Вслед за хозяином он опрокинул "на второе" чарку березовицы — терпкого хмельного напитка, получаемого брожением берёзового сока — и менторским тоном развил тему ухи:
— ...А если серьёзно, то наши — не ваши! — пращуры издревле называли ухой всякое первое, в нынешнем понимании, блюдо. И ушицы на лосиных рёбрах я, пожалуй, впрямь отведаю!
Отведал он ушицы. Отведал и пирогов с разнообразной начинкой. И томлёной в печи осетрины. И даже кашей-размазнёй с творогом и грибами не побрезговал. И... И всё это время ощущал какой-то странный дискомфорт. Что-то за этим столом было не так! Что-то не вписывалось в интерьер навьего мира и языческой Руси! Что-то... Ага, вот оно, что! Вован жевал кабаний окорок с гарниром из... картошки. Привет Колумбу и Петру Великому! С другой стороны, памятуя об особых отношениях демонов с американскими индейцами, удивляться не пристало.
Жихарь Кузьмич оценил водку третьего тысячелетия по Рождеству Христову как вполне пристойную, закусывая без энтузиазма, скоро осовел и пустился в многословный трёп о счастливых деньках своей молодости. Молодости, во времена которой, по традиции, было всё ништяк — и девки краше, и вино пьянее, и монеты звонче, и уверенность в завтрашнем дне, и стабильность, и эрекция...
Пафосные мемуары Домового скоро надоели, и Никита, отягощённый изобильными яствами, как рюкзак туриста — "Завтраком туриста", вразвалку прошёлся по избе. Дощатый пол, устланный дорожками из колючей рогожи, не скрипел. Благостную тишину в избе нарушали только шепелявое бормотание Жихаря Кузьмича, смешки гостей и деликатный храп кикиморы, которую, разом с прочей челядью, за стол не пригласили. Со скамьи у печки, от жара которой бабку разморило, Никита подобрал нечто среднее между пергаментом и тонким свитком бересты. На ощупь артефакт и вовсе показался ему грубой выделки бумагой. Ну, а когда развернул находку, ему почудилось, что вот-вот сойдёт с ума. Если уже не сошёл... Потому что свиток оказался ни много ни мало — газетой! Еженедельником "Великокняжеские бредни" со слоганом "Протралим частыми великокняжескими бреднями наш общий русский прудъ!". Прочитав заголовок первой же статьи — "Варяги, go home!", — князь-менеджер почувствовал явную нехватку свежего воздуха...
...Воздуху на веранде свежести вполне хватало. Вопреки традициям зодчества древних славян-русичей, сени, а значит, и весь жилой комплекс, входом своим глядели на север. Увы, для демонов законы человеческого общежития, как и законы мироздания, не писаны, и если чуть проветривший мозги Никита наблюдал сейчас восхитительный закат в западном секторе горизонта, из данного факта никак не следовало, что восход увидит на востоке. Впрочем, это проблемы демонов и мироздания! Он же оседлал перила на резных балясинах и пристально, с тоской в глазах, будто в последний раз, вгляделся в окоём, неторопливо поглощающий светило.
— Лепо? — спросил неслышно подошедший Домовой.
Гость сперва не понял, что бы это значило, но тут же вспомнил актёра Яковлева в памятной роли Грозного царя Иоанна IV Васильевича: "Красота-то какая! Лепота!"
— Да, — согласился он, — красиво прямо-таки до изумления. Любовался бы и любовался!
— Налюбуешься ещё... А сейчас — спать! Завтра первый рабочий день.
Никита чуть ни брякнулся на дощатый настил.
— Хм! Чей это первый рабочий день?!
— Ну, не мой же! — поморщился Домовой. — Писано про него: умён, наблюдателен, аналитичен... А он — дурак дураком, ей-Перуну!
— Чего-чего?! Где писано? Что писано? Про кого писано? Давайте-ка, любезный, с этого момента поподробнее!
Судя по несколько растерянному виду, хозяин понял, что допустил оплошность, спьяну наболтав, чего не надобно.
— Где писано? — проворчал он. — На лбу у тебя писано! Жить со своей дружиной будешь в тепле и сытости, но не задарма. Пойми, о тебе же забочусь! Потому как труд, он, конечно, сделал из обезьяны человека, но нету никаких гарантий, что процесс этот необратим.
Присоединившиеся к ним Гюльнара, Оленька и Вовчик, будучи шокированы заявлением демона, в унисон издали странные хрюкающие звуки, а Никита проворчал:
— Вот оно, хвалёное русское гостеприимство: кто не работает, тот не ест... Ладно, чай, не инвалид, не лежебока-обезьяна и не тунеядец, — отработаю хлебушек. Вот только в какой должности? Разнорабочим на гумне?
— На гумне! — фыркнул Домовой. — Ты хоть представляешь себе, олух, что это такое?
— Честно говоря, смутно, — признался сконфуженный пришелец из цивилизованного мира.
— Вот то-то же! Посему быть тебе инструктором по рукопашному бою. Сам ведь хотел, не так ли?
— Да, было дело... Подождите, Кузьмич, а вы откуда знаете?!
— Ну, мало ли... — хозяин многозначительно взглянул в мутнеющие небеса. — Птичка Гамаюн весточку под хвостом принесла.
— Птичка Гамаюн... Под хвостом... Ах, да, вы же мысли читаете влёт! — Никита подобрался. — И кого мне предстоит здесь отпиз... ну, в смысле, натренировать?
Он мельком оглядел подворье. У ворот хлева демон этого заведения, по-варнацки сидя на корточках, заворачивал с полкило конопли в обрывок знакомого уже официоза "Великокняжеские бредни". Рядом валялся Аркуша, облапив, словно дорогого сердцу медвежонка-последыша, бутыль из-под хмельного мёда. Инструктор брезгливо кивнул на чумазого Хлевника.
— Этого, что ли?!
— Этого тренировать бесполезно, — вздохнул Домовой. — Этого пора кодировать... Группу обучаемых я тебе завтра предоставлю, не переживай. А теперь, гости дорогие, милости прошу почивать! Спальни бабка вам, надеюсь, уже приготовила. Там и постели на перинах мягоньких, и одёжа какая-никакая, и вообще... Кстати, звукоизоляция отличная, так что во блуде не стесняйтесь. Дело ваше молодое, ну, а наше — сторона.
— Спальни, говорите? Да ещё со звукоизоляцией... Ну-ну, поглядим, послушаем! — покачал головой Вовчик, обнимаю Ольгу за талию.
Никита поддержал друга саркастической ухмылкой.
Но уже в сенях стало понятно: иронизировали гости зря. Забыли, где находятся! Забыли, с кем имеют дело! Забыли, что пространство с материей, как и время, нестабильны, а потому вполне изменчивы.
— Чудеса! — воскликнула поражённая Оленька.
— Хорошо эти, блин, кудесники устроились! — пробормотал Вован.
А Никита шепнул на ухо Гюльнаре:
— Пожалуй, мы устроимся не хуже, правда, цветик мой гранатовый?
Хотя и весьма просторная, но по конструкции простейшая изба — прямоугольник в четыре стены — предстала внутри совершенно иной, нежели четверть часа назад. Интерьер изменился напрочь: единственная прежде комната оказалась разделена перегородками, вскрытыми гладким тёсом, на своего рода холл, увенчанный красным углом, и два изолированных спальных помещения с печной стороны. В тёплом, ровном, ничуть не раздражающем свете иудейского семисвечника-меноры — наверняка трофея разбойных варягов — в спальне князя-менеджера и его языческой жены чётко прорисовывались пушистая, как облако, постель на двуспальной кровати из лавки и приставной скамьи, пара скамеек-табуретов и некое подобие трюмо с мутным венецианским зеркалом и тазом для омовения, к которому прилагался изящный, явно восточной работы, жбан с водой. На столике у стены, прямо под волоковым оконцем, выстроившись вокруг изящного букета полевых цветов, терпеливо ожидали своего часа кувшины со сбитнем и настоем чаги, два серебряных кубка, украшенных смарагдами, и деревянное блюдо с немудрящим древнерусским десертом: ломтями клюквенного пирога, блинами, густо промазанными мёдом, и крупеней — шариками гречневой каши, запечённой с творогом и взбитыми яйцами. Под невысоким потолком из плотно пригнанной, гладкой — далеко не топорного тёса — смолистой доски витали чуть дурманящие ароматы разнотравья. Было на удивление свежо. Тихо. Спокойно. Мирно. Ладно... Ну, и, хрен с ним, ладно, будем жить!
Впервые за эти дни Никита чувствовал себя по-настоящему прекрасно. Перина оказалась мягкой, как первый ноябрьский снег. Постельное бельё оказалось нежным, словно кожа годовалого младенца. Звукоизоляция оказалась и впрямь на уровне! Что оказалось весьма кстати...
— Как хорошо, правда, Ники?! — прошептала Гюльнара, уткнувшись носиком ему в грудь.
— Правда, цветик мой гранатовый, чистейшая правда.
— Только домой всё равно хочется... Надолго мы здесь?
— Завтра узнаем, — вздохнул Никита.
— Ты уверен?!
— Абсолютно! Как в том, что Бог свят. Как в том, что вслед за летом наступает осень. Как в том, что дважды два — четыре. Ну, в крайнем случае, пять... Как в том, что люблю тебя! — а про себя добавил: "Как и в том, что нам с тобою рано или поздно, увы, предстоит возвратиться туда, откуда прибыли. Ну, а как у нас там дальше сладится, то лишь Бог весть"...
Когда я вернусь,
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо.
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит меня и заплещется в сердце моём,
Когда я вернусь...
А когда я вернусь?!
Нас — рать!
Его звёздным часом стал комендантский...
С раннего утра гостиница-ночлежка превратилась в сумасшедший дом. Жихарь Кузьмич, демонически бодрый и свежий, без малейшего намёка на похмельный синдром, принялся носиться по избе и голосить дурным петухом:
— Ку-ка-ре-ку, подъём! Ку-ка-ре-ку, форма одежды — парадная! Ку-ка-ре-ку, дружина — строиться! Ку-ка-ре-ку, с вещами на выход!
Возможно, впрочем, это был как раз таки поименованный синдром. Алкогольный психоз у каждого из страждущих весьма оригинален...
— Кузьмич, — простонал Никита, — не обижайся, но ты сегодня станешь у меня боксёрской грушей!
И было это ещё сравнительно мягко сказано. Во всяком случае, из комнатки Вована с Ольгой, несмотря на звукоизоляцию, послышалась матерщина, коей позавидовали бы все, какие только есть, монголо-татары, ломовые извозчики, трамвайные хамы и футбольные фанаты, вместе взятые...
Но, как бы то ни было, полчаса спустя Никита Буривой — при полном воздушно-десантном параде, в голубом берете набекрень, — понукаемый демоном, вывел свою дружину за ворота.
И офонарел!
Офонарел по той простой причине, что вдоль поскотины, как на дивизионном смотре, выстроилось... Войско. Войско, на знамёнах которого издалека отчётливо читалось "Варяги...". Да уж хренушки, какие там варяги, когда янки! "Yankee, go home!"...
!!!...
И понял тогда майор запаса Буривой, чему и кого ему придётся обучать.
Понял майор запаса Буривой, что воеводы навьих ратей, не доверяя защиту Отечества развращённым потомкам чудо-богатырей, готовы выступить против тех, кто насаждает в миру Яви демократию и кока-колу.
Понял Никитка...
— Понял, Никитка? — подначил его Домовой.
— Понял, — кое-как выдавил из себя признание князь-менеджер.
— Ну, и ладушки! Пойдём, с чудо-богатырями познакомлю!
На правом фланге легендарного воинства Никите почудилось, будто отсюда только-только отошёл со своим мольбертом великий русский живописец Васнецов Виктор Михайлович. В натуре, блин, натура для эпического полотна "Богатыри"! По центру Илья Муромец на вороном коне, в куполовидном шлеме и кольчатой рубахе под поясок, вооружённый копьём и палицей. По правую от него руку, сиречь одесную, Добрыня Никитич на коне белом — точнее, сером, белой масти не бывает, — защищённый сфероконическим шлемом, червлёным щитом и пластинчатым доспехом поверх кольчуги, с богатырским мечом, до половины клинка извлечённым из ножен. Ошую младший витязь, безбородый Алёша Попович, на игреневой — тёмно-рыжего цвета, при светлых гриве и хвосте — лошадке, в комбинированном кольчато-пластинчатом доспехе и шлеме-шишаке с красным флажком-яловцом, вооружённый тугим луком, коими славились по миру воины из азиатов и славян.
Никита замер в нескольких шагах, исполненный благоговением, как общественный нужник — дерьмом. Да, собственно, дерьмом знакомство их и обернулось...
— Здравствуйте, многоуважаемые стражи земли Русской! — обнажив голову, низко поклонился он. — Гой вам еси от лица всего прогрессивного человечества!
— Приветики! — смущённо хлопая пушистыми ресницами, тоненьким голоском ответил ему Алёша Попович.
Добрыня вовсе промолчал, отрешённо глядя куда-то за окоём, лишь дальше потянул свой меч из ножен, как разгневанный джигит — кинжал.
Ну, а Муромец... Муромец недобро сощурил глаза, чуть привстал на стременах, взглянул на Никиту из-под руки, демонстративно покачал увесистой (говорят, в девяносто пудов!) своей палицей, как ОМОНовец — "демократизатором" ПР-72, и брезгливо пробасил, обращаясь к Домовому:
— Кузьмич, что за лажа такая?! Этот задохлик будет учить нас кулачному бою?! Нас — богатырей землицы Русской!!!
— Не одному лишь кулачному бою... — таясь за трапециевидной спиной "задохлика", неубедительно возразил Домовой. — Это Мастер!
Илья громогласно хохотнул.
— Мастер, говоришь? Так нехай себе мастерит! У меня, вон, как раз чеботы сафьяновые поизносились. Да и коня перековать с дороги надобно... Возьмёшься, а, мастер по трефовой масти?
Хмурый, как вчерашняя туча, Никита пронзил его колючим взглядом и многозначительно заверил:
— Возьмусь, добрый молодец, возьмусь, даже не сомневайся...
Знать бы Муромцу, что именно вчерашний офицер СпецНаз при этом думал! Думал: ты у меня, Илюша, на землице Русской ужо поваляешься! В нокауте... Low-kick в колено у меня поставлен хорошо — ещё на тридцать три года заляжешь в своём Карачарове, и калики перехожие не помогут! Сам, поди, каликой станешь. В смысле — калекой...
— Не бери дурного в голову, — оттаскивая его за рукав, прошептал Домовой. — Прегордый он, спесивый больно. А что делать?! Альтернативы-то ему нету!
— Придётся найти, — буркнул Никита. — Вон, хотя бы среди этих витязей, — кивнул в сторону малочисленной дружины конных латников. — Орлы! Кто такие? И что за скорбь у них? Уж не князь ли чеботы откинул?
У каждого из дюжины воинов рукав кольчуги был перехвачен траурной лентой, а доспехи, шлемы и щиты измяты, будто дружина-дюжина попала под камнепад.
— Кручинятся по родимой Рязани, Батыем разорённой, — внёс ясность Домовой.
— Рязани... — повторил за ним Никита. — Камнепад...
И, к чести своей, доказал, что "пятёрку" по истории в школе получил вполне заслуженно.
— Так это сам Евпатий Коловрат Неистовый со ратники его?!
— Они и есть, — подтвердил Кузьмич.
Никита, приложив правую ладонь к сердцу, молча поклонился хмурому богатырю во главе отряда, и тот, не меняясь в лице, ответил ему тем же сдержанным приветствием. Вот он, настоящий герой! Не тот, кто Соловья-разбойника примучил да и рад-радёшенек... Нашествие орды Батыя, внука Чингисхана, основателя Золотой Орды, застало рязанского вельможу Евпатия Коловрата в Чернигове. Прослышав об агрессии, он с дружиной малой соколом полетел в стольный град свой, но обнаружил лишь стервятников, пирующих на пепелище. И бросился Евпатий Коловрат по следу полчища Батыева, а как нагнал у Суздаля, так полилась рекою варварская кровь. Смешались тогда полки захватчиков, и сделались татары точно пьяные или безумные, и устрашился сам их царь безбожный. Казалось ему, будто мёртвые поднялись из могил. Сам Евпатий разрубил до седла необоримого воина Батыева, богатыря Хостоврула. И возбоялись татары, видя, какой он крепкий исполин, и подвели многие осадные машины, и трусливо забросали героя каменьями...
