Поселок очень разросся за последние годы. Строители (и Марк, и Марк тоже!) работали не покладая рук. Когда Ивик приехала сюда, поселок состоял по большей части из деревянных бараков. Сейчас почти все жилые дома были каменными, многие и двухэтажными, в центре стояло несколько пятиэтажек, на окраине построили новый тоорсен — школу для детей от 6 до 12ти лет, там сейчас жили и учились дети Ивик. Почти везде проложили асфальтовые дороги. Поселок возник как железнодорожная станция — вдоль северного побережья материка тянули железную дорогу, и теперь в Майте был выстроен огромный по дейтрийским меркам вокзал. Стекло и бетон здесь, особенно на севере, не жалуют — Марк объяснял это Ивик: во-первых, нужны теплосберегающие конструкции, во-вторых, и ради обороноспособности лучше строить дома-крепости. Вокзал был похож на маленький укрепленный замок с узкими готическими окнами, прочными стенами и башенками. Ивик полюбовалась вокзалом и свернула на шестую линию. Они давно уже не жили в военном городке, с тех пор, как Ивик перевели из местной воинской части в шемату Тримы. Их семье дали прекрасную двухкомнатную квартиру почти в центре поселка. Даже мама Ивик, побывав в гостях, осталась довольна этой квартирой — правда, все равно ворчала, что Ивик живет в тьмутаракани. Теоретически и правда можно было перебраться поближе к родне, на юг, Марка бы перевели по работе, строители нужны везде. Но Ивик как-то не очень стремилась к родне поближе.
Детей на улицах почти не было. Завтра они все вернутся из школ и заполнят улицы и дворы. А сегодня вечер принадлежит взрослым. Ивик ускорила шаг, думая о Марке. Эта мысль вызывала у нее улыбку нетерпения. Скорее, скорее — ворваться в дом, ткнуться в грудь носом. Ощутить, как теплые, родные руки взъерошат волосы, и телом почувствовать тело, и поцелуй...
Ивик едва не полезла за ключом по земной привычке. В Дейтросе почти никогда не запираются двери — а зачем, собственно? У большинства и замков-то никаких нет, разве что щеколда — закрыться, чтобы никто не мешал.
— Ивик! -сдавленно сказал Марк. Она ткнулась лицом ему в грудь, и всем телом ощутила тепло, и руки Марка взъерошили ее волосы. Он молчал. Только ласкал ее, и так, молча, говорил, как умел, руками и всем телом — как он любит ее, как сходил без нее с ума, как боялся, что она не вернется, как он счастлив, и как боится, что она уйдет снова. И ей даже не было сейчас неловко за это, потому что сейчас она тоже очень любила его, безумно любила и была счастлива. Он целовал ее щеки, глаза, скулы, нос, все лицо, и наконец добрался до губ.
— Я вот тебе тут... — она поставила рюкзак на диван и стала рыться в рюкзаке, а Марк сел напротив и молча, напряженно смотрел на нее. Он всегда так первое время, когда она только возвращалась — просто смотрел. Господи, как же он меня любит безумно, — Ивик старалась отвлечься от этой мысли, перекладывая вещи, — невозможно же, таких хороших просто не бывает... он же святой просто. Обычный человек не может так любить.
Дарить Марку что-нибудь тоже было очень приятно. Он умел радоваться. И одеколон оказался именно таким, как Марк давно уже хотел. И рубашка — очень правильной, Марк даже сразу ее надел. И все мелочи — к месту и как раз совершенно необходимы.
— Это же просто мечта! Но ты разорилась? Там же эти ваши... деньги, или как?
— Ну и ладно, Марк! Зачем эти деньги-то нужны — на подарки и нужны в основном.
— Мне кажется, ты могла бы себе побольше покупать.
— Я покупаю и себе.
Ивик улыбнулась. Может, он и прав — другие тратят на себя больше, чем она, она и одежды красивой триманской себе не позволяет, и косметики, и дорогой парфюмерии. Но ведь куда приятнее делать подарки родным... Ну какая радость была бы сейчас явиться надушенной и раскрашенной, но без хороших подарков?
Марк ждал ее — она сообщила, что придет сегодня. Неизвестно лишь, во сколько — ведь неясно расстояние до Врат в этот день. Но Марк подготовился — и с работы пришел пораньше, и на плите (у них была отдельная кухонька) шкворчало в кастрюльке что-то вкусное.
Как оказалось — мясо с грибами и картошкой. Марк готовил божественно. Он уже и на стол накрыл, и на столе красовался букет голубоватых роз — Ивик как раз такие очень любила. Как в ресторане. Если уж Марк за что-либо брался, то делал это художественно — искусно свернутые салфеточки, свечки, посуда подобрана и расставлена так точно, что и есть-то жалко, нарушая эту гармонию. От глубоких тарелок поднимается аппетитный парок. Светлое вино искрится в бокалах.
Можно и закрыть глаза на то, что скатерть дырявая, а под столом песок и крошки. Это уже мелочи.
— Ой, как вкусно, — сказала Ивик с набитым ртом.
— Давай за твое возвращение! — Марк поднял бокал. Они чокнулись и выпили. Любимое вино Ивик, полусухое шанское, из винограда, растущего на ее родине, на юге, в долине реки Шан. Картошка была выше всяких похвал, со сметаной, с какими-то травками, ведомыми только Марку. Марк был довольно капризен в еде, когда Ивик готовила сама, приходилось ограничиваться немногими блюдами, которые он ел охотно. Впрочем, Марк всегда и много хвалил ее стряпню. Но сам готовил лучше, Ивик это понимала. Может быть, именно благодаря тонкому вкусу. Ивик сыпала приправы, почти не различая оттенков вкуса, ей казалось, и без них неплохо. Просто положено — вот она и клала в блюдо все, что нужно. А Марк... Он часто изумлял Ивик тонкостью осязания, обоняния, вкуса. Ивик восхищалась этими качествами, впрочем, ей нравилось в Марке практически все. Может быть, за исключением лени и безалаберности, этого у нее и самой было с избытком — но потому это можно было легко и простить.
Марк снова разлил вино. Среди гэйнов принято пить второй раз за погибших, молча и не чокаясь, но Ивик никогда не соблюдала этот обычай с Марком. Зачем? Ему-то это — зачем?
Потом они пили чай со сладкими пирожками. Их Марк взял у сестры, хотя и печь тоже умел сам. Говорили без умолку. Марк рассказывал про детей, Ивик жадно расспрашивала его. Немного говорил о работе. У них сейчас был интересный объект — спортивно-тренировочный центр для всего поселка, огромный. Марк говорил озабоченно о несущих балках, о перекрытиях, о линолеуме, утеплителе, перегородках, недопоставке чего-то там, о вредном прорабе и беспринципном наглом бригадире третьей бригады... Ивик согласно кивала, в нужных местах вставляла реплики, но интерес ее уже ускользал. Она думала об этом центре — конечно, центр такой необходим. Спортивным его можно назвать относительно. Все население Дейтроса обучается военным навыкам. У Марка в прихожей на стене тоже висит "семидесятка", "Клосс-70". Ведь прорыв дарайцев на Твердь возможен в любой точке и в любую минуту. Защищаться придется всем, не только гэйнам и гэйн-велар. В спортцентре тоже будет большой тир. И все остальное тоже — зал со снарядами, залы для занятий борьбой — трайном, бассейн. Может, стоило бы потренировать Марка, хотя бы в трайне, ведь мало ли что...
— ... И ты представляешь, он взял и получил эти крепления! Как будто это был его заказ! Ну это что, не наглость?
— Наглость, конечно, — подтвердила Ивик. Она не слышала толком, в чем там дело, но это неважно. Марк прав. А если и нет — все это такие пустяки... А ведь для него это не пустяки, подумала Ивик. Это его жизнь. Интересно, его не обижает то, что я так плохо его слушаю, замечает ли он это? Похоже, не замечает. Похоже, все нормально. Ивик положила руку на запястье Марку.
...Что с ним хорошо — его очень легко успокоить и порадовать. Достаточно просто обнять или ласково прикоснуться. Это безотказное средство, которое действует всегда.
...Постельное белье Марк явно только что сменил, а что по углам спальни раскинулась паутина, и кое-где валялись одиночные грязные носки — так это же мелочи. Зато детей сегодня нет. Зато спокойно. Марк стянул с Ивик рубашку. Большое овальное зеркало на стене глянуло на нее откровенно и жестко, Ивик зажмурилась. Ее левое плечо было стянуто давним ожогом. Плечо, бок, часть груди. Длинный косой шрам пересекал правое бедро. Ивик до сих пор не могла привыкнуть к этому своему уродству, смириться, что так оно будет всегда, что это уже не изменить. Марку это не мешало нисколько.
Они слились. Тело к телу, тепло к теплу, на хрустяще чистых простынях, Ивик лишь удивлялась снова и снова, как точно он угадывал, где коснуться ее, где и как, именно так, что было хорошо, и все лучше и лучше, и только надеялась, что и она делает все именно так, как ему нужно, да что там — была уверена в этом . И шептала ему на ухо "любовь моя... хороший... милый. Самый лучший", и он отвечал ей "девочка моя", и от этого сладко расширялось сердце. И вот волны океана подхватили ее и стали качать, блаженство достигло того предела, когда отключается сознание, и качка становилась все больше, полет все упоительнее, все смелее, и наконец Ивик взлетела почти к солнцу и замерла там на гребне, не помня ни о чем, а потом медленно, длинными скачками стала скользить вниз...
Они замерли друг возле друга, тяжело дыша, Ивик ткнулась носом в плечо Марка, вбирая его в себя, теплое, родное, прекрасное... Марк редко и легко целовал ее лицо.
— Я тебя так сильно люблю, — сказал он просто, Ивик захотелось заплакать.
Он засыпал. А ей не хотелось спать, а казалось — так устала, нет сил, хроническая усталость, хронический недосып. Она оперла голову на ладонь, и второй рукой гладила лицо Марка, жадно вглядываясь в него. Такое смешное. Такое милое. И реснички, отбрасывающие тень на щеки. Господи, как же все это хрупко, и как легко его потерять. Говорят, что совершенная любовь не знает страха. Для Ивик любовь только и была связана со страхом. Человек — невероятно хрупкое создание, это перепутанное сплетение жил, сосудов, костей и мяса, пробивающаяся по узким изогнутым трубочкам кровь, подрагивающие в ложах нервы, достаточно всего одной пули, всего только одного выстрела (а какое простое обыденное дело — автоматная очередь), чтобы все это навсегда остановилось. Чтобы вот это чудо, Марк — чтобы оно перестало существовать навсегда. Достаточно даже хорошего удара в переносицу или под ухо. Ивик вдруг почувствовала, что слезы наворачиваются на глаза. Сентиментальность напала... это бывало с ней. Нельзя, нельзя любить такое хрупкое, это невозможно. Нельзя так привязываться. Господи, за что ты устраиваешь так — что мы так сильно любим кого-то, а потом ведь он все равно умирает, умирает неизбежно, и нет человека, которому не пришлось бы рано или поздно с этим смириться...
Самое страшное, если вдуматься — то, что угроза очень реальна. Дарайцев очень много. Одних вангалов что-то около 17 миллионов, пусть и не все они сейчас в действующей армии. Пусть хоть два миллиона. Нас-то все равно неизмеримо меньше. Если они начнут крупный прорыв, по-настоящему крупный... А еще ведь есть гнуски. И разная другая гнусь, начиная от бактериологического оружия. И все, что прикрывает Дейтрос, Марка, детей — это, собственно, гэйны, маленькая воинская часть в Майте. Ивик вспомнилось старое и устойчивое ощущение — прикрыть, защитить Марка и детей.
Так легче. Сознавать, что ты можешь хоть что-то. Что их не убьют на твоих глазах — ты можешь встать между ними и врагом, можешь сражаться. Это счастье. Не бойся, подумала Ивик и поцеловала спящего мужа, я тебя прикрою. Они тебя не тронут. Ты можешь быть спокойным, строить дома, жить в этом светлом мире. Я смогу тебя защитить...
Глупо. Уже несколько лет она занималась совсем другими вещами. И в патруле работала недолго. И работу ее на Триме нельзя было связать так уж прямо с обороной Дейтроса, разве что косвенно. Но видно, это неистребимо, это вложено еще в квенсене. Защитить, закрыть собой, за твоей спиной — родная земля, враг не пройдет, твой долг — спасти мирное население... мирное, спящее, сопящее носом, такое родное население.
Дети явились на следующий день вечером. Ивик уже вымыла квартиру. Марк хоть и старается вести хозяйство, но все-таки лентяй по сути. Но Ивик это не злило — даже приятно, в охотку иногда прибраться и вымыть полы, после долгого дежурства на Триме. Она немного писала "Белую землю". Сходила в распределитель и на почту, кое-что взяла для дома и отправила подарки родным — отсюда все же куда проще, чем с Тримы. Поговорила с мамой через циллос на почте. Прогулялась по родным улицам.
Ей казалось, что здесь, в Дейтросе, она живет — а на Триме только существует. В известном смысле так и есть, Трима — это ее работа. Дейтрос — жизнь. В Дейтросе все свои, они хотя бы относительно понимают ее, они такие же, она принадлежит этому миру. На Триме все чужое, надо приспосабливаться. Сейчас тоже все так, как будто этих очередных двух недель — не было. Они будто провалились в небытие, и вот она снова здесь, в родном Майте, где можно посудачить с соседками, где Марк и дети...
В половине шестого школьный автобус привез ребятишек. Ивик стояла у подъезда. Из автобуса высыпала целая орава, гэйна прищурилась, высматривая своих. Первым, обгоняя всех, понесся к ней Фаль. Прыгнул, повис на шее. Ивик специально надела форму, парадку, для детей — чтобы им пощеголять перед друзьями такой вот мамой-гэйной. Подняла Фалена на руки, поцеловала его в щечку, с изумлением и горечью ощущая, какой же он маленький, тоненький, как тростинка. Миари уже прыгала вокруг, и Шет тоже подбежал. Ивик обняла всех троих разом. Дети трещали без умолку. Ивик, смеясь, подняла руки.
— Ну-ка тихо! — велела она, — пошли домой!
Детьми она командовала без затруднений, и даже интонации совершенно правильные появились.
Миари тут же вцепилась в плюшевую собаку, а другой рукой схватила кукольную мебель и побежала в свой угол, расставлять ее. Шет вытряхнул коробку лего прямо на пол. Фаль с горящими глазами и оглушительным рычанием вел по столу танк. Ивик, улыбаясь, смотрела на них. Наслаждалась. Миари то и дело подбегала к ней, обнимала за шею, потом опять неслась в угол к игрушкам.
На кухне Ивик расставила на столе еду — жареную картошку, ее все дети любили, земные лакомства — копченую колбаску, кабачковую икру, а для чая она приберегла пряники. Марк сегодня, как водится, на работе задерживался. Придется покормить детей без него. Ничего, сказала себе Ивик, завтра у него выходной. Она любила семейные обеды и ужины, чтобы все вместе, все рядом, вся ее любовь, все счастье. Тогда внутри разливалось тепло, тогда она чувствовала несказанную полноту, гармонию, совершенство.
Дети расселись за столом, дождались, пока мать прочтет молитву, накинулись на еду. Ивик сама не ела — решила дождаться Марка. Сидела, подперев щеку кулаком, смотрела на детей, жадно вбирая взглядом, запоминая до следующего раза. Она видела детей реже, чем обычная мать-дейтра. Она почти забывала их лица — хоть и смотрела на фотографии. Они слишком быстро менялись.
Фаль — слишком тощий, казалось ей, слишком легкий. Но очень активный и быстрый, блестящие черные глазенки, сбивчивая речь. Живчик. В кого только? Ни она, ни Марк такими не были. А вот Шет, вроде бы, близнец, но совсем другой. Он в Марка. Основательный, круглолицый. Миари еще крупнее, впрочем, она и старше. Все трое чем-то были похожи и на Марка, и на Ивик... глаза у всех темные. Ивик хотелось ребенка с голубыми глазами или серыми. Как у Кельма, кольнуло вдруг. У него серые глаза, светлые, блестящие. Тьфу ты... при чем тут это?
