Дейтрос-2. Невидимый мир

Дейтрос-3. НЕВИДИМЫЙ МИР

Пролог первый.

2017 год, Германия. Школа.

Рабочий день закончился. Экран компьютера тихо угас, практикантка складывала бумаги. Она задержалась сегодня на работе. Зал обслуживания опустел, уборщицы грохотали тележками и ведрами. Банк был закрыт. Девушка сдернула резинку с волос, хвостик распался, мелированные черно-пегие пряди упали на плечи. Практикантка отколола от костюма бейджик с именем "Ханна Петерс". Вскинула сумку на плечо.

Маленький немецкий городок тлел, отходя от первого весеннего зноя. Электронное табло на соседнем здании показывало то температуру воздуха — 22 градуса Цельсия, то дату — 22 апреля 2017 года. Практикантка свернула с мостовой, обогнув клумбу. Подошла к своему серебристому Опелю "Астре", несоразмерно массивному для одинокой молоденькой девушки.

Повинуясь сигналу вставленной карты, электронный замок открылся с щелчком. Практикантка огляделась вокруг. Как всегда, безлюдно, лишь на другом конце стоянки в машину садился запоздавший клиент — высокий, ухоженный блондин. Девушка задумчиво, как бы вскользь, взглянула на него. Блондин захлопнул дверцу. Его приземистый алый Форд стал бесшумно выруливать к выходу со стоянки.

Практикантка села в машину, вставила карточку в щель зажигания. Узнав хозяйку, машина заурчала по-кошачьи. Девушка вырулила вслед за Фордом, бросила озабоченный взгляд на панель — цифры показывали, что газа в баке оставалось не так много. Опель Астра выехал на широкую улицу, магистральную для этого маленького городка. Девушка произнесла:

— Музыка. Продолжать.

Бортовой компьютер приветливо вспыхнул цветными огоньками. Молодой сильный женский голос зазвучал в салоне.

I danced in the morning when the world was begun*

I danced in the Moon & the Stars & the Sun

I came down from Heaven & I danced on Earth

At Bethlehem I had my birth.

....

*Танцевал Я на первом рассвете земли,

Солнце, месяц и звезды в мой танец вошли.

Но когда пришел срок перемены времен,

Я cошел в Вифлеем и был девой рожден. (слова Сидни Картерс, перевод О.Чигиринской — здесь и далее)

Девушка вела Опель, отрешенно глядя вперед. Она была миловидной — чуть скуластое лицо с мягким подбородком, глубокие светло-карие глаза. Подняв руку, она нажала кнопку вызова на мобильном телефоне, закрепленном за ухом. Дождалась какого-то ответа и произнесла в микрофон безразличным тоном.

— Привет. К ужину что-нибудь купить?

И выслушав ответ, сказала.

— Пять минут.

Она уже доехала до кольца, где надо было сворачивать в сторону дома. Взглянула в зеркало. Лицо ее не изменилось, но в глазах плеснула тревога. Красный Форд каким-то образом оказался позади нее (а она проворонила этот момент). Девушка сменила направление и поехала не налево, как ей было нужно, а направо. Музыка гремела в салоне.

Dance, dance, wherever you may be

I am the Lord of the Dance, said He!

And I'll lead you all, wherever you may be

And I'll lead you all in the Dance, said He! *

*Танцуй же, танцуй, не жалея ног,

Я в танце веду, ибо Я твой Бог.

Замкни цепь рук и войди в мой круг,

Я в танце веду, ибо Я твой Друг.

Опель нырнул в туннель. Форд держался позади, то отставая на две-три машины, то почти догоняя Опель. На повороте девушке показалось, что преследователь поехал в другом направлении, и она вздохнула было облегченно — но опять увидела сзади назойливо-алое пятно. Теперь она хорошо различала водителя, и в глазах ее мелькнул страх — бледное лицо блондина показалось знакомым. Девушка стиснула зубы и выключила музыку.

Кстати же, можно и заправиться. Она заехала на "Арал", подрулила к газовой колонке. Вылезла, хлопнув дверцей. Оперлась о крышу машины, словно отдыхая, с облегчением провожая взглядом проехавший мимо красный "Форд". Вот он свернул направо, на автобан — там уже и развернуться нельзя. Девушка стала заправлять машину. Руки ее слегка дрожали.

Практикантка заехала в супермаркет. Купила пирожных и бутылку розового португальского вина. Минут через двадцать вошла в свою квартиру на третьем этаже старинного кирпичного дома. Квартира была съемной, и снимали ее на четверых — кроме практикантки, здесь жили две гимназистки-старшеклассницы, сбежавшие из родительского гнезда, и одна дама творческой малоприбыльной профессии.

Эта дама, похожая на мулатку, с пышной копной темных волос, уже стояла, усмехаясь, в дверях своей комнаты, и смотрела, как Ханна Петерс складывает пакет на тумбочку и достает из ящика штуку вроде электронного сканера. .

— Я сделаю, — женщина подошла к ней и стала водить сканером вдоль тела практикантки. Прибор тихо гудел, горела зеленая лампочка. Наконец женщина отложила сканер. Посмотрела девушке в глаза.

— Что случилось, Ивик?

— Ничего. Показалось, — ответила та, — вроде хвост. Но, слава Богу, я ошиблась. Доехала до заправки, заодно газу подкачала, а он дальше, на автобан. Паранойя, наверное.

— Если у вас паранойя, это еще не значит, что вас не преследуют, — сказала женщина, — а это ты что тут купила?

— Так ведь Ашен завтра приезжает, — девушка смутилась.

— Ну ладно, ладно, знаем, что ты у нас с начальством на короткой ноге. Переодевайся и дуй на кухню, будем заниматься.

Их было четверо. Над внешностью каждой из них как следует поработали — теперь только очень опытный глаз мог бы отметить принадлежность девушек к одному народу, к одной расе, узнать в них то, чем они являлись на самом деле — а они были дейтрами.

Алайна, старшая из них, была очень смуглой и гордо носила пышный шар курчавых темных волос — под мулатку. Между тем дейтрины почти никогда не бывают кудрявыми и темнокожими. Семнадцатилетняя Шем была ярко-рыжей и очень коротко стриженной, ее ровесница Майта — истинно арийской внешности. Милая девочка-Гретхен, сероглазая блондинка (хоть и видно, если приглядеться, что искусственная, к тому же с просверкивающей вишнево-красной прядью). Шем с Майтой — в миру их звали Лаурой и Мелани — гляделись типичными подростками-европейцами — обильный пирсинг, кольца в ушах, сине-зеленые татуировки на коже. Только сейчас они сидели в летних топиках по случаю жары, и видны были впечатляюще развитые мышцы — и дельтовидные, и бицепсы-трицепсы. Можно предположить, что девочки занимаются спортом.

Внешность Ханны Петерс — она же Ивенна иль Кон, двадцати двух лет от роду, замужем, мать троих детей — была не так уж сильно изменена по сравнению с другими. Разве что черные волосы мелированы золотистыми прядками. Но внешность Ивенны и для Дейтроса не была типичной, овал лица слишком круглый и мягкий, сглаженные скулы, сравнительно невысокий рост. Здесь, на Земле она выглядела нормально при своих 165 сантиметрах, но в Дейтросе казалась приземистой и коренастой.

Девушки учились в школе разведки. Этот заключительный год они проводили непосредственно на Земле (или Триме, как ее называют в Дейтросе), проходя кондиционирование. Мужская часть их группы — восемь парней — обреталась в ближайшем крупном городе, учась в университете и проживая в студенческом общежитии.

Алайна, командир группы, по званию ксата, гремела тарелками.

— Надеюсь, что это съедобно, — сказала она. Майта обиженно нахмурилась.

— Я старалась.

— А я люблю, когда Майта готовит, — сказала Ивенна (коротко ее называли Ивик). Она поднялась и стала разливать по тарелкам похлебку — там видны были темные и светлые грибы, розоватое мясо, картофель, перец и лук-порей.

— Как меня достала эта школа! — с чувством сказала Майта, — вы не представляете, какой это маразм! Эти детки...

— О да, — подхватила Шем, — сидят в печенках. Особенно мальчики. Ко мне опять привязался сегодня этот Йонас! Представляете, подсел, и жмется, и жмется... Так хотелось дать ему хорошенько, так ведь нельзя.

— Нельзя, — наставительно подтвердила Алайна, — конспирацию соблюдайте.

— Может, мне еще для конспирации с ним в постель лечь? — обиделась Шем.

— А уроки эти? Это же курам на смех! — воскликнула Майта, — я не понимаю, чем они вообще занимаются! Там же делать нечего. Скукота смертная! И ладно то, что мы уже выучили и сдали в Дейтросе. Но допустим, латынь, мы ее тоже не знаем — но ведь это же так легко! А они еще стонут, неуды получают... Их бы в квенсен хоть на месяц...

— Это еще что! — перебила Шем, — мы сегодня на физкультуре два километра бегали на время.

Девушки, не удержавшись, захихикали, улыбнулась даже Алайна.

— В полной выкладке? — спросила она.

— Ага, и в противогазах! — фыркнула Майта.

— Так вот, половина класса вообще не добежала до финиша.

— А прикладом в спину? — спросила Ивик.

— Ну да, — вздохнула Алайна, — мы-то все это прошли еще в двенадцать лет. Я помню, как раз первый раз в квенсене пошли на тренировку... три километра по-здешнему. Уж на что вроде нас и раньше в школе гоняли, а все равно многие падали... Давайте есть уже наконец!

Девочки примолкли, сложили руки лодочкой. Алайна прочитала молитву. Ложки застучали о фаянс.

— А вкусно, правда! — сказала Ивик, — Майта, рецепт дашь? Мужу сварю.

— У тебя ведь в следующие выходные отпуск?

— Ну да. Четыре дня, — кивнула Ивик. Глаза ее мечтательно затуманились. Она дико скучала по мужу и детям, ее дочке исполнилось четыре года, а сыновьям-близнецам три. Впрочем, дети уже учились в вирсене — школе первой ступени, и отец забирал их домой не каждый вечер, а только когда было время. И конечно, на выходные. Ивик старалась поменьше думать о детях — когда вспоминала их, хотелось разреветься.

Но ведь она сама это выбрала — стать разведчицей.

— А у нас на политике сегодня смешно было, — сказала Майта, — представляете, была дискуссия на тему "Тоталитаризм и демократия". Они такие прикольные! Они все думают, что у них демократия, и что это так клево, это настоящая свобода, и типа в государстве от них что-то зависит.

— Как в Дарайе, — буркнула Шем.

— Я еле удержалась, чтобы не спросить — в чем выражается эта зависимость? В выборе президента из нескольких кандидатов, которых они совершенно не знают, и чья предвыборная программа — это реклама?

— Вот и удерживайся, — сказала Алайна, — это тебе полезно.

— Да мне это ничего не стоит! Но как смешно на них смотреть. Ведь не дураки вроде... А что у них мозги запудрены — не понимают.

— Мозги, к сожалению, пудрят всем и всегда. Ни одно государство без этого не существует, — сказала Ивик.

— Доедайте быстренько, — велела Алайна, — после ужина будем повторять политологию, кстати. И английский. Завтра начальство приезжает, а у нас еще конь не валялся.

Ашен приехала прямо с утра, Ивик мудро сдержала желание сразу броситься ей на шею. Разве что чуть дольше здоровалась за руку, и глаза Ашен при виде старой подруги блестели радостнее.

Они были сестрами по сену. В Дейтросе профессиональное братство считается настолько важным, что фамилию человек получает в профессиональной школе — в данном случае, военной, в квенсене. Все двадцать однокашников становятся сестрами и братьями на всю жизнь. Правда, Ивик не очень-то горела желанием видеть остальных родственников — но Ашен иль Кон, близкой подруге с первого курса, была искренне рада. Пусть Ашен, на несколько лет раньше начавшая карьеру, теперь и числилась ее же собственным начальством,. И достигла уже звания шехины, хоть и командовала не шехой — стандартным подразделением из полусотни человек — а всего лишь учебно-боевой группой агентов на Земле-Триме.

Но остальные тоже радовались появлению Ашен, несмотря на неизбежную проверку. Девушка была из тех командиров, которых не столько боятся, сколько любят. Ивик с восторгом наблюдала за подругой, ее восхищала эта непринужденная способность девчонки, такой же, как она, командовать людьми, требовать, держаться с таким достоинством и оставаться ровной и дружелюбной.

Сама Ивик командовать не умела совершенно и перманентно чувствовала себя виноватой во всем, самой младшей и низшей. Трудно было найти человека, менее пригодного для военной службы, чем она — но что поделаешь, в гэйны — дейтрийскую касту воинов — подростков отбирают совершенно по другим критериям, чем в любой армии любого другого мира.

Они сели на кухне, Ашен включила свой эйтрон (дейтрийский компьютер, встроенный в корпус земного ноутбука) и часа три основательно проверяла их теоретические знания, набранные за три недели, прошедшие с последней сессии. У каждой были свои слабые места, за которые стоило тревожиться. Шем, как всегда, запуталась в теории стратегического воздействия. Хоть и отработала хвост, оставшийся с прошлого раза. Майта побаивалась темпоральной теории и общей физики Медианы. Алайна, художница, не обладавшая большой способностью к языкам, постоянно запиналась, говоря по-английски, а ее произношение и вовсе оставляло желать лучшего. Впрочем, английский — второй иностранный — нужен им лишь постольку-поскольку, для кондиционирования достаточно немецкого, который они за первый год обучения довели до состояния почти-родного. Ивик, способная к языкам, наоборот, английским владела неплохо, к тому же она самостоятельно начала изучать еще и третий язык, русский — по совету Ашен. Третий, а точнее, четвертый, ведь все гэйны еще в училище — квенсене изучают дарайский, язык противника.

Зато Ивик не давалась техника, и отвечая по основам электроники, она краснела и путалась в схемах. В глубине души она не понимала, зачем эти схемы нужны, достаточно того, что она умеет пользоваться всем этим — подслушивающие устройства, тримеры для переноса участка местности в Медиану, устройства для наблюдения из Медианы, разные там взрыватели, передатчики, компьютеры и эйтроны, детекторы и электронная защита... Зачем знать строение механизмов — для этого существуют техники. Она втайне завидовала Шем и Алайне, которые разбирались в электронике как заправские инженеры. Темпоральная теория тоже ее пугала, хотя в этот раз Ивик по крайней мере выучила нужную часть материала.

К тому же трудно было отвечать Ашен. Это была любимая подруга, сестра, с которой спали рядом, тесно прижавшись, на холодной земле во время походов и учений, сидели за одним столом на уроках и лежали в спальне на соседних койках, воевали вместе на Тверди и в Медиане, утешали друг друга — ближе ее, по сути, у Ивик и не было человека. Разве что еще одна сестра по сену, Дана, которая осталась в Дейтросе и растила сейчас своих детей. И вот теперь эта родная душа холодным, жестковатым тоном (пусть и с легкой улыбкой) задавала ей каверзные вопросы, и надо было напрягаться, вспоминать, выдавливать из себя... И она говорила "хорошо", кивала или чуть укоризненно качала головой, и неизвестно, что было хуже. Все это казалось Ивик нелепым.

После экзамена, переодевшись, гэйны отправились на очередную тренировку. До леса бежали неторопливо, негромко разговаривая на ходу. Это была уже не столько проверка, сколько просто необходимая регулярная работа для поддержания формы.

В полукилометре от дома лежал фитнесс-парк с удобными беговыми дорожками, спортивными снарядами, но там девушки не тренировались почти никогда. Опасались привлечь к себе внимание. К счастью, городок был окружен высокими холмами, густо поросшими лесом. Тропинки по возможности выбирались нехоженные. Оказавшись на склоне, гэйны резко прибавили скорость, и в гору бежали уже в привычном для себя темпе. Кое-где приходилось продираться сквозь бурелом, тропинка была не слишком проходима, но гэйны быстро двигались вперед. Закрытые спортивные костюмы защищали от ветвей, модные напоясные сумочки хранили в себе шлинги — оружие для боя в Медиане. Обычное оружие — дейтрийские пистолеты "Деффы" — закреплено под мышками, под одеждой.

На другой стороне холма выбрали более-менее ровную поляну. После долгой и основательной разминки разбились на пару и тройку и начали отрабатывать приемы рукопашного боя — трайна. Ивик не очень любила это занятие, точнпо дейтрийскому названию ее сказать — не любила совсем. Дарайцы, с которыми в случае чего придется столкнуться — все сплошь серьезные, физически подготовленные мужчины. На Земле, конечно, мало используются вангалы — генетически измененные солдаты, со сниженным интеллектом и повышенной мускульной массой. Но и обычные дарайские офицеры ей не по зубам, они тоже тренируются, любой из них даже в одиночку скрутит Ивик за минуту. Все равно вся надежда — вовремя уйти в Медиану. Но тренироваться было положено. Ивик тренировалась в паре с Шем. Шем как раз была мастером трайна и всерьез на него рассчитывала — может быть, напрасно. Изящная, коротко стриженная девчонка, еще подросток, так и летала, нанося удары, жестоко кривя лицо, громко выдыхая — Ивик едва успевала блокироваться.

Наконец Ашен приказала: "Эшеро Медиана". С облегчением Ивик прикрыла глаза и в следующий миг оказалась в Пространстве Ветра.

В том самом промежутке между мирами, между Дейтросом, Тримой-Землей, и Дарайей, и бесконечным числом других миров. В промежутке, где лучше всего чувствуют себя именно гэйны. Вдаль уходила серая долина, кое-где вздыбленная скалками, лунный пейзаж без малейшего признака жизни, светло-серое будто фосфоресцирующее, всегда бессолнечное небо.

Ивик коснулась наручного прибора, келлога, посылая знак "свои" местным патрулям. Теперь они тренировались для работы в Медиане. Здесь можно непосредственно воплощать плоды своей фантазии, и в частности, создавать виртуальное оружие. Способность создавать сильное, высокоэнергетичное и оригинальное оружие — это и есть уникальная особенность гэйнов, она связана с умением творить вообще. За эту способность их в двенадцатилетнем возрасте и отбирали в военную касту гэйн, невзирая на остальные качества тела и характера.

Ашен создавала фантомы, похожие на дарайцев или гнусков — генетических монстров, трехметровых агрессивных полуобезьян. Все остальные сбивали эти фантомы, что было куда сложнее, чем убивать в Медиане реальных дарайцев. Ведь фантомы создавала гэйна! Они были агрессивными, быстрыми и даже сами — высший класс! — производили кое-какое оружие. На Ивик нацелились три огромных, гротескных чучела, пытаясь приблизиться. Она создала вокруг себя резиново-упругую прозрачную сферу защиты. Протянула ладони, из которых бил фонтан разноцветных шариков, долетая до монстра, шарики взрывались, летела пыль, земля стояла дыбом, реальные дарайцы давно были бы мертвы. Но фантомы Ашен защищались, убить их было не просто. Ивик скосила глаза, Алайна справа от нее держала в руках что-то вроде фантастического миномета и поливала "противника" огнем. Слева Шем создавала стремительных маленьких птиц, пикирующих прямо с неба на противника, у земли они превращались в вихри, которые пронизывали виртуальные тела фантомов, и одного из псевдо-дарайцев ей уже удалось убить. Ивик подумала мельком, нельзя ли скопировать этих птиц, но ей пришла в голову лучшая идея. Совсем недавно она научилась трансформации — это приходит с опытом. Она укрепила защитную сферу. Сосредоточилась на пару секунд, ощутила, как волна щекотки пробегает по рукам и ногам — она превращалась. Ее пальцы вытянулись и затрепетали, тело стремительно покрывалось перьями, ноги уменьшались. Ивик ощущала себя хищником, и тело ее теперь было телом гигантского орла, наподобие тех, что жили в горах недалеко от ее квенсена. Взмахнув огромными крыльями, Ивик взмыла в серое небо. Умело увернувшись от огня фантомов, гэйна стала поливать их металлически блестящими дробинками, они сыпались с концов ее крыльев сплошным потоком, Ивик заботилась только, чтобы не пролететь над подругами. Через несколько секунд фантомы были убиты, Ашен сдалась. Ивик прекратила огонь и взмыла выше, в зенит, не в силах отказать себе в удовольствии свободного парения. Раскинув крылья, она висела на высоте, откуда фигурки гэйн внизу казались муравьиными. Медленно, кругами снижалась на равнину. Счастье трепетало в ней и пронизывало каждую жилку — полет, свобода, всемогущество — так, будто вместо крови в жилах вскипал солнечный свет. "Бой окончен, все ко мне", — звякнул сигнал в сохранившемся наушнике. Ивик снижалась постепенно, и лишь у самой почвы приняла свой нормальный, человеческий вид.

— Эшеро Трима, — приказала Ашен, и они вновь вернулись на Землю. Выйти на Твердь из Медианы можно лишь в строго определенных местах, вратах, но сейчас они вернулись по "горячему следу", по собственному следу, который еще не успел зарасти.

От вина Ашен отказалась — к огорчению Ивик, она уже сегодня собиралась ехать дальше, чтобы завтра проверить мужскую часть группы. Дежурила Алайна, и она постаралась, приготовила местное блюдо, запеченную в духовке цветную капусту в соусе, к ней — толстенькие румяные жареные колбаски. Ели пирожные. За обедом о делах не говорили, болтали о том, о сем. Потом Ашен объявила, что задания на следующий отрезок — три недели — будут только учебные. Всем учиться. Гнать программу. Шем обиженно засопела. Обычно их использовали для мелких акций — заодно они учились оперативной работе.

— Насчет программы я серьезно, девочки, — сказала Ашен, — сделайте как следует, потому что потом... — она примолкла, — потом может быть и некогда.

Шем с Майтой многозначительно переглянулись. Ивик подумала, что Ашен явно знает что-то, но не говорит. По известному принципу "меньше знаешь — лучше спишь". Может, планируется какая-то крупная операция, их будут использовать. В отличие от гимназисток, Ивик эта мысль не очень-то радовала.

Интересно, как я вообще собираюсь работать, подумала она, если уже сейчас предпочитаю спокойную жизнь без всяких акций и неожиданностей? Наверное, это все не для меня. Зачем я только согласилась? Ашен позвала, вот я и пошла... ну и потом, это престижно. Сейчас бы служила в маленьком северном гарнизоне, ходила бы в патрули, участвовала в стычках... пушечное мясо. А быть агентом на Тверди, и не боевиком даже, а кондиционированным настоящим разведчиком — это круто. Но я-то ведь совсем не крутая... Ивик привычно подавила возникшую панику. Ничего, все справляются — и она справится тоже.

Ашен перевела взгляд на нее.

— Сейчас все свободны.. Ивик, может, прогуляемся с тобой? Красивый город у вас...

Городок и вправду был красивый, как игрушечка, типичные вестфальские мощеные улочки, домики — вперемежку фахверк и оштукатуренные с лепниной, башенки, арки, развалины старинного замка на холме. Девушки поднялись почти к самой вершине — народу вокруг было немного, несмотря на субботний день, но дейтры говорили по-немецки. И одеты были по-местному — джинсы, легкие свитерки. Ивик украдкой любовалась подругой. Соскучилась. Внешность Ашен на Триме почти не изменили. У нее и так были слишком светлые для дейтры пепельные волосы, по-здешнему забранные в обычный хвостик. В Дейтросе женщина заколола бы волосы на голове или заплела косу. Ясные серые глаза, пухловатые губы. И лицо Ашен не было типичным, узнаваемо-дейтрийским — она взяла многое от своей бабушки, которая до сих пор жила где-то здесь, на Триме.

— У тебя когда отпуск? — спросила она.

— На той неделе, — ответила Ивик.

Ашен деловито кивнула.

— Это хорошо.

— Что-то будет, Ашен? Ты знаешь что-нибудь? Или нельзя?

— Да. Будет большая контроперация. Больше ничего сказать не могу. Вам придется работать на Тверди.

Ивик чуть поморщилась.

— Но возможно, и в Медиане тоже — бои не исключены. Наша контрразведка нашла кре-что — после узнаешь.

— Как твои родители? Дэйм? — спросила Ивик. Ашен пожала плечами.

— Да что — живы и здоровы. Я их ведь тоже редко вижу. Дэйма и вовсе, он у нас в Латинской Америке теперь работает. Про него лучше Дану спрашивать. А ты с Даной давно не общалась?

— Давно.

Дана, их сестра по сену, была замужем за родным братом Ашен.

Перед ними высилась башенка на крепостной стене. Ашен огляделась — вроде бы, никого. Подпрыгнула, уцепилась кончиками пальцев за верх башни, вскарабкалась, находя ступнями почти невидимые выемки камня, цепляясь, словно обезьяна. На полосе препятствий и не такое брали, конечно, но Ивик не любила этого. Вздохнув, она последовала примеру подруги. Вскоре, пыхтя, вылезла и поднялась во весь рост рядом с Ашен, на самом верху башенки.

— Красиво, — задумчиво сказала шехина. Они стояли на головокружительной высоте. Внизу зеленым мхом стлались леса, на горизонте призрачная линия облаков обрамляла холмы, лес резали извилистые ленты дорог, домики сливались в единые белые полосы и квадраты. В небо взлетал маленький шпиль далекой церкви. Благодаря Медиане Ивик давно избавилась от страха высоты. Хотя здесь ведь не Медиана. Здесь грохнешься — костей не соберешь,подумала она, боязливо отступив от края.

Вдвоем они сидели в маленьком кафе. Ивик тянула свой капуччино. Ашен щелкала кнопками келлога, замаскированного под коммуникатор. Наконец шехина отложила прибор и взяла свою чашку.

— Вкусно как.

— Ты молодец все-таки, — сказала Ивик.

— Почему? — удивилась Ашен.

— Талантливая. Из нашего сена никто так... может, Скеро, так она научную карьеру делает. А ты уже шехина, уже преподаешь.

— Да перестань ты! — фыркнула Ашен, — вот скажешь тоже! А ты зато детей родила. А я... — она умолкла.

Жених Ашен погиб, еще когда она училась в квенсене. С тех пор у нее так ничего и не складывалось.

— А, детей каждая может родить, — отмахнулась Ивик, — и ты еще успеешь.

— А что преподаю... Ивик, ты русский-то учишь?

— Учу, — со вздохом сказала она и продекламировала, — Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало, короче становился день... некогда вообще-то, знаешь!

— А ты учи. Я-то на нем свободно, сама знаешь, мама с детства научила. Она в России выросла все-таки. Но жду, когда место освободится. А потом я и тебя перетащу. Знаешь, все это преподавание... это ерунда. Я хочу по-настоящему работать. В стратегии, контрстратегии... это интереснее гораздо. И важнее.

Ивик кивнула. Она не была уверена, что это так уж нужно. Какая разница, где работать? Но наверное, Ашен права.

— Можно, конечно, и здесь в Европейском секторе попасть в первый или второй отделы. Но это маловероятно, здесь они маленькие. На Европу мало влияют, это малозначимый для нас регион. Важнее Америка, но там все забито, и нашими, и дарайцами. Да, пожалуй, Россия, — рассуждала Ашен, — Россия и Южная Америка. Но у меня больше шансов попасть в Россию...

Она вздохнула.

— А карьера эта моя... думаешь, не говорят за спиной — мол, родители подталкивают? — спросила она, — вообще это ужасно, иметь таких родителей! То есть, сами по себе они, конечно, прекрасные, но...

Ивик отхлебнула кофе. Да, что уж греха таить, даже у нее самой возникали такие мысли. Ашен — дочь шемана 3го уровня Эльгеро иль Роя, главнокомандующего всей шематы Тримы, всей дейтрийской агентуры на Триме. А мать Ашен — Кейта иль Дор, одна из самых известных фантом-операторов — а это ценнейшие редкие специалисты.

— Тебе надо совершить что-то такое, чтобы ты сама... ну сама, вне зависимости от родителей, стала известной, — задумчиво сказала Ивик.

— Вот именно! Вот и получается, что требования намного выше, чем к другим. А... — Ашен махнула рукой, — ладно, неважно это. Тебе-то как здесь? Что тяжело, я понимаю, школа же. А вообще? Тебе, если честно, на Триме нравится?

— Ну... да, — сказала Ивик, — здесь снабжение... то есть я имею в виду, здесь продукты, барахло — я детям часто беру что-нибудь. Здесь красиво, опять же. Культура интересная. А то, чем мы занимаемся... Опять же, это не в патрулях торчать. Разнообразие все-таки. Будет что внукам рассказать, — она улыбнулась.

— Но? — спросила Ашен. Ивик кивнула.

— Да, есть, наверное, и но... Иной раз думаешь — работать там, защищать Дейтрос — это как-то... честно. Знаешь, мне как в квенсене объяснили это, вбили — так я и понимаю. В Дейтросе населения меньше двух миллионов. В Дарайе — восемь миллиардов. Дорши реально стараются нас уничтожить, это правда. И уничтожают при возможности. Гэйны — ладно, можно там всяких громких слов не говорить — но ведь правда гэйны Дейтрос постоянно прикрывают. Защищают границу. Это нужно, это всем понятно.

— Ага. А здесь вроде не то что-то? Я же знаю, Ивик. Для таких людей, как ты, важно не то, чтобы работа была интересной... или легкой... важно чувствовать, что твоя работа нужна людям. Или Богу. В общем — нужна. У меня это тоже так, но наверное, в меньшей степени.

Ивик смотрела на подслеповатое оконное стекло, за которым наконец-то зарядил мелкий серый дождичек. Уютное все же кафе. Черные деревянные столики, стойки, ничего лишнего. И дождик моросит за окном. В свободное время Ивик частенько приходила сюда с эйтроном-ноутбуком и писала очередной рассказ или продолжение романа, попивая капуччино из чашки. Дома у нее отдельная комната, но здесь как-то уютнее...

— — Вот именно, Ашен. Именно так. У меня есть чувство, что здесь мы занимаемся чем-то не тем. Я не уверена, что это морально и правильно — воздействовать на сознание землян... у них своя жизнь, свой выбор. Вот работать в третьем отделе — защищать Землю от физической гибели — я бы хотела. А ты все про стратегию...

— Ну ты же сама понимаешь. Дарайцы первыми начали воздействие. Более двухсот лет уж как. Если бы мы не вмешались, Земля стала бы подобием Дарайи. Христианская церковь была бы здесь запрещена. Любые политические сопротивления задавлены. Иерусалим, возможно, снесли бы с лица Земли или уничтожили бы христианские святыни... И вся эта дарайская гадость была бы здесь воплощена. Весь смысл нашей работы в течение многих веков, гибели наших гэйнов, и что хуже всего — смысл гибели Старого Дейтроса — пропал бы. Мы ведь живем ради сохранения христианства и Земли. Ты же видишь, как сильно давит Дарайя. Посмотри, еще лет десять назад эвтаназия в Европе была запрещена, а теперь — пожалуйста, везде... Еще вырос разрыв между богатыми и бедными странами. Или вот только что в Германии приняли закон о разрешении использования фетальных тканей в терапии — ведь вся цепочка прослеживается, кто проталкивал этот закон.

— Да, да, — согласилась Ивик, — я все понимаю. Прекрасно понимаю. Но... наверное, мне надо это понимать как-то глубже. А я даже вообразить не могу — как, что убедит меня в этом. Например, в квенсене я ведь сначала даже убивать доршей не могла. В бою. Мне умереть было легче. А помнишь тот поселок в Килне? Хойта, которого они... так страшно убили. Детей сожженных... Я когда это все увидела, у меня с тех пор никогда больше не было сомнений — да, их надо убивать. Да, это наш долг.

Ашен осторожно оглянулась, Ивик поняла, что говорит слишком громко и, сильно смутившись, перешла почти на шепот.

— А здесь? Да, я все понимаю — дарайское воздействие, наше... Но мне все время кажется, что было бы правильнее вообще уйти и не трогать землян. Пусть бы они сами развивались, как хотят. Бог не допустит, чтобы их церковь погибла, это же очевидно.

— Ивик, но Бог именно для этого создал Дейтрос. Если бы не мы, вся Земля погибла бы уже давно. А что касается — "как хотят", мы бы и рады, но ведь дарайцы не будут настолько щепетильны...

Ашен умолкла. Она говорила банальности. И обе подруги знали это. Но что еще тут скажешь? Ивик нужно не логическое — ей необходимо эмоциональное убеждение.

А здесь и правда не найдешь таких убедительных фактов, как сожженный доршами килнийский поселок и замученный монах...

— Земля уже давно не развивается полностью сама по себе. И дарайцы, и мы давно уже стали одним из факторов. И при этом, знаешь... сколько аналитики ни считали, все получается, что сами по себе земляне делали бы точно такие же выборы. Ну иногда, по мелочам, что-то было бы иначе.

— Эх, ладно... — вздохнула Ивик, — не обращай внимания. Если мне совсем уже никак станет — я скажу. Пока ведь работаю...

— И потом, еще одно. Я вот работаю здесь дольше, чем ты. И больше видела. И знаешь, что я скажу? Я хочу изменить этот мир. Дейтрос не идеален? Конечно. Но этот мир построен на лжи, неравенстве и угнетении. Здесь миллионы людей голодают и умирают от голода, миллионы детей не ходят в школу, здесь существует рабство, а богатые страны буквально кровь пьют из бедных, но об этом как-то не говорят, а говорят о якобы гуманитарной помощи, которая составляет мизер по сравнению с тем, что экономические механизмы выкачивают из бедных стран.

Ашен тоже, пожалуй, говорила, слишком громко, но в кафе никого не было, лишь длинная белокурая девчонка за стойкой старательно протирала кофейный автомат.

— Ты скажешь, в Дарайе тоже уже нет голода. Да, но я не хочу, чтобы этот мир стал подобием Дарайи. Там нет голода лишь потому, что высоко развиты технологии, выше, чем здесь, на Земле. Но неравенство, угнетение, подлость — все это существует и там. Само производство вангалов — детей со сниженным интеллектом и усиленной мышечной массой — разве это не подлость? Убийство инвалидов, стариков, больных детей — это не подлость? Безработица для трети населения — это разве нормально? Нет, я хочу, чтобы Трима развивалась по дейтрийскому пути, а не по дарайскому. И если для этого надо работать здесь... вот я и работаю. Скажешь, я неправа, Ивик?

— Права, конечно, — улыбнулась та. Да ведь и действительно Ашен права! Пожалуй, даже убедила... Ивик и сама так считала по сути.

Вот только — но об этом говорить не обязательно — может быть, охранять врата в Дейтрос, ежедневно рискуя жизнью, патрулируя в Медиане, возвращаясь в северный, затерянный в снегах поселок — может быть, это все-таки правильнее.

Городок тонул в утреннем тумане. Казалось, железнодорожная станция обрывается в никуда, бегут, поблескивают рельсы — и впадают в бело-молочную пропасть, и ничего там дальше нет, за этим маленьким вокзалом. Горы вдали, здания на другой стороне железной дороги — все это бесследно исчезло. Ивик подумала, что это выглядит так, будто вокзал не настоящий, а фантомный, построенный в Медиане. Но очень хорошо все простроено, мелкие детали, камешки, трещины в асфальте, и граффити на стене: "Gewalt ist nicht angeboren. Gewalt wird provoziert" — Насилие не бывает врожденным. Насилие провоцируют. Ивик невольно улыбнулась. Даже социально озабоченные подростки здесь, в этой тихой и благополучной стране, пишут на стенах лозунги против насилия. Насилия вообще. Ивик нащупала "Клосс-А7" под курткой — им разрешили взять дейтрийские модели, они лучше земных, привычнее, да и что терять, местное оружие все равно нарушило бы конспирацию.

Шем тихонько двигалась в такт музыке, пританцовывала — из ушей торчали проводки плеера. Майта задумчиво смотрела в землю. Алайна щелкала кнопками электронной книжки, на вид — суперсовременной, реально — совмещенной с келлогом и маленьким эйтроном. Вдали зашумел поезд, еще невидимый за слоем тумана.

Все изменили свою внешность. Майта и Шем были в париках и ярко размалеваны, Алайна наоборот парик сняла, ее прическа была очень короткой, аккуратной и подсветленной. Сама Ивик вчера коротко постриглась и покрасила волосы хной. По приезде в Кельн полагалось надеть и очки, односторонне темные.

Ивик ничего не взяла с собой. От чтения в поезде ее тошнило, а музыки не хотелось сейчас. Тем более, слушать можно только здешнюю музыку, а Ивик из нее мало что грело. Она просто сидела, глядя в окно, на разворачивающиеся пейзажи. Ехать по Германии в поезде — ощущение, что проходишь задворками, из окна видны все индустриальные пейзажи, все покосившиеся изгороди, свалки, пустыри. То, что незаметно, когда едешь на машине. Задние дворы цивилизации. А с фасада Германия похожа на Дарайю. Там Ивик тоже побывала несколько раз — это входило в программу обучения. Да и в квенсене им много раз показывали документальные съемки из Дарайи. Дивного нового, благополучного мира — только во много раз страшнее, чем этот, здешний. Может быть, будущее Европы, в который раз подумала Ивик. Или даже всей земли — только земная церковь не угаснет никогда.

Мы не позволим.

Шемис сидела напротив Ивик, глаза ее блестели. Голова в черном, под китаянку, парике все так же покачивалась в такт музыке. Ивик вдруг представила ее в гимназии. И Майту. Действительно, смешно. Они еще даже не в последнем классе. Им восемнадцать, как и остальным детишкам. Только вот дейтры они уже взрослые. Многие в восемнадцать уже рожают первого ребенка — вот и сама Ивик тоже так. Уже состоялись профессионально. Майта и Шем много раз ходили в патрули, сталкивались с дарайцами, участвовали в боях. Убивали. Каково им — ходить в школу, притворяться обычными местными девочками?

Ивик и самой было сложновато с легендой. Но она, по крайней мере, была здесь взрослой.

— Шем, — позвала она. Та вытащила из ушей проводки.

— Чего?

— Песню вчерашнюю... я хочу выучить. Может, слова напишешь?

— Давай комп, — согласилась Шем. Ивик, не ожидавшая такой мгновенной реакции, протянула ей свою книжку. Шемис стала быстро-быстро набирать текст.

— Мелодию я тоже забыла, — призналась Ивик. Шем махнула рукой.

— Потом научу. Мы когда возвращаемся, послезавтра?

— Если все будет благополучно, — кивнула Алайна.

Ивик взяла свою книжку. На экранчике горел текст. Шем сочинила эту песню на днях, и вчера — Ашен еще была с ними, а потом уехала на своей машине в Кельн — спела ее, подыгрывая себе на клори, точнее — на переделанной под клори земной гитаре. Майта чуть поддерживала ее своей флейтой. Обе девчонки были музыкантами, универсалами, Шем еще и писала стихи. Это нормально для гэйн. Все гэйны умеют творить образы в Медиане. Почти все умеют творить и на Тверди, даже более того — не могут без этого. Все дейтрийское искусство, все, без исключения — побочный продукт деятельности гэйнов. Побочный продукт войны.

Ивик не была музыкантом-профессионалом, но на клори играть умела. И любила петь. И песня Шем ее чем-то зацепила.

А знаешь, так просто

Упасть — как в ладони — в траву.

Холодной росою

Умыть воспалённые веки.

И чистому небу

Сквозь слёзы шепнуть:

"Я живу

На этой планете.

В таком непростом человеке."

Ему бы забыть

О сраженьях, о правде, о зле.

Ему бы качать

Колыбель с тихой песней ночами.

И с тёплой улыбкой

Неспешно идти по земле,

Любуясь закатами,

Всходами и родниками.

Зачем ему битвы

И правды двуранящий меч?

Зачем перевалы

С суровыми злыми ветрами?

Так просто — в траву...

И — забыться, забыть, не беречь

Усталую землю,

Объятую снова кострами

Пожарищ и смут.

Над Землёй — облака, облака...

Бездонное небо раскинулось.

Падаю в небо.

И снова рождается

Вера в себя. И строка.

И воля подняться

И встретиться взглядом с рассветом.

Чтоб кто-то качал

Колыбель с тихой песней в ночи.

Чтоб с тёплой улыбкой

Уверенно шёл по планете.

Любуясь закатами,

Окнами света в ночи.

И радуясь всходам,

И новым дорогам, и детям.*

*Татьяна Смирнова

С парнями встретились на Кельнском вокзале, прямо на крытом перроне первого пути. Компания была колоритная — большинство в косухах и плащах, благо, май не принес тепла, в Вестфалии снова похолодало. Прически ребята сделали кто во что горазд — Бен щеголял ярко-красным чубом, зачесанным на одну сторону, Ларс поставил разноцветный панковский гребень, кое-кто просто побрился налысо. Ивик издали взглянула на эту шумную компанию немецкой молодежи и решила, что дейтринов они не напоминают ничем. Разве что очень-очень внимательно приглядеться — тогда можно увидеть что-то общее в очерке скул, в заостренной форме лица. И еще внимательно-цепкие взгляды, уверенные движения.

Но это надо приглядываться. И знать заранее, подумала Ивик. А так — даже дарайский контрразведчик ничего не заподозрит.

Все же они очень редко собирались и действовали вместе. Обычно акции были мелкие, на одного-двух человек. Курьерская работа, единичная ликвидация, провезти кого-то через границу, оформить что-то на свое немецкое имя.

Шем с Майтой сразу бросились к парням с радостным воплями. Девчонок подхватили на руки, закружили. Майта сразу прильнула к Тиму, своему почти-жениху — вскоре планировалась помолвка. Здесь, под видом местной молодежи, они наслаждались тем, что по дейтрийским меркам считалось бы неприличным — вцепились друг в друга и так и шли в обнимку. Шем подхватила под руки двух парней — ее одногодков, Рэсса и Вира, и шла, весело болтая с ними. Алайна солидно беседовала с ксатом Кани, командиром мужской группы. Рядом с Ивик пристроились Бен и Феррин — Лукас и Доминик, вспомнила она с некоторым напряжением. Потом вспомнила и клички, которые парни носили в "компании" — Ричи и Дидл.

— Ну как жизнь, малышка? — высоченный Бен по-хозяйски обнял ее за плечи. Ивик усмехнулась.

— Отлично. А у вас?

— Да все ничего, универ только достал, прикинь, мне еще курсовую писать... — пожаловался Бен. Ивик фыркнула.

— А у меня зуб болит, — мрачно сказал Феррин, — сгнил, сволочь, удалять ведь придется.

— Ну и что, у тебя отпуск скоро?

— Да зачем, здесь схожу. Хоть с занятий слиняю ненадолго. Зубные врачи здесь неплохие, вроде. О, классная музыка, люблю! — оживился он. На площади перед Собором звенели гитары. Какая-то латиноамериканская группа наяривала веселую мелодию, собирая с прохожих монетки. Вокруг музыкантов собралась небольшая толпа.

— Я куплю диск! — Феррин метнулся в сторону. Кани встревоженно обернулся.

— Он пошел диск покупать, — объяснила Ивик. Командир покачал головой. Счастливый Феррин присоединился к группе, засовывая компакт-диск в нагрудный карман.

— Классно играют, — сказал он, — надо будет мелодию попробовать... если ее, например, переложить для клори и...

— Ашен! — тихонько воскликнула Ивик. И не удержавшись, помахала рукой. Ашен ждала их на площади, стоя перед "живой статуей" — актером, изображающим робота. Шехина выглядела живописно — но именно с целью не выделяться. Здесь, в центре Кельна, именно так и следовало выглядеть, чтобы не быть белой вороной. Светлые волосы Ашен с прокрашенной зеленой прядью были разбросаны по плечам, из-под мини-юбки торчали пестрые колготки, а зеленая просторная куртка наверняка скрывала целый арсенал добротного дейтрийского оружия. Как и у всех присутствующих, впрочем. Ашен в ответ помахала рукой. Подошла, улыбаясь.

— Отойдем, — сказала она негромко. Отошли к высокому бортику, сели — кто на бортик, кто на землю, образуя круг. Бен вскочил на бортик, с целью наблюдения за местностью.

— Сейчас спускаемся к реке, — Ашен объяснила, как добраться до места, — и помните. Наша задача — страховка на Тверди. Если все обойдется — то мы не вступим в бой. Если нет — бой вести по возможности скрыто, не привлекать внимания населения, доршей фиксировать или незаметно убивать, трупы — в Медиану. Первая группа, пошли!

Ивик и Шем вскочили. Они входили в первую из трех групп. С ними отправились Феррин, Ларс и Кани. Кани был старшим (он и по возрасту — 25 лет — был старше других), шел чуть впереди. Ивик бросила последний взгляд на Собор вблизи. Она любила Кельнский Собор, взлетающие в небо легкие башни, словно из темного кружева. Немного царапало внутри — бой. Еще и на Тверди. Опасно, конечно. Но в радостном возбуждении Ивик думала, что если уж умирать — то это неплохая смерть, здесь, на Триме, в виду башен Собора.

Только в последнюю неделю контрразведка окончательно установила местонахождение дарайской базы. Там был и штаб, и база подготовки, и склад оружия, и еще что-то. Штурмовать базу должны были, конечно, бойцы из Медианы, но несколько учебно-боевых групп окружили неприметное здание недалеко от берега Рейна, чтобы не дать врагу уйти на Тверди. В Медиане вся соответствующая местность была уже забита гэйнами — они никого не пропустят.

К тому же момент был выбран так, чтобы на базе находилось максимальное число дарайцев-агентов. Местное командование. Если все получится, понимала Ивик, мы нанесем по ним очень чувствительный удар.

Ее группа ожидала атаки, сидя за столиком небольшой кнайпы-пивной, к счастью, дождя не было, и столики были выставлены на улицу. Все взяли по пиву. Кани коротко описал задачу каждого бойца. Ивик потягивала свой кристально-вкусный "Кёльш", временами взглядывая на то самое здание, от него отделяла кнайпу лишь небольшая мощеная площадь. Парни весело трепались — видимо, снимая нервное напряжение.

— Дидл, а зачем тебе зуб-то удалять? Вон попроси Бена, он тебе с одного удара...

— Да, только как бы я ему раньше не удалил чего-нибудь нечаянно.

— А пиво тут хорошее...

— Да брось ты, самое нормальное пиво — в Лайсе, в зоне Бронар... у меня там дед живет.

— Эх, мальчики, — сказала Шем, — а я никогда не пробовала лайского пива. Ты, Ивик?

— Не-а.

— Это упущение! — заявил Ларс, — в следующем отпуске исправим. Ивик, я тебя приглашаю лично.

— Угу, только с семьей. А лимонад для детей там есть?

— Ну... что-нибудь найдется.

— Мать семейства, — Шем толкнула ее в бок. Ивик фыркнула.

— А ты...

— Тихо, — спокойно сказал Кани. Все разом примолкли. Кани достал свой "мобильник". Посмотрел на экран. И в этот миг дробный стук разорвал тишину. Поперек через площадь бежал человек. На вид — совершенно гражданский, обычный немец. Через секунду Кани и Феррин вскочили, сбрасывая плащи, выхватывая малые "Клоссы" с глушителями, помчались наперерез... Ивик не видела, что там происходило дальше, потому что Шем негромко сказала:

— Вперед! — и надо было тоже сбрасывать куртку, в ладонь привычно легла рукоятка пистолет-пулемета, левой Ивик оперлась об оградку и перепрыгнула, обегать было некогда — из окна первого этажа спрыгнул дараец... еще один... и еще. Ларс выстрелил первым. Ивик заняла позицию, намеченную заранее, за тумбой с каким-то зеленеющим экзотиком и с колена стала палить по дарайцам. Их было слишком много, ни о каком "фиксировании" речи не шло. Только стрелять. Дорши опомнились быстро — вот только укрытия на площади не было, они заметались, кто-то залег и начал вести ответный огонь, кто-то попытался добежать до угла здания. Грохота не было — глушители хорошие, выстрелы едва слышны. Кажется, жители окружающих домов еще ничего и не заметили, кроме того, что на площади много народу, и движутся все как-то очень быстро и резко... и некоторые почему-то остаются лежать на мостовой. В этот миг сработал установленный триангуляр, без предупреждения, Ивик едва успела зажмуриться, чтобы не получить удар по глазам — теперь они находились в Медиане. Картина резко изменилась. Город исчез, вокруг была уходящая вдаль темная долина, и на ней — множество гэйнов, утекающих дарайцев быстро фиксировали шлингами... Ивик полагалось вернуться на Твердь вместе со всей группой, чтобы додавливать оставшихся дарайцев — и она немедленно сделала это. На этот раз она чуть сместилась и оказалась почти в центре площади, сразу же метнулась в сторону, и одновременно ощутила сразу два резких толчка в грудь, не удержалась на ногах, упала, быстро перекатилась и оказалась за выступом здания. Место удара ощутимо болело, пуля застряла в бронежилете, но думать об этом было некогда — Ивик продолжала стрелять. Господи, сколько же их там! Дарайцы продолжали лезть из окон, рассредоточивались на площади, кто-то пытался бежать в переулок. Краем глаза Ивик заметила Феррина справа от себя, успела подумать, что укрытие у него хреновое, всего лишь куст, едва задымившийся первой зеленью, и увидела, что на месте лица дейтрина расплывается кровавое пятно, Феррин медленно начал падать, но даже подойти к нему не было возможности. Ивик, сцепив зубы, точно целилась, била короткими очередями. Клосс-А7 работал исправно, и дарайцы падали один за другим.

Где-то вдали завыла сирена — хозяин кнайпы, так и не показавшийся на улицу, очевидно, вызвал полицию. Этого еще не хватало, с тоской подумала Ивик. Поймала в прицел очередного дорша, нажала на спуск, пистолет ощутимо дрогнул в руках. Внезапно в переулке слева и впереди возникла — совершенно неожиданно — гражданская компания.

Местность вокруг была заблаговременно очищена от людей — под разными предлогами дейтрины выставили повсюду временные запрещающие знаки. Но то ли эти знаки уже кто-то снял, то ли девчонки прошли под них, разрушая миф о немецкой законопослушности — и теперь оказались в центре боя, замерли посреди тротуара, даже не догадываясь прижаться к стене и залечь. Их было четверо. Примерно того же возраста, что Шемис и Майта. И тотчас двое дарайцев метнулись в их сторону и пользуясь тем, что дейтрины прекратили огонь, исчезли за углом здания.

Потом Ивик увидела Шем. Восемнадцатилетняя гэйна волею случая оказалась ближе всех к злополучной улочке — она прыгнула вперед, на девчонок, и не тратя слов, сбила наземь одну, затем вторую... Между тем и дарайцы зашевелились, пробуя извлечь выгоду из положения — один из них, явный вангал, вцепился в немецкую девочку, прикрываясь ею. Ивик оценила расстояние — нет, она никак не успевала добежать. Никак. Через две секунды все было кончено. Шем сбила с ног еще одну девчонку, а потом прыгнула на вангала. Она была мастером трайна. Она рассчитывала на себя, на то, что успеет раньше, чем вангал застрелит девочку. И Шем успела.

Она нанесла доршу удар в кадык и сверху вниз по руке, выбила пистолет. Одновременно вангал выпустил заложницу. Девчонка завизжала и бросилась бежать. А двухметровый, здоровенный, быстрый, с генетически ускоренной реакцией вангал обрушился на Шем. Девушка умело ушла от удара, поднимая одновременно пистолет, но вангал метнул шлинг, и через мгновение Шем полетела на землю, спеленутая огненными петлями, а со стороны площади глухо застрекотала очередь. Стрелял, кажется, Кани, и он достал-таки вангала, но падая, дарайский солдат успел захватить и рвануть Шем, еще секунда — и они лежали рядом. Вангал, прошитый очередью и неподвижная, в петлях шлинга, с неестественно выгнутой шеей маленькая гэйна. На площади между тем было пусто. Десятка полтора врагов лежали в странных позах, Феррин навалился на куст, словно обнимая его, свесив голову. Ивик ощутила, как по лицу обильно текут слезы, услышала, что сирены продолжают выть, и чей-то голос вещает в громкоговоритель по-немецки. Видимо, район уже оцеплен.

— Убираемся! — раздался в наушнике голос Кани. Ивик вскочила и побежала через площадь к Шем. Может быть, это ошибка... может быть, не все так страшно. Ивик знала, что — все, ноги ее подкашивались. Она упала рядом с девушкой на колени. Теперь было видно, что шея сломана, вывернута, черные глаза Шем широко раскрыты, и в них совсем нет страха. Ивик встала. Подошла к углу здания, где был установлен третий элемент триангуляра, активировала его. Дрожащим голосом сообщила Кани по телефону о готовности. "Эшеро Медиана!" — в голосе командира звучали ярость и горечь. Десять минут прошло, пространство снова готово сдвинуться — площадь опять погрузилась в Медиану со всеми лежащими на ней. Здесь было безопасно. Здесь не было слышно полиции, кругом свои, бойцы из шематы Тримы добивали уцелевших дарайцев, санитарная команда собирала раненых и убитых. Ивик совершенно без сил села на почву рядом с Шем. Взяла девушку за руку, и ей показалось, что рука уже остывает, что она очень холодная. Сердце Ивик бешено колотилось. Она прикусила губу.

"Насилие не бывает врожденным. Насилие провоцируют".

"А знаешь, так просто — упасть, как в ладони, в траву..."

— Ты же мне песню... ты же мелодию мне так и не... — прошептала Ивик, и от звука собственного голоса наконец заплакала. Но и этого ей не позволили, в наушнике возник голос Ашен.

— Внимание, пятая группа! Все на Твердь! Повторяю, все на Твердь, зачистка здания! Эшеро Трима!

Ивик, все еще всхлипывая, вернулась на Твердь, в Кельн, на маленькую площадь, оцепленную полицией.

Возможно, кто-то видел всю сцену из окон. Видел и последующее исчезновение трупов — словно корова языком слизнула. Возможно, даже близко к площади подошел кто-то из полицейских или случайные прохожие — как те девчонки. Земляне не попадают в Медиану из-за неподвижности облачного тела. Происшедшее, конечно, может быть квалифицировано как чудо — но кто будет заниматься расследованием? Никто. А даже если это где-то и всплывет, дарайские и дейтрийские агенты сделают все, чтобы превратить все в утку из разряда летающих тарелок и полтергейста. Стрельба в центре Кельна — не шутка, но ведь никто не погиб, никто не исчез, все в порядке. Дом, принадлежащий одному миллиардеру, будет продан с аукциона по его распоряжению. Исчезнувших служащих подсадного офиса на первом этаже никто не потеряет, никто не подаст заявления об их розыске.

Расследование зайдет в тупик и заглохнет.

Такие акции — большая редкость, и проводятся только в случае крайней необходимости. Здесь такая необходимость была, понимала Ивик, осторожно продвигаясь вдоль коридора вслед за Ашен. Шехина взяла ее с собой, они осматривали третий подземный этаж, начиная с крайней лестницы.

Снаружи дом выглядел небольшим — обычный трехэтажный, не очень старый особняк в розоватой штукатурке. Слегка запущенный сад во дворе. Офис маленькой фирмы "Европейские грузоперевозки". Наверху несколько квартир, которые сдавались служащим офиса.

Под домом располагался гараж — тоже, в общем, ничего особенного. И не такой уж большой, он занимал площадь дома и сада, не более, гараж на полсотни машин. Правда, битком забитый, и не только мощными броневыми внедорожниками и хорошими мотоциклами — он был сразу заблокирован, и на машинах никто уйти не успел. Под гаражом располагались еще этажи, идущие вниз. И вот они уже занимали площадь гораздо большую. Это был по сути целый подземный город. По данным агента, удачно внедрившегося на базу, только постоянное "население" этого города составляло не менее тысячи дарайцев — агентов, боевиков, обслуживающего персонала. Те, кто пытался спастись через верхнее здание, составляли меньшинство. Большая часть была убита в Медиане.

Второй подземный этаж занимали склады, кажется, казармы для вангалов — Ивик толком не разобрала. Наверное, еще что-то. Их сразу послали вниз.

И ведь этаж благоустроенный вполне, думала Ивик. Даже свет еще горел, и свет яркий, люминисцентный, почти как днем, светло. Похоже на коридор в больничном подвале — белый кафель, плиточный пол, недорого, но аккуратно. Сжимая Клосс в правой руке, она двигалась по стеночке вслед за Ашен. Все двери плотно закрыты. Только странно пахнет чем-то... Ивик собралась уже об этом сказать, но запах вдруг резко усилился, и Ашен сказала:

— Маски!

Ивик вытащила маленький дейтрийский противогаз из нагрудного кармана, быстро нацепила, задержав дыхание. Маска охватывала все лицо, неприятно стягивая кожу. Ашен подошла к первой двери, закрытой, видимо, на простой ключ. Отошла в сторону, размахнулась, ударила ногой. Дверь подалась сразу. Навстречу гэйнам в коридор вырвались белые клубы газа. Ашен, чуть пригнувшись, словно газ был плотным, нырнула в глубь помещения. Ивик за ней. Сердце тоскливо заныло — она знала, что увидит там.

Комната была небольшой, без всякой мебели. Людей — пятеро. Они лежали на полу, в разных позах, скорченные, явно задыхавшиеся перед смертью, искавшие воздуха, держались за горло, за грудь. Ашен молча стала проверять реакцию зрачков, Ивик последовала ее примеру, хотя это и было бессмысленно. Разве что крохотный шанс, что люди еще живы.

— Шендак... — прошептала наконец Ашен, — Гады!

В соседнем помещении было трое отравленных газом — на этот раз женщины. Ивик, едва сдерживая дрожь, проверяла их, и впервые ей в голову пришло, что в обеих камерах — явные, очевидные триманцы. Расовый тип дарайцев выражен еще ярче, чем у дейтринов, эти не походили ни на тех, ни на других. Обычные европеоиды, среди них один африканец. Ашен тем временем холодным и резким тоном передавала информацию остальным. Господи, думала Ивик, но зачем? Зачем они держали здесь триманцев, землян?

— Это тюрьма, Ив, — сдавленным голосом, сквозь маску произнесла Ашен, — идем. Может быть, кто-то выжил.

Следом за ними шла команда гэйн-велар, вызванная из Медианы. Трупы триманцев невозможно перевести в Медиану, так же, как и живого землянина. Облачное тело неподвижно и после смерти. Следы дарайской деятельности придется уничтожать простыми брутальными способами... в кислоте растворять, возможно. Ивик едва не затошнило — не то от этой мысли, не то от газа. Ладно... это не наше дело... они разберутся. Возможно, здесь еще и живые дорши где-то засели.

Восемь убитых... большая камера — четырнадцать мужчин. Еще пять женщин. Ивик чувствовала, как внутри все заледенело и дрожит, стискивала зубы. Потом, все потом. Потом можно будет думать. Плакать. Впадать в истерику. У очередной двери, едва Ашен выбила ее привычным способом, их встретила автоматная очередь. Газа на этот раз не было. Ашен, прижавшись к стене, не глядя в камеру, крикнула по-дарайски.

— Оружие на пол, руки вверх, выходить по одному! Мы не стреляем!

В ответ на это раздались новые выстрелы. Казалось бы, бессмысленные — ведь гэйн они не могли задеть. Ашен повторила свой призыв. Еще через несколько секунд осторожно заглянула в комнату.

— Пошли, Ив... тут...

Дараец лежал на полу. Один. Это был офицер, не вангал — нормальный человек, если таких людей можно еще причислять к нормальным. Никакой гипертрофированной мускулатуры, обычное лицо. Кровь на виске, ТИМК — дарайская пушечка в бессильно разжатой руке. Дараец застрелился сам. Ему было чего бояться в дейтрийском плену. Ивик осмотрелась. Здесь, в этой комнате, мебель была. Мебель и прочие предметы вполне очевидного назначения. Хирургическое кресло с фиксаторами, крюки, вбитые в потолок и стены, процедурный шкаф с инструментами, зловеще посверкивающими в люминесцентном освещении. Ивик вдруг почувствовала, что сердце бешено колотится, а лицо под маской совершенно мокрое. Но маску снимать нельзя — в коридоре приличная концентрация чертова газа. На полу размазаны темно-красные пятна. Кровь. Ашен подошла и с силой пнула основание кресла.

— Тюрьма... я же говорю, у них здесь... тюрьма. Гады...

Даже под маской видно было, как исказилось ее лицо.

С другой стороны коридора газ пущен не был, в камерах оставались живые люди. Немного. Семь человек. Выглядели они страшно истощенными, одного пришлось нести на носилках. Гэйн-велар уже работали на этаже. Пленных триманцев увели. Ивик с Ашен встали у входа на лестницу — охранять.

— Слышишь... один сказал, что сидит здесь уже восемь лет. Восемь лет! — повторила Ашен. Ее слегка трясло.

— Куда... куда их теперь? — выговорила Ивик, — они же... их же нельзя... Они знают.

— Они ничего не знают, Ив. Считают, что это земные спецслужбы. Эту версию им наши и будут впаривать. Их сейчас на нашу базу увезут.

Ну да, подумала Ивик. Это тюрьма. На самой Дарайе тюрем нет, хотя атрайды — центры так называемой психологической реабилитации — еще хуже, чем обычная тюрьма. Но на Триме у них даже нет необходимости соблюдать приличия, даже использовать другие названия и антураж. А триманцев, в отличие от пленных дейтринов, в Дарайю не переправишь — они не могут выйти в Медиану даже пассивно. Под влиянием некоторых наркотиков, предположим, и то далеко не все. Приходится держать тюрьму прямо здесь.

Через два часа этаж был очищен, и гэйны ушли в Медиану. Выходить на Твердь из здания, оцепленного полицией, было бы чистым самоубийством. Разве что через подземный ход, ведущий прямо на дно Рейна — именно так спасатели вывели выживших пленных. Но для остальных был предусмотрен выход через Медиану. В Дейтрос — чтобы отдохнуть, переодеться и заново изменить внешность. И потом через другие европейские врата, на Твердь,и на поезде — домой.

В мир, где Феррин никогда не сможет переложить для клори мексиканскую музыку, где больше нет девочки Шем — и еще придется объяснять все это в гимназии автокатастрофой. Где надо учиться с утра до вечера, чтобы стать разведчиком на Триме, прародине христианства.

Пролог второй. 2019 год, Россия.

Фантомы.

Из учебника для квенсенов "Психологическая стратегия воздействия на социум". Третий курс.

Фантомы — временные виртуальные объекты, создаваемые в Медиане, обладающие свойствами эмоционально-ментального воздействия на подсознание разумных существ соответствующей области Тверди.

Трансляторы — разумные существа, способные а. Воспринять существование фантома на соответствующем участке Медианы, б. Преобразовать сформированную им психофизиологическую энергию в культурный объект (произведение искусства).

Практически любой виртуальный объект, созданный в Медиане — оружие, предметы быта, а также процессы, например, боевые столкновения — являются одновременно фантомами. В соответствующей области Тверди наиболее чувствительные люди (независимо от их способности выходить в Медиану) способны бессознательно регистрировать существование фантома и отвечать на него психофизиологической волной вдохновения. Сила этой волны и ее распространенность в социуме прямо коррелирует с ментоэмоциональной наполненностью созданного фантома.

Эти свойства фантомов и сознания используются в целях информационно-психологического противостояния, в основном на Триме. Мы создаем фантом с целью психологического воздействия на определенный триманский социум, на Триме его воспринимают трансляторы (см. определение) — будь то поэты, писатели, художники, музыканты или драматурги, а также публицисты и представители более редких родов искусства. Трансляторы создают вторичные образы, производные от фантома, осуществляя полезное информационно-психологическое воздействие на массы.

Из очерка истории информационно-психологического противостояния на Триме.

Как известно, Трима в качестве прародины христианства является вторым после Дейтроса противником Дарайи. Из-за неподвижности облачного тела землян Трима, к сожалению, не обладает самостоятельными ресурсами для самозащиты. Ее существование и самостоятельность целиком зависят от дейтрийской армии.

Вплоть до 18го века ни Дейтрос, ни Дарайя никогда не использовали фантомы в качестве информационно-психологического оружия. Первое их применение зарегистрировано в 1752м году от Рождества Христова в Европейском Секторе. Но вероятно и более раннее дарайское применение таких фантомов, о котором мы ничего не знаем.

Уже в 1760м году Старый Дейтрос ответил на дарайскую информационную агрессию созданием ряда собственных фантомов...

...Во второй половине 20го века от Рождества Христова информационная война в Медиане приобрела зловещие масштабы. Дейтрос оправился от удара полного уничтожения собственного мира и восстановил отдел стратегического воздействия на Триме. Дарайцы продолжали свою деятельность, иногда парадоксальным образом направляя ее даже через отдельные части триманской Церкви.

Дарайя обладает гораздо более скромным потенциалом фантомного воздействия. По той же причине, по которой дараец практически беспомощен в Медиане, не способен создать летальное оружие. Дарайские фантомы создаются в их мире в специальных лабораториях, под воздействием наркотиков или же подростками, а затем воспроизводятся в Медиане. У Дейтроса намного больше выбор фантомов — их способен сотворить любой обученный гэйн, значительно больше свободы воздействия...

... Основной целью информационно-психологической войны на Триме для Дарайи является уничтожение или искажение христианства, а также уничтожение всех социальных течений, так или иначе удаляющих человечество Тримы от дарайской модели. Приближение триманского общества к дарайскому образцу. Фактически, полное психологическое господство на Триме и полное уничтожение Триманской церкви и христианских реликвий явилось бы для Дарайи еще лучшим результатом, чем физическое уничтожение Тримы...."

— Сейчас начнется, — сказала Ашен, — волнуешься?

Ивик только кивнула. Они явились рано, ждали уже двадцать минут. Здесь, в старой питерской коммуналке, где располагался штаб русского сектора шематы Тримы, уже собирался народ. Намечалось крупное заседание отдела стратегии, с участием представителей других отделов. Ивик, собственно, попала сюда только благодаря Ашен... и своей работе, да, но — Ивик это понимала — без Ашен у нее не было бы шанса показать свой давно лелеемый фантом.

Это был нестандартный ход, конечно. Но обычным порядком Ивик и вовсе не на что было рассчитывать. Фантом-операторов хватает. Просто талантливых гэйнов, создающих собственные образы — еще больше. Среди них есть признанные на Дейтросе писатели, музыканты, художники. Когда Кейта иль Дор начала работу фантом-оператором, ее картины стали уже тиражироваться в Дейтросе, она уже была известна. А кто такая Ивик? Уже два года она работала обычным агентом-связным, пусть и в отделе стратегии. Подай-принеси, передай, отвези, позвони, заведи счет, прикрой настоящих разведчиков — и так далее, и тому подобное. Да, это нормально, с этого все начинают. Да Ивик и нравилась эта работа. Писатель из нее тоже никакой, самый обычный — две публикации (повесть и рассказ) в элитном журнале "Глаза камня", один рассказ в сборнике футурологической фантастики, остальное — как обычно, в свободном доступе в сети, не пользуется особой популярностью. Есть люди, гораздо более заслуживающие того, чтобы рассмотрели их фантомы. Ивик все это понимала и старалась не думать о том, что предстоит. Она бы не пошла на это, если бы не Ашен. Зачем сестре все это надо? Она так подталкивает Ивик, так хочет, чтобы Ивик куда-то там пробилась...

Гэйна с любопытством рассматривала присутствующих. Как обычно на Триме, все были в гражданском. Начальство еще не подошло, как водится, а остальных Ивик не знала. Могла только догадываться. Вон та яркая, миловидная женщина с завитыми неестественно белокурыми волосами, похоже, работает в стратегии. Может быть, даже фантом-оператор, хотя Ивик казалось, что она скорее принадлежит к штабу. Чем-то крашеная блондинка напомнила ей школьную врагиню — Скеро. Красивая, энергичная, приятно взглянуть — но будет плохо, если именно ей предстоит решать судьбу фантома Ивик. Эта точно решит отрицательно. Двое молодых парней, симпатичных, плечистых, о чем-то бурно спорят между собой, посмеиваются. Высокая женщина с отрешенным взглядом, в руке простой карандаш, выводит быстрые чистые линии на лежащем перед ней белом листе бумаги. Художница, погруженная в творение. Ивик всегда завидовала людям, способным творить — сочинять музыку или образы, рисовать — в любом месте и в любое время. Она вот не могла этого делать в присутствии людей — люди отвлекали. Ивик сразу начинала думать о них и за ними наблюдать. Тоже интересно, конечно. Вот пожилая уже гэйна, седая, с добрым приятным лицом, с такой хочется пообщаться. Рядом с ней у подоконника еще один представитель старшего поколения что-то быстро-быстро набирал на небольшом эйтроне. Не то использует, как художница, свободную минутку для творчества, не то набирает что-то по делу или считает... Ивик подумала, что скорее — по делу. Скорее всего, он какой-нибудь командир, по званию... ро-зеннор, решила она, или даже стаффин. И вряд ли из Стратегии, скорее из боевого или агентурного отдела. И задачи решает не творческие, а чисто организационные и боевые. Смотреть на мужчину было приятно. Ивик решила, что он все-таки не совсем старик — ему лет пятьдесят. Коротко стриженные волосы — темно-седые, но морщин практически нет, только аккуратный ровный, как от хирургического разреза, шрам на щеке. Правильные черты узкого лица, твердый подбородок, энергичный блеск светло-серых глаз. Ивик вдруг вспомнила, что Ашен поздоровалась с этим человеком, входя, и перекинулась несколькими словами. Толкнула подругу.

— Слушай, вот этот — кто? Ты его знаешь?

— Да, это Кельмин иль Таэр, он работает в контрразведке, 2й отдел. Мы встречались у родителей, они знакомы... — ответила Ашен.

Понятно, он одного поколения с нашими родителями, подумала Ивик.

— Хороший очень человек. Профессионал отличный, папа говорит. Не женат, — улыбнулась Ашен, — что еще тебе сказать? По званию ро-шехин.

— Странно! — вырвалось у Ивик.

— Что — что не женат?

— Да, это, и звание. Низкое. Я думала, в таком возрасте, да если ты говоришь, отличный профессионал...

— Ну а какой возраст, Ивик? Ему всего около тридцати.

— Да? — Ивик замолчала, внимательно уставившись на ро-шехина.

— А что звание... он спецагент, занимается прицельно операциями, связанными со стратегией. И он не так давно в разведке, для этого возраста нормально.

— Я думала, он старше. Или волосы крашеные? Но какой смысл...

— Нет, не крашеные. Я его видела давно уже, в Дейтросе. Это давно уже так, Ивик. Дело в том, что... у него судьба тяжело очень сложилась, — Ашен понизила голос, — можно сказать, исключительный случай. Это человек, который побывал в атрайде, в дарайском плену. И его оттуда вытащили. Такого почти не бывает, но вот...

— Ну да, — пробормотала Ивик, — в атрайде поседеешь, я верю.

Ее передернуло. Она внимательнее посмотрела на иль Таэра. Седая голова и ровный небольшой шрам на щеке, а в остальном... Как-то уж очень он выглядит... благополучно, нашла она слово. Деловой, уверенный в себе, наверняка умный и мужественный. Скромный. Ухоженный, одет аккуратно, темный пуловер, чистый серый воротничок, отглаженные брюки, сияющие ботинки. Ивик сразу поспешно оглядела себя и покраснела, вспомнив, что уголок кармана оторвался, и она, конечно, не пришила — не очень заметно, но все равно... Никогда не подумаешь, что человек, так, почти параноидально следящий за своей внешностью, такой явно успешный, деловой и спокойный... что он пережил вот такое. Ивик почему-то вспомнилась подземная тюрьма в Кельне, которую они нашли во время штурма дарайской базы, два года назад. Дарайцы всегда охотно берут гэйнов именно в плен. Пытаются убедить работать на них. Всеми возможными способами. Один гэйн способен заменить дарайцам целый отдел, производящий маки — образы виртуального оружия. А вот иль Таэра, значит, не убедили... Может, ему повезло, может, не так уж и досталось...

— Страшно, — сказала Ашен, — я не знаю, что там с ним делали... он там полгода был, прямо в самом атрайде. Я еще в квенсене училась, когда он был у нас... он тогда был другой совсем, Ивик. Совсем как скелет, и видно, что больной. Говорят, лечился где-то год...

Значит, досталось, подумала Ивик мрачно. Значит, просто он такой невозможно сильный человек, что сумел как-то пережить... преодолеть... впрочем, кто знает, на что человек способен в принципе. И прошло уже двенадцать лет. Она еще раз взглянула на иль Таэра, чувствуя не то восхищение, не то жалость, не то тайную острую зависть к таким людям и тем, кто может запросто болтать с ними, общаться, как ни в чем не бывало. Между тем комната уже наполнилась народом. Вошел командир русского сектора Стратегии Лен иль Машар, с ним — мать Ашен, Кейта иль Дор, все встали.

— Здравствуйте, гэйны! Вольно. Садитесь...

Иль Машар вообще не напоминал внешностью дейтрина. Он был невысок — ростом чуть выше Ивик, круглолиц, волосы соломенного оттенка и ранняя лысина, которой у дейтринов почти никогда не бывает. Иль Машар, как и мать Ашен, и немалое число других триманских агентов, был полукровкой. Мать-дейтра родила его от земного мужчины, от русского, в детстве он много бывал в Советском Союзе, и после его распада — в России.

Иль Машар стоял у стены, куда проецировались изображения с эйтрона — впрочем, сейчас экран был пуст.

-... поговорим об основных фантомных объектах. К некоторым из них у меня есть серьезные замечания, но эти вопросы мы решим в рабочем порядке. Также обсудим общие вопросы безопасности, контрразведки...

Ивик поймала себя на том, что почти не слушает шемана. Да в общем, это и не для нее говорилось. Она тут и ни при чем, она случайно попала сюда. Хотя это открытое заседание, никакой тайной информации. Она разглядывала Кейту. Мать Ашен всегда ей нравилась. Кейта тоже будто не слушала, а чиркала себе что-то карандашом в блокнотике. Как школьница. Хотя она одна из ведущих операторов... Она создала четыре действующих фантома, но лучший из них, уже много лет — Город. Ивик перевела взгляд на остальных, наблюдая за ними. Внимательно посмотрела еще раз на этого самого контрразведчика, как его... Кельмин иль Таэр. Очень красивое имя, она даже сразу запомнила. Кельмин. Кельм, наверное.

...— в частности, мы рассмотрим сегодня предложенный проект нового фантома для России...

Ивик вздрогнула. Ей стало совсем уже неловко. Зачем, ну зачем она согласилась? Вроде бы это обычная практика. На таких заседаниях часто рассматривают новые проекты, на предмет передачи в комиссию, так говорила Ашен. Но... сегодня будут рассматривать только ее фантом. Ужас какой! Ивик с обидой посмотрела в сторону Ашен. Вот всегда так! Сначала Ашен вытащила ее работать на Триму. Если бы не она, Ивик сейчас спокойно работала бы в своей части, жила бы с семьей. Теперь вот пытается затащить в свою группу, в Стратегию... Ашен убеждена, что Ивик создала гениальный фантом. Она даже в это искренне верит. Вообще она верит в Ивик. Но это же необъективно. Объективно Ивик — девчонка, еще ничего не умеющая, рядовой агент, более чем рядовой писатель... со свиным рылом в калашный ряд. По блату пролезла со своим идиотским банальным фантомом на заседание... Ивик услышала свое имя и почувствовала, что встает, что ноги несут ее к экрану.

— Мой проект называется условно "Восхождение". Егомодель...

Модель возникла на экране, и это странным образом успокоило Ивик. Фантом был красив, несомненно. Она строила его в Медиане, и сейчас, при взгляде на видеоролик, ей казалось — он ничем не хуже признанных, знаменитых фантомов.

— Теоретические предпосылки. Я исхожу из теории иль Кана, которая гласит, что самая серьезная проблема Тримы — это разъединение христианства и социалистического движения. Строительство общества, гуманистически ориентированного, так же естественно для христианина, как и общая гуманизация жизни — просто из соображений любви к людям. Мы знаем, что дарайская стратегия уже давно направлена именно на разъединение этих двух вещей, земного и небесного, в сознании большинства землян имеется ложная дихотомия... Общим решением Хессета Дейтрос поддерживал, как известно, образную идеологическую основу Советского Союза, поскольку выбора у нас нет, несмотря на то, что Советский Союз являлся атеистическим государством...

Ивик выучила текст наизусть и теперь шпарила, совершенно не вдумываясь в смысл слов. Она подчеркнула, что идея общинности, взаимопомощи, взаимосвязи всех людей, вселенского братства — это дейтрийская идея, и в последние десятилетия она почти разрушена в России, но безусловно, продолжает жить в чаяниях и надеждах людей. Что исключительно в совместном труде и взаимопомощи возможно выживание и восхождение общества вперед, к знанию, гуманизму, миру. Так, как это и происходит в Дейтросе... Тут еще был кусок о том, что Дейтрос, к сожалению, в наибольшей степени занят отражением дарайской агрессии, но его Ивик выпустила за банальностью. Дальше было что-то еще, но от волнения она начисто это забыла. Все молча уставились на фантом.

На экране застыла безмолвная картина. Цепочка людей медленно поднималась вверх, по очень крутому склону горы, с усилием подтягиваясь, держась друг за друга и помогая друг другу лезть наверх. Каждый держался за идущего впереди. Цепочка была непрерывной. В одном месте двое мужчин передавали из рук в руки ребенка, и еще несколько маленьких детей топтались рядом в ожидании очереди. Кто-то нес на плечах очень старенькую бабушку. Вершина горы скрывалась в сиянии неистового света. Некоторые из людей несли в руках знамена — алые, но не дейтрийские с крестом, а просто ярко-алые, цвета артериальной крови. Были среди них и монахи, причем в разных одеяниях, Ивик изобразила монахиню в православном триманском облачении, францисканца в коричневом хабите и монаха-хойта, дейтрина. Священнослужители несли кресты, распятия и хоругви. Где-то там, на верху цепочки, рука об руку шли двое — дейтрин-хойта в монашеском облачении с крестом, и красивая светловолосая девушка с алым, развевающимся по ветру знаменем. Они как бы венчали колонну. Идея, в общем, была простая, банально-дейтрийская. Весь интерес, по задумке Ивик, должен был заключаться в исполнении — в лицах людей, обращенных друг к другу, полных любви и заботы, в стиснутых крепко руках, в победном сверкании знамен. Ивик вдруг поняла, что у нее ничего не получилось. Она с ужасом посмотрела на комиссию.

— Достаточно. Ну — высказывайте мнения, — предложил шеман. Ивик замерла. Ее сердце упало, когда первой поднялась белокурая завитая дама.

— Я не очень понимаю, — она говорила высоким, почти визгливым тоном, с напором, который Ивик всегда ненавидела, — почему мы должны рассматривать какие-то неумелые полудетские образы, для фильтрации таких претендентов существует Комиссия, и я не знаю, зачем было отнимать у нас время. Фантом абсолютно незрелый, идея нелепая — как можно соединять в одном образе столь далекие друг от друга учения, как триманский коммунизм и триманское же христианство? По поводу техники исполнения я могу сказать лишь одно — авторесса отнеслась к зрителям с неуважением! Такое нельзя себе позволять! Это слабое, вялое, эклектичное, совершенно нелепое произведение, которое мог бы создать курсант младшего года в квенсене, но не взрослая, уважающая себя и командование гэйна. Кстати, мне интересно, почему автор не представился как положено, не назвал свой отдел и должность...

Ивик глотнула воздуха. В комнате стояла полная тишина. И все смотрели на нее. Наверное, надо ответить.

— Это открытое заседание, и из соображений безопасности называть свою должность здесь не положено, — сказала она. Кажется, сказала вполне достойно, спокойно так, хотя и слабым голосом. И добавила, — мое звание — ксата.

Тоже, скажем так, похвастаться нечем. Некоторые получают это звание еще в квенсене.

— В любом случае, — продолжала дама с тем же напором, — на месте командования, осведомленного о месте службы автора этого фантома, я бы приняла определенные меры. В рабочем порядке.

У Ивик шумело в ушах. Она точно знала, что еще лет шесть назад сразу разрыдалась бы в такой ситуации. Но каким бредом было бы разрыдаться сейчас! Как это было бы ужасно... ведь она не девочка, она гэйна, взрослая, мать троих детей, военный человек в конце концов и мало того — разведчик. Никого не интересует, что на самом деле внутри она все равно — девочка, и ей все равно хочется разреветься и выбежать из комнаты. Самое трудное — это сдержать физиологическую реакцию. Слезы подступают, но надо каким-то образом их сдержать. Для этого полезно дышать довольно быстро и глубоко. Ивик почти не слышала, что говорил иль Машар, слух включился снова, когда встала Кейта иль Дор.

— Я считаю, что такая жесткая критика неправомерна, и не понимаю, о каких мерах в рабочем порядке говорит стаффа иль Пен. Гэйна предложила на рассмотрение фантом. Возможно, неудачный. Хотя на мой взгляд, это произведение вполне достойного уровня, и высказанную идею я, наполовину русская по национальности, не нахожу нелепой. Мы можем принять фантом или отвергнуть. Каким-то личностным характеристикам автора здесь не место. А хлесткие эпитеты уместны в литературной статье, но не в обсуждении стратегического объекта.

Кейта села. Иль Пен громко сказала с места.

— Кстати, иль Дор, как я понимаю, автор фантома — это сестра по сену вашей дочери?

Кейта покраснела и открыла рот, собираясь что-то возразить, но иль Машар остановил ее взмахом руки.

— Стаффа иль Пен, базар устраивать не надо, вы можете взять слово в установленном порядке. Родственные связи кого бы то ни было не имеют здесь никакого значения.

Спокойно, повторяла себе Ивик. Только спокойно. И удивительно, но ей удавалось владеть собой. Потом будет плохо, знала она. Очень плохо. Но сейчас, под перекрестьями устремленных на нее взглядов, по большей части — чужих, враждебных, ехидных, она чувствовала себя уверенно. Как в Медиане. Как в бою.

Гэйны высказывались один за другим. Никому не нравился фантом Ивик, и ей казалось, что каждое слово — пусть мало кто говорил в стиле иль Пен — вбивает в ее сердце новый раскаленный гвоздь и медленно его там поворачивает. Но нельзя думать о боли. Нельзя концентрироваться на ней. Надо держаться. Держать удар. Одни говорили о нелепости и утопичности основной идеи. Другие — о том, что фантом неумело выполнен, некрасив, слишком изыскан и сложен для восприятия современным человечеством либо слишком упрощен.

— ...И даже все бы хорошо! — говорил пожилой гэйн, — техника, все это можно было бы поправить, понятно, что перед нами лишь макет. В конце концов, можно было бы принять для коллективной разработки. Но беда в том, что этот фантом абсолютно утопичен, он оторван от современных русских реалий, если его кто-то и сможет воспринять, то отдельные маргиналы. А мы здесь, простите, не литературой занимаемся и не живописью. Мы занимаемся информационным воздействием, и нас интересует только один вопрос — эффективно или нет. Это эффективно не будет!

— ...Очень плохо разработаны отдельные образы, сама по себе архитектура фантома эклектична и негармонична...

— ...Слишком большой акцент на людей, в данном случае они призваны иллюстрировать основную идею, а они вместо иллюстрации поданы слишком живыми и сложными. Я всей душой за этическую составляющую искусства, но надо знать меру. Это фантом, а не воплощение дамских мечтаний...

Ивик вздрогнула. Внезапно поднялся тот самый гэйн, с темно-седой головой, рассказ о котором поразил ее воображение. Кельмин иль Таэр. Ивик взглянула на него и опустила глаза. Ну давай. Давай и ты — мне уже все равно.

— Я хочу сказать, что не понимаю, почему подняли такой гвалт, как будто мы обсуждаем вопрос о распределении отпусков! — он говорил громко и энергично, — Образ иль Кон великолепен. И вы это знаете! Техника — нормальная для макета, в оригинале, естественно, гэйна ее доработает. Я уже давно не видел таких ярких, перспективных образов. То, что поставляет нам Комиссия — жалкие огрызки, способные послужить разве что развлекательной индустрии. Фантом должен жечь сердца! Фантом должен волновать. И обратите внимание, вас всех он взволновал. Равнодушных я здесь не вижу. Что касается идеи, я считаю ее исключительно верной и перспективной. Может быть, это самое ценное в данном фантоме. Это единственная идея, способная вернуть Россию на путь истины. Она непопулярна среди населения? И потому фантом не примут, говорите вы, ро-шехин иль Вагеш? А позвольте спросить, вы где работаете — в отделе стратегии шематы Тримы или в коммерческом развлекательном издательстве или киностудии? Это наше дело — добиться того, чтобы такие фантомы принимали! Мы не можем идти на поводу у вкусов местного населения — это уничтожило бы смысл нашей работы. Мы должны воспитывать население. Вести его вперед. Я бы немедленно принял этот фантом к разработке, пусть даже за счет двух-трех других пустышек, которые мы строим каждый год — и получаем не нуль, а отрицательные результаты, потому что эти пустышки используют дарайцы в своих интересах.

Иль Таэр обвел блестящим, твердым взглядом притихших коллег и сел на место.

Ивик сидела на подоконнике, на широкой кухне бывшей коммуналки. На газовой плите кипятился чайник. Она все еще не плакала. Плохо уже стало. Сейчас, когда никого не было рядом — стало плохо. Выступление иль Таэра, пожалуй, только усугубило ситуацию. Хотя смотря в каком смысле. После этого все возмутились, выступления стали обиженными и острыми. Ивик не понимала, на что они все так обиделись, что он такого сказал — но видимо, как-то задел всех. Фантом, конечно, не приняли. Но про Ивик будто и забыли, и ругались не на нее, а по поводу того, что сказал иль Таэр ("Я не понимаю, почему вы позволяете себе в таком тоне говорить о коллегах!").

Хуже всего то, что она как бы обманом пролезла на совещание, по блату, высунулась со своими глупостями... Ивик повторяла себе, что так делают часто, что на каждом таком заседании рассматривают какие-нибудь новые фантомы, что через Комиссию — далеко не единственный путь. И все равно оставался неприятный осадок. Особенно из-за выступления иль Пен. Впрочем, и другие... Иль Пен, возможно, просто дура — но ведь и все другие были недовольны. Кроме... Конечно, Ашен и Кейты (Кейта все-таки замечательная!), и кроме — тут понимание Ивик кончалось, неужели этому великому человеку, Кельмину иль Таэру тоже мог понравиться ее фантом? Или он просто пожалел ее? Ивик думала, что вероятно, пожалел. Хотя чего тут жалеть, ничего ведь страшного по сути. Но не могла же ему на самом деле понравиться разработка Ивик?

Ей самой уже не нравился фантом. Она искренне недоумевала, как могла вообще на что-то рассчитывать. Вспоминала знакомые ей чужие фантомы — тот же Город Кейты, Звездное будущее, Крепость... Да как она могла подумать, что ее неумелое, банальное творение может встать в один ряд с другими. Нет, она не фантом-оператор. Да и Бог с ним... У нее есть семья, прекрасная работа... Да, она на вторых ролях, но многие гэйны позавидовали бы ее должности. Зачем ей быть фантом-оператором, чего это она еще захотела.

Нет, больно не от самого факта отказа. Хотя и от этого тоже. Потому что в глубине души Ивик хотела быть фантом-оператором. Потому что она очень любила творить в Медиане, и чувствовала, что это у нее получается... часто ощущала, что получается — не хуже других. И что ее образы должны дойти до людей. А выходит — они ничего из себя не представляют. А зачем же тогда вообще жить? Это, оказывается, было все-таки очень, очень важно для Ивик.

Она запуталась. Ей просто было плохо. Нестерпимо плохо. А заседание уже скоро закончится. Ивик подошла к водопроводному крану, выпила воды, потому что нестерпимо пересохло в горле. Выключила чайник. Чаю себе налить она не решилась.

Скоро закончится заседание, и они все появятся здесь. И надо будет опять "держать удар", мило беседовать, прощаться... Может быть, просто уйти в Медиану? Это может быть опасным, здесь, под Питером, то и дело шатаются дарайцы. Да и плевать. Кстати — Ивик ощутила странное внутреннее возбуждение — это было бы даже неплохо.

...Неплохо, если можно было бы просто ждать, пока они тебя убьют. Беда лишь в том, что ведь очень постараются сразу не убивать. Беда в том, что окажешься в атрайде. Если, конечно, дотащат до него — а если им срочно нужна какая-нибудь тактическая информация, то плохо будет прямо сейчас и сразу. Нет, это очень, очень неподходящий способ кончать жизнь самоубийством...

Дверь открылась, и на кухню влетела Ашен.

— Ивик! — она подбежала и обняла подругу, — Бедная! Ты не расстраивайся, это все абсолютно ничего не значит. Просто, — Ашен понизила голос, — эта иль Пен там оказалась, а она выдра еще та. Из-за нее и остальные так отреагировали... Ничего, примут обязательно. Надо пробовать снова и снова. Я тебе говорю, ты можешь быть оператором!

— Да ладно, — сказала Ивик, — ничего.

Кухня стала заполняться народом. На Ивик с Ашен никто не смотрел, все говорили о своем, наливали чай, рассаживались по табуреткам, на подоконнике.

— Наверное, идти надо, — сказала Ивик. Ашен кивнула. В этот момент на кухню вошли, почти одновременно, Кейта и Кельмин иль Таэр. Кельм, подумала Ивик. Несколькими шагами гэйн быстро пересек кухню и оказался рядом с ней.

— Ивенна?

— Да, — шепнула она. Светлые блестящие глаза будто пронизывали насквозь. И почему-то Ивик чувствовала, что совсем не боится. И каким бы замечательным и великим этот человек ни был, ей было рядом с ним легко, она чувствовала себя уверенно.

— Я хочу вам сказать, Ивенна — вы не огорчайтесь! — он говорил быстро, уверенно, но без малейшего напора и властности в голосе, — вы не расстраивайтесь из-за этого, и обязательно продолжайте делать фантомы. Это ваше призвание. Я говорил на заседании абсолютно серьезно, если бы моя воля — я бы принял ваш фантом уже сейчас. Он нуждается в доработке, но это по крайней мере, уже что-то, я бы сказал, это один из интереснейших фантомов, если сравнивать его с тем, что у нас сейчас есть. И как прекрасно проработаны отдельные люди! Чувствуется, что людей вы понимаете. Вы обязательно должны пробиваться. И не оставляйте эту идею. Хорошо? — и он протянул Ивик руку.

— Хорошо. Спасибо, — выговорила она, ошеломленная этим потоком слов. Кельмин сжал руку Ивик, уверенно глядя ей в глаза, и она не отводила, вопреки обыкновению, взгляд. Рука у Кельмина была сухая, очень сильная, и словно током пробило Ивик от ее прикосновения. Кельмин кивнул, и сразу отошел в сторону, и почти без перехода заговорил с кем-то другим. Рядом с Ивик оказалась Кейта. Обняла за плечи.

— Ну что, Ивик, расстраиваешься? Держись, гэйна.

— Да ладно... ничего.

— Слушай, — заговорила Кейта, — а оно тебе надо? Я не про фантом, фантом неплохой... Только я не знаю — зачем это тебе, быть фантом-оператором? Ашен вот не хочет, и правильно делает.

Ивик пожала плечами. Кейта присела рядом с ней.

— Понимаешь, Ивик, талант у тебя есть. Это безусловно. Потребность гэйна — творить, это у всех так. Даже моего замученного мужа, и то иной раз пробьет — ведь нет почти ни одного дня, чтобы он не сел побренчать на клори. Мы не можем не творить. А человек, который творит — делает это для людей. И нам нужен отклик, как хлеб, нужен. Мы, если честно, и смысл своей собственной жизни в основном в этом видим. Защита Дейтроса — да... но на самом деле каждый из нас стремится влиять на людей, дарить людям свой труд, и чтобы люди его принимали. И ты думаешь, наверное — быть фантом-оператором — это уже совсем кайф? Потому что воздействие получается на миллионы, очень мощное? Может, и так, Ивик... Только знаешь, я фантом-оператор уже больше двадцати лет. Мне осточертел этот Город, хуже горькой редьки. Я за это время сделала десятки хороших фантомов, а приняли только четыре — и то хорошо. А разрабатывать меня все время заставляют Город. Ты же знаешь, фантом надо постоянно поддерживать, достраивать... А Город все остается перспективным, и я не могу решить — вот оставлю его, создам что-нибудь другое. А если и создам — скорее всего, тоже не примут, потому что новые фантомы принимают редко, и опять будет чувство, что ты родила ребенка, а этот ребенок никому, кроме тебя, и не нужен...

Кейта замолчала.

— Свобода, — горько сказала она, — у фантом-оператора нет ее. Будь просто писателем, Ивик. Пиши свои книги.

— Их ведь тоже печатают... не очень-то. Они лежат в открытых библиотеках, но они... не очень популярны, — сказала Ивик, — та же история. Просто, видно, у меня нет таланта.

— Брось, это ерунда. Не попадаешь в общую струю, отличаешься от других — вот и все. Да, с книгами и прочим та же история, конечно. Все эти элитарные сообщества — возьмут, не возьмут, дадут рецензию, не дадут... с картинами моими — как осветят выставку, возьмут ли в печать... То же самое. Хотя все-таки больше вероятности быть принятым, чем с фантомами. Но книги ты хоть пишешь свободно. Ты сама решаешь, когда оставить книгу, когда начать другую. Можешь бросить на середине. А фантом-оператор... у нас все по приказу, Ивик. Абсолютно все. Начать, закончить, внести радикальные изменения — ничего нельзя без санкции начальства. Вот и подумай, оно тебе надо?

— Может, вы и правы, — горько сказала Ивик. Нашла взглядом Кельмина. Тот оживленно и быстро говорил о чем-то с пожилым гэйном, стоя у стола, держа в руках дымящуюся чашечку. Теперь Ивик заметила, что на левой его руке не хватает крайних фаланг на трех пальцах. Ей нестерпимо захотелось вдруг, чтобы Кельмин снова подошел к ним. Хотя бы к Кейте. И хотя бы кивнул ей, Ивик, улыбнулся, сказал хоть слово.

Но Кельмин даже не смотрел в ее сторону. Нет, подумала Ивик с удивлением, похоже, что ему все-таки действительно понравился мой фантом.

Часть первая.

Ангел-хранитель.

— Соседка у нас тихая, — донеслось из коридора, — все за компьютером сидит. Не видно, не слышно. Тихая, аккуратная, так что не беспокойтесь.

Ивик улыбнулась. Соседи уже месяц как съехали, хозяйка искала нового съемщика. По уму-то, конечно, надо было квартиру выкупить. Экономят на мелочах, подумала она с раздражением. Хотя с другой стороны, обычная съемная комната вызовет меньше внимания, чем выкупленная на чье-то конспиративное имя квартира. Так что возможно, штаб действует из благих соображений.

Все за компьютером... Ивик откинулась в кресле и уставилась в монитор — эйтрон последней модели был подключен к местным сетям и втиснут в корпус обычного компьютера. Сейчас на мониторе она видела сразу двенадцать окон. Ничего подозрительного в окнах не происходило.

...Действительно, соседка удобная. Готовит раз в день, чай кипятит прямо в комнате. Работает на дому, но тихо, не видно, не слышно. Раз в день надевает тренировочный костюм и бежит в парк заниматься джоггингом, беспокоится о здоровье, и правильно — работа у нее сидячая. Гости приходят редко, по одному и не шумят. Молодого человека нет и, похоже, не предвидится. Домашних животных нет. Время от времени уезжает на несколько дней — вероятно, к родителям. Мечта, а не соседка.

Ярко-синей рамкой были выделены пять окон — пять собственных подопечных Ивик. Остальных семерых трансляторов она отслеживала за другого наблюдателя, который сейчас отдыхал. С ними проще, смотри только, чтобы не было непосредственной опасности. И кажется, ничего такого сейчас произойти не могло. Ночь. Большинство подопечных спали. Кто-то сидел за компьютером, как и сама Ивик. Кто-то занимался любовью. Ивик старалась не смотреть. Нет, это только поначалу смущает. Неэтично, некрасиво. Дома она, занимаясь с мужем этим же самым, то и дело вздрагивала и замирала от мысли, что кто-то вот так же мог бы смотреть на нее. Но сейчас давно привыкла. Это необходимо. Это ее работа.

Ивик просмотрела окна собственных подопечных.

Дмитрий Жаров, известный писатель-фантаст, крепко спал в городе Москва. Его жена, как белое привидение, сидела на краю кровати и сонно похлопывала ребенка, дремлющего в кроватке рядом. Девочке полтора года, она простыла. Ничего опасного, но из-за насморка все время просыпается.

Иван Калинкин, больше известный как Штопор, восходящая рок-звезда, сидел на кухне со своими друзьями — ударником и басистом. Вторая бутылка водки уже заканчивалась. Басист тихо перебирал струны. Ивик нахмурилась. Может быть, сегодня они ограничатся двумя бутылками на троих...

Юлия Полторацкая, малоизвестный писатель, крепко спала, отработав смену уборщицей в роскошном офисе, переведя восемь страниц идиотского любовного романа и выругав сына за регулярное невыполнение домашних заданий. Ивик вздохнула, мысленно перебирая варианты, как высвободить женщине хоть немного времени для творчества.

Спала и Женя Светлова, девочка из провинциального далекого городка, нигде не печатавшаяся, бесперспективная и неустроенная, худое лицо вздрагивало во сне, белесые длинные пряди падали на бледный лоб.

А вот Илья не спал. Взгляд Ивик сначала скользнул по окну равнодушно, но ощутив опасность, она всмотрелась внимательнее. Увеличила окно на полэкрана, не закрывая, впрочем, остальных.

Илья Надеждин, двадцати двух лет, студент Международной Экономической Академии, факультет "Менеджмент", сидел на краю расправленной постели. Илья Надеждин был хрупок телом и худ, на лбу его залегла напряженная складка, глаза блестели. Он слегка покачивался из стороны в сторону, длинные, сильные пальцы художника сцеплены на колене. Собственная комната в родительской квартире — Илья был единственным сыном довольно обеспеченных людей — мультимедийный центр с высокими напольными колонками, Макинтош в изогнутом серебристом корпусе, новенькая мебель из салона. На стенах висели картины. В комнате царила полутьма, но Ивик могла бы мысленно воспроизвести каждую деталь этих картин. Они уже давно тиражировались в Дейтросе. Она даже использовала их для иллюстрации собственного романа "Дорога в Космос" (наверное, по здешним понятиям это было бессовестное ограбление). Илья писал отчасти в манере полузабытого художника советской эпохи Соколова. Хотя скорее о Соколове напоминала не манера, не стиль, а только сама тема — Илья писал космос. Временами его увлекало что-то другое — пейзажи, портреты. Но космос был его слабостью. Алые туманности, черный бархат провалов, бриллиантовые дороги, синие планеты. Звездолеты самых странных и футуристических очертаний. Люди в скафандрах и шлемах. Изредка — Чужие. На одной из стен висел плакат "Звездных войн" — Люк Скайуокер, Дарт Вейдер. За последние двадцать лет Голливуд совершенно отошел от космической темы, оно и понятно — исследование Космоса велось очень вяло, можно сказать — практически никак. Да и кому этот Космос на земле нужен? Но Илья смог уловить через классику — "Звездные войны" — все еще работающий фантом, давно созданный оператором из американского сектора, известным гэйном Феланом иль Тони. Пути восприятия фантомов порой причудливы. Русский мальчик бредил космосом. Талантливый художник, он выкладывал свои картины в интернет, там их смотрели, ими интересовались — но Илья вообще редко бывал в интернете. А о том, чтобы заняться живописью всерьез, не шло и речи — у родителей были совершенно другие планы на будущее Ильи.

Теперешнее состояние парня, безусловно, было связано с последним вечерним скандалом. Ивик подумала, что в следующий раз надо будет обязательно прекращать такие вещи. Пусть у них хоть трубы прорвет. Но этого допускать нельзя.

Илья и так дней пять даже не брался за кисть.

Скандал разразился не из-за картин, впрочем. Родители не имели ничего против безобидного хобби, разве иногда ворчали, что пора стать взрослее. Повод для скандала был постоянный — Илья не хотел учиться менеджменту. Он справедливо предполагал, что деловой человек и руководитель из него не получится никогда. В этом был резон, Ивик не всегда с восторгом относилась к поведению своих трансляторов, но здесь признавала правоту Ильи.

Парень хотел стать веб-дизайнером. Он уже занимался этим на пробу, потихоньку, делал оформление сайтов, пока бесплатно. Он не мечтал зарабатывать деньги картинами, он хотел всего лишь иметь ходовую профессию, которая нравилась ему и оставляла хоть чуть-чуть времени для любимого дела. В конце концов, в этой профессии он был талантлив.

Но родители разбирались в жизни гораздо лучше, чем он. Папа Ильи был руководителем средней, но преуспевающей фирмы. Подобрать сыну хорошую должность для него не составляло труда. Нужно только правильное высшее образование. Илью вообще вели по жизни на помочах — сам он был безвольным и витал в облаках. Такое случается с талантливыми людьми, половина будущих гэйнов при поступлении в квенсен в 12 лет — именно такие. Но Илья никак не мог бы оказаться в квенсене. Даже здесь родители легко отмазали его от обычной армии, да он и не горел, конечно, желанием попасть туда. Родители легко отсекали внезапно возникающих на горизонте красоток, желавших захомутать Илью, по их мнению. Илья не особенно протестовал. Его устраивала спокойная, сытая жизнь в доме, где его обслуживали и кормили, где он мог беспрепятственно рисовать. И вот теперь, после двадцати, у мальчика вдруг появились собственные идеи и желания. Собственные взгляды на жизнь. А между тем он был уже на третьем курсе...

Ивик поморщилась, вспоминая скандал. Это было мерзко и отвратительно. Ей было больно за Илью, она прекрасно понимала парня — все это напоминало ее собственное детство. Отец Ильи говорил хлестко и уверенно, при необходимости повышая голос, Илья сжимался и смотрел на него с ненавистью, но ответить было нечего. Все верно. Он нахлебник, живущий на деньги родителей, все, что у него есть — дали ему родители. Да, он волен делать, что угодно — но не здесь, не в этом доме. Пусть идет, снимает комнату — на какие шиши, интересно? — переводится в любой институт, словом, живет самостоятельно, тогда к нему не будет претензий. Только и на порог этого дома он больше не ступит. Он может считать, что у него нет родителей. Вступала мать и говорила с надрывом о неблагодарности, о том, какого сына они вырастили, прилагая столько усилий, жертвуя собой, и как он теперь им за все это платит... Ивик меняла ракурс и видела большие, почти безумные глаза Ильи. Родители были правы. Правы железно, стопроцентно. Он точно знал, что один не выживет. Он не сильный. Он боялся этого мира за стенами — и боялся не без оснований. Это ведь не Дейтрос, где каждый человек имеет право на работу и жизнь... Кроме того, он действительно неблагодарная тварь, которая на всю заботу, все жертвы и труды, на всю родительскую любовь отвечает такой гадостью — желанием быть собой.

Но и согласиться с родителями, как это делал всегда, он не мог. Потому что перед ним была простая и ясная перспектива — быть никем. Из него не получится менеджера. Он много лет просидит на синекуре под присмотром отца, он женится на той, которую одобрят, а может быть, и подложат ему в постель родители, и он всю жизнь будет накормлен, устроен, обласкан... И сейчас он не мог объяснить, что мешало ему согласиться с этим. Он только чувствовал, что так жить — невозможно, что это — хуже, чем смерть. Для него — хуже.

Но и выхода не было...

Ивик лихорадочно размышляла, чем помочь Илье. Ей было жаль парня. Почему он не родился в Дейтросе, почему? Простая вроде бы деталь — в Дейтросе судьбу человека определяет государство. Не родители. Правда, в Дейтросе значительно сильнее развита практическая психология, в частности — профориентация. Очень редко бывают недовольные решением комиссии (а ведь комиссии распределяют детей по кастам и профессиям уже в возрасте двенадцати лет), эти недовольные потом могут сменить специальность. В Дейтросе исключены родительские амбиции. Да и ошибки, неизбежные при "собственном выборе" — в выборе человек может руководствоваться самыми разными мотивами — тоже исключены. Почти каждый работает на своем месте. Почти каждый доволен своей работой и судьбой. Такая вот простая деталь — а как много она меняет...

Илья встал и быстро подошел к окну. Ивик напряглась. Парень задергал ручкой — ее заело. Свежий холодный воздух хлынул в комнату, Илья чуть поморщился от холода. Непроизвольно. И полез на подоконник — неуклюже, неловко.

Двенадцатый этаж...

Ивик вскочила, хватая оружие и келлог. Надо успеть. Если бы у него хоть был включен компьютер! Она бы отвлекла... Ивик перешла в Медиану. Мгновенно сотворила стандартную летающую "лошадку" — что-то вроде мотоцикла без колес — и понеслась по туманной долине, глядя на келлог, сияющий белым светом.

На каждом из подопечных Ивик стоял поводок, позволяющий выходить из Медианы в непосредственной близости от человека, пробивая как бы временные врата. Поводок — штука энергоемкая и не дешевая, но командование шло на эти расходы. Собственно, он же позволял и постоянно следить за человеком через Медиану. В основном, конечно, выход нужен для того, чтобы защитить парня, если появятся дарайцы.

Ивик оказалась на месте через минуту. Вышла из Медианы, контролируя себя по келлогу, в соседней комнате. Гостиная. Теперь она не видела Ильи, надеялась только, что он не настолько решителен, чтобы прыгнуть из окна вот так сразу. В то же время и раскрываться ей нельзя, парня надо просто отвлечь. Ивик подошла к стене в том месте, где — она помнила это точно — с другой стороны висела картина Ильи "Иная жизнь". Хорошая картина. Сине-серая планета, странные темные тени. Человек в скафандре, склонившийся над маленьким лупоглазым существом — причудливым не то растением, не то животным. Чужое — и это ощущается — солнце, сочащееся из-за скалы. А стенка здесь тонкая. Ивик отошла в сторону, развернулась, ударила в стену ногой. Стена дрогнула. Ивик ударила еще раз — раздался грохот с противоположной стороны. Задребезжал хрусталь в шкафу. Что-то загремело в родительской спальне — видно, предки проснулись.

Ивик метнулась в угол, в простенок, закрытый шторой, за шкаф, сжалась там. Еще несколько минут придется выждать — она не могла сразу уйти в Медиану. Ничего страшного, конечно. Но встречи с семьей подопечного нежелательны. Вспыхнул свет. Отец Ильи громко выматерился. Шаги простучали по гостиной. Скрипнула дверь в комнату Ильи. Ивик услышала голоса. "Что случилось?" — "Ничего. Картина упала". — "Картины эти твои... ты что, окно открывал? Почему дубак такой?" — "Н-нет... не знаю" — "Спать надо ночью, тебе завтра на лекции. Картины эти дурацкие все поснимаю, в следующий раз она тебе на голову упадет".

Наконец Ивик ощутила готовность облачного тела и скользнула в Медиану. Еще через минуту она нашла врата. В ее собственную комнату постоянный выход из Медианы пробит не был. Это энергоемко и в общем-то не нужно. Ближайшие врата располагались сейчас в центре, недалеко от Суворовского проспекта. Едва выйдя на Твердь, Ивик ощутила порыв ледяного питерского ветра, внутренне сжалась от нестерпимого холода и резво припустила в сторону дома, на ходу включая мобильник, закрепленный на ухе. Она нажала кнопку и коротко поговорила, не сбив дыхания. У закрытой уже "Площади Восстания" у поребрика затормозила неприметная "опель корса", цвета "во тьме все кошки серы". Ивик узнала лицо водителя, нырнула на переднее сиденье, захлопнула дверцу, сказав по-дейтрийски пароль "Эрти-Шан. Привет".

— Шари-вен, — парень тронул машину с места, — что-то ты легко оделась, шехина.

— Торопилась, — объяснила Ивик. Гэйн понимающе кивнул. Ночью проспект был полупустым, это днем куда проще добраться до дома на метро и бегом.

Вскоре Ивик уже открывала своим ключом дверь. Войдя, первым делом глянула на монитор. Воткнула кипятильник в стакан с водой, заварила чай. Все двенадцать окон были в порядке. Даже Штопор завалился дрыхнуть. Илья не спал, он сидел, тупо глядя в собственный монитор. Ивик усмехнулась, включила аську и вызвала Илью.

В аське она была для него парнем по кличке Тукан, старше, умнее, сильнее — и поклонником картин Ильи. Женщинам Илья не доверял и побаивался их.

Luz01: Тукан?

Toucan: Привет :) Что, не спится?

Luz01: Не

Тут фигня такая

Землетрясение что ли

Toucan: То есть?

Luz01: Картины валятся О_о

Слушай меня предки достали совсем (((((( Не знаю че делать

Ивик вздохнула, бросила взгляд на окна остальных трансляторов и придвинула к себе стакан горячего чая. Ей предстояла долгая психотерапевтическая беседа с Ильей Luz01 по аське.

Ивик тренировалась в одиночестве, в соседнем леске. Форму надо поддерживать. От этого может зависеть жизнь, и не только ее собственная. Это все абсолютно правильно и понятно. Только не хочется заниматься.

Просто погулять бы по городу, по заснеженному уже в ноябре лесу. Погода дивная, безветренно, светло на удивление для этого времени года. Ивик подтягивалась на одной руке, уцепившись за высокую ветку березы, и незаметно халтурила при этом, не дотягивала. Вздохнув, перехватилась левой рукой и снова стала подтягиваться. Где-то рядом послышалось веселое фырчание. Опять собачники. Воспользовавшись поводом, Ивик спрыгнула вниз, в сугроб. Ноги уже давно промокли насквозь в легких местных кроссовках, но холодно ей не было. Из-за куста выскочил громадный иссиня-черный пес с брылями. Мастино. Ивик присела на корточки и протянула руку. Поцокала языком.

— Иди сюда, маленький!

Мастино это обращение не понравилось, он фыркнул, развернулся и убежал, ломясь сквозь чащобу. Ивик проводила взглядом прыгающий черный зад.

Можно завести собаку. Бегать с ней на тренировки... Земные животные спокойно проходят через Медиану, в отличие от людей. Дети очень обрадуются, если она приведет домой песика. Редко кто в Дейтросе держит собак — мало места в жилых блоках, еды тоже маловато. Разве что служебные есть, в питомниках. Но семья Ивик может себе это позволить — детей трое, две комнаты, почему бы и нет. Хотя бы небольшую собачку.

Ивик вздохнула и стала приседать на одной ноге.

Дома она переключила трансляторов на себя. У нее было уже 16 окон — еще кто-то завалился спать или ушел, передав ей своих подопечных. За чужими, впрочем, надо только приглядывать — лишь бы не появились дарайцы, лишь бы не случилось чего-то совсем уж из ряда вон выходящего. А такое бывает не часто.

Ивик налила себе горячего чаю. Ноги быстро согревались в шерстяных носках. Это, кстати, не положено — положено сидеть в боевой готовности, в ботинках, а то вот придется сейчас ломиться через Медиану и вступать в бой. Ну да ладно, никто же не видит. Привычным кликом мышки Ивик вызвала на экран знакомую фотографию. Она не рисковала постоянно держать ее в открытом виде — мало ли что. Это ее дело, только ее.

У Кельма на этой фотке был такой взгляд, который она особенно любила. Блестящий и острый, но веселый. Ивик очень нравилась эта фотка, она сама его щелкнула незаметно, когда они виделись в третий раз, у Эльгеро и Кейты. Узкое твердое лицо, светлые глаза, странно ровный шрам на щеке. Таких, как ты, больше нет, сказала Ивик. Ты счастье. Ты солнце. Кельм чуть-чуть улыбнулся в ответ — или это ей показалось. Ивик закрыла фотографию. Это был привычный ритуал перед началом работы.

Она проверила своих трансляторов.

Жаров писал роман, и это было прекрасно. Илья что-то там учил, все-таки "взялся за ум" с точки зрения родителей. Юлия Полторацкая сновала по рынку, набивая сумку продуктами. Штопор медленно брел куда-то по Невскому.

Женя Светлова только что вышла из редакции — в их маленьком уральском городке уже начало темнеть. Надела песцовую шапку, превратив голову в мохнатый шар. Снег заскрипел под сапогами. Ивик нахмурилась — у выхода Женю ждали.

Роман ее развивался слишком стремительно. Ивик уже провела разведку, хотя это и не так просто — ведь на ухажере Светловой "поводка" не было. Пришлось пользоваться другими методами — поводок можно установить только под наркозом и только по санкции начальства.

Ивик категорически не нравился этот ухажер.

Александр Шнайдер, 32х лет, только что расставшийся (довольно некрасиво) с женой и трехлетним ребенком. Менеджер, торгующий медицинской техникой. Планирует скорую эмиграцию за рубеж, в Германию.

Он нагнулся к Жене, поцеловал ее в щеку. Под ручку они пошли по улице. Баран да ярочка. Ивик смотрела в лицо Жени, увеличив его. Счастлива ли она? Любит ли? Любит — или ей просто удобно с ним? Обеспеченным, обещающим отдельную квартиру, машину, наконец-то деньги на книги, на косметику и шмотки... и детей можно будет родить. Наверное, убедила себя, что любит.

Ивик ведь и сама когда-то не знала разницы. И слишком поздно это поняла.

Штопор между тем остановился у Аничкова. На углу — и не один, а с каким-то совершенно незнакомым Ивик типом. Гэйна быстро переключилась на него.

Этого парня рядом со Штопором она еще не видела.

Высокий блондин. Голубоглазый, в замшевой куртке. Ивик включила звук.

— Чего же нет, — говорил глухо Штопор, — кто ж не согласится?

— Тогда в чем дело? — спросил блондин.

— Да вот соображаю я... сам знаешь, где бывает бесплатный сыр. С чего бы вдруг такое счастье?

Блондин коротко засмеялся.

— Ну я же объяснил тебе, — сказал он, — надо будет спеть кое-где. Люди нормальные, не дергайся. И я хочу попробовать вас раскрутить. Сайт сделаем в интернете, записи нормальные, аппаратура у нас отличная. С чего-то же надо начинать? Слушай, чего мы тут мерзнем, пошли хоть выпьем чего-нибудь.

— Это дело, — согласился Штопор.

Через некоторое время они стояли в каком-то баре, тянули вино, Штопор морщился. Ивик уже прояснила для себя ситуацию. Блондина Штопор называл Васей. Вася предлагал группе "Ядерная весна" выгодный контракт — от группы не требовалось почти ничего, только петь и записываться, ну еще дать несколько концертов, Вася предоставлял отличную студию и звукозаписывающую аппаратуру. Обещал раскрутку. Все выглядело не так уж подозрительно — такие вещи случаются, а "Ядерная весна" сейчас на подъеме, уже и сама становится популярной. Неудивительно, что появляются спонсоры. Внешность Васи? Но и в России много блондинов, и расовый тип скорее славянский, не дарайский. Ивик сама не могла понять, что ее тревожит.

Просто чувство не то. Ощущение от этого человека. Хотя... подобное ощущение у Ивик могло возникнуть и просто от удачливого дельца. Она никак не могла понять психологию этих людей — неужели можно жить просто ради того, чтобы делать деньги? В Дейтросе полно обывателей, интересующихся только материальным, это нормально — но дельцов в Дейтросе нет. Это был новый для Ивик человеческий тип. Новый — и неприятный. Ивик проанализировала свои ощущения. Нет. Делец просто не заинтересовал бы ее, а за этим типом, казалось, стояло нечто другое. Интуиция, конечно, не более того. Но я же в любом случае пронаблюдаю, сказала себе Ивик. Она вдруг похолодела от мысли, что рядом с ее подопечным сейчас стоит дараец. Он может в любую секунду вынуть мини-ТИМК из кармана, пальнуть, исчезнуть в Медиану... Она стиснула зубы. Нет. Они не могли отследить Штопора. Это не так просто делается. И даже если отследили, то скорее всего, они постараются не убивать — на Триме и дарайцы убивают и похищают людей только в крайних случаях. Слишком опасно во многих отношениях. Тем более, если речь об известных людях — а Штопор известен уже многим.

— Тогда завтра я подъеду, — сказал Штопор. Вася быстро кивнул.

— Конечно, подъезжай. И ребят бери — сразу все посмотрите и решите.

Ивик взглянула на окно Светловой и тихо застонала. У Жени с этим типом все зашло очень далеко. Они обнимались в квартире Шнайдера на диване, Женя была уже наполовину раздета и судя по маленькой картинке, испытывала нешуточное желание, чтобы все продолжилось. Ивик увеличила вид. Мелькнули глаза Жени. В глазах была пустота.

Ивик уменьшила изображение. Не хватало еще смотреть, как они трахаются. Одно выражение глаз Жени сказало ей больше, чем все остальное — Женя ухватилась за соломинку.

...в полуторке с матерью и отчимом. Какой там отчим — мать сошлась с ним уже теперь, два года назад. Женя мешает. Раскладное кресло на кухне. Скандалы. Снимать жилье — редактор в городской газетенке получает мало. Стопки книг на газете в углу. Отчим пьет, Женя закрывает кухню на табуретку. С ногами в кресло. Старенький ноутбук, списанный на работе, пальцы быстро прыгают по клавиатуре, "Звенящий ветер" — самая дейтрийская по духу из всех историй, которые попадались Ивик здесь, на Триме. Даже непонятно, откуда это у нее, этой девочки... Надо вырвать зуб, но денег до следующего месяца не будет. Мать орет, что она не имеет права закрываться, что это не ее квартира... Жизнь летит мимо в лакированно блестящих "Мерседесах" и "Лексусах", с ослепительно-белозубой улыбкой рекламной красавицы, в разноцветных колясках с розовощекими малышами. Ей тоже хочется жить...

Ивик поймала себя на том, что сочувствует Жене. И хочет, чтобы Женя вышла наконец за этого типа, и чтобы он хоть немного ее обеспечил. Скорее всего, он и ее бросит, но хоть ненадолго она вырвется из нищеты. Ивик очень понимала Женю.

Сейчас Жене даже не было приятно. Она старательно изображала это, да Александру, похоже, это было и не так важно. Лишь бы она формально согласилась — "дала". Если Женя пройдет этот экзамен — он возьмет ее замуж... возьмет в Германию, устроит, поможет. Ивик передернуло. Это была проституция, но почему-то Женю она в этом винить не могла.

Как у них здесь все плохо... Ивик никогда не идеализировала Дейтрос, нет, но в такие минуты хваталась за воспоминания, как за якорь.

Ивик налила в чашку дымящийся кофе. Положила дольку горького шоколада на блюдце. На Триме работать комфортно. Уютно, ничего не скажешь. Поставила чашку рядом с компьютером. Открыла рядом с рабочими окнами папку с семейными фотками.

Во время работы она никогда не смотрела на Кельма. Только на Марка, на детей. Это было хорошо. Правильно. Как кусочек самого теплого, самого родного, что у нее есть. Кусочек дома. Так и в Медиане, смертельно устав в патруле, иногда достанешь фотографию — и посмотришь, и становится немного легче.

Марк был круглолицый и большеглазый. Слишком большие глаза для мужчины, серые, телячьи такие, добрые — и слишком длинные ресницы. Он смотрел на Ивик с нежностью. Я люблю тебя, говорил он. Я очень тебя люблю. Ты такая хорошая. Он как будто обнимал ее, Ивик даже почувствовала тепло его рук на плечах. Еще шесть дней, сказала она виновато. Потерпи, ладно? Я приду. Она чуть не заплакала — так страшно хотелось увидеть Марка. Обняться. Постоять. Ну пусть он другой, пусть он совсем ничего не понимает и всего боится — но ведь он так ее любит. Он такой хороший! Таких просто не бывает.

Миари — ни в отца, ни в мать. Остролицая, с серыми серьезными глазами. Странная девочка. Ивик с трудом понимала ее иногда. Но сейчас вот ощущала, как ей бесконечно дорога эта восьмилетняя серьезная малышка. И мальчики. Фаль, юный бандит с упрямо поджатыми губами. Шет, похожий на отца, спокойный, круглолицый. Ивик как бы целовала их глазами. Потом закрыла папку. Отхлебнула немного кофе.

Жаров говорил по телефону. Ивик усилила звук. Помрачнела.

Звонили с киностудии. Жаров начал писать сценарий для фантастического сериала. По сути, это было не так уж плохо, хотя Жаров взялся за работу в кино ради денег. Один из уже известных фантастов страны не был богатым человеком, и как многие в его положении, старался найти источник более денежного существования. Таковым было написание сценариев. Все бы хорошо, в конце концов, если в сценарий сериала, который смотрят миллионы, заложить дейтрийские идеи — будет совсем неплохо. Но дейтрийскими идеями там уже не пахло совсем. Видимо, они неприбыльны по сути своей. Их нельзя продать.

Сейчас голос в трубке объяснял Жарову, каким должен быть сюжет следующей серии.

...— и поймите, основная коллизия, которой мы должны придерживаться... которой придерживается весь мир вот уже тридцать лет — это защита стабильного мира, в котором мы живем. Все эти бунтари, ниспровергатели основ сейчас не интересуют публику, и это не будет пользоваться успехом. Размышления о переустройстве мира оставьте доморощенным философам и графоманам. Уже десятилетия работает схема сюжета, безопасного и пользующегося абсолютным успехом. Схема проста: есть стабильный, не идеальный, но крепкий и благоустроенный мир. Появляется некая угроза, неважно какая — инопланетяне, марсиане, Темный Лорд, коммунисты, черт в ступе. Появляется сверхгерой — наделенный суперспособностями или же просто маленький человек, который вынужден вступить в схватку с врагом. Побеждает врага практически в одиночку, возможно, при поддержке нескольких друзей. Опять все возвращается к стабильности. Именно этим сюжетом вы и должны пользоваться! Исходя из этого...

Жаров поддакивал, делая пометки в блокноте. Ивик вздохнула и тоже сделала пометку в его файле. Этим тоже придется заняться. Как бы расстроить его контракт с киностудией? Он опять забросит свою потрясающую антиутопию "Корпорация тени", которая почти точно воспроизводит худшие черты дарайского общества.

Впрочем, с этим бороться труднее всего. Уже не одного транслятора так потеряли. Либо деньги всерьез, либо счастье всерьез, как поется в одной здешней песенке. Может быть, конечно, Жаров найдет возможность писать халтуру для студии, как положено, как выгодно — и одновременно настоящее. Но чаще бывает не так... чаще халтура затягивает, увлекает, и вот уже человек не видит разницы, и даже объявляет писание халтуры настоящей работой (ну да — ведь за нее платят деньги, ее надо выполнять в срок), а запись сокровенных мыслей, собственного поиска истины — графоманством и доморощенной философией. Начинает даже презирать себя прежнего...

Ивик бросила очередной взгляд на остальные окна (их количество сократилось до восьми), замерла, вглядываясь в картинку с Юлией Полторацкой. Увеличила картинку.

Женщина с тяжелыми сумками неловко топталась на снегу.

Она даже не догадывалась поставить эти сумки. Потому что скорее всего ей надо было бежать. Но далеко ли она убежит? Полная, неловкая, она через двадцать метров начнет задыхаться. Да она пока и не понимала всей серьезности ситуации. Ей было жаль покупок — ведь полтора часа ходила по рынку, выискивая продукты подешевле.

Понимала Ивик — она видела ножи, блеснувшие в руках. Минимум у двоих. А всего гопников было пятеро. Что они хотели — меховую шапку, кошелек? Добыча мелкая, но тем они и перебивались. А ведь Юлия сегодня получила зарплату. На что она будет жить полмесяца? Опять влезет в долги. Найдет еще какую-нибудь подработку. О продолжении романа опять можно будет забыть... Ивик встала. Вот нельзя все-таки в носках сидеть. На то, чтобы надеть ботинки, ушло пятнадцать секунд. Еще идти через Медиану...

Прошло почти пять минут. Ивик скользнула на заснеженную улицу — мороз здесь был под двадцать, щеки сразу защипало. Обстановка уже изменилась, Юлия неловко шла прочь вдоль улицы, а банда с гоготом пинала сумки, вываливая картошку, лук, помидоры, лопнувший пакет с молоком...

— Стоять! — звонко сказала Ивик, выхватив ПМ и отключая

предохранитель.

Она была в зимней рабочей одежде для Тримы — на Земле это сходило за нормальную одежду полувоенного стиля. Но ведь в темноте не разберешь, что за форма, может быть, милицейская. Гопники примолкли и слегка растерялись.

Ивик не рассчитывала на свои боевые способности. Их пятеро. Она бы справилась в принципе с этой швалью, но бить надо во-первых, наверняка, во-вторых, не убивая, и в-третьих — слишком сложная цель перед ней стоит. Поэтому она сразу достала пистолет.

— К стене! — железным (как ей казалось) голосом произнесла Ивик, — руки за голову!

На самом деле голос ее звучал все-таки недостаточно убедительно. Ивик не умела командовать. Так и не смогла выработать нужный тон.

— Эй, девочка! — кажется, ближайший из бандитов разглядел, что на Ивик вовсе нет милицейской или еще какой-нибудь опасной для них формы, — утю-тю!

Он потянулся к Ивик, тут же грохнул выстрел; пуля навылет прошила ногу. Заорав, гопник рухнул в снег, хватаясь за штанину.

— К стене! — снова приказала Ивик.

(Тут самое главное — быть твердо уверенным, что тебя должны послушаться. У Ивик это долго не получалось. Этому ее специально учила Ашен).

— К стене! Или стреляю!

Козлы послушались на этот раз. Ивик выстроила их носами к стене. Один из них, самый здоровый, зашевелился было. Ивик прицелилась и точно вогнала пулю в стену, рядом с его головой, так, что штукатурка хлестнула в лицо.

— В следующий раз стреляю на поражение! Стоять смирно!

Она перевела дух.

— У кого кошелек, поднять левую руку!

Одна рука осторожно поднялась.

— Брось кошелек назад, на дорогу!

Бандит неловко завозился. Черный прямоугольник отлетел и бесшумно упал на снег. Ивик подумала. Ей всегда с трудом удавалось такое вот планирование действий. Наконец она сообразила.

— Ты! Да ты, у кого кошелек был! Повернуться ко мне! Поднять кошелек. В сумку все собрать! Быстро, шевелись! Молоко оставь, козел! — Ивик употребляла местные, более крепкие выражения, — Взять сумку и кошелек! Догнать женщину. Все отдать. Извиниться. Остальные стоят здесь, если рыпнешься — положу всех, а потом догоню тебя. Потом вернешься сюда. Пошел!

Она краем глаза наблюдала за удалявшимся бандитом, продолжая держать остальных под прицелом (впрочем, дуло пистолета было направлено в ноги, Ивик не собиралась убивать). Юлия была уже в конце улицы. Брела, согнувшись — наверное, плакала. Ивик проследила за действиями бандита. Наконец тот медленно, загребая ногами, приблизился к ней.

— К стене!

Она подержала гопников под прицелом еще минут десять. То время, которое нужно Юлии, чтобы дойти до дома. Предупредила их о колоссальной опасности дальнейшего преследования женщины. И не позволяя бандитам обернуться, исчезла в Медиане.

Через три часа она снова сидела за компьютером — теперь уже в ботинках, а у клавиатуры стоял стакан теплого молока с медом. Все подопечные Ивик крепко спали. Спал даже Штопор, у себя дома под столом, не дойдя до кровати, а рядом поперек кухни спал басист. Ивик открыла на половину экрана свой собственный, выстраданный, вылизанный текст.

Ее новая повесть называлась "Белая земля". Ивик надеялась, что из этого получится целый цикл повестей и рассказов. Ее глаза блестели. Она была сейчас красива, как бывает красив всякий напряженно работающий человек. Пальцы плясали по клавиатуре. Ивик была почти счастлива.

"... нетающие снежинки. Шпиль башни ввинчивался в слепое тусклое небо. Идти упрямо, ища глазами этот шпиль, словно стрелку компаса, проваливаясь по колено..."

Там, на Севере, на полуострове Шел-Таан, еще неисследованном, жила аборигенная цивилизация Нового Дейтроса. О ней ничего не знали. За снегами и морозами, несовместимыми с жизнью, лежал оазис тепла. До него почти невозможно добраться. Его нельзя увидеть с воздуха — атмосферная аномалия не позволяла над ним летать. До него не дойти через Медиану. Дойти до оазиса, до Белой Земли, можно только пешком и по Тверди. Полярный исследователь, герой Ивик, Мелт иль Ведар, однажды дошел — в одиночку. И теперь, уже неофициально, без экспедиции, пытался повторить этот путь. Чтобы увидеть Белую Землю, пойдешь на все. Чтобы понять ее тайну.

"помнишь, как играли колокольцы, звенящий каскад в теплом, тягучем, как мед, летнем воздухе? Тебе улыбались все, кто шел навстречу. Просто потому, что тебе нужны были эти улыбки, потому что они это знали, а потом та девушка, помнишь, она подошла и обняла тебя. Помнишь, как рвали орехи, их ядрышки были сладковатыми, а древесный сок тек по пальцам, и пальцы делались липкими..."

Мелт шел сквозь пургу, он уже видел башни Белой Земли — их может увидеть лишь тот, кто побывал там однажды. Его губы потрескались до крови, лицо было иссечено колючим снегом. Он не уходил в Медиану — знал, что уйдя, потеряет связь и никогда уже не увидит Белой Земли. Мелт шел из последних сил. У него были такие же глаза, светлые, странно блестящие, как у Кельма. Он вообще был похож на Кельма. Не сдавался до последнего. Невозможно сильный. Невозможно одинокий. Ивик любила Мелта.

Когда она писала — никогда не вспоминала о Марке или детях. Здесь они были ни при чем. Не имели к этому никакого отношения. Их как бы не существовало. Здесь рядом с ней был только Кельм. Его лицо смотрело из угла экрана. На него Ивик взглядывала временами. Потом ловила себя на том, что буквально повторяет выражения из рассказов Кельма (она знала большую часть его рассказов почти наизусть). Начинала торопливо править. Бен уже заметил однажды, что ее торопливая писанина уж очень напоминает некий самобытный, известный в узких эстетских кругах, не раз отмеченный критиками стиль некоего Кельмина иль Таэра, может быть, она о нем слышала... Да, ответила Ивик, конечно. И не только слышала, но знает все его рассказы, все сто двадцать три, включая юношеские, а некоторые помнит наизусть.

Бен оказался еще одним человеком, посвященным в тайну. Таких людей всего-то ничего. Но Бен далеко, Ивик не видела его много лет, и по сути, он знал о ней больше, чем кто бы то ни было.

Безнадежность и тоска — вот что губит нас. Губит вернее безденежья, вернее холодного и огнестрельного оружия. Безнадежность и тоска, бессмысленность и лень. У Юлии было время. Немного, всего несколько часов — но почему хотя бы их не потратить на работу? Настоящую работу, а не унизительное выцарапывание денег из этого мира, денег на пропитание себе и сыну. Юлия лежала на диване. Она читала очередной покет в мягкой обложке, из детективной серии, и она ела. Ей не надо было есть поздно вечером — тридцать килограммов лишнего веса в ее сорок лет — не шутка. Но она вяло жевала бутерброд с маслом и сыром, а на столе лежала шоколадка. Ивик сжала руками виски.

Не стоило возвращать кошелек? Но это еще больше вогнало бы ее в отчаяние. Она нашла бы еще одну идиотскую работу. Делала бы перевод. А потом лежала бы и ела, чтобы заглушить нестерпимую душевную боль. Боль не оттого, что одна, что никому не нужна, что некрасива, что нет денег, нет успеха, нет счастья — ко всему этому Юлия давно привыкла, это не болело, это было нормальным. Так не болит давно зажившая после ампутации культя. Боль — оттого, что там, внутри, еще было чему болеть. Оттого, что ей хотелось писать дальше, писать этот злосчастный роман, который, наверное, опять не напечатают, но который все равно хотелось писать. А нельзя, надо думать о Ваньке, о его уроках, о том, что ему нужно заплатить за секцию дзюдо, что надо внести деньги в какой-то фонд в школу.

Скоро у нее перестанет болеть внутри.

Она, наверное, привыкнет. С нее придется снять "поводок" — командование прикажет после очередного отчета.

Ивик было нестерпимо жаль Юлию.

Пора переключаться. Ивик снова посмотрела на Женю — та мечтательно улыбалась. На столе в кухне, где жила девушка, красовался огромный букет белых роз. Этот тип умеет пускать пыль в глаза... Все последние дни на лице Жени бродила вот такая страная, мечтательная улыбка. Девушка пила чай. Она тоже ела много, но отличалась астеническим сложением, и ничто ей не портило фигуру. Она хороша собой. Умна. Талантлива. Неужели она не достойна лучшей жизни... Ивик затошнило от отвращения к себе самой.

Гэйна на миг закрыла глаза.

Убить человека — и то легче. Убил — и все. Это враг. К этому Ивик привыкла, хотя когда-то в квенсене неспособность убивать едва не стоила ей жизни. А как убить надежду? И не врага — а почти твоего ребенка, почти персонажа книги, человека, которому ты искренне, от души сочувствуешь и желаешь только блага?

Она же такие книги пишет, эта Женька! Ни одну из них еще не напечатали — Юлии, и той везет больше, у нее совокупный тираж за пятьдесят тысяч все-таки перевалил. Но в сети, в интернете их читают, и много. Да если бы и совсем не читали! Даже ради потенциальной возможности командование дало бы санкцию на курирование Женьки. Дело даже не в пропаганде дейтрийских идей. Ее герои... бывшая лошадь смешная Ленточка, бывший король Альвин, наконец, герой, настоящий герой Даррен, который был раньше тенью от шпаги. Маг трех миров разозлился и сказал, что если в королевстве нет нормальных людей, то их придется сделать из чего-то другого. Даррен получился особенно замечательным. Женька была в него влюблена. Ивик тоже.

Я не хочу убивать твою радость, сказала Ивик. Выходи замуж. Уезжай в Германию. Или даже не уезжай — просто можно ведь переехать в приличную квартиру. Родить ребенка — надо же иметь детей. Покупать себе то, что хочется. Не экономить на каждой мелочи. Шендак, да стоят ли все эти твои книги, и твой замечательный Даррен, и наши фантомы, и наши идеи — стоит ли все это твоей слезинки, Жень?

А может быть, ты даже и сможешь писать? Юлия ведь пишет, а у нее есть ребенок, и она писала всегда. Но она сильнее тебя. Она другая.

Женька — не сможет. Достаточно заглянуть в холодные, мертвые глаза Александра. Его жена писать не будет. Она не будет заниматься глупостями. А Женька — не сможет противостоять судьбе. Ты ведь это знаешь, сказала себе гэйна.

Все продумано тысячи раз. Этот брак колоссально невыгоден. Опасность отрыва от родной почвы — из-за эмиграции. Опасность рождения детей... Посмотри, во что превратилась Дана, а ведь талантливее ее не было в квенсене. То же самое будет с Женей, причем ей хватит и одного ребенка. Чтобы растить детей почти в одиночку, как здешние женщины, и что-то делать еще — надо иметь железный характер. Или растить не в одиночку, а при поддержке мужа, а здесь — какая поддержка? И наконец, опасность душевного тяжелого разлада, в итоге — развода. Тяжелых внутренних травм.

Да, ей сейчас плохо, ей хочется изменить судьбу, и при другом раскладе можно было бы ей это позволить. Но не при таком! Ничего не поделаешь, сказала гэйна. Сцепила зубы. Нажала на кнопку, отправляя Александру Шнайдеру очередную порцию электронных писем.

Он стирает спам не читая. Но Женькино имя в заголовке насторожит его. Намек на то, что он связался с людьми, о которых ему лучше ничего не знать. Что судьба его ждет не самая лучшая. И что Женьку лучше оставить в покое. Все это сработает — Шнайдер труслив, никакой любви там нет и в помине. Ему просто нужна красивая, умная, преданная девочка — для самоутверждения, поскольку он доказывает себе, что это прежняя жена, а не он, виновата в распаде семьи. И преданность девочки можно и купить, закрыв на это глаза. А то, что ее личность будет размазана по стенке ради его самоутверждения — это ведь ему безразлично.

Сейчас Женьке плохо, но при этом "плохо" она пишет, и пишет много, и хорошо. И пока она пишет, сказала себе гэйна, твой долг — сохранять те условия, при которых она это делает. Ты же знаешь, что это твой долг. Ради этого тебя здесь держат. Это твоя работа. Шендак. Работа твоя. Это, может быть, подлость, но это, как тебе известно, твой долг.

Ивик открыла окно и отжималась от пола, поглядывая на монитор. Для этого, правда, плазменную панель пришлось временно переставить на пол. Гэйна сбросила рубашку, оставшись в одном лифчике. Морозный ветер налетал порывами, выстуживая натопленную комнату. Мышцы приятно ныли. Можно было и не тренироваться, но Ивик так устала сидеть за монитором. Она сидела уже десять часов, не поднимаясь. И у нее и сейчас было восемнадцать окон. Другие "ангелы" чем-то заняты. Ивик нестерпимо хотелось лечь, закрыть глаза — глаза уже резало временами. Тут уж либо ложиться спать, либо преодолеть себя и немного размяться. Это поможет, знала Ивик. На какое-то время — поможет.

Она закрыла окно. Сдвинула разборные гантели ногой под шкаф. Накинула на потное тело рубашку — все равно грязная уже. Села за компьютер. Посмотрела на фотографию Кельма в углу.

Любимый, сказала она шепотом. Она привыкала к этому слову, осваивала его. Уже несколько лет она знала это о себе. Он — не знал ничего и даже догадаться не мог, да и ее-то он вряд ли помнил. Но вот так назвать его — надо было решиться. Ивик посидела, пережидая внутреннее волнение от этого слова. Ее взгляд привлекло быстрое движение в одном из окон.

Штопор. Они как раз собирались играть в новой студии. Ивик увеличила окно и включила звук — не забывая наблюдать и за другими краем глаза.

Она не могла отказать себе в этом удовольствии.

Они пели не самую популярную из своих песенок. Зато одну из самых дейтрийских — за что Штопор и удостоился постоянного наблюдения. Даже голос рокера изменился — из нарочито противного козлетона стал нормальным, мужским голосом. Даже на Кельма чем-то похоже — Ивик не знала точно, умеет ли Кельм петь. Но ей казалось, он мог бы петь именно так.

Глаза твои пусты от боли и тоски*,

Глядишь вокруг себя, сжимая кулаки,

Любимая нашла кого-то пожирней —

Обратно не зови, забудь скорей о ней.

И всё тебе не так, и люди все не те,

Страна твоя в крови, слезах и нищете.

Окончился твой день, но ты лежишь без сна —

Тебе нужна любовь, тебе нужна война!

*Здесь и далее — Ян Мавлевич. http://zavolu.info/309.html

Или см. Примечания.

Басист выдал красивое соло. Ивик посмотрела на Кельма. Его улыбка будто погасла. Он смотрел напряженно, внимательно. Ивик протянула руку и пальцем коснулась монитора — там, где его щека.

Привычный с детства мир не так уж и хорош,

Повсюду видно грязь, повсюду слышно ложь.

Скорее уходи, сжигая все мосты,

Иди туда, где мы, — туда, где нужен ты.

Кому-то время жить, кому-то умирать,

А нам пришла пора любить и воевать.

Отчизну, что больна, сдана, разорена,

Спасёт твоя любовь, спасёт твоя война.

Он сам не знал, к чему и кого он звал, этот парень. Он родился в глухом мире, где давно уже не было ни любви, ни войны. Или все это не встречалось ему, он не мог этого встретить, не мог найти, он задыхался в этом пенопласте, и хлестал водку, ему было мало этого мира — и он звал другой, тоскуя о нем. Хотя никто не понял бы этой тоски — кроме его дейтрийского ангела-хранителя, Ивик, сидящей за монитором, вцепившейся тонкими сильными пальцами в угол стола.

Пускай глумится мразь, пускай ликует враг —

Не бойся ничего и делай первый шаг.

Весёлым будь и злым, родился — так живи!

Для искренней войны, для яростной любви.

Потом она заметила хозяина студии. Василий был красив — истинный викинг. Воплощение арийской мужественности. Или дарайской евгеники, уточнила про себя Ивик. Скрестив руки на груди, Василий наблюдал за музыкантами. По лицу его трудно было понять, нравится ли ему песня. Он заговорил. Ивик слушала внимательно. Потом встала, отодвинула стул и сунула в кобуру пистолет и шлинг.

Число окон уменьшилось до восьми. Теперь можно попробовать отследить этого типа. И она обязана это сделать. Не потому, конечно, что Василий — высокий блондин, дарайские агенты как раз обычно меняют внешность. И лицо у него не дарайское. Она просто должна отследить, с кем общается ее транслятор. Ведь это дело нешуточное.

Когда Ивик вынырнула из Медианы на углу двух питерских улиц, Василий как раз выходил из студии. "Ядерная весна" осталась еще порепетировать.

Ивик следовала за блондином по другой стороне улицы. Обычная многолюдность центра, да еще в теплую погоду, легко позволяли ей оставаться незамеченной. Светлая шевелюра Василия, по случаю тепла не прикрытая головным убором, сияли издали. Под ногами хлюпала серая жижа, вода с грязным снегом. Ивик не рассчитывала на особую удачу — скорее всего, Василий сядет в машину, и останется только успеть заметить ее номер. Но преследуемый двинулся к Невскому и в конце концов исчез в толпе, вливающейся на "Достоевскую". Ивик порадовалась и, поглядывая на светлую макушку, чуть возвышающуюся над толпой, вскоре тоже вступила на эскалатор.

Для агента это было бы даже нормально, размышляла она. Учитывая пробки в центре, на метро двигаться и быстрее, и безопаснее. А вот для местного богатенького буратино... логично ли ехать на метро? Да еще — пусть не в час пик, но все же довольно забитом? Нет, Василий не походил на типичного местного дельца или богатого человека. Но — студия?

Грохоча и сверкая фарами, похожий на фантастическое чудовище, из тоннеля вырвался поезд. Ивик, неприметно для Василия, стоявшая за спинами веселой молодежной компании, шагнула в тот же вагон, что и предполагаемый дараец. В соседнюю дверь. Достала из кармана зеркальце, отвернувшись от места, куда вошел Василий. Ковыряя для виду прыщик на щеке, нашла отражение преследуемого позади себя. Убрала зеркальце, встала боком, незаметно взглядывая временами на Василия — его фигура в той же светло-коричневой куртке маячила за толпой стоящих пассажиров.

Проще всего было бы попытаться перевести его в Медиану. Незаметно подойти, тактильный контакт... Землянин просто ничего не заметит — разве что увидит исчезновение стоящей рядом девушки, что нежелательно, конечно. Но это, к сожалению, совершенно неприемлемо. Если Василий дараец, он не должен обнаружить слежки — Ивик обязана сообщить о нем командованию, а уж контрразведка решит, разрабатывать лже-Василия или ликвидировать. А если он землянин, он все равно может работать на дарайцев.

В принципе, Ивик прихватила пару микропередатчиков, но слишком уж велик риск обнаружения — если это враг, он ничего не должен заподозрить. Ивик не собиралась применять технику.

Василий вышел на площади Александра Невского. Поначалу народу вокруг было достаточно. Но чем дальше уходил Василий от центра, тем безлюднее становились улицы. Ивик едва не решила бросить преследование, опасно, Василий может ее заметить. И все же она продолжала идти — по другой стороне улицы и метрах в двуста позади предполагаемого дарайца.

Василий снова поразил ее — он двинулся прямо к монастырскому подворью Свято-Троицкого монастыря на улице Обуховской Обороны. И сразу вошел в храм. Ивик нашла точку, откуда был хорошо виден этот вход и встала за угол дома, осторожно посматривая на храм. Может быть, оттуда можно выйти во двор монастыря, а из монастыря — еще куда-нибудь через задний ход. Тогда Ивик не повезло. Но других вариантов действий она не видела.

Гэйна напряженно размышляла. Дараец не может быть христианином. Это исключено.

Но о чем говорит такой заход в храм? Посмотреть бы, как Василий ведет себя там — со знанием дела, привычно или как неопытный захожанин? Но даже если он крестится и кланяется, как семинарист — и это ничего еще не исключает.

Она ждала около двадцати минут, и все же ей повезло. Василий вышел из храма — не один, с бородатым священником средних лет в длинной рясе. Они о чем-то разговаривали. Потом Василий слегка поклонился, сложил руки, прося благословения. Священник осенил его крестным знамением. Тот поклонился, поцеловал батюшке руку. Ивик слегка покачала головой — православные ритуалы мнимый дараец выполнял совершенно уверенно.

Может, зря она тут стоит? Может, уже хватит?

Нет, маловато пока информации для отчета.

Василий двинулся к жилым домам. Здесь следить немного проще — народу нет, но во дворах множество укрытий. Ивик шла далеко позади преследуемого, то и дело вставая за углы и выступы зданий.

Она сама не знала, на что надеялась. Какая-нибудь зацепка? Отслеживать человека в одиночку, без подготовки — нельзя, по крайней мере, если есть четкая установка не привлекать его внимания. Неизвестно еще, что важнее — информация о Василии или безопасность. Хотя бы отслежу, в какой подъезд он войдет, решила Ивик. Но возьмется ли контрразведка разрабатывать его при таких неясных данных?

Василий, впрочем, не пошел к домам — он свернул к старым гаражам, еще советским, выстроенным в несколько рядов. Завернул за угол между рядами — и на время Ивик потеряла его из виду. Наконец решила приблизиться. Осторожно, прижимаясь к стене, заглянула в проход, куда только что ушел Василий. И сразу увидела две неоспоримые вещи.

Первая — Василия в проходе уже не было, хотя по расчетам Ивик он должен был дойти максимум до середины. Вторая — проход был тупиковым.

Ее сердце забилось. Неужели повезло? То есть наоборот — не повезло... Словом, неужели это дараец?

Ивик постояла еще минут десять за гаражами, пристально вглядываясь в пространство. Потом осторожно вышла. В мокрой серой жиже следов не различить. Но замки на гаражах — все целы. Ни одну дверь здесь не открывали. Ивик тщательно исследовала тупик, и все же обнаружила довольно широкую щель между двумя гаражами. Он мог бы пройти здесь. Но щель завалена снегом — совершенно нетронутым, чистым. Можно ли его перепрыгнуть? Наверное, да. Но... зачем, спросила себя Ивик. Если он не связан с Дарайей, он не мог заметить моей слежки и тем более — совершать головоломные прыжки чтобы меня запутать.

Мороз уже пощипывал. Ивик двинулась в обратный путь легким бегом. В Медиану не было смысла уходить — во-первых, если лже-Василий там, он заметит ее. Во-вторых — и ни к чему, потому что ближайшие к дому Врата располагались еще дальше отсюда, чуть ли не у Колпина сегодня. Ивик чувствовала себя просто великолепно, хотя и сознавала в душе, что ей просто повезло. Она удачно (надо надеяться, что удачно) выследила врага, и он даже предъявил достаточно четкое доказательство своей личности. Дома ей предстояло написать быстрый отчет — и за лже-Василия возьмется дейтрийская контрразведка.

Иногда Ивик удивлялась своему чувству — оно не становилось меньше со временем. Прошло уже два года. Правда, она не сразу это осознала. Пожалуй — после второй встречи. Да, после второй. Случайной в общем-то, у Эльгеро иль Роя, где Кельм ожидал приема, а они с Ашен ждали самого Эльгеро, ее отца, чтобы вместе отправиться домой через Медиану. Глупая была встреча, вспоминать даже неприятно. Ивик в основном краснела и мычала, пока Кельм разговаривал с Ашен. На Ивик он даже внимания не обратил. Лишь через некоторое время она поняла, что думает о нем почти все время.

Сначала она не могла понять, в чем дело.

Потом испугалась.

Испугалась она, когда ночью — не с Марком, конечно, а холодной, одинокой ночью на Триме в сознание непрошенно вплыла фантазия. Нет, ничего такого уж страшного там не было, фантазия почти детская, максимум, что там было — это как Кельм наклоняется и целует ее в уголок губ. Но это было слишком реальным. Слишком острым. Ивик вздрогнула, вытягиваясь на узком диване, и вдруг с ужасом поняла, что кроме Марка, в ее жизни есть другой мужчина.

В мыслях, не в мыслях — какая разница?

И еще страшнее того. Ивик осознала, что Кельм — лучше Марка. Просто как человек — лучше. И любит она его больше. Вообще, может быть, это единственный мужчина, которого она впервые — по-настоящему — любит.

Она еще думала, что обойдется, что это ерунда, главное — хранить все это глубоко в душе, чтобы никто не узнал. А потом и само пройдет. Но чувство становилось сильнее. Оно не оставляло ее и дома, рядом с Марком. Ивик всегда была рассудительной и спокойной. Ей казалось, она так хорошо контролирует себя. А здесь напало нечто такое, чему она не могла сопротивляться. Она ничего не могла с этим поделать. Но и как с этим жить — было непонятно.

Она рассказала обо всем Ашен.

— Может, тебе его просто жалко стало? — предположила Ашен, — ты же у нас такая... тебя только на жалость и давить.

— Сначала — может быть, — согласилась Ивик.

Подумав, она даже вспомнила, когда именно проснулась эта жалость. Это было еще до второй встречи с Кельмом. И тогда она как раз и начала думать о нем почти постоянно. Просто о нем зашла речь во время паузы на общей планерке Русского сектора стратегии. Малознакомая Ивик гэйна с крашеными рыжими волосами, какая-то сорокалетняя ро-шехина, громко возмущалась.

— Это отвратительный тип! Просто отвратительный, и не говорите мне о нем. Это самый настоящий хам! В нем нет ничего человеческого...

Выяснилось, что ро-шехина выполняла задание контрразведки, и Кельм что-то там ей не разрешил в смысле личной жизни — навестить семью или что-то в этом роде. Ему-то ведь плевать, у него семьи нет и не будет — какая же дура пойдет за такого!

Это возмущение не то, чтобы расстроило или обидело — оно удивило Ивик. И еще больше удивило, что окружающие в общем поддержали ро-шехину, посочувствовали. И кто-то еще рассказал, что да, иль Таэр — не сахар. Работает, правда, хорошо. Но не сахар, может и наехать так, что не обрадуешься.

Ивик совсем не показалось, что Кельм похож на хама. Она не любила хамов, просто не выносила. Она совсем отключилась от происходящего и впала в прострацию, стараясь понять, почему так получается. Почему его не любят... И выходило у нее, что не любят его именно за то, что он прав. Он почти всегда прав. И с этой ро-шехиной он наверняка был прав — не всегда у нас есть возможность быть с семьей, мы сами на это пошли, сами выбрали такую работу. И работа все-таки должна быть на первом месте. И наверное, он не умеет быть особенно дипломатичным. Ивик вспоминала, как иль Таэр заступился за ее фантом. Он ведь тогда сразу же проехался по всем больным мозолям окружающих, упомянул все скользкие моменты отдела Стратегии. Ивик восстанавливала в памяти все поведение Кельмина, и начинала понимать — за что его не любят. Почему.

И еще она случайно поймала его взгляд — он стоял у форточки и курил, блестящие глаза смотрели в серое беспросветное небо, сигарета зажата в обрубках пальцев, и на миг — только на миг — такое выражение мелькнуло в глазах, что Ивик прохватил мороз. Какую боль носит он в себе? Испытал ли кто-то из нас хоть что-нибудь подобное? И тотчас это выражение ушло, он снова стал обычным. Но Ивик запомнила его.

В тот миг, показалось ей, она поняла иль Таэра до конца. В тот миг — "схватило", так вода быстро схватывается сильным морозом, спекаясь в лед. Ей даже захотелось спорить из-за него, кинуться в бой, но она сдержалась.

Да — ей стало жаль Кельмина. Не зная многих обстоятельств, она интуитивно почувствовала это его одиночество — непрошибаемое, страшное, одиночество в толпе, потому что он знал и испытал больше, чем другие, потому что не умел быть дипломатичным, был прямым, честным и правильным. Он был не таким, как все. И досталось ему в жизни гораздо больше. Да, в тот момент Ивик начала его жалеть.

— Но потом было и другое, многое... знаешь, он ведь гений. Я никогда не смогу так писать. И вообще, он...

— Брось, ты пишешь не хуже, просто иначе, и не ценишь себя, — сказала Ашен. Ивик пожала плечами.

— Не знаю. Понимаешь, у него ведь как — все, за что он берется, получается прекрасно. И вообще, Ашен, жалость... Да, это есть. Но не только это. Я знаю, что я сумасшедшая... Ненормальная. И наверное, ты скажешь, что я люблю созданный образ. Может быть. Но все, что я о нем знаю — из этого образа никак не выбивается. А я знаю о нем не так уж мало... Я о нем все в общем-то выяснила.

В самом деле, к тому моменту окончательно спятившая Ивик, побывав в Дейтросе, уже выяснила все, что было можно, о предмете своей страсти. И подробности оказались такими, что страсть никак не уменьшилась.

Вот только теперь надо было это прекращать. Потому что... Кельма, конечно, жалко, но у нее, Ивик, есть своя семья, дети, прекрасный муж... которого, кстати, тоже жалко. И так все-таки нельзя.

И в конце концов — Ивик вспоминала об этом с некоторым стыдом, но и облегчением, Ашен чуть ли не за шкирку притащила ее, окончательно раздавленную Бог весть какими страстями, к Кейте. А та, спокойно кивнув, сказала.

— Я знаю, кто может тебе помочь.

Этот кто-то — один знакомый монах — жил в Лайсе, и добраться до него было не так уж просто. Почти сутки в Медиане. Ивик совершенно не верила в успех предприятия. Она уже была у священника, а как же! В последние годы она исповедовалась довольно редко, как положено — перед Пасхой, да и не очень понимала, зачем это нужно. Но тут, со страстью своей несчастной, пошла к отцу Киру. А вдруг, поможет, объяснит что-нибудь, просветит? Отец Кир был, как всегда, мягким, но непреклонным. Вы должны с этим справиться. Вы же понимаете, что такое грех, вы не маленькая. У вас есть муж, которого вы перед Богом обещали любить. Чувства — это преходяще, а брачные обеты — на всю жизнь. Не позволяйте себе... И так далее. Все это было абсолютно правильно, Ивик и сама так думала, но выйдя из церкви, вспомнила Кельма, его лицо, то случайно мелькнувшее в глазах выражение, и заплакала. Все это — прелюбодеяние, даже мысленное, грех — все это было правильно, если бы речь не шла о Кельме. Таком вот живом, настоящем, уникальном человеке, лучшем из всех гэйнов. Ивик смотрела на ладонь Христа, пробитую гвоздем, и видела покалеченные пальцы Кельма. Да, наверное, нельзя позволять себе его любить.

Она разозлилась на священника и решила, что в церковь можно ведь и не ходить, подумаешь.

Но дома ее опять охватили сомнения, как только она оказалась рядом с Марком. Можно плюнуть на все эти долги, на обеты и обязанности, но какой же надо быть сволочью, чтобы причинить ему боль. Если бы он хоть раз в жизни повел себя как-то не так. Если бы он хоть немного был похож на других мужей, о которых сплетничали подруги... Если бы она видела от него когда-либо хоть что-то, кроме абсолютной и самоотверженной любви и преданности — и еще ведь, сволочь такая, не ценила, еще и раздражалась на него!

Ведь он даже это понял бы... Наверное. Даже с этим мог бы смириться. И вот именно то, что — мог бы — действовало на Ивик как ледяной душ.

Она не думала, что какие-то монахи могут ей помочь. Пусть даже очень хорошие. Очень хороший монах или священник отличается от плохого тем, что не только правильно говорит, но и правильно живет. Но она, Ивик, не может, не умеет жить правильно, и нотации ей тут не помогут.

Монаха звали Аллин. Когда-то он учился с Кейтой в квенсене и был ее братом, тоже носил имя иль Дор. Кейта рассказывала, что Аллин давно ощущал призвание хойта, но его не пускали в монастырь — видимо, оттого, что он был слишком уж талантливым. И сейчас продолжал писать стихи. Кейта даже дала Ивик почитать эти стихи, они и в самом деле были прекрасны, хотя касались исключительно одной — религиозной — темы. Аллин был хорошим, сильным гэйном. В одном из боев он был ранен, лишился ступни, в результате ему все-таки разрешили уйти в монастырь.

Аллин оказался совсем маленьким и щуплым. Ростом не выше самой Ивик — а она была невысокой среди дейтринов. У него были огромные серые глаза с длинными ресницами. Но не такие, как у Марка — у Аллина глаза были глубокие и очень пронзительные, как будто он все-все в мире понимает.

Они бродили с Ивик по монастырскому саду, среди лета, лайского жаркого лета, сверкающего золотом и огнем. В Лайсе растения не зеленые — странная модификация хлорофилла, они там всегда огненно-рыжие. Золотая трава ложилась под ноги. Листва блестела миллиардами рассыпанных золотых монет. К этому надо было привыкнуть, но Аллин-то вырос в Лайсе, как и все старшее поколение — он давно привык. Он был уже совершенно седым — в отличие от Кейты, которая красила волосы, и коротко стрижен, как гэйн, хотя большинство монахов носили волосы до плеч. Под ослепительно белым хабитом — и чем они только стирают? — тело его казалось щуплым и узкоплечим.

— Ну и прекрасно, — сказал Аллин, — надо благодарить Бога за этот прекрасный дар. Это способ любить Его еще больше, любить Его еще новым способом.*

Ивик слегка открыла рот и не нашлась, что сказать. Аллин продолжал.

— А так как он мужчина, естественно, что вы имеете и какие-то оттенки этого чувства, которые кажутся вам недолжными, вроде как изменой. Но изменой может быть только такое же чувство, просто направленное на другого. Любая наша любовь — это ведь и страдание. Если душу свою не растить. не кормить таинствами, не отдавать Христу все. что имеешь, то можно найти поводы для страдания и ревности даже и в такой любви — разрываясь между мужем и друзьями, скажем или между мужем и ребенком. ИЛи ревновать ребенка к мужу. Или жену к подругам.

Просто это неправильно, это осквернение чего-то хорошего и чистого — как насекомые-паразиты, которые живут только на хорошем и благом звере, а сами по себе жить не могут

это дрянь. которая заводится на нашей любви. как болезнь на коже, как блоха на собаке, как плесень на хлебе... Это не причина не иметь кожи, убивать собак, выбрасывать заранее хлеб... Это причина их беречь и стараться правильно и по-Божески с ними обращаться...

*Реплики Аллина написаны Антоном Дубининым ОП (Алан Кристиан).

Ивик наконец разлепила губы.

— То есть вы хотите сказать, что... если это не физически. Если люди удерживаются...

Аллин тряхнул маленькой седой головой.

— О да... Целомудрие возвращает нас к реальности. Дает понять, что те, кого случилось полюбить — это не звезда и не кусок мяса, а такой же человек, как ты, несчастный и хороший и слабый... И еще — это Бог дает вам увидеть его своими глазами... ОН же всех нас так видит. такими прекрасными. Он вот так же странно и удивительно в нас влюблен — в каждого! Вот почему мы такие драгоценные...

Он помолчал и добавил еще:

— Если Бог дает нам любовь к кому-то, Он хочет, чтобы мы за этого человека много молились.

Ивик почувствовала, как ей хочется плакать. Привычным усилием сдержала слезы.

— Отец Аллин, я... вы знаете, я очень редко молюсь, если честно. Вообще редко. А за кого-то молиться совсем не умею. Знаю, что так положено, но не могу. Получается неискренне. А с ним... у меня первый раз, наверное, такое — что мне правда очень хочется молиться. За него. Чтобы Бог ему помог. Ведь ему же тяжело очень.

У нее все-таки перехватило дыхание, и она говорила с трудом.

— Так ведь это же очень хорошо, — тихо сказал Аллин, — Больше узнаешь о Боге. Не вопрос. И да, это очень больно. Понимаете теперь лучше, почему любовь имеет форму креста? И почему Дунс Скот, франциканский богослов, писал, что Распятие было бы и без первопадения — просто потому, что это логичный исход любви...Любовь имеет форму креста. Ничем другим Его любовь к нам и кончиться не могла! Тот, кто вот так благословенно, и неуместно, и нелепо, и больно влюбился в другого, и нечего тут взять для себя, и дать тоже не умеешь — такой человек получил от Бога дар стать ближе к Нему, немного больше понять, что Он к нам всем испытывает, каково оно...

Ивик несколько раз глубоко вздохнула. Не хватало все-таки еще тут разреветься. Это все очень хорошо звучало. Очень правильно. Но она вспомнила главное, о чем нужно было спросить.

— А как же мой муж? — спросила она, — как же Марк? Он же... он же очень хороший, и я... мне кажется, что я его люблю недостаточно. То есть не кажется, а точно. Я ведь замуж вышла... ну он предложил, я и вышла. Мне его жалко, понимаете? Он правда очень хороший, и меня любит, и детей. А я... он мне никогда не говорит ничего, не упрекает. Но я сама знаю, что не ценю его так, как он заслуживает, что не даю ему... мало слишком, что не так я себя с ним веду. И не могу иначе... а теперь вот еще это.

— Ивенна, — сказал монах, — а как насчет молитвы?

Она пожала плечами. При чем тут это?

— Молитва — это же не игрушки. Вы любите своего мужа как можете — и если вы знаете и видите. что ему чего-то от вас нужно, чего у вас нет, вы можете молиться, чтобы это у вас было. Потому что это — оно Божье дело, и дает его Бог. Так сказать, любит нас друг через друга Своей любовью..

Молиться, чтобы Христос дал Марку больше своей любви через вас, через ваше тело, ччерез ваши эмоции и чувства — которые тоже в Его руке. У вас есть главная составляющая любви к мужу (и любой другой) — составляющая воли. А остальное от нас не настолько зависит. Значит, о других составляющих можно молиться. Их можно вымаливать, как кусок хлеба. Правильная интенция — это не полдела, но, скажем, треть. Все-таки когда в Писании говорится о сердце — надо помнить, что иудеи имели в виду. Сердце равнялось воле. Чувственность и эмоции обозначались словом "почки".

Он помолчал.

— Стало быть. вам нечего стыдиться! Вы можете любить Марка всем сердцем и просить о том, чтобы Господь наполнил любовью к нему и ваши почки. Но высшее и главное в человеке — это ведь сердце.

Ивик покрутила головой. Как-то странно все получалось у этого хойта.

— Как-то странно получается, — честно сказала она, — все-таки можно любить двух мужчин сразу?

Аллин засмеялся.

— А то! Можно хоть десять! Просто как мужа — только одного! И пока есть на свете люди разных полов, их любовь взаимная почти всегда будет хотя бы отчасти окрашена эросом. Но это же просто способ любить...

Ивик подумала. Ей казалось, что надо сейчас быстро-быстро вспомнить и изложить все свои проблемы — чтобы не осталось недоговоренного. Потому что в другом месте она такого не услышит.

— Знаете, у меня сложно все с этим. Ведь тут еще в чем дело... У меня как бы два существа внутри. На работе... я на Триме работаю... там я один человек, нормальный, сильный, и так же я чувствую себя, когда пишу. А дома другой... дома я становлюсь женщиной. И вот тот человек, который на работе — он любит Кельма... А когда я женщина... — она умолкла.

— Так вы же и есть женщина! — ответил Аллин, — не так, что вы с мужем женщина, а на работе гэйн. Творите как женщина, наша сексуальность — это огромная сила к творчеству Это я вам как бывший гэйн и скажу. Общайтесь как женщина, это ваша сила и ваше достоинство. Оно должно помогать вам, а не мешать. Вот посмотрите на святую Деву. Она всегда женщина, она любит как женщина, действует как женщина, скорбит ак женщина — и в этом ее сила и ее величие, ведь человеку нужно двое родителей, и Господь в ней даровал нам то, чего так не хватало ветхозаветным людям...

Ивик посмотрела на монаха. Это опять был тот камень преткновения, который всегда не давал ей приблизиться к Церкви. Святая Дева? Ей ведь не приходилось стрелять, бить в нос кулаком, падать в грязь или снег, выслеживать противника... да и виртуальных образов она не создавала. Быть женщиной, как Святая Дева — просто занимаясь детьми и хозяйством — Ивик не отказалась бы, но ведь это было никак невозможно. А что такое — тогда — женщина? Если женственность ее не заключается в определенном роде занятий и определенной общественной роли?

И все же Аллин был прав. Потому ведь она и полюбила Кельма, что она и гэйной-то была — женщиной. И писала книги она тоже — как женщина.

Монах вдруг сказал задумчиво.

— И все-таки, Ивенна, будьте осторожны. Путь этот — принятия любви, от Бога пришедшей и к Богу возвращаемой — он очень узкий и болезненный, очень опасный, потому что много дает, и дьяволу это не по нраву, он всегда претендует на самое лучшее в нас. Тут очень много силы нужно, а откуда нам силу взять? Силы у нас своей нет, только та, которую Он нам дает. Тут без Христа ни шагу, без постоянных обращений к Нему, без молитвы, даже если она кажется пустой — это опять-таки молитва сердца.

И она была осторожна, и у нее все получалось. Все было так, как сказал Аллин. На прощание он велел ей ежедневно читать Евангелие и несколько молитв, и она это делала — так, на всякий случай. Ивик только надеялась, что со временем чувство это ослабнет — но оно не слабело. Но и не мешало ей, скорее, наоборот. И отношениям с Марком это ничем не мешало, помогало скорее. И в целом... Ивик иногда казалось, что она и жить-то начала по-настоящему лишь тогда, когда полюбила Кельма. Он пронизывал ее жизнь. Не давал расслабиться. Ей казалось, она начинает понимать, как это монахи живут всю жизнь в одиночестве и любят одного Христа. Но Христос — Он все-таки в мире невидимом, и это не так просто, это надо обладать особым даром, чтобы вот так постоянно его чувствовать. А Кельм... его незримое присутствие наполняло ее бодростью и энергией. Ей было легче жить только оттого, что такой вот человек есть на свете. И все, что она делала — она делала для него.

Хотя он, конечно, никогда не узнает об этом.

Или узнает?

Ивик не думала об этом всерьез. Какая, в сущности, разница? Как будет — так и ладно. Бог все решит, и Бог сделает все наилучшим образом.

Закрывая глаза, Ивик думала о Кельме. Или — как многие гэйны — о том, что сочиняла. Мелт, который пытался выбить очередную экспедицию на Север, который любил девушку-гэйну, очень одинокую, и очень хотел попасть на Белую Землю и забрать туда эту девушку... Мелт был похож на Кельма. Разницы особой не было, думать о Кельме или о нем. Или о ком-то, кого Ивик совсем не знала, но втайне от самой себя любила всю жизнь. Закрыв глаза, Ивик плыла в потоке образов, безмолвно говорила с Мелтом — или с Кельмом, или еще с кем-то неведомым ей. И видела — ветви под тяжестью снега, пляшущую в воздухе метель, ватную, как бывает на севере, тишину... Жаль только, что плыть в этом потоке удавалось недолго. Образы мешались перед глазами, и вот уже мимо прошла Женя, глядя с грустным упреком, а Ивик была у себя дома в Дейтросе, на кухне, и Миари вбежала, крича "Мама, мама!"... потом все смешалось — Ивик спала.

Ей снился удивительно яркий, необычный сон. Из тех, что запоминаются на всю жизнь.

Ивик была в Медиане. Говорят же, что во время сна облачное тело и в самом деле то ли частично отделяется, то ли просто воспринимает Медиану особым образом. Но теперь Ивик не думала об этом — вокруг была знакомая серая равнина. Прямо по равнине к ней приближались две фигуры. Они были в сером камуфляже, так могут быть одеты и дарайцы, они не подавали сигналов, но Ивик почему-то знала, что это гэйны, это свои.

Мужчина и женщина, приблизительно ее возраста.

— Меня зовут Рейта, — сказала женщина, когда они оказались рядом с Ивик. И тогда она поняла, кто это.

— Иль Шанти!

— Да, — печально сказал мужчина, — я Кларен.

Ивик не знала, что сказать. Все трое оказались сидящими — не на земле, а на низеньких креслах, видимо, сотворенных незаметно Рейтой. Ивик была потрясена. Она видела лица неясно, но знала, что это действительно знакомые с детства герои — Рейта и Кларен иль Шанти.

Те, что уничтожили Дейтрос.

Их признали героями. Их имена и лица знает в Дейтросе каждый ребенок. Но только позже дети узнают, что случилось с Рейтой и Клареном. Рейта вскоре покончила с собой, Кларен стал инвалидом и часто лечился в психиатрической больнице.

Ивик часто думала об этом. Рейта и Кларен перенаправили взрыв темпорального винта, который должен был уничтожить Землю. Направили на единственный возможный другой объект, находившийся рядом — Дейтрос. Старый Дейтрос с двумя миллиардами жителей. Пространственно-временные характеристики изменились, старый Дейтрос исчез бесследно. Был начисто уничтожен. Рейта и Кларен утверждали, что пытались переместиться туда, чтобы погибнуть вместе со своим миром — но было поздно...

Ивик представляла себе позже, что они испытали... даже не сразу. А вот так, через несколько месяцев. Когда выяснилось, что дейтринов осталось только 80 тысяч, разбросанных по всем мирам. Когда эти жалкие остатки получили в Лайсе место для резерваций. И дарайцы впервые атаковали эти крошечные поселки, чтобы уничтожить Дейтрос до конца — и жгли бараки вместе с людьми, с детьми, там, где им удалось прорваться на Твердь. Когда дейтрины впервые за много веков познали голод. Смерть. Беспросветное существование на птичьих правах в чужом мире, где их еле терпели, и где их продолжали атаковать дарайцы.

Да, Ивик понимала, почему Рейта не выдержала. Хотя точные обстоятельства ее гибели неизвестны. Ивик понимала и почему Кларен сошел с ума.

— Вам было тяжело? — спросила она, наконец найдя тактичную форму. И услышала ответ, даже непонятно, от кого.

— Да.

— Помните нас. Простите нас...

Ивик открыла рот, чтобы сказать, что герои были правы. Правы во всем. Что Дейтрос поднялся. Уже через несколько десятков лет дейтринов стало гораздо больше. И был найден новый мир. И теперь их почти два миллиона. Нет больше голода. Жизнь становится все лучше, все спокойнее и светлее. И осталась Земля, и триманская Церковь, и Дейтрос по-прежнему существует ради ее защиты. Что она, Ивик, была счастлива всегда, и у нее было очень хорошее детство. А у ее детей — еще лучше, еще спокойнее и счастливее... Что если бы тогда была уничтожена Трима — само существование Дейтроса не имело бы смысла.

Но уже было поздно. Рейта и Кларен растворялись в тумане. Исчезали. Уходили куда-то далеко, по серой равнине.

Ивик вдруг поняла, что должна сделать.

— Но я не умею! — крикнула она, — я могу только придумывать. Я никогда не писала о том, что было на самом деле...

Лицо Рейты оказалось вдруг совсем рядом. Большие серые глаза. Назойливо блестящие. Сквозь туман. Ивик вспомнила, что у Рейты на старом Дейтросе осталось трое детей.

— Простите нас, — повторила Рейта.

Массированная обработка Жени и ее новоявленного жениха уже давала результаты. Александр заметно нервничал. Встречи его с Женей стали более редкими. Напрямую спросить о письмах было невозможно, но и игнорировать все это опасливый коммерсант никак не мог.

Ивик проработала несколько вариантов, но ни один ей не нравился, она медлила. И вот наконец все готово, теперь все должно получиться. Она сидела перед монитором и напряженно вглядывалась в добавочное окно.

Александр Шнайдер мило общался с хорошенькой девушкой, которая напропалую кокетничала, посверкивая белыми зубками. У девушки были блестящие черные глаза, скуластое, чуть узкое лицо, глубокий вырез декольте, на который Александр то и дело невольно взглядывал. С Женей он не встречался уже несколько дней. Естественные мужские потребности давали о себе знать. Девушка звонко хохотала, потряхивая гривкой мелированных волос. Она была мила, гиперобщительна и сидела уже совсем близко к нему — случайная знакомая, подсевшая в ресторане, где Александр решил перекусить после сложной деловой встречи.

"Поводок" был не на нем, разумеется, а на этой девушке. Накануне Ивик встречалась с ней и подробно инструктировала. Это была ро-шехина Лэрти иль Тош, агент, специализированный на заданиях такого рода. Ивик долго размышляла, кого из подопечных лучше соблазнить, и пришла к выводу, что с Александром это будет куда проще. Можно подослать и агента мужского пола , но вот Женя-то, при всех ее теперешних страданиях, искренне верит, что любит Александра, и вряд ли станет ему изменять.

Впрочем, до физической измены дело дойти не должно. Это и совершенно не нужно.

Александр уже надевал на Лэрти — она представилась ему Леной — песцовую шубку. Впечатление относительного достатка важно. Ивик уже воздействовала на менеджера письменным внушением — "для Жени ты всего лишь спонсор, но есть девушки, которые могут любить тебя и просто так". Лена по легенде была дочерью мелкого бизнесмена, девушкой того же финансового круга, что и Александр. Сделав лицо менеджера покрупнее, Ивик удовлетворенно кивнула — у Лэрти все получалось отлично, мужчина уже был почти готов, увлечен, даже потрясен.

Ивик сдвинула микрофон и сказала.

— Гроза, я Птица, как слышно?

Лэрти дважды кашлянула, подавая тем самым условный сигнал.

— Гроза, объект сейчас на Птичьем рынке, выйдет минут через десять, пойдет по улице...

В наушниках снова раздался легкий кашель — Лэрти поняла задачу. Ивик улыбнулась. На экране Лена жаловалась ухажеру на небольшую простуду. Александр распахнул перед девушкой дверцу машины (вы не подвезете? Мой "Рено" сейчас в ремонте, а папа...)

Ивик перевела взгляд на окно Жени. Девушка бродила по рынку, собственно говоря, она собиралась посмотреть какие-то витамины для кошки — кошка слишком долго линяла, да заодно и корм. Но витамины пока не были куплены, а Женя увлеклась разглядыванием смешных, пушистых котят и щенят, морозостойких птичек в клетках, аквариумов и банок с экзотическими рыбками. На миг Ивик стало жаль девушку. Очень жаль. Сейчас ей будет больно. Причем, кольнула совесть, это ведь ложь — это не настоящая измена Александра.

Глупости, сказала себе Ивик, старательно вспоминая, что Александр обманом лишил собственного ребенка алиментов и пытался отсудить часть квартиры, которая изначально принадлежала бывшей жене. Женька ничего об этом не знала, разумеется, ей представляли версию стервы-жены, выгнавшей такого порядочного и доброго человека. Ивик как на ладони видела впереди их будущую жизнь... Нет, в той жизни боли предстоит куда больше.

И все-таки — очень тяжело.

Женя вышла из ворот рынка, пузырек витаминов в кармане, пачка корма в пакете, искусственная дешевая шубка разлетается на ходу, как королевская мантия. Какая она хорошенькая все-таки, в сотый раз подумала Ивик. Ей бы такого мужа, как придуманный герой Даррен. Почему здесь таких почти нет? Вернее, может, и есть — но Женька с ними никогда не встретится.

Ивик почти физически ощущала, как снег поскрипывает под ногами Женьки. Скрип-скрип, и бензиновая вонь, и кирпичные стены хрущевок, и сказочное королевство в глазах. Запаркованные на обочине машины, жигули, иномарки, Женькин взгляд скользил по ним безразлично, Ивик на мгновение испугалась, что и операция сорвется. Женька ведь почти не замечает ничего вокруг. Как иначе она выжила бы в этом мире? Только построив вокруг себя прочные виртуальные стены фантазии, щит, как в Медиане, надежно прикрывший ее от отчаяния и боли. Скрип-скрип под ногами, маленькая собачка навстречу на поводке, навороченный "джип", большой сугроб, а дальше — хорошо знакомая лаково блестящая красная "Опель-корса". Ивик видела, как удивленно и радостно расширились глаза Женьки. Вот она вполоборота, чуть приоткрыв рот, шаг к машине — и вдруг удар, и глаза потемнели. Женька застыла беспомощно, лишь пакет с кормом покачивался в руке. Обрушилось небо. Ивик ощутила эту боль почти физически. Она знала, что это пустяки, что это к лучшему, что это не невесть какая трагедия — но ей хотелось закричать и треснуть по монитору кулаком. Ей хотелось заплакать.

Лэрти в машине профессионально целовала жениха Светловой. Александр ничего не подозревал. Красивая девушка попросила подвезти ее к магазину, который находился на этой улице. А когда они остановились, вдруг... все произошло как-то само. Губы красавицы были умелыми, правильными — не то, что у Женьки. Что-то мягко и легко переворачивалось внутри у менеджера. Он сам не знал, что происходит, что теперь думать, что чувствовать — он обнял тонкую спину девушки, вдруг поразившись, какие у нее крепкие, твердые плечи, на вид этого не подумаешь. Потом, оторвавшись от ее губ, он увидел Женьку. Огромные женькины глаза летели прямо на него. Женька стояла там, снаружи. Александр чуть отстранил Лену... потом, подумав, снова прижал к себе.

— Ты что? — прошептала девушка.

— Ничего, — сказал он.

Женька бросилась бежать — прочь от машины, подальше, подальше от этого места, от Александра, от его жизни и обещаний, от последней возможности счастья.

— Тьфу, — Лэрти демонстративно вытерла губы, снимая свою тонкую теплую дубленку, — где у тебя умыться можно, шехина?

Ивик показала ей на дверь. Гэйна кивнула и скрылась за дверью. Зажурчала вода. Ивик посмотрела вслед Лэрти и поплелась на кухню — ставить чай.

Лэрти от чая не отказалась. Она трескала сушки, окуная их в горячую жидкость, и жаловалась.

— Так противно, ненавижу я это все! Слушай, не понимаю, что она в нем нашла?

Ивик пожала плечами.

— Ты молодец, — сказала она, — я бы не смогла целоваться с мужиком, который мне противен. Даже ради дела.

— Сначала-то он мне ничего показался, — пояснила Лэрти, — а что? Высокий, симпатичный, на наших даже чем-то похож.

— Ничего общего, — Ивик покачала головой, — у нас таких не водится в принципе. Конечно, люди у нас разные, но такого...

— В общем, правильное ты решение приняла. Он бы девчонке только жизнь загубил, — сказала Лэрти. Ивик кивнула. Сцепила руки на колене. Посмотрела на оконное стекло, опечатанное снежными легкими узорами. Сегодня в Питере был мороз. Пока Лэрти добиралась от ближайших врат, подмерзла слегка, кончик носа до сих пор красный.

Правильное решение. Правильные действия. Лучше так, чем применять насилие. Только почему от этих правильных действий так тошно, подумала Ивик. Лэрти — потому что целовалась неизвестно с кем, будто блудница, мне — потому что все это ложь. Не вопрос, попадись сейчас Александру реальная любительница приключений, а не дейтрийский агент — результат был бы тот же. Не вопрос, рано или поздно их жизнь с Женькой все равно пришла бы к тому же результату. И все равно солгать-то сейчас пришлось мне...

Она посмотрела на Лэрти, взгляды двух гэйн встретились, на миг Ивик показалось, что они поняли друг друга.

— Это не мужик, — с ожесточением сказала Лэрти, — это дерьмо в проруби.

— Это верно, — сказала Ивик, — лучшие люди здесь в этой проруби тонут .

У Ивик еще оставалось немного денег. В отделе игрушек она купила Миари мебель для Барби — шкаф и стол со стульями. У Миари такие игрушки, что завидуют все соседские дети. Потом увидела плюшевую собаку с уморительной мордочкой и, подсчитав наличность, купила и ее тоже. Долго выбирала подарки мальчишкам. Насчет Шетана, впрочем, и думать не надо — очередную коробку "Лего", а Фалену Ивик взяла игрушечный танк Т-64, довольно большой, пол-рюкзака займет, но что поделаешь? Она потихоньку копила на игровой компьютер, в Дейтросе таких не делали вообще, адаптер под сеть, Марк говорил, можно сделать — но пока денег не хватало. Расплачиваясь, Ивик с усмешкой вспомнила, как трудно было во время адаптации вообще научиться пользоваться деньгами. В этом есть что-то неприличное, ненормальное. Спасало представление, что это просто игра. Но для них, жителей Земли, это не игра — они всерьез выменивают на эти бумажки еду, необходимые вещи, саму жизнь. Эти бумажки нужны, как кровь, их отсутствие превращает человека в замерзающего на улице без еды и одежды бомжа. Все это казалось Ивик жестокостью и бесчеловечностью, во много раз превышающей любые дейтрийские жестокости. Да, в Версе случаются ошибки, случается, что в тюрьму попадает невинный человек. Но все это — ошибки, и все это — человеческое. А деньги ведь безличны, у них нет и не может быть даже понимания того, что происходит. Деньги не будут отвечать на Страшном Суде за свои действия. У них нет души. А те, кто пользуется ими — как бы и ни при чем. Виноваты все — и не виноват никто. Система.

У Ивик деньги были. Шемата Тримы обеспечивала своих бойцов, в том числе, и небольшими деньгами на личные расходы.

Она долго и с наслаждением выбирала подарок Марку. Очень хотелось его порадовать. А порадовать его легко, Марк выражал эмоции по-детски и приходил в восторг от всего, что она приносила ему. Он и сам, впрочем, любил делать жене подарки. Вот только возможностей у Ивик больше. Перебирая тонкие рубашки, разглядывая электронику, Ивик думала о Марке, и невольно начинала улыбаться. Так хотелось поскорее увидеть его, прижаться. Родной, милый... Ивик купила мужу очередную джинсовую рубашку — удобную, мягкую изнутри, Марк любил такие. Равнодушно прошла мимо галстуков — в Дейтросе такого не носят, и даже не поймут, зачем это нужно. Приценилась к ботинкам — померить бы надо, Марку не всякая обувь подходит, даже его размера. Купила флакон хорошего мужского одеколона. Запаслась мелочами — батарейки для плейера и фотокамеры (купленных раньше здесь же), бритвенные лезвия, шариковые ручки, карандаши, блокноты.

В хозяйственном отделе Ивик отоварилась по заказу мужа набором отверток, хорошими гвоздями, цветной проволокой. Ладно, в этом месяце на компьютер можно и не откладывать, решила она.

Что может быть приятнее, чем покупать родным и близким подарки? Разве что — дарить их.

Оставался еще продуктовый. Миари обожала халву, Шетан предпочитал жареные орешки, Фален — шоколад. И еще для Марка французский сыр, под вино очень хорошо идет. Можно будет посидеть вечером вдвоем, при свече. И еще колбаса, консервы рыбные, консервы мясные, шоколадные конфеты (еще и на посылочку родителям хватит), пряники, печенье, крупа, макароны, все, что нужно, чего всегда не хватает в распределителе маленького северного дейтрийского поселка. Семья Ивик не страдала от продуктового дефицита. Что поделаешь — должна же быть хоть какая-то компенсация за вечное отсутствие мамы, да и за риск.

Ивик прямо в супермаркете тщательно уложила рюкзак. Мешочек с личными вещами приторочила сверху. Убедившись, что слежки нет, зашла в туалет. Закрылась в кабинке. Нацепила под левую руку шлинг, под правую — "Клосс-А7" и перешла в Медиану.

Медиана бесконечна и безгранична, как Вселенная — еще одно измерение Вселенной. Но в зонах Земли и Дейтроса трудно пройти, никого не встретив. Там постоянно дежурят патрули. Опасность нового применения убийственного темпорального винта миновала лет восемь назад, когда дейтрийские ученые создали вероятностный щит. Теперь отправить что бы то ни было в глубокое прошлое как Тримы, так и Дейтроса — невозможно никоим образом. А значит, невозможно и уничтожение мира с помощью темпорального винта, как это уже однажды случилось со старым Дейтросом.

Но остаются старые, добрые термоядерные заряды, остаются просто дарайские диверсанты. Поэтому все зоны Земли и Дейтроса охраняются гэйнами. Это очень трудно для маленького народа, это огромное напряжение сил, но другого выхода у Дейтроса нет. Этот факт Ивик вынуждена была осознать еще в квенсене, и тогда же поняла, почему воевать и патрулировать в Медиане посылают даже подростков с четырнадцати лет.

И все же возможность проникновения и на Дейтрос, и на Триму у дарайцев остается. Зона патруля большая, гэйны не всегда успевают остановить прорыв. Можно прорваться с боем, пожертвовав хоть сотней вангалов. Можно небольшой группе проскользнуть незаметно. Можно отвлечь внимание патруля. Наконец, и это самая частая причина прорывов дарайцев на охраняемую Твердь — врата на Твердь часто смещаются, а зоны патруля не успевают передвинуться вслед за ними, кроме того, открываются новые врата в самых неожиданных местах. Через эти, еще не охраняемые врата, и проникают на Землю и Дейтрос дарайцы.

Ивик иногда поражала самоубийственная готовность дарайцев — правда, не всех, а именно вангалов — идти в Медиану, зная, что там их ждут гэйны. Ведь там дарайцы практически беззащитны. Это не Твердь, где возможен бой один на один. Чего стоит опытный, хорошо обученный гэйн в Медиане? Ивик сразу после квенсена как-то оказалась в бою в одиночку против двух десятков вангалов, и хоть и была тяжело ранена, уничтожила их. Был и другой случай, двумя годами позже, когда они вместе с Хейтом иль Соном вдвоем останавливали большой прорыв. Сколько их было — Ивик не знала, по зрительной оценке, не менее двухсот. И ведь они удерживали эту массу по меньшей мере полчаса, до подхода подкрепления. Хейт тогда погиб. Но ведь никого не пропустили на Твердь и уничтожили большую часть врагов.

В Медиане важно только одно — умение создавать оружие, виртуальные образы. Фантазия, точность, творческая сила. В Медиане не важна физическая сила, здесь не взять количеством, и обычное оружие здесь совершенно бесполезно. А оружие виртуальное могут создавать только гэйны, только дейтрины — это совершенно недоступно дарайцам.

Ивик была уверена в своих силах, да и двигалась через охраняемые зоны, подавая патрулям радиосигналы "свой". И все равно это было опасно. Не так давно ей пришлось отбиваться в Медиане от доршей и бросить рюкзак со всеми подарками, который дарайцы и сожгли по ходу боя. Саму Ивик не зацепило, дорши легли все до одного, но подарков было жалко до жути. Как и детей. Марку-то ладно, он побелел как снег, узнав о том, что случилось, вцепился в нее и был счастлив, что она осталась жива очередной раз.А дети — Ивик чувствовала, что расстроились все-таки. Ее гибель казалась детям нереальной. Они еще не верили в смерть, не пережили ее. А вот подарков жалко.

Ивик ловила себя на том, что готова простить дарайцам все — гибель друзей, собственные ранения и несчастья, даже в конце концов гибель старого Дейтроса... Но только не рюкзак с барахлом! Это казалось какой-то особой, дополнительной подлостью, уже окончательно завершающей образ злобного врага. Вроде соломинки, окончательно перетянувшей чашу весов. Воспоминания об этом рюкзаке вызывали у нее такую ярость, что оружие сразу становилось куда эффективнее.

В этот раз поход через Медиану оказался несложным. Ивик летела на созданной ею "лошадке" всего шесть часов.

Она наслаждалась. В Медиане опасно, и все-таки Медиана — это свобода. Это счастье. Временами Ивик делала перерывы и не упускала случая поиграть немного — строила маленькие замки, как дети строят их из песка, создавала диковинных летучих существ, пускала безобидные, вовсе не убийственные фейерверки, расцвечивая небо. Она превращалась в орлицу и, схватив рюкзак когтями, взмывала под облака и парила там, раскинув крылья, ощущая их до последнего махового перышка. "Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом, — вспоминалось ей из Бродского, — бьющееся с частотою дрожи.." Сложив крылья, она пикировала к земле, и у самой почвы трансформировалась обратно, мягко приземляясь на ноги.

Все гэйны играют в Медиане. Это поощряется, так как развивает боевые навыки. Но играют ведь не поэтому. Ивик вовсе не для эффективности боя научилась трансформации. Просто — почувствовать себя птицей. В Медиане и так несложно летать, но человеческое тело не обтекаемо и не приспособлено для полета. Подниматься в небо мускульной силой, взмахами гигантских крыльев, ощутить себя властелином небес, купаться в сером просторе (а можно и превратить его в голубой), захлебываясь от восторга, пить клювом этот воздух...

Идти, оставляя за собой красоту — хрустальные звенящие разноцветные деревья, маленькие сказочные замки, вспенивать небо тысячами смеющихся искр. Снова почувствовать себя девочкой — принцессой и повелительницей мира, волшебницей, только на этот раз чудеса — почти настоящие....

И Врата на этот раз оказались всего в полукилометре от Майта, поселка, где жила семья Ивик. Когда Врата так близко оказываются к населенному пункту, гэйны удваивают там патрули. Зато добираться до дому не так далеко. Ивик пошла по Тверди пешком. В Петербурге стояла зима, а здесь — самое теплое время, начало лета, Ивик приторочила куртку и шапку к рюкзаку и шла по проселку, вдыхая нежный запах синих колокольцев. Их высокие головки покачивались в траве. Вдаль уходили ровные зеленеющие ряды злаковых всходов, по черному полю деловито тарахтели тракторы. Жаворонки тихо звенели в тающей небесной голубизне. Далеко за полями змеилась лента поезда. Как же здесь хорошо, думала Ивик. Как же здесь невозможно хорошо. В этот миг ей хотелось никогда, никогда не уходить отсюда, всегда оставаться в Дейтросе... И вот за поворотом поднялись первые здания Майта.

Поселок очень разросся за последние годы. Строители (и Марк, и Марк тоже!) работали не покладая рук. Когда Ивик приехала сюда, поселок состоял по большей части из деревянных бараков. Сейчас почти все жилые дома были каменными, многие и двухэтажными, в центре стояло несколько пятиэтажек, на окраине построили новый тоорсен — школу для детей от 6 до 12ти лет, там сейчас жили и учились дети Ивик. Почти везде проложили асфальтовые дороги. Поселок возник как железнодорожная станция — вдоль северного побережья материка тянули железную дорогу, и теперь в Майте был выстроен огромный по дейтрийским меркам вокзал. Стекло и бетон здесь, особенно на севере, не жалуют — Марк объяснял это Ивик: во-первых, нужны теплосберегающие конструкции, во-вторых, и ради обороноспособности лучше строить дома-крепости. Вокзал был похож на маленький укрепленный замок с узкими готическими окнами, прочными стенами и башенками. Ивик полюбовалась вокзалом и свернула на шестую линию. Они давно уже не жили в военном городке, с тех пор, как Ивик перевели из местной воинской части в шемату Тримы. Их семье дали прекрасную двухкомнатную квартиру почти в центре поселка. Даже мама Ивик, побывав в гостях, осталась довольна этой квартирой — правда, все равно ворчала, что Ивик живет в тьмутаракани. Теоретически и правда можно было перебраться поближе к родне, на юг, Марка бы перевели по работе, строители нужны везде. Но Ивик как-то не очень стремилась к родне поближе.

Детей на улицах почти не было. Завтра они все вернутся из школ и заполнят улицы и дворы. А сегодня вечер принадлежит взрослым. Ивик ускорила шаг, думая о Марке. Эта мысль вызывала у нее улыбку нетерпения. Скорее, скорее — ворваться в дом, ткнуться в грудь носом. Ощутить, как теплые, родные руки взъерошат волосы, и телом почувствовать тело, и поцелуй...

Ивик едва не полезла за ключом по земной привычке. В Дейтросе почти никогда не запираются двери — а зачем, собственно? У большинства и замков-то никаких нет, разве что щеколда — закрыться, чтобы никто не мешал.

— Ивик! -сдавленно сказал Марк. Она ткнулась лицом ему в грудь, и всем телом ощутила тепло, и руки Марка взъерошили ее волосы. Он молчал. Только ласкал ее, и так, молча, говорил, как умел, руками и всем телом — как он любит ее, как сходил без нее с ума, как боялся, что она не вернется, как он счастлив, и как боится, что она уйдет снова. И ей даже не было сейчас неловко за это, потому что сейчас она тоже очень любила его, безумно любила и была счастлива. Он целовал ее щеки, глаза, скулы, нос, все лицо, и наконец добрался до губ.

— Я вот тебе тут... — она поставила рюкзак на диван и стала рыться в рюкзаке, а Марк сел напротив и молча, напряженно смотрел на нее. Он всегда так первое время, когда она только возвращалась — просто смотрел. Господи, как же он меня любит безумно, — Ивик старалась отвлечься от этой мысли, перекладывая вещи, — невозможно же, таких хороших просто не бывает... он же святой просто. Обычный человек не может так любить.

Дарить Марку что-нибудь тоже было очень приятно. Он умел радоваться. И одеколон оказался именно таким, как Марк давно уже хотел. И рубашка — очень правильной, Марк даже сразу ее надел. И все мелочи — к месту и как раз совершенно необходимы.

— Это же просто мечта! Но ты разорилась? Там же эти ваши... деньги, или как?

— Ну и ладно, Марк! Зачем эти деньги-то нужны — на подарки и нужны в основном.

— Мне кажется, ты могла бы себе побольше покупать.

— Я покупаю и себе.

Ивик улыбнулась. Может, он и прав — другие тратят на себя больше, чем она, она и одежды красивой триманской себе не позволяет, и косметики, и дорогой парфюмерии. Но ведь куда приятнее делать подарки родным... Ну какая радость была бы сейчас явиться надушенной и раскрашенной, но без хороших подарков?

Марк ждал ее — она сообщила, что придет сегодня. Неизвестно лишь, во сколько — ведь неясно расстояние до Врат в этот день. Но Марк подготовился — и с работы пришел пораньше, и на плите (у них была отдельная кухонька) шкворчало в кастрюльке что-то вкусное.

Как оказалось — мясо с грибами и картошкой. Марк готовил божественно. Он уже и на стол накрыл, и на столе красовался букет голубоватых роз — Ивик как раз такие очень любила. Как в ресторане. Если уж Марк за что-либо брался, то делал это художественно — искусно свернутые салфеточки, свечки, посуда подобрана и расставлена так точно, что и есть-то жалко, нарушая эту гармонию. От глубоких тарелок поднимается аппетитный парок. Светлое вино искрится в бокалах.

Можно и закрыть глаза на то, что скатерть дырявая, а под столом песок и крошки. Это уже мелочи.

— Ой, как вкусно, — сказала Ивик с набитым ртом.

— Давай за твое возвращение! — Марк поднял бокал. Они чокнулись и выпили. Любимое вино Ивик, полусухое шанское, из винограда, растущего на ее родине, на юге, в долине реки Шан. Картошка была выше всяких похвал, со сметаной, с какими-то травками, ведомыми только Марку. Марк был довольно капризен в еде, когда Ивик готовила сама, приходилось ограничиваться немногими блюдами, которые он ел охотно. Впрочем, Марк всегда и много хвалил ее стряпню. Но сам готовил лучше, Ивик это понимала. Может быть, именно благодаря тонкому вкусу. Ивик сыпала приправы, почти не различая оттенков вкуса, ей казалось, и без них неплохо. Просто положено — вот она и клала в блюдо все, что нужно. А Марк... Он часто изумлял Ивик тонкостью осязания, обоняния, вкуса. Ивик восхищалась этими качествами, впрочем, ей нравилось в Марке практически все. Может быть, за исключением лени и безалаберности, этого у нее и самой было с избытком — но потому это можно было легко и простить.

Марк снова разлил вино. Среди гэйнов принято пить второй раз за погибших, молча и не чокаясь, но Ивик никогда не соблюдала этот обычай с Марком. Зачем? Ему-то это — зачем?

Потом они пили чай со сладкими пирожками. Их Марк взял у сестры, хотя и печь тоже умел сам. Говорили без умолку. Марк рассказывал про детей, Ивик жадно расспрашивала его. Немного говорил о работе. У них сейчас был интересный объект — спортивно-тренировочный центр для всего поселка, огромный. Марк говорил озабоченно о несущих балках, о перекрытиях, о линолеуме, утеплителе, перегородках, недопоставке чего-то там, о вредном прорабе и беспринципном наглом бригадире третьей бригады... Ивик согласно кивала, в нужных местах вставляла реплики, но интерес ее уже ускользал. Она думала об этом центре — конечно, центр такой необходим. Спортивным его можно назвать относительно. Все население Дейтроса обучается военным навыкам. У Марка в прихожей на стене тоже висит "семидесятка", "Клосс-70". Ведь прорыв дарайцев на Твердь возможен в любой точке и в любую минуту. Защищаться придется всем, не только гэйнам и гэйн-велар. В спортцентре тоже будет большой тир. И все остальное тоже — зал со снарядами, залы для занятий борьбой — трайном, бассейн. Может, стоило бы потренировать Марка, хотя бы в трайне, ведь мало ли что...

— ... И ты представляешь, он взял и получил эти крепления! Как будто это был его заказ! Ну это что, не наглость?

— Наглость, конечно, — подтвердила Ивик. Она не слышала толком, в чем там дело, но это неважно. Марк прав. А если и нет — все это такие пустяки... А ведь для него это не пустяки, подумала Ивик. Это его жизнь. Интересно, его не обижает то, что я так плохо его слушаю, замечает ли он это? Похоже, не замечает. Похоже, все нормально. Ивик положила руку на запястье Марку.

...Что с ним хорошо — его очень легко успокоить и порадовать. Достаточно просто обнять или ласково прикоснуться. Это безотказное средство, которое действует всегда.

...Постельное белье Марк явно только что сменил, а что по углам спальни раскинулась паутина, и кое-где валялись одиночные грязные носки — так это же мелочи. Зато детей сегодня нет. Зато спокойно. Марк стянул с Ивик рубашку. Большое овальное зеркало на стене глянуло на нее откровенно и жестко, Ивик зажмурилась. Ее левое плечо было стянуто давним ожогом. Плечо, бок, часть груди. Длинный косой шрам пересекал правое бедро. Ивик до сих пор не могла привыкнуть к этому своему уродству, смириться, что так оно будет всегда, что это уже не изменить. Марку это не мешало нисколько.

Они слились. Тело к телу, тепло к теплу, на хрустяще чистых простынях, Ивик лишь удивлялась снова и снова, как точно он угадывал, где коснуться ее, где и как, именно так, что было хорошо, и все лучше и лучше, и только надеялась, что и она делает все именно так, как ему нужно, да что там — была уверена в этом . И шептала ему на ухо "любовь моя... хороший... милый. Самый лучший", и он отвечал ей "девочка моя", и от этого сладко расширялось сердце. И вот волны океана подхватили ее и стали качать, блаженство достигло того предела, когда отключается сознание, и качка становилась все больше, полет все упоительнее, все смелее, и наконец Ивик взлетела почти к солнцу и замерла там на гребне, не помня ни о чем, а потом медленно, длинными скачками стала скользить вниз...

Они замерли друг возле друга, тяжело дыша, Ивик ткнулась носом в плечо Марка, вбирая его в себя, теплое, родное, прекрасное... Марк редко и легко целовал ее лицо.

— Я тебя так сильно люблю, — сказал он просто, Ивик захотелось заплакать.

Он засыпал. А ей не хотелось спать, а казалось — так устала, нет сил, хроническая усталость, хронический недосып. Она оперла голову на ладонь, и второй рукой гладила лицо Марка, жадно вглядываясь в него. Такое смешное. Такое милое. И реснички, отбрасывающие тень на щеки. Господи, как же все это хрупко, и как легко его потерять. Говорят, что совершенная любовь не знает страха. Для Ивик любовь только и была связана со страхом. Человек — невероятно хрупкое создание, это перепутанное сплетение жил, сосудов, костей и мяса, пробивающаяся по узким изогнутым трубочкам кровь, подрагивающие в ложах нервы, достаточно всего одной пули, всего только одного выстрела (а какое простое обыденное дело — автоматная очередь), чтобы все это навсегда остановилось. Чтобы вот это чудо, Марк — чтобы оно перестало существовать навсегда. Достаточно даже хорошего удара в переносицу или под ухо. Ивик вдруг почувствовала, что слезы наворачиваются на глаза. Сентиментальность напала... это бывало с ней. Нельзя, нельзя любить такое хрупкое, это невозможно. Нельзя так привязываться. Господи, за что ты устраиваешь так — что мы так сильно любим кого-то, а потом ведь он все равно умирает, умирает неизбежно, и нет человека, которому не пришлось бы рано или поздно с этим смириться...

Самое страшное, если вдуматься — то, что угроза очень реальна. Дарайцев очень много. Одних вангалов что-то около 17 миллионов, пусть и не все они сейчас в действующей армии. Пусть хоть два миллиона. Нас-то все равно неизмеримо меньше. Если они начнут крупный прорыв, по-настоящему крупный... А еще ведь есть гнуски. И разная другая гнусь, начиная от бактериологического оружия. И все, что прикрывает Дейтрос, Марка, детей — это, собственно, гэйны, маленькая воинская часть в Майте. Ивик вспомнилось старое и устойчивое ощущение — прикрыть, защитить Марка и детей.

Так легче. Сознавать, что ты можешь хоть что-то. Что их не убьют на твоих глазах — ты можешь встать между ними и врагом, можешь сражаться. Это счастье. Не бойся, подумала Ивик и поцеловала спящего мужа, я тебя прикрою. Они тебя не тронут. Ты можешь быть спокойным, строить дома, жить в этом светлом мире. Я смогу тебя защитить...

Глупо. Уже несколько лет она занималась совсем другими вещами. И в патруле работала недолго. И работу ее на Триме нельзя было связать так уж прямо с обороной Дейтроса, разве что косвенно. Но видно, это неистребимо, это вложено еще в квенсене. Защитить, закрыть собой, за твоей спиной — родная земля, враг не пройдет, твой долг — спасти мирное население... мирное, спящее, сопящее носом, такое родное население.

Дети явились на следующий день вечером. Ивик уже вымыла квартиру. Марк хоть и старается вести хозяйство, но все-таки лентяй по сути. Но Ивик это не злило — даже приятно, в охотку иногда прибраться и вымыть полы, после долгого дежурства на Триме. Она немного писала "Белую землю". Сходила в распределитель и на почту, кое-что взяла для дома и отправила подарки родным — отсюда все же куда проще, чем с Тримы. Поговорила с мамой через циллос на почте. Прогулялась по родным улицам.

Ей казалось, что здесь, в Дейтросе, она живет — а на Триме только существует. В известном смысле так и есть, Трима — это ее работа. Дейтрос — жизнь. В Дейтросе все свои, они хотя бы относительно понимают ее, они такие же, она принадлежит этому миру. На Триме все чужое, надо приспосабливаться. Сейчас тоже все так, как будто этих очередных двух недель — не было. Они будто провалились в небытие, и вот она снова здесь, в родном Майте, где можно посудачить с соседками, где Марк и дети...

В половине шестого школьный автобус привез ребятишек. Ивик стояла у подъезда. Из автобуса высыпала целая орава, гэйна прищурилась, высматривая своих. Первым, обгоняя всех, понесся к ней Фаль. Прыгнул, повис на шее. Ивик специально надела форму, парадку, для детей — чтобы им пощеголять перед друзьями такой вот мамой-гэйной. Подняла Фалена на руки, поцеловала его в щечку, с изумлением и горечью ощущая, какой же он маленький, тоненький, как тростинка. Миари уже прыгала вокруг, и Шет тоже подбежал. Ивик обняла всех троих разом. Дети трещали без умолку. Ивик, смеясь, подняла руки.

— Ну-ка тихо! — велела она, — пошли домой!

Детьми она командовала без затруднений, и даже интонации совершенно правильные появились.

Миари тут же вцепилась в плюшевую собаку, а другой рукой схватила кукольную мебель и побежала в свой угол, расставлять ее. Шет вытряхнул коробку лего прямо на пол. Фаль с горящими глазами и оглушительным рычанием вел по столу танк. Ивик, улыбаясь, смотрела на них. Наслаждалась. Миари то и дело подбегала к ней, обнимала за шею, потом опять неслась в угол к игрушкам.

На кухне Ивик расставила на столе еду — жареную картошку, ее все дети любили, земные лакомства — копченую колбаску, кабачковую икру, а для чая она приберегла пряники. Марк сегодня, как водится, на работе задерживался. Придется покормить детей без него. Ничего, сказала себе Ивик, завтра у него выходной. Она любила семейные обеды и ужины, чтобы все вместе, все рядом, вся ее любовь, все счастье. Тогда внутри разливалось тепло, тогда она чувствовала несказанную полноту, гармонию, совершенство.

Дети расселись за столом, дождались, пока мать прочтет молитву, накинулись на еду. Ивик сама не ела — решила дождаться Марка. Сидела, подперев щеку кулаком, смотрела на детей, жадно вбирая взглядом, запоминая до следующего раза. Она видела детей реже, чем обычная мать-дейтра. Она почти забывала их лица — хоть и смотрела на фотографии. Они слишком быстро менялись.

Фаль — слишком тощий, казалось ей, слишком легкий. Но очень активный и быстрый, блестящие черные глазенки, сбивчивая речь. Живчик. В кого только? Ни она, ни Марк такими не были. А вот Шет, вроде бы, близнец, но совсем другой. Он в Марка. Основательный, круглолицый. Миари еще крупнее, впрочем, она и старше. Все трое чем-то были похожи и на Марка, и на Ивик... глаза у всех темные. Ивик хотелось ребенка с голубыми глазами или серыми. Как у Кельма, кольнуло вдруг. У него серые глаза, светлые, блестящие. Тьфу ты... при чем тут это?

Миари уже болтала. Про школу, конечно. Фаль временами перебивал ее.

— У нас новенькая, и у нее кровать в спальне рядом со мной... Кита ее зовут. И у нее есть хисан, он в питомнике живет, и она ухаживает, а я тоже воду меняла и гладила его... он такой хорошенький, серо-белый! Мам, я тоже хочу хисана!

— Так ты в школе договорись. Это же там делается. Спроси в питомнике. А может, лучше собаку?

— Да, собачку я тоже хочу!

— Подумаешь, а я змею гладил в питомнике! А у нашего Ло черепаха...

— Фу, какая гадость — змея!

— Сама ты гадость, — обиделся Фаль, — змеи полезные.

— Это ты — гадость! — Миари замахнулась на Фаля кулачком.

— Вы расскажите, как в школе, — попросила Ивик, ловя руку Миари, — как вы учитесь?

— А я получил десятку по естествознанию! — гордо сказал Шет.

— Ой, да подумаешь! — скривилась Миари, — у меня две десятки! А у тебя зато пять по дарайскому!

Шет засопел. Фаль как-то разом скуксился.

— А Фаль получил два по музыке, — безжалостно сообщила Миари, — и замечание в дисциплинарную тетрадь.

— Ну что же ты, — расстроенно сказала Ивик. Фаль огорчал ее нередко. Она чувствовала, что мальчишка умный, он и в раннем детстве был сообразительнее брата... Хотелось бы, чтобы он полностью реализовал свой потенциал. Впрочем... Ивик вспоминала свой класс в тоорсене, распределение в 12 лет. Профориентация часто была неожиданной и практически не зависела от успеваемости.

К тому же в Дейтросе нет, как на Триме, четкого деления на "высшее" и "среднее" образование. Есть трехлетнее образование, а есть четырехлетнее, но на самом деле разница не так уж велика. Хотя конечно, те, кто учится дольше, обычно занимают руководящие посты. Ашен вот сразу после квенсена училась еще два года, стала разведчицей, а позже по этому же пути прошла Ивик, она не простая гэйна, гэйна-агент, это какое образование было бы по земным меркам? Наверное, высшее. Ивик иногда изумляло, какое значение придают на Триме этим волшебным словам "высшее образование". На иные работы брали людей вообще без разбору их специализации, лишь бы были "какие-нибудь" корочки о высшем образовании — неважно, учитель ты начальных классов, инженер или какой-нибудь менеджер. А ведь эти корочки на самом деле ничего не значат, важно лишь одно — чтобы человек знал именно свое, вот это, дело, и хорошо, добросовестно работал. Впрочем, на Триме все не по-людски.

— Завтра поедем на озеро, — сказала Ивик. Они обговорили это с Марком вчера. Пока не ушло короткое северное лето — сгонять на озеро Кош, в двадцати километрах, далеко и по тайге — но Ивик могла провести всех через Медиану, что было для детей дополнительным удовольствием. А там, на озере — чистый белый песок, лодочная пристань, дальние острова, встающие голубыми глыбами на воде.

— Ура-а! — завопили дети хором. Ивик молча улыбнулась, наслаждаясь их радостью.

Она долго гоняла с детьми по песку, перекидываясь мячом. Застоявшиеся мышцы требовали нагрузки, дома Ивик тренироваться было лень. Показала детям пару приемов из трайна — это было забавно, будто сражаться с соломинкой. Фаль уже год занимался трайном, Миари и Шет выбрали другие виды спорта, но особой разницы между ними Ивик не замечала. Разве что Фаль вообще был гибче и легче, при том же росте, что у Шета.

Марк немного поиграл с ними, а потом улегся на солнышке — ему было лень. Ивик позвала всех купаться, но сама выдержала недолго — вода в Коше холодная. А ребятишки устроили водную битву, брызгались, хохотали... Ивик слегка устала и плюхнулась на песок рядом с Марком.

Здесь припекало солнышко, гладя теплом кожу, касаясь шрамов и сморщенной кожи на месте ожога. Здесь можно носить раздельный купальник — никто не видит, кроме своих. Здесь хорошо... Марк положил руку на грудь Ивик.

— Кто бы мог подумать, — сонно сказала она, — у нас в Питере сейчас зима... холодрыга. Ветер с Невы дует ледяной. А здесь...

— Когда у нас будет зима, будешь ходить туда греться, — отозвался Марк.

— Греться? Нет... я здесь греюсь.

Она подлезла поближе к Марку, его рука скользнула ей под плечи. Голову Ивик положила на плечо мужа.

— Как у вас там... вообще? — спросил Марк. Ивик вдруг подумала, что за все это время не сказала ни слова о работе. И Марк не спрашивал.

— Ничего, нормально. Рутина.

— Я так за тебя боюсь, — сказал Марк. Привычно, но она всегда воспринимала эти слова всерьез.

— Не бойся. Я ведь куратор, сижу за компьютером, и все. В патруле гораздо опаснее. Со мной ничего не случится. Я не участвую в боях. Вот сейчас... — Ивик умолкла. Она хотела сказать, что у нее появилось подозрение на то, что ее подопечного выследили дарайцы — и этим займется уже не она, а контрразведка. Ничего секретного в этом не было. Но она давно уже не рассказывала Марку ничего.

Ему нельзя рассказывать ничего страшного. Того, что его могло бы испугать, хотя самой Ивик казалось обыденным. Это она усвоила в первые годы семейной жизни. Поначалу хотелось выкладывать все новости. Но в первый же раз, когда она пришла и сообщила, что представляешь, Деми и Тайро сегодня в патруле задержали группу доршей, но Тайро какой-то хреновиной в Медиане все волосы начисто попалило, причем кожа почти не задета, но прическа у него теперь — чистый авангард... И увидела, как меняется лицо Марка, покрывается болезненной мучнистой бледностью. Она осеклась и с этого момента стала осторожнее. Все, что вызывало у гэйнов здоровый смех или вспышку ненависти к доршам — когда речь шла о серьезных потерях — на Марка действовало просто ужасно. Он не хотел об этом думать. Не хотел слышать. Не обрывал ее, конечно, но Ивик сразу стало так жаль Марка, что она уже никогда не пыталась ему рассказывать о смерти, рядом с которой постоянно ходила. По краешку. Ничегошеньки он не знал. Кроме, разве, того, что скрыть было уже совершенно невозможно, когда надо было идти на очередные похороны или к кому-нибудь в больницу. А с тех пор, как она стала работать на Земле — почти совсем ничего.

А почему, собственно? — подумала Ивик. Ужасы случаются в моей жизни достаточно редко. Они и в патруле-то случались не часто, а уж на Земле — раз-два в год от силы. Все остальное время — обычная рутина.

Нет. Немыслимо было подумать, окунать Марка во всю эту грязь, которой она занималась. Приблизительно он знал о содержании ее работы. Но только приблизительно.

Что ему рассказывать — про выслеживание предполагаемого дарайца, про контракт Жарова, про расстроенную личную жизнь Жени, про то, как она, Ивик, построила пятерых бандитов? Ивик мысленно перебрала последние события и не нашла, что из этого можно и нужно рассказать, что будет Марку интересно. Все это слишком уж далеко от его жизни. Слишком чуждо ему... Подумав, Ивик начала рассказывать о жизни на Триме, это тема более-менее нейтральная и не касается ее лично.

— Ты знаешь, у них все так смешно. Например, сейчас у них будут президентские выборы. Знаешь, что это такое? Ну вот у нас есть Верховная Хесса. У них, кстати, президенты почти всегда мужчины. В России — всегда. Так вот, они этого своего хессина выбирают. Знаешь как — голосованием. Вообще-то вы в школе должны были проходить, ты уже, наверное, не помнишь. В Дарайе та же система....

— Не помню, — признался Марк.

— Так вот, хессин у них меняется каждые 4 года. Смешно? Как будто за четыре года можно что-то серьезное сделать... или хоть заложить. Поэтому с долгосрочными проектами у них туговато. Живут сегодняшним днем.

— Угу, — сказал Марк, — кстати, знаешь что? Я в распределителе видел такой ситец... голубоватый в цветочек. Можно обтянуть кресло, которое в спальне... как ты думаешь? У нас там и шторы подойдут к этому...

— Можно, — согласилась Ивик. Ей на минуту стало очень одиноко.

Она перекатилась на песок. Вытянулась, глядя в небо, эмалево-голубое, с плывущими по нему белыми корабликами облачков. Детские ноги затопали по песку, и кто-то плюхнулся рядом с Ивик, обняв ее мокро-ледяной рукой за горячий живот, Ивик немедленно завопила и вскочила. Притопила голову Шета и стала забрасывать его песком. Марк и остальные тут же присоединились. Шет слабо возился и хохотал.

— А ну вас, — сказала Ивик, — я почитать хочу.

Она взяла последний роман Геты иль Шали, и пошла в тенек. Открыла книжку. Взглянула сквозь полуопущенные ресницы на возню Марка и детей.

Читать Марк тоже не любил. Даже из ее собственных повестей и рассказов он прочитал далеко не все.

Ивик вполне могла себе позволить задержаться до вечера понедельника. Дети уже были в школе, Марк на работе. Ивик нравилось просто побыть дома. Она любила дом. Что такое ее квартира там, на Земле — просто место работы, да и переезжать приходилось временами. К тому же Ивик никогда не чувствовала себя на Земле — дома, и не могла бы почувствовать: только родная земля дает силы, успокаивает, лечит.

И даже когда Марк был на работе, Ивик ощущала его присутствие. Дом и Марк были неразделимы. Наверное, потому, что Марк проводил здесь куда больше времени, чем она, да и делал здесь больше. Убирал, мыл, ремонтировал, наводил порядок, украшал, словом — хозяйничал. Квартира была грязноватой (впрочем, в пятницу Ивик все вымыла). Художественно расставленные безделушки соседствовали со стенкой, где болтался отклеенный грязный угол обоев. Но Ивик ничто не смущало, она никогда не была особенно требовательной.

Она почти весь день писала роман. На этот раз не "Белую Землю". Из головы не выходил сон о Рейте и Кларене. Ивик давно уже представила несколько хороших сцен и попробовала записать их. Перечитала биографии героев. Получалось трогательно, но — она это чувствовала — как-то малореально. Словно и это была фантазия, а не рассказ о том, что случилось на самом деле. В конце концов Ивик, отчаявшись, бросила эту затею. Сочинила еще два письма — Бену и Дане. Пообещала Дане приехать поближе к осени в гости. Сварила суп. Собрала вещи для возвращения на Триму. И дождалась Марка, чтобы поужинать вместе.

Марк выглядел убитым. То есть он старался так не выглядеть. Но Ивик чувствовала — она всегда отлично чувствовала состояние человека, а уж тем более — близкого. Она знала, как Марку тяжело, и не могла избавиться от перманентного чувства вины.

Марк заключил ее в объятия, посадил к себе на колени и крепко сжал. Прижался губами к ее лицу.

— Ты уж там поосторожнее. Береги себя.

— Там не опасно, — сказала Ивик привычно. Отвела рукой прядь волос со лба Марка. Поцеловала. Какой он все-таки сладкий.

— Спасибо, — сказала она.

— За что? — удивился Марк.

— За то, что терпишь... я знаю, тебе тяжело. Но не знаю, как помочь. Я же не могу... — она замолчала.

— Я же сам женился на гэйне, — сказал Марк, — меня никто не заставлял.

Он несколько раз крепко поцеловал ее в щеку. Как ребенка, но что-то в этих поцелуях было такое... пронизывающее.

— Я ведь тяжелая... раздавлю тебе ноги.

— Нет, ничего. Не тяжелая.

Две недели в лучшем случае, подумала Ивик. А то и три. Чаще всего — три. Бывает и больше. Господи, как он живет? Ведь он из тех, кому нужно постоянно человеческое тепло. Он не может без этого. Может, изменяет все-таки... Ивик знала, что — нет. Вероятность такая есть, но... всей своей интуицией Ивик понимала, что нет, не изменяет. Он слишком любит ее. Слишком какой-то весь честный. Правильный. До смешного иногда честный. Он даже в свои мысли никогда грязи не допускает — может, правда, с этим связано и то, что Ивик ничего ему рассказать не может о своей жизни, ее-то жизнь — сплошная грязь по сути. Грязная работа.

Две недели! Но я-то что могу сделать?

Я не могу перестать быть гэйной. Но он же знал, на что идет...

— Ты такая хорошая, — сказал Марк, — ты самая лучшая девочка. Самая красивая. У тебя такие глаза чудесные. Ты самая добрая... самая любящая. И ты такая талантливая... я правда так тобой горжусь!

У Ивик все таяло внутри, и едва слезы не наворачивались.

— Я плохая, — сказала она, — это ты — самый лучший. Поэтому так ко мне относишься. Таких, как ты, вообще нет.

— Это ты меня таким сделала.

В Медиане Ивик довольно быстро забыла о Марке.

В Медиане слишком уж хорошо — и совсем иначе. Она предпочитала бывать здесь одна. Позавчера шли с мужем и детьми через Медиану, и она показала детям несколько фокусов, все были в восторге, особенно когда она катала всех на воздушной повозке — а вот трансформация мамы в птицу детям совершенно не нравилась, Шет и вовсе ревел, поэтому Ивик больше при них трансформироваться не рисковала.

Но одно дело — творить для них, а другое — то, что хочется тебе самой. Ивик обдумывала новый фантом. Строила модели. Иногда просто шалила и расцвечивала серые поля тысячами роз или пускала фейерверки... Кстати, если сделать эти розы очень колючими и ядовитыми... Она прикидывала, как можно было бы использовать идею в качестве оружия. К сожалению, не слишком эффективно. Можно затруднить врагу возможность продвижения по земле, но уж примитивные летательные средства и дарайцы в состоянии создать. Но ведь красиво было бы...

Вытянув руку, Ивик полюбовалась новеньким бисерным браслетом, натянутым выше келлога. Марк постоянно баловал ее подарочками (как и она его, впрочем). Марк тысячу раз в день говорил ей, какая она красивая, добрая, умная, талантливая, как ему повезло иметь такую жену, как он счастлив с ней. Марк ласкал ее, и это было необыкновенно приятно...

Ивик ощутила укол стыда. А она? Конечно, она отвечала Марку вроде бы тем же. Как могла. Но она же и мучила его, уходя так надолго... зачем она все-таки завербовалась на Триму? В разведку? И теперь ведь пути обратно просто нет...

Хотя — почему нет. Если бы она захотела по-настоящему... Ведь Дана уже несколько лет как перестала выходить в Медиану. Есть и другие, кто устроился. Кто не рискует жизнью. Нехорошо так думать о Дане, конечно... у каждого свои обстоятельства, мало ли. У Даны действительно слабое здоровье и главное — нервы. При всех ее способностях, при сродстве к Медиане — ну какая из нее гэйна? Но ведь факт — жизнью она не рискует. Работает потихоньку в конторе.

То есть все-таки получается, что это ее личный выбор. Выбор самой Ивик. И получается, что в этой боли, которую постоянно испытывает Марк, она же и виновата.

Часть вторая.

Две птицы.

Ивик вышла на Твердь в полутора тысячах километров от Питера, в райцентре — селе Мухино.

Село по размерам и числу населения сравнимо было с Майтом. Когда-то, в годы советской власти, здесь был преуспевающий совхоз. Сейчас, зимой, село казалось совершенно мертвым. Врата вывели Ивик почти к самой окраине, лишь около километра пришлось пробежать еще. Теперь она перешла на быстрый маршевый шаг, двигаясь через дачный район — здесь деревенские домики были раскуплены москвичами, охотно приезжающими — пусть и далеко — на лето. Сейчас дачи в основном спали под снегом, лишь кое-где поднимался из трубы легкий дымок. Ивик пробиралась сквозь снег по узкой протоптанной тропинке — кому бы здесь пришло в голову чистить улицу, и зачем?

Дачные домики были окружены крепкими крашеными заборами, выглядели относительно ухоженно. Деревенские можно было отличить сразу, страшненькие, некрашенные, заплатанные, с остатками древних заборов, с просторными огородами, покрытыми снегом. И ведь там жили, в этих домах. Двери были закрыты, из труб поднимался дым, какое-то шевеление ощущалось там, за дверями. Кое-где лаяли цепные шавки, почуяв Ивик. Страшно здесь было, убого. Ивик никак не могла привыкнуть. В городах на Триме кипела жизнь, здесь жили богато, получше, чем в Дейтросе. А вот отъехал немного от города — и все вот так. Ивик и сама выросла на Новом Дейтросе в бараке на много семей, но тот барак выглядел куда лучше, и жизнь кипела вокруг. А здесь — безлюдие. Ивик едва не вздрогнула, заметив местного жителя. Мухинец стоял, обнимая покосившийся столб фонаря — в проклятые ныне советские времена асфальтовые улицы райцентра по ночам даже освещались. Лицо местного жителя было кирпично-красным, несло от него перегаром, и на ногах он еле держался. Ивик осторожно обошла его по дуге. Миновала дворик, где крепкая пожилая женщина умело и бодро рубила поленья. Этот дом выглядел получше других, перед ним улица вычищена от снега, за морозными оконными узорами колышутся занавески. Кто-то пытается жить. Женщины — они выносливее, они не сдаются до конца. И — ни одного ребенка. Совсем. На самом деле в селе были дети, конечно, летом их можно увидеть, может, они и сейчас где-нибудь гоняли на санках на другом конце деревни. Просто их очень мало.

У самого штаба стояли трое мужиков, уже поднабравшихся с утра, оживленных, беседовали о чем-то, цензурные слова попадались в речи лишь изредка. Ивик, впрочем, учила русский мат с помощью специального местного инструктора, в свое время прошедшего зону, так что местную речь понимала прекрасно и при желании могла ответить в том же духе. Но мужики не обратили на нее никакого внимания. Ивик скользнула к подъезду одного из длинных двухэтажных зданий, которыми был застроен мухинский центр.

Штаб русского отделения Шематы Тримы располагался не в Москве, не в Питере, и не в каком-либо из крупных городов.

Местом его дислокации был выбрано неприметное село в центре России. Не случайно, разумеется — и конспирации ради, и для того, чтобы в случае чего без помех накопить здесь людей и технику (что было бы затруднительно в крупном городе). И в конце концов, на случай дарайской атаки — меньше пострадает местного населения, легче скрыть происходящее. Словом, выгод такое расположение давало немало.

На двери, обитой железом, красовалась табличка "ООО Арес". Несколько сотрудников штаба действительно для прикрытия занимались небольшой коммерческой деятельностью, многие якобы ездили на работу из Ярославля.

Ивик позвонила коротким и длинным. В двери открылся глазок. Ивик нажала кнопку келлога, подавая сигнал "свои". Дверь отползла с шуршанием. Дежурный обладал почти неизмененной дейтрийской внешностью, лет ему было на вид далеко за 40.

— Здравствуйте, я по поводу кровельного железа, из Твери, — сказала Ивик.

— Вы к Ивану Ивановичу?

— Да, он должен был предупредить.

Цепочка, звякнув, отвалилась. Ивик вступила в коридор. Получив пароли, дежурный слегка расслабился.

— Я по вызову к стаффе, — сообщила Ивик.

— По коридору налево, вторая дверь.

Ивик кивнула. Она в курсе. Не первый раз в штабе все-таки. А нравы здесь у них простые, деревенские. Прошла по коридору и постучала в дверь стаффы иль Вэш. Услышав приглашение, осторожно, без скрипа, открыла дверь и вошла.

Стаффа Арта иль Вэш была командиром Северо-Западного района, включающего в себя почти треть Центральной России, и непосредственной начальницей всех, работающих в этом районе — фантом-операторов, контрразведчиков, боевиков, агентов, кураторов. Ивик всегда считала, что с начальницей ей повезло — иль Вэш была теткой простой и не вредной, обращение по возможности предпочитала неформальное. Вот и сейчас, выслушав доклад Ивик, произнесенный, как положено, по форме, иль Вэш махнула рукой.

— Садитесь, Ивенна. Чайку налить?

— Нет, спасибо, — выдохнула Ивик. Все-таки она чувствовала себя напряженно с начальством. Даже с таким. Подумала, что стоило бы как раз выпить чаю, раз угощают. Кстати, чаю и хотелось — но до того ли сейчас? Потом можно будет перекусить в буфете, перед обратной дорогой.

Иль Вэш вздохнула по-бабьи.

— Так вот, Ивенна, по поводу ваших последних сообщений. Мы проверили. Положение действительно серьезное. Контрразведка уже занимается двумя вашими трансляторами, — она сделала паузу.

— Это Штопор и...

— И Евгения Светлова.

— Да?

— Да, у контрразведки есть такие данные.

— Но это значит... — Ивик помолчала, — это значит, что они вышли собственно на меня. Если двое...

Она опустила глаза. Неужели прокололась где-то? Неужели ошибка... Урод я, а не разведчик. Как только меня взяли сюда — остается только удивляться. А как взяли — по блату, благодаря Ашен...

— Ничего не установлено точно. Но так как подозрения действительно есть, с этого дня контрразведка будет работать с вами вплотную. Ивенна, не беспокойтесь, это рутина, — иль Вэш улыбнулась. Ивик почувствовала благодарность, почти восторженную — начальница ощутила ее нервозность и постаралась успокоить. Это чудо, а не командир!

— Это самое обычное дело. Вполне возможно, что вообще ничего нет. А если есть — причины этого никому не интересны, нам важно установить, есть ли за вами и вашими трансляторами слежка и принять меры безопасности. От вас требуется сейчас повышенное внимание к безопасности трансляторов.

Ивик кивнула. Это само собой разумеется.

— И вот еще что, ваш конспиративный статус придется изменить. Контрразведка сочла, что с вами должен постоянно проживать их агент, который, собственно, занят вашим делом. Мы решили, что это будет самое выгодное для всех решение. По легенде вам придется выйти замуж. Не формально, разумеется, у них здесь распространено сожительство без регистрации брака.

— Агент, значит, мужчина...

— Да. И вам повезло, агента вам выделили очень компетентного. Пятый отдел постарался. Вы встретитесь с ним в Москве и вдвоем поедете в Петербург на поезде, для подкрепления легенды.

Ивик кивнула. Что ж, в глазах соседей все будет выглядеть совершенно логично. Время от времени она куда-то уезжала. Оказывается, у нее был молодой человек. И вот теперь они приняли решение жить вместе. Ивик, мягко говоря, не очень радовал этот факт — она наслаждалась на Триме своим одиночеством. А тут постоянно будет рядом чужой человек. Казалось бы — разницы никакой. Она ведь не делает ничего такого, что нельзя было бы делать и при чужом. Работает, ест, спит, тренируется. Еще пишет роман, но другой гэйн вряд ли помешает это делать. Но... одиночество для Ивик было очень и очень важно. Одиночество успокаивало, помогало расслабиться. Да и вообще... придется, например, скрывать фотографию Кельма, в пятом отделе многие знают друг друга, и... Ивик вдруг побледнела от предчувствия, кольнувшего в сердце. Когда иль Вэш произносила следующую фразу, гэйна уже знала ее заранее.

— Вот вам номер мобильного телефона агента, как только приедете в Москву, договоритесь о встрече. Его триманское имя — Николай Александрович Зареченский. Реальное, — она помолчала, — ро-зеннор Кельмин иль Таэр. Что-то не так?

— Все в порядке, — с трудом сказала Ивик, сдерживая внезапное головокружение.

Мучительная неловкость — вот что испытывала Ивик последние два часа. Пока встретились у трех вокзалов, пока доставали билеты на поезд, пока усаживались, брали постельное белье. Только подготовка разведчицы позволяла Ивик еще как-то сохранять лицо, держаться уверенно, отвечать на вопросы. Кельм оказался на удивление энергичным, Ивик не ожидала, что билеты удастся купить сразу же, их и не было, как всегда, но Кельм лишь велел ей подождать, и через четверть часа появился, размахивая заветными пластиковыми картами. И от того, что он был таким энергичным, от того, что Ивик просто не успевала подумать, что и как сделать — а он это уже делал, от этого ей было еще неудобнее. Она привыкла быть самостоятельной. Отвечать за все. Даже дома, пусть Марк многое делал, но его темп соответствовал привычкам Ивик. Они все делали вместе. Она — даже в большей степени. За Кельмом же она просто не успевала, и от этого было неловко, казалось, что она все взвалила на него, между прочим, старшего по званию, а сама бездельничает.

Но главным образом мучилась она не от этого.

— Хочешь чайку? Я схожу, — предложил Кельм. Ивик посмотрела на него и кивнула. Зеннор исчез мгновенно. На полке напротив молодая мама раздевала малыша. Ивик уставилась в грязноватую поверхность оконного стекла, внутри разливалось облегчение. Одна. Господи, неужели теперь всегда будет так? Неужели ей уже и одной не побыть? За окном порывисто мелькала какая-то подмосковная платформа. Но я же его любила, сказала себе Ивик. Она полезла внутрь, еще глубже, спрашивая себя, куда делись все чувства, которые вот уже не первый год поддерживали ее желание жить. А ей казалось, она хорошо знает и понимает Кельма. Да в общем, ничего неожиданного и сейчас не произошло. Просто реальность — она всегда не такая, как фантазии. Она очень, очень сильно отличается. Ивик покопалась где-то в анатомических сердечных глубинах и обнаружила, что чувства, собственно, никуда не делись. Кельм. Самый лучший. Самый удивительный. И то, что он — реальный, ничего не меняет.

Только очень неловко.

В фантазиях существовал один только Кельм. И какая-то воображаемая Ивик, Ивик-рядом-с-ним, не такая, как на самом деле, а красивая, уверенная в себе, без мелких досадных грешков, этакая принцесса, обладать которой — награда. Собственно, стремление соответствовать этой фантазии и было для нее путеводной звездой все эти годы.

С Марком она становилась собой, со всеми этими грешками и со всеми слабостями. Марк ее и так обожал.

С Кельмом — воображаемым — она была лучше, чем на самом деле.

Но сейчас-то она не лучше, сейчас обыкновенная. От этого, может быть, и так неловко перед ним. А может, и от другого. Трудно сказать.

— Ира!

Ивик медленно повернулась, соображая, что это же ее зовут.

— Доставай еду, она с той стороны.

Он стремительно подсел к ней, глухо звякнули о стол пластиковые стаканы. Ивик завозилась в сумке.

— А что, уже чай можно брать? — заинтересовалась соседка.

— Да, если хотите, я сбегаю, — предложил Кельм, — а то у вас ребенок...

— Нет, спасибо, — молодая женщина кокетливо улыбнулась, сверкнув на Кельма накрашенным глазком. Ну и сука, подумала Ивик, впрочем, без всякой злобы. Развернула на столе бутерброды. Она хотела было купить на вокзале бомбургеры, недавнее изобретение глобалистской цивилизации, но Кельм поморщился и потребовал зайти в продуктовый магазинчик. Охота тебе есть эту резину? — спросил он. Ивик было в общем-то все равно, что есть, а фастфуд ей нравился. Но наверное, он прав. Свежие помидоры, мягкий черный и белый хлеб, желтый сыр, розовая ветчина, пирожные...

Он и ел красиво. Приятно посмотреть. Жаль только, что нельзя, было бы странно повернуть голову и пялиться на него, как он аккуратно кушает, как держит бутерброд в руке, какие у него блестящие глаза, и как движется аккуратный малозаметный шрам на щеке. То есть с точки зрения конспирации — ничего странного, ведь они по легенде молодожены... или сексуальные партнеры, как это здесь принято. Но странно просто так... что он подумает о ней?

Самым ужасным Ивик сейчас казалось, что он поймет и узнает все. Это был бы такой позор... А может быть, это она трусиха? Ведь другие, когда любят, наоборот стремятся донести до адресата свое чувство. Или нет? Или это бывает по-разному? Да ведь опять же, она и не хочет донести, к чему это нужно, у нее ведь семья, и на предательство она не пойдет. Как там поется в одной местной песне? "С любовью справлюсь я одна, а вместе нам не справиться". В песне, правда, наоборот, мужчина женатый.

— Вы не последите за ним минут пять? — обратилась к ним молодая мамаша. Ивик поспешно кивнула. Женщина поднялась и вышла, оставив ребенка елозить на постели. Мальчик был вполне самостоятельный и в опеке мало нуждался — он грыз замусоленный пряник, держа его в левой руке, а правой пытался расшатать рычаг окна. Мальчику было года три, и в нем Ивик почудилось даже что-то дейтрийское, хотя что? Разве что блестящие черные глазки, так ведь у дейтринов цвет глаз разный бывает. Может быть, все дети напоминают о Дейтросе. Вот этот нестерпимо нежный очерк подбородка, пуговка носа, вот и Фаль такой же... и Шет, только, пожалуй, черты лица покрупнее. И Миари... хотя они уже большие, но все равно — такие же. Снова, как всегда, когда Ивик думала о детях, сердце заполнилось болезненной острой тоской. Они растут. Все больше и больше, каждый раз, когда она приезжает, они старше. Всего несколько лет — и вот им уже двенадцать, они скорее всего, уедут из дома. И все это время она будет видеть их вот так же, самое частое — раз в две недели. Вот ее материнское счастье... А ведь бывает и по-другому. Ивик вспомнила Дану. Нет. Так она не хотела бы.

— У тебя есть дети? — тихонько спросил Кельм. Видимо, она слишком долго и с тоской смотрела на мальчика. Разведчица, да, выругала себя Ивик.

— Да. Только они большие, в тоорсене. Трое.

— Вот это да. А у меня нет, — сообщил Кельм. Ивик слегка кивнула. Она знала это давно. Мальчик тем временем бросил пряник и полез на стол с ногами.

— Ну-ка, ты куда полез? — вскочила Ивик, — так нельзя!

— Спасибо, — соседка забрала у нее ребенка, — безобразничал? Миша! Ты как себя вел?

— Я хоосо, — сообщил Миша.

— Хорошо вел, — сказала Ивик, — не беспокойтесь. Хороший мальчик.

Соседка окинула их взглядом, улыбаясь.

— А у вас нету еще?

— Нет, — ответил Кельм, — пока не собрались.

— Заводите, — посоветовала женщина, — деньги приходят и уходят, а ребенок... не пожалеете!

— Да, Ирка, я тебе то же самое говорю, — сказал Кельм, улыбнувшись. Ивик слегка отвернулась, глядя в окно. Кельм весело общался с соседкой. Господи, гнать таких, как я, надо, каленой метлой из разведки, подумала Ивик. Я же вся на эмоциях, вся. Внутри буря, и наверняка он это чувствует. Я ничего не могу с собой сделать. Ладно, сейчас вроде бы все сошло, соседка подумала, что мы в ссоре по этому вопросу. Но разве я сейчас могу нормально общаться, действовать хладнокровно, если понадобится?

Вдруг рука Кельма легла ей на плечи, партнер обнял ее — этак по-хозяйски, уверенно. Ивик вздрогнула от неожиданности и замерла. Кельм слегка сжал пальцами плечо, Ивик вдруг почувствовала, что плечо у нее очень маленькое и хрупкое. Очень. Несмотря на плотный слой мышц — тоненькая, почти фарфоровая чашечка сустава. А рука Кельма была такой же, как у Марка. Или даже лучше. Это сразу ощущалось, по прикосновению. У него тоже были сильные, умные пальцы, точно знающие — как надо. Рука давила на плечи ровно столько, сколько нужно для удобства, и она была теплой и такой приятной, что хотелось замурлыкать и потереться об эту руку. Но это было бы уже слишком, даже в конспиративных целях.

Ивик казалось, что она — в сказке, в фантастическом фильме, где странным образом сбываются самые дикие желания. Кельм рядом, и Кельм обращается с ней, почти как с женой. Да, это все для конспирации, но...

Соседей дома не оказалось. Ивик повернула ключ в замке. Кельм, едва войдя, поставил рюкзак у стены, и вынув детектор, отправился обыскивать квартиру на предмет прослушивания. Ивик повесила куртку на крючок, разделась, тщательно причесалась перед зеркалом, хотя обычно делала это раз в день, с утра. Кельм подошел к ней, сказал негромко.

— Пойдем сразу к компьютеру, доложишь обстановку, покажешь мне объекты, и начнем работать.

— А... позавтракать не... — Ивик проглотила слово, ей все еще неловко было называть Кельма на "ты".

— Да, давай поедим, действительно. Мы же еще не завтракали, точно. Ты пока загружайся, я приготовлю и принесу завтрак в комнату.

— Там яйца есть в холодильнике... холодильник мой, который маленький, справа. И шкафчик мой рядом. Там масло, и...

— Ага, спасибо. Я разберусь, не беспокойся, а не разберусь — так спрошу.

— Хорошо, — Ивик пошла к своему компьютеру. Загружать, переключать на себя своих трансляторов, освобождая коллег от дополнительных обязанностей. Экран медленно вспыхнул. Ивик сняла свитер, бросила на диван. Ей вдруг кинулось в глаза общее убожество комнаты. Ведь никогда и не относилась к этой комнате, как к собственному жилью. Хотя и дома-то у нее кавардак. Но дома она не так уж чувствовала свою ответственность — она там бывала редко. А здесь — вроде и не дом, рабочее помещение. И все равно! Она впервые смотрела на эту комнату будто чужими глазами, и видела все — нестиранные с момента въезда шторы, кофейные пятна на подоконнике, растерзанную дыру в обоях, обшарпанную разнокалиберную мебель. За компьютерным столом скопилась на стуле страшненькая кучка.И ведь хоть бы пол подмела перед уходом, нет, ей это даже в голову не пришло. Временами она, конечно, здесь наводила порядок. Относительный... Ивик сложила свитер, убрала его в шкаф. Руки слегка дрожали.

Плевать, решила она. Что подумает, то и ладно. А ведь он не может не заметить всего этого. Он не из тех, кто не заметит. Хотя, конечно, из вежливости промолчит, но можно представить, что подумает... Ивик заставила себя сесть и всмотреться в монитор. Переключила на себя свои пять окон. В переговорнике замигало сообщение от наблюдателя 4 (они не знали имен друг друга): "Привет, седьмой! Наконец-то, заждались тебя уже! Работай, друг!" Ивик не стала отвечать, ей сейчас было не до того. В окнах все выглядело благополучно. Ивик поймала себя на том, что опять думает вовсе не о деле, а о Кельме. Какой он все-таки... Это хорошо, что он такой разговорчивый. Ивик почему-то иногда представляла Кельма очень молчаливым и таинственным. Хотя вроде бы он не вел себя так. Во время их редких встреч Ивик каждый раз удивлялась тому, что он постоянно с кем-нибудь болтает, постоянно занят. И сейчас он вот так же себя вел, и это было хорошо, иначе Ивик ужасно смущалась бы. Они оба натянуто молчали бы и смотрели в разные стороны. Хорошо, что он так уверен в себе. Хорошо, что он такой... довольный жизнью и болтливый, Ивик улыбнулась этому слову. С ним будет легко работать. А больше ведь... шендак, фотография! Ее ведь надо уничтожить, пока не... Ивик потянула мышку к папке, где хранились снимки Кельма, но было поздно, дверь со стуком открылась. Кельм вошел, поставил рядом с клавиатурой большой поднос. Его взгляд, это Ивик заметила, торопливо обежал комнату.

— Немножко мрачновато у тебя, — сказал он, — ну мы с тобой постепенно все организуем, угу?

И улыбнулся. Ивик почувствовала, как валится с плеч очередной камень. Видел. Оценил. И не пришел в ужас. И даже не преминул об этом сообщить. Слава Богу!

На подносе все выглядело аппетитно. Даже лучше, чем Марк бы сделал, Марк точно не нарезал бы хлеб, и не нашел бы в недрах ее шкафчика зеленый горошек. Желтые дрожащие ломти омлета, сухая красная колбаса, бледноватые горки горошка, булка и масло, крепко заваренный чай. Ивик подумала, что хорошо бы выразить как-то свои эмоции по этому поводу, ведь всегда хорошо похвалить другого — но у нее пока язык не поворачивался. Она все еще боялась. Относилась к Кельму, как будто он был шеман, а она рядовая гэйна. Между тем разница в званиях у них вовсе не большая, да и работают они теперь вместе, можно было бы вообще эту разницу игнорировать.

— Давай сразу... я так не люблю есть, но времени мало. Рассказывай, — Кельм положил кусок омлета прямо на хлеб с маслом, хищно закусил. Ивик тоже подцепила вилкой омлет.

— Ну... вот это Дмитрий Жаров. Вы... ты его знаешь, наверное.

— Да, слышал, но не читал пока.

Дмитрий Жаров работал за компьютером. Ивик подключилась к монитору, увидела текст и вздрогнула от огорчения. Это был сценарий. Все-таки сценарий. Надо будет почитать отчет... видимо, контракт заключен. Прошляпила. Впрочем, это было почти невозможно предотвратить. Это нормально... Ивик открыла отчеты по Жарову. Ну да, конечно... Два дня назад. Когда она с мужем и детьми нежилась на озере.

— Что-то не так?

— Да, — вздохнула Ивик, — он заключил все-таки договор с киностудией.

— Это плохо?

Ивик начала рассказывать. В принципе, может быть, и все обойдется. Но это рискованно в психологическом смысле. Кельм заинтересованно ее слушал.

— То есть сценарий, который он должен писать, может каким-то образом уничтожить его огонь? Его суть гэйна?

— Ну... он не гэйн, — улыбнулась Ивик, — они ведь не выходят в Медиану. Но огонь — да. . Жаров, он понимаешь какой... Он мальчишка. Ему жить интересно, потому интересно писать. Он пробует, ищет что-то, моделирует. Но у него семья, ребенок... машину вот купили. А здесь, на Земле ведь как... Либо деньги всерьез, либо счастье всерьез. Исключений почти нет, мне самой это страшно — но ведь правда, почти нет! Они еще бывают изредка где-то на Западе, но здесь... И дело здесь даже не в том, что семья, Жаров не такой уж глубоко совестливый и заботливый семьянин, он уже развелся один раз. Дело в том, что ему и потреблять тоже интересно. Потребительские радости. Съездить в Лондон, искупаться в Средиземном море, пожить в пятизвездочном отеле. Прокатиться в скоростном БМВ. Это ему, вернее, тому мальчишке, который в нем, который умеет писать... его сути гэйна — тоже очень интересно. А это недоступно сейчас.

— Да, да, я это очень понимаю... — кивнул Кельм, — и он выбирает это. Стремится к этому. Тем более, что перед ним никто не ставит... жестких выборов, это да. Альтернатива... — он вдруг замолчал, что было непривычно. Но у Ивик екнуло сердце. Ей захотелось взять Кельма за руку. Почему-то стало его жалко, показалось, что надо его успокоить. Но она на это все же не решилась.

— Именно, — сказала Ивик, — ведь это не как у нас или... у дарайцев. Ведь он, когда зарабатывает деньги, никого и ничего не предает. Он просто продает. Себя. Свою свободу. Свободу мыслить и творить. А творить можно только бесплатно. Как в Медиане. Если же начинаешь продавать это... неважно за что... за деньги или ради того, чтобы выжить... это у тебя отнимается. Так происходит всегда.

— Как это ты правильно сказала, — кивнул Кельм, — только бесплатно. И продавать нельзя. Значит, ты пытаешься продажу предотвратить в этом случае?

— В данном случае уже поздно, — вздохнула Ивик, — он уже подписал договор. Я практически не вижу вариантов, а ведь у нас есть наработанные приемы... Здесь все безнадежно.

— Перекупить? Платить за то, что он будет творить свободно? Деньги ведь достать можно.

— Эти варианты пробовали со многими, — ответила Ивик, -теперь мы этого не применяем. Ты знаешь, самое опасное — не ограничения свободы творчества, а само потребление выше общенародного уровня. Неважно, откуда идут деньги. Ни разу не получалось так, чтобы большие деньги и большое потребление приносили пользу... То есть в наше время — не случалось. Поэтому мне не разрешат этот вариант, и я даже не предлагаю.

— Заинтересовать чем-то другим? Подсунуть то, что его наверняка заинтересует больше, чем деньги? — предположил Кельм.

— Пробовала. Все последние полгода я пробую именно это. Например, он познакомился с летчиком-истребителем, его брали полетать... ему это интересно, он много писал о Космосе, и о летчиках тоже. Но это оказалось неудачным, в итоге у него еще больше сформировалось стремление разбогатеть, тогда он сможет серьезно заняться пилотированием как хобби. Я пробовала заинтересовать его благотворительностью, свела с нужными людьми, он ходил в детский дом. Сочувствовал, помогал, заинтересовался... Дальше этого не пошло. Серьезно на его мотивацию это не повлияло. Я пробовала заинтересовать его политикой. Он разразился несколькими хорошими эссе, на этом все кончилось.

— М-да... ну а если наоборот — поставить его в условия, когда деньги не помогут... помочь осознать, что счастье не в деньгах?

— А как? Нет, есть, конечно, брутальные варианты вроде удаления облачного тела... да просто какой-нибудь автокатастрофы. Хотя не факт, что это приведет его к желанию творить дальше. Но можно, например, сделать так, чтобы его разбил паралич, тогда телесных желаний поубавится. Но Кельм... мы же не дорши!

Он остро взглянул на Ивик, протянул руку и сжал ее запястье крепкими сухими пальцами.

— Да. Мы не дорши. Это ты очень точно сказала.

Ивик взглянула в его лицо и сразу опустила глаза.

— Никто никогда не даст разрешения на такое. И я сама даже не рассматриваю такие варианты. Мы не ангелы, Кельм... мы делаем иногда мерзкие вещи. Врем, манипулируем... Но мы всегда оставляем человеку свободу. Мы охраняем его жизнь и... мы никогда не давим. Никогда не создаем никакого давления и не принуждаем.

Кельм слегка погладил ее руку.

— Это очень правильно, — сказал он.

— Если он хочет продаться — пусть продается. Я, конечно, буду наблюдать дальше — а вдруг? Есть ведь шанс, что он все же продолжит нормально работать. Ну ладно, перейдем к следующим?

Она рассказала о Штопоре и о подозрительном Василии. Здесь Кельм задал очень много разных вопросов, очевидно, стараясь уяснить себе картину. Потом он сказал.

— Давай посмотрим вторую фигурантку. Светлова, да?

— Да, — Ивик взглянула в окошко Светловой, — но я не знаю... я не замечала ничего подозрительного. Или... — она взглянула на Кельма, — ее бывший жених как-то...

У Жени и в самом деле ничего такого не происходило. Женя сидела за работой, прихлебывала кофе, поглядывала в свой монитор. Под глазами залегли темные круги. Много плакала, подумала Ивик и снова ощутила себя сволочью.

— Нет, дело не в нем, — покачал головой Кельм, — ее жених чист. Информация вообще получена по другому каналу.

— Мне это не положено знать?

— Ничего секретного, но... впрочем, да, ничего секретного. Видишь ли, недавно был вскрыт дарайский подцентр в Кургане. Небольшой подцентр. Там у них среди информации лежали несколько романов Светловой и подробное досье на нее. Вот, собственно, и все. Остальных твоих подопечных я знаю, конечно, хуже. Расскажи мне и про них тоже.

Ивик кивнула и начала рассказывать, с каждой минутой все больше радуясь тому, как неожиданно легко все-таки разговаривать с Кельмом, и может быть, получится вовсе забить на всякие там дурацкие чувства, и никто ничего не заметит. Да и сама она вскоре забудет обо всем.

Лицо дейтрина было наполовину скрыто тенью, он сразу сдвинул стул так, чтобы сидеть вполоборота к окну, и теперь его собеседник хорошо высвечивался сочащимся сквозь шторы дневным солнцем. Дараец, впрочем, не комплексовал. Тем более, что рядом с ним сидели двое адъютантов, а дейтрин был здесь один.

Стороннему наблюдателю сразу бросились бы в глаза расовые различия — хотя на любой земной улице этих людей приняли бы за обычных европеоидов. Трое дарайцев — белокурые бестии с хорошо вылепленными широкими лицами и дейтрин, темноволосый и темноглазый, с характерным слегка скуластым и cуженным книзу лицом, более тонкий, более подвижный. Все четверо участников беседы были в штатском, обычные земные костюмы, один из дарайцев даже при галстуке.

— Наша сторона ждет от вас открытости, иль Рой, — говорил он, как бы лениво растягивая слова. Беседа шла на дарайском языке, — Я хотел бы указать на текущие обстоятельства. В переговорах о мире дейтрийская сторона заинтересована, несомненно, больше, чем наша. Для Дарайи военные действия против Дейтроса — всего лишь локальный малозначащий конфликт, у нас более, чем достаточно ресурсов. В то время, как для Дейтроса — это вопрос жизни и смерти. Исходя из этого, мне хотелось бы знать, что вы предлагаете. Дарайя всегда стремится к возможно более гуманному образу действий и разрешению спорных вопросов мирным путем. Но мы не можем действовать во вред своему народу.

— Я не так уж уверен, — Эльгеро пристально следил за лицом дарайца, — что Дарайя менее, чем наша сторона, заинтересована в переговорах. Для Дарайи это локальный конфликт, но локальные конфликты имеют свойство разрастаться и переходить в глобальные. Темпы роста дейтрийских ресурсов — человеческих, технических, научных — вам известны. Попытки Дарайи провести молниеносную операцию по уничтожению Дейтроса не принесли успеха. Тем менее следует ожидать такого успеха в будущем. Я полагаю, что ваше правительство точно так же, как и наше, стремится избежать потери большого числа человеческих жизней. Исходя из того, что у вас есть эта добрая воля, — он подчеркнул голосом последние слова, — мы и начали эти переговоры. Разумеется, у меня есть полномочия — делать конкретные предложения. Но хотелось бы услышать вначале в принципе — какое положение вы сочли бы приемлемым для того, чтобы прекратить в отношении Дейтроса боевые действия? Вы правы — на данном этапе дарайская сторона действительно обладает значительным военным и материальным преимуществом. Поэтому именно вам и диктовать условия, господин уполномоченный! Я прошу вас назвать эти условия.

Дараец повернулся к одному из адьютантов.

— Игорь, будьте добры, немного кофе...

Дараец с русским именем Игорь бросился в угол к кофейному автомату.

— И мне, если не трудно, — попросил Эльгеро. К тому времени, как Игорь, осклабившись, ставил чашечки перед своим начальником и посланником Дейтроса, дараец-уполномоченный уже был готов к ответу.

— Господин иль Рой, я не могу сейчас давать конкретные обещания. Это наша первая встреча, и наша основная цель сейчас — выяснение взаимных позиций. Но давайте рассуждать гипотетически... Позволим себе пофантазировать. Изменение политики Дейтроса. В первую очередь, конечно, недопустимо ваше вмешательство во внутренние дела Дарайи.

— Простите, господин уполномоченный, — Эльгеро воспользовался паузой, — насколько мне известно, в последние десятилетия это вмешательство...

— Да-да, иль Рой. Мы не можем, во всяком случае, доказать его наличие. Разумеется, я не обвиняю сейчас Дейтрос. Но на будущее — на будущее я хотел бы заметить, что любая попытка информационной агрессии в Дарайе будет расцениваться как повод для защиты нашего информационного пространства всеми силами и возможностями. Итак, отсутствие информационной дейтрийской агрессии в Дарайе — это основное условие мира. Зоны влияния, такие, как Килн и Руанар, мы могли бы обговорить отдельно. Так же как и вопросы использования Медианы. Ключевым вопросом является ваше вмешательство в дела Тримы. Полное прекращение вашего вмешательства на Триме — вот что было бы основным условием перемирия.

Эльгеро наклонил голову.

— Господин уполномоченный, каким вы видите в таком случае будущее Тримы? И... — Эльгеро слегка усмехнулся — может ли Трима вообще рассчитывать на физическое существование в будущем?

— Гуманитарная сторона вопроса несомненно исключительно важна для Дарайи. Те действия, на которые нас в свое время вынудила пойти крайняя необходимость, больше не повторятся. Я уполномочен заявить со всей ответственностью, что дарайская сторона не планирует физического уничтожения Тримы.

— Даже в случае крайней необходимости? — уточнил Эльгеро.

— Видите ли, господин иль Рой... Трима не представляла и не может представлять собой военную угрозу для Дарайи. Трима представляет лишь информационную опасность. А против такой опасности бороться военными методами... это малоэффективно. В частности, уничтожение Тримы не приведет ни к чему, пока существует Дейтрос и другие носители определенной идеологии, которая опасна для нашего существования. Ее исток — на Триме, но уничтожив исток, мы не искореним этой идеологии. Кроме того, несомненно, Дарайя придает огромное значение вопросам гуманности в отношении мирного, ни в чем не повинного населения Тримы.

— Действительно, — заметил Эльгеро, — ни у нас, ни у вас нет причин интересоваться Тримой. Здесь мало полезных ископаемых, и они по большей части выработаны местным человечеством. Аборигены не способны выходить в Медиану и не представляют поэтому стратегического интереса, к тому же у вас нет недостатка человеческого ресурса. И в то же время конфликт Дарайи и Дейтроса с давних пор разворачивается только и исключительно вокруг Тримы, как истока... определенной идеологии. Отношение к этой идеологии дейтрийского и дарайского правительств прямо противоположно. Я думаю, вы согласитесь с таким обозначением конфликта?

— Вы правы во многом, господин иль Рой.

— И эта идеология представляет серьезную опасность для общества Дарайи? Назовем вещи своими именами — христианская вера до сих пор существует и оказывает свое влияние на общество Дарайи?

Судя по выражению глаз дарайца, Эльгеро попал в болевую точку. Но это не смутило посла.

— Вероятно, вы знаете, иль Рой, что в истории Дарайи тоже существовала христианская церковь. Впоследствии она была практически элиминирована и распущена, а эта идеология была признана губительной для общественного блага и блага человека. А ведь счастье личности, благо человека — это основная цель дарайского общества! Мы не можем допустить разрушения психического здоровья людей под влиянием ложной религиозной идеологии! Но если идеологическую агрессию невозможно победить военным и силовым путем, существуют другие пути, и мы достигли в этом отношении немалых успехов. Превратить нашего врага в нашего союзника, добиться того, чтобы христианская идеология перестала быть деструктивной — вот наша цель. Несомненно, дейтрийский вариант христианства для нас неприемлем!

— Вас устраивает триманский вариант христианства? — быстро спросил Эльгеро.

— Видите ли, иль Рой... нас устраивает тот вариант христианства... или любой другой религиозной и общественной идеологии — который не диктует и не вмешивается в политику, экономику, непосредственную жизнь людей. Политика, экономика и образ жизни не должны исходить из неких идеалов, лежащих выше Тверди. Религиозные или идеологические организации должны обслуживать общество, а не диктовать ему свою волю. Единственный допустимый уровень участия религиозной конфессии в политической жизни — это мягкие рекомендации, и единственное, что может беспокоить религиозную конфессию в общественной жизни — это судьба самой этой конфессии, ее верующих, ее институтов. Здесь, несомненно, религиозная организация имеет и должна иметь право голоса. Но только здесь и только в этом. Когда же религиозная организация преобразует экономику, жизнь людей, как это произошло в Дейтросе — для нашего государства это совершенно неприемлемо.

— Но ведь, — медленно сказал Эльгеро, — триманская церковь и не занимается преобразованием экономики. Она абсолютно безопасна для вас. Ведь какую бы триманскую крупную конфессию мы ни взяли, они полностью отвечают названным вами критериям. На Земле... на Триме преобразованием экономики и образа жизни людей занимались и занимаются совершенно другие организации. Мы же, Дейтрос, не ставим цели преобразовать триманскую церковь. Это не наша задача. Триманская церковь первична, дейтрийская — вторична. Согласно нашей вере, дейтрийская церковь может погибнуть полностью, триманская — никогда. Господин уполномоченный, я в таком случае не понимаю цели противостояния наших государств на Триме. Если и нас, и вас одинаково устраивает состояние церкви Тримы — о чем мы спорим? Не лучше ли было бы полное прекращение воздействия на Триму и одновременный взаимный вывод наших войск?

Дараец слегка нахмурился. Глубокомысленно поднес к губам чашечку кофе.

— В Триманской церкви существуют нездоровые тенденции. Дарайя не считает возможным полный отказ от контроля за развитием ситуации.

Эльгеро молча, напряженно смотрел на него.

— Видите ли... согласно последним работам дарайских социологов, скажем, Доорана, Мерелиса...

— Да, я читал некоторые основные работы этих социологов и знаком с их основными положениями, — кивнул Эльгеро.

— Согласно этим работам, противоречия между дейтрийским и дарайским обществом значительно глубже, чем простые идеологические противоречия. Нам совершенно не мешает то, что вы молитесь в церквях, отправляете религиозные обряды и культивируете какие-то представления о мирах, лежащих выше Медианы и о трансцендентных существах. Но есть противоречия, может быть, и не более фундаментальные, зато значительно более реальные и опасные для нас. Для самого существования дарайского общества в том виде, который устраивает нас сейчас и принят демократическим большинством. Мы не хотим таких изменений.

Эльгеро взглянул на лицо адъютанта Игоря. Пустые, ничего не выражающие глаза дарайца были устремлены вдаль. Воспринимает ли он вообще то, о чем здесь говорят?

— . Эти переговоры потому и ведутся в закрытом режиме. Не скрою, часть нашего правительства была категорически против переговоров вообще. Если позволите привести такое сравнение, — дараец улыбнулся, — многие у нас воспринимают переговоры с Дейтросом, так же, как дейтрины восприняли бы предложение о переговорах с дьяволом. Это всего лишь шутка, господин иль Рой, не стоит принимать ее всерьез, это психологический казус. Но в этом есть доля истины.

— Что же так принципиально неприемлемо для вас? — усмехнулся Эльгеро, — Мы знаем, что дарайское общество плюралистично, свобода мнений и свобода слова, свобода мышления — краеугольные камни, основа вашей политики. Вы декларируете именно эти ценности. Почему же дейтрийская идеология отторгается и даже преследуется вами? Разве она должна являться исключением для дарайского плюрализма?

— Не следует путать две вещи, господин иль Рой. Плюрализм и стирание грани между добром и злом. Последнего мы не допустим никогда. А по поводу того, что именно в идеологии Дейтроса, которую вы пытаетесь внедрить и на Триме, нас не устраивает... Скажите, господин иль Рой, вот что вы ,лично вы, как христианин, как дейтрин, считаете наиболее важным в христианстве? Вас не затруднит этот вопрос?

— Нет, конечно, не затруднит, — ответил Эльгеро, — самое важное в христианстве — это личность Иисуса Христа, Бога, пришедшего на Триму... на Твердь... и отдавшего свою жизнь для спасения всех людей.

— Что ж, это ожидаемый ответ. А как же нравственное учение христианства, те... заповеди, те требования, которые принес основатель?

— Согласно нашей вере, — сказал Эльгеро, — выполнение заповедей Христа есть главное доказательство веры в Него... любви к Нему. Служения Богу. Поэтому правильное представление о Личности Иисуса Христа — это еще не все, необходимым требованием для христианина является выполнение заповедей. Если хотите — нравственного учения Христа.

— Да, господин иль Рой. Я также ознакомлен с основами дейтрийской идеологии, я изучал Евангелие, всю Библию, изучал некоторые основные работы дейтрийских и триманских богословов и ученых. И я скажу вам совершенно откровенно — я лично не верю в воплощение Иисуса Христа, я не верю в Бога таким образом, как его проповедует христианство. Но я не имею ничего против такого представления! Оно даже является гуманным и возвышенным! Любовь Бога к людям. Жертва Бога во имя людей. Это не противоречит дарайской идеологии гуманизма. А что касается нравственного учения христианства... оставим Ветхий Завет, но если мы возьмем непосредственные заповеди Христа — они не вызывают у меня ни малейшего внутреннего протеста. Это прекрасные, гуманистические заповеди. Я бы даже сказал более — в Евангелии просматриваются черты новой, прогрессивной психологии и психосоциологии. Отказ от мщения. Отказ от агрессии как деструктивной и неэффективной формы поведения. Призыв к кооперации и установлению положительных отношений со всеми окружающими людьми. Призыв любить своих врагов — ведь это по сути переход к новой, более эффективной психологической стратегии, отказа от разрушительных негативных чувств, которые не приносят успеха. Господин иль Рой, любой здравомыслящий человек охотно признает, что заповеди Христа прекрасны.

— Тогда в чем же проблема? — усмехнулся дейтрин.

— Проблема в приложении этих заповедей и вообще идеалов высокой нравственности к человеческой жизни, а в особенности, к экономике и политике. В конце концов, то, как человек занят своим внутренним миром — это его личное дело, до тех пор, пока он не начинает мешать окружающим. Но вот прилагать идеалы высокой нравственности к общественной жизни... Видите ли, реальное общество — это мир, где личности борются и конкурируют между собой, это поле битвы. На этом поле есть враги и есть союзники. Сильные побеждают, слабые стараются присоединиться к сильным или найти собственную безопасную нишу. Это естественный, природный механизм, и любое его нарушение ведет к разрушительным последствиям. Заметим, в этом мире есть место для нравственности и высоких идеалов. Оно — наверху. Идеалы должны быть, но они не должны быть воплощенными! Вы знаете, почему ваш Христос у многих вызвал отторжение и отвращение? Потому что в виде идеала Бог прекрасен! А вот в виде конечного существа, воплощенного человека, может быть, не самого привлекательного, может, с бородавкой на носу — он может вызвать глубочайшее разочарование. То же можно сказать и о попытках воплотить в жизнь высокие нравственные идеалы. Это разрушительно для жизни и плохо для самих этих идеалов. В Дейтросе вся общественная жизнь, экономика, все перестроено в ориентации на заповеди христианства. Разве идеалы не проигрывают от этого? Их нельзя воплотить в неизмененном виде! В воплощенном варианте они представляют собой шарж на самих себя! Я читаю Евангелие — и затем наблюдаю реальность Дейтроса, с его спецслужбами, с его — согласитесь, неизбежной пенитенциарной системой, с квенсенами, где детей учат воевать, с убогими распределителями... Это не воплощение идеала, иль Рой — это его искажение! И любая попытка воплощения идеала — в общественной, да по сути и в частной жизни — это искажение данного идеала. Идеалу надо служить! Ему надо поклоняться. Но нельзя его воплощать. Мир, где идеал — наверху, где живут нормальной, естественной природной жизнью, а идеалом восхищаются или поклоняются ему — это нормальный мир.Здесь тоже есть доброта, доверие, самопожертвование — в виде высоких идеалов, не запятнанных грязью и суетой повседневности.

— Беда лишь в том, — негромко сказал Эльгеро, — что в таком естественном мире... без постоянных попыток воплотить идеал — этот идеал умирает. Умирает совсем.

Дараец молчал какое-то время.

— Да, но в мире, где идеал воплощают — в кошмар превращается сам этот мир, — сказал он, — но тем не менее, желающих низвести идеалы, построить общественную жизнь и экономику по типу дейтрийской, всегда и везде рождается предостаточно. И если такие люди в частной жизни опасны лишь для себя самих... и у нас есть атрайды, психологические центры, где таким людям помогают. То в общественной жизни эти попытки губительны для всех. Я ответил на ваш вопрос о том, за чем именно мы следим, и что контролируем на Триме? Нам до сих пор удавалось сдержать попытки триманской церкви преобразовать государство. А эти попытки, эти тенденции — были! Хоть они и не были сильны. На Триме, как вы справедливо заметили, этими попытками воплощения в жизнь высоких нравственных идеалов занимаются другие силы, не связанные с христианством. Мы сдерживаем также и эти силы, кроме того, мы не допускаем развития таких тенденций в триманских церквях.

— Вы признаете, что такие тенденции — не являются следствием информационной агрессии Дейтроса? — спросил Эльгеро.

— Не только, господин иль Рой. Это не только агрессия Дейтроса, но эти тенденции, к сожалению, возникают и сами по себе в любом обществе, включая даже и наше. Иначе Дейтросу не на что было бы опереться, согласитесь! Именно поэтому я и говорил о сомнениях по поводу самой возможности этих переговоров. Наши общества слишком несовместимы, у нас нет точек соприкосновения.

— Но возможно изолированное существование наших миров, — возразил Эльгеро.

— До поры до времени, господин иль Рой. Только до поры до времени. И не в наших интересах, как вы правильно заметили, ждать, когда это время наступит. Согласно тому же Доорану приверженность к тому или иному идеалу общественной жизни — глубинная, внутренняя потребность, которая не воспитывается или почти не воспитывается. И в нашем обществе постоянно появляются люди, внутренне склонные к идеологии Дейтроса, и в вашем — внутренне склонные к разумной и естественной жизни. Мы считаем таких людей — людьми с особыми потребностями, они получают помощь в социализации, при необходимости — лечение. Мы адаптируем таких людей к нашему миру. Вы в Дейтросе просто и банально уничтожаете приверженцев чуждой вам идеи, ссылаете их в лагеря...

— Все не так просто... — возразил Эльгеро, — это происходит только с теми, кто ведет активную антигосударственную деятельность. Внутренняя приверженность каким-то другим идеям не может быть наказуема.

— Неважно. Факт тот, что и мы, и вы боремся с проявлениями чуждого нам представления о мире. Мы делаем это гуманно, вы — нет, но мы боремся. И Дейтрос представляет мощную информационную структуру, которая нам враждебна и увеличивает у нас количество и активность приверженцев дейтрийской идеи. В то же время я понимаю, что все симметрично — и Дарайя представляет собой информационную структуру, которая вам мешает. И вы считаете, что столкновение не является неизбежным?

— Я убежден в этом, — твердо сказал Эльгеро, — Космос велик. Информационные структуры могут участвовать в мирной конкуренции. Развитием науки, исследованием Медианы доказывать свою состоятельность и привлекательность. Столкновения могут быть в информационной сфере, на академическом поле. Спорные политические вопросы можно решать дипломатией. Господин уполномоченный, мы убеждены, что всего можно добиться, не жертвуя человеческих жизней. Мы не хотим убивать, это не соответствует идеалу христианского учения. Мы не хотим, чтобы наши гэйны, творцы культуры, самые талантливые люди Дейтроса тратили свои жизни на бессмысленное создание оружия и попросту гибли. Мы уверены, что и вы не хотите гибели ваших солдат и офицеров, что и вы найдете возможность использовать свои ресурсы более конструктивным образом. Я прошу вас передать вашему правительству эту выраженную мной волю к миру, господин уполномоченный.

Гэйна открыла глаза. Слабый беловатый свет сочился сквозь штору. Ивик села рывком. Матрац у стены был пуст и застелен одеялом по линеечке. За стеной шумел душ. Одеваясь, Ивик пыталась сообразить, откуда эта непонятная радость. Радость, приподнятость, ожидание праздника... что ей снилось? Ивик не могла вспомнить. Так еще бывает, когда напишешь хорошую сцену или стихотворение — наутро именно вот такое ощущение счастья. Или вчера произошло что-то особенно хорошее? Кельм, сказала она себе. Ничего особенного не произошло, все как обычно. Ивик наконец-то окончательно проснулась и все поняла: это просто Кельм. Это теперь всегда так.

Иногда они с утра вместе тренировались, выбегая на заснеженную улицу, как современная, тщательно следящая за здоровьем молодая пара. Но сегодня Ивик, как водится, легла в четыре утра, а теперь было уже восемь, и без зарядки вполне можно обойтись. Кельм бегал один. Он вел куда более размеренный образ жизни, ночью спал, днем работал. Куратору же такая роскошь недоступна.

Так не бывает, думала Ивик. Так не может быть просто. Соседство с Кельмом обернулось неожиданной и удивительной вещью — рядом с ним Ивик все время чувствовала себя очень хорошо. Так хорошо, как никогда в жизни. Ему не надо было ничего говорить для этого. Ему надо было просто — существовать. Быть где-то рядом. Хотя бы за стеной в ванной.

Оказывается, вся жизнь до сих пор — это было постоянное превозмогание себя. Постоянно поднимаешь свое тяжелое, непослушное тело, тащишь куда-то, заставляешь двигаться, напрягаться, работать. И праздники не в радость, потому что надо двигаться и что-то делать. И любая работа — почти на грани сил. Странно, но в бою, вообще в любом стрессе Ивик становилось легче и веселее — адреналиновый выброс взвинчивал энергию, и двигаться становилось легко.

А теперь, рядом с Кельмом — ей было легко все время.

Может, потому что сам он был такой — веселый, легкий, быстрый, и все вокруг делалось как бы само собой. Жарил картошку, чинил шкаф, чистил оружие или решал по интернету и телефону вопрос с транспортом. Ивик испытывала безграничное восхищение, уже никак не связанное с ее прежними чувствами — просто ей всегда нравились люди, умеющие хорошо делать что-то руками или головой. А Кельм умел все — и руками, и головой, притом в совершенстве. И как-то незаметно. Оглянуться не успеешь — а сорванная гардина уже висит на месте. Только заикнешься о том, что вот не успеваешь купить и подбросить своему транслятору нужную книгу — и через пять минут в сети появляется какой-то агент-исполнитель, который уже купил именно эту книгу и готов через полчаса быть с ней в нужной точке. Причем ведь это не относится к работе Кельма — о содержании его собственной работы Ивик ничего толком не знала. Это все как бы между делом. Само собой. И двигался он быстро, легко, и будто с удовольствием. Он был — как сжатая пружина, которая только и ждет момента, чтобы распрямиться.

Это заражало. Будто эта энергия сжатой пружины передавалась и самой Ивик. Она аккуратно сложила белье, засунула в диванную глубь (а раньше-то, раньше просто так пихала, даже и не думая складывать). Причесываясь, окинула взглядом комнату — жилье преобразилось. Вроде бы и то же убожество, и тот же обшарпанный шкаф и дыра в обоях, но — отмытая свежесть каждого уголка, и даже на эти трещины в подоконнике было приятно глядеть, даже они казались чисто вымытыми и будто специально дизайна ради продолбленными. А ведь ничего он такого генерального не делал, просто в свою очередь — а убирали они по очереди — вымыл комнату и пол. Ивик посмотрела в зеркало. Закрутила хвостик. Потом распустила волосы по плечам. Причесала еще раз. Рядом с Кельмом хочется хорошо выглядеть. Не по каким-то там кокетливым причинам — просто рядом с ним стыдно быть неухоженной и неряхой. Невозможно.

Из зеркала на нее смотрела другая Ивик. Незнакомая. Солнечная, счастливая. Быстрая, энергичная, сильная. Красивая женщина. Прекрасный разведчик, талантливая писательница. Непревзойденная в Медиане гэйна. В темных глазах просверкивали искры, улыбка с ямочками и белым блеском зубов просилась на лицо. Прежняя Ивик высунулась из укрытия на минуту, глянула сумрачно — и гэйна тотчас почувствовала себя неуверенно: она ли это? Она не может быть такой. Это какая-то ошибка. Она никогда не была такой — счастливой и замечательной. Но в комнату, протирая мокрую голову полотенцем, шагнул Кельм. Ивик повернулась к нему, ослепительно улыбаясь. Кельм улыбнулся в ответ.

— Ты мало спала, — сказал он.

— Да понимаешь... надо как-то решать проблему Юлии. Иначе и ее потеряю. И с Ильей в аське пришлось поговорить.

— С Юлией все то же?

— Ага... но я придумала, что делать. По крайней мере, попробую — вдруг получится? А ты сегодня...

— Я ухожу через час, — сказал он, — вернусь, видимо, к девяти вечера. Но это не точно.

... Они ели вдвоем на маленькой кухне. Соседи ушли на работу, и говорить можно было не таясь. Они называли друг друга Ирой и Колей — чтобы не отвыкнуть и не ляпнуть потом настоящее имя в присутствии посторонних. Но по крайней мере, можно было говорить обо всем.

Кельм любил поговорить с Ивик о ее трансляторах, живо интересовался их судьбой. Ивик это удивляло.

— Понимаешь, проблема Юлии — она очень простая. Это даже не отсутствие воли. У нее есть воля. Она ведь тянет две работы, сына, и при этом она как-то еще пишет. Она не ломается. Проблема всего лишь в физическом состоянии. Ей просто тяжело двигаться, тяжело жить. Она очень много весит. И эта зацикленность на еде... Понимаешь, от физического состояния очень зависит внутреннее. Один и тот же человек, но, например, ослабленный, больной... он будет совсем другим.

— Да, конечно! — подтвердил Кельм, — это так и есть. Это точно...

Глянул на нее обычным, острым блестящим взглядом.

— Ну так ей похудеть надо, в чем проблема?

— Проблема в том, что я не могу с ней общаться непосредственно. Она почти не ходит в интернет, иначе я бы с ней там познакомилась и позаботилась бы соответственно... Я вот уже полгода пробую подсунуть ей полезные книги о том, как избавиться от лишнего веса и все такое... И она пытается, она же сама понимает, что это нужно. Кажется, сейчас я поняла, почему у нее ничего не получается с этим.

— И почему? Вообще трудно понять, — признался он, — сложно, что ли, есть меньше?

— Это нам трудно понять. Это как болезнь, понимаешь? С этим трудно справиться. Надо изменить что-то внутри. Надо, чтобы появилось желание — ради чего. Ведь ей тяжело. У нее еда — это практически единственная радость в жизни. Чтобы от этой радости отказаться или ее ограничить, надо иметь очень веские основания.

— Ну да... это в квенсен надо. Там сразу появятся очень веские основания.

— Вот именно! А она одна. Совсем одна. Заставлять некому, стимулировать некому, пример показывать — тоже. Это как алкоголик, понимаешь? Он сам знает, что нельзя пить. Но иначе не может.

— И что же ты придумала? Мне даже в голову ничего не приходит.

— Во всех этих книгах предлагается мотивация, которая Юле не подходит. Просто не подходит. Все эти книги сводятся к тому, что надо похудеть, чтобы стать неотразимой красавицей, чтобы мужики штабелями валились, и все такое. А ей это неинтересно. По ее складу характера, личности — ей это не нужно. Она пытается себя убедить, что хочет быть красивой — а на самом деле она не хочет быть красивой, вот в чем беда!

— О Господи! Разве так бывает, чтобы женщина — и не хотела быть красивой?

— Еще как бывает. Коль... человек в первую очередь человек, а потом уже женщина или мужчина.

— Гм... это может быть. Но...

— Ну и вот, я написала книгу сама. Она очень короткая. Зато она вся проникнута той мотивацией, которая Юле будет близка. Юля ведь у нас космические оперы пишет... Она романтическая очень личность. Романтическая такая коровушка весом в центнер. Вот я и написала полухудожественную вещь... о том, как готовятся в космические десантники. Вообще там все так, будто Триме... ну Земле угрожает опасность извне, и вот втайне готовится армия, которая готова будет Землю защитить. А дальше идут конкретные рекомендации. Прямо по дням. Что и сколько есть, как тренироваться. В общем, что я рассказываю — посмотри, если хочешь, сам. Ну вот, сегодня ночью я это дело Юле и подсунула. Чисто случайно. На автобусной остановке лежала распечатка, полузанесенная снегом, а Юля ее нашла...

Кельм покрутил головой.

— Ну ты даешь, Ирка! Это ж надо так догадаться... это просто гениально!

— Ну подожди... я не знаю, сработает ли это! Насколько я знаю ее, думаю, что да, должно. Но это еще неизвестно...

— Все равно. Это же надо, такие тонкости, я бы никогда не подумал. Слушай, ты голова просто, Ирка!

Ивик пожала плечами. Чем тут особенно восхищаться?

— Это моя работа. Коль... а ты вроде дописал уже рассказ?

— Нет, не совсем. Но я тебе уже скажу пароль, можешь почитать. Пароль — Шелли. Там мне надо будет еще поработать, но ты уже можешь посмотреть.

Вот рассказы Кельм писал выматывающе медленно. Совершенно иначе, чем Ивик. Это они тоже обсуждали. У Ивик текст свободно лился из-под пальцев, она не думала, как пишет, что, о чем... Все получалось само собой. Кельм мог часа два сидеть и думать над одной фразой. Переставлять слова, подбирать синонимы. Добиваться идеального звучания. Ивик умерла бы от тоски, она никогда не могла заставить себя, что называется "работать над текстом". И с удивлением понимала, что Кельму это — нравится. Что он даже не представляет ничего иного.

Она испытывала бы комплекс неполноценности, но почему-то Кельму неожиданно понравились ее творения.

Ивик вообще не думала, что Кельм станет их читать. Имя иль Таэра как писателя было известно в Дейтросе. Его знали все гэйны и большинство интересующихся литературой из других каст. Напечататься в престижном журнале или сборнике, или даже отдельной книгой — для него было не редкой наградой, как для Ивик, а повседневной рутиной. Он даже выбирал, где печатать свои рассказы. С чего бы сам иль Таэр стал читать творения какой-то там третьестепенной писательницы...

Но он стал читать — и увлекся.

— Они у тебя — живые, — сказал он, — у меня не так... я так не умею!

Они обсуждали поступки героев Ивик так же, как обсуждали жизнь ее трансляторов. Ивик до сих пор не могла избавиться от шока по поводу того, что сам иль Таэр сказал ей — "я так не умею".

Он был заметно растроган тем, что Ивик почти наизусть знала все его рассказы.

Дверь тихо щелкнула, закрываясь за Кельмом. Ивик постояла еще несколько секунд, с тоской глядя на темное дверное дерево. Она выходила его провожать в коридор. Ждала, пока он соберется и уйдет. Они весело болтали. А потом она стояла вот так, испытывая не то, что горе — Кельм был с ней всегда, и сейчас он тоже был с ней — а смутный страх. За него. Он контрразведчик, и это все-таки опасно. Он справится, думала она. Как-то глядя на Кельма, верилось, что он справится вообще с любым делом и с любой проблемой. И выйдет живым из любой переделки. И все равно — страшновато.

Ивик включила компьютер.

Илья играл в "Галактическую Империю". Ивик вздохнула. Земляне умели удивительно непродуктивно тратить время. И сколько же у него этого времени... Но здесь ничего не поделаешь. Пусть играет — глядишь, наберется вдохновения для новых картин. В последнее время у Ильи пошла фантастическая серия с космическими десантниками, истребителями. Может, и банально, но он умел это сделать так, что картины отличались от стандартных голливудских киноподелок. Одну из этих картин Ивик даже вставила в книгу для Юлии.

Штопор лежал на диване и читал книгу Маслоу о рубежах развития человека. Круг интересов Штопора был на самом деле значительно шире, чем полагало большинство его поклонников.

Жаров работал. Он работал над сценарием, переделывая одну из своих книг, хороших книг, искренних — в поделку, которая устроит режиссера. Режиссер собрался сделать из его текста настоящее почти голливудское кино. Жарову явно было скучно. Он написал несколько слов. Отхлебнул кофе. Закурил, тупо глядя в экран. Написал еще реплику. Полез зачем-то в сеть. Ивик уменьшила его окно: если Жаров полез в сеть, это, скорее всего, надолго.

Юлия порадовала Ивик. Она работала над очередным переводом — на стареньком компе открыты рабочие файлы. Юлия же стояла посреди комнаты в старой футболке и дырявых трениках и неуклюже пыталась достать ступни кончиками пальцев. Она заглотнула приманку. Она пыталась что-то делать. Как только добиться, чтобы завтра этот порыв не прошел? Ивик открыла текстовый редактор... Надо поддерживать дальше.

А что там у нас с Женей? Женя сидела на рабочем месте. Глаза обведены темными кругами. Вчера она опять плакала, а потом писала свой роман. Теперь уже новый. Героя звали — рыцарь Стриж. Ивик вздохнула. Очень странный сюжет. Параллельные миры, битвы в пространстве между мирами. Стриж очень похож на дейтрина. У него даже лицо узкое, чуть вытянутое, и черные волосы, и блестящие серые глаза, как у Кельма.

Ты ничего не знаешь — ты догадываешься. Мы все — догадываемся о чем-то. И от этого не уйти.

Кельм встретился со своим агентом в "Севере". Помешивая ложечкой капуччино, он сидел у стены, так, чтобы видеть и вход, и Невский проспект за широким стеклом. Агент, триманец из частной фирмы "Штирлиц", открыл ноутбук размером с ладонь. Дмитрий Фролов, 27 лет — широколицый, с приплюснутым носом и профессионально внимательным взглядом, одет в неприметную серую куртку. Кельм очередной раз просканировал взглядом пространство кафе — ничего, и склонился над ноутбуком. Два мелких менеджера обсуждают контракт. Ничего особенного.

— В принципе, ничего такого... православный... интересуется рок-музыкой. Работает редактором. Вот, хронометраж мы сделали.

— Спасибо, Дмитрий. Это то, что нужно, — Кельм быстро просматривал хронометраж Василия Полянского, редактора православного журнала "Светоч".

— А это что за люк?

— Видите ли... Здесь в течение восьми часов мы не могли ничего сделать. Мой человек потерял объект в подъезде... Он дежурил у подъезда до тех пор, пока через восемь часов мы не обнаружили объект вот в этом районе... Каким образом он там оказался... — Дмитрий развел руками, — честно говоря, это наш первый за многие годы прокол такого рода. Работал отличный профессионал, с огромным опытом — как он мог упустить, я не представляю. Но тем не менее, упустил, ведь объект как-то должен был выйти из подъезда. Моя вина... извините.

— Все нормально, — сказал Кельм, — и это не прокол вашего подчиненного. Это... скажем так, особое свойство объекта наблюдения. Такое уже случалось раньше.

— Он применяет гипноз? — предположил Дмитрий — вышел из подъезда и внушил парню, что его не было? Джедайские штучки?

— Можно считать, что так, — ответил Кельм, — в любом случае, хронометраж за четыре дня очень подробный, и то, что вы потеряли его только один раз... я ожидал худшего. По поводу оплаты — как договорились.

Детектив с приплюснутым носом энергично кивнул.

— Дальше вести его не надо?

— Пока нет, — сказал Кельм, — и мне данные, пожалуйста.

— Все здесь, — Дмитрий протянул ему флешку через стол. Кельм молча убрал черную палочку с информацией в нагрудный карман. Дмитрий попрощался, сложил ноутбук и двинулся к выходу. Кельм еще посидел, прихлебывая кофе, глядя вслед своему агенту. Он напряженно размышлял.

Конечно, лучше было бы воспользоваться дейтрийской агентурой. "Штирлиц" лучшее агентство страны, Кельм сам на него вышел, сам подготовил для себя, помог в отборе кадров. И все же эти парни могут быть перекуплены. Гэйны или хотя бы гэйн-велар надежнее. Но гэйнов просто не хватает, каждый человек на Триме — на вес золота, и там, где не нужно движение через Медиану, бои в Медиане — приходится использовать и местных.

Схема передвижений Василия Полянского отпечаталась в мозгу контрразведчика. Лже-Василия — его дарайское происхождение уже не вызывало сомнений. Интерес лже-Василия к Штопору тоже понятен. Ведь Штопор — транслятор как минимум четырех дейтрийских фантомных идей. Некоторые его остро-социальные и философские тексты не могли не привлечь внимания дарайцев так же, как они привлекли наше внимание. Василий, очевидно, мелкий агент дарайской контрстратегии, и его задача — убрать каким-то образом Штопора или затруднить его творчество, но главное — через Штопора выйти на его куратора, то есть на Ивик и уничтожить по возможности и ее. Здесь все просто и банально. Непонятно другое — интерес Василия к церкви, да еще и активная общественная работа в ней, да еще и профессиональная связь. Вчера Кельм был в храме, прихожанином которого являлся Василий, поговорил там с несколькими людьми и без труда выяснил, что благочестивый, образованный молодой чтец вскоре собирается поступать в духовную семинарию...

Не вера же в Христа заставляет дарайца все это делать.

Дарайцы пытаются воздействовать на Православие изнутри? Это серьезно, это новый виток противостояния. Последствия очень серьезные. Но тогда почему Василий занимается Штопором? Это работа для обычного полевого агента, не для серьезного разведчика, которому предстоит глубокое внедрение в местные структуры. Это все равно, что вменить в обязанность микробиологу — доктору наук и начальнику лаборатории — ежедневно мыть пробирки. Это тем более невозможно в дарайской разведке, где людей более, чем достаточно, и нет никакой необходимости в совмещении функций.

Мобильник над ухом ощутимо задрожал. Кельм выдвинул почти невидимую нить микрофона.

— Зареченский, слушаю.

Говорила Ивик. Кельм слегка кивал, будто она могла его видеть. Потом сказал.

— Я понял. Если ты можешь подождать до завтра — будет лучше. Ведь до завтра вряд ли что-то изменится?

Он выслушал ответ и сказал.

— Хорошо. До вечера.

— А это что такое? — Штопор с интересом разглядывал круглые белые таблетки, лежащие на ладони.

— Приход реальный. В астрал выйдешь только так, — усмехнулся Вася. Поднял будто с усилием свой бокал, отхлебнул пива. Штопор покатал таблетки по столу. Четыре штуки.

— Реально! Я вчера закинул одну конфету... Веришь — картины пошли такие, что в жизни не забудешь. По-моему, я свою прошлую жизнь увидел...

— Наверное, стоит как мерс восьмисотый, — предположил Штопор.

— Пень! Тебя же угощают.

— Как хоть это называется? — Штопор поднял таблетку и стал рассматривать ее на просвет. Таблетка была тугая, плотная и совершенно непрозрачная.

— Эйф. Синтезированная вещь, такой еще не было. С нанотехнологией. Вроде типа возбуждает какие-то там клетки, — Василий хихикнул — которые лучше не возбуждать. Центр удовольствия типа...

— Не люблю я это, — мрачно сказал Штопор, — Даже трава, и то...

— Ну это ты странный какой-то... можно подумать, квасить лучше. Погоди, я еще пива... тебе взять?

— Возьми еще ботл, — попросил Штопор. Задумался, глядя на круглые таблетки.

С Васей они вроде как подружились. Мужик явно с деньгами, но нормальный. Это редко. Оплачивает студию, а это просто золото! Ничего не требует — спели два раза в каких-то тусовках, и все. Но какой-то скользкий... не поймешь его. Хотя — чего придираться? Нормальный мужик.

Вася вернулся. Грохнул бутылки о стол. Штопор налил себе пива.

— Ну что, типа за творческие успехи! — Вася поднял свою пенящуюся кружку.

— Да уж, за успехи.

— Ну так как, — спросил Вася, отпив треть, — попробуешь колесико? Говорю — штырит реально. Хочешь в астрал? Или того — страшновато?

— Да перестань...

— Да не, я понимаю... рок против наркотиков и все такое. Слушай, с одного же ничего не будет. Давай вместе закинемся? Дай мне одну.

— А когда действовать начнет?

— Через час, не раньше.

Штопор положил таблетки на стол. Одну взял себе. Пронаблюдал, как Вася залихватски кинул колесико в рот. Положил капсулу на язык. Вмиг решившись, сглотнул.

— А эти себе оставь, пусть будут.

Ивик, побледнев, набрала код Кельма на телефоне. Услышав знакомый голос, быстро сказала пароль.

— Я не ошиблась номером? Мне нужен Николай. Слушай, Коль, с четвертым беда... из-за нашего друга. Мне надо действовать по схеме три. Это связано... — она задумалась, подбирая слово, — с фармакологией.

И глубоко вздохнула, услышав успокаивающе родной голос в наушнике.

— Понял тебя. Если можешь подождать до завтра — будет лучше. Ведь до завтра вряд ли что-то изменится?

— До завтра, — Ивик подумала. Штопор уже принял таблетку. Физическая зависимость от дарайских синтезированных наркотиков возникает с первого приема. До завтра действительно не изменится ничего, — хорошо, до завтра я могу подождать.

— Хорошо. До вечера.

Штопор вышел из метро на Дыбенко. Настроение было паршивое — хуже некуда. Да еще эта тьма в семь вечера, и долбанная поземка. Руки у него сегодня дрожали, полаялся с басистом, и вообще, если честно... Может, это от вчерашнего все еще кумарит? Надо сказать, колесико оказалось и вправду ничего так. Шибануло хорошо. Еще два в кармане... С трех приемов ведь не подсядешь. Но если опять будет отходняк... да фигня, не может такого быть. Просто не бывает! Приму, решил Штопор. Мир был невероятно холодным, пронизывающим, ледяным. Мрачным. В мире не было ни следа света и радости. Чтобы как-то перемочь это духовное страдание — не проще ли в самом деле глотнуть, раз уж кайф есть под рукой, глотнуть и снова часиков этак на шесть... правда, мягкая вещь, очень мягкая и легкая. Штопору казалось еще, что он вылетел в какой-то мир — астрал-не астрал — там ничего не было вообще, только серая равнина, но потом выяснилось, что там можно прямо из воздуха делать все, что хочешь, и он творил, в полном кайфе, творил, все, чего душа пожелает — розовых слонов, мыльные пузыри, дворцы какие-то, Бог весть что, уже не припомнить...

— Стоять!

Штопор остановился, чувствуя, как с перепугу задрожали колени. Тьфу ты... ну что за дерьмо такое?

— Вы чего? — спросил он. Двое высоких и темнолицых выросли рядом. Один спереди, другой сзади. Окружили. Тот, что стоял сзади, схватил его запястья, и хватка была такая, что сразу понятно — люди серьезные.

— Спокойно, — предупредил стоящий впереди, — будешь орать — убью.

— Вам чего надо? — спросил Штопор. Руки ему закрутили назад, и тотчас на запястьях оказалось что-то железное. Стоящий спереди неуловимым движением натянул Штопору на голову что-то черное. Колпак. Или капюшон. Потом его слегка подтолкнули в спину.

— Вперед.

Штопор не видел больше ничего. Он не видел девушку, сидящую за рулем машины, в которую его затолкали. Он пытался орать и ругаться, но конвоир чувствительно ткнул ему кулаком под ребра, и Штопор благоразумно замолчал. Молчали и окружающие, и это было страшно — кто они такие? Зачем они делают это? Девушка с карими большими глазами на смуглом лице вела машину, чуть кривя рот, изредка посматривая на плененного Штопора в зеркало заднего вида. Она остановила джип и жестом показала — выходить. Конвоиры вывели рок-музыканта наружу.

Капюшон и наручники с него сняли в небольшой комнатке, как видно, подвальной — свет сочился сквозь узкое зарешеченное окошко вверху. Здесь стояла железная кровать с матрацем и одеялом — и больше не было ничего.

Те, кто напал на Штопора, выглядели странно похожими — как братья. Один потемнее, другой светлее, но оба узколицые с чуть широковатыми скулами. Вид не русский, хотя и не поймешь, какой национальности. И не кавказский, вроде. Штопору велели раздеться. Он попробовал повозмущаться. Один из парней молча ударил его в солнечное сплетение, а когда Штопор согнулся от боли, коленом легонько ткнул в лицо. Штопор с трудом разогнулся, размазывая по лицу кровь, хлынувшую из носа.

— Раздевайся.

Больше он не пытался сопротивляться. Парни начали его профессионально обыскивать. Его самого, куртку, штаны... Найдя в нагрудном кармане два Васиных колесика, парни переглянулись, и Штопор понял, что они искали. Теперь ситуация немного прояснилась. Непонятна лишь его собственная судьба — что теперь, убьют? Отпустят подобру-поздорову? Начнут допрашивать?

Штопору вернули белье, рубаху и джинсы, предварительно вытянув из них ремень. Один из парней принес два ведра — с водой и пустое. Дверь в комнатушку — в камеру? — захлопнулась, и пленный остался в одиночестве.

Ивик старалась не смотреть на окно Штопора.

Что там у нас с остальными? Все благополучно. Женя пишет, прекрасно. Жаров выпивает с другом, Бог с ним. Юлия... неплохо, она уже сбросила 3 килограмма и чувствует себя просто великолепно. Пожалуй, так удастся ее вытянуть. Илья... опять играет. Он слишком много играет. Обрезать ему интернет, что ли? Может, тогда опять начнет рисовать.

Окно с "Белой землей" было открыто, но Ивик уже второй день не решалась писать. Ей это казалось слишком уж циничным.

Вчера все было особенно ужасно. Сегодня физическая ломка сошла на нет. Штопор уже не стонал, по крайней мере. Он лежал на койке — страшненький, весь зеленый, с разбитым носом, и не шевелился, тупо глядя в потолок. Временами Ивик дико хотелось вскочить и идти туда, через Медиану, проверять, жив ли он вообще... надо было врача. Но Штопор снова вяло шевелился — значит, еще живой. Хреново ему было, очень хреново... он ведь не знал, что такое дарайские синтетические наркотики. Что подсаживаются на них с первой же дозы и сильно. Ивик почти физически чувствовала, как плохо Штопору, и от этого ей самой было плохо, подташнивало, болела голова. Она пила воду мелкими глотками. Временами удавалось убедить себя, что все нормально, что так надо, и тогда она могла заниматься всей остальной работой. Только не писать. Это было бы уж слишком. Вот читать рассказы Кельма — помогало. Отвлекало.

Дверь щелкнула в коридоре. Ивик дернулась.

— Свои, — донесся голос Кельма. Она облегченно вздохнула. Хотелось встать, подойти к двери... но ведь не положено без крайней необходимости оставлять пост у монитора. И... наверное, необходимости нет. Даже лучше не демонстрировать, как она рада и счастлива тому, что он вернулся. Хотя что тут такого? Каждый будет рад, что товарищ, напарник, такой же дейтрин, как ты, вернулся живым и невредимым... Ивик совершенно запуталась и решила — лучше уж не вставать.

Но улыбку она удержать не могла, радостно засияла, когда Кельм вошел в комнату.

— Все в порядке? Ты есть хочешь? На кухне там котлеты...

— Спасибо, — голос Кельма звучал растроганно, — приятно как! Приходишь домой, а тут тебя кормят...

— Ну а как же — я же дома была, почему бы и не поджарить...

— Как там Штопор? — Кельм придвинул стул, сел рядом с ней и по привычке положил руку ей на плечо. Ивик замерла. Сначала ее смущали все эти жесты. Но Кельм это делал автоматически, не придавая особого значения. Он же не знал, как ей это нравится, как она замирает и млеет от одного прикосновения. Ивик изо всех сил старалась этого не показать.

— Плохо Штопор... — она наконец, первый раз за день, решилась увеличить окно. Глянула коротко и отвела глаза. Штопора было жалко. Кельм рассматривал его внимательно.

— Да, ломает парня. Ну ничего, еще пара дней — и все. Больше наш Вася на такое не пойдет.

— Если пойдет — повторим. Но Штопор ведь тоже не идиот. Только что теперь будет, Кельм? Вася попытается его убрать?

— Очевидно, он попытается тебя убрать, Ивик. Тебя, а потом уже Штопора, — сказал Кельм.

Холодок пробежал по спине. Ивик взглянула на Кельма, в его спокойные блестящие глаза.

Вроде бы и всю жизнь на войне, и смертельная опасность — не новость. А вот слышишь такое — и все равно мороз по коже.

— А что делать? — спросила она, — ведь я не могу снять наблюдение... и начальство не позволит, и сама я понимаю, что...

— Ничего не делать. Действуй по инструкции. Ну а мое дело — не допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Я прослежу, не беспокойся.

От сердца сразу отлегло. В самом деле — если уж Кельм занимается этим делом, с ней не может ничего случиться. Потому что Кельм. Он такой. Ему всегда все удается. Он все умеет. А я ведь раньше и не знала, и не думала, что он именно вот такой, отметила про себя Ивик. Он оказался лучше, чем я думала. Еще лучше. Она опустила глаза. Главное — чтобы он не умел читать мысли. Потому что сейчас внутри у Ивик такое смятение царило, такой восторг и радость, что странно было бы этого не почувствовать.

— Ну ладно, а теперь я с твоего позволения пойду поужинаю. Посуду я там уберу, не беспокойся. И поработаю еще немного.

Литературный редактор журнала "Светоч" говорил по телефону, прижимая трубку плечом, и в то же время длинными бледными пальцами левой руки набирая что-то на клавиатуре.

... — нет, этот материал не пойдет в таком виде. Я объясню, почему, если вы желаете. В статье слишком лояльное отношение к кровавой антихристианской советской власти. Посмотрите, вы даже пишете, что нравственность в годы советской власти... о какой нравственности можно говорить? Запомните, советская власть — это монстр, это страшное уродство... нет, ни о какой терпимости к церкви даже в последние годы говорить нельзя. Гонения! Гонения до последнего момента. Все мы знаем, как много истинные православные претерпели от большевиков... А в вашей статье восхваление этой антихристовой клики занимает слишком много места... хорошо, не восхваление, но терпимость и лояльность. Вы знаете политику нашего журнала, и должны понимать...

Дверь в кабинет приоткрылась, и в щель просунулась чья-то физиономия. Редактор замахал рукой — входите, мол, сейчас... Бочком, бочком пришелец протиснулся в кабинет. Был он высоким блондином, и чем-то неуловимо похож на самого редактора, будто родственник, только постарше на вид — лет пятидесяти. Сел у стола, ожидая конца разговора. Наконец, труженик литературного фронта бросил трубку на рычаг.

— Покоя нет от графоманов, — сказал он, — приветствую вас, Игорь Николаевич! Что-нибудь новенькое?

— Марина просила вот вам передать, — пришелец протянул редактору флешку, — там все сказано.

— Благодарю вас, а Марине и деткам привет передавайте, — сказал редактор, вставляя флешку в соответствующую прорезь. Потом он поднял на Игоря Николаевича светлые глаза, — а вы передали то, что я просил?

— Да, и там как раз ответ, Василий Данилович, — пришедший указал на компьютер, который с урчанием начал уже считывать информацию с флешки. Василий Данилович кивнул. Посмотрел на гостя.

— Ну что ж, тогда услуга за услугу, как и договорились. Кофейку не хотите?

— Нет, благодарю.

Василий откинулся в кресле.

— Переговоры, как я понимаю, ничего не дают?

— Нет, Василий Данилович, ничего нового, и в плане информации мало чем могу вас порадовать. Разве что тем, что главный участник той стороны мне знаком с молодых лет.

— Это малоинтересно, я уже понял, кто это... Вот адрес квартиры для вас, Игорь. Снято на ваше имя. Все оплачено.

Кельм сел вертикально, все еще вслушиваясь в неясные голоса в наушниках. Двое дарайцев прощались. Что-то новенькое... Этого Игоря он уже засек — один из связных, очевидно. И вот выясняются крайне интересные вещи. Переговоры? Какие? Кельм задумался. Надо вначале выяснить все, а потом делать выводы.

Игорь там, в здании напротив, вышел из кабинета редактора. Кельм бросил взгляд на пишущее устройство — лазер старательно считывал колебания оконного стекла в редакторском кабинете. За это время Кельм выяснил много интересного о взглядах, литературных, религиозных и особенно политических пристрастиях Василия. А вот тактически полезной информации было мало. Кельм потянулся к мобильнику и выбрал номер "Штирлица".

— Дмитрий? Новый объект для вас. Задача такая...

Василий тем временем быстро набирал текст для колонки в раздел "Православная семья". Он писал, временами слегка задумываясь, поглядывая в окно. Возвращался и перечитывал строчки. Он наслаждался процессом, как наслаждается творчеством гэйн.

"Если жена нарушает волю мужа, а значит, и Бога, то это означает, что она себя заявляет в качестве мужа, в качестве — главы. Но мужчиной она всё равно никогда не станет! Прыгнуть выше, чем можно, — невозможно! Но, устремляясь к обладанию правами мужа, жена навлекает на себя ответственность мужа и обязанности мужа. А они — не по силам женщине. Многие из них даже непонятны женщине. Это примерно, как дети, видя права родителей, завидуют взрослым"*

Василий вздохнул.

Ему нравился этот мир. Ему здесь было хорошо — гораздо лучше, чем дома. И он докажет, что может работать здесь!

"..без отца сын уже никогда не будет полноценным мужчиной, а тем более — мужем! Без отца — дочь тоже не будет настоящей женщиной, а тем более — женой. Такие мужчины довольно значительно инфантильны и безынициативны в семейной жизни. Такие женщины — очень строптивы и самоуверенны в семейной жизни, что значительно приближает их по некоторым качествам к нечистой силе".

Василий с наслаждением перечитал последний абзац.

Подумал о перспективах внедрения в Саудовскую Аравию. К сожалению, с этим придется подождать. Он столько сил положил, чтобы попасть работать на Триму. Придется довольствоваться хотя бы Россией.

Василий подчеркнул слова "к нечистой силе". И выделил их италиком.

*Автор текста — протоиерей Иоанн Клименко, кандидат богословских наук

Снег окончательно улегся и слепил взгляд нестерпимой белизной, опушенные ветви деревьев застыли неподвижно, а полянка, к счастью, была хорошо вытоптана спортсменами и собачниками. В этот предвечерний час, в будний день здесь было пусто, дейтринам никто не мешал тренироваться. Ивик рядом с Кельмом занималась с небывалым энтузиазмом — его энергия заражала. Казалось, он наслаждается самим движением, усилием. Да и вообще, усилия ли это? — он будто играл, только лицо и открытая шея заблестели от пота.

Жаль только, что редко удается тренироваться вместе, подумала Ивик.

Начали спарринг. Ивик понимала, что темп для Кельма слишком медленный. Что он подстраивается. Работали в неполном контакте, и все же пару раз Кельм пробил защиту и ударил чувствительно — по ключице и в живот. Ивик хорошо выдержала удары, но самой ей ни разу не удалось достать противника. Бой казался бесконечным. Она устала. Даже радость от близости Кельма потухла, его неутомимость начинала раздражать. Наконец Кельм резко махнул руками, обозначая конец тренировки.

— Все... молодец, — похвалил он, — если еще потренируемся с тобой, сможешь вангала завалить.

— А ты заваливаешь? — Ивик присела на корточки. Зачерпнув снега, прихватила его губами. Кельм усмехнулся.

— Было дело как-то... Пошли?

Кельм и бежал быстрее, чем Ивик казалось комфортным. Сама она любила бегать, но неторопливо, не напрягаясь (этот медленный кросс, впрочем, здешним спортсменам показался бы похожим на бег легкоатлета на средние дистанции). Кельм же несся вперед большими скачками... И вроде не настолько уж он крупнее Ивик, и ноги не в два раза длиннее. Но она едва поспевала за ним, и почти сразу сбилось дыхание. И болела ключица. Наверное, будет синяк. В городе, впрочем, Кельм сбавил темп. Ивик мучилась, но не позволяла себе отстать, сказывалась приобретенная в квенсене привычка — там отставать не позволяли. И в общем... это ведь правильно, — даже мысли Ивик скакали отрывисто, в такт быстрому дыханию, — ведь... иной раз... может жизнь зависеть... от того, как бегаешь... но шендак, он же как машина...

Он и через ступеньки прыгал, как будто вовсе не тренировались до этого два часа. Ивик уговаривала себя, что вот только еще подняться на лестницу... и все... еще немного. Щелкнул ключ в замке. Из комнаты соседей донесся ритмичный стук молотка — там что-то ремонтировали. Ивик сразу, ещё не раздевшись, потянулась запустить компьютер. Пусть пока загружается.

— Тебе сегодня еще надо работать? — спросила она Кельма. Он аккуратно ставил в шкаф ботинки. Обернулся, помотал головой.

— Я больше сегодня не пойду никуда. Для разнообразия. Посижу здесь, подумаю. Ужин я тоже сделаю, тебе ведь наблюдать надо.

— Ага, — пробормотала Ивик, — это бы хорошо... спасибо...

Она быстренько вымылась у раковины, переоделась. Вода горячая шла еле-еле — прямо как в родном поселке в Дейтросе — так что с душем возиться не хотелось. Да и времени мало. Ивик причесалась, глядя в зеркало. Интересно, а что, если бы Кельм увидел ее в красивом платье, накрашенную.. на празднике каком-нибудь. На Триме, конечно, форму не носят, но вся одежда агента — удобная, неброская, не привлекающая внимания. Штаны, футболки, куртки. Все неяркое, серое, зеленоватое, хаки. Ивик внимательно рассмотрела ключицу, которая до сих пор ныла. Нет, синяка не видно. Или позже появится. Впрочем, и без нового синяка все выглядит страшненько, половина кожи сожжена, стянута шрамами... Она надела свою любимую рубашку — в красно-синюю клетку, трогательно обнажающую яремную ямку. Вспушила волосы. Или она ничего все-таки? Пухлые, чуть капризные губы, глубокие темные глаза... Шендак, никогда в жизни не пялилась так долго в зеркало! Ивик засмеялась над собой и вышла из ванной.

У трансляторов все шло, как обычно. Штопора выпустили вчера. Один из боевых агентов, который занимался его делом, прочел парню краткую лекцию о вреде наркотиков и предупредил, что в случае повторения приема таинственная организация по борьбе с наркотиками будет вынуждена принять еще более строгие меры. Штопор вряд ли собирался повторять. Он сидел тише воды ниже травы. Василий пока не появлялся. Репетиций не было. Друзьям Штопор рассказал о случившемся, но предпринимать ничего не стал. В данный момент он лежал на диване, гитара на животе, пальцы тихо пощипывают струны...

— Кушать подано, — дверь распахнулась, Кельм открыл ее легким пинком. Ивик вскочила, расчистила на журнальном столике место для подноса.

— Здесь поедим?

— А почему нет? Ты ведь можешь посматривать и есть. .

— Да... спасибо.

Кельм подвинул столик так, чтобы она могла есть, не отходя от компьютера. Ивик села вполоборота. Кельм — на стул рядом с ней, у торца столика. Привычно перекрестился.

Он ведь здесь будет весь вечер, думала Ивик, торопливо пережевывая картошку. Весь вечер. Она давилась своим неожиданным счастьем. Предстоящий вечер был озарен неземным сиянием, как это бывает на Пасхальной службе — ждешь в темноте, вот вспыхнет свет! Хотя насколько Ивик успела изучить Кельма, это не значит ничего особенного. Он сядет рядом с маленьким эйтроном-ноутбуком, будет писать рассказ или что-то там заносить в таблицу и размышлять. Или пойдет в сеть. Они станут обмениваться короткими вежливыми репликами по делу. Вот и все, собственно. Но все-таки он будет рядом!

И еда ужасно вкусная. Удивительно ровно нарезанная картошка, жареная рыба... То ли это он так вкусно готовит, то ли просто все прекрасно, когда он рядом.

И ест он красиво. Он вообще все делает красиво. Жаль только, неловко смотреть на него все время. Ивик временами взглядывала на руки Кельма. Правая аккуратно подцепляет ломтики на вилку. Левая, покалеченная, подхватывает стакан... все-таки покалечена не сильно, хотя и выглядит страшненько. Несколько дистальных фаланг. Три пальца короче других. Если бы сильнее — его бы списали совсем из армии. А так... Ивик почувствовала, как жалость снова подкатывает к горлу. Щиплющая, щемящая. Жалость, похожая на восхищение и преклонение.

— Что у нас с Иваном?

— Со Штопором? Ничего. Дома сидит, в себя приходит.

— Это хорошо. Скоро запоет снова...

...а вот когда говоришь с ним, то совсем исчезают эти чувства. Забываешь о том, кто он и сколько пережил, и весь этот ужас забываешь. С ним хорошо и легко. Он такой оптимистичный, простой, веселый.

— Конечно, запоет. Коля, а что Василий дальше предпримет, у тебя есть предположения?

— Конечно. Думаю, они есть и у тебя. Но давай пока не будем об этом. Просто действуй по инструкции, а я, как уже говорил, не допущу того, чтобы случилось что-то плохое.

— За тобой как за каменной стеной.

— Служба такая, — сказал Кельм. Они поговорили про контрразведку вообще. Про трансляторов. Ивик рассказала о Жене и ее новом романе.

— Интересно, да. Как они это все чувствуют...

— А знаешь, я часто думаю... вот мы тоже пишем, пишем... а где-то там наверху сидит куратор и контролирует. Пытаешься ты перестать писать — он тебе бац... и устраивает что-нибудь такое. Я часто замечала.

— И про фантомы такие легенды ходят. Говорят, есть миры еще выше Медианы, только мы туда не попадаем. Впрочем, конечно, есть — ведь где-то же ангелы обитают. Они строят фантомы, а мы транслируем. Пишем, рисуем. Ты сиди, сиди... я сейчас чаю еще принесу.

Кельм утащил посуду. А ведь ему тоже надо работать, подумала Ивик. Но он прав — наблюдателю нежелательно отходить лишний раз от монитора. Переключать на других. Сейчас на мониторе Ивик было 15 окон. Везде, вроде бы, спокойно. Ивик присмотрелась к одному из "чужих" окон — там была двенадцатилетняя девочка. Девочка писала стихи. Действительно, талантливые. И дейтрийские по духу. Сейчас она пока никому не была известна, кроме сотни человек в интернете. Но шансы — шансы есть. Настолько большие, что начальство сочло нужным наблюдать ее уже сейчас, в этом возрасте. Ивик иногда наблюдала эту девочку, звали ее Надя, жила она, кажется, в Новосибирске... да, точно в Новосибирске. Сейчас Надя занималась тем, что чистила клетку морской свинки. Ивик улыбнулась.

Кельм почему-то не работал сегодня. Его ноутбук мерцал рядом, там был какой-то текст, Ивик не вглядывалась. Они просто заговорились. Заболтались о том, о сем. И не заметили, как стемнело в комнате. Ивик включила настенный бра, в неясном свете очертания лица Кельма казались резче, глаза блестели. Кельм рассказывал, как два года назад ездил по служебным делам в Бразилию. Вылавливал там одного дорша. Про местных мулаток и про пляж. Это было смешно, Ивик хохотала. Кельм рассказывал про бразильские фрукты. Оказывается, здешние бананы — это и не бананы вовсе, они даже в сравнение не идут с настоящими, только что сорванными. А многие тропические фрукты и вовсе нельзя хранить и перевозить, и попробовать их можно только там. Кельм смачно описывал гравиолу, маракуйю, огромный сладчайший жак. Ивик сказала, что хочет немедленно туда и все это пробовать. Надо будет договориться с Дэймом. Кельм ведь знает Дэйма? Да, но Дэйм вроде бы не в Бразилии работает, а в центральной Америке... Какая разница, там тоже наверняка все это есть...

Они поговорили о фруктах. Потом вдруг Кельм замолчал, и повисла пауза. Ивик сосредоточенно уставилась в экран. Нет, там все спокойно...

— Знаешь, — сказал вдруг Кельм, — с тобой так хорошо разговаривать. Не знаю, почему. У меня никогда не было женщин — просто друзей. Я даже не думал, что женщина... что можно вот так просто... Ты хороший друг, Ивик.

Она покраснела, но в полутьме это не было заметно. У нее тоже никогда не было мужчин — просто друзей. И... он назвал ее дейтрийским именем. По рассеянности? Кельм совершенно не рассеянный человек.

— Мне тоже хорошо с тобой разговаривать. Интересно, — сказала она.

— И как-то просто, да? Я уже давно не говорил вот так ни с кем. Раньше я другой был, в молодости. Совсем другой. А сейчас нехороший я. Злой.

— Ты?! Злой? — поразилась Ивик.

— А разве нет? Не слышала, что про меня говорят? Конечно, злой. И моральный урод. Наверное, это правда.

— Кельм...

Ивик от волнения не знала даже, что сказать. Повернулась на крутящемся стуле к собеседнику. Придвинулась ближе. Кельм смотрел ей в глаза. Чуть виновато. Потом отвел взгляд.

— Кельм, да ты что... как ты можешь так о себе? Ты же... — Ивик помолчала, — ты же самый лучший человек из всех, кого я знаю. Таких, как ты, вообще нет. А ведь я многих знаю, гэйнов, отличных ребят. Но ты... ты же очень... понимаешь, ты же герой. Правда. Вот как те, которые в залах Славы... кому памятники ставят. Ты живой, но — вот такой. Ведь я же знаю, что с тобой было. Мне Ашен рассказала. Ты герой, ты настоящий... С тебя пример надо брать. А ты про себя — урод... ну ты даешь, Кельм!

И пока она говорила, лицо Кельма менялось. Оно дергалось, плыло, и менялось выражение, и взгляд его был уже не привычный остро-блестящий, а больной и тусклый... и лицо расслабилось, и вдруг проглянула в глазах еще незнакомая Ивик боль. И заговорил он непривычно тихо.

— — Ивик, ты просто не знаешь. Я тоже раньше так думал. Герои, все такое. Памятники. Не знаю, может, они и были героями. Только я — нет. Я...

По лицу его прошла судорога.

— Понимаешь, они ломают. Совсем. Ты уже не человек, ты... функция боли, страха... ты полное дерьмо. Они это умеют. И это ведь было пять месяцев. Какой героизм, Ивик? Нет его. Это сказки все. Это квиссанам рассказывают, чтобы бодрее топали под пули. Какой там, шендак, героизм... когда ты дни... недели... только и думаешь о боли. И превращаешься в полное уже дерьмо, понимаешь, в полное... ты бы видела это...

Ивик держала его ладонь в руках. Погладила предплечье, успокаивая.

— Кельм, — тихо сказала она, — но ведь они тебя не сломали. Ведь нет... Ведь ты не сдался.

Он покачал головой.

— Не согласился работать — да. Но... знаешь, есть ситуации, когда от человека уже ничего, ничего не остается. И от меня ничего не осталось. Ивик, они меня сломали. Они умеют это.

Он помолчал. Заговорил почти шепотом.

— Я ведь другим раньше был. Совсем другим. Мне тогда было восемнадцать. У меня девчонка была. Она... — он осекся, потом продолжил, — я даже не думал, что в этом какая-то сложность есть. Мир был такой простой-простой. Все было легко. А потом... после этого. Ивик, вот уже двенадцать лет прошло. Я не вспоминаю. Никогда не говорю ни с кем. А что говорить — ведь никто же не поймет. У меня на самом деле... понимаешь, будто внутри все мертвое. Давно. Внешне я как бы нормальный, работаю, общаюсь. А внутри... Ивик, ты чего, плачешь?

Ивик неловко стерла слезу с щеки.

То, что он рассказывал, было отчего-то так понятно. И так больно... И так хотелось помочь хоть чем-нибудь.

— Я даже не знаю, почему тебе вдруг... честно, сам не понимаю, — он покрутил головой, — на самом деле не надо об этом. Когда об этом думаешь, так хреново становится. Я и не думаю никогда. Но внутри-то все мертвое реально. Не знаю, Ивик... что-то в тебе такое есть... что хочется рассказать.

— Наверное, лучше рассказывать, — тихо сказала Ивик, — в себе держать все время... оно же не проходит.

— Все равно проходит отчасти. Время лечит.

— Кель, а ты... к психологу не ходил? Ведь наверное, есть же какие-то... как-то можно помочь?

Он резко покачал головой.

— Нет. Я боюсь психологов. Понимаешь? Ни разу не был с тех пор. Я сам уж лучше. Я справляюсь.

— Почему? Почему боишься?

— Так ведь там, в атрайде — там психологи с тобой и работают. Думаешь, это просто так, взяли в плен, выбивают информацию? Это бы ладно еще. Но у них там все очень сложно. Они тебе сначала всю душу наизнанку вывернут. Докажут, что и ты полное дерьмо, и Дейтрос полное дерьмо. Все, во что ты веришь. Мне ведь это доказали, понимаешь? Я им искренне верил. Подставляют так, что ты уже как бы и предатель, и уже все равно деваться некуда. Боль... да, все время. И сильная боль, Ивик, даже не то слово... хуже не бывает. Такая, что ты вообще в слизняка превращаешься, и сознание теряешь. Но ведь не только это. Ощущение, что ты полный идиот просто. Что нет никакого смысла, что не надо сопротивляться. И потом все равно говоришь "нет". И позже... позже тебе говорят, что ты все сделал правильно, ты был прав, выдержал, ты герой. А ты про себя внутри так и думаешь: дурак. Всю жизнь. Ивик, ну не реви, ты что?

Он протянул руку и стер с ее лица слезы. Ивик поймала эту руку — левую, покалеченную — и неловко поцеловала ее.

— Кель, — сказала она, — ты сам не видишь, не понимаешь, какой ты? Ведь ты же действительно выдержал. Ты не сдался. Да, тебя убили внутри. Я понимаю. Но ты же все равно не сдался... И ты теперь говоришь, что... Кель, ты не понимаешь, какой ты классный на самом деле... Какой сильный. И ты не обращай внимания, что я реву. Ты говори. Тебе, может, легче станет. Я просто реву... от офигения... потому что понимаю все очень хорошо.

Кельм опустил глаза.

— Мне кажется, ты действительно понимаешь, — глухо сказал он, — странно это. Меня на самом деле никто еще не понимал... после того. Ни разу.

Ивик шумно втянула воздух носом.

— Меня и не уговаривали к психологу идти. У нас ведь как: если человек работает, выдает результат в Медиане, есть огонь — его не дергают. А я работаю. У меня все в порядке, все хорошо.

— Наши психологи же так не делают, как там, в атрайде...

— Я знаю. Но я не пойду никогда. И не надо мне. Я ведь живу, работаю. Все нормально.

— А внутри боль.

— А что делать... от этого никто не избавит, а жить как-то надо.

Ивик и это почувствовала. Одиночество. Ей это было знакомо. Она ощущала такое, когда встречалась с друзьями детства, с родственниками, с людьми, никак не связанными с войной. Когда ничего и не расскажешь толком, и не поделишься. И даже с Марком очень о многих вещах нельзя было говорить — она его берегла. Но по крайней мере, среди гэйнов этого одиночества не было, среди гэйнов она чувствовала себя своей и могла говорить обо всем.

А он и среди гэйнов — чужой. Слишком много боли. Больше, чем может представить человек. Слишком много.

— Нас было трое, — вдруг сказал Кельм. Взгляд его заледенел. Ивик снова взяла его руку в свои ладони, и он уцепился пальцами, сжал крепко, до боли.

— Нас было трое. Я не один туда попал. Я, мой брат по сену... и девчонка. Моя. Лени. Лени умерла... то есть они убили ее. Бросили в резервацию. Гнуски ее порвали. Я это видел, смотрел.

Ивик передернуло.

— О Господи...

— А брат мой... Вен. Он сдался. Сразу почти. Знаешь, я был рад, когда нас с ним после квенсена в одну часть распределили. Вроде, не так дружили, но все равно свой. Брат. Он почти сразу и сдался. Его, конечно, увезли в центр виртуального оружия, он там работал на них. Но вряд ли от него доршам было много пользы... там ведь в центре как раз человек работал, который меня вытащил, и тот разведчик все новые маки нашим передавал. Ты вот говоришь, я герой. Нет. Вот он — да. Он настоящий. Он там много лет работал, в Дарайе. Он меня потом в разведку рекомендовал. Знаешь, я вот сейчас с тобой поговорил... и даже вроде облегчение. И что это на меня нашло? Слушай, ведь правда — двенадцать лет никому. Вообще никому — ни слова.

— Это хорошо, что ты рассказал. Ты рассказывай, если нужно, — тихо сказала Ивик.

— Смотри, у тебя уже только пять твоих окон остались.

— Ага... — Ивик скользнула взглядом по монитору. Там все было благополучно.

— Ты правда, не думаешь, что я урод?

— Кель... я тебе уже сказала, и скажу еще тысячу раз. Ты самый лучший. Я видела много гэйнов, все они хорошие люди. Мужественные, сильные. Но ты... ты на порядок просто отличаешься от остальных. Я думала — только в том опыте.. в том, что тебе пришлось пережить, что ты выдержал. Но и во всем остальном ведь тоже, — Ивик помолчала, сдерживая сердцебиение. Она уже очень, очень давно не говорила так откровенно, — ты очень сильный. Ты все можешь, все умеешь. Ты... ты очень красивый, честно. И ты добрый. Ты все понимаешь. И с тобой очень хорошо, надежно, и... ты не давишь. Ты никогда ничего из себя не корчишь, просто очень хорошо работаешь. У тебя вообще нет недостатков. У тебя только боли внутри много, и... Знаешь, если я когда-нибудь, не дай Бог, услышу о тебе что-то дурное... пусть меня посадят, расстреляют, но я этого человека просто убью на месте.

— Обо мне же говорят дурное, ты знаешь, — Кельм и правда выглядел теперь лучше. Бодрее как будто, — наверное, есть за что.

— Честно — вообще не понимаю! Серьезно, Кельм. Даже врубиться не могу — ведь ты же абсолютно, совершенно правильный человек, у тебя же ни одного недостатка даже нет. Но с другой стороны, вспомни, как ненавидели Христа, а Он был безгрешный, что же тут удивляться? Люди всегда такие. Чем ты лучше, тем хуже будут о тебе говорить.

Ивик почувствовала, что Кельму действительно стало лучше. Легче. Как будто поставили укол, и прошла мучающая его боль. Он расцвел. Даже слегка улыбался. Даже лицо будто помолодело. И от этого Ивик самой стало радостно и легко.

— Ох, Ивик ты, маленькая Ивик, — он протянул руку и взъерошил ее волосы. Ласково смотрел в глаза, — какая же ты девчонка удивительная. Откуда только такие берутся?

— Из квенсена Мари-Арс, — серьезно сказала она.

Очень хотелось прильнуть щекой к его твердой, сухой ладони. Нестерпимо хотелось.

Ивик отвернулась к монитору и всмотрелась в окна. Кельм встал, слегка обнял ее за плечи.

— Пойду лягу, Ивик, ласточка... мне вставать в пять утра.

— Спокойной ночи, — отозвалась она.

Кельм долго не возвращался. Тьма давно уже окутала питерские улицы. Ивик гнала тревогу — все же нормально. Не так уж поздно — девять вечера. Придет. Все нормально. Предчувствие просто очень нехорошее.

Она смотрела в экран. Штопор медленно шел по 4й Советской, совершенно пустынной в этот час, заметенной снегом — за день нанесло сегодня. Жаров трудолюбиво строчил сценарий. Юлия писала. Да, она писала свой роман дальше, прихлебывая из стакана несладкий чай. Научилась пить без сахара. Ивик мысленно погордилась собой. Юлия делала успехи, она сбросила уже несколько килограммов. Чувствовала себя явно лучше. Легче справлялась с жизненной ношей. И роман ее новый Ивик очень нравился. Внезапно шевеление в окне Штопора отвлекло внимание гэйны.

Рок-музыкант был окружен со всех сторон. Гопота. Человек шесть. Ивик резко встала. Конечно, может быть, и ничего страшного. Немного побьют. Не обязательно вмешиваться. Один из гопников толкнул Штопора в плечо. Тот что-то сказал, не вынимая рук из карманов. Ивик сунула ПМ в кобуру. Шлинг. Надела бронежилет, сверху куртку. "В тот же вечер окрыленного Карла поджидала у дома урла..." — вспомнилось почему-то. Ничего, ничего, повторяла Ивик. Надо просто наблюдать, держась рядом. Ему ничего не сделают. С чего бы? Грабить там нечего, врагов у него нет. Внезапно Ивик прошиб холодный пот, и ноги ослабели. Ивик переключила окна на централь — пусть отдадут кому-нибудь пока. Это может быть провокация дарайцев, которые ведь пасут Штопора. "Очевидно, он попытается убрать тебя, Ивик". Провокация Василия... "Действуй по инструкции. Ничего не бойся", — так сказал Кельм. Но он не Господь Бог, и не может все контролировать. Но он прав, другого выхода у нее нет. Она взяла мобильник и продиктовала краткое сообщение Кельму. Включила келлог и перешла в Медиану. "Его долго пинали ногами в живот, и если он чудом остался живой, то виной тому Бог..." Господи, как идти-то не хочется! Но даже если это провокация дарайцев... а скорее всего так и есть — что это меняет? Шендак, сказала Ивик вслух. Вскочила на созданную наспех "лошадку", понеслась, поглядывая на келлог, только ветер засвистел в ушах. Может быть, обойдется...

Господи, как не хочется вообще лезть туда, вступать в драку. Так все было хорошо, мирно. Драться, получать в морду, может, пристрелить придется кого-нибудь... Господи, как не хочется-то... А если это дорши на самом деле, может случиться все что угодно, самое страшное... Но некуда деваться. Это твоя работа. Это, шендак, твоя трижды проклятая работа, и тебя здесь не для того держат, чтобы ты, шендак, рассиживалась за монитором в свое удовольствие... Ивик соскочила на землю и движением руки уничтожила "лошадку". Настроила визор и увидела то, что происходило на Тверди.

Штопора уже начали бить. Прижали к стене. У кого-то в руке блеснул нож. Ивик вздохнула. Придется вмешаться. Она скользнула на Твердь, воспользовавшись микровратами от "поводка", навешенного на Штопора.

— Стоять! — звонко крикнула она, выхватывая ПМ. Нападающие обернулись к ней. Местные. Явно местные, ничего страшного. Может, все обойдется.

— Оружие на землю, руки вверх! — велела Ивик. Кажется, голос опять звучит недостаточно убедительно. М-да... Один из парней шагнул ближе.

— Ты че, сука, б..дь, — начал он, Ивик немедленно выстрелила ему под ноги. Гопник осекся и замер.

— Следующий раз стреляю на поражение, — сообщила она. И в ту же секунду — грохот, страшный удар в грудь, в глазах помутилось, через мгновение Ивик пришла в себя, лежа в хлюпающей ледяной жиже, в районе грудины — страшная боль, кругом — гогочущие рожи, и кто-то наступил ей на запястье... на правую руку, в которой только что был пистолет. Ивик изогнулась, нанесла удар ногами в пах тому, кто оказался рядом, и перекатившись, вскочила. Увидела, как сверкнули яркие серебряные — ни с чем не спутаешь — петли шлинга. Она попыталась еще уйти, но второй шлинг блеснул справа и знакомо сжал плечи и грудь, захлестнул руки.

— Штопор, беги! — крикнула она. Оказывается, он и не подумал драпать. Он тем временем сцепился с одним из местных гопников, и они тихо тузили друг друга у стены. Остальные не обращали на них внимания. Столпились вокруг Ивик, уже прочно связанной шлингом. Их теперь было значительно больше... и это были вангалы — не перепутаешь. У лица Ивик мелькнул кулак размером с половину ее головы, и врезался в лицо, сминая, окрашивая все вокруг кровавой пеной, одновременно резкий пинок под колени, секундная попытка сохранить равновесие — и спеленутая петлями, Ивик повалилась в снежную жижу. Лед принес короткое облегчение горящему лицу, и тотчас пинок по ребрам заставил ее взвыть и скорчиться. И еще удар. И еще. Ивик били недолго, и после очередного удара по голове окружающий мир неторопливо померк.

Ивик очень хотелось повыть, поскулить тоненьким собачьим голосом. Но во-первых, это было бы некрасиво и недостойно гэйны, во-вторых, она подозревала, что облегчения это не принесет. Боль от этого никуда не денется. А болело все. Десять лет назад, после тяжелого ранения в Медиане, и то так не было. Особенно болели ребра, и дышать можно только поверхностно. Очень поверхностно. Пол, на котором она лежала, был холодным и омерзительно жестким. От него пахло какой-то дрянью. Еще пахло кровью. Понятно — нос, видимо, разбит.

Теперь на ней не было шлинга, но руки сильно завернуты за спину и крепко связаны. Они затекли и тоже страшно болели. И ноги ей связали прочным шпагатом, не расшевелить никак. Куртку и броник с нее сняли. И внутри она не ощущала облачного тела.

Шендак, и это ведь только начало, мелькнула мысль, и от этой мысли Ивик заледенела.

Господи, ужас какой... какой ужас...

Да, она, конечно, знала, что такое случается. Что она рискует именно этим. Что уже со многими такое случалось. Вот например, с Кельмом — но живым после этого остаться шансов почти нет, один на тысячу. И как умирают попавшие в плен, она тоже знала. Но почему-то никогда не верила, что это случится именно с ней.

Просто не думала об этом.

И еще ее мучил стыд. Нестерпимый, безжалостный стыд. Что со Штопором? Вот так — делаешь все по инструкции, как положено, в результате транслятор скорее всего убит, ты в плену. Не уберегла Штопора и сама как идиотка вляпалась. Разведчик. Ничего она не умеет! Какого шендака ее вообще понесло на Триму...

Она проиграла. Бесповоротно и окончательно проиграла. Ивик всхлипнула.

Права была мама... Ну хорошо, ее убили не в квенсене, она прослужила чудом какое-то время. Но все равно мама была права — она ничтожество. Она не справилась... провалила дело и провалилась сама.

И что теперь будет?

Ивик знала — что. Догадывалась. Но об этом тоже лучше не думать.

Она вдруг представила детей. Так нестерпимо ярко и близко, как никогда. Миари с ее пухлыми щечками. Спокойный увалень Шет. Живчик Фаль с блестящими глазенками. Из глаз Ивик полились слезы. Она шмыгнула носом и застонала от боли, похоже, что нос сломан. Мои любимые, подумала она. Все. Теперь уже окончательно все. Она никогда не любила их так, как в эту минуту. И ничего ей не было так жаль — даже себя, предстоящую свою судьбу, хуже которой быть не может, она забыла начисто, ей только нестерпимо хотелось обнять детей... какая же она была дура... как же она не понимала самого главного...

Дверь впереди распахнулась. Ивик замерла. Перестала плакать, напряглась, снова став гэйной.

Вошедшего она узнала сразу — это был мнимый православный редактор журнала, дарайский офицер-разведчик Василий Полянский.

За ним следовали двое вангалов. Ивик всегда поражалась, видя вблизи этих людей — их интеллект был искусственно снижен, все инстинкты притуплены, иначе вангалы не шли бы так спокойно на смерть в Медиану. И все же они могли по крайней мере воспроизводить маки — образцы виртуального оружия, которые запоминали дома на тренировках. Значит, они мыслят, они чувствуют что-то, за этими нависшими надбровными дугами, маленькими глазками — все еще человеческий мозг...

Василий нагнулся над Ивик. Ее поразило выражение лица лже-православного. Ивик этого не ожидала — лицо светилось ехидной радостью. Торжеством.

— Сука, — сказал он по-русски и пнул Ивик в бок. Она сдержала крик боли, внимательно глядя на противника. Она совершенно успокоилась.

Согнуть ноги и ударить в пах...

Конечно, будут бить — но чего терять-то? Ивик стиснула зубы, приготовившись к боли от усилия, молниеносно подтянула колени к животу и ударила связанными ногами.

Она не попала. Удар оказался смазанным — Василий успел отскочить. Один из вангалов хлестнул Ивик поперек тела чем-то тяжелым — она не разглядела, что у него в руке. В глазах потемнело, на нее обрушился новый удар, и сквозь мутную волну боли Ивик разобрала резкий голос Василия — тот скомандовал по-дарайски:

— Отставить.

Ивик поставили на ноги. Один из вангалов крепко держал ее сзади, так что теперь двигаться было совсем уже невозможно. Василий подошел ближе. Хлестнул Ивик по щеке.

Он вел себя как-то ненормально. Нелогично. Судя по тому, что он не торопился — Ивик уволокли куда-то в надежное место. Но явно все еще на Триме. Ивик ожидала допроса — кто ж упустит возможность получить полезную информацию о противнике. Ожидала того, что ее поволокут в Медиану — и в Дарайю. Или каких-нибудь предложений, какого-нибудь разговора. В конце концов, Вася мог бы просто пристрелить ее без лишних церемоний.

Он вел себя непонятно. Протянул руку — Ивик тут же попыталась ее укусить, и тогда вангал сзади обхватил ее локтем за шею и крепко сжал. Вася рванул ворот рубашки Ивик, легко разорвав одежду надвое.

Его глаза горели, а губы сделались красными и влажными. Ивик ощутила страшную гадливость. Она поняла.

Отчаянно забилась в железных вангальских лапах, плюнула — и таки-попала. Вася утерся рукавом. Снова неторопливо ударил ее по щеке.

Дорш смотрел ей прямо в лицо. Торжество в глазах. Победа. Добился своего. И еще тень удовлетворения — словно сбылась какая-то его давняя мечта. Словно он на седьмом небе.

Вася открыл рот и выдал длинную фразу по-русски, из которой Ивик поняла не все, несмотря на свою отличную языковую подготовку. Да ей было и не до того, ее тошнило от ужаса и унижения, чужие руки стискивали ее грудь, и это — хуже боли, ничего омерзительнее, оказывается, быть-то не может.

— Гадина, — прошептал Василий, придвинувшись к ней очень близко, дыхание его было смрадным, — Раз уж ты пошла на войну, сука, будешь отвечать за свои действия. Ты хочешь вести себя как мужчина — веди... только зря ты забываешься. На самом деле ты баба, поняла? И под штанами у тебя — то же, что у всех баб. И сиськи у тебя такие же. Я никогда не обижаю женщин. Но ты же сама лезешь в мужской мир — так ты и получишь по заслугам. Только сначала я тебя трахну, гадина, и как следует трахну, чтобы ты запомнила, чем должна была заниматься... а не лезть в гэйны. И всех вас, сук-гэйн, мало трахали...

Он бормотал что-то еще, горячечное, бредовое, а его руки поспешно стаскивали с Ивик штаны. Она напряглась. Почти отключилась от бормотания насильника. Сделать с этим ничего было нельзя, оставалось только — терпеть.

Наверное, это еще не самое худшее.

Ивик долго лежала без движения. Ее снова крепко связали. Затекшие руки почти ничего уже не ощущали, зато теперь ей было нестерпимо холодно. Пол казался ледяным. Она была совершенно голой, но даже это теперь уже было все равно. Очень хотелось пить. Очень болело все тело. Хотелось тихо скулить и плакать, но ведь если начнешь — только хуже станет. Тут главное — не жалеть себя. Не раскисать.

Это только тело. Мало ли, что с ним сделали...

Надо просто пережить это. Перетерпеть. Мало ли приходилось терпеть? Ты ведь это умеешь. Давно научили. Вот и это теперь пережить — а потом все. Покой. Можно будет умереть, все это кончится рано или поздно.

...какая сволочь этот Вася. Какая сволочь... все дорши сволочи... но они все же разные. Дейтрин никогда не поступит так. Да, если дарайцы попадают в наш плен — их смерть тоже легкой не бывает. Но все это не так... не так. Ивик тихо застонала — ведь это же выродок. Она давно наблюдала за ним, и даже начала его — как всех своих врагов — немного уважать. Василий — ее коллега, тоже разведчик, тоже рискует жизнью, и пусть он враг — но возможно, вполне достойный, умный, мужественный человек. Так ей казалось.

А он, оказывается, просто выродок...

И это неважно, шехина. И это неважно. Это сейчас не должно тебя волновать. Только одно — вытерпеть до конца. Только одно...

За дверью послышались короткие, глухие удары. Словно упало что-то тяжелое. Ивик насторожилась. Приподняла голову.

Дверь открылась.

Вошедший широкими шагами пересек помещение и наклонился над ней.

Ивик коротко выдохнула, испытывая невыразимое счастье и облегчение.

Это был Кельм.

Он сдержал свое обещание.

Ивик всю дорогу почти не стонала. Неловко как-то. Главное — удержаться на ногах, идти и не обращать внимание на боль. Она ничего почти не замечала, уйдя в себя, пока Кельм кое-как натягивал на нее штаны и куртку, притащил ее облачное тело на шлинге, перетаскивал в Медиану два вангальских трупа... А потом уже надо было идти, двигаться, по Медиане это было легко, Кельм уложил ее на "лошадку", наверное, он и на Тверди мог бы понести ее на руках, но ведь Ивик и сама еще в состоянии ходить. Хотя и с трудом.

Ивик прислонилась к стене боком, привалилась головой, ожидая, пока Кельм отопрет дверь. Даже не верится... дома. Добралась все-таки. Выжила.

— Идем, — Кельм снова обнял ее и повел в квартиру. Осторожно. Он умудрялся не нажимать на больные места.

В комнате он ногой подвинул стул и усадил Ивик верхом, положив ее руки на спинку.

— Давай снимем, — он осторожно стащил с нее куртку, наброшенную на голое тело.

— Я сейчас.

Ивик сидела, страдая от боли, ей ужасно хотелось заплакать. Кельм возился на кухне. Обнаженному телу было холодно, и страшно болели синяки. Хорошо хоть, можно теперь посидеть неподвижно. Хотя и сидеть-то тоже больно. Плакать нельзя, только начни себя жалеть — впадешь в полное отчаяние. Ведь никуда от этой боли теперь не деться, надо только перетерпеть, переждать, когда кончится все. Вот что всегда страшно в таких случаях — никуда не деться от боли, и ничего с этим не сделать.

Но ведь это не в первый раз...

. Мелькнула вдруг мысль, что она ведь раньше боялась — вдруг Кельм увидит мельком ее изуродованное тело, шрамы все эти. Переодевалась только в ванной, никогда даже короткого рукава не носила — а вдруг будет заметен след ожога. Шрамы у гэйнов — дело обычное, но ей в свое время очень уж не повезло. Так-то плевать, конечно, но не хотелось, чтобы видел Кельм...

А теперь он видел ее там, в ее стыду и позоре. И не только старые шрамы, но и весь этот кошмар он видел. Сейчас Ивик это это было безразлично. Плевать.

— Выпей чаю, — Кельм протянул ей горячую кружку. Чай был сладким. Невкусным. Ивик послушно отхлебывала его, как лекарство. Кельм стал осторожно ощупывать ребра. Ивик подергивалась и пищала, когда он касался больных мест.

— Кажется, нет переломов, — сказал он, — но я бы для очистки совести вызвал врача.

Ближайший врач-дейтрин находился в Москве. Ивик вздохнула.

— Да не стоит... я полежу два дня, и само все пройдет.

— Это что? — он чуть надавил на вспухшее чернеющее уже пятно над грудиной, у самой межгрудной ложбинки. Ивик пискнула и дернулась.

— Это, похоже, попало... — сказала она, — в самом начале. В броник пулей. Они стреляли. Меня опрокинуло тогда, а потом уже...

— Стреляли... Впрочем, они знали, что ты в бронике.

Он забрал у нее кружку. Ощупал голову.

— Голова кружится?

— Есть немного, да. Сначала сильно кружилась, а сейчас привыкла.

— Сотрясение, — подытожил Кельм, — тебе надо ложиться.

Он быстренько разобрал постель. Теперь Ивик ощущала страшную неловкость. Но что делать? Кельм подошел к ней решительно, просунул руки ей под мышки, поднял.

И пришлось-таки идти с ним в туалет. И даже держаться за него, сидя на унитазе, уткнувшись лицом в его живот. И всякое прочее, разное. Кельм все делал быстренько, умело, почти не больно. И было не стыдно, а все равно уже. На ногах и всех остальных местах у нее тоже были синяки, и похоже, повреждена коленная чашечка. А в тех самых местах все было залито кровью, ей там порвали что-то или даже резали, она плохо это помнила. Только лицо Кельма в какой-то миг испугало ее — оно было совершенно белым, белые губы в струночку, и глаза — бешеные. И потом она в чистой футболке и свежих трусах ковыляла в комнату, вцепившись в Кельма обеими руками. И он очень удобно подсунул ей подушку под голову и подоткнул одеяло, и будто дежа вю, вспомнился Марк — он это так же умел и так же хорошо делал. И потом Кельм набрал номер на своем мобильнике.

— Надо врача вызвать все-таки. Там раны зашить надо.

Ивик немного поспала. Потом пришел врач — удивительно быстро прошел через Медиану, и врата сегодня были недалеко. Портативный дейтрийский сканер показал, что ребра целы, да и все кости тоже. Сотрясение мозга небольшое. Все повреждения врач зашил, предварительно обезболив.

— Дня три не вставать, — сказал врач, — я бы рекомендовал, если конспирация позволяет, здесь и остаться. Могу прислать кого-то из персонала...

— Да зачем, — сказал Кельм, — я ведь здесь, я поухаживаю, это не проблема. Разберемся. Спасибо вам.

Ивик спала. Кельм сидел рядом с эйтроном-ноутбуком на коленях. Эйтрон заканчивал расчеты. Минут пять еще. Кельм просчитывал вариант временнОго сдвига, а это не так-то просто. Он еще три года назад прошел курсы хронорасчета, и в числе немногих дейтринов имел доступ к мелким манипуляциям временем. Впрочем, в данном случае сдвиг скорее всего не понадобится. Кельм всего лишь хотел знать, насколько это возможно.

Он взглянул на скачущие по экрану потоки цифр. Потом на Ивик. Она спала на боку, подвернув под щеку ладонь. И снова Кельм удивился, какие у нее маленькие и хрупкие на вид запястья. И пальчики. Короткие, почти детские. Внутри у него снова перевернулся горячий ком, и захотелось плакать, кричать от ужаса, хотя с ней уже все было хорошо.

Ведь знал, что она идет в ловушку. Знал, что с ней ничего не случится, и даже на всякий случай просчитал обратный временной сдвиг — если они сразу уничтожат ее облачное тело, если все-таки убьют. Он был уверен, что сможет ее вытащить, спасти, даже смерть обратима.

Другого выхода не было. Убрать Васю было нельзя, и сейчас еще нельзя.

И тогда вдруг, он сам поразился, неожиданный страх накатил, ужас, до темноты в глазах, он понял, что сейчас девочку возьмут и будут пинать ботинками по ребрам, и Бог весть что еще с ней сделают, и старая, давно пережитая, старательно изживаемая вина ударила в горло...

И да, шендак, да, с ней это сделали. Не уберег. Сволочь. Урод. Временной сдвиг — даже если сдвинуть время назад и повторить все, и сразу вырвать Ивик из рук сволочей — уже поздно. Не исправить ничего, не стереть в ее памяти этот след... Кельм ощутил холодную, страшную ярость, ту, что разрывает изнутри.

Как жаль, что чертов дорш ушел — да, убирать его пока нельзя, но можно было сделать что-нибудь...

Он никогда не был жестоким. Но если бы этот ублюдок попал к нему в руки... о Господи, пусть этот ублюдок в конце концов попадет именно ко мне в руки!

Кельм поймал себя на том, что искренне молится об этом.

Стал рассматривать Ивик. Жесткий завиток темных волос на заклеенной пластырем щеке. Лицо почти детское во сне. Господь мой Иисус, что же это со мной?

Какая она, Ивик? Кельм до сих пор не задумывался об этом. Очередная сотрудница, мало ли их было, обычная гэйна, замужняя, средненькая во всех отношениях.

С Ивик хорошо работать, подумал он. Удобно. Кельм работал со многими гэйнами. Разными. Ивик была похожа на хорошо пристрелянное личное оружие, на старый, давно пользуемый шлинг — удобно ложится в руку, все шероховатости как специально подогнаны к твоей ладони, ты бьешь уверенно, не думая об оружии, не замечая его, оно — как бы часть тебя. Вот так было с Ивик. Всегда знаешь, что она точно выполнит твое распоряжение. Точно и в нужный момент. Без опозданий. Без лишних слов. Точно понимает. Точно делает. Это казалось Кельму само собой разумеющимся. Если коллега или подчиненный был необязательным — его это раздражало. Мог и сорваться. А так, как ведет себя Ивик — это, в общем, норма. Ничего выдающегося, ничего такого, чем можно восхищаться, но правильная, хорошая работа. Он не замечал этого, не думал об этом...

И разговаривать с ней было легко.

Она была удобной до незаметности. Такой хорошей, что об этом даже думать не надо.

И на страшный свой риск пошла без малейшего колебания. Не знала ведь ничего, пошла вслепую, потому что положено, инструкция, иначе нельзя. Нельзя бросить своего транслятора. Долг. Даже если понимаешь, что это провокация, и за этим — смерть. Точнее, плен, хуже смерти. Впрочем, это, наверное, любая гэйна бы сделала — а какие тут варианты?

Когда, в какой момент что-то изменилось?

Был еще этот разговор. Кельм сам себе поразился.

В самом начале после спасения из плена его допрашивал следователь из Верса. Ничего такого, парень попался хороший, отнесся к нему с уважением, никакой там обычной для Верса подозрительности "а что вы делали в течение двух дней на территории противника, если разведка потребовала всего получаса?" Но конечно, ему Кельм должен был рассказать все.Многие подробности Кельм выпустил, кое-что и не запомнил (все время пребывания в плену слилось в один непрекращающийся, полный яркого слепящего света кошмарный день). Следователь вел себя безукоризненно, даже постарался как-то поддержать морально, но Бог ты мой, как же потом было плохо...

Это научило Кельма заталкивать свои воспоминания подальше.

Больше он не рассказывал. Ничего. Слишком мучительно.

Он приложил все усилия, чтобы выглядеть так, как раньше. Восстановил внешность, силу, здоровье. Поведение, коммуникабельность, жизнерадостность — все это вернуть не удалось, но он достиг больших успехов. Он стал обычным внешне. За внешним потянулось внутреннее — Кельм успокоился, восстановился. Но если по ассоциации или случайно всплывало воспоминание... если он вдруг видел девушку, похожую на Лени (слава Богу, что Ивик совсем не похожа на Лени, та была — как серебряная статуэтка, тонкая, выточенная, большеглазая). Если яркий свет — в глаза. Или вдруг тень той знакомой нервной боли. Это переворачивало его внутри, он едва сдерживался, чтобы не взорваться, все окружающее начинало бесить, мир стремительно окрашивался черным и падал в пропасть... и тогда Кельм просто сжимал воспоминание в кулак, сминал и заталкивал поглубже. Забудь. Этого не было. Все. Мир возвращался на место.

Он сам научился этому. Никому не мог бы раскрыться. Ни психологу, ни одному другому человеку. И жене своей бывшей, Велене, он никогда об этом не говорил. И так двенадцать лет.

И вдруг оказалось, что это — можно рассказывать. Хоть частично. Можно. И это было почти не больно, а даже стало, кажется, полегче. Потому что Ивик... "ты же герой, как те, что в Зале Славы"... Так ведь ничего особенного. Ему уже что-то говорили такое. Но не так. Или дело в самой личности Ивик? Ему показалось, что это как бы мнение мира о нем. Ведь она права. Это так. Он обрек на смерть Лени, в какой-то степени он предал ее, он был сломан и превращен в ничтожество, потерял всякое достоинство и всякую честь — но... смысл-то всего этого в итоге оказался именно таким, как сказала Ивик. Это правда.

Он сохранил огонь. И не продал Родину.

А какая она, Ивик? Она... красивая, понял он. Она очень милая. Славная. Повезло же кому-то...

И понимает его — потому что сама гэйна, и потому что в жизни ей досталось. Он впервые увидел ее тело. Это был шок. Половина кожи стянута ожогами и шрамами. И еще на спине... Кельм это только в ванной разглядел. Он знал, откуда бывают такие рубцы. Давно затянувшиеся, и все же заметные. Господи, кто же мог так исхлестать ее? Это не след ранения в Медиане. Ее били, целенаправленно и долго. В школе никогда не наказывают так. Логически можно предположить только одно — дорши. Не Атрайд, конечно, но она могла побывать у них в руках... А ведь не говорит о себе ничего. Он для нее — герой, а сама она? Что ей пришлось перенести? Бедная девочка...

Но от этого она не становилась уродливой, нет. Это не мешает. Она все равно очень красивая. Пусть и не яркая, как Велена. Кельм внимательно всмотрелся.

Эта сторона лица почти нетронута, если не считать заклеенной щеки и все еще распухшего носа. Почти прежняя. Нежная, тонкая линия, соединяющая ухо и мягонький подбородок. Кельму страшно захотелось вдруг провести ладонью по этой линии. Так захотелось, что он даже поднес руку к лицу Ивик, ощутив неожиданный поток сильного, пронизывающего тепла, отчего захолонуло сердце.

Кажется ты свихнулся, гэйн...

Мысли вдруг зашевелились такие, что Кельм поспешно встал и отошел подальше. К окну.

Оно все как бы и понятно. Там, если откинуть одеяло, тоненькая рубашка, а под ней — сожженная, иссеченная шрамами, и все равно нежная женская кожа, и дальше мягкий и теплый подъем... Это понятно. Но ведь у него уже очень давно не появлялись эти странные желания. Да еще такие до дикости сильные.

Очень, очень давно.

— Привет, — улыбнулся он, присаживаясь рядом с ней. Ивик читала, лежа в кровати. "Мастера и Маргариту". Положила книгу, улыбнулась неповторимо ясно.

— Ну как наш Вася поживает?

— Вася — неплохо, — сказал он, — а вот зачем ты читаешь? Ведь это вредно.

— Ну Кельм... уже голова не кружится совсем. Завтра я встану.

— Лучше не шутить с этим, — сказал он, — полежала бы еще, пока возможность есть.

— Да мне уже надоело...

— Я тебе сейчас поесть принесу, — сказал он.

— Знаешь, я поела уже... голодная была, — виновато ответила она, — ты сам поешь там..

— Я перекусил в кафе.

Он сидел на стуле, внимательно глядя на нее. Чуть отодвинувшись. Ивик перевернулась на бок, уютно подвернув ладонь под щеку. Рукав рубашки чуть задрался, открыв часть обожженного плеча. Кельм протянул руку и позволил пальцам чуть коснуться кожи Ивик.

— Это давно у тебя? В Медиане?

— Ага, — сказала она, — давно. Сразу после квенсена. Мне было семнадцать. В бою.

— Ивик, — осторожно заговорил он, убрав руку, — у тебя на спине старые следы такие есть... я видел. Это откуда? Ты уже раньше... ты побывала в плену?

— Нет, — она спрятала глаза и говорила глухо, — нет, все гораздо... дурнее, Кельм. Я была дурой. Очень большой дурой. Мне было тринадцать лет тогда. Второй курс квенсена...

Она стала рассказывать. Она все время называла себя безмозглой, посмеивалась над собственным поведением, с сочувствием говорила о директоре квенсена Керше иль Рой, которого они с Даной поставили в это идиотское положение.

— Понимаешь, я долго не могла простить... Вроде, за что, вроде, это так жестоко. Я ж тогда две недели лежала, ты же видишь — на всю жизнь следы остались. А ведь он тогда меня спас, Кельм. Ведь иначе бы в Верс, и что... из касты бы выкинули. А может, и в лагерь бы... А так — перетерпела один раз, и все.

Она все говорила, а у Кельма перед глазами все плыло... Ивик. Лени. Кровь. Хрупкие и тонкие запястья, нежная кожа. Господи, за что же им — такое? Это страшно для здоровенного взрослого мужчины. А она тогда была девочкой. Ребенком. За что это ей — правда? Что это за проклятый мир, где может случиться такое...

Он вдруг встал на колени рядом с Ивик. Обнял ее голову. Коснулся губами лба.

— Бедная моя, маленькая, — прошептал он. Ивик замолчала. Потом вдруг всхлипнула. Потом слезы побежали потоком. Кельм гладил ее по голове.

... и ведь она тоже никогда, никому об этом. Потому — что здесь рассказывать? Это стыдно. Мерзко. И те, кто знал — лучше бы забыли, и они никогда не вспоминали об этом. Тем более, это надо было скрывать от родни. И Марку... он не расспрашивал ее подробно, и она не стала ничего говорить. В конце концов эти рубцы уже мало заметны, странно, что Кельм увидел. Зачем это Марку, что он понял бы в этом? Только расстраивать его... Марк иногда вот так прижимал ее к себе. Называл "моя маленькая". Но это было не то. Это было не всерьез. Неужели сейчас — всерьез? Первый раз в жизни. Единственный. Вот что случилось — она уже не одна со своей болью. И много же этой боли накопилось за годы... много, очень много, оказывается. Ивик рыдала, внутри будто прорвался гнойник, и все это теперь выплескивалось наружу, и Кельм ласково гладил ее по голове, словно стирая, смахивая боль.

У нее ведь всегда были хорошие подруги. Замечательные — по крайней мере, все окружающие так говорили — родители. Умные учителя. Беззаветно любящий ее, прекрасный муж и прекрасные же дети. Ее многие любили. Даже восхищались ею. Ценили ее работу. Делились с ней проблемами, и выслушивали ее. Но шендак, до сих пор — за всю жизнь — ни один-единственный человек ни разу ее не жалел...

Кельм ощущал запах Ивик, соленый запах ее слез, сладковатый — волос, чуть кислый — подсохшей под пластырем крови. Сейчас все, чего ему хотелось — это вот так гладить и гладить ее по голове. Потому что от этого ей было легче. Потому что он не мог ничего сделать, когда мучили Лени. Ей нельзя было помочь. И никогда уже нельзя будет ей помочь. Но Ивик — Ивик он мог помочь. Хотя бы погладить по голове.

Она неловко обняла его за шею.

— Ты такой хороший, Кельм... ты... ты самый лучший.

Его губы коснулись щеки, чуть ниже пластыря, раз, другой, дошли до уголка ее губ. Кельм ощущал соль ее слез. Слышал ее короткое, прерывистое дыхание. Он с усилием оторвался. Поднялся, сел рядом с ней на стул, как прежде. Ивик уже не плакала. Она смотрела на него.

На него никто, никогда не смотрел так. Даже в молодости, когда он целовался с девчонками, чьи имена давно уже забыл. Никто, никогда. Впрочем, ни у кого и глаз таких нет, как у Ивик.

— У тебя очень красивые глаза, — сказал он с легким удивлением.

Этого-то он почему не заметил сразу? Так ведь он вообще перестал смотреть на женщин, уже лет пять как перестал начисто. Наверное, поэтому.

— Я тебе принесу чаю, — сказал он, — хорошо? Попьем чайку.

Ивик с усилием отодрала полоску пластыря. Ссадина подживала. И хорошо, пусть подживает на воздухе. Синяк на другой стороне лица побледнел, нос принял почти нормальные очертания... да уж, красавица неописуемая. Ивик показала себе язык. Еще и верхний резец обломан, второй сильно расшатан. Придется протез ставить, надо Марку, что ли, написать, чтобы на очередь поставил к стоматологу. Это целая история в Дейтросе, к стоматологу попасть — мало их.

Кельма уже не было, разумеется. Раскладушка — он купил ее для себя на днях — аккуратно застелена. Как всегда. В комнате свежесть и чистота. Он иначе не может. Он такой. Идеальный.

На столе под салфеткой — тарелка с бутербродами. Он ей оставил. Еще день она должна лежать. Но сколько можно? Надо работать. Надоело уже. И потом, это тяжело — когда один из наблюдателей выпадает на долгое время. Его трансляторы распределяются между остальными, у тех — двойная, тройная нагрузка. Неудобно перед товарищами. И главное, они ведь не занимаются трансляторами так, как это делает Ивик, они только приглядывают, охраняют. А надо наблюдать за их жизнью... Жарова она уже теряет, может потерять и других, дело нехитрое. Как там у Юлии, интересно, не впала ли она снова в депрессию и пассивность? Илья совсем заигрался, надо что-то делать, он слишком мало рисует. Размышляя о трансляторах, Ивик перебралась с тарелкой на кухню. Прислушалась — кажется, соседей нет дома. Легенда насчет синяков у нее была заготовлена, но как-то не хотелось выслушивать охи и ахи, объясняться. Но сейчас дома никого нет, можно позавтракать в тишине.

Гэйна налила себе чаю. Сразу вспомнилось, как с Кельмом вчера пили чаек. Ивик вдруг осознала, что сегодня все очень необычно с утра. Другое настроение. Словно началась новая жизнь.

После спасения из Васиных лап — ничего удивительного. Но не только это.

Ведь все изменилось теперь.

Да что такого — давай уж скажем честно — сбылось то, что никак не могло сбыться. Что казалось совершенно невероятным. Чудом. Мало ли чудес, что стоит Господу совершить еще одно... вот и совершил. Вот в такие моменты и понимаешь, что Бог есть. Потому что какая тут может быть случайность?

Когда она тайком разглядывала портрет Кельма на мониторе, наизусть заучивала его рассказы — он был недоступен. Он из другого мира. Мира сильных, прекрасных мужчин, настоящих людей, мужественных, творящих историю. Там признают только настоящих женщин, красивых, уверенных в себе. Принцесс. Тех, в кого можно романтически влюбиться, из-за кого люди стреляются и совершают подвиги, чьей благосклонности добиваются... Этот мир бесконечно далек от маленького мирка, в котором всегда жила Ивик. Жила и была даже счастлива. Довольна.

"У тебя очень красивые глаза", — вспомнилось ей.

Но может, она навоображала себе? Ведь что произошло-то — просто она ему рассказала все. Про себя. Ни с кем не говорила об этом, просто не хотелось, знала, что не поймут. Что реакция будет не такой, как надо — а как надо, она и сама не знала. А вот ему вдруг рассказала. И он ее пожалел. Ивик снова едва не заплакала, опустив голову над чашкой. Перестала жевать.

Она сама давно уже разучилась себя жалеть. И правильно — а как иначе? В какое отчаяние она бы впала позавчера, например, в Васиных лапах? Ее отучили от жаления этого еще в квенсене, отучили прочно и навсегда. Только вот она привыкла к тому, что и люди никогда не жалеют друг друга. А оказывается — это возможно...

Чтобы кто-то плакал из-за нее. Из-за ее боли.

И это ведь не кто-то, а Кельм... уму непостижимо.

Но не только это произошло. Может, ей все-таки кажется? Ничего же такого не было. Ивик перебирала в памяти все, что было. Прикосновения его рук. Но это просто медицинская помощь, не более того. Уход за раненым товарищем. Ничего особенного. А потом — он просто ее пожалел, потому и поцеловал слегка, как ребенка, в лобик и щеку. Не знал, как утешить.

Это все понятно. Но было еще и другое.

Она что-то значит для него. Многое изменилось. Может, после того разговора, когда он сам рассказал ей о своем кошмаре. Может, сейчас. Они потом просто сидели рядом и разговаривали. Долго. Пили чай. Говорили — обо всем. Квенсен, преподаватели, родители, семья. Разные случаи в Медиане. Виртуальное оружие — свои привычные приемы, тактика, особенно удачные образцы. Трансформация. Кельм обещал ей показать свою, он один из немногих, кто применяет технотрансформации. Может даже, первый, кто вообще за это взялся. Литература. Роман Ивик, очередной рассказ Кельма. У них даже родилась идея начать совместную работу, в соавторстве... почему бы и нет? Должно отлично получиться.

Они говорили долго.

Кельм раньше никогда так с ней не сидел. У них были ровные, товарищеские отношения, они мило беседовали за ужином, проговаривали рабочие проблемы, немного делились творческими — и Кельм шел спать. Он всегда ложился вовремя. И вставал рано. Режим был частью работы. Голова с утра должна быть свежей, тело — бодрым. А работа для Кельма — это все. И он никогда, никогда не стал бы засиживаться с ней до полуночи... Если засиделся — это говорит о многом. Это одно.

И его руки, его глаза...

Нет, это не ошибка.

Он неравнодушен к ней. Он любит.

А значит, Ивик, ты окончательно влипла.

Она отодвинула тарелку. Даже аппетит пропал, а уж на это Ивик никогда не жаловалась.

Подошла к окну. Вгляделась в небо, заполненное темно-серой ватой. Грязно-розовый двенадцатиэтажный точечник напротив. Грязно-белый снег внизу. Вспомнился вдруг Илья — как он карабкается на подоконник, не глядя вниз...

Виновато оно, одиночество,*

Когда забываешь в ночи

И имя свое, и отчество,

И все, что сказали врачи.

Ни рыбак, даже самый пропащий,

Ни плотник, что делает стол,

Ни один человек настоящий

До жизни б такой не дошел...

Ивик давно уже нашла это стихотворение — малоизвестного поэта (потом она случайно узнала — он еще жив, и не так уж стар, и живет теперь во Франции, в каком-то монастыре) — и как-то сразу запомнила его наизусть.

Нет, прыгать из окна — это глупость. Это только Илья может додуматься. Впрочем, у нее самой были такие мысли — в квенсене. Да и после, не один раз. В конце концов, из-за этих мыслей она тогда и получила ранение в Медиане.

...и поймать себя уже в воздухе,

С осознаньем, что опоздал.

Разглядев и ветку со звездами.

И любовь, которой так ждал.

Да, да, было и у нее такое. И не один раз. И все-таки она выжила. Мама была не права. Ивик — не самый слабый и не самый никчемный человек на Тверди. Она — разведчица, что между прочим, не каждому дано. И по званию уже шехина. И у нее трое прекрасных детей, и вообще... она выжила. Она очень многое смогла, и сможет еще больше. Если все это имеет хоть какое-то значение...

Ни мытарств, ни запертой комнаты.

Это образы. Все не те.

Только это одно запомни ты —

Кто смотрел, смотрел в темноте

Парой глаз из светлого мрака,

Куда ты не мог посмотреть.

Кто смотрел на тебя и плакал,

Когда ты хотел умереть.

Вдох и выдох. Это уж слишком.

Я люблю Его. Мы не враги.

Заходи — мы выпьем винишка.

Береги себя. Береги.

*Алан Кристиан

Если бы этот поэт был сейчас здесь, наверное, мы бы тоже взяли его под наблюдение, подумала Ивик. Хотя наверное — нет. Может быть, он, этот малоизвестный поэт-доминиканец, не очень-то ценен для Дейтроса. То, что он писал — слишком личное. Слишком... такое, что никому не рассказывают, и никаких священников это не касается. Что ему, священнику, до этого — кто смотрел на меня и плакал... кто тогда спас меня в Медиане, когда я не могла себя защитить, когда я совсем раскисла. Это тебе не политика. Не идеология какая-нибудь. Это — самое оно...

О чем я думаю? О Кельме... я всегда думаю о нем. Ведь я люблю его. Почти всегда. Я не думаю о нем, когда я с семьей. Тогда Кельм уходит на второй план.

Ей вдруг вспомнился тот монах, Аллин. Ведь он ее тогда успокоил. Все расставил по местам. Мудрый монах.

Ничего такого нет страшного. Любить можно сразу двух мужчин. Можно хоть десять! Просто как мужа — только одного! И пока есть на свете люди разных полов, их любовь взаимная почти всегда будет хотя бы отчасти окрашена эросом. Но это же просто способ любить...

Так он сказал.

Наверное, он прав.

"Это способ любить Его еще новым способом".

Неужели это правда — нормально? И так можно? О Марке думать не хотелось. Он поблек, стал неинтересным. Да, любит. Да, очень хороший. Но Господи, сколько же можно — ведь он как дитя! Ивик ощутила знакомое легкое раздражение. Если бы Марк был рядом — ей самой пришлось бы утешать его, объяснять, что ничего, мол, страшного. А ей и так тяжело. Ей самой нужна помощь сейчас... Она скорее рада, что Марка нет рядом, и это не случайно.

Но это ведь нечестно... Это неправильно.

Это то же самое, что нарушить клятву гэйна. И мысленно она это уже делает. Это Аллину хорошо рассуждать, у него вообще нет жены и никогда не было, он представления не имеет на практике, что это такое.

Я устала, подумала Ивик. Очень устала. Она села на табуретку. Внизу все еще болело. И сердце болело. Она вспомнила Васю и вангалов — и заплакала. Теперь можно плакать. Ничего не случится. Можно подумать об этом, поплакать. Вспомнить этот ужас — что с ней можно вот так. Что вот так могут живые люди...

Это слишком много для одного человека. Слишком много. Я не могу больше думать, решила Ивик. Нет сил. Хватит.

Лучше бы мужчин вообще не было, подумала она. Никаких. И Кельма тоже. Он ведь тоже мужчина, и наверное, смотрит на нее, и думает при этом... Ивик сцепила пальцы в замок, ткнулась головой в стену и застонала.

... Нет, Кельм не станет так. Он другой.

Ивик вспоминала соленые шуточки, которые и Жаров позволял себе отпускать в своих книгах, и Штопор... это больной, зараженный мир. Зараженный половым бешенством. Но Кельм — из другого мира, чистого. С ним все иначе.

Но все-таки тогда отец Аллин сказал, что это опасно. Ну да. И надо молиться. А вот с этим у нее плохо. Вообще, подумала Ивик, а кто серьезно к этому относится у нас?

Мы вроде бы и христиане. Так считается. За это нас убивают, по крайней мере. Но кто воспринимает все это всерьез? Посмотришь на здешних, например, православных или там католиков — вот настоящие христиане, утром и вечером они молятся,строго соблюдают посты, по воскресеньям — обязательно в храм (а мы только по праздникам, и то, потому что все идут — чего дома-то сидеть). У нас это все как-то формально. Наверное, нет веры. Да, ни у кого серьезно веры нет, и у меня ее тоже нет. Да и у Кельма тоже — незаметно что-то, чтобы он молился самостоятельно, чтобы интересовался, скажем, богословием... хотя четки у него есть, красивые такие, зеленые камушки.

И не говорим мы никогда об этом.

Есть, конечно, и в Дейтросе правильные христиане. Например, отец Аллин — Кейта говорила, он таким был всегда, и в гэйнах тоже. После боя вместо того, чтобы напиться, как все нормальные люди, постился за убитых. Молился за них, за доршей молился, сдуреть можно, до чего только люди не доходят, и правда — святые. Но Аллин просто давно ощутил призвание. В Дейтросе все такие люди попадают в касту хойта, в монастыри.

Может, правда, помолиться надо? Ивик посмотрела в окно. Надо четки найти, они где-то валяются. Как там положено? Отче наш, сущий на небесах...

Илье было скучно. Интернет ночью полетел, причем основательно (Ивик аккуратно перерезала в подъезде кабель). Так что с игрой на время придется завязать. Рисовать ему тоже не хотелось — вообще не хотелось ничего. Учеба в Академии никакого напряжения не требует. Илья лежал на диване, нацепив наушники, тупо глядя в потолок.

Что-то ты, дружок, совсем работать перестал... Ивик напряженно размышляла, глядя на парня. Наушники... подсунуть ему хорошую музыку? Вряд ли поможет.

Вопрос с Ильей надо решать основательно. Полумеры ни к чему не приведут.

Излишняя родительская опека (о, Ивик прекрасно знала, что это такое!) иногда даже стимулирует Огонь, воображение, фантазию — ребенок привыкает к тому, что в этом мире ему ничего не позволяют делать и решать, уходит в другой мир. Но все это до определенного предела. И только в детстве, наверное.

Потом Огонь гаснет необратимо.

Может, его в армию отправить? Ивик с минуту размышляла над этой идеей. Идея нравилась ей все больше. После разных экспериментов в стране лет пять назад снова начали регулярный призыв. Илья, конечно, в армию не стремится, а папаша сделает все, чтобы его отмазать. Уже сделал, собственно. Липовые справки, взятки. Но — папаша недоволен поведением Ильи. Внушить идею, что "армия сделает из него мужика", и что послужить в какой-нибудь приличной части, по договоренности — вовсе невредно... Да, это можно сделать. Заодно парень вылезет из-под родительского крылышка.

Надо подумать будет.

"...параллельные миры. А между ними — пространство, междумирье. И там действует магия, там можно творить усилием воли все, что хочешь. И много веков идет война..."

Ивик вздрогнула. Она поспешно подключилась к винту Жениного компьютера и теперь видела текст, выведенный на собственный экран — текст нового очередного письма от этого идиота-поклонника.

Кельм был прав! Он вчера велел ей наблюдать за этим поклонником Жени, Ивик лишь плечами пожала тогда. Понаблюдать, конечно, можно, но... парень слишком уж банален. И вот теперь...

"... между двумя мирами. Назовем один из миров, например, Красным, а второй — Серебряным. Эта война давно всем надоела хуже горькой редьки, но она не прекращается. В Красном мире господствует церковь, как в средние века — преследования еретиков, но только на современный лад, концлагеря, тюрьмы..."

— Шендак, — прошептала Ивик.

Этот парень называл себя Дамиэль — идиотский ник, эльфийско-девочковый, даже Женю от него коробило. Он восхищался стихами Жени, ее историями. Робко признавался, что и сам пописывает. Присылал ей кое-как состряпанные вирши, совершенно безграмотные, зато явно написанные с большим вдохновением и по велению свыше. А вот сегодня он вдруг начал излагать идею романа, которую давно уже вынашивает...

Шендак! Но если это провокация — то что она значит? Дарайцы тоже не станут нарушать конспирацию. И дарайцы, и дейтрины согласны в том, что земляне ничего не должны знать о Медиане.

Но этот Дамиэль пока ничего и не выдает. Сюжет романа. Правда, этот сюжет отличается от его обычных сочинений — слишком нетривиальный. Но Женя примет это за неожиданный выплеск таланта...

Ивик напряженно размышляла. Женя тем временем закрыла письмо. Взяла телефонную трубку, набрала номер.

— Да. Когда к вам можно подойти? Да, хорошо, завтра меня устраивает.

Ивик вздохнула. Женя нашла новую работу. Ее берут администратором в офис столичной компании "Синий цвет". С утра Ивик проверила эту фирму — все чисто, невозможно предположить дарайский след. И зарплату обещают очень, очень хорошую. Такую, что Женя через пару месяцев снимет себе отдельную квартиру. И в то же время это не продавать душу, как Жаров, не поганить свои вещи в угоду рынку. Женя и сейчас работает, но за гроши. А от достатка огонь сам по себе не исчезает. То есть все хорошо. Надо надеяться, все будет прекрасно. И пронаблюдать.

В прихожей щелкнула задвижка, сердце тревожно стукнуло, но через секунду Ивик заулыбалась — это вернулся Кельм.

— Ты рано сегодня.

— А знаешь что? Я вот подумал — мы с тобой живем не где-нибудь, а в Питере. А мы хоть раз по городу гуляли? Давай, а? Вместо тренировки — если бы ты была здорова, все равно ведь сделала бы перерыв. Такая погода хорошая сегодня...

— Да я-то с удовольствием! Как там Вася?

— Пока жив, к сожалению. Знаешь, что я сделал, между прочим? Устроился к нему в редакцию. У них там вакансия охранника освободилась.

— Да ты что?! Ну ты даешь!

— Да, за Васей придется понаблюдать еще. Жаль. Вот кого бы я с большим удовольствием ликвидировал.

— Да и я тоже, — сказала Ивик медленно, вспомнив омерзительную вонь из Васиного рта. Почему-то именно это сейчас лезло в голову. Кельм подсел к ней ближе, обнял за плечи.

— Я его убью, — пообещал он. Ивик замерла в потоках тепла. Как хорошо. Какое счастье...

— Пойдем погуляем... куда — на Неву? — спросила она.

Небо затянуло тучами, и все равно Питер был прекрасен. Под ногами хлюпало, и снег, покрывающий гранитные парапеты, перила мостов, фонари, был мокрый — бери на варежку и лепи. И тепло, никакого ледяного ветра, пронизывающего тело под курткой. Ивик не любила здешнюю зиму. В Дейтросе она жила на Севере, привыкла к морозам, но здесь, в Питере, хуже, чем мороз, здесь зимой просто невыносимо.

Сейчас, однако, потеплело, словно местный климат решил дать своим несчастным подданным передышку. И народ понемногу выполз из домов в этот теплый субботний вечер. Народу было много, и это радовало Ивик. В толпе они шли незамеченными. И много вокруг было таких парочек, счастливых или ссорящихся, сияющих, целующихся в сторонке. Когда вышли на набережную Фонтанки, Кельм обнял Ивик за плечи.

Где-то далеко, за рекой и за домами, проплыл круглый синий купол Троицкого собора. Они вышли к мосту, постояли немного, глядя в темную воду. Перешли на другую сторону, где изгибался уже Крюков канал, и за этим крутым темным изгибом виднелись три праздничные голубоватые, с золотыми куполами, башни Никольского собора. Медленно двинулись вдоль канала. Говорили почти не переставая, но Ивик потом не могла вспомнить — о чем.

— Вот ведь люди, строили, создавали. Уму непостижимо, какая красота! И как давно все это стоит уже.

— Да, — отвечала она, — просто удивительно. Мы-то не привыкли. А ведь на старом Дейтросе тоже были города, старше этого, тысячелетние. И на километры — такая вот архитектура, лучше даже... А знаешь, мне так удивительно, что я вот это все вижу. Я ведь простая совсем девчонка, выросла в небольшом городке, в Шим-Варте, потом попала в гэйны, потом вот в разведку. И... ведь это нашим вот так просто не рассказать.

— Есть же туризм, поездки. Мало, правда, но уже есть. Опасно это. Если бы не дорши...

— А, доршей бояться — в Медиану не ходить, что ли, совсем! Мы все равно выходим иногда с семьей, с детьми — мало ли что, каждый раз по тверди добираться — замучаешься.

Ивик подумала, как было бы хорошо привести сюда Марка. Как он восхищался бы этим городом! Порадовался бы. А что, может, как-нибудь и рискнуть...

Крюков канал тянулся вдаль, прямой, как стрелка. Ивик перчаткой сгребла мокрый снег с одного из каменных столбиков ограждения. Слепила снежок, бросила, ком тяжело плюхнулся в темную воду.

— Какие у тебя ручки маленькие... Ивик, — он назвал ее дейтрийским именем, и это было почему-то очень приятно.

— Разве маленькие? — она стащила перчатку, рассмотрела свою руку. Вроде, нормальная. Кельм взял руку Ивик в свою, слегка погладил; по сравнению с его ладонью у Ивик были совсем маленькие руки. Дейтрины шли дальше. Кельм снова обнял Ивик за плечи. Было тихо; в воздухе звенела неслышная миру музыка. Мимо прошел парень с огромной овчаркой на поводке. Овчарка деловито обнюхивала каменные столбики.

— Правда, чудесный город? Знаешь, у меня всегда было чувство, что он для меня будет связан с чем-то необыкновенным...

— Да, он очень красивый. Я мало бывал здесь раньше. По службе, конечно...

— Я читала одну книгу, там так поэтически придумано, что где-то в других слоях мира... не в Медиане, конечно, а где-то еще дальше — есть другой Петербург. На небе — небесный, сияющий, в преисподней — мрачный, темный... Мне кажется, это правда. Этот город похож на фантом. Или на точное воплощение чьего-то фантома.

— Пожалуй, да. Сплошная мистика. И хотя он такой уже выстаревший, темный, древний... вот знаешь, например, в Германии — там все эти аккуратно отреставрированные домики, фахверк, весь этот туристский глянец — он именно туристский. А здесь вроде бы и не так красиво. Вернее, это красота, которая отличается от красивости... В этом есть что-то настоящее, верно?

— Может, конечно, нам это кажется...

Ивик казалось, что люди, которые попадаются навстречу — не случайные прохожие. Что каждый из них важен и нужен именно вот на этом месте, и каждый несет им тайную весть. Внезапно перед ними остановилась старушка. Типичная русская бабушка, из бедных — в платке, в облезлой искусственной шубе.

— Какая вы красивая пара! — сказала бабушка с восхищением, — Прямо светитесь оба! Дай Бог вам любви и согласия!

— Спасибо вам, — ответил Кельм, голос его чуть дрогнул. Он крепче сжал плечи Ивик. Некоторое время они шли молча.

— Правда, они похожи на дейтринов? Здешние? — спросила Ивик, — у нас бы тоже...

— Наверное, — ответил Кельм, — никогда не думал об этом.

— Мне здесь очень хорошо. Нравится. И люди такие...понятные, что ли.

Они приближались к Мойке, и вдали уже золотился знакомый купол Исаакия. На газоне несколько ребятишек лет семи-восьми лепили снеговика. Ивик, как всегда, при виде детей чуть замедлила шаг.

— Скучаешь по своим? — спросил Кельм, перехватив ее взгляд.

— Да, конечно... очень.

— Кстати, ты знаешь — я не сказал тебе еще... тебе бы лучше сейчас отпуск взять на недельку. Мне надо Васю понаблюдать спокойно, не отвлекаясь на твою безопасность. Сейчас очень важный момент. Я рассчитываю все понять. Как только пойму — Васю можно будет убрать... Ведь с твоими ничего за неделю не случится?

— Нет, разве что у Жени проблемы... я рассказывала.

Рабочие дела они уже обсудили.

— За неделю ничего серьезного не произойдет. Я сообщу твоему командиру, хорошо?

Ивик впервые в жизни не знала, радует ее отпуск или нет.

— Только чтобы ты... берег себя. Чтобы за неделю с тобой ничего не произошло. А то... вернусь, а ты... а тебя...

— Ну если со мной до сих пор ничего не произошло, — он усмехнулся.

Они пересекли Мойку.

— С одной стороны, это хорошо, меня как раз пригласили... у Даны с Дэймом ведь родился третий ребенок, на крещение пригласили. Я думала, не получится...

— Дэйм. Значит, родился внук иль Роя и Кейты иль Дор?

— Да. Ты не думай, что я так хорошо знакома... с Кейтой да, а иль Рой... но Ашен, их дочь — моя подруга, ты же знаешь. И жена Дэйма тоже. Так получилось.

— А я и сам знаком с иль Роем. Хотя тоже скорее именно с Кейтой. Она хорошая, Кейта. На тебя чем-то похожа. Добрая. Знаешь, тогда так получилось. Я начал работать на Триме, и столкнулся в одном деле с самим иль Роем. Я был еще стажером, молодым совсем. И потом он меня вдруг пригласил к себе. Думаю, это Кейта подсказала мысль... я тогда доходягой совсем был, а она ведь знаешь какая. Она добрая. Поговорила со мной так хорошо, и вообще. Мне все время казалось, что я не смогу больше работать, что я слишком изменился... иногда накатывало такое.

Они остановились. Ивик подняла руку Кельма к своему лицу. Прижала к щеке его ладонь. Смотрела внимательно в его лицо.

— Может, если бы не Кейта, я бы вообще и не смог. Потому что психологов разных... — его слегка передернуло, — и знаешь, такое ощущение жуткое, когда тебе никто, просто никто не может помочь.

Ивик поцеловала его пальцы.

— Ты очень хороший, — сказала она тихонько, — ты очень сильный.

Он долго смотрел на нее. Потом обнял за плечи и потянул за собой, они зашагали дальше. Впереди уже открывался простор Невы, и шумел поток машин на мосту лейтенанта Шмидта.

— А как же твои трансляторы? Ты всегда ешь за монитором...

— А ничего... подождут.

Я хочу с тобой тут еще посидеть, хотелось ей сказать. Но она промолчала. Потому что сейчас ей было неловко. Границы. Важно не переходить границы. Она молча ела пирожное, купленное в магазинчике внизу. Кельм не сводил с нее взгляда. Соседи негромко переругивались о чем-то в своей комнате, за три стены отсюда.

— Ты такая странная, Ивик, — сказал он негромко, — ты не такая, как все. Как женщины вообще.

— Почему не такая? Мне казалось, я обыкновенная.

— Нет. Не знаю. Странно, но с тобой так легко.

— Мне кажется, тебе со всеми легко. Ты общительный.

— Легко было раньше. В квенсене. Девчонки за мной бегали тогда. Записочки писали. Я ж красивый тогда был...

— Ты и сейчас очень красивый. Седина тебе идет. Шрам у тебя, — она провела по щеке пальцем, — очень небольшой. Не портит.

— Хирургический шрам, — сказал он мрачно, — они же аккуратно резали. Скальпелем. До тройничного узла.

Ивик передернуло. Она перестала есть.

— О Господи...

— Извини, неважно это. А про девчонок — да... раньше бегали. Не знаю, я другой был раньше. Теперь все изменилось.

— После плена?

— Это тоже... да. Но потом я решил, что надо восстановиться, надо стать нормальным человеком. И... я ведь женился, ты знаешь? У меня была жена. Из касты медар, она преподавала спорт в тоорсене, гимнастка. Велена. Красивая девушка...

— Да, я знаю, что ты был женат... не сошлось?

— Я был женат всего год. Потому что там... понимаешь. Однажды я пришел, а ее уже нет дома. И что особенно плохо, — он говорил с усилием, как бы выталкивая слова, но спокойно, — она уехала с человеком... который был мне дорог. У меня и друзей потом не было, после плена. Но с этим парнем я учился в школе разведки, понимаешь... мы кое-что пережили вместе, и вообще... сошлись. А она... она была красивая. Яркая , в глаза сразу бросалась. Я потом вспоминал, ведь сразу, когда они познакомились, он все с ней танцевал... шутил. И она как-то оживлялась. Ты знаешь, сначала я... мне плохо очень было.

Он замолчал. Ивик с ужасом и сочувствием смотрела на него. Гладила его по руке.

— Кельм, хороший мой... как тебе досталось...

— Знаешь, сначала я их ненавидел. Сильно. Тогда подал на пересмотр брачных обетов, официально полностью с ней порвал. Если бы я тогда их нашел, встретил... не знаю, может, убил бы. А потом стал думать — ведь это любовь у них. Понимаешь, это же серьезно. Ведь он из разведки ушел ради нее. Сейчас командует какой-то частью патрульной, охраняет границу... в захолустье где-то. Ведь понимаешь, надо же действительно любить, чтобы вот так...

Ивик завладела рукой Кельма, левой, покалеченной. Прижала к своей щеке. Гладила. Передавала этой руке все то, что нельзя было, к сожалению, передать ее хозяину.

— И потом, с Веленой... я сам, наверное, виноват. Ты знаешь, я на самом деле человек тяжелый. Меня трудно терпеть.

— Это неправда. Мне ни с кем никогда не было так хорошо, как с тобой. Я никогда не встречала такого... терпеливого, доброго.

— Ну не знаю. Может, я моложе был, эгоистичнее... не знаю. Или она другая просто. Это ты сама такая вот, добрая, вот и во мне видишь хорошее.

— У вас просто не сложилось. Это бывает. Потом, она не гэйна.

— Да, она не гэйна. И ей ничего нельзя было рассказать. Про плен мой она почти ничего не знала. Ну знала, что был там, видела, конечно, что шрамы, ну так они у гэйнов всегда бывают. Но как-то знаешь, не тянуло рассказывать. Вообще я не думал, что женщине можно вот так рассказывать что-то... мне казалось, вы настолько другие...

— Какие мы другие, Кельм? Ну какие? У нас такое же тело. Нам так же больно бывает и страшно. И умирать мы боимся. И огонь у нас такой же внутри, и надо его поддерживать...

— С тобой, Ивик... с тобой я могу быть собой самим. Не знаю, почему так. А с ней нет, не мог. Ребенка она так и не родила. Наверное, у меня теперь и не может быть детей... точно я не узнавал. А с тем, с моим другом, у них уже двое детей. Знаешь, она же со мной была несчастна... наверное. Я сам виноват.

— Кельм, — выдохнула Ивик, — ты себя мучаешь уже столько лет. Да какая твоя вина, о чем ты говоришь? Ты что, насильно ее заставлял замуж выйти? А если она вышла, если давала обет...

Ивик вдруг осеклась. Ей вдруг вспомнился собственный обет с Марком — и пришедшее спокойное ощущение обреченности "теперь все. Теперь на всю жизнь".

— Я не про то даже, — она снова прижалась к его руке. Поцеловала обрубки пальцев.

Почему жизнь устроена так несправедливо? За что с ним происходит все это? Она остро, острее, чем собственную боль, чувствовала сейчас его одиночество. Может, потому что это было знакомо ей — но далеко не так.

У нее есть Марк. Преданный, порядочный, бесконечно любящий. У нее есть дети.

У Кельма нет никого и ничего, кроме ледяного застывшего внутри кома боли, о которой нельзя даже вспоминать.

Разве он это заслужил? Почему он не встретился с нормальной, верной женщиной, такой, как Ашен, например... Ивик заплакала.

— Маленькая, ну ты что? — он протянул правую руку, взъерошил ей волосы, — ты что? Не плачь.

— Ты очень, очень хороший, — сказала она сдавленным голосом. Господи, да почему же слов так мало?

— Кельм, я тебя люблю, — сказала она, — давно уже. Сильно. С первого раза, как увидела — помнишь, когда мой фантом обсуждали... Я люблю тебя.

Глаза Кельма блестели — странно, лихорадочно. Он открыл рот, собираясь что-то ответить. В коридоре хлопнула дверь. Дейтрины разом обернулись. Соседка влетела на кухню, буркнула "привет", полезла в свой холодильник. Ивик и Кельм молчали, сцепив руки на уголке стола.

— Вы сок не видели? Томатный. Я тут оставляла пачку! — тон был слегка обвиняющим.

— Нет, не видели, — сказал Кельм. Соседка выскочила из кухни. Набрала номер на телефонном аппарате, через несколько секунд послышалось возмущенное бормотание в трубку. Кельм отпустил руку Ивик.

— Надо работать, — сказала она смущенно. Эмоциональный подъем спал. Момент прошел — и слава Богу.

— Да, конечно, ты иди уже. Я посуду уберу, — ласково ответил Кельм.

Кельм вышел ее проводить. У него есть время — пять с половиной часов, сказал он. Можно и прогуляться. Ивик подумала, что они впервые вдвоем в Медиане, просто на прогулке. А в Медиане ведь все иначе.

Кельм изменился. Ей показалось — помолодел. Глаза блестели. Он двигался еще быстрее, еще энергичнее, чем всегда, хохотал, говорил без умолку. Наверное, он таким был в молодости, в квенсене и сразу после. Он прыгал, как мальчишка. Ивик тоже заразилась его энергией, как заражалась ею всегда. Для рюкзака она сотворила золотую ладью в форме лебедя, в древнерусском стиле, со сверкающими по бортам драгоценными камнями. Нагруженная ладья медленно плыла за ними по воздуху.

— Поиграем? — Кельм взмахнул рукой, и вдруг небо Медианы, привычно серое, однотонное, стало очищаться... Ивик замерла, мурашки поползли по спине. В небе заиграли всполохи — серебряные, ослепительно белые, потом разноцветные, как северное сияние...

— Господи, Кельм, какой же ты мощный!

Да, вот это сила! Хотя в бою бывает всякое, ей и самой случалось поднимать землю, устраивая доршам локальное землетрясение... землю... это мысль. Центр неба уже сиял ослепительной голубизной, как на обычной кислородной планете, а вокруг — безумная радуга чистых цветов. Кельм стоял, вскинув руки, из его ладоней кверху били фонтаны солнечных искр, и он улыбался. Ивик ни разу еще не видела его таким. Молча она протянула руки вперед, и земля вокруг стала преображаться. Покрылась ярко-зеленым ковром. Ивик хотелось сейчас видеть живое, пусть не по-настоящему, но живое, светлое, яркое, и на зелени появились нежно-голубые ковры незабудок, алые — роз, желтые — пушистых одуванчиков, и с ближайших холмов хлынули синие потоки вод. Небесные всполохи озаряли все это великолепие, ежесекундно преображая мир.

— Ивик! Летим?

— Да! — она сосредоточилась на секунду, превращаясь в орла. Взлетела в небесную синеву. Орлица была ее боевой трансформацией. Красивая, как валькирия, грозная, сильная... И тут ее обогнал в воздухе Кельм.

Он ведь обещал ей показать технотрансформацию, редкую, почти никто из гэйнов этого не делает. Неизвестно, почему. Ивик полагала, это оттого, что Дейтрос и вообще ведь не зациклен на технике, на железе, что главное и в Дейтросе, и в Дарайе (в отличие от той же Тримы) — биология, психология. А гэйны редко любят технику вообще. Даже Кельм взял идею, судя по всему, на Триме, от тамошних детских игрушек-трансформеров.

В небе перед острыми орлиными глазами Ивик сверкал маленький серебряный самолет-истребитель, ощетинившийся гроздьями орудий и ракет. Светлый снизу, потемнее сверху, а на месте кокпита — два круглых стеклянных глаза, темных, живых. Он несся сквозь разноцветные всполохи, раскинув дельтовидные крылья, пусть гораздо медленнее настоящего самолета, но куда быстрее Ивик, напряженно работающей крыльями... С пилонов сорвались несколько ракет — и рассыпались в небе пестрыми фейерверками. Открыв клюв, Ивик закричала от восторга. А потом крик ее превратился в пение, Ивик вынесла источник звука за пределы своей груди, чтобы не напрягать орлиные легкие, и дивная импровизированная мелодия заполнила пространство.

Трансформер снова преображался. Казалось, музыка срывает с него покровы жесткой стали, и вот уже дельтовидные крылья изогнулись, затрепетали, как живые... И одновременно Ивик, незаметно для себя, стала меняться.

Острый изогнутый клюв хищника стал прямым, вытянулась и изогнулась шея, темные перья засверкали белизной и серебром. Крылья, распластанные в воздухе, стали длиннее...

Она была прекрасна. Потому что он любил ее, потому что с ним — наконец-то — можно было стать прекрасной. И с ним можно быть только прекрасной. Удивительной. Ласкать взгляд. Быть самой лучшей в мире, самой неотразимой, самой великолепной. А Кельм летел сбоку и тоже постепенно менялся, они менялись оба, поглядывая друг на друга...

Ивик впервые в жизни становилась тем, чем должна быть.

Без брони.

Без нарочито наращенного уродства. Без презрительной ехидной ухмылки. С ним все это было не нужно. Он любил ее, и она была для него прекрасной — вся целиком, и понятной до конца. И он превращался, линии его становились мягче и легче, он был стремительной чистой птицей, и таяли, исчезали шрамы, стянувшие душу. Он был мальчишкой и выбрался в Медиану впервые в жизни. Он был весел, любопытен, счастлив, и с ней это было легко. С ней этих шрамов просто не было, и не было ничего плохого, и не могло быть ничего плохого там, где рядом — она. Словно взмахами маленьких нежных рук она сняла всю боль, и осталось лишь безграничное доверие и нежность.

Кто из них создал этот нежно-сиреневый и голубой поток в небе? Поток, в котором они плыли теперь вдвоем? Они стали белыми птицами, прекраснейшими на Тверди и в Медиане, их маховые перья сверкали в небесном сиянии, их крылья были распластаны в едином потоке.

Возникла ли у них мысль об опасности? Медиана на километры вокруг преобразилась, небо сверкало... Но ни один дорш не решился бы приблизиться к ним сейчас. Они сейчас могли бы справиться с целой армией.

Ивик чувствовала мозжечком движение крыльев Кельма, словно у нее было четыре крыла, два сердца, два мозга. Медиана проникла внутрь, преобразовала их, сыграла с ними странную шутку, и оказалось, что здесь они уже не отдельны, что они — единое целое. А потом Ивик перестала ощущать движение, прекратились мускульные усилия, она теперь словно текла в сияюще-нежном потоке... ей показалось — может быть, так и было — что тело само превратилось в поток воздуха, ветер. Такого никто никогда не делал, но как знать? И второй поток, сверкающе-белый, накатил на нее, подхватил, понес, и каждой струйкой, каждой клеточкой Ивик влилась в него, продолжая быть собой, Ивик, Ивенной иль Кон. Превратившись в ветер, единый на двоих сплошной поток, рассыпаясь в небе сполохами, и зная, что никто никогда не творил таких прекрасных вещей.

В этот миг на Триме под тем участком Медианы, где они плыли в небе, слившись в единое целое, многие сердца встрепенулись, и созданный, пусть кратковременно, мощнейший фантом разбудил многих. Кому-то пришли удивительные строчки, кто-то коснулся пальцами клавиш, кто-то набрал телефонный номер и сказал смущенно "слушай... давай встретимся сегодня?"

Сверкающий ветер замкнулся в кольцо, закружил. Взлетел в зенит и опал, и две белые птицы снова парили рядом, опускаясь все ниже к земле, касаясь друг друга кончиками крыльев, танцуя в воздухе.

— Наша позиция проста и недвусмысленна, иль Рой, — говорил дараец, пристально вперившись в него, — вы покидаете Триму. Полностью. Полный и безоговорочный вывод дейтрийских войск. В случае вашей готовности это сделать мы пойдем на переговоры о полном долгосрочном перемирии.

Шеман молчал, внимательно глядя на собеседника. Он ожидал чего-то в этом роде и сейчас быстро перебирал варианты в уме.

На днях ему удалось встретиться с Кейтой — не в Дейтросе, конечно, там он не был уже полгода... сына младшего давным-давно не видел. Просто Кейта оказалась в Питере по служебной надобности. То место на плече, где лежала голова Кейты, еще сохраняло ощущение приятной тяжести. Голос Кейты — молодой, ничуть не изменившийся за десятилетия — еще звучал в ушах. А он объяснял ей, своей любимой, почему Дейтрос не может покинуть Триму.

— Мы можем защищать Землю. Беречь ее. Но к чему это воздействие? — спрашивала она, — неужели земляне не разберутся без нас? Они ведь жили как-то без наших фантомов много веков...

— Конечно, разберутся и обойдутся, — отвечал Эльгеро, — но тогда останется воздействие Дарайи. Они-то ведь не прекратят преобразование Тримы, информационную войну против нее. Сейчас Запад Тримы — слоеный пирог. Здесь и христианство, пусть слабо воплощенное, но все же христианство, с идеями милосердия и любви, с понятием о справедливости и честности, об идеалах и верности. Здесь и социальный дарвинизм, идея выживания сильнейшего и того, что слабый вообще не достоин жить. Отголоски фашизма, идеологии обывателя среднего класса, готового на любую жестокость и подлость ради себя, семьи и нации. И безудержное потребительство. И масса идей светского гуманизма, толерантности, которая губит сама себя. И подспудно правящая элита, верхушка богатейших людей мира, но все же и значительная доля демократии. И левые идеи, коммунистические, люди, которые как раз и пытаются воплотить наши идеалы на практике — но являясь при этом, к сожалению, атеистами... Это пирог, Кейта, это настоящий салат. Но его несложно перекомпоновать, дарайцам в одиночку ничего не стоит это сделать. Что касается остального мира, он слаб. За исключением, может быть, ислама, который дарайцы тоже поддерживают сейчас тактически. В советские времена мы надеялись на Россию как альтернативный центр, но сейчас этого нет. По крайней мере, пока. Россия в информационном плане сейчас — часть Запада. Позволить им сделать Запад подобием Дарайи, сделать мир однополярным — это приведет к уничтожению или необратимому преобразованию церкви. Кей, это преобразование идет, уже давно! Оно бы давно случилось, если бы церковь Тримы не была многоплановой, если бы не допускала разные мнения и возможности. Мы не можем допустить такого преобразования Тримы. Это сделало бы бессмысленной всю нашу борьбу. А ведь наши аналитики давно просчитали, сколько времени понадобится Дарайе, чтобы в одиночку полностью преобразовать Триму. И если мы уйдем, вообще никто не остановит их также и от прямой колонизации, прямого вмешательства. Как Лей-Вей. Такие планы у них есть, по сообщениям наших агентов, и эти планы серьезно рассматриваются...

Эльгеро и сам был убежден, что Триму нельзя отдавать, и инструкции на этот счет получил совершенно четкие. Но ответить на такой прямой вопрос непросто.

— Хорошо, я задам вам вопрос. В случае вывода наших войск с Тримы — планируете ли вы прямое вмешательство в здешнее общество? Готовы ли вы дать гарантию, что такого вмешательства не будет? — спросил он дарайца.

Тот покачал головой.

— Я не уполномочен говорить о планах нашего правительства в отношении Тримы. Вероятнее всего, воздействие останется лишь фантомным. Но мы не исключаем также гуманитарной помощи... ведь вы в курсе, что часть населения Земли по-прежнему живет на грани нищеты, что люди продолжают умирать от голода. Разве вас это не беспокоит?

— Я вынужден выразить опасение, что под видом оказания гуманитарной помощи будет осуществлено прямое вооруженное вмешательство Дарайи на Триме и контроль над основными триманскими правительствами. Ведь именно такую операцию вы провели на Лей-Вей. В результате Лей-Вей сейчас по большей части населен дарайцами, а местное население играет в обществе вспомогательную роль, поставляя, например, вангалов...

Усмешка тронула тонкие губы дарайца.

— Вам ли говорить об этом, иль Рой? Разве Дейтрос не рассылает свои миссии повсюду? Разве ваши хойта не проповедуют в Килне, Руанаре, Лайсе, даже собственно в Лей-Вей? Разве вы не воздействуете на Килн и не оккупируете его фактически? Дейтрийская прозелитическая идеология куда агрессивнее и активнее распространяется по миру. Но не будем заниматься взаимными упреками. Вы спросили об условиях мира — я назвал эти условия.

— Я понял вас, спасибо. Что ж, конечно, об односторонней безоговорочной капитуляции, которую вы требуете, мы говорить не можем. Поймите, у нас нет гарантий, что приобретя Триму, вы не продолжите агрессию в отношении Дейтроса. Ведь наши идеологические подходы, как мы уже говорили, остаются противоположными. Но, — Эльгеро сделал паузу, — может идти речь о поэтапных одновременных уступках и о взаимной договоренности о нейтралитете и самостоятельности Тримы. Самостоятельность Тримы устроила бы нас полностью. Вам Трима не может угрожать, и она малоинтересна как сфера влияния. Прошу вас передать вашему правительству, что Дейтрос готов полностью прекратить любые действия в отношении Дарайи и Лей-Вей, включая отказ от миссионерства, если вы выразите согласие на поэтапное взаимное предоставление Триме полной самостоятельности.

Столы вынесли на улицу, и половина двора тут же присоединилась к празднику. Дети Ивик унеслись вместе с остальными ребятишками качаться на канатах. Марк поодаль болтал с Вэйном, младшим братом Ашен — он единственный в семье оказался не гэйном, стал инженером-машиностроителем. Кажется, Кейта была этим довольна. Вэйн и его девушка, как бишь ее зовут — сидели рядом с Марком, что-то рассказывали, Марк заливисто хохотал. Кажется, он так любит меня... и дети тоже... но ведь вот — не сидят здесь рядом, хотя времени так мало, и скоро я опять уйду, думала Ивик с легким удивлением. Нет, это не обижало ее. Что ж, у детей своя жизнь... и у Марка — у Марка тоже она по сути своя. Может, он и не так страдает без нее, как это кажется? Мы ведь совсем, совсем разные люди, подумала Ивик.

Она доела свой пирог. Взглядом разыскала Дану. Дэйм сидел неподалеку от нее, держал на руках своего младшенького, Шанора, в белом крестильном платьице, виновника торжества. И занят был, кажется, исключительно ребенком — покачивал его на руках, говорил с ним, играл. Старшие дети — Рейн и Лита — умчались вместе со всеми. Дана болтала о чем-то с Кейтой, сидевшей напротив. Почти все семейство собралось, только Эльгеро не хватает, подумала Ивик. Она посмотрела на Дану и в очередной раз поразилась изменениям.

Надо же, а в квенсене казалось — Дана не жилец на этом свете. Маленькая, хрупкая, экзотический цветок, и шейка так беззащитно торчит из ворота камуфляжа. Слишком талантливая. Слишком тонкая и необыкновенная. Огромные чистые глаза. Дитя не от мира сего. Неудивительно, что Дэйм так долго и романтично любил ее. Будь Ивик мужчиной, обязательно влюбилась бы в Дану.

И вот прошло десять лет — и Дану невозможно узнать. Она располнела. Не то, чтобы совсем уж безобразно, но вместо хрупкого цветка — широкобедрая, плотная матрона с наметившимся даже двойным подбородочком. Уверенная в себе, вполне земная. Заливисто смеется. Вскакивает и тащит еще миску салата с кухни. Потчует гостей...

Она была самой перспективной в квенсене, у нее огромный талант, высочайшее сродство к Медиане. Ивик до нее далеко. Да и всем далеко. Но Дана почти сразу после квенсена родила дочку, Литу, и с тех пор уже не воевала больше. Потом родился Рейн, потом она занедужила — то какие-то проблемы с суставами, то поджелудочная железа. Ничего по-настоящему страшного, но в патрули она по медицинским показаниям больше не ходила. А теперь, кажется, и болезней никаких нет, просто Дана уже вработалась в штабе, и никто не думает гнать ее в Медиану. И сама она никогда не рвалась.

Это в свое время удивило Ивик. Когда Дана очередной раз объяснила, что у нее проблемы то ли с поджелудочной, то ли с печенкой, "да и вообще, — пожала она плечами, — честно говоря, и ладно. Я что, ненормальная — рваться в патруль?"

В общем-то да, в патруль может рваться только ненормальный. Там тяжело. Там бывает опасно и очень опасно. Но ведь это Медиана. Это — возможность играть...

Дана работала в штабе, диспетчером, сидела на циллосе и распределяла связь. Это работа для гэйн-вэлар. Сможет ли Дана сейчас хоть защитить себя в Медиане?

Ведь она и на скрипке совсем перестала играть. Это особенно поражало. Ведь Дана была талантлива. Очень. Даже гениальна. Она была музыкальным вундеркиндом, жила музыкой, дышала музыкой. Взрослые преподаватели уже ничего не могли ей дать. Ее даже распределили в Лору, потому что здесь рядом — филармония, здесь Дана могла играть в оркестре, и начала было уже, ее сразу взяли первой скрипкой.

А потом, после беременности, и это сошло на нет.

"Ты знаешь, дети, семья... Как-то не хочется. Не до того".

Она бросила работу в филармонии.

Ивик вспомнилась Юлия. Та еще полнее Даны. Замотана борьбой за существование. Одинока. Еле движется. Но ведь пишет, черт возьми, ведь пишет! Ивик тоже могла бы бросить, давно уже. И была бы, наверное, даже счастлива. И Дане, вероятно, хорошо. Ивик думала о том своем счастливом времени, когда Миари была совсем маленькая, когда родились близнецы. В ее жизни никогда не было времени лучше. Она никогда не чувствовала себя так спокойно, так наполненно. Вокруг было столько любви... Маленькие детки, Марк. И тогда она перестала писать.

Может, кому-то тяжело с маленькими детьми, дома, в одиночестве — а Ивик только это и нужно. Только тогда она и была счастлива. Но если бы предложили вернуться — а возможность такая ведь есть — ни за что. Да, тело хочет этого. Чтобы никакого напряжения, чтобы комфорт — физический и душевный. И вкусная еда, сколько душе хочется... Ивик так испугалась вдруг, что вскочила из-за стола. Не съела ли она уже слишком много?

Засмеялась, осознавая свою глупость. Но и правда — что сидеть-то? Ивик осмотрелась.

Здесь все, как в детстве. Дом двухэтажный, благоустроенный, не тот барак, в каком она когда-то жила. Но такой же длинный, с подъездами и лавочками, и рядом — просторный двор. Сарайчики, качели, белье на веревках. Пронзительно-синее небо. Гвалт ребятишек. Дворовый пес лакает воду из лужи — недавно прошел дождь. Светло и щемяще. Почти до слез. Это ведь и есть Родина. И люди эти — неуловимо похожие, родные, все до одного, какими бы они ни были. Ивик заметила Ашен и пошла было к ней, но приостановилась — Ашен была не одна.

Подруга уже заметила ее и махала рукой. Ивик двинулась дальше. Что ж, в самом деле, не уединяться же они сюда пришли.

Ашен тоже изменилась. Видела ее Ивик всего с полгода назад — будто другой человек. Помолодела, выглядит как девочка сразу после квенсена. Серые глаза сияют. Ивик залюбовалась — ну что за красавица! Жених, на голову выше Ашен, обнимал девушку за плечи. Как его зовут-то? Тай, Тайкин — а дальше как? Ивик не помнила. Знала только, что он офицер третьего отдела шематы Тримы, боевого отдела. Зеннор, как и сама Ашен. Огромный, широкоплечий. Вместе они выглядели чудесно. Ивик вдруг вспомнилась старушка в Питере: "Прямо светитесь оба! Дай Бог вам любви и согласия!" Она смутилась.

Протянула руку жениху Ашен.

— Ивенна.

— Тайкин, — представился он, — Ашен о тебе много говорила.

Он смущенно скосил глаза на невесту.

— Ну о тебе Ашен тоже много говорила, — засмеялась Ивик, — в последнее время невозможно общаться стало... все время "А Тай сказал", "а мы с Таем"...

Ашен улыбнулась. Зеннор крепче прижал ее к себе левой рукой. Ивик почувствовала, как внутри что-то расплывается и тает от счастья. Ашен. Сколько лет она жила, словно замкнувшись, словно в броне... Ивик вспомнила, как Дэйм привез весть о гибели Рейна, жениха Ашен, которого она вот так же сильно любила. Ей тогда было пятнадцать лет. И как она закричала. Ивик перепугалась тогда, она даже не думала, что такая реакция может быть — словно от сильной боли... так ведь это и есть невыносимая боль. Как она обняла Ашен, успокаивая, и тело под ее руками ритмично, страшно дергалось, будто в судороге... И как Ашен тогда изменилась. Как будто не жила с детства в атмосфере, где смерть в общем не была чем-то особенным. Как будто не понимала, что это может случиться в любой момент. Не могла поверить, смириться... А потом не могла полюбить никого — а ведь Ашен красивая, ее многие любили.

Боялась боли? Но вот в конце концов что-то случилось же. И опять она так же сияет. И любит. И счастлива. Ивик вдруг содрогнулась от жуткого предчувствия.

Черт бы побрал эту интуицию... Она посмотрела в лицо Тайкина. Хорошее такое лицо, открытое, с блестящими темными глазами. Ничего не будет, сказала себе Ивик. Он будет жить. Они поженятся. У них родятся дети. Ашен отдохнет немного, узнает счастье материнства. Муж будет часто ее навещать. Они доживут до старости — Эльгеро с Кейтой ведь дожили, это бывает. Они оба сделают карьеру, а высшие офицеры меньше рискуют непосредственно жизнью...

— Свадьба у нас будет осенью, — сказала Ашен, — мы тебя уже приглашаем. Договорись там с начальством!

— Так это надо дату конкретную знать.

— А ты заранее намеки делай, что осенью нужен будет отпуск. У меня уже платье в проекте! Знаешь, какое? — Ашен высвободилась и начала показывать на себе, — вот тут все будет драпироваться, драпироваться, а вот тут выпуск... Заказывать буду на Триме!

— Все отпадут, наверное.

— Вот-вот, если ты это не увидишь — много потеряешь!

Тайкин снова обнял Ашен.

— Ты куда все время убегаешь? Дай хоть подержаться за тебя немного, — он наклонился и поцеловал Ашен в висок.

— Ты маньяк, — сказала Ашен, взглянув на него влюбленно, — ты знаешь, Ивик, чем он занимается? Он художник, как и я, но гораздо, гораздо круче! Но больше он увлекается киносъемкой!

— Я и оператором был, — сказал Тайкин, — может, видела нашу работу "Сияние моря"?

— Ой, конечно! — воскликнула Ивик, — и это ты там снимал?

— Ну не я один... но был в операторской группе. Сейчас, конечно, с Тримой уже плохо получается. Делаю авторские работы.

— И ты знаешь, что он делает? Он постоянно меня снимает на свою камеру. Если это попадет в руки дарайцев — шендак конспирации! Он про меня уже полнометражный фильм отснял, ужас какой-то! И он хочет процесс шитья платья тоже снимать на камеру. И вообще, говорит, будет летопись семейной жизни...

— Кстати, Ивик, тебя тоже надо снять... лучшая подруга Ашен, а я до сих пор тебя не запечатлел... — Тайкин завозился, снимая с ремня небольшую, но профессиональную камеру — она была у него подвешена рядом со шлингом.

— Ох уж, меня-то не надо!

— Да ну вас, девчонки, — сказал Тай, — представьте, как потом интересно будет детям показывать. У нас ведь все записи есть. Даже в тот день, когда мы познакомились. Моя группа вела прикрытие... правда, там записи некачественные, мы их просто делали по служебной необходимости. Ну-ка, встаньте рядом, — велел он, отстраняясь и нацеливая объектив. Ивик с Ашен обнялись, Ашен даже склонила голову на плечо подруге. Но в последний момент Ивик, не удержавшись показала в камеру язык.

— И семейство твое тоже бы надо... — Тай огляделся. Ивик фыркнула.

— Мое семейство не соберешь теперь — кажется, ребята купаться пошли...

Тайкин снова обхватил Ашен за плечи, наклонился к ней, то ли шептал что-то в ухо, то ли целовал. Ивик улыбнулась.

— Ну пойду, посмотрю, — сказала она неопределенно. Она была здесь лишней. Не могли они оторваться друг от друга. Слишком мало времени. Мало возможности побыть вместе. Как хорошо Ивик понимала их...

И отойдя в сторону, ощутила себя бесконечно одинокой.

И у нее все могло бы быть иначе. Могло бы... если бы.

Никто не умер. Ничего страшного не произошло, если не считать мерзкого эпизода с Васей. У Ивик прекрасная семья — и заметим, нет ни одного родственника-гэйна, никому не угрожает даже малейшая опасность. Дети еще маленькие. Ивик, как всегда, самый счастливый человек на свете. Только почему на душе так невыразимо гнусно...

— Привет, Ивик!

Ей помахал Дэйм. Он как раз положил своего младшенького на стол, где обычно старики играли в кости, и менял малышу пеленку. Ловко, умело, будто всю жизнь только этим занимался. Ивик подошла ближе. Поагукала ребенку. Маленький Шан посиял беззубой улыбкой. Ивик тоже невольно заулыбалась. Дэйм подхватил переодетого малыша на руки. Чмокнул в пухлую щечку.

— Как у тебя жизнь, птичка? — спросил Дэйм. Он работал в Латинской Америке и сам стал похож на латиноамериканца. Дейтрийские его черты неуловимо смахивали теперь на индейско-негритянские. Кожа потемнела, в глазах появился веселый блеск.

— Жизнь хорошо, — сказала Ивик, — работаю помаленьку.

— До меня дошли слухи, ты теперь работаешь на пару с Кельмом?

— Да, — вздрогнула Ивик. Подошла еще ближе. Теперь разве что боевая тревога могла ослабить ее интерес к этому разговору.

— Это хорошо. Он ведь занимается твоей безопасностью, как я понимаю? Он отличный профессионал.

— Да, это о нем многие говорят, — согласилась Ивик.

— Но говорят, что работать с ним трудно — характер... Я-то его хорошо знаю, он тут у нас бывал... ты же знаешь его историю, да?

— Да, конечно. Я не понимаю, почему с ним трудно? По-моему, наоборот... я никогда еще не встречала такого человека... чтобы с ним было так хорошо работать. Надежно. И характер прекрасный, — с жаром сказала Ивик и тут же прикусила язык.

— Ну слава Богу! Я опасался, что он тебя затюкает...

— Он очень хороший.

Дэйм с Ивик сели на лавочку у стола. Дэйм покачивал ребенка, начинающего засыпать на отцовских руках.

— Ты лучше расскажи, как там у вас, — попросила Ивик, — интересно! Я бы тоже хотела побывать в Америке... ты где сейчас работаешь?

— В основном Никарагуа, бываю в других центральноамериканских странах, Мексике, Венесуэле... У нас интересно. Реально — очень интересно. Я думаю, что у нас происходит первая попытка прорыва тех идей, что когда-то преобразовали Дейтрос...

— В каком смысле? — заинтересовалась Ивик.

— Ты, конечно, знаешь о теологии освобождения?

— Конечно, знаю, — Ивик вспомнила свой неудачный фантом. Тогда она кое-что читала по этому вопросу... С тех пор как-то все забылось, она ушла в рутину и потеряла к этому интерес. Начальство разберется. Ее-то какое дело...

— В сущности, она не представляет из себя ясного, цельного, законченного учения. Теория не разработана. Поэтому пользуются все больше марксистской теорией, которая, конечно, неполна. Основные идеи теологии освобождения очень просты: главная задача христианина на Земле — любить ближнего, и прежде всего, ближнего страдающего, угнетенного, любить тех, кому плохо. Ну а любить — значит стремиться помочь. А если ты хочешь действительно помочь, надо стремиться это делать правильно и помочь наибольшему числу людей. Именно этого ждет и хочет от нас Христос. Значит, в частности, надо преобразовать общество так, чтобы оно было максимально гуманным, чтобы оно было — для блага всех людей, как физического, так и духовного... кажется, так просто, да? Мы даже ничего другого и представить не можем.

— Конечно, это банальность, — пожала плечами Ивик, — а как иначе?

— Для нас — банальность. Понимаешь, мы думаем, и нам это объясняют, что христианство Тримы точно такое же, как у нас, что противостояние идет по этой линии: дарайский атеизм — дейтрийское христианство. А все гораздо сложнее. Для землян то, что я говорю — не банальность. Может, потому, что когда христианство впервые попало в Дейтрос, у нас уже было сравнительно высокоразвитое, высокотехнологичное общество. И сразу стало очевидным, что например, наша кастовая система в том старом виде — несовместима с исповеданием Христа. Ты же помнишь, какая она была?

— Да, конечно, — Ивик кивнула. Они это проходили по истории еще в тоорсене. Раньше профессиональных каст было больше, их нельзя было менять, они имели религиозное значение. В них вступали по праву наследства, а не в соответствии со способностями. Сейчас четыре касты — хойта, гэйны, аслен и медар — сохранили лишь чисто декоративное значение...

— Несовместимо с верой и владение собственностью. В Евангелии так много об этом говорится... Эксплуатация. Неравенство людей. У нас, вступая в христианские общины, люди сразу отрекались от всего этого, считая это проявлениями греха. Как можно быть христианином и поддерживать грех? Это все равно, что продолжать, например, жить в блудном сожительстве. Становясь христианином, надо отрекаться от греха.

— Ну да... но что здесь такого? Это же понятно...

Ивик и действительно не думала об этом. Это был воздух, которым она дышала. О воздухе не думают. Можно размышлять над сложными вопросами вроде любви к нескольким мужчинам сразу. Но есть очевидности — христианин не может поддерживать неравенство и угнетение, он должен защищать жизнь, счастье, развитие всех людей, он должен стремиться к этому. В этом не было сомнений ни у кого. Никогда. Это в Дейтросе считалось бесспорным.

Но на Триме... на Триме — не считалось. Действительно.

— Может быть, так было необходимо, Дэйм? Чтобы они могли сохранить Благую Весть? Дейтрийская церковь ведь тогда чудом выжила. А у триманской церкви главная задача — сохранение и передача Благой Вести...

— Да, но выполнение заповедей — это минимум настолько же важно. Хотя ты права, пойди церковь на Триме против сильных мира сего — ее могли бы раздавить... Хотя это сложный вопрос! Должны ли христиане бояться смерти? Не должны ли делать то, к чему призваны — и уповать на помощь Бога? Но впрочем, это неважно. Обрати внимание, как много на Триме сделали люди, далекие от церкви. Развитие науки... социальные преобразования. Церковь ко всему этому, в отличие от дейтрийской, не имела никакого отношения. И даже сопротивлялась этому. И вот там, где я работаю — там произошло, теперь уже окончательно, осознание собственно социальной роли Церкви. Посюсторонней. Той простой идеи, что у Бога на Тверди нет рук и ног, кроме наших.

— Шендак! Дарайцы, наверное, ломят там зверски...

— А ты как думала? Конечно. У нас самый большой боевой отдел на Триме. Да и вообще... На самом деле сложно все. Висит на волоске. Хотя думаю, эти идеи уже не победить. В наших странах многое меняется, Ивик. Есть поводы для некоторого оптимизма.

— Странно это... вот скажи рядовому дейтрину — там социализм. Посмотрит, как на идиота, скажет, ну и что... Что в этом такого хорошего.

— Да потому что для рядового дейтрина христианское общество — это и есть то, что мы называем социализмом. Наши этого тоже не понимают. Надо программу в школах менять... объяснять. Хотя это чисто триманские заморочки, может, и правда, интересно только для общего развития... У нас-то все просто. И дарайцы это понимают тоже.

— Дэйм! — голос Даны звучал чуть капризно, — пошли за стол! Он спит, что ли?

Дана подошла ближе, поправила чепчик ребенку. Дэйм улыбнулся ей.

— Заснул вроде...

— Ну так положи его, вон же колыбельку я поставила. Что ты его на руках таскаешь?

— Не хочется, — тихо сказал Дэйм, — очень хочется подержать.

Ивик взглянула на него и поразилась нежности, с которой он смотрел на ребенка.

— О-ох, шендак, выискался заботливый папаша! — вздохнула Дана, — пожил бы тут с нами, быстро бы надоело их на руках таскать...

Дэйм улыбнулся чуть беспомощно. Встал. Ивик встала вслед за ним. А вот она хорошо понимала Дэйма. Всегда кажется — схватить ребенка и не выпускать из рук. Пока не надо будет снова уходить...

Только гэйн может понять гэйна.

А Дана уже перестала быть такой.

Они мыли посуду вдвоем, на маленькой кухне. Дана полоскала в мыльной воде, Ивик протирала полотенцем и составляла в стопки — отдельно большие тарелки, отдельно маленькие... Завитки черных волос Даны ложились на щеки, на раздвоенный подбородок. Фартук намок и прилип к животу.

— Папаша... тут он заботливый! А сам и дома-то не бывает... нет, я понимаю — работа. Конечно. Он гэйн, он должен... но знаешь как осточертело — все время одной.

Вот так же и Марк, наверное, подумала Ивик. Все время один. Но он никогда не жалуется. Она снова ощутила свою вину.

— Да и вообще... в молодости как думали — любовь, романтика... А где она, эта любовь? Одна вон грязная посуда осталась. Придет раз в три недели, осчастливит своим присутствием божественным... и опять сваливает. А это все на мне. Квартира, дети... Свекровь тоже работает. А то, что я работаю — это никого не волнует... а тоже ведь смену отсидишь на связи — спину ломит. Не так уж и легко.

— Ты его не любишь уже? — тихо спросила Ивик. Дана пожала плечами.

— Не знаю. Как-то... прошло. Да так и не бывает, наверное, чтобы любовь, как в молодости. У всех проходит. Быт, понимаешь, заедает... Я одна кручусь, ему ничего не надо...

Надо, хотела сказать Ивик. Ему очень нужно возвращаться сюда. И чтобы его обняли. И чтобы любили... А любила ли его Дана вообще когда-нибудь? Это ведь Дэйм два года не решался ей даже сказать... мечтал... добивался. А она?

— А раньше ты его любила?

— Не знаю. Наверное. Такой, казалось мне, красавец... мужчина. Гэйн. Весь из себя... а... теперь вижу, что все они одинаковы, мужики-то. Может, лучше было не за гэйна выйти, а вот как ты — за аслен какого-нибудь. Хоть бы в хозяйстве была польза... А он... придет — и хоть бы что полезное сделал по хозяйству! Папаша-то у него, Эльгеро, очень даже хозяйственный, считай, всю квартиру у них своими руками сделал. Хотя шеман! Характерец, правда, еще тот! Но в этом плане молодец. А сын — вообще руки не тем концом вставлены. Вон, посмотри — видишь, вешалка? Третий месяц прошу прибить... знаешь, как неудобно!

Ивик взглянула на оторванную вешалку на стене. И правда... кухонные полотенца свалены на подоконнике. Под батареей грязь. Оконное стекло сто лет не мыто. Дана и сама — еще та хозяйка. Но ей просто тяжело... Она такая. Трудно справляться.

Ивик вспомнила, как Дана на первом курсе чуть не сломалась. Сбежала с уроков, сидела на чердаке и плакала. "Я больше не могу". И как ее было жалко. Маленькая, хрупкая, безумно талантливая девчонка. Полоса препятствий, рукопашный бой, кроссы, горы зубрежки каждый день, хозяйственные наряды... Себя Ивик не было так жалко. Про себя Ивик знала, что она — самая обычная, и не хватало еще капризы тут устраивать. А вот Дана... Такой талант, думалось ей тогда, совсем не терпит насилия. А ведь квенсен — это сплошное насилие, сплошное "через не-могу", требования, нагрузки...

Вот она и сломалась.

Но не тогда, а сейчас. Такая жизнь оказалась ей не по силам. В квенсене она еще как-то держалась. Там были нагрузки, там были потом патрули и даже боевые столкновения... но их там кормили в столовой, обстирывали, ни о чем не надо было думать. Только выполняй распоряжения и приказы.

А здесь — на ней все хозяйство. Пусть маленькое. Но для Даны и это — слишком. Она и этого не выдерживает. И дети. Слишком большая для нее ответственность. Не создана она для того, чтобы пахать. Не рабочая скотинка. Да впрочем, и воевать она тоже не создана, это верно...

Она принцесса, маленькая аристократка. Украшение, цветок. Ей бы жить в особняке какого-нибудь принца либо миллиардера триманского. И чтобы на руках носили. Чтобы муж любил и жил ради нее. Дэйм ее любит, конечно... Но он действительно мало для нее делает. И винить его в этом нельзя. Просто так все сложилось.

Вообще, подумала Ивик, почему в жизни всегда так складывается, что никто, вроде бы, не виноват, а всем плохо...

— Ну а ты как живешь? Везет тебе, у тебя Марк классный...

— Да, классный, — согласилась Ивик. Ей хотелось рассказать Дане про Кельма. Но — какое теперь? Что она скажет? Ивик вообще чувствовала вину перед Даной, потому что и она ведь гэйна, и она уходит и бросает семью...

Дана выпустила воду из раковины. Вытерла покрасневшие руки полотенцем, стала составлять стопки тарелок в шкаф.

— Давай тут посидим с тобой, чайку еще выпьем... классный пирог я испекла? — похвасталась Дана.

— Классный! Рецепт дашь?

— Ага, только напомни... — Дана стала разливать чай. И снова Ивик ощутила грусть, глядя на ее распухшие, растолстевшие руки — как эти тонкие кисти когда-то держали смычок...

— Ты совсем уже не играешь?

— Да ну... взяла как-то, попробовала... знаешь, нет желания. Техника уходит постепенно, и восстанавливать... Это же пахать надо. Не до того мне.

— Ты так изменилась...

И правда, она изменилась. Жадно кусала пирог с ягодами, причавкивала. Ивик вдруг подумала, что это — совсем другой человек, ничего общего не имеющий с той Даной, с которой когда-то вместе решили "бороться против диктатуры", и с которой потом бегали под огнем доршей... Но какая разница? Я люблю ее все равно, подумала Ивик. Она моя сестра. Она мне ближе, чем родная сестра. Что бы с ней ни случилось... А если бы ее убили, было бы лучше? Нет, остро ощутила Ивик. Лучше уж пусть будет такой. Может, из высших соображений, если бы она была моим транслятором... да, если бы я отвечала за нее как куратор, я могла бы сказать — дескать, лучше погибнуть, чем так измениться. Но я хочу, чтобы она жила. Просто жила. Любой. Злой, страдающей, растолстевшей, скучной, какой угодно. Просто чтобы жила. Ивик наклонилась, чтобы скрыть слезу, внезапно набухшую в уголке глаза. Что за чертова сентиментальность напала? Что со мной? Что во мне-то так сильно изменилось в последнее время?

Кажется, в последнее время я начала жить...

Ей очень захотелось поговорить о Кельме. Но... неинтересно это все Дане и не нужно. Так же, как Марку. Чужой мир... им этого ничего не понять.

— Слушай, а про наших хоть расскажи что-нибудь? У меня совершенно ни с кем нет связи!

— Про наших? Ну я про всех почти знаю... — Дана задумалась, — кто молодец из нашего сена, это Скеро! Я у нее зимой в гостях была, она пригласила. Почему-то помнит меня, выделяет, хотя мы вроде не дружили. Она уже живет в Шари-Пале, в столице. Человек действительно умеет жить! Знаешь, я и тогда ею восхищалась, и сейчас. Муж у нее известный физик, участвовал в создании вероятностного щита. Детей четверо, и еще собирается рожать. При этом дом, — Дана мечтательно зажмурилась, — как в проклятой Дарайе! Отдельный, представляешь? Как-то ее муж выбил. Два этажа. Хозяйство — блеск! Все чисто, все на местах. Барахла полно. Да еще научную работу ведет! Она ведь уже и диссер защитила, что-то про эти... глубокие слои Медианы, про темпоральные сдвиги. Заочно закончила физическую академию. Мало того, она еще шьет — такой костюмчик показывала, закачаешься! И книги пишет!

— Здорово, она действительно молодец! — поддержала Ивик, — всегда была такой... разносторонне одаренной.

— Кто еще... Ну про Лена ты знаешь...

— Да, — негромко сказала Ивик. Опустила глаза. Они не все знали друг о друге, но если кто-то погибал — об этом узнавали все. Лен был седьмым. Седьмым уже после выпуска, а если считать Чена, погибшего в школе — то восьмым.

Дана коротко, прерывисто вздохнула.

— Верт командует частью в Рагоне. Уже зеннор, как наша Ашен, молодец! И семья есть, трое детей. Марро получил премию Рица, известный поэт уже... ну это ты знаешь, впрочем. А работает в патрульной части обычной. Жена, двое детей. Клайд вот недавно женился. Тоже в патруле. Да все в основном в патрульных частях... Из девчонок Тиша — вроде такая незаметная была — а сейчас стала известной пианисткой. Хотя тоже патрулирует. Но у нее детей нет. Да, а помнишь Марту иль Касс, из сена на год старше нас? Ты в нее прямо втюрилась тогда...

— Помню, — улыбнулась Ивик, — такое не забывается.

— Так вот, она с Дэймом работает! На Триме. В Мексике, кажется.

— Да ты что?!

— Ага. Вообще мир тесен! Мы с ней ведь рожали вместе, я Рейна, а она девчонку свою вторую родила. Потом переписывались немного, тебя вспоминали. Я не рассказывала разве?

— Нет.

— А недавно она к нам даже приезжала...

— Ну и как она живет? Чем занимается?

— Занимается... ну клористка, играет в оркестре, когда время есть... у вас же на Триме и времени-то особо нет. Сольные концерты дает. У нее трое детей, все девчонки. Муж тоже, как и у тебя, аслен — какой-то электронщик... не знаю точно, — Дана хмыкнула, — она хорошо, конечно, устроилась. Только дальше никому не рассказывай. На Триме у нее роман с одним... тоже из наших, конечно. Живут фактически семьей. Приходит сюда — тут у нее муж, дети, дом, все в шоколаде. Уходит на Триму — там тоже того... дырочка пустой не остается. Я ее детей видела, знаешь, подозреваю, что третья девочка уже того... от другого отца. А кто разберет-то? Все чисто. Вообще в этом плане, конечно, вам хорошо на Триме, удобно. Я думаю, может, и у Дэйма там кто-то есть...

Ивик сидела, ощущая себя примерно как рак, которого только что вынули из прохладной привычной среды и засунули в кипяток.

— Да нет, — сказала она, — у Дэйма вряд ли. Он, знаешь, такой честный. И тебя любит.

— Ой, да ладно — честный. Ты просто в облаках витаешь. Я, знаешь, со многими общалась, это среди гэйнов обычное дело. Особенно у разведчиков, кто дома подолгу не живет. Да по мне знаешь... лишь бы было шито-крыто! Лишь бы тут мне сцены не устраивал.

Ивик покачала головой.

— Не знаю... не по-людски это! Я не осуждаю Марту, не знаю, что там у них... Но то, что это у всех... ты ошибаешься, Дан. Далеко не у всех.

— Да перестань, Ивик, ты как была наивной дурочкой, так и осталась. В церкви говорят одно, а люди остаются людьми. Ну если хочется? Что, все должны быть святыми? А уж гэйны и вовсе — творческие личности... — с иронией сказала Дана, — ты, кажется, до сих пор всерьез относишься к тому, что там в церкви впаривают...

Ивик пожала плечами. Она не знала, что сказать.

— По-моему, в этом нет ничего плохого, — рассуждала Дана, — ведь главное, чтобы все были довольны. Никто ничего не знает, и ладно. Или знает и закрывает глаза. Надо немножко посвободнее жить! Ну скажи, какой вред был бы Марку, если бы ты нашла на Триме кого-нибудь? Тебе легче жить, и ему ведь от этого не убудет!

— А если бы он узнал, — Ивик с трудом узнавала собственный голос, — ты представляешь... что бы он испытал тогда?

— Ну что... ну попереживал бы. И смирился. И сам бы кого-нибудь тут нашел... Он же, Ивик, понимает прекрасно, что он тебе не пара. Что вы слишком разные. И не понимаете друг друга. А любит... если любит — смирится. Ну кто ты, и кто он, если честно? Ты гэйна, офицер разведки, шехина уже! Талантливая. Книги твои издают. А он — обычный строитель, отделочник, у него даже образование трехлетнее. Он что, этого не понимает? Он будет благодарен, что ты его вообще не бросаешь!

— Нет, — лицо Ивик горело, — все же не так... какая я талантливая, о чем ты? Оружие делаю, да, так и то не лучше других. Издают меня очень мало. Нет, Дана...

— А что, у тебя есть уже кто?

— Нет... нет, конечно, — поспешно ответила Ивик, — это я теоретически. Про Марту и вообще.

— Эй, кумушки! — раздался веселый голос Кейты, — ну-ка пошли на улицу! Там сейчас танцы будут!

Свекровь Даны стояла в дверях — легкая, молодая, со сверкающей улыбкой, в приталенном костюмчике. Махала им рукой.

— Потом уединитесь, — сказала она, — вас там мужья ищут!

Ивик танцевала с Марком. Он нежно обнимал ее за талию, временами наклонялся и целовал в шейку — и ей было приятно, они принадлежали друг другу сейчас и наслаждались друг другом.

— Ты моя ягодка, — говорил Марк, — сладкая такая...

— А ты у меня самый лучший, — шепнула Ивик, склонившись к его уху и легонько поцеловала мочку. Сменилась фигура, и танцующие поменяли партнеров. Ивик теперь попался Дэйм. Он был крайне сосредоточен на том, чтобы не наступать на ноги, а разговаривать во время танца не умел вообще. Музыка гремела из проигрывателя — музыкантов среди гостей не набиралось на полный оркестр, да и всем хотелось танцевать. Но хорошая музыка, легкая, мелодичная. Дэйм держал Ивик неловко. Она вдруг представила, что на его месте — Кельм. Как оно было бы с ним? Она вспомнила танец в небесах Медианы, и горячая волна охватила ее — не то стыда, не то счастья.

Кельм вел бы ее легко и уверенно. Не запинаясь, как Марк. И тоже говорил бы что-нибудь очень хорошее, но не так, как Марк, а так, что это запоминалось бы на всю жизнь...

Но они никогда не будут танцевать вместе...

Ивик вдруг поняла, что больше не может. Ей было плохо. Просто очень плохо. Она отшатнулась от Дэйма.

— Ты что? — спросил он с тревогой.

— Мне... плохо, — сказала она, — подожди... мне надо отойти.

Дэйм, обеспокоенный, довел ее до стола, усадил.

— Ты что, Ивик? С тобой ничего такого не было последнее время? Ты не была ранена?

— Да, — сказала она, — было...

Ей вспомнился Вася, и она ухватилась внутренне за эту идею. Да, потому ей и плохо. И долго еще будет плохо.

— О Господи, сильно?

— Нет... — неохотно сказала Ивик, — просто голова сейчас кружится. Драка была. Треснули по голове.

Дэйм смущенно потоптался рядом.

— Налить тебе попить чего-нибудь?

— Я сама, Дэйм, спасибо! Да я ж не помираю... я просто посижу немного. Ты иди...

Она смотрела на танцующих, сознавая, что вид у нее сейчас просто убитый. К счастью, никто не смотрит... Ивик выпрямилась, сделала непроницаемое лицо. Так-то лучше.

... А ведь действительно. Это может так выглядеть. Она — талантливая гэйна, офицер, элита... а он всего лишь строитель. Даже не начальник. Звезд с неба не хватает. Не понимает ее. Даже представления не имеет об ее мире. Пусть будет доволен тем, что его хотя бы не бросают... Ивик затошнило.

И ничего же особенного. Все так живут. Здесь муж — там любовник. Ивик перебирала в памяти знакомых гэйнов. Нашла как минимум один точно известный ей случай — только там мужчина-гэйн имел любовницу на Триме и жену в Дейтросе. И даже оправдание можно найти, почему нет? Мы на войне. Мы рискуем жизнью, и хочется испытать эту жизнь во всей полноте... Любовь так легко вспыхивает там, где близко смерть. Тем, кто не воевал, этого не понять. Только гэйн может понять гэйна. Что же удивительного, что нас тянет друг к другу... А муж — это другое, муж — святое, она ведь давала обет.

Господи, как тошно...

Господи, я не хочу...

"Смирится и привыкнет".

Ивик представила лицо Марка. Большие глаза, серые, в обрамлении слишком длинных ресниц. Полудетское выражение. Марк, прости меня... я люблю другого.

Все равно что плюнуть в лицо ребенку. Хуже. Ударить ножом.

Ты для меня вся жизнь, говорил он. Ты для меня — все.

Он не герой, в отличие от Кельма. Не совершал подвигов. О нем не говорят "отличный профессионал". Он безалаберный, с ним уютно, но по-настоящему толку от него нет даже в доме. Он смешной, маленький человек. Боится крови. Не умеет толком стрелять и даже бегать.

Он спас ей жизнь. Не так, как Кельм — ведь Кельм предварительно ее подставил в интересах дела, а потом вытащил, потому что он хороший профессионал и не допускает проколов.

А Марк спас ей жизнь. Только ей, ради нее самой. Тащил, зажав наверное нос от вони, до самой больницы, и там помогал перевязывать, хотя чего это ему стоило, при его отвращении ко всем подобным делам?

Марк ее боготворил. Ивик всегда понимала, что не заслуживает такого отношения. Что Марк ставит ее на пьедестал и восхищается ею совершенно незаслуженно. И терпит. Все годы терпит. Ни слова упрека. Хочешь на Триму — пожалуйста. Не можешь часто приходить — что ж, я знал, что так будет. Я ни о чем не жалею.

Ивик вдруг вспомнила, как отбивали с Хейтом прорыв. Она тогда была беременна Миари, но еще не знала этого. Хейт погиб. Ее почти не зацепило. Как она добралась до дома, ткнулась носом в косяк, и Марк открыл дверь. И она ввалилась, с исцарапанным лицом, вся форма изодрана и в копоти, под носом кровь, и слезы текут почти беспрерывно. И сил нет, совершенно нет сил. И как Марк ее тащил в туалет, и потом уложил на кровать, и вытирал окровавленное лицо, и поил с ложечки, а она все всхлипывала. Не могла успокоиться. Перед глазами стоял Хейт, его буквально разодрало на части дарайской макой... И Марк обнимал ее, а Ивик всхлипывала у него на плече.

Может, тогда она впервые поняла, что у нее есть дом. Впервые в жизни. Настоящий дом. Где поймут, поддержат, помогут. Куда можно возвращаться. Марк был ее домом. А она ему — нет. Что она могла? Чем поддержать его, чем помочь? Да ничем. Правда, он и не так уж нуждался в этом, работа его была мирной, жизнь — спокойной, без потрясений.

Ивик часто была несправедлива к Марку. Он ее раздражал. Надоедал. Она могла сказать "слушай, ты не можешь оставить меня в покое ненадолго?" И ведь он всегда покорно оставлял, уходил. Ивик чувствовала себя как последняя свинья. Извинялась потом, а он удивлялся — "да ты что?" Так искренне, неподдельно удивлялся... ему и вправду было не обидно. Она могла бы и наорать на него. И ударить. Он бы не обиделся. Он любил ее. Так собаки умеют любить.

Она всегда была виновата перед ним. Страшно виновата.

Но он разубеждал ее в этом, он так не думал. И с ним Ивик начинала верить, что может, и правда все так... что она так прекрасна. Удивительна. Что она достойна такой любви и поклонения даже.

Когда она заговаривала о своей вине перед ним, он быстро убеждал ее, что как раз наоборот — она дает его жизни смысл. Он живет только ради нее. Она лучше всех в мире. Какая может быть вина? Ивик начинала ему верить. Да, он так часто повторял, что нет женщины лучше, чем она, красивее, нежнее, ласковее, нет лучшей жены — что Ивик в это уже и верила. Может, и правда.

Ивик закрыла лицо руками. Не смотрела больше на танцующих.

Вспоминала.

После той игры в Медиане она долго не могла опомниться.

Что священники знают об этом? Они говорят о целомудрии. Целомудрие, по их мнению, заключается в недопущении секса. Всего-то навсего... А что они знают о такой вот игре?

Ведь никогда... ни с кем... она даже не думала, что такое возможно.

Она стала другим человеком. Она пришла домой, а ветер Медианы все еще шумел в ушах. И страшно было сидеть рядом с Марком. После того, как она уже стала единым целым с другим человеком. Казалось, Кельм — часть ее души. Он здесь, рядом. Она могла бы без стыда рассказать Марку о случившемся — ведь ничего же "такого", правда? Гуляли. Играли в Медиане. Обычные гэйновские дела.

А душа ее металась и мучилась, потому что надо было говорить с Марком, и реагировать как-то на него, и считать его мужем... А она была уже не она — а белая птица, и сердце у нее было одно на двоих с Кельмом.

Так было до того момента, когда дети легли, и Марк закрыл двери в супружескую спальню. Ивик привычно скинула одежду. И вдруг, в этот-то момент ее скрутило.

Здесь уже Кельм был ни при чем. Ведь ничего этого с Кельмом у нее не было. Однако же, так вышло, именно теперь — впервые в жизни — у нее было "это" с другим мужчиной, кроме Марка. Точнее говоря, с тремя. Если это можно так назвать. Ивик замерла. Собственная нагота вдруг стала ей омерзительна. Она быстро нырнула под одеяло, лежала, как застывшая ледяная статуя.

В этом она не виновата, конечно... но что делать? Рассказывать это все Марку — немыслимо.Только пугать его, только расстраивать. Хорошо, синяки почти сошли. Марк обнял ее, а Ивик ничего не чувствовала, кроме внутренней паники. Марк пытался ее приласкать... наконец понял и спросил, что с ней. Ивик сказала, что просто что-то... нет настроения. Марк снова попробовал. Ивик ощутила себя виноватой — он-то здесь при чем? Он так долго ее ждал, а она... он же не отвечает за действия доршей. Она постаралась расслабиться. Постаралась ответить на ласки. Марк, видимо, решил, что все уже в порядке. Все было как обычно. Он не чувствовал, что Ивик сжимает зубы от боли — тело отзывалось болью, и ничего с этим сделать было нельзя. .

Потом все вошло в колею.

Она отогрелась, забыла все. Заставила себя забыть. Привыкла к Марку снова. Даже почти перестало быть больно. Дурацкая эта фантомная боль от уже заживших синяков и затянувшихся ран прошла. Все стало нормально, как раньше.

Здесь был другой мир.

Здесь только нежность, только тепло, здесь немыслимо даже подумать о той, другой жизни. Здесь хорошо, как в материнской утробе.

И она смогла все забыть. И Кельма, и доршей. Она привыкла к Марку заново...

Ивик смотрела, как Марк танцует с Ашен. Легкой, счастливой. Рядом с ней он казался смешным — невысокий, круглоголовый. Гэйны заметно отличались от представителей других каст, даже на вид. Сказывались постоянные тренировки. Дисциплина. Красивые , точные движения, прямая спина. А Марк смешно топтался на месте, и рубашка выбилась из штанов. Ивик ощущала к нему почти материнскую нежность.

Марк выбрался из толпы и подсел к ней. Провел рукой по ее волосам, заглянул в глаза. И сразу перестал быть маленьким и смешным. Ивик не чувствовала его больше своим ребенком — скорее уж отец. Старший, любящий.

— Ты что — чувствуешь себя плохо?

— Нет, солнышко, не беспокойся... все в порядке.

Он помолчал. Он всегда ей верил. Не расспрашивал, не уточнял, не лез. Иногда Ивик это удивляло — она бы почуяла, что здесь что-то не так. Она бы обязательно выспросила. Но Марк, возможно, не чувствует. Если она говорит "в порядке" — значит, действительно, все хорошо.

Он обнял ее за плечи, прижался. Посидели молча, ощущая льющееся сквозь них тепло.

Марк удовлетворенно вздохнул.

— Эх... Ивик, я так счастлив! Ты даже не представляешь, как я счастлив! Господи, как хорошо-то... Ты здесь. Праздник. Все так вкусно. Все танцуют. Погода сегодня чудная такая. И ты... самая лучшая моя.

Он действительно был счастлив. Если бы это было не так — Ивик ощутила бы.

Она засмеялась.

— Ты такой солнечный, Марк. Такой оптимист. Ты просто мудрый...

— А, — он махнул рукой, — ну правда же? Солнышко светит. Ты рядом. Правда, чего еще надо-то?

— Ваш пропуск, — сухо сказал Кельм, глядя на очередного посетителя редакции, грузного, высокого мужчину — тот сразу полез во внутренний карман пальто. Кельм подобрался и внимательно рассматривал посетителя, в который раз уже, сквозь полуопущенные веки. Изображая профессиональную бдительность, тщательно сверил лицо с фотографией...

Этот немолодой не то литератор, не то журналист, частенько посещающий редакцию, давно был у него под наблюдением. А ведь не чистокровный дараец. Слишком широкий нос, и форма надбровных дуг — Кельм собаку съел на антропологических различиях. Но может быть полукровкой, несомненно.

Игорь рассеянно глянул на охранника, и Кельм замер на полсекунды, но тут же спокойно протянул пропуск.

— Проходите.

Так же, как Кельм определил работающих здесь дарайцев — по внешности, по неуловимым, но заметным опытному разведчику мелочам — так же точно Игорь мог определить его дейтрийское происхождение. Теоретически. Но вряд ли поймет, подумал Кельм.

Внешность гэйн почти не менял, но она и не "типично-дейтрийская", таких полно и здесь, в России. А главное — Кельм давно привык к тому, что окружающие слепы, что они не видят простых, элементарных вещей, которые для него — само собой разумеются. Например, вот Игорь вешает пальто, и вот это стряхивающее спиральное движение левой руки... так делают люди, умеющие работать со шлингом, этот поворот сам по себе не появляется.

Кельм сам тщательно контролировал себя, чтобы отучиться от таких мелочей, но это было излишней предосторожностью — другой бы и не заметил это движение. А именно оно заставило его заподозрить дарайца в одном из десятков посетителей редакции. И установить за ним наблюдение.

Девушка-секретарша, Танечка, сидящая на приеме, поднялась и постучала в кабинет главреда. Кельм ощутил удовлетворение — все работало, как часы. Танечка с ним была почти незнакома — на всякий случай. Ее завербовало по приказу Кельма агенство "Штирлиц". Что-то Дмитрий ей наговорил и конечно, предложил хорошую оплату. И работа небольшая — зайти в кабинет и оставить там жучок на столе, где-нибудь под бумагами, причем уже после того, как дарайцы прощупают кабинет сканерами.

Жучок триманского производства. Если что и заподозрят — выйдут только на агенство "Штирлиц", и есть уже легенда, кто и почему заинтересовался Василием. Хотя, конечно, лучше бы ничего не заподозрили... Кельм был почти уверен в успехе.

Он ждал этого разговора уже не первую неделю. Его интересовали два вопроса. Прежде всего — работает ли Василий в православной церкви по заданию начальства, и кто стоит за этим. И второе — таинственные переговоры, в которых каким-то образом участвовал этот Игорь...

Витрина переливалась драгоценным блеском. Кельм задержался на миг. Камень бросился ему в глаза — теплый янтарь в обрамлении темного золота. Это ей подойдет. Кельм шагнул в освещенную глубь магазина.

Денег достаточно. Ему всегда хватало, хотя он подавал каждому нищему, что попадался здесь на пути, покупал подарки матери и сестрам, живущим в Дейтросе. И себе ни в чем не отказывал. Ему хватало. Он протянул крупную купюру продавщице и ждал, пока девушка завернет покупку. Теплый янтарь, цвета глаз Ивик, исчез под слоем бумаги. Кельм сунул сверток в потайной карман. Поблагодарил, выскочил наружу.

Ему хотелось двигаться. Бежать. Если успею, подумал он, обязательно сбегаю на тренировку. Уже три дня некогда заниматься, это нехорошо. Посмотрел на часы. Времени мало. И уже темнеет, здесь так рано темнеет зимой. Кельм шел очень быстрым, пружинистым шагом, бросая взгляды на призывное сияние витрин, на озабоченные лица прохожих. Какой-то чудик уже волок домой большую зеленую елку, хотя к Новому Году и здешнему, 7 января, Рождеству, деревце явно состарится. А может быть тоже купить елку к Новому Году? Это красиво, подумал Кельм. Он представил свечи, запах хвои, нарядную зелень. Ивик в чем-нибудь бархатном, темно-красном. Улыбнулся. Нырнул в людской поток, вливающийся в Гостиный Двор. Добравшись до эскалатора, побежал по узкой левой стороне вниз — просто не хотелось стоять.

Ивик, звенело в висках. Ивенна, Ивенна... сквозь рев поезда, сквозь грохот туннеля. Он бездумно улыбался, и пассажиры кидали на него косые подозрительные взгляды. Он точно знал, что будет делать сейчас, и в каком порядке. И совершенно независимо, параллельно этому он был счастлив. Так не бывало еще никогда. Даже в юности, до того — он привычно делил свою жизнь на "до того" и "после" — никогда так не было. Тогда я был просто дурак, подумал он. Дурак молодой. Но ведь и такой, как она, никогда не было. Таких же просто не бывает. Никогда.

Кельм распаковал флешку, аккуратно вставил в порт. Надел наушники. Откинулся в кресле, внимательно вслушиваясь в шорохи и шумы.

Лучше всего было установить за Игорем постоянное наблюдение, но на это Кельм не решился. Игорь — профессионал. Гораздо старше Васи и наверняка опытнее. Слежку в любой форме заметит обязательно. А жаль — Кельм подозревал, что Игорь вывел бы его на таинственные переговоры.

Дарайцы говорили по-русски. Обсуждали какие-то редакционные дела. Василий высказывал Игорю — псевдожурналисту — замечания по поводу новой статьи. Тон вальяжный, уверенный, Игорь отвечал ему с достоинством, но и некоторым почтением, как обычно говорят с начальством.

...— И вот еще, Игорь Николаевич. Я бы переделал эту сцену. Что это у вас за православная семья? Машины нет, восемь человек в трех комнатах... какая-то мешочно-посконная нищета! Пусть это будут нормальные, современные люди...

— Гм... А правдоподобно ли это будет, Василий Петрович? Жена не работает, зарплата мужа... все-таки средний уровень жизни населения примерно такой и есть. Я ведь ориентировался именно на среднего городского жителя...

— Игорь Николаевич! Поймите, нам нужно показать привлекательность Православия! Современный православный — это преуспевающий, далеко не бедный человек, не чуждый высокого уровня потребления, это прежде всего! Православие должно быть престижным. Вы меня понимаете? Средний городской житель и будет связывать в сознании церковность, воцерковленность — с высоким уровнем достатка и жизненных благ... это привлечет его в церковь! Вы меня понимаете?

— Да, думаю, я понял задачу.

Они помолчали. Потом Игорь тем же неброско-интеллигентным тоном сказал.

— Обсудим текущий круг вопросов...

Кельм напрягся. Эта фраза была кодовой. Тон Василия, отвечающего на нее, резко изменился. Теперь он говорил тише и с легким оттенком почтения, а голос Игоря стал глубже и увереннее. Василий явно младше по званию, Кельм это уже понял.

— Я готов к обсуждению...

— Вы установили локализацию куратора?

— Нет.

Кельм представил, как Игорь досадливо поморщился — это ощущалось по его тону.

— Василий, это очень плохо. Я даже не представляю, что должен докладывать по вашему поводу. Куратор был в ваших руках! Вы хоть понимаете, что сделали?

— Если бы у меня была санкция на немедленную ликвидацию...

— У вас была санкция на немедленную доставку. Это слишком ценный материал, чтобы им разбрасываться, и вы должны понимать его ценность... а не обращаться как с...

Ценный материал. Это про Ивик. Кельма передернуло.

— Извините, — тихо ответил Василий, — я допустил ошибку. Может быть, мне дадут шанс реабилитироваться?

— Работайте. Это не в моей компетенции. Вы должны локализовать куратора по меньшей мере, вы даже этого до сих пор не добились! И вот еще что. Мне нужно прикрытие. По поводу переговоров. Для очередной встречи наш представитель прибудет в Питер, вам нужно будет встретить его и сопроводить к месту. Здесь все данные...

Кельм бесшумно вздохнул. Впрочем, ничего страшного. Содержание записки, которую, видимо, передал Игорь Василию, легко восстановить логическим путем.

Зашуршала бумага.

— В это время назначено заседание Православного совета попечителей...

— Василий, вы заигрываетесь, — резко сказал Игорь, — ваша основная задача здесь — выполнять задания командования. Инициативу можете проявлять в свободное время. Вы не забыли еще, что ваш план внедрения в русскую православную церковь не получил ни одной санкции? И если вам разрешили действовать на свой страх и риск — это не значит, что вы получите поддержку в своей инициативе!

Кельм выпрямился и беззвучно щелкнул пальцами. Ценная, очень ценная информация. Он еще раз перепроверил себя. Да. Все правильно. Единственное, что может быть не так — если вся эта запись является подставой, если ведут игру против него. Но это легко проверить. В подставной записи не стали бы давать таких точных сведений о времени прибытия важного гостя из Дарайи.

Василий смущенно бормотал, оправдываясь. Потом они снова говорили о незначащем. Прощались. Кельм напряженно мыслил.

Запись оказалась крайне удачной. Сегодня вообще замечательный день... И завтра Ивик возвращается.

Кельм уже убедился в том, что Василий на редкость глуп. Если Игоря он опасался выслеживать, то с главредом "Светоча" можно было не церемониться. Да что там, даже Ивик в одиночку его выследила в свое время. Теперь осталось лишь выяснить, когда назначен этот самый Православный Совет, и на этот час поставить наблюдение. Лучше сделаю это сам, подумал Кельм. "Штирлиц" здесь не подойдет, ведь высокопоставленный дорш прибудет через Медиану. Брать кого-то из гэйнов — нет, проще самому. Очень уж ответственный момент.

Да, теперь Василию оставалось лишь оправдываться за промах с куратором, с Ивик. Хотя против Кельма он не имел шансов все равно — даже если бы все сделал правильно и попробовал немедленно доставить Ивик в Дарайю, в атрайд, для перевербовки. У Кельма на этот случай в Медиане дежурила целая шеха из боевого отдела, боевиков Васи не пропустили бы.

И объяснять теперь свой промах начальству Васе тяжело — в самом деле, испытанная, удачно поставленная ловушка, дейтрийский куратор попадает в нее, и вот пожалуйста — куратор снова успешно работает, и Вася даже не представляет, где его противник находится. Не локализовал.

Вася ошибся, потому что это была двойная ловушка. Он ловил Ивик, а Кельм ловил его, и поймал бы — если бы не оставалось невыясненных вопросов. Но у Кельма ни разу еще не случалось неудачной операции, так что шансов у Васи не было.

Но ведь Вася ошибся и сам. Так позорно, что если бы на его месте был дейтрин... Да нет, это невозможно. Такого дейтрин не сделает никогда, ни один, даже самый отмороженный. Хотя среди дарайских офицеров тоже попадаются женщины. Но если бы, предположим, такое совершил дейтрин, он не отделался бы нейтральным "работайте дальше", он бы в лучшем случае был исключен из касты, а в худшем — да все, что угодно, вплоть до высшей меры, смотря по ситуации.

На преступление Васи им плевать. Но в глазах начальства все выглядит однозначно — пешка заигралась, вообразила себя ферзем, и вместо того, чтобы добросовестно заниматься выявлением и ликвидацией дейтрийского агента, пытается внедриться в церковь и сделать в ней карьеру... на что у него, оказывается, нет санкции.

Кстати, это самое радостное из всего, что Кельму удалось услышать.

Это означает — можно ликвидировать Васю. Сначала согласовать с отделом, но Кельм был уверен в разрешении. Вася вряд ли много знает, он мелкая сошка, в Верс его тащить — себе дороже. Проще ликвидировать.

Хорошо и то, что дорши пока еще не осмеливаются прямо внедряться в триманскую церковь — это означало бы новый виток противостояния, к которому гэйны по сути еще не готовы.

Кельма смущал лишь один момент. Сами переговоры. Они были тайными, официально ни о каких переговорах не было известно. Кельм навел справки, хотя и в обход своего непосредственного начальства.

Каждый дейтрийский разведчик помнил об "инциденте иль Кашара", случившемся около тридцати лет назад.

Добровольная перевербовка гэйнов на дарайскую сторону случается очень редко. И все же бывает и такое. Гэйну несложно стать перебежчиком — уйти через Медиану в Дарайю, да кто же ему помешает? А там любого гэйна встретят с распростертыми объятиями. Ценный материал. Может заменить в одиночку три десятка тамошних подростков — не лишенных Огня, в отличие от взрослых дарайцев, умеющих создавать виртуальное оружие. Дарайцы нередко пытаются вербовать гэйнов, и не только пленных, но и в том случае, если вычисляют разведчика на Триме. И это иногда удается.

Одно хорошо — у перебежчика самое большое года через два, через три, Огонь пропадает начисто. Так что материал это хоть и ценный, но недолговечный.

Уходят недовольные. Те, у кого возникли проблемы с Версом, или родственники оказались в тюрьме. Или просто поманил высокий уровень потребления. Наступило разочарование в идеалах. Дарайцы уговорили.

Самый частый вариант все-таки — это перевербовка пленных. Дарайцы умеют уговаривать...

Кельм снова вспомнил своего брата по сену, Вена иль Таэра. Перевербованного. Он до сих пор не мог его осудить. Никак не мог. Хотя тогда, помнится, даже дал ему в морду. Но то, что с ними делали в атрайде — это же уму непостижимо... нельзя, невозможно осуждать человека, если его сломали вот так.

Но со знаменитым шеманом иль Кашаром все было иначе. Он был удачлив в Дейтросе, легко делал карьеру, не было у него самого и родни проблем с Версом, да и жил он на Триме, в Европе, так что дейтрийской бедности не знал. Решил перейти на сторону противника — просто потому, что так было удобнее. Потому что Дарайя богаче и предоставит ему больше возможностей. И не просто перешел... Сдал весь свой отдел. И не просто сдал, а сам подготовил операцию так, что дарайцы смогли постепенно и незаметно взять всех. Никого из людей иль Кашара спасти не удалось, почти две сотни гэйнов погибли и попали в плен. Шемате Тримы был нанесен тяжелейший удар. Хотя даже темпоральный сдвиг пробовали рассчитать, чтобы вернуть все назад и хоть что-то спасти — но сдвиг не удался.

Этот страшный провал запомнился надолго. Об этом знал любой разведчик, хотя конечно, в школах детям об этом не рассказывали.

Поэтому, коли уж речь идет о тайных переговорах — не повторяется ли история с иль Кашаром? Если кто-то из командования ведет переговоры за спиной остальных... Именно потому из предосторожности Кельм ничего не сообщил даже начальству. Кто знает, кто еще вовлечен в заговор? Предатель может быть и не один.

Возможны и другие варианты, но Кельм понимал, что обязан предусмотреть именно этот. Остальное — не его дело. Выяснить всю правду и доложить. Вот то, что он обязан сделать.

Разведчик поднялся. Аккуратно спрятал флешку. Отправился на кухню — готовить кофе и размышлять о плане дальнейших действий.

Жаров делал ремонт в квартире.

Не то, чтобы это было очень нужно. Квартира и так неплохая — унаследовал от родителей. Четыре комнаты, высокие потолки — еще "сталинка", скоро сто лет, а эти хоромы еще держатся и престижны, строились на века.

Но у Жарова завелись деньги, он заканчивал сценарий, и денежный ручеек все ширился, постепенно превращаясь в бурлящий и мощный поток. Теперь квартире понадобился евроремонт.

Бригада трудолюбивых среднеазиатских гастарбайтеров — уже второе поколение, давно и прочно обосновавшееся в Москве — шустрила со штукатуркой. Жаров взирал на горки дубового паркета, выложенные в гостиной, и беседовал по мобильнику с мастером.

— Да, я надеюсь, что вы сделаете как следует. Что? Да, завтра. Это очень хорошо, что вы работали у мэра... Цена меня не беспокоит, я уже вам говорил. Меня беспокоит только качество...

Жаров выключил мобильник и легонько пнул горку паркета.

— В этом городе нормального мастера найти — проще сразу повеситься, — буркнул он.

Ивик вздохнула. Жаров, по ее наблюдениям, не писал уже месяц. Только работал с режиссером. И работа эта удручала.

В Дарайе тоже существует развлекательная индустрия, в год выпускаются сотни фильмов, которые легко побили бы голливудские, в особенности, по технике и спецэффектам. И ведь кто-то это все сочиняет... чаще всего это переложения и компиляции старых сказок, легенд, старых книг, и своих собственных, и Триманских, а иногда и дейтрийских... Но бывает, что сочиняют и оригинальное. Вот только те, кто это сочиняет — Огня лишен. Иначе их заставили бы производить маки.

Ведь можно писать, можно творить и без всякого Огня — только это уже не называется "творить", а называется "работать". Производить продукт, нужный обществу, и получать за него деньги. Не вопрос, можно получать деньги, имея Огонь — эти два факта меж собой не так уж и связаны.

Но Ивик видела, что Жаров уходит. Он садился за компьютер. Открывал файл с "Корпорацией тени", задумывался... досадливо морщился. И лез в интернет, в какие-то склоки по поводу авторских прав, выяснения, кто истинный писатель, а кто графоман, в бесконечные игры-стратегии... Ему стало скучно работать. Он уже месяц не писал ни строчки. Да и до того — очень мало. Его увлекли другие процессы.

Вот так это и бывает. Ты теряешь Огонь, а почему — не знаешь. И временами ты еще останавливаешься, замираешь, и что-то ноет внутри, ты понимаешь, что потерял что-то важное... без чего казалось невозможным даже существовать... что-то прекрасное, чего не могут заменить тебе скучные песни Земли. Ты тоскуешь. Но суета снова увлекает тебя... Так гибнут многие и многие. Они будут жить еще много лет, растить детей, работать, приумножать богатство, только без Огня, без неуловимой сути гэйна внутри.

Ты продал эту суть, Жаров. И рано или поздно начальство прикажет куратору снять с тебя наблюдение.

Ивик ощущала беспомощность и тоску.

Она ничего не могла сделать. Она бы сражалась за писателя, если бы сейчас на него напали дарайцы. Вступила бы в бой и, если надо отдала бы жизнь за него. Она придумала бы — и уже придумала — сотни уловок, наталкивающих его на мысль о творчестве. Но она ничего не могла сделать, если он сам, добровольно решил иначе.

Ивик переключилась на окно Штопора. Здесь все было сложно. Во-первых, ему пришлось искать другую работу — это Ивик сделала еще до отпуска. Работой Штопор был доволен — три дня в неделю посидеть в библиотеке и привести в порядок несколько тамошних компьютеров. За это он получал сумму, достаточную для скромной жизни, благо, комната в квартире старшего брата ему досталась по наследству, с жильем проблем не было.

Во-вторых, непонятно, что со звукозаписью... Василий с момента неудачного покушения не появлялся. Но пару раз говорил со Штопором по телефону, и студией группе пользоваться разрешали. Однако, надо добиться независимости от Васи. Раньше как-то выкручивались — на Крестовском у них был знакомый звукорежиссер, разрешал по ночам работать за небольшую мзду. Наверное, восстановят контакты...

А чем занята Юлия? Ивик улыбнулась. Юлия писала роман. Она выглядела гораздо лучше. Сбросила уже восемь килограммов. Щеки слегка опали. Программа Ивик действовала. И главное, похоже, Юлия сама поняла, что надо делать, и ни в коем случае не хотела возвращаться к старому депрессивному состоянию. Вот только что у нас будет с изданием? Ивик перебрала в уме контакты, через которые стоило бы попробовать пристроить этот новый роман. Очень интересный, между прочим. Альтернативная история Советского Союза. Пара идей — как издать роман — у нее уже была. Помогать в издании все-таки разрешалось. Жаль только, что с Женей до сих пор ничего так и не получилось...

А чем занята сама Женя?

Ивик тоскливо вздохнула. Девушка работала.

У нее испытательный срок. Но это не так важно — в "Синем цвете" вообще принято работать с утра до ночи. Это не значит, что они трудоголики — во время рабочего дня половина людей сидит в интернете или гоняет пасьянсы. Но отсиживать надо даже не 9, а 10-11 часов. Ежедневно. Вдобавок постоянные придирки начальства по пустякам... Женя сидела перед монитором и старательно составляла какой-то очередной, никому не нужный список. Письмо Дамиэлю висело в соседнем окне.

"...так все осточертело, Дам. Времени нет ни на что. Домой придешь — голова раскалывается... ни читать не могу, ничего. Ты говоришь — когда пришлю продолжение, а думаешь, я вообще его пришлю? Я не в состоянии ни о чем думать, кроме этого офиса. Но давай будем реалистами — это жизнь. На той работе было куда спокойнее, но... мне тоже нужны деньги. Во-первых, я больше не могу жить в этом гадюшнике, мне надо сваливать. Снимать квартиру — сам знаешь. Во-вторых... Да, может быть, это пошлость, но я тоже хочу жить как человек, я хочу нормальную косметику, нормальное барахло. Собаку хочу завести. В конце концов, часто хочется помочь кому-то. Больным детям собирают на операцию какую-нибудь, и тоже хочется дать, а с чего мне?"

Ивик нахмурилась. С этой работой придется что-то делать. Да, Женю жалко. Ее вообще хронически жаль — ей очень не везет в жизни... и опять не повезет. Но иначе суета затянет, через полгода-год Огня уже не будет... вернется ли он — большой вопрос. Да, с работой надо что-то придумать.

И с этим Дамиэлем тоже. Ивик пыталась познакомиться с ним через интернет — но он нигде не светился, а писать ему прямо на мейл — опасно, не стоит раскрываться.

Однако понятно, что дело здесь нечистое. Ивик открыла его последнее письмо...

О "серебряном мире" Дамиэль упоминал только штрихами. Можно было вообразить что-то вроде Соединенных Штатов в их традиционном имидже — богатая, благополучная, сильная страна, гуманизм, свобода, процветание (об интервенциях и экономической агрессии против всех остальных государств Тримы — умолчим). Однако Жене этого было достаточно, в ее глазах Серебряный мир выглядел краем свободы и счастья.

О Красном Дамиэль писал много и подробно, Ивик этот стиль был знаком до боли, запомнился с детства, с прочитанной некогда дарайской брошюрки "Письма незнакомому брату". Красный мир выглядел ужасно. Это был, конечно, не совсем Дейтрос. Отдаленно похоже.

Мир Идеи. Жесткий милитаризованный мир. Население проживало исключительно в казармах, работа — наравне с армейской службой. В Красном мире все жили примерно так же, как в Дейтросе живут только в квенсене да в боевых частях (и то — в частях куда посвободнее). Жизнь впроголодь, в исключительно спартанских условиях, тюрьмы, расстрелы и террор.

Причем складывалось впечатление, что население чуть ли не специально держат в таких условиях.

Ивик в свое время, прочитав однобокое описание Дейтроса, тоже решила "бороться против диктатуры". К счастью, ее не только наказали, но и хорошо объяснили, с чем связана относительная бедность Дейтроса, почему подросткам приходится воевать и так далее. Дейтрос просто слишком мал. Катастрофически мал по сравнению с Дарайей, после гибели целой планеты с двумя миллиардами людей. Если бы у них не было такой организации, способности жить в лишениях — они не выжили бы вовсе.

Но Красный мир Дамиэля не был так уж мал, и казалось бы, все возможности для того, чтобы нормально кормить людей и позволить им больше свободы — существовали. Вот что раздражало Ивик в этой истории — полное отсутствие логики...

И непонятно, зачем Дамиэль все это рассказывает. И кто он такой... ничего не ясно.

Ивик покрутила в пальцах камешек янтаря на цепочке, подаренный Кельмом. Она не снимала его и на ночь. Янтарь, казалось, был теплым и грел кожу.

Дверь щелкнула. Ивик напряглась. Не дожидаясь пароля, не раздумывая, вылетела из-за компа — в коридор. Лишь по дороге сообразила, что это, скорее всего, соседи, для Кельма слишком рано.

В коридор вдвинулось разлапистое, зеленое, ледяное... Елка! И под ветками она разглядела счастливое, улыбающееся лицо Кельма.

— Коля! Ну ты даешь...

— Иди на место, Ирка, — сказал он строго, стараясь сдержать улыбку, — что еще за дела? Ты же работаешь, или как?

— Ты что это притащил...

— А что? Новый год будем отмечать? Я специально сегодня пораньше, можем и нарядить вместе.

До Нового Года оставалось шесть дней. Католическое Рождество. Христианские праздники дейтрины отмечали по возможности по своему календарю, иначе запутаться недолго. А в Дейтросе теперь лето... Ивик старалась не задумываться о смысле всех этих дат, иначе голова идет кругом... в Новом Дейтросе и вовсе в году 318 дней. Зато дни чуть-чуть длиннее. Самую малость...

По сравнению с Килном — разница с Землей совсем незначительна.

Ивик посматривала на монитор, вынимала из ящика игрушки и раскладывала их на диване. Кельм и целый ящик игрушек приволок, оказывается. Вчера еще — он поздно вернулся, Ивик спала и не заметила ничего.

Но интереснее смотреть на Кельма. Как он прокладывает гирлянду на ветках — быстро и надежно, по-умному. Пальцы хирурга, делающего десятитысячную по счету рутинную операцию. Обрубки левой руки подворачивают веточку, и два пальца правой формируют петельку, которая скользит, скользит и цепляется за зелень хвои. Точно выдерживая расстояние между лампочками. В Дейтросе такого обычая нет. На Рождество комнаты украшают серебряными гирляндами, бумажными фонариками, свечами. На севере, где живет Ивик, у Майта — тайга, там много хвойных, почему бы и не принести домой зеленое деревце? Они там другие, конечно, но какая разница. Ивик рассказывает Кельму о своих трансляторах — привычно. Каждый день что-нибудь новенькое. Мелочи. Так жена рассказывает мужу о детских шалостях и происшествиях за день. Рассказывает о Женьке. Задумчиво замолкает, вертит в пальцах матовый красный шар.

— Я бы не стал ждать, — говорит Кельм, наворачивая новую петельку.

— Прямо сейчас? Перед праздником? — Ивик сдвигает брови.

— Логично сделать сейчас. Решение очевидно, затягивать смысла нет. Ее отсутствие перед праздником, в напряженное для фирмы время вызовет требуемую реакцию начальства.

Ивик опускает голову. Он прав, конечно. Вообще жаль, что с ним нельзя советоваться постоянно... Он всегда прав. Но как не хочется об этом думать... Шендак, я не гожусь для этой работы.

— А за Дамиэлем наблюдай. Я тоже посмотрю кое-что. Давай игрушки... как там у тебя, спокойно?

Ивик кидает взгляд на окна — ничего опасного не наблюдается.

Кельм сидит на полу. Ивик подает игрушки, и он аккуратно навешивает их на нижние, разлапистые ветви. Шары — красные матовые, и ярко-синие, и с рисунком.

— Этот красивый мы наверх лучше...

Ивик откладывает шар в сторону. Снеговичок в черном шарфе. Ежик. Украшение из розовых светящихся нитей. Пальцы Ивик чуть касаются ладони Кельма. Чуть задерживаются. Кельм поднимается на колени, чтобы перейти к средним веткам. Оборачивается. Ивик, как медсестра на операции, вкладывает в его руку красный шар — как тампон для впитывания крови. Теплой крови, так неглубоко под кожей, в тоненьких жилах. Пробивающей путь в межклеточном пространстве.

— У тебя какая группа крови, Кель?

— Шестая два плюса.

— У меня тоже! Точно такая же.

Ивик несказанно радует этот факт. Их кровь совместима. Они так непохожи — но они одной крови, и если кому-то из них кровь понадобится...

— Удивительно... редкое совпадение.

— Не очень, — говорит Кельм, — шестая два плюса — самая распространенная. Больше половины дейтринов...

— Все равно.

Он поднимается на ноги. Ивик подает ему красивый шар — стеклянный с рисунком, ручной работы, стоит копейки, а ведь эксклюзив на самом деле, где-нибудь в Европе продали бы за сотни евро. Шар серебристо-белый, и на серебре — пушистый снежок, снеговик, синие звезды. Ивик ровно мгновение смотрит Кельму в лицо, и ловит его взгляд, серебристо-серый, острый и блестящий, как всегда, но странно-ласковый. Отводит глаза. Сердце совершает медленный прыжок вниз.

Я погибаю, Господи... что я делаю. Что творится со мной...

Она быстро отворачивается к монитору, взглядом контролирует своих подопечных.

Женька поднимает воротник. Метель швыряет в лицо колючие комья. Вдохнуть сквозь шарф. На каблуках — сквозь белесую темень, фонари почти не пробивают ее.

Она смертельно устала, но холод сейчас перебивает все ощущения, все мысли. Домой. Скорее домой, сквозь метель, к маленькой, полупустой впереди остановке автобуса, в его тускло-желтое, пахнущее бензином нутро — и домой. Горячий чай... закрыться на кухне, и пусть мать, если хочет, возмущается. Все равно я съеду от них через два месяца. И открыть ноут, а там — неземное царство, веселый рыцарь Стриж с серебряной стрелой на шлеме... Но завтра вставать в шесть. И на работу нужно высыпаться, иначе Марго... да, с Марго шутки плохи... Женька всматривается в танец снежинок в желтом фонарном круге. Ее герой... он пойдет разыскивать невесту, которую видел лишь однажды, отражением в темной воде. Он пройдет через ад... Темная жуть подступает к сердцу. Ледяной ад, как вот здесь, как эта метель... Женька видит своего героя, на ощупь выбирающего тропу во тьме, пальцы напряжены на рукояти меча, сердце — как струна. И все это — ради какой-то девчонки, которую видел в темной воде, какая глупость... Как будто мало других, красивых и нормальных. Жалко, что завтра так рано вставать... и всегда так рано вставать... Господи, какая же холодрыга! Почему героям в сказке всегда так плохо... почему бы им не жить в роскошном дворце, и не мучиться, не тащиться через ледяной ад, как будто от этого что-то изменится... но тогда ведь и сказки не получится... И с этой мыслью Женька ощутила, как подворачивается каблук, и колено словно втыкается в невидимую преграду, мир теряет точку опоры, мир переворачивается, летит назад... Она беспомощно машет руками. Полет. Резкая, нестерпимая боль в левом голеностопном суставе — до тошноты, до тьмы в глазах...

Черт возьми, эта канава... Но утром она была обнесена заборчиком! И как же теперь встать? Женька плачет от боли и отчаяния. Левая нога горит, она стала невероятно огромной, и наступить на нее теперь — никак невозможно. Женька барахтается на спине, как насекомое Кафки.

— Ну-ка, что у нас тут такое? — бодрый молодой голос. Какой-то мужчина, остролицый и темноглазый, спрыгнул, склонился над ней. Протянул руку.

— Что, нога? На здоровую вставай. Вставай-вставай.

И тянет — сильно, рывком. Женька стоит на правой ноге, воткнувшись носом в стенку. Мужчина вылезает из ямы. Рывком вытягивает ее за собой.

— До остановки... Держись за меня. Ты посмотри, какие сволочи! Мало того, что забора нет, так еще какая-то сука натянула здесь леску!

Женька плачет. Хлюпает носом.

— Ну, тихо, не реви! Не хватало еще! Сейчас Скорую... — он тянется к уху, включить мобильник. Женька прыгает на одной ноге, вцепившись в спасителя. Наконец он с облегчением сгружает пострадавшую на лавочку.

— Сиди, сейчас Скорая приедет...

Через час Ивик уже сидела перед монитором. Пила горячий чай — в Питере хоть и нет такой метели, но пока добиралась от ближайших врат, тоже продрогла. Женька в увеличенном окне сидела на кушетке, выложив босую распухшую левую ногу. Молоденький дежурный травматолог накладывал лангету. По Женькиным щекам тянулись грязные разводы слез.

— Разрыв связок.

— И... что теперь?

— Нужен покой. Лежать, ногу не беспокоить. Ни в коем случае.

— И... долго это будет?

— Как минимум, месяц, — строго отвечал молодой врач. Женька тяжело, прерывисто вздохнула.

— О Господи... у меня на работе...

Она всхлипнула.

— Прекратите реветь, — раздраженно сказал врач, — ничего с вашей работой не случится. Возьмете больничный...

— Вы не представляете... как у нас там...

Ивик вздохнула. Операция прошла удачно. Можно похвастаться Кельму. Без сучка, без задоринки — то, что нужно. Все это рискованно, могли быть осложнения, канавка там неглубокая, но мало ли что... А могла Женя и недостаточно повредиться, и тогда пришлось бы срочно придумывать что-то еще. Все очень удачно.

Вот только как всегда — чувствуешь себя последней сволочью. Но это, в конце концов, давно привычное ощущение.

— Разрешите доложить, вир-гарт! — вангал приложил руку к козырьку, — переход совершен.

— Очень хорошо, — ответил офицер. По сравнению с генетически измененным солдатом он выглядел невысоким и даже хрупким, — благодарю за службу, солдат! Они движутся в районе врат... каких?

— Город-четыре, вир-гарт! — отчеканил вангал. Офицер прищурил глаза. Вынул из кобуры ПМ, триманское оружие. Вангал молча смотрел на командира, выкатив немигающие глаза со странно короткими белесыми ресницами. Офицер мгновенно вскинул пистолет и выстрелил дважды.

Почти в упор. Дарайский солдат не успел вскрикнуть. Огромное тело съежилось, словно из него вынули стержень, осело, с глухим стуком повалилось на пол.

Кельм убрал ПМ. Нагнулся, касаясь пальцами тела убитого, перешел в Медиану. Быстро и привычно уничтожил тело мощным потоком огня. Посмотрел на келлог. Врата, которые в дейтрийской разведке обозначались как "Питер-восток", а в дарайской — "город-четыре", были сегодня расположены в районе Новосаратовки.

Через Медиану идти нельзя, ничего не поделаешь. Он вернулся на Твердь, в маленькую комнату, лишенную мебели — пришлось снять ненадолго в качестве временной базы. Накинул полушубок, надел серый мотоциклетный шлем и вышел на улицу. Утренний час казался ночью — темно-серое небо набухло над крышами, улицы сумрачны. Кельм вскочил в седло скутера. Невский, как водится, стоял. Кельм легко лавировал между машинами, высмотрев свободное место, вылетел на тротуар, промчался — сзади послышался отчаянный свист блюстителя порядка, но Кельм был уже далеко...

Операция удавалась неплохо. Кельм сыграл на тупости дарайских рядовых чинов. Да, вангал во многом превосходит обычного человека — сила, скорость реакции, бесстрашие и полная бесчувственность, это фактически боевой робот, беда только, что коэффициент интеллекта этих бедняг катастрофически низок. Большинство из них не в состоянии научиться читать. Легкая или даже средняя степень дебильности. Кельм вдруг вспомнил, Ивик говорила как-то, что вангалов на самом деле убивать жалко, они будто и не виноваты, они как дети. И снова поразился тому, какая она, Ивик. Таких не бывает. Надо же придумать такое — жалко убивать вангалов... А ведь понять это можно. Да, вполне можно понять.

Кельм пару недель назад перехватил командные коды дарайцев. Теперь это пригодилось — выследив одного из солдат части, которая обслуживала Василия, он назвал пароль, объявил себя дарайским вир-гартом и отдал солдату тайный приказ. О смысле приказов вангалы никогда не задумывались. Вот и этот — как только Василий отправился на встречу высокого гостя из Дарайи, немедленно отпросился в увольнительную и как было велено, сразу поехал и доложил об этом вир-гарту. Кельму. Благо, по-дарайски Кельм говорил без малейшего акцента — с детства обладал выдающимися способностями к языкам. Впрочем, дарайского солдата даже акцент не навел бы на подозрения, поскольку был назван верный пароль.

О прослушивании через Медиану даже речи не шло — переговоры наверняка защищены от такого прослушивания, и охрана вокруг в Медиане выставлена мощная. Туда лучше даже и не соваться, это Кельм понимал. Но он умел выслеживать и на Тверди.

Он незримо шел за Василием и его спутником, неприметно преследовал их машину на своем сером маленьком скутере. Для страховки далеко позади него держалась маленькая бригада из агенства "Штирлиц", но Кельм рассчитывал справиться самостоятельно.

Приземистый БМВ дарайцев въехал в поселок Колпино. Остановился на самой окраине, на Октябрьской улице. Кельм отслеживал БМВ на компьютере, не приближаясь более, чем на полкилометра, и лишь когда дарайцы вышли из машины и двинулись к дому, позволил себе подъехать ближе и поставил скутер в соседнем дворе. Произнес несколько слов, включив мобильник.

Он ждал полминуты. На мониторе картинка была неподвижной — закрытый подъезд пятиэтажного дома, куда только что вошли дарайцы. Кельм, конечно, не рассчитывал на легкую удачу — место для переговоров выбрали так, чтобы исключить возможность наружной слежки, скажем, из окон соседнего дома. Не было рядом никаких других домов, и деревьев высоких не было. Рядом с Кельмом остановился мотоцикл, из-за спины мотоциклиста вылезла маленькая фигурка. Мальчишка подошел к Кельму. Ему было лет двенадцать или тринадцать. Младший квиссан, подумал Кельм. Серые глаза возбужденно поблескивали. Мальчика звали Ваня, Кельм проинструктировал его вчера.

— Вот видишь, это здесь — гэйн показал мальчику подъезд на мониторе, — что делать, ты знаешь.. давай!

Мальчишка понесся через двор во всю прыть. Если повезет, еще застанет дарайцев в подъезде. Если нет — есть у него кое-какая аппаратура. Кельм искренне надеялся, что повезет. Мотоциклист из агентства "Штирлиц" отдыхал неподалеку, курил, стащив тяжелую перчатку.

Прошло несколько минут, томительно долгих. Наконец подъездная дверь на мониторе дрогнула. Медленно открылась. Ваня выскочил из подъезда и помчался через двор. Обратно. Кельм напрягся.

— Третий этаж, — выпалил Ваня, добежав до него, — квартира восемь...

— В подъезде видел кого-нибудь? Рядом с подъездом?

— Там на втором этаже стоят двое... мужики здоровые такие. А рядом никого, вроде бы, нет...

— Спасибо, — Кельм энергично пожал руку мальчику, — молодец, ты здорово помог!

Ваня сдержанно улыбнулся. Кельм, не удержавшись, похлопал его по плечу.

— Ну беги... передай Алексею — немедленно возвращаться в город. С оплатой — как договорились.

Ваня открыл было рот, собираясь еще что-то сказать, но смутился и бегом помчался к мотоциклу, где его ждал взрослый напарник.

Ясно, что наружная охрана не ограничивалась двумя вангалами в подъезде. Мальчик просто не мог вычислить остальных. Но Кельму теперь некуда было торопиться.

Он прошелся перед домом один раз, оценивая возможность забраться на уровень квартиры и прослушать через стену. Это можно было бы сделать — по балконам. Но под балконами стояла группа из пяти человек, трое — очень высокие и широкоплечие, двое — помельче. Не только вангалы. Никакой речи о том, чтобы лезть на стену, разумеется, не было. Нельзя было и войти в подъезд — двух вангалов, предположим, можно убрать, может быть, даже бесшумно, но Кельм был уверен, что их там гораздо больше.

Неважно. Прослушать было бы неплохо, но не это было его основной целью. Кельм снова зашел в соседний двор, где одиноко стоял его скутер. Завел машину за какие-то сарайчики. Настроил монитор на наблюдение и стал терпеливо ждать. Они будут выходить здесь, на Тверди. Через Медиану они не пойдут, дейтрин — во всяком случае, Медиана в этой местности набита дарайскими охранными частями, если дейтрин— предатель, для него пройти нетронутым сквозь все эти части означает вызвать серьезные подозрения.

Главное, чего сейчас добивался Кельм — это узнать, кто из дейтринов ведет переговоры. Предотвратить второй "случай иль Кашара".

Время ожидания Кельм использовал с толком — обдумывал, что делать с Евгенией Светловой и дарайцами, которые вышли на нее.

Он пока ничего не говорил Ивик об этом, но знал о деле уже довольно много.

Например, понятно было, что это не атака на Ивик. Дарайцы даже не знали о том, что Светлова находится под дейтрийским контролем. Да и кто она — внешне бесперспективный графоман, трудно предположить, что дейтрины наблюдают даже таких. Но Кельм установил и проверил это наверняка — Светлова заинтересовала дарайцев по каким-то другим причинам.

По крайней мере, с этой стороны можно было не опасаться атак на Ивик, не беспокоиться о безопасности. Можно неспешно устанавливать истину. Тип, который представился Дамиэлем, был дарайским агентом, базировался в городе Курган, относительно недалеко от родного городка Светловой. В принципе, Кельм мог бы взять его, но вначале следует понять, почему и зачем он таким странным образом информирует Светлову о существовании Дейтроса и Дарайи. Впрочем, о Медиане пока речь не шла. Что-то вроде идеологической обработки, внушения симпатии к Дарайе и отвращения к дейтрийскому обществу.

Кельм понимал, что логически из этого следует лишь один вывод. Но в это слишком уж сложно было верить. Это следовало тщательно выяснить, и он уже знал — каким образом.

Впрочем, с этим делом не обязательно торопиться. У него есть какое-то время. Несколько дней как минимум. А может быть и гораздо больше.

— Но я же не виновата, — растерянно сказала Женя. Слезы побежали по ее щекам. Пальцы стиснули телефонную трубку, которая квакала рассерженным голосом Марго.

— Так с отделом не поступают! Вы больше у нас работать не будете!

— Но я же не нарочно порвала связки, — тихо сказала Женя.

— За расчетом зайдете после Нового Года!

Женя отключила трубку и разрыдалась.

Ивик закрыла лицо руками. Острое ощущение ужасной несправедливости, подлости, такой, что и жить-то не хочется... Ничего, ничего не удается. Ничего впереди — только мрак. Тьма. Вот эта серая квартирка, вопли матери — "здесь тебе ничего не принадлежит!", обшарпанный пол, метельная мгла за окном. И еще ножом по сердцу воспоминание — Саша... Женя бы простила его. Если бы он пришел, даже не извинился, но хоть попробовал бы как-то объясниться... Ну хоть как-нибудь. Но он больше не позвонил. Ни разу. Как-то она даже не выдержала — набрала его номер, но бросила, прослушав несколько гудков. Она не нужна ему. Совсем не нужна.

И никому она здесь не нужна. Только немного ожила, только надежда какая-то замаячила впереди — хоть денег будет немножко больше, хоть как-то изменить свое существование... И вот — пожалуйста.

Она не хочет жить.

Ивик заплакала.

Больше всего на свете она сейчас ненавидела себя.

Женька сидела на своем кресле-кровати, вытянув больную ногу в гипсе. В глазах ее застыло страшное. Какая же я идиотка, подумала Ивик. Ведь она не сможет жить! Как самонадеянно я поступила... Она не выдержит этого. Муки от сочувствия и эмпатии сменились обычными для Ивик переживаниями собственной полной несостоятельности. С какой стати она вообще решила это сделать? С чего все это должно подтолкнуть Женю к творчеству... Какое теперь творчество — теперь хоть бы она в петлю не полезла... Хотя это в случае чего Ивик успеет предотвратить.

— Да какого же черта, — пробормотала Женька, глядя в пространство перед собой, — что ты со мной делаешь? За что все это?

— Прости, — прошептала Ивик, словно подопечная могла ее услышать, — прости... я не могу тебе помочь. Я всего лишь твой ангел-хранитель. Прости...

Женька, отдаленная от Ивик двумя тысячами километров земной Тверди, тяжело нахмурилась. И сказала в пустоту.

— Я так не могу, понимаешь? Я хочу жить... как все люди. Я не могу.

— Я знаю, — прошептала Ивик, — я знаю. У меня нет оправданий. Только одно, Жень... То, что мы делаем — это больше нас. Потерпи, ладно? Если можешь — пожалуйста, потерпи.

Женька сидела молча. Потом вдруг повернулась и потащила к себе ноутбук, лежавший рядом на столе. Ивик замерла в ожидании.

Женькино лицо было совершенно белым. Глаза — огромные, обметанные темным. Тонкие губы сжаты в полоску. Какая же она красивая все-таки... чем-то похожа на Дану в молодости. В квенсене.

Тонкие длинные пальцы быстро плясали по клавишам. Женька писала. Она писала быстро, изредка задумываясь, замирая.

Ивик отрывала от нее взгляд лишь для того, чтобы проконтролировать другие окна. Там все было благополучно.

Наконец Женька закончила писать. Откинулась на подушку. Молча смотрела в монитор. К счастью, нотик был как раз подключен к интернету, а это позволяло Ивик выйти на его жесткий диск через собственную сеть. Теперь гэйна видела текст, только что созданный Женей Светловой.

Это были стихи. Женя не часто писала стихи. Ивик начала читать, прикусила в волнении губу. Дочитала. Опустила глаза. Хрипло сказала.

— Да. Спасибо.

Она запомнила все сразу — и почти наизусть.

В этой жизни, которой не пожелаешь врагу, в постоянной готовности умереть за, в ночь, когда воспаленно горят глаза — что ты хочешь увидеть на том берегу? Лимитирован и исчерпан запас наших снов, мокрые листья вколочены в землю дождем. И закон давно известен и вовсе не нов: если мы с тобой встретимся, видимо, сразу умрем. Я во всяком случае. Но скажи мне в лицо: кто из нас заварил эту кашу, ты или я? Кто в итоге ответит за все? Кто курица, кто яйцо? Скажи мне, кто из нас сволочь, и кто свинья? Я тебе сочиняю этот ад, где странно, что ты еще цел, или ты надо мной стоишь, откровенно скажи, хладнокровно ломая мне и судьбу, и жизнь, ради высшей цели с прищуром глядя в прицел? Ну а я, оставаясь в полном ауте и не у дел, все ж скажу тебе, судьба моя, мой герой... Если время придет встать и ответить за наш беспредел, хоть одно хорошо — я встану рядом с тобой...

Дверь подъезда скрипнула и отворилась. Кельм напрягся. За истекшие часы это случалось несколько раз — выходили по своим надобностям жильцы дома. Но в этот раз терпение разведчика было вознаграждено — из подъезда вышел дарайский представитель. Кельм зафиксировал картинку на мониторе, быстро сохранив ее. Вслед за дарайцем вышли двое вангалов.

Дверь снова открылась, и Кельм наконец-то достиг цели — увидел дейтрина, который вел переговоры с высшим командованием Дарайи.

Он замер, чуть приоткрыв рот, уставившись в монитор. Человек, которого он так долго выслеживал, который благодушно болтал о чем-то с дарайцем, прощался с ним, пожимая руку, стоя у подъезда — человек этот был прославленный гэйн, шеман первого уровня Эльгеро иль Рой.

Когда-то давно Кельм думал, что не сможет работать в разведке.

Одиночество навалилось, как раскаленная плита. Бывает такой вид одиночества — невидимый окружающим. Когда ты вроде бы и не один. Вроде бы вокруг полно людей, товарищей, и все они неплохие, и к тебе неплохо относятся. Есть друзья или те, кто по всем критериям подходит под определение "друзей". Есть семья... У Кельма все были живы — мать, отец, три брата, две сестры. Своей семьи вроде бы и нет, но нет недостатка в девочках, глядящих влюбленными глазами, готовых пожалеть — вот как Ивик сейчас, пойти с тобой на край света, сделать для тебя все, что угодно.

Есть женщины, которые любят доминантных самцов — преуспевающих, заметных, сильных. Выбрать вожака стаи. Занять место рядом с ним — законное, предназначенное для нее, королевы.

Есть такие, как Ивик — те, для кого любовь — это жалость. Такая выйдет замуж за инвалида, покалеченного физически или душевно, и будет всю жизнь его пестовать. Но чаще они выходят просто за слабых мужчин, по каким-то причинам сумевших вызвать их материнские чувства — и носятся с этими мужчинами, как с собственными детьми, и обожают их, и служат им преданно, даже если муж ни в грош эту преданность не ставит.

Кельм тогда, в молодости, умудрялся сочетать то, и другое качество одновременно.

Очень молодой для своего звания, девятнадцатилетний шехин, разведчик, пусть пока и стажер — но принадлежащий все же к элите. Герой. Свою долю славы он тогда все же получил, хотя сам почти не заметил этого — ему было все равно, он сам про себя знал, чего стоят все эти слова, и что было на самом деле. Но внешне он все-таки считался героем, по факту он таковым был. И в школе разведки он выделялся — оказался умным, умелым, многообещающим. Единственный из сокурсников уже на адаптации получил несколько личных благодарностей. Перспективы карьерного роста рисовались очень заманчивые.

И в то же время Кельм вызывал жалость. В гораздо большей степени, чем сейчас. Работа преображала его, тяжелая учеба и боевые задания стали его спасением, так же, как и неотвратимое для гэйна творчество. Вне работы он напоминал самому себе — да и окружающим — воздушный шарик, из которого выпустили гелий.

К девушкам он не приближался.

И шрамов-то мало осталось... у других гэйнов бывает хуже, например, у Ивик тело выглядит намного хуже. Он мог смело раздеваться на пляже — шрамы маленькие, хирургические, и не так уж их много.

Основные раны — и не зажившие, не залеченные — остались внутри. Был до того парень-живчик, парень, не пропускавший танцулек и вечеринок, честолюбивый, звонкий, быстрый, совершенно безмозглый... Осталась оболочка. Не такая живая, не такая быстрая, но все же вполне благополучная, умеющая себя подать, умеющая себя вести. Выжженная изнутри. Остался темный ужас при взгляде на любую красивую девчонку — а он любил красивых девчонок. Лени рвали на куски чудовища — он этого не видел, потерял сознание. Остался страх и неуверенность. Куча страхов. Он вздрагивал от яркого света, даже дневного яркого света. От звука открывающейся двери. Вид белого кафеля вызывал ощущение дурноты, до рвотных позывов. Любой психолог, да и любой человек, пытающийся "поговорить по душам", вообще поговорить откровенно — вызывал мгновенное непреодолимое отвращение.

Везде ощущал себя чужим. Сам по себе. Не в рядах, не в компании — отдельно. Прославленный дарайский индивидуализм. Отдельный микрокосм. Потому что там — в атрайде, на хирургическом столе, под ярким светом — он был один. И навсегда остался один. Этого никто не мог разделить. А выбросить это и забыть было уже нельзя.

Самым страшным тогда для Кельма был возможный профессиональный крах. Этого, вроде бы, ничто не предвещало. В школе он учился хорошо — он всегда хорошо учился. Его хвалили.

Кельм сам начал понимать, что не пригоден к разведке. Его взяли по рекомендации Гелана, дарайского резидента, того самого, что вытащил его, чудом, спас жизнь. И передал рекомендацию — почему, Кельм не знал. Сначала радовался... Потом понял, что придется очень много общаться с людьми. В патрульной части было бы проще — видишь только своих товарищей по шехе, ходишь в патруль, в свободное время пишешь рассказы. А на Триме людей было много. Триманцев. Разных национальностей, пола, возраста, надо было ежедневно, постоянно вступать с ними в контакт. А люди теперь его пугали... Он намеренно брал задания, требующие контактов, требующие коммуникации. Это не помогало. Задания он выполнял, его хвалили, но в глубине души он чувствовал — это дается слишком тяжело. Еще немного — и сорвется. И он срывался на товарищей по школе — его считали психом и не общались. У него не появилось друзей. Когда ребята собирались просто выпить пива — Кельма никогда не звали с собой. Репутация психа и нелюдимого монстра... Кельму плевать было на репутацию, но он понимал, что разведчик не может быть таким. Гнал от себя эту мысль. Убеждал себя, что сможет преодолеть... перебороть себя... научится...

Профессиональный крах был бы для него концом всего. Он не пережил бы этого. Это Кельм понимал четко.

Наверное, курс лечения у дейтрийского психолога помог бы — но добровольно идти к психологу? Это была самая сильная из его фобий.

И вот тогда, в конце первого года адаптации — он тогда адаптировался в Австрии (как Ивик — начал с Европы), Кельм получил задание. Доставить груз в Вену. Передать. Поработать в группе прикрытия. Человек, которого он прикрывал — и был шеман Эльгеро иль Рой. Тогда еще главнокомандующий Европейским сектором. Случилась небольшая стычка в Медиане, ничего особенного, справились легко. Был короткий разговор с Эльгеро. А потом уже, через пару недель — вдруг приглашение. Кельм был удивлен, но приехал — ему дали маленький отпуск. С ним говорила Кейта, говорил сам Эльгеро. Кельм не понял смысла — почему, за что его так выделили. И ему не объясняли. Он просто стал бывать в этой семье.

Пожалуй, он больше сблизился все же с Кейтой. С ней можно было просто помолчать. С ней было легко. Но и с Эльгеро он разговаривал, общался. В этой семье просто было хорошо. Совсем особенная атмосфера. Неудивительно, что у них и дети такие чудные — что эта девочка, Ашен, что Дэйм, умница, отличный гэйн, что малыш Вейн. Побыв немного в этой семье, Кельм чувствовал, как внутри меняется что-то. Плавится, размягчается. Они играли в мяч. Скакали верхом, брали лошадей напрокат. Выбирались на пикники в лес. Играли в Медиане — все играли, и дети тоже.

Собственная семья превратилась для Кельма в источник долга. Надо было навестить отца и маму. Посидеть. Выслушать последние новости и сплетни. Принять ласковое похлопывание по плечу "сынок", поцелуи — для мамы трогательные и сердечные, для него — почти ничего не значащие. Общение с братьями и сестрами и вовсе свелось к минимуму, тем более, среди них и гэйнов не было.

Эльгеро не слишком с ним сближался. На Триме никак не выделял. Хватало, может быть, веселого взгляда, нескольких слов, игры в мяч... Задушевных тихих посиделок за чаем с Кейтой. Кельм почувствовал, что обретает семью.

Тут все дело было в самой личности Эльгеро. В том — какой он. Кельм меньше всего был склонен создавать себе кумиров. Эльгеро тоже не годился на эту роль. Он просто был лучшим человеком из всех, кого Кельм знал. Он и еще Кейта — она в женской ипостаси, он в мужской. Часто идеальные семьи замыкаются в себе, они самодостаточны, закрыты от мира в своем теплом светлом коконе — но семья Кейты и Эльгеро была открыта. Они не жили друг для друга — они жили для всех. Они были светом.

Много лет — он уже давно стал самодостаточным, если не вылечился, то научился умело скрывать свои проблемы и стал почти нормальным — много лет они были для него светом в окошке. Непридуманным, реальным светом.

Кельм сидел в забегаловке на углу Невского. Бокал вина. Чашка кофе. Сигарета — он на Триме научился курить, но делал это редко. Ноутбук. Писатель в творческой обстановке. Как там в местном анекдоте? Оперу пишу... а про меня там будет? — А вот опер вызовет, тогда узнаешь.

В кабачке была полутьма. Нудно вертелась омерзительно громкая песенка. Что-то про "поцелуй меня покрепче". Какая гадость... Неважно.

Он все равно обязан написать отчет. Это не донос. Это не... ничего личного. Он обязан написать отчет. Он не имеет права не упомянуть имя Эльгеро.

Есть еще одна возможность, логически рассуждая. Может быть, это тайные переговоры, но с санкции Хессета или высшего командования Дейтроса. Кельм повертел эту возможность так и сяк, еще раз, в который уже раз. С сожалением — не отбросил, отложил аккуратно. Его бы уже остановили, давно. Шеф в курсе его поисков. Шеф навел справки. И ему велено продолжать. Значит...

"Сегодня, по Триманскому времени 30.12.2023, проводился очередной, предположительно, третий этап переговоров. Наружное наблюдение показало, что..."

Может быть, рассказать об этом Ивик?

Кельм отпил немного вина. Мысль об Ивик — единственное, что еще радовало, еще как-то грело в этой тьме и холоде. Ивик. Девочка. Она ведь все знает и понимает. Она объяснит, почему Эльгеро, самый лучший человек на Тверди, разве что Гелан может с ним сравниться, почему именно этот человек...

Шендак, да какие у него, Эльгеро, могут быть мотивы? Вот что хотелось бы знать. Вот что может объяснить Ивик. Не машину же с прозрачной крышей он захотел... позагорать на дарайских курортах... бред же!

Идейные мотивы? Эльгеро не ребенок. Он не был в дарайском плену, но знает о Дарайе достаточно, чтобы понимать — как бы ни была порой жестока и неприглядна дейтрийская действительность, она — свет по сравнению с дарайской тьмой.

Шантаж? У него почти вся семья — гэйны... все может быть, конечно. Чтобы Эльгеро можно было чем-то напугать?

Может быть, правда, Ивик это поймет.

Но наверное, лучше не надо... узнает в свое время. Успеет еще расстроиться. Дочь Эльгеро — ее лучшая подруга. Кстати, она замуж собирается... Шендак, как все плохо.

Кельм представил Ивик — как будто она сидит тут, в забегаловке, напротив него за столом, держит бокал в маленькой руке. Улыбается. Да ну эту грязь, вот-вот уже праздник, посидим вместе по-человечески, отметим...

Кельм стал быстро набирать текст донесения на своем маленьком ноутбуке-эйтроне.

Ивик закончила первую главу романа о Рейте и Кларене.

Почему-то ей все время вспоминался фильм, виденный еще в детстве. О последних днях старого Дейтроса. Писать было непривычно. Ей пришлось долго собирать материал, это было сложно. Реальная эпоха, реальные люди, с которыми надо сжиться, чувствовать их, как своих друзей... Она тоже гэйна. Она может их понять. И теперь ей это почти удавалось.

Она посматривала временами на окна, но там все было сделано, все спокойно. Ей писалось легко. Кельм вечером прочтет эту главу. Скажет что-нибудь хорошее, может, покритикует детали. Ему понравится. Она полностью ушла в текст, почти ничего не чувствуя, не замечая вокруг — только работал постоянный "сторож" в мозгу, отслеживая положение ее подопечных.

Рейту и Кларена связывала дружба — еще с квенсена. Это были странные отношения, как у брата и сестры, и не в профессиональном смысле — да, они принадлежали к одному сену, а более близкие. Рейта вышла замуж потом за хорошего парня, аслен, авиаконструктора. Родила двоих детей. (В старом Дейтросе, с удивлением поняла Ивик, рожали не так уж много. Если сейчас трое детей — это минимум, так мало может себе позволить только гэйна или какая-нибудь хесса, то в старом Дейтросе совершенно обычные женщины рожали всего двоих-троих, больше уже было редкостью.)

...Но дружба Рейты с Клареном продолжалась. Не случайно они оказались рядом в патруле. Ивик подозревала, что между ними было нечто большее, чем дружба — но насколько? Рейта могла положить голову ему на плечо. Чмокнуть в щеку. Кларен мог обнять и поцеловать ее на прощание. Но это нередко бывает, когда дружат гэйны разного пола. Даже не обязательна тесная дружба — достаточно просто хороших отношений.

Было ли что-то большее — Ивик не знала. И не хотела писать об этом в книге.

Рейта писала стихи, неплохие. Некоторые очень нравились Ивик. Кларен был музыкантом и написал несколько песен на стихи Рейты. Может быть, это объединяло их... Они, конечно, играли в Медиане. Не во время патруля — разве что немножко — но играли.

Ивик знала, что никогда не забудет ту игру в Медиане, белых птиц... Но думать об этом не хотелось. Страшно было об этом думать. Потому что это никогда не повторится...

Ивик не могла бы сказать — почему не повторится. Просто — так казалось.

Она бросила взгляд на окно Ильи и улыбнулась.

Эту девочку звали Лада. Она писала стихи. Не такого уровня, чтобы ею заинтересовался отдел стратегии, да и мало она писала. Возможно, у нее и не было достаточно огня. Зато она была влюблена в картины Ильи.

Ивик пришлось чуть-чуть подтолкнуть их. Познакомиться с Ладой на каком-то форуме. Дать ей электронный адрес Ильи. Поговорить с ним (конечно, опять под прикрытием сетевого виртуала) и рассказать об отзывах Лады.

Они хорошо смотрелись вместе. Тонкий, хрупкий парень и круглолицая девочка с огненно-рыжими волосами. Илья был выше ее на полторы головы. Они сидели за монитором и тихо разговаривали. Вчера Илья рисовал почти всю ночь. Его картины были нужны Ладе. Ее пальцы подрагивали на клавишах. Илья сидел совсем рядышком.

Приятно посмотреть.

Новый Год выдался спокойным.

До последнего дня было неясно, удастся ли вот так посидеть вдвоем. Кельм все мотался куда-то — то по Питеру, то в Москву, то в Курган.

Но эта ночь у него была свободна. У Ивик же — почти. Монитор светился рядом на столе, в качестве главного новогоднего украшения. Наблюдать все равно надо.

Жаров встречал праздник в Париже — в окне застыла озаренная огнями Эйфелева башня.

Штопор, кажется, оправился после всех потрясений — Новый Год встречал в веселой тусовке, в чьей-то огромной квартире, битком набитой совершенно дивным народом.

Женя сидела, положив больную ногу на стул, в компании матери и отчима. Ивик кольнули угрызения совести. В очередной раз.

Юлия, постройневшая, в новом красивом костюме, суетилась вокруг стола вместе с подругой.

Илья — Илья встречал праздник дома, родители уехали. Но Илья был не один — рядом с ним сидела Лада.

— Ты хотела сделать свой салатик? Я понаблюдаю за тебя, если хочешь, — предложил Кельм. Ивик обрадованно вскочила.

— Можно я пока твой роман дальше почитаю? — спросил он.

— Ну конечно, можно!

Она резала салатик. Смотрела на лицо Кельма. Пыталась понять по выражению глаз — что он читает сейчас. Волновалась — а вдруг не понравится? Вдруг скажет, что это совсем уже ерунда... Да нет, должно понравиться. Она же здорово написала... классно же! Смотрела на тонкие его губы, шрам на щеке. Не верила судьбе — разве можно было представить такое еще три месяца назад? Разве она когда-нибудь могла мечтать... Какие у него удивительные глаза. Они светятся. Глубокие, умные, сверкающие энергией и мыслью. Кельм взглянул на нее. Удивительно ласково — у Ивик сердце на мгновение перестало биться.

— Очень хорошо, по-моему, — сказал он, — пару мест я отметил тут... надо подумать. Но в целом...

Он всмотрелся в монитор. Вдруг стал читать вслух.

"Время было текучим и осязаемым. Обладало цветом и запахом. Рейта чувствовала его с закрытыми глазами. Поднимая веки — видела, как текут малиновые, густые струи времени, сквозь сизый флер, сквозь неясную вечность..."

Ивик густо покраснела. Когда читали вслух ее текст, она чувствовала примерно то же, что чувствует человек, которого медленно раздевают догола... Только ведь раздевать можно очень по-разному. Когда читал Кельм — это было...

Это было так, что наверное, уже можно считать это супружеской изменой.

"...никому не рассказывала об этом ощущении, и вероятно, оно было уникальным. Может быть, ценным. Но рассказать об этом почему-то казалось равносильным самоубийству..."

Кельм дочитал до конца. Ивик заправила салат майонезом.

— Очень интересная книга должна быть, — сказал он.

— Меня всегда волновало... что они чувствовали...

— Страшно подумать, — сказал Кельм, — я бы не стал об этом писать. Это слишком страшно.

Но ты напишешь. Кому же, как не тебе, писать о таком... Это надо как-то осмысливать. Ты сможешь.

— Мне тоже страшно, — сказала Ивик, — и я не знаю, правы ли они были... Ведь послушай, Кельм. Ведь все... любой, абсолютно любой человек любит в первую очередь своих близких. Детей. Семью. Родину. А здесь... Это что же надо было убить в себе, чтобы так...И такое решение. Да, я знаю, признали, что они были правы. Что надо было уничтожить Дейтрос. Спасти Триму. Но... мне надо написать эту книгу, чтобы самой понять — что они были правы. Или не были... не знаю. И... какими они были. Кель, ты знаешь — они имели право решать.

— Очень уж разные люди, — откликнулся Кельм, — один вот так... а другой предает только ради того, чтобы жить более комфортно. Иногда думаешь — удивительно, как люди могут быть такими разными.

Ивик вдруг повернулась, нажала сенсор радиоприемника. Там начиналась как раз музыка.

— Люблю, — полушепотом сказала она. Негромкие фортепианные аккорды. Негромкий мужской голос.

Темная ночь. Только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах,

Тускло звезды мерцают...

Они оба замерли — Ивик и Кельм. Слушали. Они оба знали эту песню, как и многие другие.

Ивик подпела еле слышным голосом.

...Эта вера от пули меня темной ночью хранила.

Радостно мне. Я спокоен в смертельном бою.

Знаю встретишь с любовью меня,

Что б со мной ни случилось...

Смерть не страшна,

С ней не раз мы встречались в степи

Вот и теперь

Надо мною она кружится...

Музыка затихла. По радио заорали что-то оглушительно-бодрое. Ивик поспешно выключила голос.

— И поэтому знаю, со мной ничего не случится, — тихо повторил Кельм. Ивик прерывисто вздохнула. Достала посуду из буфета.

— Какие они были... дейтрийские.. послушай, Кель! Это же чудо просто, правда? Эти песни — им уж восемьдесят лет. Семьдесят, шестьдесят... А они все живы, их слушают... и ничего лучшего они написать не смогли. И наверное, не смогут. Потому что... для того, чтобы так писать — надо так жить. Надо этим жить. Надо понимать. Это только гэйн может понять...

— Ив, у них же не гэйны... не военные это пишут. Военные у них этим не занимаются.

— Да, и все равно. Понимаешь — надо так жить. Чувствовать. Наверное, не обязательно быть именно гэйном... в смысле, именно воевать. Да и потом, Кель, гэйны же не всегда воевали только. В старом Дейтросе... давным-давно, когда еще и Дарайи-то не было. А здесь... ведь тогда только и было вот так, тогда только и был огонь — а где он теперь? Есть, но еле теплится. В немногих.

Ивик, конечно, не могла надеть бархатное, темно-алое, как ему мечталось. Не положено. Она бы многое отдала за то, чтобы сейчас надеть платье или юбку — но на Триме у нее даже не было ни одного платья с собой.

Она все равно была хороша. В практичной своей рубашечке поло, с расстегнутым воротником, трогательно открывающим яремную ямку. В пятнисто-серых удобных штанах. И темные пряди ложатся на воротник. Свечи отражаются в темных глазах. До смешного тонкие запястья. Пальцы на грифе гитары. Гитара, переделенная под клори — две дополнительные струны, а форма корпуса — ну что ж форма.

Кельм подпер щеку рукой. Ивик смотрела ему в глаза. Неясное тепло струилось между ними.

— Вроде и не новый год, — сказала она, — здесь как-то не так ощущается, как у нас, правда?

— По крайней мере, сейчас мы не стареем на год...

— Но все равно хорошо, да?

— Да. Очень. Ну пой еще, что же ты? Спой мне. Ты же мне еще ни разу не пела...

— У нас никогда времени не было...

— А теперь есть.

Она склонила голову. Темные пряди закрыли лицо. Мелодия заполнила комнату. Тишина, мелодия, и за стенкой — приглушенные крики и бормотание телевизора.

"Мир в четыре руки" — "Ты играешь, а я танцую"

* * *

Смех, разговоры, объятия, поцелуи,

Рассвет над водой и силуэты птичьи.

"Как тебе отыгрыш?" — "Спайка ОК. Технично".

Я не из этой сказки,

Ты не из этой сказки,

Наши флаги на самом деле другой окраски,

У нас имена другие, у нас не такие лица...

Когда все пройдет, мы не будем друг другу сниться.

Твои черты текут, как течет вода,

Проступают лица — того, что не видела никогда,

И того, что мне уже не увидеть больше...

И я не знаю, чей лик мне нежней и горше.

Я не из этой сказки,

Ты не из этой сказки,

Наши флаги на самом деле другой окраски,

У нас имена другие, у нас не такие лица...

Когда все пройдет, мы не будем друг другу сниться.

* * *

Амаринн

Ивик замолчала, ушла в импровизацию. Струны звенели. Лицо ее горело, она не думала, что будет — так, что весь тот горячечный бред, который она сочиняла эти годы — ему — все это можно будет спеть... и он будет слушать. И глаза его будут блестеть.

— Какой у тебя голос красивый, — тихо сказал он.

— Давай выпьем немного... Здесь принято провожать старый год...

Руки встретились в полутьме. Бокалы дзинькнули.

— Знаешь, я так рад... так счастлив. Что тебя встретил.

— Я тоже, — ответила она.

— Еще целых полчаса до Нового Года...

Ивик посмотрела на монитор. Там все было благополучно.

— Спой еще.

Она пела еще. Все свое, заветное, что берегла для него... не стесняясь дейтрийского языка — кто здесь услышит? Соседи заняты своим. Пела про последние листья осени. Про зеркало. Про путь в небеса. Потом они еще раз выпили вина, красного испанского из Наварры.

— Кажется, положено пить шампанское...

— Это когда уже бьют часы. Это в двенадцать.

Она снова запела.

А знаешь, так просто — упасть, как в ладони, в траву...

Она пела, и почти уже без боли вспоминалась Шем. За эти годы песня стала известной в Дейтросе. Наверное, Кельм ее даже слышал... Хорошо, что от Шем осталась хоть эта песня. Ивик вспоминала жесткий взгляд из-под чуть нахмуренных бровей, смуглое плечо... Ничего этого уже нет, а песня — вот она. Земное бессмертие гэйна.

Ему бы забыть

О сраженьях, о правде, о зле.

Ему бы качать

Колыбель с тихой песней ночами.

И с тёплой улыбкой

Неспешно идти по земле,

Любуясь закатами,

Всходами и родниками.

Вдруг Кельм начал петь вместе с ней. Очень тихо. Словно касаясь голосом невидимой двери и спрашивая — можно? Потом голос его окреп, стал сильнее, и голос Ивик тонкой ниткой вился вокруг него. Это было — как в Медиане. Сердце взлетало куда-то вверх, Ивик не видела окружающего, не понимала, ничего более не существовало вокруг, только два голоса, ее и Кельма, только они двое и эта странная ночь...

Так просто — в траву...

И — забыться, забыть, не беречь

Усталую землю,

Объятую снова кострами

Пожарищ и смут.

Над Землёй — облака, облака...

Бездонное небо раскинулось.

Падаю в небо.

И снова рождается

Вера в себя. И строка.

И воля подняться

И встретиться взглядом с рассветом...

Они допели. Ивик выдохнула. Поспешно посмотрела на монитор. Взяла бокал и молча допила вино.

— Я не думала... не знала, что ты умеешь...

— Я тоже учился играть на клори. Я умел это раньше, — объяснил он. Ивик бросила взгляд на его левую руку. Кельм пошевелил покалеченными пальцами.

— Можно было, наверное, научиться и так, — сказал он, — если бы очень хотелось. Если бы нужно было. Не хватает всего пяти фаланг. Но ведь я не музыкант, понимаешь? Для меня это всегда было второстепенно. Я не стал учиться.

— Они просто отобрали у тебя это...

— Да. И петь... ты знаешь, я ж это первый раз. Я с тех пор так и не... Слушай, Ивик, что ты сделала со мной?

Она смотрела в глаза Кельма.

— Что ты сделал со мной? Если бы ты знал, как много во мне изменилось... если бы ты знал, что я уже несколько лет... — она замолчала. Какая-то грань. Грань, за которую нельзя переходить — и может быть, они уже давно ее перешли. Как тут понять?

... что я уже несколько лет живу только тобой. Что ты — вроде сердца, вроде смысла моей жизни, без того безрадостной и ненужной. Дети, Марк... да, все это хорошо, но все это отнимает жизнь, по капле высасывает, а ты — ты даешь.

— Смотри, уже новый год...

Они встали. За стеной по телевизору били куранты. На мониторе земной год отсчитывал последние секунды. Желание, подумала Ивик. Надо загадать желание... Она смотрела в блестящие глаза Кельма. Что еще желать-то можно... Мысль лихорадочно заметалась. По сути, ничего пожелать и нельзя. Все, что можно — у нее уже и так есть... "Чтобы он был жив", — подумала Ивик, — "чтобы жив и здоров, чтобы с ним ничего не случилось". Это было похоже на молитву. Господи, подумала Ивик, пожалуйста — чтобы ему было хорошо. Дзинькнули бокалы. Вино было легкое, слегка терпкое. Рука Кельма вдруг легла ей на плечи. "Все", подумала Ивик, понимая, что действительно — все. Но оторваться сейчас — оттолкнуть — как? Они оказались слишком близко... рядом. Губы. Они сомкнулись, и теперь были уже совсем-совсем вместе, не так даже, как в Медиане, а совсем... и на волне счастья Ивик вспомнила взгляд Марка. "Я тебя так люблю". Все равно что ударить ребенка... Ивик не оторвалась, просто видно как-то изменилось движение губ, что-то сдвинулось, и Кельм отпустил ее. Просто прижал к себе. Просто прижал, и так они стояли несколько секунд, и это были секунды последней земной горечи, так приговоренный к смерти растягивает последние мгновения жизни перед свиданием с холодным железом, а потом Кельм прошептал, отпуская ее.

— Монитор... надо смотреть. Идем.

Кельм легко поднялся со своего диванчика, недавно купленного. Ивик еще спала. Он подошел к ней. Присел на корточки рядом. Смотрел тихо, не дыша. Темная прядь упала на лицо. Он поднял ее двумя пальцами — чтобы не разбудить — отвел в сторону.

Быстро поднялся.

Ванная. Кухня. Остатки вчерашнего салата. Они легли уже в два часа ночи. Ели, разговаривали. Еще пели. Кельм чуть улыбнулся. Волшебная ночь. И чувство, будто родился заново. В дейтрийский Новый Год — так считается — каждый становится на год старше. Общий день рождения (помнится, Кельма очень удивляло, что на Земле дни рождения отмечают индивидуально для каждого). И сейчас будто новое рождение. Что-то изменилось. Сдвинулось... Ее темные блестящие глаза, ее тепло, поцелуй.

Кельм надел бронежилет. Сунул в кобуру не земной ПМ, а дейтрийский "Дефф". Он хотел действовать наверняка. "Дефф" намного надежнее.

... да, изменилось. Да, теперь уже настала ясность, что-то произошло. Кельм вышел на лестницу, стал спускаться бегом, не дожидаясь лифта.

... Она, конечно, не станет разводиться. Дети. В том-то и дело, что Ивик не сволочь, способная бросить детей или даже причинить им боль. Да и мужа своего она любит. Наверное, действительно, хороший человек. Не очень ей, вероятно, подходящий, но хороший. И пусть. И хорошо, что она не станет разводиться. И может быть, вообще даже хорошо, что у нее все уже сложилось, есть семья. Потому что, усмехнулся Кельм, ты, что ли, способен создать ей хорошую счастливую семью? Давай уж посмотрим правде в глаза...

Все эти годы о нем говорили за глаза — монстр, ненормальный, ради работы готов принести в жертву все и вся. Так ведь так оно и есть.

Гэйну нужен тыл, так часто говорят. В семье должен быть этот тыл. Конечно, он мало у кого есть на самом-то деле. Когда оба супруга — гэйны, получается, конечно, маленькое боевое братство, но не тыл в семье. Когда один из супругов из другой касты — чаще всего получается и вовсе ерунда... Вместо тыла — нудное тягучее болото с претензиями, с полным непониманием. Но Ивик, видимо, повезло. У нее есть семейное счастье. Покой. Любовь. У нее есть этот тыл.

А что было бы у нее со мной? Кошмар, честно ответил себе Кельм. Он вскочил на свой скутер, понесся сквозь светлеющие улицы, по серой снежной жиже.

...как ночью палили. Все эти фейерверки... Кельма это всегда раздражало. Отдаленно похоже на хороший дарайский прорыв на Тверди и артподготовку... неужели кого-то может радовать такой грохот?

Улицы были почти пусты. Первое января, утро — страна спит.

... я все равно не дал бы ей счастья, и с детьми ничего не известно, вряд ли у меня могут быть дети. Так что пусть живет так... Ну а здесь, на Триме...

Нам уже не пятнадцать лет. Да что там, квиссаны и в пятнадцать уже перестают всерьез воспринимать какие-то там церковные запреты. Другой вопрос, что в квенсене за степенью близости отношений тщательно следят, и нарушителям бы не поздоровилось. А мы взрослые люди. Мало ли что бывает в жизни... бывает всякое. И что такое эта брачная клятва? Кельм давно уже перестал это понимать. Он дал такую клятву однажды, в молодости — и оказалось, что это блеф, что его страшно и гнусно обманули. Он дал ее еще раз, Велене — и она тоже обманула его. Все это не имело никакого значения. Все это слова.

Он знал одно — что Ивик он будет любить до конца своей жизни. Такого, пожалуй, еще и не было, никогда. Это было — настоящее. Ее он будет любить. Защищать. Будет верным. Пока смерть не разлучит нас. Только смерть...

Что еще может иметь значение? Какие там запреты... какая мораль?

Он взбежал по широкой парадной лестнице.

Несколько секунд — уйти в Медиану, взять азимут, отключить предохранитель "Деффа" и сунуть заряженный пистолет на место, вернуться по горячему следу — уже за дверями квартиры, за дверью угловой комнаты. Попал правильно, отлично.

Василий, будущий семинарист и редактор православного журнала "Светоч", крепко спал. Вчера он все-таки, несмотря на пост, позволил себе отметить праздник в нужной ему компании... Кельм аккуратно достал левой рукой шлинг.

Василий открыл глаза.

Через секунду он рванулся — но было поздно, Кельм уже схватил его за плечо, переходя вместе с ним в Медиану. Легко взмахнул шлингом.

Охраны никакой не было. И правильно — против гэйна слишком много людей понадобится. Вася — слишком мелкая сошка, кто же ему такую охрану выделит...

Он корчился на серой почве Медианы, в майке и синих семейных трусах, из которых торчали длинные, тощие волосатые ноги. Золотые петли шлинга не давали ему пошевельнуться. Кельм подошел ближе, носком ботинка брезгливо толкнул подбородок, так что Вася развернул к нему лицо, красное, в крупных каплях пота...

Кельм не удалял облачное тело. Просто зафиксировал дарайца. Большинство, впадая в паралич после удаления облачка, не могут говорить, а Кельм собирался немного с пленным пообщаться. Васина челюсть мелко дрожала. Кельм протянул правую ладонь вперед, задумчиво посмотрел на нее, потом на Васю. В глазах дарайца плеснулся ужас. Но остатки гордости все еще позволяли ему молчать.

Ничего, кроме гадливости. Ничего. А ведь этот тип мучил Ивик... лапал своими мерзкими граблями. Бил ее ногами. Еще и вангалов натравил. Ивик права, вангалов даже жаль, они не соображают, что делают. А этот-то... И еще ведь идейно себя, видимо, оправдывает. Но никакой ненависти Кельм к нему не испытывал. Одно только отвращение. Бить не хотелось — больше всего хотелось повернуться и уйти.

Кельм вздохнул. Склонился к Васе.

— Твое имя? Должность? Задание?

То ли в его голосе было что-то ободрительно-обещающее, то ли Вася и вовсе не собирался бороться, но заговорил он сразу.

— Серрак Веней, вир-гарт, контрстратегия... я должен был предупреждать ваше... дейтрийское воздействие второго порядка...

— Ты охотился за Штопором. За куратором Штопора.

— Д-да.

Вася уже весь трясся — не то от страха, не то замерз. Кельм взглянул на часы. Десять минут. Это максимум, который у него есть. Он не собирался повторять Васину ошибку. Через десять минут уже могут появиться дорши.

— Что ты делал еще?

— Выполнял... разные поручения...

— Внедрение в православную церковь — кто приказал?

— Никто... я это... по собственному убеждению...

— Может быть, ты верующий? — насмешливо поинтересовался Кельм.

— Да, — вдруг сказал дараец, — да! Я... я не мог там... вы знаете, у нас запрещена христианская церковь, и я...

Кельм с удивлением смотрел на него, соображая. Возможно ли это? Ивик бы лучше поняла, черт их разберет. А вдруг он и правда — верующий?

Конечно, это ничего не меняет. Он все равно умрет.

— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, — забормотал вдруг Серрак Веней, — И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век...

Надо было торопиться. У Кельма еще оставались вопросы. И все же он не прервал Василия. Дождался последнего "аминь", а затем спросил:

— Кто твой командир? Каким образом ты связывался с ним?

Василий пугливо покосился на него. Кельм снова протянул над ним правую ладонь. На ладони заплясал голубой огонек. Василий дернулся, расширив глаза от страха. И заговорил. Кельм заранее позаботился о записывающей аппаратуре, и слушал внимательно и с удовлетворением. Минуты через три он знал все, что можно было узнать от Василия. Поднялся. Оценивающе взглянул на связанного дарайца, прикидывая... Тот вдруг застонал и дернулся, насколько позволял шлинг.

— Брат... брат, не убивай меня! Я тоже верую... я христианин, как и ты!

— Не всякий говорящий Мне "Господи, Господи", войдет в Царство Небесное, — сказал Кельм спокойно, — помнишь женщину, над которой ты издевался недавно? Помнишь ее? После этой грязи — как ты смеешь произносить имя Христово, подонок?

Лже-Василий молчал, с ужасом глядя на него.

— Повторяй, дерьмо, — сказал Кельм, — Господи Иисус, Сын божий, помилуй меня грешного...

Василий повторил. Он бы сейчас сказал все, что угодно. Он очень не хотел умирать. А Кельм говорил по наитию. Он не помнил точно, что там надо говорить в таких случаях. Перешел на дейтрийский — по-дарайски он этих вещей и вовсе сказать не мог. Василий знал дейтрийский, послушно повторял за ним. Прости меня, Господи, грешного. Помилуй. Прости великие прегрешения мои и спаси меня Твоей святой Кровью, пролитой за меня... Кельм перекрестил связанного дарайца.

— Да будет с тобой милость Божья, — сказал он и в тот же миг ударил.

Вир-гарт Серрак Веней, лже-Василий, умер мгновенно, созданный Кельмом серый острый диск перерезал ему шею, хлестнула алая кровь. Кельм отскочил в сторону, не собираясь пачкаться и стал аккуратно уничтожать тело потоком плазмы, льющейся из обеих ладоней.

От тела Василия осталась лишь горстка черного пепла. Кельм постоял рядом в некотором ошеломлении. Н-да, месть получилась какой-то неправильной. Не о том мечталось. Ну да ладно. Кельм отошел подальше, трансформировался в свой технооблик, маленький самолет-истребитель и понесся к ближайшим Вратам.

Ивик тупо глядела в экран. Роман что-то не шел. Застопорился. Бывает. Может быть, просто усталость — она много писала, потом эта счастливая, сумбурная новогодняя ночь. У трансляторов все спокойно. Она взглянула на окно Штопора и отвела глаза. Штопор недавно завел очередную подружку. В данный момент они на матрасе, на полу в его комнате пробовали какую-то сногсшибательную позу. Господи, как все просто у людей.

Ивик тронула пальцем губы. Они помнили поцелуй...

Как было бы с ним хорошо... какое это было бы счастье...

Господи, какая же это похоть? Священники всегда предупреждают о похоти. Но разве она сейчас чувствует что-то похожее? Если уж что-то похожее и бывает, то скорее с Марком — когда просит тело, когда бьется кровь и набухает что-то внутри, когда так хочется... да просто удовлетворения. Да, с Марком это часто. К нему тянет. Попросту, физически тянет.

А сейчас, с Кельмом... просто хочется быть с ним, до конца, врасти, срастись, быть единым целым... чтобы уже только смерть могла нас разлучить... Мы ведь — одно. Мы должны быть одним.

Это плохо, да, Господи?

Перестань, сказала себе Ивик. Дело же не в этом.

"...это ведь среди гэйнов вообще норма. Особенно у разведчиков, кто дома подолгу не живет. Да по мне знаешь... лишь бы было шито-крыто. Лишь бы тут мне сцены не устраивал....

.. ты как была наивной дурочкой, так и осталась....

...Надо немножко посвободнее жить! Ну скажи, какой вред был бы Марку, если бы ты нашла на Триме кого-нибудь?

... ну попереживал бы. И смирился. И сам бы кого-нибудь тут нашел... Он же, Ивик, понимает прекрасно, что он тебе не пара. Что вы слишком разные. И не понимаете друг друга. А любит... если любит — смирится. Ну кто ты, и кто он, если честно? Он что, этого не понимает? Он будет благодарен, что ты его вообще не бросаешь!"

Большие телячьи глаза Марка. "Я так тебя люблю. Ты такая хорошая".

Все равно, что ударить ребенка. Или убить. Ты ведь научилась убивать в свое время, а сначала тоже казалось невозможным. А теперь ты и глазом не моргнешь — удар, и нет человека. Вот и здесь так же — ну и что, он попереживает и смирится с этим... да...

Ивик покосилась на экран, где разгоряченная девчонка выгнулась дугой в экстазе над замершим голым Штопором... Ведь все так живут, абсолютно все. И не только на Триме. И гэйны многие так... наверное. Она не знала наверняка, но — вполне возможно.

Только это как-то не вязалось с тем, что было. У нее и Кельма. Все эти разумные соображения. Или это — или то. Вот ведь в чем дело... как только начинаешь соглашаться, что да, "все же так", и "он смирится", так сразу все исчезает куда-то... его взгляд... его руки. Его негромкий, в душу проникающий голос. Само счастье быть с ним.

Ерунда какая-то...

Ивик насторожилась. Ага, это Жене пришло новое письмо от Дамиэля. Женя, кстати, сегодня неплохо продвинулась с романом. Делать нечего, с ногой в гипсе из дома не выйдешь, остается читать и писать на ноутбуке. М-да... Жестоко, но эффективно. А письмо от Дамиэля мы почитаем. Интересно все же, кто это... Кельм пока ничего не говорил, хотя кажется, уже расследовал там что-то.

Ивик читала письмо. Она увлеклась.

"...ты понимаешь, что такой мир, как Красный, может существовать только при условии предельного напряжения всех сил. Нормальные человеческие потребности в нем не удовлетворяются, они считаются даже неприличными, все должны жить на пределе своих возможностей... воевать, строить дороги, города, прокладывать новые трассы, искать какие-нибудь ископаемые, до одурения сидеть в лабораториях, ночевать на работе. Сплошной энтузиазм. К станку ли ты склоняешься, в скалу ли ты врубаешься... Только при таких условиях может существовать Красный мир. Позволь людям немного расслабиться, сделать что-то для себя, для своей семьи, подумать об отдыхе и кайфе — Красный мир рассыплется. Так вот и Совок в свое время рухнул. Перетянули резинку.

Как оно было в совке? При Сталине, пока каждому грозил расстрел, все и пахали, как проклятые. Не обязательно даже из страха. Может, был и энтузиазм. А потом, когда коммунисты хватку ослабили, люди стали жить для себя — появилось и возмущение — почему мы живем не как на Западе, почему у нас убожество такое...

А рядом с Красным миром — Серебряный, где люди живут не в пример лучше, где армия профессиональная, а все остальные наслаждаются жизнью. Вот и подумай, как удержать людей от желания бежать, от желания вообще разрушить этот режим и зажить по-человечески...

Расстрелы, репрессии? Там их хватает. Но одним страхом действовать невозможно. Рано или поздно, как в Совке, прорвется возмущение. А Красный мир существует уже столетия — как?

А очень просто.

Ты читала Гумилева. Помнишь про пассионарность? В обществе всегда есть определенный процент пассионариев, когда он увеличивается — общество рвется в неведомые дали, уменьшается — люди живут как люди. Так вот, в Красном мире постоянно поддерживается высокий процент пассионариев. Высокая пассионарность.

Но рано или поздно люди размножаются, и пассионарность снижается. Герои, которые рвутся в неведомые дали, растворяются среди обычных людей, которые хотят жить по-человечески.

И вот Совет, правящий Красным миром, с каждым годом отмечал растущую опасность. Пассионарность падала. Герои и героизм набили оскомину. Люди хотели просто жить. Идеологическая накачка — дескать, мы все добудем, поймем и откроем, холодный полюс и свод голубой — была очень мощной, но всем уже на это было плевать. Люди жили для себя и семьи, развлекались, строили дачи, копили барахло... А для Красного мира это была полная погибель. Для всей их идеологии. Весь смысл жизни пропадает, если люди просто живут по-человечески.

А что с этим делать — никто не знал. Потому что с этим, с желанием просто жить по-человечески, на самом деле ничего сделать нельзя.

Но власти Красного мира придумали.

Это было преступление, перед которым меркнут любые преступления того же сталинского режима.

Они уничтожили свой мир.

То есть все было обставлено так, что это якобы была диверсия и агрессия Серебряного мира. То есть злых врагов. Но на самом деле это был заговор верхушки самого Красного Мира. Это они решили уничтожить себя самих. Свой народ. Народ, который их больше не устраивал.

Как я и говорил, Красный мир вел очень широкую экспансию. Миссионеры, военные, научные экспедиции... Постоянно за пределами страны работало очень много людей. Десятки тысяч.

Вот они и выжили, когда Красный мир был уничтожен с помощью оружия массового поражения. Очень мощное оружие, на Земле такого нет. Связано с временнЫм сдвигом. На это и был расчет — выживут только пассионарии. Те, кто оказался за пределами — они же почти все такие, денег им не платили, значит, все ради славы либо ради идей. Живущие ради идей, а не ради семьи и нормальной человеческой жизни. Они все выжили. Остальные погибли.

Мир был уничтожен ради сохранения пассионарности. Понятно, это представили как действие врага, так что Серебряный мир уже не мог отказаться от обвинения и вынужден был его принять. В глазах немногих выживших Серебряный мир превращался в страшного врага. Виновника гибели целой планеты.

Они не знали правды... Не знали и не могли узнать того, что Красный мир был уничтожен только ради сохранения пассионарности, ради того, чтобы он не превратился в мещанское, как они считали, болото..."

Ивик откинулась в кресле.

Машинально потрогала пульс — сердце колотилось бешено и гулко.

Откуда она знает, что это — правда? Откуда это чувство?

Она прикрыла глаза — под веками плясали молнии.

День Памяти. Она в ряду других детей пяти, шести лет — в вирсене. На экране — кадры из Старого Дейтроса. "В этот день дарайцы уничтожили наш мир. Погибли миллиарды людей — пап и мам, бабушек и дедушек, подростков, маленьких детей, младенцев...".

Маленький мальчик, ее одногруппник, громко, сбивчиво декламирует со сцены: "Песня молнией разящей пробивается сквозь дым. Светлый Дейтрос, землю нашу мы врагу не отдадим..." (и в воображении — дым, молнии, яркий свет, грозные, могучие воины, закрывшие собой родную землю...)

Начальная военная подготовка. Класс марширует строем. Налево. Направо. Разобрать и собрать автомат — на скорость. Надеть противогаз. Военная игра — Ивик всегда отставала в таких играх, была скорее обузой... до того, конечно, как попала в квенсен.

Алая лента, стекающая с плеча... ты зачислена в касту гэйн.

Алый шелк скользит по губам... "Клянусь Богом-Отцом всемогущим..." Присяга гэйна.

Оглушительный грохот впереди — первый бой. Чена рвет на куски снарядом. Кровавые спекшиеся куски.

Бой в Медиане — неожиданная легкость победы, дорши гибнут десятками, сотнями под дейтрийскими ударами, обращаются в бегство...

Квенсен. Постоянное ощущение голода, холода, не хочется вставать, не хочется жить, ничего не хочется. Просто надо. Надо. Невыносимо. Зубрежка. Тренировки каждый день, все болит, это привычное, нормальное состояние. Ледяная вода в умывальной.

Взгляд директора, Керша иль Роя, словно заледеневший. Страшный свист в воздухе и удары. Невыносимая боль. За что? В чем она виновата? Керш — рядом, у монитора. "Ты видишь теперь?" — "Дейтрос... он такой маленький", — "Вот именно". Пришедшее чувство обреченности — да, очень тяжело, но все это надо вытерпеть, вынести, потому что иначе погибнет Дейтрос. Он очень мал. Его уничтожили, и его приходится создавать с нуля и защищать от многократно превосходящих сил противника... Шендак, да почему этот противник до сих пор не уничтожил нас?

Или... или он никогда не хотел нас уничтожать?

И не применял темпорального винта?

"Клосс", висящий на стене в коридоре. Марк, неловко, неумело разбирающий оружие. "Да не так... смотри, это же просто".

Миари учит стихотворение: "Враг не пройдет — это знает каждый! Каждый дейтрин стоит на страже". Каждый дейтрин. Маленькая черноглазая Миари. Только что рожденный младенец. Мама с ее смешными заботами об "устройстве". Круглолицый уютный Марк, строитель-отделочник. Бабушка у подъезда на лавочке. Каждый дейтрин.

Наверное, это правильно.

Ивик давно к этому привыкла. И даже гордилась тем, что она-то — в первой линии обороны. Да, она всегда гордилась этим — быть гэйной... С того момента, как алая лента скользнула на плечо.

Но если дарайцы никогда не уничтожали Дейтрос — то меняется очень многое. Может быть, даже все... Если они и не собирались уничтожать Триму.

Если Рейта и Кларен иль Шанти вовсе не спасали Триму, а выполняли, может быть, сами не зная того, приказ Хессета... или еще какой-то тайной власти, может быть, власти хойта, стоящей за Хессетом. Если они спасали какой-то там "дух пассионарности". Что ж, очень логично. Оглушающий, почти смертельный удар — и новая версия Дейтроса. С Ивик в свое время тоже так поступили, как только у нее появились неудобные вопросы... Ее били так, что она едва не умерла. Что ей было уже все равно, ей было не до вопросов, ни единой мысли в голове, только бы не было так больно. А потом, после этого объяснили дейтрийскую версию мира. Керш, несомненно, верил в то, что говорил. Мало того, он говорил правду — Дейтрос и в самом деле очень мал, и если не напрягать все силы, ему не выжить. А для напряжения всех сил нужен большой процент пассионариев... А он обеспечен гибелью Старого Дейтроса... Та же самая ситуация — ударить так, чтобы уничтожить всех неугодных Хессету, всех простых довольных жизнью мещан, а оставшимся объяснить, зачем нужно теперь напрягаться и забыть о себе и о человеческой жизни...

Шендак, как все логично складывается.

Ивик остановившимся темным взглядом смотрела в монитор. Неужели это правда?

— Привет, ласточка, — Кельм радостный, ледяной, морозный, присел рядом с ней на корточки. Ивик обернулась к нему.

— Ты чего грустная? Знаешь что? Я убил Васю.

— Да? — Ивик покачала головой, — что, уже можно?

— Да, разрешение получил. Так что вот. Вел он себя перед смертью, как последнее дерьмо. На все был готов, чтобы выжить. Рассказал много полезного... достаточно было чуть припугнуть. Жаль только, умер слишком быстро. И безболезненно.

— И слава Богу, — Ивик легко обняла его за шею, — все хорошо. Ты молодец.

— Мне очень хотелось его убить, — тихо сказал Кельм, — за тебя. Такое... такое нельзя прощать.

— Спасибо, — сказала Ивик, — давай поедим? Со вчерашнего еще холодец остался. И мясо.

Они не могли больше ничем заниматься. Монитор мерцал на журнальном столике, тоже недавно купленном. Они сидели на диване рядышком и говорили. Не слишком близко, не соприкасаясь — только рука лежала в руке.

И тогда Кельм, запинаясь и мучаясь, рассказал Ивик о переговорах и об Эльгеро.

— Но... может быть, эти переговоры ведутся с санкции командования?— тихо сказала Ивик.

— Конечно, я подумал об этом. Но понимаешь, это слишком маловероятно. Об этом знало бы мое командование. Мне давно приказали бы прекратить... если это санкционированные, нормальные переговоры, если это не предательство — то зачем мне было бы выслеживать их?

Ивик молчала. Еще один камешек ложился в мозаику.

— Я одного не понимаю — почему иль Рой? Почему он? Ты знаешь его. Какие мотивы у него могут быть, вот чего я не понимаю.

Ивик открыла рот. И закрыла. До этого дня она тоже не могла бы ответить на такой вопрос.

— Какие? На что его могли купить? Корысть? Ерунда, это невозможно. Шантаж? — Эльгеро не из тех, кого можно запугать. Идейные соображения — опять же... Господи, Ивик, иль Рой — лучший человек, кого я знаю. Понимаешь? Самый чистый, самый... настоящий. И что? Не понимаю!

— Подожди, Кель...— слабым голосом сказала она.

— Ты что? — он потрогал рукой ее лоб, бледный, вдруг покрывшийся испариной, — тебе плохо?

— Нет... просто понимаешь. Эльгеро мог узнать что-то новое.

И она стала рассказывать Кельму о сообщении Дамиэля. О том, что далеко выходило за рамки давнишних "Писем незнакомому брату".

— Ведь если он это вдруг узнал... если это правда... тогда наша жизнь, наша борьба — все это не имеет смысла. Мы защищаем зло, понимаешь?

— Подожди, — сказал Кельм. Ивик замолчала. Неужели это непонятно?

Это придуманная цель — защита Тримы. Никто и не собирается Триму уничтожать. И церковь тоже. Триманская церковь не лезет в политику, а духовные вопросы ведь дарайцам по сути безразличны, если они не касаются земных дел. К чему бы дарайцам уничтожать триманскую церковь...

— Значит, так, — сказал Кельм, — эта версия не катит. Смотри. Если дарайцам в самом деле известно, что Дейтрос уничтожили мы сами, то это известно им давно. Так? Вряд ли эта версия стала внезапно известна именно сейчас — это было бы невероятно, с течением времени следы таких событий все больше стираются, и до истины докопаться было проще в первые годы, тем более — дарайцам, которые в этом очень заинтересованы. Дарайцы постоянно и активно ведут информационную войну против Дейтроса. Распространяют листовки и так далее. Ты в курсе. Причем у нас в квенсенах и боевых частях всю их ложь и все приемы, используемые в этой войне, тщательно разбирают. То есть мы в курсе того, что они пишут и что могут сказать. Уж во всяком случае разведчиков готовят так, что мы действительно знаем все. Повторяю — все, что нам могут сказать дарайцы. Когда я был в плену, они не сказали мне ничего, что бы я не слышал раньше. А мне, Ивик, долго и много говорили. Пять месяцев. Все уши прожужжали, все причины привели, почему я должен предать Дейтрос. И ты все это знаешь. Нас готовят именно на случай возможной перевербовки. Чтобы для нас ничто не стало неожиданностью. Так?

— Да...

— Но никогда, ни разу дарайцы не использовали этот факт, который придумал Дамиэль. Никогда. Мне в плену этого не говорили. Ты раньше тоже никогда об этом не слышала. Вообще об этом не слышал никто. Следовательно, это придумано недавно, следовательно, это ложь.

— Может быть, — неуверенно сказала Ивик, — но...

Она замолчала.

— Но ведь это логично, разве нет? Если отбросить все невозможные версии, последняя окажется правильной.

Кельм был прав, разумеется. Он верил своей железной логике. Но Ивик рассуждения никогда не убеждали до конца.

Если уж честно, ее собственная логика была слабой, она знала, что легко может ошибиться и не доверяла себе в логической оценке событий.

Противопоставить же этому она могла только ту бурю ощущений, эмоций, ассоциаций, которая охватила ее после знакомства с версией Дамиэля. Интуицию — "да, это очень похоже на правду". С другой стороны, верить в это не хотелось, конечно. Хорошо бы это оказалось действительно враньем...

Может быть, Кельм прав. Он ведь вообще редко ошибается, а может, и никогда.

Только осадок уж очень неприятный.

Ивик устала. Просто невыносимо устала от всего этого. Какая разница? Ей уже все равно...

— А с этим Дамиэлем мне придется еще поработать, — сказал Кельм, — здесь я все закончил, тебе опасность не угрожает, Штопору, вероятно, тоже пока. Но вот со Светловой надо выяснить. Дело в том, что Дамиэль — действительно дараец... Я думаю, мне придется сегодня сбегать в Курган. По Медиане, конечно.

— Прямо сегодня? — огорчилась Ивик.

— Ну, я посплю немного... И да, думаю, ночью придется. Не расстраивайся, маленькая, я вернусь.

Ивик не ложилась спать. Она сидела за монитором, бездумно лазая по интернету. Писать она не могла, заниматься всерьез трансляторами совершенно не хотелось. Да и трансляторы еще не пришли в себя после празднования Нового Года. Ни единой мысли в голове не было. Так, одни отрывки. Временами она ходила на кухню за чаем. С нежностью смотрела на спящего Кельма, присаживаясь рядом с ним. После полуночи он проснулся.

Пока Кельм приводил себя в порядок в ванной, Ивик налила ему чаю. Отрезала торта. Он быстро поел, сидя рядом с ней. Говорили о чем-то неважном. Ивик пошла к двери — проводить его. Соседка быстро проскользнула в свою комнату, пробормотав "спокойной ночи". Бросила подозрительный взгляд на Кельма.

— Я на работу, — пояснил он, — мне в ночь сегодня.

Он обнял Ивик, прижал. Их губы снова встретились.

— Дейри, — прошептала она.

— Гэлор.

Он оторвался. Шагнул к двери, глядя на нее.

— Я люблю тебя, — прошептал. Исчез за дверью. Сердце Ивик таяло от счастья.

Ей снился непонятный и яркий сон.

В Медиане. Она снова увидела Рейту и Кларена. Но те не обращали на нее никакого внимания — усердно и сосредоточенно складывали стену из красных и синих полупрозрачных кирпичиков. Руками — в Медиане, где все совершается усилием мысли. Они строили стену, словно это была повинность, наложенная на них кем-то. Они строили упорно, поднимая кирпичики из огромной, бесконечной груды и укладывая их мозаикой, чередуя цвета. "Эй!" — сказала Ивик. Ее не услышали. Было страшно. Страшно-непонятно, как бывает во сне. Будто надвигалось что-то невыносимое. Невозможное. Гибель Дейтроса, подумала Ивик. Рейта вдруг повернула к ней лицо, вместо лица оказалась совершенно белая, без прорезей, маска. Ивик хотела закричать от ужаса, но крик замер в серой пелене. Раскрылась щель, блеснули белые зубы.

— Мы убиваем, — громко, грудным красивым голосом сказала Рейта, — мы убиваем.

Ивик вдруг полетела вдоль стены, дальше, дальше... она пыталась подняться выше, пыталась трансформироваться — но стена будто не пускала ее. Демон в облике Рейты уже забылся. И в конце стены она увидела Кельма. И тут поняла, что за ужас терзал ее с самого начала.

Кельм был накрепко привязан к столбу (как когда-то в квенсене она видела — убивали дарайского мальчишку). Руки закручены назад, на лице кровь. Картина была настолько явственной и четкой, что Ивик вдруг подумала — это вовсе не сон. Это не может быть сном. Сон кончился.

И тут же она увидела второй столб, и на нем — привязанного Марка. Марк не был избит, и мог свободно двигать головой. Он смотрел на нее — тоскливо, умоляюще. А рядом громоздилась неясная фигура, вроде вангала, но с нормальным человеческим лицом. Только расплывчатым, Ивик никак не могла разглядеть его черты. Но ясно, что это был не вангал. В руке существо сжимало огненный бич, виртуальный артефакт, смертоносный, Ивик и сама создавала такие в Медиане.

— Выбор, — сказало существо. Голос его гремел и раскатывался где-то внутри Ивик, — Выбирай!

Она каким-то образом поняла, что ей нужно выбрать. Жизнь или смерть. Марк или Кельм. Один из них умрет. Она бросилась к фигуре с бичом.

— Я... — сказала Ивик, — лучше меня. Пусть они живут. Возьми меня.

Существо уже качало головой. Нет.

— Выбирай. Одного. Выбирай.

Ивик бросилась к Кельму, словно ища защиты. Его лицо было разбито, текла кровь, в глазах застыла боль. Он взглянул на Ивик. Прошептал хрипло.

— Пусть меня, Ив... я привык. Я гэйн. Это ничего. Это моя работа. Пусть возьмет меня.

— Нет, — дрожащим голосом сказала Ивик, — нет.

— Не мучайся... пусть берет меня.

Да как же он не понимает, что это невозможно? Ивик вдруг оказалась рядом с Марком. Его глаза смотрели с тоской и любовью. По лицу текли слезы.

— Ивик, — сказал он ласково, как всегда говорил, — ты только не беспокойся, родная. Ты как решишь, так и будет. Я же понимаю, что иначе нельзя. Делай, как надо.

— Марк, прости меня... — прошептала она.

— За что? Ты же самая лучшая.

— Если я убью тебя, я тоже буду самая лучшая?

— Да, — уверенно ответил Марк, — я мог бы простить тебе все. Правда — все. Даже если ты меня убьешь.

— О Господи, — прошептала Ивик.

— Выбирай! — прогремело рядом.

— Нет, — Ивик плакала. Почему-то было ясно, что выбирать придется все равно. Все равно... Что никуда не деться... Выхода нет. Совсем нет выхода.

И вдруг впереди Ивик увидела детей.

Меж двумя столбами-виселицами, вдалеке. Они не видели мать и отца. Они шли и играли — перекидывались мячиком. Хохотали о чем-то. Худенький быстрый Фаль, крепыш Шетан, Миари — черноглазая, повыше ростом.

— А пошел ты... с выбором своим, — громко сказала Ивик. Она уже была рядом с детьми.

— Мама!

Гори все синим пламенем, подумала Ивик, обнимая детей. Выборы эти ваши... Ужасы. Мужчины все эти с их любовью. Рейта с Клареном...

— Мама, а где папа? — спросила Миари.

И тогда Ивик проснулась.

Кельм вернулся только к вечеру. Ивик уже почти забыла сон, так встревоживший ее. Не думала она и о дикой версии Дамиэля. В конце концов, наверное, Кельм прав.

И значение сна было ей понятно. Скачет подсознание, пытается сформулировать, какой выбор предстоит совершить. Только ведь подсознание — довольно глупая штука. Категоричная. В жизни все не совсем так. Или даже совсем не так... Ивик устала об этом думать. А когда стемнело, пришла тревога.

Это глупо — Кельм не сказал, когда вернется, он мог и на два дня уйти, и больше. Путь не близкий, а если он решил возвращаться по Тверди — тем более. Но Ивик вдруг — может, под влиянием дурацкого сна — стало казаться, что он не придет вовсе.

Что он убит. Или еще хуже — опять в плену. Только бы не это... Да нет, нет, ерунда. Но ведь у меня сильная интуиция, с ужасом думала Ивик. Я могу почувствовать.

Впрочем, воображение тоже сильное...

Когда щелкнул замок, Ивик не выдержала — пулей вылетела в коридор. И тотчас ткнулась лицом в родное, в теплое, и сильные руки обхватили ее голову.

— Ну ты что, маленькая... ну я же недолго был. Ты что?

Они ели на кухне, соседи давно уже легли спать. Вернее, ел Кельм, с аппетитом, весь день ему перекусить не удавалось. Рассказывал про Курган, какой там мороз сейчас, и что ему удалось найти тамошний центр, вероятно, будем брать... Горели восемь свечей. Ивик не отрываясь смотрела на Кельма, как блестят его глаза, как движутся пальцы. Как он быстро и красиво ест. Как свечи отражаются в ложечках и в чае. Ивик тоже пила чай, прикусывая горький шоколад, не сводя глаз с любимого.

— Пойдем, — он взял ее за руку, — давай посуду завтра, а?

Он обычно не любил оставлять посуду на потом. Это было необычно. Ивик, конечно, не возражала.

Они снова сидели рядом на диване, сплетя пальцы. Так что — всегда будет? — подумала Ивик. Да, пока мы вместе. Ведь мы же не можем быть вместе... надо использовать эти часы. Скоро все это кончится.

Ощущение неминуемой утраты, разлуки, словно смерти, захлестнуло ее.

— А у вас пели эту... "Светят звезды на небе, спят квиссаны в ночи?" — спросила она. Кельм засмеялся.

— "На окошке не гаснет огонечек свечи", ага. Квиссанский фольклор.

— Она старая такая, да? Любовь моя, — запела Ивик, — пока мы вдвоем, ни боли, ни смерти нет...

Кельм подхватил, и они закончили вместе.

— Хранить меня будет в бою под огнем глаз твоих ласковый свет.

— Я раньше этого не понимал, — прошептал Кельм.

— И я тоже, — сказала Ивик, — знаешь... а я ведь думала, что это невозможно. Я думала, что любовь... это, ну... например, после смерти. Это... помнишь, я рассказывала про случай, когда меня ранили. Что у меня было видение, и он меня спас... кто-то. Не знаю, может, ангел. Вот такая любовь. И я не думала, что такое может быть... с живым человеком.

— Но ведь я же не спасал тебя. Разве что от Васи тогда.

— Ты такой же, понимаешь? Ты сделал меня другой. Помог мне подняться.

— Ивик, ты сама не понимаешь, какая ты...

— Я обыкновенная.

— Нет. Таких, как ты, вообще нет. Ивик... понимаешь, ты сокровище. Я люблю тебя.

— Никто другой никогда не думал, что я... — Ивик вдруг вспомнила о Марке. И для него она была сокровищем. Но — как-то иначе. Он любил ее, как любят собаки — не понимая. Ее руки, глаза, ее тело. Главного в ней он вовсе не видел и не знал. А вот Кельм — любил главное.

— Они ничего не понимают, — Кельм поднял ее руку к губам, поцеловал.

— Господи, Кельм... это же невозможно. Я не могу поверить. Я столько лет смотрела на твою фотографию. Ты же был... как ангел. Самый лучший, идеал. Я не могу поверить, что ты вот тут, рядом со мной.... и что ты... меня. Что мы тут вместе.

— А я в это не могу поверить — что меня кто-то мог так любить. Да еще ты. Я же монстр, ты разве не понимаешь?

— Понимаю, Кель. Я все понимаю.

Их глаза встретились. Ивик осторожно провела пальцем по шраму.

— Они... резали тут?

— Да, — выдохнул он, — тройничный узел.

Ивик вздрогнула.

— Это же невозможно, — сказала она, — такую боль нельзя перенести. Болевой шок...

— Они все время следили за жизненными функциями. Капали что-то там.

Глаза Ивик наполнились слезами.

— Не плачь, — ласково сказал он, — все же прошло уже. Это давно было.

Кельм обнял ее. Рука легла на затылок. Провела по волосам. Ивик замерла.

— Ты мое счастье, — сказал он, — я умру без тебя.

— Я правда тебе нужна? — прошептала она, ткнувшись носом в его плечо.

— Знаешь... до тебя — это практически была не жизнь. Существование. Я был как мертвый, который по недоразумению почему-то должен ходить тут, среди живых. Я не имел права жить. А с тобой я живу. Я не знаю, как это у тебя получается... мне даже ничего не надо. Чтобы ты говорила или делала что-то. Просто ты есть. Ради этого, и то уже стоит жить...

— Я люблю тебя, — сказала она, потому что ничего другого уже нельзя было сказать. Он нагнулся к ней. Губы сомкнулись. Ивик и Кельм сомкнулись в единое целое. В замкнутую вселенную. Они перестали существовать по отдельности. Потом они оторвались на мгновение друг от друга, не размыкая взглядов. Кельм погладил плечо Ивик. Рука его скользнула ниже, за ворот. Кожа Ивик была горячей, сердце быстро, словно у кролика, колотилось в ребра.

Это надо было прекратить. Это было невозможно. Наверное. Если бы сейчас Ивик начала копаться в себе и искать какую-нибудь похоть — ничего подобного она не нашла бы. Ей сейчас просто было не до того. Другое владело ее мозгом, сердцем, телом.

Рука Кельма охватила ее плечи, голую кожу под рубашкой. Он тихо ласкал ее. Не двигался дальше. Ивик дрожала, словно в ознобе, словно ей было холодно, или страх смерти...

Что ж ты — остановишься или пойдешь дальше?

Если это любовь?

В этот миг она поняла очень многое, и что такое — это, чем всегда занимаются люди, захотевшие иметь детей — что это такое на самом деле, она поняла тоже. Смысл острого и полузапретного, тайного наслаждения. Смысл любви, смысл всех самых разных чувств между мужчиной и женщиной. Чтобы понять все это, нужен был только один миг. Она поняла. Впервые.

Она, родившая трех детей. Давно уже ставшая женщиной.

Пойдешь дальше, отдашь все, что у тебя есть? Ведь любят не только сердцем, не только разумом. Слова, чувства — все это отличается от любви так же, как слова о войне отличаются от самой войны. Давший клятву гэйна — должен жертвовать при случае и своим телом. Если нужно защитить Дейтрос. Произнеся слова любви — отдашь ли ты свое тело — насовсем?

Или пожалеешь, или какие-нибудь высокие, высокоморальные соображения остановят тебя, и ты сохранишь себя — и не отдашь ему? Человеку, который тебе дороже жизни, выше звезд?

Ивик потянула рубашку вверх. Сняла. Обнаженная кожа словно блестела в полутьме, краснела сморщенная в месте старого ожога.

— Ивик, — прошептал Кельм. Руки коснулись ее кожи. Скользнули. Щелкнула сзади застежка.

Ивик выскользнула. Встала. На ней ничего больше не было. Кельм поднялся, освобождаясь от одежды, лаская ее.

У него было красивое тело. Мышцы не дыбились горой, но четко выделялись под смуглой кожей. Чистой кожей. Шрамы были небольшими, аккуратными. На уровне ключиц. На руках. На животе. В паху. Ивик снова ощутила слезы на глазах — от жалости и ужаса за него.

Кожа соприкоснулась с кожей. Тело — с телом. Ивик впервые в жизни почувствовала, что значит — любить мужчину. Что такое мужчина. Она почти не ощущала, что происходило на уровне тела. Они где-то лежали. Или может быть, летели. Мужчина — это вот что... это все, кто уходит, вскинув на плечо автомат... "пусть он возьмет меня. Это моя работа"... я привык... как можно привыкнуть — умирать? Но ведь он действительно — привык. Это его работа. Защитить, закрыть телом. Как миллиарды, триллионы, поколения мужчин закрывали и защищали. Спасали. Ребенка и мать ребенка... семью. Своих. Это древнее самого человека. Это в крови. И так же в крови — отдать ему себя, отдать свое тело, ведь это он любит так, что способен умереть за тебя... и умирал уже.

... и был при этом бесконечно ласковым. Как солнце. Прекрасным.

И во всем этом не было ни одного грязного оттенка. Ни в одном прикосновении. Не было стыда. Не было страха. Он знал, как это делать. Он все делал правильно.

Ивик в первый раз поняла, что это — самая чистая вещь на свете.

Она проснулась будто от толчка.

Тусклый свет просачивался сквозь шторы.

Она лежала, всей кожей ощущая его кожу, струящееся тепло. И неприятную теперь влагу. Она отодвинулась.

Вроде похмелья. Все вспоминалось как бред. Что-то было ночью. Да, ей было очень хорошо. Как никогда. Но это же бред, бред, это дикость... Она просто забыла обо всем остальном.

Ивик вскочила. Путаясь в штанинах, стала натягивать на себя брюки.

Так бывает иногда во сне — ты что-то там чувствуешь, переживаешь... а потом просыпаешься и понимаешь, что на самом-то деле все иначе. Вот и сейчас... надо вымыться. Она воровато выглянула в коридор. Никого. Подхватила одежду, скользнула в ванную.

Пока она мылась, пока одевалась, приводила себя в порядок, действительность наваливалась все сильнее, все безжалостнее... Действительность говорила голосом Даны все те же слова, разумные и логичные. Правильные. Абсолютно невыносимые. Несовместимые ни с чем... ни с чем настоящим.

...особенно она боялась, что он проснется. Что она не успеет уйти до того, как...

Что они тогда будут делать? Пить чай? Жарить яичницу?

Что они скажут друг другу?

Любое слово теперь превращало все в балаган. В дешевую комедию под названием "адюльтер". В анекдот — приезжает муж из командировки, а в шкафу...

Это же бред! И ведь вроде она не пила. Что она может отдать ему? Что — если ей уже давно ничего не принадлежит? Да, он хороший, да, он заслуживает всего, но не ей же решать это...

Если так сложилась судьба.

Уйти. Сменить квартиру. Нет, это невозможно. Ивик остановилась. Она вдруг вспомнила о версии Дамиэля. О возможном предательстве Эльгеро. А кто сказал, что Эльгеро неправ...

Может быть, прийти к нему. Он хороший. Он все поймет. Сказать — я все знаю, шеман, возьмите меня с собой, располагайте мной. Вам я верю.

Но верит ли она ему? Кому вообще можно верить здесь?

Может быть, ей врали с раннего детства. Может быть, вообще все иначе. Ивик захотелось биться головой о стену. Нет. Она просто уйдет. Просто уйдет — и все...

Пусть они все провалятся. Она заберет детей и уйдет. Подальше куда-нибудь. В Медиану.

Да, в Медиану, пропади все пропадом! Пусть они остаются здесь, с их войной, с их дурацкими любовными проблемами, с их квенсенами и боевыми частями, танками и вертолетами, огненными бичами и атомными бомбами, трансляторами и фантомами...

У гэйна всегда есть выход — можно уйти в Медиану. Насовсем. Далеко. Где-нибудь во Вселенной найдется местечко и для тебя. Где-нибудь... все равно, где жить. На Триме, в Лей-Вей... да хоть в Дарайе! Лишь бы тебя не трогали. Маленький домик. Дети — ее дети, и больше ничьи. И они будут возвращаться домой каждый день. Она каждый день сможет их обнимать. Варить обед. Играть с ними в мяч. Она найдет такое место. Они будут ходить в Медиану и играть там вчетвером. С детьми. Правда, Марк... а что Марк? Ну может быть, она и его возьмет с собой. Он нужен детям. И он же не помешает.

В Медиану... ей просто хотелось в Медиану, в серое безмолвие, где можно творить, где можно построить для себя какой угодно мир, все, что тебе нравится, где ты ни от кого не зависишь. Медиана — это свобода.

Ивик сунула в кобуру ПМ, под левую руку повесила шлинг. Покидала вещички в мешок. Взглянула на Кельма — он, казалось, улыбался во сне. Что-то шевельнулось внутри, но холодный трезвый ужас остановил ее. Нет. Безумие кончено...

Только надо проверить все-таки трансляторов. Проклиная себя, Ивик включила комп. Идиотка. Даже истерику закатить не можешь по-человечески — все равно не забудешь проверить, как там твои подопечные. Мамаша заботливая. Клуша. Но ведь правда — нехорошо как-то... Нет, за ними наблюдают другие, но...

Ее окна включились автоматически. Диспетчер сразу перекинул ей подопечных, едва Ивик вошла в сеть. Она стояла у монитора, сжимая вещмешок в руке.

Жаров спал. Юлия что-то писала... Женя...

Ивик застыла, ощущая, как холодный пот катится по хребту.

Женя сидела, положив больную ногу на табуретку. Рядом с ней, выложив на стол шлинг, похохатывал и о чем-то рассуждал тот самый дараец. Дамиэль. Очевидно, дежурный не заметил шлинга, или же не знал, как сразу реагировать. А Женя, судя по шлингу, уже знала слишком много — гораздо больше, чем положено знать триманке.

Ивик обернулась, бросила последний взгляд на спящего Кельма и перешла в Медиану.

Кельм проснулся с ощущением тревоги и опоздания. Бросил взгляд на часы. Все нормально, вроде бы. Торопиться некуда. На сегодня ничего особенного он не планировал. Надо выжидать.

Ивик не было. И было в этом что-то нехорошее, а что — он пока не понимал.

С ней было очень хорошо. Таких и вправду — не бывает. Так не было никогда.

Он встал и отправился в туалет. Потом перекусил остатками холодца. Наготовили чуть ли не на неделю. Но сегодня надо будет что-то еще сварить. Кельм неторопливо вымыл посуду.

Прибрал кухню. Все-таки — что случилось? И где Ивик? Конечно, она могла выйти куда угодно. В магазин. По делам, связанным с трансляторами. Если бы опасность — она, конечно, разбудила бы его. Какие-нибудь мелочи — подбросить кому-то книгу, подтолкнуть, совершить какое-то мелкое действие... А будить Кельма ей, вероятно, было жалко. Записку... возможно, не было времени оставить.

Но сердце неприятно ныло. Довольно мерзкое ощущение. Кельм вернулся в комнату и внимательно ее осмотрел.

Вот оно! Рюкзак исчез. Он всегда висел на гвозде в углу.

Оружия нет — это понятно, она не могла выйти без оружия. Но рюкзак? Пара ее любимых книг. Он открыл шкаф — полка Ивик пуста. Совершенно. Кое-какое барахло осталось в шкафу, но вся обычная одежда — рубашки-свитера-штаны-носки — все исчезло.

Кельм механически убрал постель. Ивик ушла. И она ушла не по делам — похоже, что насовсем. Второпях, конечно, не собралась всерьез. Значит, вероятно еще вернется. Забрать клори, то есть гитару. Забрать оставшееся барахло. Да и конечно, она не может не вернуться — она на работе. Но то, что забрала рюкзак — важно.

Значит, проснулась и видимо, пришла в ужас от того, что случилось...

А так все было замечательно вчера... Как будто небо спустилось на землю.

Похмелье. Очнись, гэйн, она замужем. И это не Велена, способная бросить того, кто ей доверился. Это Ивик — за это ты ее и любишь. Только вот, к сожалению, доверился ей другой человек. Это его она не может бросить.

Кельм с удивлением посмотрел на собственные руки — пальцы сжались в кулаки, впились в ладони так сильно, что костяшки побелели.

А ты, как всегда, оказался не у дел.

А тебе, как всегда, не повезло.

Ну не везет тебе. Так все устроено.

Кельм почувствовал, что не может больше дышать. Что-то острое и ледяное поднялось к горлу, перехватив дыхание.

... да пусть бы ушла. Пусть бы сказала, что угодно. Даже оттолкнула бы. Но пусть бы только еще раз вернулась — чтобы увидеть. Просто чтобы она побыла рядом. И уже стало бы легче... Шендак, неужели в таком возрасте, после всего, что было, еще можно так сходить с ума из-за женщины...

Он и раньше-то никогда из-за женщин не переживал.

"Я не смогу без тебя жить".

Он лег. Сероватый потолок надвинулся на него. Сдавил.

Все верно, и она, конечно, права.

Он не должен жить. Не надо. Не стоит больше.

С Веленой было не так — он злился, ненавидел. Хотел убить. Ее, этого предателя...

А Ивик убила его самого. Окончательно. Можно сказать, добила. Но она не виновата. Все правильно. Вот ведь в чем окончательное-то злодейство — все верно, никто не виноват, и от боли этой никуда не деться. Так положено.

Серую вязкую тишину прорезал сигнал. Кельм поднял руку к мобильнику за ухом.

— Зареченский слушает.

— Вы помните, что сегодня второе января?

— Да, я об этом помню, — Кельм рывком сел. Голос незнакомый, но напоминание о сегодняшней дате было актуальным паролем его отдела. Форма, в которой был назван пароль — свидетельствовала, что говорящий имеет право отдавать Кельму приказы.

— Николай, через два часа вы должны быть в точке шесть. Срочный вызов, — гэйн в наушнике помолчал, — с вами будет говорить Лев Семенович.

Кельм слегка вздрогнул, протягивая руку за кобурой.

— Есть прибыть через два часа в точку шесть, — ответил он.

Вот все и выяснится. И решится. Львом Семеновичем в последнее время было принято называть шемана первого уровня, главнокомандующего шематы Тримы Эльгеро иль Роя.

Кельм пробирался по полупустым замерзшим улицам. Острое ощущение горя схлынуло. Он действовал, ему предстояло что-то решать, что-то выяснить, это занимало его. И с Ивик в конце концов что-нибудь решится. Все будет нормально. Он перестал об этом думать.

Точка шесть — неприметный старый дом на Фонтанке. Кельм позвонил в квартиру, назвал пароль. Сопровождающий — незнакомый парнишка, вроде бы, стажер на адаптации — повел Кельма через Медиану. Значит, шеман сейчас в другом городе? Кельм, следуя за сопровождающим, размышлял о дальнейших возможностях. Среди них фигурировало, между прочим, его убийство. Если предатель решил убрать его, то наверняка — из мира живых. Арест и помещение, например, в Верс по подложному обвинению, могло бы поставить Эльгеро под подозрение. Кельм же не станет там молчать. Значит, ликвидация. Но какие меры предосторожности можно принять сейчас? Фактически — никаких.

Они вышли из Медианы в незнакомом городе. Шли около двадцати минут, петляя по улицам, прежде чем Кельм понял, что это Москва. Чертаново скорее всего или Теплый Стан. Кельм попробовал поговорить со стажером, тот назвал свое здешнее имя — Сергей Шапитько, но в целом оказался молчаливым. О задании ничего не знал — велено отвести, и все. Или не мог сказать. На Триме стажировался уже восемь месяцев. Вид у него был совершенно не дейтрийский, Сергей сообщил, что теперь применяют пластические операции — накачивают силикон под кожу лица, чтобы изменить форму. Многие дейтрины отращивали усы и бородки с этой же целью, в Дейтросе мужчины никогда этого не носят, а борода здорово меняет форму лица. Рыжеватые волосы и светлые глаза. Кельм только хмыкнул — он никогда всерьез не изменял внешность, и никогда это не казалось нужным. У него какая-то очень уж стандартная внешность, за любую народность сойдет.

База располагалась в одном из стандартных домов-коробок. Сергей набрал шифр. Поднялись на лифте на шестой этаж (плохо, буднично подумал Кельм, меньше путей к отступлению).

Дверь открыл сам Эльгеро. Кельм даже вздрогнул от неожиданности. Черные глаза шемана смотрели пронзительно и весело.

— Мы по поводу вчерашней сделки, — важно произнес стажер. Эльгеро кивнул.

— Сделка состоялась. Но проходите. Вы свободны, — обратился он к стажеру, — передайте привет Завгороднему.

— Обязательно передам, — стажер казался слегка разочарованным. Отошел к лестнице, нажал кнопку лифта. Эльгеро отступил в коридор.

— Входи, Николай...

Часть третья.

Гэйна и вечность.

Никого не было в квартире. Женя и Дамиэль вдвоем. Снег валил за окном густыми хлопьями. Мир казался неправдоподобным, несуществующим.

Все, что узнала Женя — было невероятно. Все сказки, которые ей рассказывал Дамиэль... весь этот бред. Этого не может быть на самом деле. Потому что не может быть никогда!

Но ведь он действительно возник ниоткуда...

И эта штука — шлинг. Сверкающие петли, повисшие в воздухе.

— Как твое настоящее имя? — потерянно спросила Женя.

— Настоящее? А зачем? Ну хорошо, мое настоящее имя Ферн. Полное, прости, не называю. Ты уже знаешь, что я разведчик.

— Ферн, — повторила она.

Дамиэль оказался красив. Высокий, широкоплечий, волосы темно-русые... впрочем, крашеные, судя по тому, что он говорит. Значит, на самом деле он блондин. Еще красивее. Молод. Изящен. Тайный агент... Джеймс Бонд. Но чего-то в нем не хватает. Чего-то не хватает, чтобы быть похожим на короля Альвина, на Даррена, на рыцаря Стрижа, о котором она писала сейчас... Впрочем, всем и всегда чего-нибудь не хватает.

— Самое главное, — терпеливо сказал Ферн, — у тебя не будет больше материальных затруднений. Тебя ведь уволили с работы...

Женя с тоской посмотрела на забинтованную ногу.

— Это не вы случаем мне ловушку подстроили?

— Конечно, нет, — сказал Ферн, — во-первых, это было бы гнусно... Во-вторых, незачем — мы предпочтем дать тебе работу. Согласись, что выполнять несложные поручения, находясь дома, гораздо проще, чем сидеть целый день в офисе. А оплату мы гарантируем. Не беспокойся. Ты больше ни в чем не будешь нуждаться. Тебе досталось в жизни, но теперь это кончится.

— Переехать бы, — с тоской сказала Женя, — скандалы эти...

Сетевой эльф с сочувствием смотрел на нее.

— Все будет хорошо, девочка. Я помогу тебе. Я даже квартиру тебе помогу найти. Но пойми, я не мог вот так действовать, я должен был объяснить тебе, что происходит. Я не хочу, чтобы ты работала вслепую.

— Да... этот ваш Красный мир довольно-таки гнусен, — сказала Женя, — хуже совка...

— Это зараза. Это чума, и ее надо остановить. Действительно, это еще хуже и гнуснее, чем ваш коммунизм. Потому что прикрывается все это христианством. Манипулирует людьми, играет на религиозных чувствах. Под прикрытием христианства и на земле творилось немало зла. Крестовые походы, инквизиция... Но Красный мир! Поверь — такого ужаса на земле не было никогда.

Он помолчал.

— Конечно, и наш Серебряный мир... Дарайя. Не идеал. У нас достаточно проблем. Мы не молчим о них, мы пытаемся их решать. Но повторяю, этот ужас надо остановить. Потому что они хотят построить то же самое и здесь, на Земле. Я понимаю, все это звучит как голливудская фантастика, но это факт. Конечно, в жизни все гораздо сложнее, чем в кино... Я хочу, чтобы ты поняла это, Женя. Ты веришь мне?

Она подумала.

— Пожалуй, да... Ферн. Все это очень похоже на правду.

— Ты будешь работать с нами?

Женя открыла рот, собираясь что-то сказать. И не успела.

По кухне словно пронесся морозный ветер. Миг — и у буфета возникла темная небольшая фигура, в правой руке — пистолет, в левой — то странное орудие, шлинг. Дамиэль-Ферн вскочил, хватаясь за оружие.

— Не торопись, — раздался звонкий и четкий женский голос, — Не надо так быстро, Женя. Сначала выслушай противоположную сторону.

Она обращалась к Жене, но смотрела только на Ферна, в любую минуту, видимо, готовая к схватке. Ферн напрягся, сжимая шлинг и собственный пистолет непривычного вида. Враги замерли. Женя тоже застыла, не в силах двинуться или крикнуть.

Пришелица выглядела вполне по-земному — если не считать шлинга. Серая куртка, штаны — серый городской камуфляж. Плотная черная вязаная шапка, из-под нее торчат мелированные черно-пегие пряди волос. Лицо обычное, скуластое, с узким подбородком, карие внимательные глаза, тонкий длинный нос.

— Будем говорить или стрелять, дорш? — спросила она. Ферн ответил, не опуская оружия.

— Предлагаю переговоры.

— Не возражаю, — ответила женщина, — на счет "три" оружие кладем. На счет "пять" садимся.

Она отсчитала до трех, положила шлинг и пистолет на буфет (Ферн последовал ее примеру). Потом села, подвинув себе табуретку. Сбросила куртку — под ней оказалось что-то вроде бронежилета. Странного, светло-серебристого.

— Извини, Жень, тут жарко. Я разденусь немного, — бросила она. Женя поняла, что эти двое пристально смотрят друг на друга и вряд ли собираются расслабляться.

— Рискованно, — заметил Ферн, — а если за мной наблюдают?

— С твоей стороны риск аналогичный, — ответила женщина, — лучше было стрелять сразу.

Женя посмотрела на Ферна.

— Она... из Красного мира?

— Да, Женя, — спокойно ответил он, — из того самого Красного мира. Убежденный пассионарий. Убежденный убийца. Для меня, признаюсь, это несколько неожиданно, но впрочем, я догадываюсь... Ты куратор? — спросил он женщину.

— Да, — сказала она, — Я куратор Жени. Кстати, Женя, меня зовут Ивенна. Я наблюдаю за тобой уже два года.

— А... почему? — глупо спросила Женя. Ивенна бросила на нее короткий взгляд.

— Потому что ты писатель. От Бога. У тебя талант. То, что ты пишешь — нужно Дейтросу. Так мы называем наш мир, Красный мир в терминологии этого гражданина. То, что ты пишешь — нужно нам. Поэтому мы охраняем тебя и следим за тобой.

— Да, не забудь рассказать своей подопечной о методах вашей работы, — бросил Ферн. Женя пока ошеломленно переваривала новости. Писатель... От Бога.

Она вообще не привыкла думать о себе, как о писателе. То, что она делала — называлось иначе. Писатели издают книги. Получают гонорары. Собираются на писательские тусовки. Выступают в дискуссиях по телевидению. Их уважают. А она? Красивая девушка. Филолог. Редактор. Неудачница в поисках заработка. Неудачница в личной жизни. Но — писатель? И это кому-то нужно? Причем нужно до такой степени, что за ней специально наблюдают?

— Какой же я писатель... — растерянно начала Женя. Ферн резко перебил ее.

— Женя, тебе сейчас много интересного скажут. Но еще интереснее — кто это говорит. Вспомни все, что я рассказывал тебе о Красном мире. Эта женщина, такая милая на вид — профессиональная убийца и садистка. А то, что она курировала тебя — означает, что она еще и профессиональный психолог-манипулятор. Убивать людей она начала уже с 14 лет. Вместо сердца у нее — пламенный мотор. Она по сути робот с вложенной программой, которую почти невозможно преодолеть. Она не знает, что такое — любить, страдать, быть слабым. Их так воспитывают. К тому же она — плод искусственного отбора, после уничтожения их мира. Если в Красном мире и есть живые люди, то в армию и разведку они точно не попадают. А теперь подумай, стоит ли ей доверять?

— Ты все сказал, дорш? — спокойно осведомилась Ивенна, — ну а теперь скажу я. Я действительно начала убивать в 14 лет. После того, как на моих глазах вы убили моего друга, такого же мальчишку. У меня трое детей. Девочка и два мальчика. Муж — строитель. Я люблю его. Он очень хороший. У него на стене висит автомат, потому что в любой момент дорши — то есть армия этого вашего Серебряного мира...

— Вас заставляют рожать! — перебил Ферн, — у вас мало населения. Женщин превращают в рожающие машины. Вы и детей делаете ради государства...

— Я родила детей, потому что хотела их иметь! — Ивенна тоже повысила голос, — Я люблю их. Я не подпущу к ним ни одну дарайскую сволочь. Да, я убийца. Потому что я люблю моих детей, мужа, моих родителей. Мою Родину. Потому что не мы лезем к вам и уничтожаем ваших людей — а вы не оставляете нас в покое!

— Как мило! — крикнул Ферн, — а ваши замечательные миссии, ваши идеологические диверсии, прозелитизм во всех мирах...

— Вы убиваете наших монахов! Они безоружны. Они только проповедуют, лечат и спасают. А вы убиваете их! Я видела это.

— Кто виноват, что вы пускаете безоружных людей заниматься прозелитизмом и распространением вашей идеологии? И для чего вы лезете на Триму?

— Потому что на Триму лезете вы! Потому что мы не можем допустить...

— Замолчите! — крикнула Женя, — прекратите ругаться. Объясните мне толком, что происходит.

Противники разом замолчали. Ферн сказал, криво усмехаясь.

— Да, гэйна, объясни своей подопечной, что означает твое кураторство. Что ты делала с ней все эти годы. Расскажи о своих манипуляциях. Или ты будешь врать? Выкручиваться?

Ивик шумно выдохнула.

Если бы это была Юлия... там можно было бы хоть привести примеры положительного изменения жизни. Впрочем, и здесь..

— Женя, восемь месяцев назад твой рассказ выиграл в сетевом конкурсе "Аллигатор"... Его взяли в сборник. То, что твой рассказ попался на глаза редактору — обеспечила я. Я же организовала дополнительную раскрутку.

— Спасибо, конечно, — сказала Женя, — но... зачем вы вообще это делаете? Что вам от меня нужно?

— Ничего, — сказала Ивенна, — только чтобы ты писала. Все мои действия направлены на то, чтобы создать тебе возможность писать.

— В том числе, ложь, манипуляции, и то, что она рушит твою жизнь, не считается с твоими желаниями... что, не так, дейтра?

— Так, — спокойно сказала Ивенна.

— Кстати, поинтересуйся насчет своего увольнения с работы... насчет своей ноги. Или будем выкручиваться? — ехидно поинтересовался Ферн. Ивенна выпрямилась.

— Нет, дорш, не будем. Женя, это правда. Увольнение с работы организовала я. Леску, о которую ты споткнулась, натянул мой человек. Он же — помнишь, помог тебе добраться до остановки. Мне нужно было сделать так, чтобы ты ушла с этой работы. Других возможностей я не видела, извини. Прости, что пришлось причинить тебе боль.

— Вы с ума сошли, — прошептала Женя. Она взялась пальцами за виски, — я же шею могла свернуть...

— Не могла бы. Там неглубоко было. Поверь, охрана твоей жизни — это моя главная задача. Только за последние месяцы я трижды вступала в бой из-за того, что кто-то посягал на жизнь и благополучие моих подопечных. Если надо, я отдам за тебя жизнь.

— Очень мило, — бросил Ферн, — только сначала она исковеркает твою.

Женя держалась за виски, покачиваясь из стороны в сторону.

— Как вы могли... как вы посмели! — простонала она. Ее вдруг осенило, — так может быть, и с Сашей...

— Да, — ответила Ивенна, — твой брак с Александром тоже был расстроен нами. Вступив в этот брак, ты бы не смогла писать, это очевидно. Но извини, его измена была все-таки реальной. Он мог этого не делать. Мы его не заставляли, не вводили психотропы. Он повелся на красивую девушку, только и всего.

— Но зачем... зачем вы так со мной? За что?

— Женя, — мягко сказала Ивенна, — я понимаю, это звучит жестоко. Но нам нужно твое творчество. То, что ты пишешь. Нам это нужно на Триме, потому что это противостоит тому, что они, — она кивнула на Ферна, — пытаются вам внушить. То, что ты пишешь — это настоящее. Живое. Дейтрийское. Твои герои — это наши герои. Дарайцы хотят превратить Землю в свое подобие, мы не позволяем им это сделать, только и всего. И ты не позволяешь. Нам нужно то, что ты пишешь. И да... ради этого мы поступаем иногда жестоко... Не плачь!

— Я говорил тебе, — вставил Ферн, — я говорил, что ради идеи они готовы на все...

— Но это же ерунда, — быстро заговорила Женя, хлюпая носом, — что же вы несете! Чего проще помочь мне, чтобы я писала! Вы же врете просто! Вы просто могли дать мне денег. Как вот он. Нужно вам — так заплатите! Но вы же...

— Деньги, к сожалению, не помогают, а часто и мешают творчеству, — сказала Ивик, — если мы дали бы тебе денег, ты почувствовала бы себя скованной. Или увлеклась чем-то другим... А нам нужно, чтобы ты писала.

— Вы двадцать раз могли так сделать, чтобы меня напечатали! Какого черта — если вам нужно, чтобы мои книги читали... если я пишу их в стол — вам ведь это не приносит пользы! Их читают несколько сот человек в сети — и все, а вы могли сделать так, чтобы их напечатали!

— Не могли, — сказала Ивенна, — конечно, я воздействую и на редакторов. С конкурсом пример я уже приводила. Но редакторы решают сами, а твои вещи сейчас не продавались бы... некоммерческие, неформатные. Это правда. Я делаю все возможное, чтобы распространить то, что ты пишешь. Но это не так быстро и просто, как кажется...

— Это бред! Вы сами могли организовать издательство и издавать мои книги! И рекламу делать! Если вам на самом деле нужно, вы давно могли раскрутить меня!

— Могли бы, — ответила Ивенна, — но видишь ли, идет война. Если мы начнем делать это, дарайцы сочтут себя вправе делать то же самое. На земле пока нет дарайских издательств... разве что мы об этом не знаем. Все издательские дела решаются самими землянами. А нагнетать эскалацию — не в наших интересах. Мы и кураторское воздействие на вас начали только потому, что дарайцы давно уже это делают... отбирают нужных им людей, воздействуют на них... кстати, иногда убирают и тех, кто их не устраивает. Что сейчас делают с тобой.

Ферн рассмеялся.

— Послушай, что она несет! Если бы мне нужно было убить тебя — я бы мог это сделать уже двадцать раз!

— Ему не нужно тебя убить, он всего лишь хочет тебя завербовать. Подумай, Женя — завербовать на службу чужому правительству. Не русскому. Не земному. А завербовав, он без труда добьется и того, что ты перестанешь писать.

— По крайней мере, я готов обеспечить тебя, ты можешь вести нормальную жизнь, — перебил Ферн, — У тебя будет квартира, машина, будешь прилично одеваться... Как видишь, мы думаем о людях, в отличие от Дейтроса. Писать тебе никто не помешает — пиши что хочешь. Мне нравятся твои вещи, ты же знаешь. У тебя и времени будет достаточно на творчество. Мы предоставляем тебе свободу. И мы, в отличие от Дейтроса, никогда не ломали тебе жизнь...

— Ради высшей цели с прищуром глядя в прицел, — вдруг сказала Ивик. Женя вздрогнула.

— Откуда вы... хотя...

— Это ты очень хорошо написала. Я помню. Скажи мне, кто из нас сволочь, и кто свинья. Я тебе сочиняю этот ад, где странно, что ты еще цел. Или ты надо мной стоишь, откровенно скажи, хладнокровно ломая мне и судьбу, и жизнь, ради высшей цели с прищуром глядя в прицел...

— Очень красиво! — заглушил ее Ферн, — звучит просто замечательно! И поступаете вы с Женей очень этично!

— Не очень этично, — спокойно сказала Ивенна, — конечно, нет. Согласна. Женя, я в курсе того, как ты живешь. Я знаю, тебе тяжело. Много лет. Тебе тяжело жить в этой квартире, где ты чувствуешь себя лишней. Постоянные скандалы. Отчим пьет. У тебя нет денег. Ни на что. Ты много работаешь, а зарплата очень маленькая. Это провинция, а переехать нет возможности. У тебя не ладится личная жизнь. Никого нет, одни душевные раны — ничего больше. Женя, я очень тебя могу понять. Но ты пойми одно... ты живешь в этих условиях — и пишешь. Ты много пишешь. Неважно, почему — может быть, потому, что тебе жить уж очень хреново, и хочется куда-то вырваться. И пока ты пишешь — ты нужна миру. Не только нам. Ты и Земле нужна. Потому что это главное, это лучшее... А если эти условия изменятся... вполне вероятно, что и творчества не будет. Да, я изучала психологию творчества. И я знаю, что тебе полезно, а что вредно... Пойми, Женя, душевный комфорт, физический... это важно. Но это не главное. Главное — чтобы ты продолжала писать...Через боль, через муки — но продолжала.

— Да-да, — саркастически вставил Ферн — все это время он пытался что-то сказать, но Ивик повышала голос, вынуждая его заткнуться. Теперь он наконец прорвался.

— Конечно же, очень по-дейтрийски! Можешь загибаться, главное — выполняй свою функцию. Главное — труд на благо Родины, а ты сам — винтик... совковая психология!

— Решай сама, Женя, — Ивенна остро взглянула на нее, — я не оправдываюсь. Я ломала тебе жизнь. Решай сама, что важнее... Я...

Она не договорила. Ферн внезапно выпрямился и громко сказал.

— Хватит болтать! — в тот же миг все в маленькой кухне изменилось. Женя отпрянула к спинке кресла-кровати.

Рядом с Ферном возникли двое — гораздо выше его и мощнее, настоящие амбалы. В воздухе сверкнули золотые огненные петли — сразу несколько, с разных сторон, Ивенна тоже схватила свой шлинг, петли сверкнули и опали, она метнулась в сторону, один из амбалов бросился на нее, Ивенна извернулась, ударила его ногой, как киношный Брюс ли,отскочила, он снова метнулся на нее, второй оказался рядом, но Ивенна снова вывернулась, прыгнула в сторону, Ферн тем временем вскинул пистолет, грянул выстрел, один из амбалов достал Ивенну, и та повалилась прямо на Женю — спиной, надавила... и в тот же миг случилось что-то дикое.

Женя ощутила резкий удар по глазам, как яркую вспышку. Зажмурилась. И когда открыла глаза — все вокруг стало иным. Не было кухни. Вообще ничего не было — она сидела на земле, все так же вытянув ногу, а вокруг — серое, абсолютно безжизненное пространство и туман... Бескрайняя долина. Ветер. И сверкают золотые петли впереди.

Здесь амбалов было уже не двое — человек десять. Но когда Женя наконец развернулась и увидела происходящее — все резко изменилось. Прямо из серой почвы росли высоченные голубоватые перепутанные стебли, все в шипах, и в этих стеблях неуклюже и беспомощно барахтались бойцы Серебряного мира. А впереди, спеленутый золотыми петлями шлинга, неподвижно замер Ферн-Дамиэль. Ивенна стояла против него, вытянув правую руку, сжимая в левой шлинг, слегка расставив ноги. Убедившись, что враги надежно скованы, дейтра повернулась к Жене и посмотрела на нее — ошеломленно.

— Шендак, — сказала она непонятно.

— Вы что, не в курсе? — хрипло спросил Ферн.

— Ты... Женя, ты...

— Что это такое? — вскрикнула девушка, — где мы?

— Это Медиана, — сказал Ферн, — я говорил тебе.

— Триманцы не могут... Женя, — сказала Ивенна, — кто твой отец? Настоящий?

— Откуда я знаю! Он сбежал давно, и алиментов не платил! Игорем звали...

— Она дарайка на четверть, — сказал Ферн, — ее отец — полукровка.

— Шендак, — прошептала Ивенна.

— Я не говорил тебе этого, Женя, — добавил Ферн, — но знай, что Серебряный мир — твой родной мир. У тебя там даже есть родственники. Тебя любят. Ты дарайка... Ты можешь быть с нами. Я бы открыл тебе это позже. К сожалению... сейчас меня убьют. Но помни...

— Какая ты дарайка, — громко возразила Ивенна, — ты русская, Женя. По крови ты дарайка только на четверть. Твой папаша давно слинял, и родственнички что-то не очень тебе помогали.. Ты не дарайка. Ты пишешь настоящее. И ты сможешь творить в Медиане. А дарайцы этого не могут...

— Почему? — не выдержала Женя. Ивенна пренебрежительно кивнула на плененных противников.

— Потому. Видишь? Творить в Медиане, создавать оружие... создавать красоту — это может тот, кто и на Тверди творит настоящее. А они — они не умеют. Он говорит — убить... На Тверди он стрелял в меня, они кинулись на меня втроем, и там я с трудом уцелела... А здесь — видишь? Здесь они мне не страшны. Творить в Медиане, Женя... это самое лучшее, что есть на свете. Смотри!

Ивенна чуть отошла в сторону. Взмахнула руками, точно дирижер.

Точно невидимый цветовой оркестр заиграл перед ней — серая земля и серое небо взорвались разноцветьем. Это было похоже на калейдоскоп. На фейерверк. Огни — алые, синие, золотые, зеленые, всех цветов радуги — сияли в воздухе, и земля покрывалась коврами соцветий, ежесекундно меняющих оттенки. Вертелись огненные змейки, вставали радуги, солнца, пестрые розы, и это было невозможно, невообразимо прекрасно... Это было так, что даже плененный Ферн не мог оторвать взгляда от происходящего. И Женя почувствовала, что ей хочется плакать и кричать — так не могло быть на земле.. просто не могло. Ивенна опустила руки. Многоцветье не погасло, но чуть потускнело и замерло.

— Ты тоже сумеешь так. Потому что ты не дарайка. Они так не могут. И не потому, что такими родились — они такими сделали себя сами... А ты... твоя душа жива, Женя. Я хочу, чтобы ты осталась живой...

Ивенна подошла к Ферну. Тот заметно побледнел. Крикнул.

— Женя, прощай! Они умеют творить... и убивать тоже...

Ивенна протянула свой шлинг вперед... и петли на теле Ферна стали растворяться. Через несколько секунд он стоял на почве, освобожденный.

— Убивать тебя... руки марать неохота, — процедила дейтра. Повернулась к Жене.

— Я ухожу, Жень... Решай сама. Я не буду тебе мешать. Если станешь работать на них... они тебя, конечно, спрячут. Я не буду искать. Дело твое. Видишь, что стоит за мной — и что за ним. Решай. А мне... — она помолчала. — мне надоело это все.

Она сделала несколько шагов вперед. И вдруг одновременно поднялась над почвой — не подпрыгнула, а именно спокойно поднялась, взлетела -и в тот же миг, словно в ужастике, начала превращаться — вытянутые руки удлинились, стали толще, покрылись перьями, сократились и прижались к животу ноги, вжалась в плечи голова... Через несколько секунд огромная коричневая, с белой головой птица, похожая на орла, взмахнула крыльями.

Ивенна-птица поднималась все выше и выше, в зенит. Ферн поднял руки ей вслед, и с пальцев его сорвались молнии, но лишь зазмеились вокруг, не причиняя птице вреда.

— Как видишь, я тоже кое-что могу, — Ферн обернулся к Жене, — я думаю, нам стоит вернуться обратно...

Ивик летела дальше и дальше, почти не думая, куда летит, не глядя на келлог, укрепленный на лапе. Куртка и рюкзак остались на кухне у Жени... Ну и пусть.

Потом она устала. Опустилась на землю. Создала себе небольшой экипаж, вроде фантастического флаера, легко скользящий над самой поверхностью. Откинулась в кресле...

Где же она все-таки? Судя по келлогу, это зона не то Килна, не то Лей-Вей. Она ушла далеко. Патрулей здесь уже не было никаких. И вообще никого не было. Беспредельная свобода. Бесконечность.

Чума на все ваши дома.

А захотят ли дети пойти со мной — эта мысль тревожила ее последние полчаса. Ведь возможно, что и нет. Школа, друзья, своя жизнь. Марк... может, он согласится, но ему будет очень тяжело. Ведь у него столько родственников, он любит их, друзья, родной поселок... Все бросить ради нее.

А стоит ли вообще его тащить куда-то?

А дети... Ивик вспоминала, с каким азартом они говорили о школьных делах, как мечтали о распределении, гадали о будущей профессии... как играли со сверстниками во дворе. Этот мир давно уже перемолол их. Дети давно не принадлежат Ивик. Да она и видела-то их мало.

А может быть, и не стоит претендовать на них. Надо смириться с этим.

Женя — дарайка, ну и дела! Но эта мысль сейчас мало тревожила ее. Как и все, что осталось позади. Женя сама решит. Скорее всего, конечно, в пользу Ферна. Ивик всего лишь рассказала ей правду... то, что уже точно — правда. Пусть думает сама.

Пусть они все сами — без нее. Уже хватит. Она устала. Просто устала от всего.

Она не может воевать. На Триме человек, повоевавший год, вспоминает потом об этом всю жизнь. А она — постоянно так. В человеческих ли это силах? И никогда не было иначе, и не будет. С того момента, как ей на плечо положили алую ленту. А если это правда — то, что Дейтрос был унитожен ради сохранения пассионарности?

Может, и нет. Может, Кельм прав со своей железной логикой. Но даже мысль об этом...

Да просто не хочется думать.

Кельму, наверное, будет очень больно, когда он все поймет...

И всем будет больно, если она уйдет.

Но они переживут и забудут.

Ивик спрыгнула на землю. Стала с увлечением работать. Несколько минут — и над плоскостью Медианы возник дом с остроконечной алой крышей, с широким балконом наверху. Ивик отошла чуть дальше. Сад... Зеленая трава, плодовые деревья. Цветник. Розы. Множество роз. Маленький пруд... Можно еще уток сделать, но это потом... дорожка к дому.

А может быть, создать все это — и позвать Кельма?

Он ведь тоже очень устал. Он тоже не может больше. Давно уже не может — и живет через "не могу".

Ивик играла. Она строила свой дом. Маленькое крылечко со скрипучими досками. Флюгер на крыше. Окно, увитое виноградом. Она ступила вовнутрь, в прохладный холл, который преображался на глазах. Вешалка в виде оленьих рогов. Вьюн по стенам. Паркет...

Например, в Руанаре. В некоторых странах там живут дикари, которые сами не умеют выходить в Медиану, а умеющих считают волшебниками и поклоняются им. Там как раз очень хорошо можно устроиться... Притащить запас антибиотиков и прочих медикаментов. Лечить. Пользоваться авторитетом и обильными приношениями. Построить дом... может, не такой, на Тверди это куда труднее... но что-то можно построить.

... в гостиной на стене — ходики с большим маятником. Свежие деревянные полы. Книги, книги до верха, в огромных стеллажах...

Можно и в Лей-Вей. Там дарайцы еще далеко не везде господствуют. Есть страны, с одной стороны независимые, с другой — уже неплохо развитые.

... вот в таком доме она жила бы с Кельмом. Спальня. Широкая постель, перина, в которой можно утонуть. Ивик бросилась на перину, раскинув руки. Покачалась. Ее потянуло в сон.

... и они играли бы в Медиане — часто-часто.

Ничего не будет, думала она, выбираясь из перины. Ничего. Короткий сон будто отрезвил ее.

Сколько она уже в Медиане? Восемь часов. Хотелось пить. Но виртуальную воду пить нельзя, а с собой ничего нет— все осталось в рюкзаке. Надо бы выйти куда-то на Твердь, поискать воду и пищу.

Ничего не будет — она вышла из призрачного, такого реального на вид, дома. Создала "лошадку" и неторопливо заскользила над поверхностью. Убирать свой фантом она не стала.

Не жить им с Кельмом в таком домике. И с детьми не жить. Ничего нет и не будет.

Да и хочет ли она этого...

Все, что нужно — это понять. Просто понять, что случилось. Вряд ли она вернется, если уйдет так далеко. Да, она не вернется. Но наверное, для всех так будет лучше. Пусть считают, что она погибла в Медиане. Может, ее даже будут считать героем...

Матери пришлют — "Ваша дочь героически отдала свою жизнь за Дейтрос и Триму"... Хотя нет, ее запишут пропавшей без вести. Там другие формулировки.

Поплачут. Попереживают. И забудут. И не будет путаницы с этими мужчинами, кого любить, с кем жить, пошло это, не пошло, цинично, не цинично... Смерть все расставит на свои места.

Хотя она и не умрет. Просто уйдет навсегда.

Меж рядами высоких стеллажей горел тусклый свет. Охраны здесь не было — только сигнализация, чутко стерегущая входы. Но никто не входил в этот огромный склад.

Человек возник ниоткуда, прямо из воздуха — в промежутке меж стеллажами. Постоял, держась за утолщение на боку, сжимая в ладони, если приглядеться, темную плотную рукоятку. Послушал. Осторожно двинулся вперед.

Ивик в общем-то не собиралась стрелять. Не убивать же людей из-за жратвы. В случае чего можно уйти в Медиану по горячему следу.

Ей повезло, неподалеку обнаружился стеллаж с ящиками, набитыми консервами. Свинина. Тунец. Она быстро закидывала банки в рюкзак. Пакет сухарей. Шоколад. Вода? Она осторожно перемещалась среди стеллажей, постоянно останавливаясь и прислушиваясь. Воды взять стоило. И она нашла воду — в плотных тетрапаках, покидала пакеты в рюкзак.

Если еще какая-то из десяти Заповедей не нарушена — это очень странно.

Рюкзак оттягивал плечи и, неудобно уложенный, давил на спину. Но ничего — в Медиане этих неудобств не существует. С таким запасом можно долго не выходить на Твердь. Разве что вдруг захочется...

А можно жить в Медиане. Неограниченно долго. Запасаться продуктами на Тверди, проще всего — на Триме, где вообще не знают о существовании невидимого мира. Защитить себя в Медиане она сумеет. Заняться — да есть чем заняться... играть.

Только играть не хочется.

Вот ведь странная ситуация — никуда не надо торопиться. Она ушла. Можно это назвать дезертирством, наверное. Но Дейтрос проживет без нее, кто она — рядовой куратор, найдут и другого. Клятву гэйна она не нарушает, если вдуматься. Ведь она просто так ушла. Никого не предала, не перешла на сторону противника. Просто — если она больше не может?

Если я больше не могу так?

Безответственность. Возмутительная безалаберность. Мать — наплевала на собственных детей. Которых, впрочем, у нее давно отобрали. Которые прекрасно без нее обойдутся. Наплевала на родственников, которые будут плакать, конечно, получив... нет, похоронку не пришлют, напишут "пропала без вести". Поплачут, будут надеяться какое-то время... а потом все пройдет. Мама будет иногда смотреть на ее фотографию. Думать, каким трудным и безалаберным ребенком была ее дочь... как намучилась с ней. Как дочь не хотела ее слушать — и вот результат... впрочем, зачем же так. Наверное, мама действительно будет страдать. Но жизнь продолжается — она станет ходить в распределитель, посещать театральные премьеры, судачить с соседками, ругать бессердечных детей, брата и сестру Ивик, которые разъехались Бог весть куда и почти не навещают родителей...

Наплевала на мужа. Такого любящего, доброго и хорошего. До смешного, до нелепой сентиментальности любящего. Для него это будет тяжелый удар. Но он привыкнет. Его горе сильно, но неглубоко, как у ребенка. Отобрали любимую конфетку? На свете много других сладостей. Пока Ивик была рядом, она была единственным светом в окошке. Но раз ее нет — на стройке обязательно найдется добрая женщина, мало ли женщин к тридцати годам остаются вдовами в Дейтросе... Может быть, это будет лучше, чем с Ивик — никаких трагедий и разлук.

Наплевала на всех, кто ее любит, и кто будет переживать. Целый день или два. А со временем забудет и займется своими делами. Конечно, нехорошо причинять людям боль, но ведь это боль преходящая... а ей кто и когда стеснялся сделать больно?

Кельм.

Нет, на него она не наплевала, конечно.

И дело не в том, что он тоже утешится, причем очень быстро. Займется работой. Карьерой. Работа его уже сейчас, наверное, отвлекла от всех переживаний. Ивик для него — при всей глубине чувств — всего лишь приятное дополнение к Главному... Нет. Это не так. Ивик для него — то же, что и он для нее. Это не значит, что всего остального мира больше не существует. Мир есть. Надо стиснуть зубы и жить. Работать, уже не понимая, для чего, чего ради...

Вот ведь в чем дело — рано или поздно приходит осознание полной бессмыслицы. Особенно когда вот так — когда видишь, что рядом было что-то иное. Только руку протяни. Да оно уже лежало в руке, это злосчастное яблоко... и ты даже откусил.

Мы уже стали как боги.

Мы уже поняли, где добро и зло.

Вот так же, наверное, чувствовала себя Ашен. Поэтому много лет она и не могла жить — разве что работать. Много лет была мертвой. Когда оно — настоящее — уже есть, но его отбирают... Только для Ашен все было проще. Рейна просто убили. Обычное дело. Так бывает у многих.

Интересно, Адам и Ева — они грызли то яблоко? Смачно откусывали, сплевывали попавшие косточки? Жадно, почти не жуя, глотали, почти соприкасаясь ртами, вырывали друг у друга сочные куски? А потом — остался огрызок? И они поняли, что все на свете яблоки когда-нибудь кончаются?

Кельм, прости, я не могу с тобой — так. Я не могу предать все и всех ради тебя, ты же сам понимаешь, что бывает, когда такое естественное человеческое счастье строится на чужом горе. И я не могу обманывать ради тебя, потому что это недостойно тебя, недостойно нас и того, что нас объединяет. Только-то и всего, все очень просто. Мудрый монах, ты просто не знаешь, что это такое. Ты разрешил чувства моим почкам, но ты забыл добавить, что воплощения у этих чувств не должно быть никакого совсем — все, что мне дано — это пялиться на фотографию в мониторе, а это, согласись, пошлость.

Господи, хочется биться о стену головой, хочется умереть, но зачем Ты создал этот мир таким? Так же, как ночью я ощущала счастье Кельма, которому он сам не верил, так же сейчас я ощущаю его боль. Он чувствует то же, что я. Он первый раз поверил, что и ему — дано. Аромат того самого плода. Поверил, что на земле, на Тверди или в Медиане, это — бывает. Что это не только после смерти (да и то вряд ли), как нам обещает церковь. И тут же это отобрали. Это оказалось ложью, мифом, блефом...

Это как из ледяной пустыни тебя на миг выдернули в теплую, светлую комнату, и ты чуть-чуть стал отогреваться, увидел свет, иней на коже оттаял, послышались человеческие — или ангельские голоса — и тут же тебе сказали, что так нельзя, и швырнули обратно в пустыню. Как смириться с этим, как жить дальше? Ведь через пустыню и дальше надо идти. Терпеть ледяную крошку, секущую лицо. Преодолевать себя. Расстояние. Идти к непонятной, кем-то извне заданной цели, причем уже в полном, окончательном одиночестве...

Да не пошла бы эта цель куда подальше?

В Медиане нет необходимости романтически сидеть на бревнышке у костра, скорчившись, беспокоясь о дровах, грызть подгоревший кусок Можно развалиться на мягких диванах, под балдахином и поглощать... правда, только яства, принесенные с Тверди — но зато хоть на золотых блюдах. Можно создать кафе с полосатыми тентами. Можно — уютную кухоньку. А можно оседлать прозрачные радужные силовые поля...

Только не хочется ничего создавать.

Ивик, правда, не сидела на бревнышке — она создала что-то бесформенное, бесцветное, но по крайней мере, на этом можно было лежать или сидеть. И она сидела, выковыривая наспех созданной вилкой свинину. Запивала водой. Посасывала дольку шоколада.

К ней подошел Керш иль Рой. Вынырнул из Медианного тумана. Он был не такой, как на похоронах — умер три года назад, уже совершенно седой, обрюзгший, куда старше своего возраста, у него было больное сердце. Сейчас Керш был такой, как раньше. Как в то время, когда Ивик училась в квенсене. Подошел. Молча стоял рядом. Ивик отправила в рот кусочек тушенки. Подмигнула.

— Нехорошо, да, хессин? Я не встаю при вашем появлении. Не отдаю честь. Я обнаглела, правда?

— Ничего, — сказал он, — я ведь мертвый.

— Не расстраивайтесь, — не удержалась Ивик, — большинство ваших учеников не доживут до ваших лет. Многие уже не дожили.

Она прикусила язык, видя сгорбившуюся спину директора.

— Извините. Я не хотела...

— Да что ж, это правда, Ивик. Я жил. Убивали вас. Я умер просто от инфаркта. Это ведь не так страшно.

Ивик соскочила с убогого седалища.

— Простите, Керш...

— Сердце, — сказал он спокойно, — это вас убивали... били... Жгли. Брали в плен и пытали, насиловали, мучили. Рвали на куски снарядами. Это действительно страшно. А со мной ничего такого не происходило. Вы были молоды, красивы, вы любили друг друга — и вас убивали. Вы были маленькими... Ивик, когда дети приходят в квенсен — они же очень маленькие. И когда начинают воевать — маленькие. Это вам доставалось, а мне — нет. Только сердце... ведь оно у меня есть, Ивик. Но я не могу жаловаться. Мне повезло. Ты бы хотела поменяться со мной? Ты бы хотела жить так, как я?

Ивик заплакала.

— Чтобы твои дети... Ивик, я ведь каждого помню, кто не дожил. Это ведь неправда, что сердце у человека становится каменным.

— Керш... Керш, это мало, конечно, но... я давно вам простила.

— Я знаю, девочка. Вы все прощаете. Смиряетесь. Считаете нормальным. Я помню, что сделал с тобой.

Ивик села.

— Керш, я все понимаю. Но вы не давите на жалость, ладно? Мне вас жалко. Но мне и себя ведь жалко. И Кельма. Мне всех жалко. Но это не то. Это все чувства. Объясните мне только одно — зачем? Какой в этом смысл? Зачем мучились вы, зачем посылали на смерть нас?

— Ты все еще думаешь, что Дейтрос был уничтожен ради сохранения пассионарности? — усмехнулся он.

— Да, эту идею некому из меня выбить уже, — не удержалась Ивик.

— Хорошо, а если это не так? А если Дейтрос все-таки действительно был уничтожен дарайцами? Это-то хоть ты допускаешь?

— Допускаю.

— И что — ложечки нашлись, а осадок остался?

— Зачем дарайцы преследуют нас? Почему мы не попытаемся просто жить с ними в мире? Я не верю, что только они виноваты в этой войне... В конфликте всегда виновны обе стороны.

— Это верно, — согласился Керш, — всегда можно не конфликтовать. Согласиться. Пойти на уступки. Вопрос в том, что ты готова отдать и с чем согласиться. А что — не готова... Ведь было много народов, которые отдали и согласились. И они сохранили жизнь, физическое существование. Лей-Вей, например — часть народа дарайцы, конечно, уничтожили, но ведь только часть. В истории Тримы тоже много примеров.

— Вы, как всегда, все говорите правильно и логично... но я уже не знаю, что мне защищать. Просто не знаю. Дейтрос — так ведь я уже давно не в патруле... На Триме я защищаю только идеи, которые держат и скрепляют Дейтрос таким, какой он есть. Но Керш... я много лет это делала. Посмотрите, во что превратилось мое тело. Моя душа. Посмотрите, что я оставила ради этого. А скажите — что я получаю взамен. Убогое материальное обеспечение моей жизни? И все? Я понимаю, это эгоизм, эгоцентризм, надо жить ради общества, надо чувствовать себя частью... но вы знаете, кажется, мне уже это надоело. То, что вы жили так — не оправдание. То, что многие вообще отдали жизнь, отдали больше, чем я — тоже не оправдание...

— Девочка, — беспомощно сказал Керш, — ты пойми...

— Что я должна понять? Впервые, первый раз в жизни я увидела что-то для себя... ведь этого не было, вы поймите, хесс! Никогда не было. Я вышла замуж, потому что так надо, стыдно не выйти. Я родила детей, потому что стыдно не рожать. Да, я любила и детей, и мужа, это нормальные человеческие инстинкты, но ведь я ж и там всегда больше отдавала, чем получала. И вот первый раз... понимаете — первый! Есть тот, кто любит меня. Именно меня, просто потому, что я есть, и я вот такая. Не потому, что я жена, и что положено иметь жену — а потому что я есть. У меня могло быть тепло. Счастье. Я же думала, что счастья вообще не бывает, а оно — есть. И сразу же — я вынуждена отказаться... иначе не может быть. Я не могу так! Хорошо, я бросила его... Но зачем жить дальше? Зачем все остальное?

— Ты ведь сама его бросила. Это было твое решение. Могла не бросать.

— Не могла, и вы это отлично понимаете.

— Почему? Даже твои трансляторы тебя бы не поняли. Мало ли что в жизни бывает... потихонечку, незаметненько любила бы... чтобы никто не узнал. Урывала бы свою дольку счастья.

— У меня не получится незаметненько. У нас не получится.

— Тогда бросила бы семью...

— Нет, потому что это бесчестно и подло, и я не могу после этого любить Кельма. Вы поймите же, Керш! Почему, если гэйна заставляют предать Дейтрос и работать на доршей — он теряет огонь? Ведь все теряют, бесповоротно. Да потому, что надо сломать что-то в душе, чтобы предать. Надо стать бесчестным и подлым. И не будет огня. Будет цинизм и равнодушие. И вот так же и любви к Кельму не будет больше. Вы что, не понимаете этого?

— Может быть, надо пересмотреть жизненные ценности? Ведь живут люди иначе — и даже творят при этом. На Триме...

— Можно и пересмотреть. Но вы же сами сказали — смотря с чем согласиться и что отдать... есть народы и есть люди, которые согласились и отдали... и они живут.

— А что? — спросил Керш, — что у тебя есть такого, что ты не готова отдать?

Ивик молчала.

— Не готова, даже если детей убьют на твоих глазах... и Кельма... Или нет такого? Тебе не за что больше умирать?

Ивик молчала.

— То, что я тебе тогда рассказывал — зачем мы защищаем Дейтрос так яростно — для тебя это уже перестало иметь значение. А я ведь тогда знал, что так будет. Ты, такая маленькая, тихая, измученная болью, сидела рядом со мной и соглашалась, и даже проникалась до глубины души тем, что я тебе говорил. А я знал, что рано или поздно ты придешь и начнешь спрашивать дальше. Предъявишь счет. Объяснений было достаточно для тринадцатилетней гэйны. Ты тогда ведь гордилась собой — ты защищаешь жизнь мирного населения, за спиной у квиссанов спит родная земля, в форме и с оружием пройтись по улице, свысока поглядывая на остальных... что, не так?

— Так. А теперь...

— А теперь ты постарше, все это тебе уже обрыдло, и ты спрашиваешь — а зачем это все было?

— Да. Спрашиваю.

— Вот потому и я тебя спрашиваю — есть то, что ты не готова предать? Ладно, на Дейтрос плевать. Ты осознала себя индивидуальностью. А есть то, что Дейтрос дает тебе, тебе лично? Как индивидуальности? Есть что-то, кроме любви к Кельму, что тебе дорого?

— Наверное, да, — растерянно сказала Ивик, — есть. Огонь.

Да, шендак! Она-то знает, что такое Огонь, как его поддерживать, раздувать, и как можно его уничтожить. Очень легко, между прочим.

Шендак...

Шен — это и есть огонь. Дак — суффикс, означающий "лишенный — собственной или чужой волей". Шендак. Лишенный огня. Когда мы говорим это — это значит "да чтоб мне навсегда огня лишиться"... Да будь я проклят...

так говорили еще в дохристианские времена. Очень давно. Огонь древнее, чем церковь. А в Дейтросе, благодаря близости Медианы, Огонь — не менее реальное понятие, чем хлеб и вода.

— Ну вот ты сама и ответила на вопрос.

— Но Керш! — вскрикнула Ивик, — я не хочу так! Вы хотите сказать — ну и живи дальше, ради огня... только огонь — слишком холодный, и он нереальный, он эфемерный. Я творю, я делаю — и в этот миг все хорошо, а дальше что? Керш, я хочу реальной жизни! Поймите! Я хочу жить так, как творю. Я не могу так больше!

Он уже уходил сквозь серую долину, с трудом, словно продавливая туман своим телом. Его фигура была уже плохо различима вдали.

— Я же не могу... тот, кто знает, как это, что это такое — когда творишь — не может смириться с тем, как оно все в жизни. Если не знать огня — можно и жизнью быть довольным. А если знать, что и другое возможно... Ну за что, за что мне все это?

Ивик плакала. И казалась себе избалованным донельзя ребенком. Может, она и правда требует луну с неба... Если вся разница между нею и теми, кто лишен огня — в том, что она эту луну видит.

Но ведь она ее, по меньшей мере, видит...

И все равно это дико, несправедливо, так не должно быть!

А кто сказал вообще, что огонь так уж обязательно связан с Дейтросом?

Опыт с пленными в Дарайе? Да. Но их же ломают. Психологически или просто пытками. Надлом в душе — и шендак, огонь постепенно гаснет. Кельма вот не сломали все-таки. А есть и те, кого сломали. И да, они теряют со временем способность производить виртуальное оружие. Год, максимум полтора — и теряют.

А если тебе душу никто не ломал, если ты самостоятельно приходишь к выводу, что можно жить иначе?

И опять же есть перебежчики, о которых доходила информация — и они больше в состоянии творить. Но ведь и это надлом в душе. Да, тоже психологический надлом. Пусть добровольный. Предательство. Продать Родину за бочку варенья и корзину печенья, автомобиль с прозрачной крышей.

Да, они уходили в Дарайю. Они предавали. И лишались Огня.

А если просто жить — жить для себя. И для своего Огня. Вот именно для него и жить! Тоже ведь вполне возможно. Если тебе так дорог Огонь — какого черта ты служишь в армии? Тратишь половину жизни на задачи, далекие от всякого творчества. Сколько творцов на Триме посвящали себя всецело и только искусству...

Правда, вот сейчас что-то сочинять и не хочется. А как бывало — и времени остается час-другой, не больше, и глаза слипаются, и болит что-нибудь, а сюжет так и лезет, и негнущимися пальцами набиваешь его на клаве, чтобы только не забыть...

И так ведь постоянно. А сейчас не хочется совсем. Но это пройдет. Конечно, пройдет. Надо просто отдохнуть. Расслабиться.

Небо в Руанаре очень яркое, почти белое. И солнце — голубой гигант, удаленный на огромное расстояние — почти растворяется в этом небе. Как в Медиане — не то, что солнце в небе, а просто сверкающий небесный свод. На это сияние больно смотреть. Но зато краски здесь, внизу — совсем другие, ярче чем в Триманских тропиках или в самом Дейтросе. Зелень травы и деревьев — сверкающие изумруды. Вода — неправдоподобно синяя, как индиго. Рассыпанные в траве алые ягоды — капли артериальной крови. Песок — беловато-желтый, как очищенное золото. И мягкий, мягчайший. Ласкает кожу. Капельки воды быстро высыхают на теле. Солнце прогревает до костей, нежит. Если станет жарко — можно снова окунуться, поплавать. Здесь нет опасных зверей и рыб. Есть водяные змейки, но если двигаться, они не приблизятся, они не плотоядны, разве что укусят от страха.

А если что-то случится — всегда легко уйти в Медиану...

Но никого нет. Плотность населения здесь небольшая. Из леса доносятся подозрительные взревы и рыки, но звери не приближаются к озеру.

... А ягоды очень вкусные. Хочется свеженького после консервов.

Надо будет их набрать с собой, когда снова начнешь бродить по Медиане. И кстати, вернуться в Триманскую зону — и натаскать себе хороших книжек. Книжек, может, какой-нибудь плейер с музыкой.Да и что там мелочиться, можно просто ноутбук. Воровать нехорошо, конечно, но денег нет, а что касается грехов — что уж терять-то? Семь бед — один ответ.

В мире столько прекрасного — взять одну только Триму! Ивик еще ни разу не побывала в Иерусалиме. Класть жизнь на то, чтобы спасти пресловутый Иерусалим с Гробом Господним — и ни разу его не увидеть. Не глупо ли? Да зачем ограничиваться христианскими святынями? Тадж-Махал. Сверкающие льды Антарктиды. Мачу-Пикчу и древние города инков. Голливуд. Японские храмы. Египетские пирамиды. Африканские саванны... и там — умирающие от голода дети... нет, об этом не надо. Это не изменить. Пусть мечтатели вроде Дэйма, думают, что изменить можно и нужно — но она это менять не собирается.

Она и в Париже, к примеру, была только проездом. А ведь в каждой стране есть что посмотреть.

Руанар — здесь нет культурных ценностей, население не продвинулось дальше палеолита, но зато какая природа! Триманская или дейтрийская и в подметки не годится здешней...

Килн — ну в Килне не очень интересно, а главное, двойная сила тяжести, туда мы не пойдем.

Дарайя. Если рисковать и пробираться иногда в Дарайю, можно и там найти немало интересного. Хочется же! Не все же только на экране видеть эти роскошные супермаркеты и дворцы ощущений, дремлющие в благополучии, вылизанные поселки, стеклянные поезда, гигантские аэропорты, фантастические курорты...

Лей-Вей...

Шагарон с его радугами и северными сияниями

Лайс с золотой листвой.

Да мало ли миров... Только обитаемых известных — двенадцать, а на самом деле их бесконечное множество. Мир огромен. Огромен и прекрасен. Мир весь открыт перед маленькой гэйной... Перед маленьким человеком, который хочет познать этот мир... Бродить. Странствовать. Просто быть собой... Оставаться собой. Никого не трогать, ни с кем не общаться. Вселенная — и человек, разве это мало?

А может быть, взять с собой Женю?

Она ведь тоже не знает ничего. Быть дейтрой — слишком тяжело. Но служить Дарайе? Они точно так же ее выжмут до предела и бросят. Хорошо, ей будут больше платить. Но зато у нее гарантированно исчезнет огонь.

Потому что... да, огонь — это такая штука. Взять Россию, страну, где Ивик работала так долго. Ведь какой огонь горел! Сколько было творчества, сколько счастья, подъема. Их пресловутый "совок", как они это называют — может и был не лучше Дейтроса, если не хуже. Но ведь какой огонь горел! Какая вера была... И даже те, кто вроде бы этот "совок" ненавидел — и те умудрялись гореть и творить, иногда даже вполне в русле: я все равно паду на той, на той единственной гражданской...

Разрушили они этот свой "совок" — и что получили? Да, сказал Керш, были народы, которые отдали, согласились... Огонь приходится выуживать по крохам, по капелькам, и почти все, что они творят сейчас, вот уже десятилетия — вторично, почти все — еще на советской волне. Никаких новых, совершенно своих образов — так и не родилось, а ведь уже треть века позади...

Да, если дарайская идеология неизбежно разрушает огонь — и Жене это грозит. А ничего хорошего в этом нет, конечно. Но что если прийти и убедить ее бросить все? Просто все. Ей ведь тоже весь мир открыт. Бродить вдвоем сквозь миры. Стать странниками.

Ивик с удобством расположилась в кресле маленького летательного аппарата, глядя вниз, на однотонные серые холмы. Можно прыгнуть — и полететь, раскинув руки. Медиана — это свобода...

Только не хочется прыгать.

Пожалуй, не стоит брать Женю. Сойдемся ли мы характерами? Мы ведь очень не похожи. Совершенно разные люди, у нас разные вкусы. Мне бы, если честно, не понравился ее Даррен, слишком уж самоуверен. А ей бы не понравился Кельм или мой Мелт. А по мелочам — выбор сорта кофе и места для ночлега, выбор занятий...

Это больше, чем семья — это навсегда вдвоем. Только вдвоем во всем огромном мире. А кто мне Женя? Никто. Даже не подруга.

Пусть живет сама, как знает. Я ей не нянька больше.

Ивик пробиралась по узкому скалистому гребню.

Вот уже сутки на Тверди. Не потому, что хочется есть или пить — еда еще не кончилась. Просто Медиана — Ивик боялась себе в этом признаться — осточертела до невозможности.

Здесь, в Лайсе, было красиво. И безопасно: Лайс — союзник Дейтроса, дарайцев здесь практически нет. Впрочем, Ивик сумеет уйти в Медиану и отбиться в случае чего.

Красивый мир. Ивик вскарабкалась на низенькую скалу-отрог. Наверху — небольшая площадка. Дейтрин и на Тверди не боится высоты — в случае чего нырнешь в Медиану. А какая красота вокруг! Кажется — золотая и багряная осень, а ведь на самом деле здесь лето, просто другой вид хлорофилла.

Волны золота, рыжины, пурпура переливались внизу, под ногами, синими глазами просвечивали озера, комбайны вдали тарахтели на рыжих и желтых квадратиках полей. И виден был поселок. Может быть, даже дейтрийский — здесь еще кое-где остались дейтрийские зоны. Монастыри. Здесь где-то и монах Аллин... поговорить бы с ним сейчас. Но найти трудно. Да и есть ли в этом смысл?

Аллин, наверное, привык к этому цвету. Здесь вырос. Здесь выросли поколения дейтринов. Например, родители... А вот если впервые попал в этот мир — быстро надоест эта перманентная осень. Захочется зелени, простой, ласкающей глаз зелени травы, хвои и листьев. Ивик вспомнила Майт, родной поселок. Поля, колокольцы в траве, тайга, подступающая к железной дороге... Сердце болезненно сжалось.

Да что это с ней? Она ведь решила — хватит. Сколько можно?

Миари, помнится, любила класть камешки на рельсы. Они развлекались так с детишками. Положат камешек, затаятся в кустах — и ждут поезда. Некоторым влетало за это, а Ивик не ругала Миари, разве что ворчала для порядку. Миари стояла с такой невинной курносой мордочкой...

Инстинкты! Идиотка. Обыкновенные родительские инстинкты. Прекрати.

Перед тобой целый мир... целая Вселенная. Вечное странствие...

Ивик развязала мешок. Достала банку консервов. Сняла с пояса нож, аккуратно подрезала крышку. И вилки-то нет — не в Медиане. Может, перейти туда? Ивик поддела мясо пальцем, набила рот.

Не хочется в Медиану. Жуть, как не хочется.

Медиана — это свобода. Там можно сделать все, что угодно. Дворцы, сады, фейерверки, храмы...

Только зачем? Никто не увидит этого. Да и просто не хочется.

Сейчас, когда можно играть сколько угодно — совсем не тянет. Вместо этого хочется всякой ерунды...

Все-таки Дана правильно сделала. Вполне можно, особенно женщине, устроиться так, чтобы не ходить в Медиану и не воевать. Ну перестала она творить. Ну и что? Девять десятых людей не творят вообще никогда. У них с детства нет к этому способностей — потому и в гэйны немногих отбирают. А у кого-то способности исчезают позже, как, например, у всех дарайских подростков. Не может смысл жизни заключаться в творчестве. Иначе все были бы творцами.

Дана живет себе потихоньку, всегда рядом с семьей. Счастливой она, правда, не выглядит, так ведь человек всегда чем-нибудь недоволен.

Господи, что это я? — испугалась Ивик. Уже готова вернуться и жить просто рядом с Марком и детьми. Лишь бы только их видеть...

Или наоборот, жить в Питере, работать...

Только чтобы люди рядом. Свои, дейтрины. Да пусть и чужие. Давай уж скажем честно — без людей как-то не получается. Звучит все очень красиво — вселенная, вечное странствие... без цели и смысла. Просто посмотреть, как турист. Да не пошло бы оно все подальше? Вся эта вселенная?

Она вся не стоит Миариного носика...

Через час Ивик неторопливо шла по Медиане.

Она не хотела лететь. Торопиться некуда. Шла по келлогу в направлении Тримы.

Кстати, если возвращаться, придется придумывать легенду. Начальство потребует отчета, а может, и Верс привлекут... Ивик ощутила тяжелую тоску на сердце.

Нет, вечного свободного странника из нее явно не выйдет. Но и возвращаться-то — как? Куда? Опять к этой же самой работе... ради высшей цели с прищуром глядя в прицел... хладнокровно ломая и судьбу, и жизнь людям. Ради какой цели? Зачем?

Нельзя быть гэйном, если нет веры. Нельзя. Если ты вообще не веришь в то, что делаешь. Многие гэйны, конечно, никогда об этом и не думают. Им скормили идеологию сверху, они съели. Могли бы, наверное, во что-то другое верить.

А Ивик не может. Творить невозможно будет. А если завтра потребуется напряжение всех сил — то как?

Есть люди с силой воли, уверенные в себе. Им даже думать не надо, зачем жить и как. Они просто действуют. Кельм, например, такой. Ашен. Скеро по-своему тоже такая. Для них действие само по себе ценно. Доказывать свое право на существование, играть и выигрывать, бороться и побеждать.

А я? — думала Ивик. Ничего этого я не могу. Я ничтожество от рождения. Все, что я могу и хочу — это любить. И чтобы меня любили. А все остальное... только если я люблю и верю.

А во что верить — если все уже кажется бессмысленным?

Если Дейтрос, например, действительно уничтожили сознательно...

Хорошо, пусть это даже не так, логически не так. Но если такая мысль вообще могла зародиться и показаться правдоподобной, то что, мы — чудовища? Что такое наш мир?

Ивик всегда было проще всего представить ситуацию, взглянув на нее чьими-то глазами. А Рейту и Кларена она хорошо изучила. Они уже были — ее герои. Ее персонажи.

Могли они не знать, что делают? Нет, они понимали, что уничтожают Дейтрос. Направленный взрыв. Ивик представляла примерное устройство темпорального винта. Громоздкая башня, пульт управления с мониторами и кнопками. Внутри — атомный заряд, плутоний. В сердцевине — собственно, бомба, бактериологическая, начиненная стопроцентно летальными вирусами. Можно попытаться разрезать ракету, разрушить, и конечно, они попытались это сделать, но на нее была поставлена и виртуальная защита, и сил после боя уже не оставалось. Кларен попробовал создать непроницаемый для взрыва кокон — но он был прорван. Все, что они реально могли — перенаправить ракету, чтобы взрыв произошел над дейтрийской зоной.

И там же была охрана. И не маленькая. Десятки дарайцев. Их всех надо было уложить. Прорваться к винту. На размышления — семь минут. Понять, как он управляется, попытаться разрушить устройство, осознать, что есть только один выход...

Нет, у них не было и не могло быть приказов. Ивик вспоминала все их поведение — потом, на процессе, все, что они писали и говорили. Это было искренне.

И все равно — мало ли?

А как можно было прийти к такому решению вообще? В любой армии внушают — сражаться прежде всего за родную землю, за любимые глаза, за синий платочек, за своих детишек, за слезы матерей... Даже в квенсене, собственно, как раз это и внушали.

Ивик мало знала о дальнейшей жизни героев. Рейта покончила с собой. Может быть, конечно, ее просто убили... в Медиане. Мало ли. Но почти все были уверены, что покончила. Все письменные свидетельства о ней кончались на процессе. Там она была уверена в себе, говорила о решении, о том, каким видит будущее Дейтроса. И Кларен был уверен в себе, а через месяц оказался в психиатрической больнице. С тех пор он ничего не писал, и о нем ничего — как бы забыли. Да и не до того было — спасали Дейтрос.

Какая разница, чего ради уничтожен мир? Он уничтожен. Те, кто это сделали — умерли от ужаса перед деянием рук своих. Это факты.

А если бы погибла Трима? Триму невозможно восстановить. Там живет больше людей, чем в Дейтросе. И она все-таки действительно родина Христа.

Но цена...

Такую цену нельзя платить. Ни за что...

Мне нужно увидеть их, подумала Ивик. И это не так, чтобы совсем невозможно.

Правда, очень, очень трудно.

Темпоральная теория для Ивик была абсолютной китайской грамотой. На практике она только один раз совершила переход, в качестве экзамена, переместилась на неделю в прошлое. То есть теоретически она, конечно, знала, как это делается...

Сложно локализовать пространственно нужное место. Где-то в районе Тримы. Неизвестно, где, потому что Медиана постоянно смещается, и теперь нельзя вычислить, где был запущен темпоральный винт.

Единственная надежда остается: Медиана очень странная штука, и она может попросту вынести тебя туда, куда очень хочется попасть. Или очень нужно. К тому же большие фантомы всегда притягивают, а ведь запуск темпорального винта был не просто большим — эпохальным событием. Так что есть вероятность, что нужная точка найдется сама собой.

Трудно перейти так далеко в прошлое.

И там нельзя будет выходить на Твердь — можно попросту исчезнуть.

Ивик из темпоральной теории твердо запомнила: возникновение парадокса, в результате которого может не возникнуть предмет/не родиться человек, вызвавший парадокс — приводит к выпадению из реальности данного предмета или человека. Она родилась в Дейтросе, любое изменение предыдущей истории Дейтроса может привести к тому, что Ивик не сможет родиться — следовательно, сам нерасчетный выход на Твердь в глубоком прошлом приведет к ее исчезновению.

Если же предмет или человек не происходит из данного мира, он может произвести изменения в его прошлом, и сам при этом не пострадает. Зато, при достаточно массивных изменениях, может исчезнуть мир... На этом и построено действие темпорального винта.

Ивик понятия не имела, почему так получается, и хотя отвечала на зачете, но сейчас не смогла бы повторить это и под страхом смерти.

Для нее имело значение только одно — сама она в прошлом не сможет выйти на Твердь.

Кроме того, неясно, как возвращаться назад. Ивик с трудом это представляла. Труднее всего здесь ориентирование во временнОм туннеле. Он будет невероятно длинным. Сложным. Да что уж там говорить — скорее всего, вернуться ей просто не удастся. Никогда.

Остальное на фоне этого — мелочи. Как и что объяснять патрулям, которые, конечно, там окажутся... она не знает тамошних кодов и паролей. Что она вообще скажет о себе? Наконец, что она скажет Рейте и Кларену — реальным, а не воображаемым персонажам? И куда она попадет — в момент до гибели Дейтроса или уже после...

Ивик не знала.

Единственное, что ясно — она должна туда попасть. Просто чтобы понять... Кто-то же, шендак, должен все понять, осознать и может быть, объяснить остальным?

Можно, конечно, жить спокойно и ждать, когда все тебе объяснит Хессет в последнем постановлении, а священник на проповеди подробно растолкует...

Ивик летела над Медианой стремительно, и Триманская зона приближалась. Два раза она заметила движущиеся в Медиане группы, кажется, дарайцев — и оба раза старательно обогнула их по большой дуге. Однажды залетела в патрулируемую зону, но подала кодированный сигнал, и ее оставили в покое.

...можно так жить. И даже нужно, наверное. Это даже правильно. Кто такой человек, кто такая она, Ивик, ничего из себя не представляющая, не имеющая ученых степеней и особых заслуг, простая женщина — чтобы судить о мире, о Дейтросе и Дарайе, о смысле жизни? Делать какие-то самостоятельные выводы. Это глупо. Неужели она умнее всех?

Только что же делать, если эти "все" дают такие разные ответы.

А может, наоборот, только так и надо? Может, каждый из нас отвечает за всю Вселенную? И каждый ищет смысл жизни для человечества? Ивик не знала. Ясно только одно — просто так она уже не сможет вернуться. И лучше не вернуться совсем...

А ведь не вернется. Сейчас Ивик понимала ясно, как никогда, что впереди почти непреодолимая преграда.

Там, где под Медианой была Европа, где-то в центре, мельком глянув в визир, в последний, может, раз, увидев башни высокого собора, Ивик стала погружаться.

Построив временной туннель, прошла преграду, небо потемнело, но радужные стены эффектом Допплера сияли и манили. И можно было плыть, собственной волей уничтожив тяжесть. Кругом сверкали радужно поля, и красота была сильнее, чем тревога в сердце. Средь этой красоты не страшно умереть. Ведь все равно придется — один раз придется перейти туда, где все иначе. И может, бессознательная мгла — и верующий не свободен от этих мрачных представлений, но может быть, и в этом радужном сияньи верилось — там просто все другое. А как — нам не дано узнать, и это к лучшему...

Сомкнулось небо.

Разомкнулись зубья высокого хребта, второй туннель вливался в первый. Ивик поняла, что потеряла путь. Но погружение должно быть глубже, дальше. Что там, и как это влияет на сознание? Сплошная неизвестность. Но поздно возвращаться. Ивик двигалась вперед.

А после третьего туннеля распались стены... Медиана раскинулась вокруг совсем иная. Все образы и все фантомы, которые когда-то создавались руками, мозгом гэйнов и досужих фантазеров — все плыло мимо. Отзвуки великих битв, кровавых битв, оружие, какого представить невозможно, поля, усеянные трупами и рваными кусками тел, кровавые поля, почва, на метр пропитанная кровью... Вставали то и дело сияющие стены дворцов и замков, пышные сады цвели вокруг, и всадники неслись. Девы прекрасные скользили мимо, летели лебеди и стаи птиц иных. Поля, леса, животные. Абстрактные фигуры, сечения, свечение невероятных красок, спирали и воронки в небесах — все, что когда-либо безумная фантазия на свет производила, все явилось. Волшебным образом все это было сразу, одновременно, накладываясь, совмещаясь, как зайцы в шляпе фокусника, Бог весть, какие измеренья здесь сливались воедино, и чудо, что удавалось человеческим сознаньем всю эту вакханалию воспринимать...

И гэйна поняла, что означает время и вечность. Почему никто не умирает. Где пребывают души праведных на небе, и что такое небо, и где души грешных пребывают — тоже поняла. Здесь, в вечности, стояли все фантомы, все созданное чьими-то руками и разумом, и время здесь стояло. И время не могло быть бесконечным, дурная бесконечность невозможна, Вселенная закручена в кольцо. И время ее — миг, всего лишь миг, короткий, преходящий. Не только человечья жизнь — мгновенье, но и все время человечества — секунда, смешной и незаметный промежуток...

Но вечность его может заполнять.

Одна секунда не равна другой, тем более различны годы. Лишь интенсивность проживанья, подлинность и мощь переживаний, все, что смогло вместить одно мгновенье — определяет, вечно или кратко оно продлилось.

В данный миг — всего лишь миг — в ее душе жил опыт человечества всего, все битвы, подвиги, предательства и страхи, жестокость, милосердие, любовь. И нежность матери, безмолвное блаженство ребенка у груди, и ненависть святая, что воина ведет, и темное предчувствие разврата, и мрак отчаянья, отчаянная гордость и братская любовь, и чистая молитва, и муки голода, и черный смрад могилы... Вставали города вокруг, как призраки, входили в гавань корабли. Движенье прекратилось, недвижимо застыла гэйна, а вокруг вращался мир.

Она была собой — и этим миром. Она была частицею потока. И смерти больше не существовало. Миг стал вечностью. Быть может, это смерть и есть — она не знала, и это не заботило ее.

И опустившись на колени, она молилась, может быть впервые по-настоящему поняв, что значит вечность, и испугавшись или осознав, что значит — Бог...

Она была ребенком и играла на раскаленной старой мостовой, кидая круглые монетки, что застревали меж камнями, поросшими пушистым мхом... И ехала карета, громко цокали копыта по старинной мостовой. Летел сверхзвуковой новейший истребитель, от пота лоб взмокал под тесным шлемом, от напряженья стискивая зубы, пилот направил ручку управленья на себя... в сыром подвале еретик ждал казни, стараясь отодвинуться от стен подальше ледяных, и страх, и гордость в душе боролись... Дама белокурая чуть подняла вуаль и тут же отвернулась, понимая, что знак ее воспринят, и избранник будет у порога этой ночью. Слепой сидел у рынка, не видя света, прислушиваясь к перебранке, людским шагам, и гомону, и шуму, и звонкая монетка упала рядом, слепой ладонью зашарил по камням, не упустить подачку... Гэйн, выйдя в Медиану, увидел впереди отряд и встал, слегка расставив ноги, готовясь к контратаке, понимая, что пропустить врагов нельзя, и что рассчитывать на помощь не придется, а значит, надо продержаться, сколько сможешь... Ремесленник любовно провел рукой по боку готового изделия — он только что сработал отличное седло для доброго коня. Ученый, размышляя, увидел лучик света, что скользил, на грани зеркала раскидываясь в спектр, и вдруг догадка о природе фотона острой молнией кольнула... Женщина-хирург потребовала скальпель, сделала разрез, тампоном стерла кровь. Монах запел вечерню, глядя, как солнце остывает в витражах. И роженица закричала в последний раз, последней страшной болью давясь, и облегчение настало, и ей сказали "это мальчик". Конструктор бросил взгляд на чертежи и вдруг задумался, не стоит ли убрать ненужные узлы, которые лишь отягчают схему...

Ивик была одновременно во всех, со всеми рядом, и не только созданья человеческой фантазии, но каждое движенье, чувство, мысль — все было ей доступно на мгновенье. Мгновение одно и то же, растянувшееся в вечность... Ивик понимала — и от такого понимания горела ее душа, текли беззвучно слезы, и в каждом человеке была она, и каждый был в ее душе, и целостность всего живого, человечества, родство было так ясно в этот миг. И крест Распятья стоял, как будто голограмма, отражаясь бесконечно во всем живом, во всем разумном и во всем, где есть душа, и на кресте от боли изнемогал ее любимый брат...

И времени покровы сгустились, темнота настала, и пропало виденье вечности, и ужас подступил, небытие невидимой рукой коснулось горла. Но бороться со страхом,болью, ужасом и смертью она привыкла с детства, любая гэйна прошла бы этот путь... наверное, любая. Она не знала. И не так уж важно — тут главное не сдаться и терпеть, бороться до конца, и смерть нас не возьмет.

Она прошла над самой алой бездной. Над золотым огнем и жадной пастью, над черной пропастью. И в следующий миг — опять же, растянувшийся на вечность — она прошла сквозь ад...

И снова пониманье как молния пронзило. Снизошло. Не только бывшее существовало в Медиане. Не только созданное разумом и волей, рукой ремесленника и душой поэта. Не только те миры, что жили, и любили и страдали, реальные и плотные — но все, что были кем-то созданы. Одно лишь неясно было: создавали творцы свои миры, давая плотность, реальность, их строя как фантомы — или же наоборот, миры легко и властно завладевали творцами, заставляя их рассказывать кому-то о себе...

Все, что фантазия когда-либо творила — существовало где-то во Вселенной. И ничего нельзя придумать. Самые безумные миры роились, подобно мыльным пузырям, и гэйна их ощущала так же, как ощущала человечество вокруг.

Но это неподвластно описаньям.

И дальше, дальше — слишком непонятно. Дальше, сквозь ткань живую времени, сквозь треск разорванной завесы, через вечность. Пересекая поле вечности босыми легкими ногами, она шла, меняясь каждую секунду, непрестанно, но все же сохраняя суть...

И будто завеса — как ощущенье бреда, и как бы нереальность всего, что видела она и ощутила. Хотя реальным было впечатленье, живее сна в десятки, сотни раз. Но мозг себя полубезумьем защитил. Мышление и логика казались невозможными в безумной карусели...

Но кончился туннель. И вечность, в которой пребывала гэйна, стала временем.

И гэйна поняла, что выжила, достигнув цели.

Ивик потрясла головой, приходя в себя.

Это — Медиана? Под руками стелился зеленый мягчайший ковер травы. Ивик провела по траве ладонью. Подняла голову.

Увидела небо.

Небо здесь было ярко-синим. Густым, как в знойный полдень. И почти в зените сияло солнце — странное солнце, похожее на крест или на систему координат. Ослепительно-яркое, смотреть на него — почти невозможно. Ивик села.

Все было очень странно. Она вдруг вспомнила, как недавно осознала с тоской — придется отказаться от дальних странствий, от безбрежного мира, от вечного, бесконечно увлекательного путешествия, потому что она не в состоянии, просто не может жить без детей... без людей. С ними, может, скучно, они не радуют — но жить без них нельзя. Вернуться в привычную серость, в монотонные будни, в скуку...

Но вот он, безбрежный мир — плещется внутри. Мир остался там. Ивик знала — она никогда уже не будет прежней. Сколько продлился ее полет? Мгновения? Ей казалось — десятилетия. Слишком много спрессованного опыта. Она знала теперь слишком много, больше любого живущего, больше их всех, вместе взятых — знала не умозрительно, а пальцами, мозгом, телом. Наверное, это отличалось от реального опыта, но трудно сказать — насколько.

Десятки сюжетов роились внутри, готовые взорваться, вырваться — достаточно лишь положить руки на клавиатуру. Ивик мечтательно улыбалась...

Часы остановились. И келлог вышел из строя.

Ивик поднялась на ноги. Изумрудно-зеленая долина убегала вдаль, до самого горизонта. Редкие коренастые деревья поднимались там и сям над травой, раскидывая густые кроны, как зонтики. В траве пестрели цветочные пятна — от нежно-розового до фиолетового. Синие ручьи и озерца отражали небо. Здесь было удивительно хорошо, и только странное четырехконечное солнце, и неземная тишина говорили о том, что все же здесь не Твердь. Ни цикад, ни птичьего гомона. Ни вспорхнувшего мотылька над травой, ни кротовьих кучек. Медиана. Ивик протянула вперед ладонь. Из ладони возникла маленькая радуга, стала расти, расширяться, и вот уже на полнеба встала огромная, переливающаяся дуга.

Да, Медиана.

Творить здесь легко. Более того, c удивлением поняла Ивик — кажется, вообще нет ничего проще, чем творить.

Она знала состояния, когда огонь был, и когда его не было. Последнее — мучительно, надо просто пережить, перемочься как-то, и потом огонь снова появится. Но сейчас... такого она еще не переживала, может быть, только в раннем детстве? Состояние Абсолютного Огня.

Оказывается, на этой шкале есть и другой полюс...

Когда можно совсем не опасаться того, что вот оно, пройдет, и уже не сможешь... уже не потянет. Уже не получится оружия, и не сможешь себя защитить... и не напишешь ни строчки. Когда не надо даже думать об этом — это постоянно в душе. Душа постоянно готова, легка, постоянно в полете. В высоком полете, непобедима, неуязвима, звенит!

Такого пика она достигала несколько раз в жизни. Однажды в бою. Когда играли в Медиане с Кельмом. Несколько раз — за литературной работой. Но это был пик, за которым неминуемо следовал спад.

А теперь — душа ее была так наполнена, что спада можно и не опасаться. Так будет всегда!

Абсолютный Огонь...

Может быть, это только так кажется, что навсегда...

Ивик зажмурилась и мгновенно очутилась у синего ледяного озерца, жемчужиной застывшего меж сероватых скал, поросших мхом.

Она выкупалась в озерце. Простирнула рубашку и штаны. Тут же высушила их потоком горячего ветра. Создав себе достойное кресло, похожее на трон, вскрыла последнюю банку тушенки. Мелькнула мысль поэкономить — но Ивик решила, что это теперь неважно. Да, может, здесь она не сможет выйти на Твердь. Бог весть, куда ее занесло. Но ни к чему растягивать агонию. Суждено умереть от голода — значит, она умрет. Хотя вопрос, что со здешней растительностью и водой — насыщают ли они? Вероятно, они настоящие... возможно ли такое в Медиане? До сих пор Ивик об этом не слышала.

Она задремала, положив голову на мягкую спинку, расслабившись...

Когда проснулась, солнце стояло все так же — почти в зените. Ивик ощущала, что проспала довольно долго. Очевидно, здесь нельзя будет определить время. Все же Медиана...

Гэйна встала. Потихоньку двинулась вперед.

Вот что такое, оказывается, Абсолютный Огонь — совсем нет страха. Совершенно.

А ведь Огонь вообще противоположен страху, размышляла Ивик. В бою в Медиане страха нет — только на Тверди, где грохот, земля встает дыбом от взрывов, там не то, что страх, там животный, непереносимый ужас, там оторваться от земли и стрелять — уже подвиг. А в Медиане боишься только одного — вдруг ослабнет Огонь. Если есть Огонь, то становится весело и легко. В любой обстановке. Ты непобедим, тебя невозможно остановить... да, гэйны гибнут и в Медиане, потому что при слишком большом превосходстве противника ты устаешь, Огонь тает, и приходит страх...

Когда есть Огонь — ничего не боишься. Ни смерти, ни боли, ни поражения. Ни того, что окажешься хуже других. Ни того, что оклевещут и заберут в Верс. Ни даже смерти близких. Не боишься ничего, совсем...

Неужели я больше никогда, ничего не буду бояться?

Ивик улыбалась.

И еще вот что такое Абсолютный Огонь — это не значит, что ты беспрерывно занят творением. Достаточно знать, что ты это можешь. И ты знаешь и уверен — да, можешь в любой момент... В любой момент сорваться — и лететь сверкающей огненной птицей.

Но не обязательно лихорадочно кидаться творить, пока Огонь силен — ты еще успеешь. Ты теперь все успеешь... Оказывается, можно каждую секунду проживать так наполненно, так сильно, и еще оказывается, реализовать Огонь можно не только в строчках, не только в виртуальных образах Медианы...

Можно реализовать его просто внутри.

Можно просто быть счастливым.

Да ведь так было и раньше. Только раньше она знала, что счастье это — эгоистично, потому что Огня мало, и надо быстро, быстро потратить его на что-то важное, полезное, не оставляя себе...

А теперь и на себя хватает. На эту полноту, счастье, бесстрашие... и он не прогорит, и тебе не придется потом жить с мучительной пустотой внутри. Бояться нечего, Огонь будет всегда...

Откуда она знает, что будет так?

Она шла, время от времени развлекаясь разными образами. Фантомами. Никаких врат не ощущалось, не было видно. Что же, из этой области вовсе никуда нет выходов? Ивик не волновалась — рано или поздно выход, конечно, найдется... Все будет хорошо.

Она взлетала над зеленой долиной, осматривая ее с высоты. Кувыркалась в голубизне, становясь то голубем, то орлицей, то маленьким синим облаком. Рассыпалась фейерверком искр и снова собиралась воедино. Снижалась к почве. Медленно шла — ходьба доставляла удовольствие.

Она не случайно здесь. Что-то должно произойти. Ивик это понимала.

Она не удивилась, когда вдалеке, почти у самого горизонта возникли две фигуры. Лишь ускорила движение, поднявшись в воздух. И скоро ее догадка подтвердилась. В Медиане не бывает случайностей. В Медиане все иначе, чем на Тверди. Навстречу шли ее персонажи, ее героические предки и товарищи-гэйны, герои ее снов — Рейта и Кларен.

Рейта оказалась выше, чем предполагала Ивик. И она, и Кларен превосходили Ивик ростом более, чем на голову. Вспомнилось смутно читанное исследование о том, что до Катастрофы население Дейтроса было еще выше ростом, чем теперь.

Рейта была высокой и крупной, не по-женски широкие плечи скрыты камуфляжной курткой — камуфляж на гэйнах был зеленый, подходящий к местности. Узкое по-дейтрийски, треугольное, но все же крупное лицо, большие черные глаза-сливы, сверкающие энергией и мощью. Кларен рядом с ней выглядел стройнее и тоньше, хотя это была лишь видимость. Может, из-за черт лица, более тонких, точеных, мечтательных прозрачных серых глаз. Гэйны остановились в нескольких шагах от Ивик. Она подняла руку, приветствуя их по-старинному.

— Привет, товарищи!

— Привет, гэйна, — ответила Рейта, — ты откуда? И где позывные?

Ивик протянула вперед руку с келлогом.

— Приборы отказали, — объяснила она, — а откуда я... трудно объяснить. Я совершила временной переход. Ваших паролей я не знаю. Где мы сейчас находимся — тоже.

— Как тебя звать-то? — спросил Кларен.

— Ивенна иль Кон. А вы... Рейта и Кларен иль Шанти.

— Верно, — подтвердила Рейта без особого удивления, — что ж, присядем? Поговорим.

— Где мы находимся? — спросила Ивик, — какой сейчас год, и какая зона?

Рейта и Кларен переглянулись.

— Давай так, — сказала Рейта, — сначала докладываешь ты. Иначе мы запутаемся.

— Я шехина Ивенна иль Кон, шемата Тримы, отдел стратегии, специальность — куратор. Время, откуда я пришла — 2023 год от Рождества Христова. Я не специалист в темпоральных перемещениях, и кажется, сделала ошибку... не представляю, где я теперь.

— А куда ты хотела попасть? — спросил Кларен.

— Собственно... — Ивик запнулась, — во времена Ката.... ну в общем, в прошлое, по возможности в 1910й год от Рождества...

— Почему именно в этот год? — заинтересовался Кларен. Рейта, казалось, сосредоточенно думала о чем-то. Ивик опустила глаза.

— Я не знаю, имею ли право объяснить. Сначала скажите мне, где мы находимся сейчас... то есть не где, а когда...

Рейта подняла голову, взглянула на нее рассеянно.

— Сейчас 2123й год...

— Что?!

— 2123й, — повторила Рейта, — тебя занесло в будущее.

— Но вы... вы-то...

— Господь наш, — сказала Рейта, — Бог живых, а не мертвых.

Ивик молчала.

— Посмотри, если не веришь, — Рейта протянула ей келлог. Ивик глянула и кивнула.

В Медиане случаются странные встречи. Странные случаи. Но это не был морок. Не была галлюцинация. Шея Рейты блестела от пота, а на правой руке Кларена не хватало двух пальцев, Ивик знала, почему — оторвало взрывом еще в ранней молодости, и теперь видела эти красноватые неровные рубцы на культях, галлюцинации не бывают такими... Они были живые. Их голоса, их движения — все это было не изнутри, а извне, Ивик не могла бы создать такое, даже бессознательно.

— Но ведь так не бывает... — беспомощно сказала Ивик, — или это какой-то другой слой... здесь все иначе... может, это вообще не Медиана?

— Медиана, — успокаивающе сказала Рейта, — не надо нервничать. Ясно, что ты думаешь — почему Медиана не забита битком душами умерших? Но ты же видишь, мы вовсе не души. Мы вполне живые... а этот тип еще и небритый.

— На себя посмотри, — ввернул Кларен.

Если приглядеться, на его щеках кое-где действительно виднелись темные пятна.

— Я на себя смотрю, душечка, — невозмутимо продолжала Рейта, — и никаких текущих недостатков не наблюдаю.

— Но я думала, — Ивик было не до перепалки, — я думала, что в будущее... что так не бывает. Нельзя. Ведь будущее не определено... и на столько времени!

— Разве ты еще не поняла, что времени нет, Ивик? — спокойно спросил Кларен, — что время сливается в Вечности? Что сейчас 2123й год, и 1910й, и 2023й, и между ними нет разницы... и нулевой год тоже. Что Христос рождается и умирает прямо сейчас, и мы все рождаемся, и умираем тоже... Времени нет.

— Сейчас он тебе запудрит мозги философией! — буркнула Рейта, — время, вечность...

— Меня другое интересует, — сказала Ивик, — я смогу выйти здесь на Твердь? И... как вернуться обратно. Хотя я... я ведь не случайно встретила вас. У меня есть вопросы.

— Вот это правильное отношение к делу, — сказала Рейта, — насчет Тверди я даже и не знаю! Клер, ты у нас силен в темпоральной теории — как, есть шанс, что она выживет? А обратно, думаю, мы тебе поможем... это без проблем.

— А что за вопросы? — спросил Кларен.

— Кстати, а откуда ты нас знаешь? — вставила Рейта, взглянув на Ивик с подозрительностью.

— Вас каждый ребенок в Дейтросе знает...

— Клер, слышь, мы с тобой прославились, — она подтолкнула брата локтем, — чем бы только? Не доходит до меня. Ты не в курсе?

— Да знаешь... хорошими делами прославиться нельзя.

— А-а, догадываюсь, — протянула Рейта, — кажется, понимаю... Слушай, Ивик... давай лучше я тебе расскажу, какой фильм мы делаем сейчас... ты не представляешь! Как раз дописываем сценарий...

У Кларена подозрительно заблестели глаза.

— Конечно, — сказала Ивик, — и мне есть о чем рассказать... но ты пойми меня тоже! Ведь мне любопытно... как вы попали в наше... ну вообще — как попали сюда? Как сейчас Дейтрос... И потом, я хотела спросить...

— Ладно, ладно, спрашивай, — вздохнула Рейта, — все понятно... как мы смогли. Как поднялась рука. Как мы, мерзкие убийцы собственного народа...

— Рейта, нет!

Ивик помолчала и сказала тоном ниже.

— Я книгу про вас пишу.

— О Господи! Клер, ты слышал? И эта туда же. Да что у них, сюжетов больше нет?

— А это интересный сюжет, — сказала Ивик, — вечный. Что ж удивительного, что он всех притягивает.

— Это было нетрудно, — сказал Кларен, — мы не сомневались в тот момент... потом было тяжело.

— Нам некогда было размышлять. Семь минут — и все дела. Действовали на автомате, — сказала Рейта.

— Там было много доршей, охраны? — спросила Ивик.

— Не меньше сотни. Пока завалили всех... несколько минут еще оставалось.

— Потом было тяжело, — тихо сказала Рейта, — когда будешь писать, так и напиши... потом. В первой зоне в Лайсе. Бараки были на двадцать человек. Семьи не отделялись. Детям старше года молоко по талонам... младше... понимаешь, если у матери нет молока, и не найдется донор... У нас в бараке умерли два ребенка. А мы тогда патрулировали по двенадцать часов. Полсуток в Медиане, полсуток на Тверди. Нас ведь мало было. В Медиане-то ладно... а вот когда возвращаешься... Но нам никто ничего не сказал. Знаешь, вообще никто не осуждал, ни разу. Процесс этот... мы тогда были такие в себе уверенные, все было нормально. А потом... потом уже...

— А почему дети младше года не получали молока? — спросила Ивик.

— Потому что. Кто-то посчитал, что до года — материнское молоко. И хоть убейся. Так спланировали... потом это, вроде бы, изменили... Не подумали, не учли. И вот...

— Но ведь не вы в этом виноваты...

— Эх, Ивик... да при чем тут это? И старше года дети умирали. Понимаешь? Старики умирали. Отдавали свою пайку детям... Потом еще дорши прорвались... В общем, знаешь. Когда тебе все говорят — ты не виноват, все правильно. А ты понимаешь, что все это из-за тебя... и что никогда уже иначе не будет. Ничего не вернуть...

— Не понимаю, — сказала Ивик, — ну трудности. Даже голод. Смерти. Вы же гэйны... чего вы так?

— Ты не понимаешь, потому что сама выросла в Новом Дейтросе, — сказал Кларен, — потому что для тебя с детства привычно, что ресурсов не хватает, что в распределителе кати шаром, недоедание, многих убивают, надо много работать... суровая жизнь. А мы-то... понимаешь, ведь в Старом Дейтросе все не так было. Ты же видела в фильмах, наверное. У нас все было. Огромные города. Самолеты. В любом распределителе зайдешь — полки забиты, бери все, что хочешь... мы все привыкли. А тут...

— Да что говорить об этом, — резко сказала Рейта, — это прошло уже. Все. Ивик права. Мы были слабаки. Мы сорвались. И ты сорвался с нарезки, и я. А они еще нас за героев держат... глядишь, книжки про нас пишут. Кино снимают... А мы идиоты.

Она помолчала, глядя в землю.

— Потому что видишь... когда в Медиане доршей кладешь, и потом перед тобой эта бандура... И ты понимаешь, что выхода только два — либо направо она полетит, либо налево. И дорши кругом, ты же знаешь, как это? Тут спинным мозгом действуешь, думать-то некогда. Это одно. А потом, когда видишь... деяние рук своих. Вот тут-то шарики за ролики и заезжают. Мы ведь еще долго держались. Мы когда попытались перейти в Дейтрос на Твердь, поняли, что уже все, уже никак... Мы поначалу думали, что ничего больше не будет. Не будет Дейтроса совсем. Помнишь, Клер?

Он ощутимо вздрогнул.

— Мы не ждали, — сказал он, — не было мысли, что народ соберется. Что Дейтрос возродится. Понимаешь? Вообще не думали... И когда нас начали собирать... это еще месяца три прошло. Мы на Триме жили в это время. Знаешь же, если книгу собралась писать?

— Да, — тихо сказала Ивик.

— Мы не надеялись на такое. Но жили... знаешь, жили. Вот может, это и было самым... если вообще во всем этом было что-то героическое, то как раз — после того как. Потому что Дейтрос мы убили спинным мозгом, говорю же. А вот то, что сами не свихнулись... ни одного дейтрийского лица. Все наши погибли. Мы знали, что где-то кто-то есть, но думали, все теперь останутся так. Растворенные среди миров. Ну не было же, не было шанса, совсем не было!

— Мы по-дурацки жили, конечно, — сказал Кларен, — у Средиземного моря. Испания, Италия... выучили язык. Даже стали социализироваться... Потом наших разыскали, а те сами не знали, что и как теперь... все рассеялись. Все же было кончено! Что осталось от Дейтроса — очень мало... Думали, так и будет теперь. Вымрем понемногу, растворимся среди других народов. Нет шанса сохранить культуру свою, если нет общества.

— Но не вымерли, — подхватила Рейта, — это самое удивительное. Ты говоришь — мы герои... да нет. Те, кто собрал Дейтрос. А их имена даже не сохранились. Монастырь был, конгрегация святой Кейты... они договорились насчет этой зоны в Лайсе, они же стали людей собирать. Вот те хойта — они были герои.

Трое сидели среди зеленой Медианы. Стулья были похожи на каменные глубокие кресла, сидевшие словно тонули в них, положив ладони на резные подлокотники. Но кресла ощущались изнутри мягкими и уютными. Словно развлекаясь — гэйны часто невольно начинают так развлекаться в Медиане — увлеченный беседой Кларен создал в центре что-то вроде кострища. Большая медная чаша, взлетающие над ней языки огня, ровные и высокие, похожие на газовый огонь, вроде того, что устанавливали на Триме в России в честь погибших в последней мировой войне. Только этот огонь был не горячим, от него не исходило тепло, наверное, можно было бы положить в него руку без всякого вреда — но никто не проверял.

Ивик молчала, глядя в холодное пламя. Рыжие языки вились и сплетались, в прозрачном газовом мареве проблескивали цветные прожилки.

Она думала о том, что услышала. О том, что рассказали ей гэйны. Вероятно, им можно верить. Вероятно...

Она понимала, что главный вопрос не задан. Они говорили долго, и все это было совершенно бессмысленно. Все это она читала в старых документах, в рассказах очевидцев, а чего не знала, легко могла додумать. Надо спросить что-то другое, самое главное.

Но что?

Вы не знаете, не был ли Дейтрос уничтожен по приказу... чьему? Хессета? Но ведь Хессет погиб весь... Тайной власти? Какого-либо монастыря, церкви — ведь часть хойта выжили..

Рейта и Кларен, безусловно, ничего не знали. Они видели врагов, видели темпоральный винт... они были честны.

Можно было бы спросить их мнения — но как? Как? "А не может ли быть так, что главное дело вашей жизни, ваш ужас и ваш немыслимый подвиг — все это было спланировано... что все это не имело смысла?" Так, что ли?

Ивик стало холодно. И как-то понятно, что сейчас надо будет идти. И она никогда больше их не увидит. Она погибнет на обратном пути — вернее всего. Или уйдет навсегда. Даже если она выйдет здесь где-то на Твердь, Рейта и Кларен уже никогда не станут говорить с ней — ну кто она такая? Можно задать еще один вопрос... только один... шендак, и она не знает, что спросить.

— Как вы думаете... — голос ее дрогнул, — был ли в этом смысл? В гибели Дейтроса? Был ли в этом какой-нибудь смысл?

...Миари, только что родившаяся, красная и сморщенная, мокрая, лежала у нее на груди. Восемь часов родов. Адская работа. Ивик ослабевшими руками прижала к себе ребенка. Миари нашла сосок и жадно зачмокала. Тело медленно отходило от боли. Ивик была счастлива...

И тогда, в тот миг, ее пронзила простая и страшная мысль.

Человек умирает очень быстро. Есть масса способов убить мгновенно. Она сама это делала. Она знала, как мало стоит человеческая жизнь... Как она разменивается на осколок, на кусочек свинца, на изысканно-красивый виртуальный образ. Как люди умирают десятками... сотнями. Но вот она увидела это с другой стороны — оказывается, чтобы создать человека, нужно очень и очень много труда. Роды — только начало (и не они даже начало, собственно), а потом ведь годами — менять штанишки, мыть, кормить с ложечки, водить за ручку, вытирать сопли, переживать... Годы и годы. Труд матери и отца, труд учителей... А потом ей будет четырнадцать, и в первом бою за одну секунду один ничего не значащий металлический осколок, который всего-навсего летел слишком быстро, перечеркнет весь этот труд, боль, все это долгое творение... Какой в этом смысл?

Тогда она нашла себе какое-то объяснение. Что-то поняла. Тогда она утешила себя, иначе ужас за только что родившееся существо был слишком невыносимым...

— Смысл есть во всем, — сказал Кларен негромко, — ничто не происходит случайно.

— А если бы смысла не было, — добавила Рейта, — людям стоило бы его придумать. Но он есть...

— Когда ты пишешь, в сюжете нет случайных сцен. Ничто не происходит просто так. Все закономерно исходит из того, что уже написано. И все несет в себе зародыш будущего. Наша жизнь — тоже сюжет, всего лишь сюжет, не более. Очень сложный, человеку не под силу такой создать. Невероятно сложный, но все-таки — сюжет. Тот, кто пишет его, предусмотрел все. Все, что мы делаем, что с нами происходит — исходит из нашего прошлого, закономерно завершает его, все это — следствие. И в то же время это — зародыш будущих сюжетных ходов. Каждую секунду мы творим будущее. Мы не марионетки — тебе ли не знать, что персонажи книг не бывают марионетками. Мы не лишены воли, но мы — в плену сюжета, нас ведет по сюжету чья-то рука... одно лишь утешение, хотя в это трудно поверить иногда — рука эта любящая.

— Любящая? Почему — по Евангелию? Но...

Кларен усмехнулся.

— Почему Он позволяет, чтобы с нами все было вот так? Если любит? Не хочет Он нас избавить от этого... или не может? Ведь и то, и другое — чушь...

— Ивик, Ивик... а ты не знаешь, что это такое — когда любящий тебя человек и очень хочет избавить тебя от боли... и может это сделать... Только ему нельзя.

— Знаю, — она опустила голову.

— Потому что и Он в плену сюжета, понимаешь? Сюжет продолжается. И знаешь, что важно? То, что в этой книге нет второстепенных героев. Нет тех, кто мелькает только на миг. Эта книга — великая бесконечная книга — с бесконечным числом главных героев, каждый из нас — главный. Те, кому удавалось разгадать свой сюжет, интуитивно понять его... Следовать воле и логике сюжета. Те выигрывали.

— А вы? — Ивик понимала, что вопрос этот безжалостен, но не могла его не задать, — вы-то выиграли? В чем заключался ваш сюжет?

— Мы выиграли, — жестко ответила Рейта.

— Но... откуда вы знаете? Вы уверены в этом? Если вы, как говорите, живы... я не знаю, почему, но вы живы. Как может живой человек знать наверняка, прав ли он был в том... то есть иногда может, — поправилась она, — я была права в том, что родила детей. Кельм был прав в том, что не сдался в атрайде. Мы это знаем. Но есть вещи, которые... и вы же были в отчаянии...

— Часто человек проходит сквозь отчаяние. Но потом... Ивик, мы знаем. Мы были правы. Понимаешь — были.

— Почему?

— Потому, — Рейта встала. Достала из-за спины длинную трубу, похожую на визир. Собственно, это и был визир, но непривычно легкий, крупный, с незнакомыми наворотами.

— Потому что посмотри сюда... Насчет выхода на Твердь — не знаю, а смотреть-то тебе можно.

Ивик взглянула в визир. Рейта что-то настраивала, подкручивая трубки.

Этот прибор обладал куда большими возможностями, чем современные Ивик визиры. Ну что ж, наука и техника за эти десятилетия не стояли на месте. Ивик увидела пространство под участком Медианы — с великолепным разрешением, словно воочию, ей даже почудился запах нежных весенних цветов.

Там, внизу раскинулся сад. Огромный. Она никогда такого не видела. Десятки, может, даже сотни километров — ровные узкие дорожки, синие озерца, и деревья, деревья в цвету, чуть распустившиеся молодые листочки... Несколько всадников скакали по дорожке. Подростки, трое мальчишек, две девочки, в возрасте квиссанов... но не квиссаны, наверное. Они иначе выглядели. Они смеялись, пот блестел на загорелых плечах, майки намокли — там, наверное, было жарко. Волосы липли ко лбам. Они были сильными и красивыми, но они никогда, никогда не стояли в строю... Ивик это чувствовала. Они не знали голода, холода, страха. Породистые прекрасные лошади шли ровной рысью. У небольшого озерца они остановились, со смехом и криками привязывали коней, сдергивали одежду, влетали в прозрачную чистую воду...

— А теперь возьмем шире...— послышался голос Рейты.

Это был прямо-таки волшебный визир. Ивик увидела гигантскую площадь — вся она была занята садом, и лишь кое-где возвышались живописные группы причудливых зданий. Пестрые, похожие на сказочные теремки — или на фантастические композиции. Такое только в Медиане и увидишь. Кое-где были видны и люди, и время от времени Рейта укрупняла изображение — Ивик видела людей вблизи. Детишки играли под присмотром воспитательницы в удивительном древесном городке. Влюбленная парочка спряталась под ветвями в беседке. Трое в белых будто хирургических костюмах ожесточенно спорили о чем-то, стоя у непонятного сооружения с прозрачным верхом, держа в руках маленькие эйтроны. Двое парней играли в непонятную игру с ракетками... а потом Ивик видела летящего человека. Прямо на Тверди. В воздухе. Руки его были схвачены гигантскими белыми крыльями. Человек был уже немолодой, и летел спокойно, не развлекаясь, а будто по делу...

И все эти люди, отметила Ивик, были дейтрины. Черты дейтрийской расы угадывались безошибочно.

— Смотрим дальше, — чуть насмешливо сказала Рейта. Ракурс изменился. Теперь Ивик видела город. Она едва не закричала...

Шелем, один из знаменитых городов Старого Дейтроса. Хорошо знакомый по снимкам, картинам. Воспроизведенный множество раз по памяти, сохранившийся в записях и фотографиях. Эти неповторимые, гэйнами-архитекторами созданные веселые башенки вокруг главной площади, и знаменитая Волна — крыши домов плавно меняющейся.. высоты и окраски, и лестницы, сбегающие к морю... Сад Статуй! Даже он сохранился... И люди, множество людей на улицах.

— Это, — Ивик не отрывала глаз от визира, — это... реконструкция?

Голос ее прервался от волнения.

— Да что ты несешь? Какая реконструкция? Ты посмотри на эти статуи...

Они были старыми. Очень старыми... Даже отсюда видно.

— А море, как по-твоему, тоже реконструкция?

Ивик впервые увидела по-настоящему желтую воду. Желтую — и прозрачную. Загадку Золотого моря так никто и не открыл. Химический состав воды — самый обычный. Дно, обитатели — ничего особенного. Странные отражательные свойства. Погибшее Золотое море было уникальным. На Новом Дейтросе, как и в других мирах, подобного не встречалось.

— А это?

Визир перешел на ночную сторону. Небо пересекли пунктиры и точки — здесь было, оказывается, полно летательных аппаратов. Звезды сложились в непривычный глазу узор. Старый Дейтрос астрономически был далек от Нового. А потом Ивик увидела луну.

Не четыре привычных разноцветных светила. Одну луну, Маан. Описанный в старых романтических стихах — она еще в детстве удивлялась, почему писатели Старого Дейтроса так много говорят о Луне, и никогда не упоминают, что лун-то — несколько... Маан был похож на Триманскую луну, разве что покрупнее.

Рейта выключила визир.

— Это не ваше будущее, — сухо сказала она, — это старый Дейтрос.

— Старый Дейтрос... жив? — тихо спросила Ивик.

— Господь наш — Бог живых, а не мертвых, — буркнул Кларен.

— Он переместился, да? Куда-то переместился, но не погиб? И люди там... и вы... они выжили?

— Все настоящее никогда не умирает. Все настоящее, чтобы остаться живым, проходит сквозь смерть...

Ивик лежала на нестерпимо твердой почве, и камешки впивались в спину. Серое небо Медианы — привычной Медианы — смотрело на нее укоризненно.

Ивик замерзла. Но не было сил согреться.

Обратный путь оказался слишком тяжелым. Слишком тяжелым. Но она выжила.

Можно было, конечно, остановиться. Она знала, что ничего не случится, что она найдет для себя подходящий мир, о возможности бежать сказали Рейта и Кларен. Но теперь Ивик знала, что должна вернуться. Обязана. Шендак, ее работа ждет! К счастью, она вернулась назад во времени — всех ее странствий будто и не было.

Путь не хотелось вспоминать. Ивик не была ранена. Ни одного синяка. Она восстановится, ничего страшного. И никогда не будет ничего вспоминать. Мало ли...

У нее просто нет сил. Но так нельзя. Она в Триманской зоне сейчас. Ее могут найти дорши. И что тогда — возьмут прямо так, голыми руками? Даже если адреналиновый всплеск заставит ее сопротивляться — много она навоюет в таком состоянии?

Энергия появляется от действия. Надо двигаться.

Ивик села. Переждала головокружение. Посидела, привыкая к вертикальному положению.

... черное ущелье, и вихри, которые вытягивают облачное тело и выкручивают как белье при стирке...

Вот это и есть настоящий шендак! Когда ты не в состоянии не то, что сотворить образ, ты не можешь даже создать маку, как делают убогие вангалы. Не можешь даже воспроизвести давно знакомый огненный бич или стреляющих мух. Сферу защиты поставить... Шлинг, правда, под рукой, но и метнуть его сейчас нет сил.

Даже камень не можешь сотворить. Первые упражнения квиссанов — "представьте маленький серый куб".

М-да, что там она думала про Абсолютный Огонь? Какая самонадеянность...

Зато она разучилась бояться.

... пропасть, бесконечная пропасть, куда падаешь, в любую секунду ожидая сокрушительного удара...

Ивик стиснула зубы. Встала без помощи рук. Покачнулась. Так. Квисса, как вы стоите? Спину прямо. Подбородок. Шаго-ом...

Так обманывают себя. Сил нет, а как будто бы и есть. Ты слабее новорожденного щенка, а как будто бы и гэйна, офицер. Н-да... Квисса, что с вами? Цыпа, шендак, ты что, боррены обожралась? На ногах, сука, не держишься, весь сен подводишь, дрянь! Линию держи, тварь!

Ивик спотыкалась. Безжалостные голоса звучали в ушах — Скеро, безликие, меняющиеся преподы по строевой, из гэйн-велар... все это было давно. И уже безразлично. Очень хочется пить. Но воды больше нет. По биологическому времени путь обратно продлился четверо суток... а может, и больше. Только теперь она чувствовала, как страшно пересохли слизистые, как стянут рот.

...Доченька, я ведь говорила тебе. Ты никогда не слушала маму...

... из тебя получился бы прекрасный врач!..

... Ивик, ты самая лучшая...

Все не то, все это не так. Ивик медленно шла, покачиваясь. Не падала. Ей нужно было только найти Врата. Любые. На любую планету. Сейчас главное — найти воду. Восстановить силы. У нее просто нет сил, вот и все. Только бы не встретить доршей... Как там с сюжетом? Ивик подумала и решила, что если бы она писала книгу о своей жизни, то сейчас не стала бы запихивать в сюжет доршей. Это было бы излишне. Она пережила такие невероятные вещи, она видела то, чего никто не видел — а тут обыкновенные вангалы, надоевшие до оскомины. И в плен сейчас попасть было бы глупо. И погибнуть. Нет, это не по сюжету. Это был бы глупый, низкохудожественный примитивный сюжет — а ведь творец жизни гениален.

...Вы можете писать, Ивенна. Поэтому я и говорю с вами. — Это Бен. Нет, и это не то.

... Мамочка, а когда ты вернешься?..

... Хорошая моя, я буду тебя ждать, сколько понадобится.

... Ивик... Я люблю тебя. Таких, как ты, нет....

Все не то. А может быть, так?

... Господи, помилуй меня! Господи Иисусе, Сыне Божий...

Он молчит. Бесполезно. Все бесполезно.

Ивик покачнулась. Пот холодной струйкой пробежал по спине. Гэйна остановилась, глядя вдаль, на серую равнину, по которой приближались дорши.

Их было немного. Десятка три. Немного, но достаточно, чтобы они рискнули напасть на гэйну. Десятка три вангалов под командованием офицера, который предусмотрительно держался позади. Вангалы не знают страха смерти. Впрочем, сейчас им ничего и не угрожает. Шендак.

Наверное, все же нет никакого сюжета... И смысла никакого нет.

Ивик встала, чуть расставив ноги, для равновесия. Враги ее уже увидели. Они приближались. Конечно, есть шанс, что заметят свои. Где-то здесь должен быть патруль.

Вдруг вспомнился Вася. Ужас, пережитый тогда, в плену. Господи, почему же такая нелепая, да еще и наверное, мучительная гибель.. почему именно мне? Не понять мне этого сюжета...

Ивик вспомнила еще и тот случай, когда ее ранили в 17 лет. Незабываемое ощущение — "Я люблю тебя. Ты моя единственная". Сильные руки, вздернувшие ее вверх. Через боль. Через полное бессилие...

Никаких рук не было. Ничего. Чудеса не бывают серийными.

Ивик смотрела на врагов, и внутри медленно нарастала злость.

А идите вы все...

Она вскинула вверх обе руки. Неожиданной силой налилось тело. Ивик засмеялась хрипло и сухо.

— Шендак! — сказала она и выпустила в воздух десятки ослепительно черных змей, похожих на трещины земной коры, тающих в сером тумане. Сила была в ней, внутри. Огонь бушевал, словно за печной заслонкой. В последний миг Ивик еще поймала чей-то взгляд — веселый и ласковый, блестящий, похожий на взгляд Кельма — и мысленно улыбнулась ему.

— Справимся! Подумаешь, фигня какая...

Надо было подпустить ближе. Ивик приготовилась. Дорши, под прикрытием радужных сияющих щитов, подходили к ней. И страха не было. Совсем не было страха.

— Давайте совершим экскурс в историю Дейтроса. Чем был наш мир в ХIV веке от Рождества Христова и в Третью Синюю эпоху по вашему летосчислению? Империя Эш, сама расколотая на множество княжеств, и непрерывно воющие друг с другом государства, духовные течения, секты, партии.

— В этом нет ничего удивительного, иль Рой. Простите, что перебиваю. Идеи императора Вейна были безумными, они не могли осуществиться. Можно понять эти идеи у монахов Кейты и Лассана — религиозность не способствует здравомыслию. Но Вейн, который требовал отказа от собственности, а несогласных высылал в другие земли или даже в другие миры... который по сути пытался утвердить ту неестественную систему, которая господствует в Дейтросе сейчас...

— Что ж, любое правительство требует от своих подданных определенных уступок. Даже на Триме церковь требовала соблюдения, например, моральных норм, и виновные наказывались, даже будучи высокопоставленными лицами. Эксплуатация чужого труда также является грехом, а она связана с наличием частной собственности на средства производства... Но и нерелигиозные правительства требуют соблюдения определенных норм от подданных. Например, в Дарайе требования весьма жесткие. Но не будем отвлекаться. Ведь я и не возражаю вам. Действительно, требования святых Кейты и Лассана кажутся утопичными, и в то время они у нас никак не могли быть осуществлены. Есди бы не обстоятельства. Итак, XIV век. Дейтрос раздирается гражданскими и межнациональными войнами. Политика неоднозначна. Назову только основные силы. Великий Князь Рош-ан-Кей со своим княжеством и своей влиятельной партией требует полного восстановления языческого мира, жесткой кастовой системы, где человек с рождения был закреплен на своем месте, полного восстановления привилегий знати, священной собственности, института рабства и так далее. Протриманская церковная группировка со Старшим епископом Таршаном, утверждающая невозможность самостоятельных решений церкви Дейтроса, ее полную вторичность по отношению к триманской, и одновременно — религиозную необходимость слепо копировать построение земных христианских империй, со всеми их прелестями. Тогда в церкви Таршану противостояли всерьез только так называемые "духовники", утверждающие, что церковь вообще не должна заниматься политикой, что церковь и политические отношения миров никак не связаны между собой, единственная задача церкви — ни во что не вмешиваться, заниматься молитвами и духовными практиками. И единственная, совершенно не пользующаяся влиянием партия Аранты — который был монахом без всяких званий и конфликтовал со Старшим Епископом и вообще всем клиром,... Его даже в тюрьму бросали. У нас несколько преувеличивают роль этой партии — но фактически партия Аранты была малоизвестна. Конечно, их лозунги — восстановление империи Вейна — были привлекательны для народа. Империя Вейна с ее, как вы говорите, безумными идеями, представлялась народу светлой легендой, Золотым веком. Но восстановить ее представлялось невозможным. Аранта имел все шансы сгинуть в безвестности. И вот тут началось дарайское вторжение...

— Уважаемый иль Рой! Это, как вы утверждаете, вторжение было гуманитарной попыткой изменить описанное вами тяжелейшее положение Дейтроса...

— Гуманитарной попыткой вы теперь называете массированное вооруженное вторжение, с массовыми убийствами мирного населения, фактически войну за ресурсы самого Дейтроса и Руанара, который вы тогда пытались отобрать у империи Эш. Кроме того, о какой гуманитарности речь, когда в самой Дарайе тогда уже началось уничтожение расово неполноценных, широчайшая эксплуатация детского труда, массовая нищета...

— Да, разумеется, в XIV веке идеи гуманизма далеко не главенствовали и у нас! Но наши действия в отношении Дейтроса всегда были исключительно гуманитарными и оборонительно-превентивными.

— Не будем спорить о терминах. Так или иначе, война, начатая Дарайей и именно Дарайей, действительно изменила положение Дейтроса. Перед лицом общего врага потребовалось сплочение разрозненных государств. Партия Аранты оказалась единственной силой, способной объединить народы. Жесткие действия нового правительства были оправданы в народных глазах тем, что дарайцы — хуже. А ведь не каждый правитель готов и решается на жесткие меры. Аранта не был мягким, как Вейн. При нем не желающих расстаться с собственностью уже не просто высылали с компенсацией имущества, а вышвыривали без компенсации или убивали. Но все эти меры, все эти действия были необходимы для построения единого дейтрийского государства в том виде, в каком оно существует сейчас. И все это вызвано и легитимизировано в народных глазах именно тем, что дарайцы развязали войну. Вы можете называть это гуманитарной акцией. Наш народ однозначно воспринимал это иначе. Что вы получили в итоге? Сильное сплоченное государство, народ которого видел свой священный долг в защите Родины от дарайцев. А между тем, если бы ваша дарайская коалиция тогда предоставила Дейтрос самому себе — судите сами, например, по состоянию на Триме, каким мог бы быть итог. Ведь и на Триме было множество течений, представители которых, подобно Аранте, считали, что христианство несовместимо с эксплуатацией чужого труда, наличием в обществе нищих, бездомных. Все эти течения проиграли. Их объявляли еретическими и уничтожали. Поймите, я говорю вам сейчас вещи, которые в Дейтросе не преподают в школах. У нас иначе акцентируют историю. Но фактически на это можно взглянуть именно так. Дарайя создала Дейтрос в том виде, в каком он сейчас существует. Вы помните о физическом законе "сила действия равна силе противодействия"? Этот закон выполняется и в социальных отношениях, причем независимо от воли правительств. Единственное, что мы можем — постепенно ослаблять напряжение. Мы, со своей стороны, готовы это делать. Я спрашиваю — готовы ли к этому вы? Вот, по сути, все, о чем идет речь на наших переговорах.

Дарайский представитель молчал какое-то время. Закурил безникотиновую сигарету, стряхнул пепел.

— Разумеется, наше государство всегда стремилось... и стремится к миру и решению проблем мирным путем, — сказал он.

— Я спрашиваю, каким образом могло получиться, что до сих пор, за все эти раунды, мы не смогли с вами перейти к обсуждению конкретных проблем, и до сих пор пытаемся выяснить хотя бы общую волю. На прошлой встрече мы с вами уже говорили о конкретных мерах по освобождению Тримы, но в этот раз вы заявили, что все это неприемлемо. Почему, я могу это узнать?

— Потому что у меня нет уверенности в воле Дейтроса к миру, — ответил дараец, — потому что наши психологи проанализировали содержание бесед и сомневаются, что все это не является продуманной информационной операцией...

— Что ж, этот довод универсален. Утверждения психологов в принципе непроверяемы. Но мы не сможем продвинуться дальше, если не достигнем хоть какого-то уровня доверия.

— Скажите, иль Рой... — заговорил дараец, — а вот вы сами... вы лично. Действительно хотите мира? Вы профессиональный военный. Принадлежите к военной касте. Можете рассказывать о радостях творчества — но вы же понимаете, как живут просто творческие люди. Скажем, здесь, на Триме. Все ваше положение в обществе построено не на вашем творчестве — простите, не знаю, чем вы конкретно занимаетесь — а на вашем положении в военной иерархии. Вы... действительно хотите мира, иль Рой?

Эльгеро заметно поморщился.

— У меня трое детей, господин уполномоченный. Двое на войне. Любимая женщина тоже гэйна. Как вы думаете, я хочу, чтобы им приходилось участвовать в боевых столкновениях? Эти переговоры начали мы. Мы действительно хотим мира. Даже ценой определенных — конечно, строго определенных и взаимных уступок. У нас начинает складываться впечатление, что Дарайя вообще не заинтересована в мирном разрешении конфликтов.

— Дарайя безусловно заинтересована в этом при условии прекращении всякой внешней агрессии со стороны Дейтроса.

— Тогда давайте обсудим еще раз, какие конкретно шаги мы можем предпринять в направлении мира..."

Кельм сидел неподвижно, чуть подавшись вперед. Внимательно слушал. Наконец Эльгеро щелкнул кнопкой дистанционки.

— Все. Достаточно?

Кельм наклонил голову.

— Переговоры были санкционированы именно как тайные?

— Это было условие дарайской стороны. Об этих переговорах знали буквально несколько человек в Дейтросе, — сказал Эльгеро.

Кельм подумал.

— Дарайцы не хотели афишировать факт переговоров у себя или в Дейтросе? Это не похоже на их обычную информационную политику.

— Да, они могли бы сделать из этих переговоров очередное шоу на тему дейтрийского фанатизма. Но дело в том, и об этом мне было сказано откровенно, что в Дарайе лишь очень небольшая группировка желала этих переговоров. Влиятельная, но небольшая. Но ты убедился в том, что все чисто?

— Да, — сказал Кельм, — этого вполне достаточно. У меня нет подозрений.

Он подумал и добавил.

— Спасибо.

— Не за что, — Эльгеро улыбнулся. Покопался в баре и достал круглую изнутри светящуюся золотом бутылку с кентавром на этикетке. Кельм чуть поднял брови.

— Реми Мартин, десятилетний, — пояснил Эльгеро, разлил коньяк по бокалам, — а пить будем вот за это.

Он бросил на стол две новенькие нашивки с дейтрийскими крестами. Кельм быстро взглянул на него.

— Бери. Поздравляю, стаффин!

Коньяк был прекрасным, но Кельм почти не ощутил вкуса. Его пальцы коснулись нашивок.

Он совсем недавно получил очередное звание. Шендак! Стаффин... не так уж долго ждать вершины карьеры гэйна. Кельм ощущал глубокое, может быть, не вполне достойное христианина, но необыкновенно греющее удовлетворение: он знал, что заслужил это звание, что все правильно...

— Твои последние операции... вскрытие и ликвидация дарайского в перспективе весьма опасного агента, обеспечение безопасности вверенного тебе куратора, работа с базой в Кургане, наконец, — Эльгеро хмыкнул — блестящее разоблачение меня... да, это не принесло пользы, но знаешь, я действительно не заметил ничего. Ты молодец. Но звание — это не награда. Тут вот какое дело... Освободилась вакансия руководителя отдела контрразведки центрально-русского сектора. Для этого нужно звание не ниже стаффина. Я не вижу более достойной кандидатуры, чем твоя. Как считаешь — справишься?

— Справлюсь, — Кельм чуть запнулся от волнения, — думаю, да. Спасибо.

— Время есть. Выпьем еще? Из закуски, правда, у меня только сыр. Если хочешь есть, можно заказать что-нибудь.

— Нет, спасибо.

Они выпили вторую молча, глядя в полированную столешницу, думая о погибших... Кельм, впрочем, не думал, просто молчал, как принято. Думал он об Ивик. Мелькнула и исчезла, и все, что он чувствовал сейчас — опустошенность и горе, и даже радость от назначения и повышения внезапно погасла. К чему это все? Зачем? Впереди опять тяжелая, ответственная работа, никакого просвета, ни капельки счастья, уже больше никогда... Потому что таких, как она, не бывает, потому что такой шанс выпадает раз в жизни. Кельм привычным усилием вытеснил эти мысли из головы.

Эльгеро налил и по третьей.

— База твоя будет здесь же, в Питере. Переберешься на этой неделе. Твой предшественник, стаффин иль Варр, — он помолчал, — ты это должен знать. Мы его перевели в Дейтрос. Он был раскрыт доршами, полностью. И я боюсь, что там все гораздо хуже на самом деле. То есть мы пока не представляем масштабов, того, что дорши о нас знают. Ты сейчас сразу включайся в работу. Есть подозрение, что они в курсе расположения нашей базы в Колпино. Эвакуировать ее — сам понимаешь... Частично, конечно, мы это делаем, но целиком... Надо знать точно. Ты справишься. Все подробности тебе передаст ро-зеннор иль Шарта, она сейчас исполняет обязанности начальника отдела, потом будет твоим заместителем.

Кельм кивнул.

— Вопросы?

— Как я понимаю, вы не в курсе того, как именно был раскрыт иль Варр, и откуда сведения по базе в Колпино?

— Все к иль Шарта. Я, Кельм, в последнее время был занят переговорами. В дела каждого из отделов на всех континентах я практически не вникал. Но это очень опасный участок, и ты на нем совершенно уместен. Выпьем еще по одной, за твой успех.

Кельм на этот раз просмаковал коньяк.

— Можно тогда вопрос по переговорам? Они... принесли что-нибудь? Или все в тупике? Ведь вы не показали мне запись до конца.

— У нас еще один раунд, но... похоже, что тупик. Тут понимаешь, в чем дело... — Эльгеро нахмурился, — Дарайе действительно невыгоден мир. Он никогда не был им выгоден. Тем-то и отличается общественный строй Дарайи от нашего. У них конкурентное общество, образуются колоссальные излишки населения,которое они даже не собираются воспитывать, учить и рассматривать как личностей. Эти излишки нужно куда-то сбрасывать, война — идеальный вариант. Вторая задача, которую решает война — создание рабочих мест, загрузка экономической системы. Третья — идеологическая, образ врага, без которого общество, подобное дарайскому, в принципе не может существовать. Да, они говорят это именно о Дейтросе, но верно это по отношению к ним самим. Сброс избытков пассионарности, которые могли бы быть использованы для преобразования общества Дарайи... революции... создания оппозиции. Война, под девизом защиты родного очага от злобных дейтринов — идеальный вариант. Завоевательные войны, которые ведет Дарайя, слабо сочетаются с декларируемым гуманизмом, хотя их пытаются, конечно, оправдывать. А вот защита от Дейтроса — прекрасно. Ну и наконец, сейчас им эту войну вести не трудно, она не требует даже особого напряжения сил. Поэтому... сказать откровенно — успех сомнителен, когда одна сторона вообще не проявляет воли к успеху.

— Вы считаете, что война никогда не кончится?

— Почему же? Она кончится тогда, когда Дейтрос окрепнет и сможет диктовать свою волю. Ведь дейтрийская общественная доктрина в войне не нуждается. Для нас война — это перманентная катастрофа, совершенно не нужная. У нас нет лишнего населения и никогда его не будет — каждый человек в обществе нужен и занимает свое место, при перенаселении планеты мы всегда найдем свободное место для колонии. Наша плановая экономика отлично существует без военных заказов, наоборот, военные заказы мешают росту благосостояния дейтринов. Наконец, нам не нужен внешний враг для идеологических целей, у нас есть вера в Христа и воля к исполнению Его заповедей в личной и общественной жизни. К росту и развитию каждого человека, его духовному совершенствованию, к работе на благо всех людей во Вселенной. Это достаточно высокая и вполне вдохновляющая цель. Нам не нужна война для того, чтобы оправдывать свое существование. Любой гэйн с удовольствием займется творчеством, ну и — сопровождать экспедиции в Медиане, исследовать Медиану. Когда Дарайе станет трудно вести войну против нас, когда они поймут, что мы сильны и способны завоевать их и диктовать им свою волю — тогда мы можем прекратить войну. Потребовать этого на переговорах с позиции силы, а не слабости. И прекратить. Вот примерно так мы это видим...

Женя осторожно поднялась на ноги. Схватилась за палку. Проковыляла к окну. Благо, кухня маленькая — и ходить много нет нужды. Ивик сидела за столом, просматривая последние записи на ноутбуке.

— Варенья хочешь? Клубничное. Мать варила...

Она бухнула на стол тяжелую банку. Ивик кивнула.

— Спасибо. Да ты сядь...

Она полчаса назад получила от Жени сообщение на мобильник. Женя спрашивала, как же ей теперь быть... Ивик мгновенно собралась, вызвала охрану и с помощью поводка, так и не снятого, легко вышла на Женю.

Хотя, разумеется, здесь ее могла ждать засада.

Женя налила в чашки крепкий густо-кирпичный чай. Подвинула Ивик розетку.

— Почему ты решила связаться со мной? — спросила Ивик.

— Понимаешь... я не думала сначала. Вообще мне все это не нравится. Этот ваш Красный мир... — Женя поморщилась, — Потом, Ферн ведь вполне нормальный чувак. Он в самом деле начал мне платить. Потом, мне вылечили ногу. Видишь, уже почти прошло? В вашем мире тоже медицина такая крутая?

— Конечно, и в Дарайе, и в Дейтросе медицина ушла несколько дальше, чем на Земле. Не принципиально, но все же.

— Я сначала и думала... типа, наконец-то нормальные деньги. Заживу по-человечески. А потом вдруг такая тоска взяла!

— Вкусное варенье, — сказала Ивик.

— Угу... я вспомнила, что ты говорила. Про то, что я писатель и так далее. Ферн знаешь, что сказал? Что меня потом возьмут в Дарайю. Я буду делать для них оружие. У них, оказывается, тоже ценится то, что я писатель. Только не то, что я пишу, а...

— Это понятно, — сказала Ивик, — ты потенциальная гэйна. Правда, я не знаю, на что они рассчитывают — без обучения. Ты же не училась делать оружие. Поэтому вначале они хотят использовать тебя здесь для чего-то. А потом заберут туда и будут выжимать, все, на что ты способна.

— Не знаю, — сказала Женя, — в общем, только дурак отказывается от такого шанса, правда? Бабки, квартира... в перспективе — эмиграция в приличный мир. Там у них, как я поняла, круче, чем в Америке.

— Наши миры технически более развиты, чем ваш... особенно в том, что касается биологии, психологии, медицины. А Дарайя — богатый мир, мир потребления. Там есть свои изгои, но тебе там будут хорошо платить, обеспечат до конца жизни.

Ивик взглянула на Женю. Прозрачная белая кожа, прозрачные, глубокие до ошеломления глаза. Привязалась к ней за это время. Ивик всегда привязывалась к своим трансляторам. Она не умела работать с людьми — и не любить их при этом.

А если бы ей приказали Женю ликвидировать?

Ведь это не исключено. Женя для дарайцев не Бог весть какое великое приобретение. Она не реализованная гэйна, не обученная, из нее выжмут не больше, чем из обычного дарайского подростка — производителя мак. Но ее как-то собираются использовать еще и на Триме, это может стать опасным...

Ивик выбросила эту мысль из головы. Ведь нет такого приказа. И кстати, если его отдадут — то боевому отделу, а не ей. И дарайцы наверняка поставили защиту.

Правда, в Медиане никого нет, кроме двоих часовых, только что поставленных Ивик. Но надо исходить из того, что сейчас за нами наблюдают...

Да и пусть наблюдают.

— Но потом я вспомнила твои слова. Насчет творчества. И стихи те. Это вообще-то было про Стрижа... ну ты знаешь. А оказалось...

Ивик кивнула.

— Я понимаю. А в Медиану ты выходила?

— Ферн сказал, что не надо одной. Что это опасно.

— Это верно. Кстати, не удивляйся, если здесь кто-нибудь возникнет. За нами наблюдают.

— Я уже ничему не удивляюсь.

Женя поставила чашку. В упор взглянула на Ивик.

— Я подумала, что все эти сказки про Красный и Серебряный мир... ну это ведь версия Ферна. Не обязательно я должна ему верить. Да и вообще, если честно, я ему не доверяю как-то. Не могу объяснить, почему. Что-то в нем есть такое...

— В отношении твоей будущей судьбы он вряд ли тебя обманывал.

— Да, но я не о том. Как тебя... Ивенна?

— Ивик.

— Ивик? Смешное имя... Расскажи мне про ваш мир. И вообще... если, допустим, я буду с тобой, а не с Ферном, то... вы просто будете и дальше так же? Наблюдать? Чтобы я просто писала?

— Нет, конечно, — сказала Ивик, — то, что ты не триманка — меняет все. Ты дарайка только на четверть, но этого хватило, чтобы ты могла выходить в Медиану. Если ты решишь быть с нами, тебе придется уйти в Дейтрос. Учиться. Стать гэйной.

— А если я не хочу именно гэйной?

— У нас люди не выбирают сами свой путь. Если ты умеешь сочинять... шендак, у тебя должен быть высокий коэффициент сродства! Ты можешь стать отличной гэйной. И у тебя все шансы попасть работать на Землю — внешность, адаптированность... Это, впрочем, неважно.

— Что меня ждет в Дейтросе? — спросила Женя, отодвигая кружку, внимательно глядя на Ивик.

— Ничего хорошего, — усмехнулась та, — квенсен. Там, как тебя просветил Ферн, действительно учатся дети с 12 до 16 лет, но ты попадешь в переквалификационный сен, где взрослые. Те, у кого профориентация пересмотрена была. Это военное училище, причем не такое, как здесь у вас. Там тяжело. С третьего года начнешь участвовать в боевых действиях. Жизнь в Дейтросе... сейчас стала получше. Но вообще, конечно... денег у нас действительно нет. Плановое распределение. Зависит от места, куда попадешь, но в целом не очень богато. Но никто не голодает. В плане жилья — только общежитие, если выйдешь замуж — дадут квартиру.

— А если я не верю в Бога... то есть я верю, но не хочу ходить в церковь, мне это вообще противно? А у вас там...

— Знаешь, насильно верить ведь не заставишь. Как получится. А так... ну есть, конечно, определенные формальности, которых надо придерживаться.

— У вас правда есть инквизиция?

— Верс? Скорее, обычная госбезопасность. Он играет роль инквизиции только по отношению к хойта — к монахам и священнослужителям.

— Вот не знаю, — сказала Женя, помолчав, — с одной стороны, ты говоришь какие-то ужасы. И я четко понимаю, что Ферн предлагает мне то, что правильно и выгодно. А если послушать тебя, ваш мир и в самом деле ужасен. Но объясни мне, почему я доверяю тебе... не ему, а тебе? Может, потому что ты такая... не могу объяснить. Я таких, как ты, еще никогда не видела. В тебе есть что-то...

Она замолчала.

— На самом деле, тебе надо решаться, — без улыбки сказала Ивик, — надо сделать выбор. Я не давила на тебя и не давлю. Но пойми, какая ситуация... у нас война. Ты работаешь на доршей.. на Дарайю. Ты уже начала это делать. У тебя нет возможности остаться нейтральной. Я не уговариваю тебя встать на нашу сторону. Это... если честно, не сахар. Но ты сама все понимаешь и чувствуешь... и еще — каждый из нас делал такой выбор. Мы выросли в Дейтросе. Но мы гэйны, и мы свободны. Медиана — это свобода. Каждый из нас может уйти — но каждый остается. И я сделала свой выбор. Даже не один раз. Вот и все, что я могу тебе сказать. У тебя очень мало времени. Если не можешь решиться сейчас — у тебя есть один, максимум два дня. Вся информация у тебя, в общем-то, есть...

Женя подняла голову.

— Знаешь, я всегда была дурой... Наверное, это тоже идиотское решение. Но знаешь что? Я почему-то хочу быть на твоей стороне.

Ивик встала. Протянула Жене руку.

— Тогда пойдем?

— Что, прямо сейчас? А мать... и вообще?

— Свяжешься с ней после, уже сегодня. Легенда для тебя уже готова на всякий случай. Твоим родственникам я поставлю охрану.

— Что, так серьезно?

— Все очень серьезно в любом случае. Понимаешь — в любом... Это ведь только кажется, что у тебя есть выход — спокойно принять предложение Ферна, жить богато и без проблем. Проблемы у тебя были бы в любом случае, потому что ты уже на войне. Но нам лучше сейчас уйти в Медиану, потому что там я намного лучше смогу тебя защитить. Думаю, за тобой наблюдают, и нападения следует ждать с минуты на минуту. Возможно, мои люди в Медиане уже ведут бой...

— О Господи! Ни фига себе...

— На Тверди я не очень-то хороший боец. Идем. Закрой глаза. Эшеро Медиана!

Женя торопливо зажмурилась, переходя в безмолвное серое пространство Ветра.

Кельм медленно пробивался сквозь метель. Мерзостную питерскую поземку, с ледяным влажным ветром, пробирающим до костей даже сквозь куртку с мехом, безжалостно режущим лицо. Очень хотелось уйти в Медиану. Или надеть скафандр. Но из Медианы он только что вышел, а до места добираться еще километра два.

Кельм мысленно перебирал сведения, полученные от заместителя Таны иль Шарта.

Проблемные точки сейчас — Новгород... К счастью, Курганом теперь будут заниматься другие, это Сибирский сектор. И как всегда, юг. Придется ехать на Кавказ в самое ближайшее время. И в Москву. Но самое главное сейчас — разобраться с базой в Колпино. Ее эвакуация завершится послезавтра. К сожалению, это не так-то просто. Тана отдала уже приказ о незаметном усилении охраны. Пусть нападают — она права. Если мы будем готовы к нападению, это даже неплохо.

Но что-то здесь не так. Надо проверить... Кстати, гонорары "Штирлицу" можно будет потихоньку повысить, бюджет теперь позволяет. И расширять агентство. У предшественника, иль Варра была своя сеть из местных, но Кельм решил ею не пользоваться, так как неясно — кто именно сдал иль Варра, кто уже связан с доршами (и насколько). Расследование, конечно, будет проведено, он уже назначил ответственных...

Кельм затормозил недалеко от высокого стеклянного портала со скучающим швейцаром на входе. Прошел пешком несколько шагов. Посетители этого учреждения не ездят на скутерах. Но Кельм предпочитал двигаться так, как удобнее — скутер можно провести через Медиану.

— Погодка сегодня, — гардеробщица заботливо отряхнула его куртку от снега.

— Не приведи Господь, — согласился Кельм. Глянув в огромное начищенное зеркало, достал из кармана расчесочку, провел по волосам, оценил свой вид — моложавый, спортивный бизнесмен в безукоризненном сером костюме от Бриони. Быстро, но с некоторым достоинством, поднялся по широченной — царских времен еще, видно — мраморной лестнице. Собеседник ждал его в холле второго этажа. Кельм быстро взглянул на него, пожимая руку.

Довольно низенький — явный триманец. На голову ниже Кельма. Вызывающе синий костюм гармонирует с цветом глаз. Короткопалая рука, поросшая рыжеватым волосом. Старомодный аксессуар — запонка блеснула бриллиантовой радужкой. Сейчас их уже никто не носит... В этих-то толстых коротких пальчиках белесо-рыжий бычок держит двадцать восьмую часть богатств России. Кельм был знаком с его биографией: поднялся еще в 90е, на цветных металлах, держался в тени, занимался по большей части банками и финансовыми операциями, завел шесть детей от двух жен, сейчас женат на третьей, моложе его на 28 лет, в последнее время по неясным для конкурентов причинам резко пошел на взлет. По внешности можно было прочесть и многое другое, не упомянутое в биографиях и донесениях: независим от мнений, упорен в достижении цели, не остановится ни перед чем, умен, безразличен к внешнему, не сибарит, почти ничто не может заставить его изменить принятое решение.

— Рад познакомиться лично, Борис, — в России в последние годы и в менее высоких кругах отчества почти вышли из употребления, а что уж говорить о собеседнике Кельма.

— Рад. Пройдемте ко мне, в мои владения, так сказать...

Кабинет вполне соответствовал владельцу — в меру дорогой, в меру старомодный. Итальянский темный дуб, светлая натуральная кожа, стандартный портрет Президента на стене. Секретарша, одетая довольно скромно, как принято в последнее время, никакой сексапильности, подала напитки. Обменялись незначащими фразами о погоде, о семье и сортах коньяка. Кельм по легенде был русским эмигрантом — бизнесменом в Австралии, владельцем солидного предприятия. С австралийским бизнесом его собеседник раньше практически не имел дела. Впрочем, легенда отработана на совесть, любую проверку Кельм прошел бы.

— Насколько я понимаю, речь пойдет об инвестициях? — поинтересовался как бы вскользь банкир. Кельм обезоруживающе улыбнулся.

— Давайте так... Мы, конечно, рассмотрим этот вопрос. Дело в том, что я планирую приобрести участок земли в Колпино...

Борис подобрался и заговорил серьезно — отрывисто, быстро, хотя и сохраняя доброжелательную интонацию. Речь шла о приобретении участка как раз рядом с Базой, более того — под этим участком располагалась часть дейтрийской Базы. Кельм знал, что его собеседник связан с дарайцами, и по сведениям Таны, в курсе готовящейся акции. Хотя, конечно, считал это просто неким полулегальным бизнесом и поддерживал лишь потому, что дарайцы очень хорошо платили.

Если все верно — Борис должен отказать ему под благовидным предлогом. Это всего лишь маленькая проверка... еще одна. Дарайцы заплатили ему больше, чем предлагал сейчас Кельм.

— Ну что ж, все это звучит разумно. Цена вполне приемлема. Участок действительно подходит для ваших целей. Предприятие ведь будет совместным?

Кельм отвечал, что пока не определился точно с бизнес-партнером, но участок будет приобретаться его собственной фирмой, ведь теперь продажа земли в России иностранцам разрешена. Банкир выглядел весьма заинтересованным в сделке...

С ним придется встретиться еще раз, думал Кельм, надевая куртку, еще не просохшую после метели. Сегодня вечером. Это очень тревожно на самом деле — но узнать, в чем дело, можно только от него же.

Если бы банкир отказал ему в покупке участка — это доказывало бы, что дарайцы и в самом деле собираются атаковать базу. Но он продает участок, да еще охотно, да еще с таким видом, будто первый раз о нем слышит...

Так, ладно. Переключимся на Новгород. Кельм взял пульт мобильника, выходя на улицу, набрал номер. Метель уже стихла.

— Здесь ранний вечер... повторяю, ранний вечер. Ноль ноль два семь. Ну что слышно по вашему делу, Рита?

— Нам надо уйти в Медиану подальше, — сказала Ивик, — и переждать там какое-то время. Они сейчас будут тебя искать.

— А мать...

— Возле нее дежурит постоянно пол-шехи. Это двадцать человек. Этого достаточно, поверь. Хорошо еще, что у тебя немного родственников. И кроме того, они не будут тебя шантажировать — ведь связи с тобой нет. Если бы ты была на Тверди, все сложнее. А так — ты просто исчезла...

Ивик создала конструкцию посложнее и красивее обычной "лошадки" — летающую ладью с резными бортами, блестящую, серебряно-медную. Борта ее будто растворялись книзу в воздухе, оставляя за собой серебряный шлейф. Женя, сидя на возвышении на корме, не отрывала взгляд от этого шлейфа,искрящегося звездочками. Ивик сидела вполоборота, движением пальцев направляя ладью, поглядывая на келлог. Радостное чувство игры захватило ее, она развлекала подопечную, как могла. Пускала в воздух фейерверки, лианы, радужных птиц. Создавала пугающие или веселые фантомы. Меняла костюмы — алый плащ и шляпу с пером сменяло призрачно сияющее бальное платье... по рукам вниз сбегали световые кольца, поднимались, как колечки дыма и таяли в воздухе. Вокруг Женькиной головы вращались маленькие сверкающие звездочки. Огненные надписи появлялись в небе и медленно таяли...

— А я не могу, — сказала Женя, — у меня почему-то не получается ничего...

— Научишься. Ни у кого сразу не получается.

Они ели бутерброды из продуктов, прихваченных дома у Жени. Белые мраморные столик и кресла, которые создала Ивик, напоминали о южных курортах, море, криках чаек, причем Ивик не преминула создать вокруг еще и розовую клумбу (и в один из цветков воткнула "сторожа").

— Слушай, а что, у вас всем остальным, кроме гэйнов, запрещено творить, что ли?

— Что за глупости? Нет, конечно. Просто в гэйны берут еще в детстве всех, кто в потенциале на это способен.

— Но ведь бывает, что человек не творил, не творил — и вдруг начал....

— Бывает, — согласилась Ивик, — вот у меня есть знакомая. Алайна. Она работала себе аслен, оператором на фабрике, увлекалась вышиванием... и вдруг попробовала рисовать. И у нее пошло, да так, что заметили... Через полгода она уже училась в квенсене. Переквалификация это называется. Ты тоже пойдешь в сен, где будут такие взрослые... в ком ошиблись в детстве.

— Сдуреть можно! Это всех, кто что-то может — сразу в армию?

— А что делать? Жизнь такая.

— А остальные как? Слушай, но все же что-нибудь да умеют... в детстве все рисуют, играют там, фантазию проявляют... И потом, вот скажи — а что, все эти детективы, любовные романы — это что, тоже все пишут те, кто в потенциале может стать гэйнами?

— Нет, Жень... понимаешь, искусство может быть ремеслом. В Дарайе искусства такого много. Киностудии выпускают фильмы, сериалы. Пишутся романы. Художники есть, музыканты — полно. Но никто из них не способен в Медиане выдать работоспособный образ. Потому что — есть разница. Есть искусство — а есть ремесло, вот и все. За первое человеку обычно и жизнь не жалко отдать. А второе.... денег не платят — значит, и работать не буду.

— А как отличить? — с интересом спросила Женя — вот у меня, значит, искусство?

— А на Триме отличить это и невозможно почти. Как? По воздействию на читателя-зрителя? Так это и от читателя зависит, сентиментальная малоразвитая дамочка заплачет и от дамского романа. По объективным критериям качества? На каждом шагу можно найти произведение неумелое, но искреннее — настоящее, или добротную ремесленную поделку без единого изъяна. Хотя бывает и наоборот, конечно. По оценке какой-нибудь художественной элиты? Элита очень часто заблуждается и принимает за настоящие произведения, которые просто сделаны в русле ее мировоззрения. Нет... Но в наших мирах есть точный и безошибочный способ отличить творца от ремесленника.

Ивик подняла руку и с пальцев ее сорвались молнии, грозно расколовшие воздух.

— Медиана отличает. Для Медианы есть разница.

— Но ведь эти... враги-то ваши... они тоже создают образы...

— Не образы, а маки. Они повторяют то, что создано гэйном. Понимаешь, в этих молниях — достаточно энергии, чтобы уничтожить с десяток человек. А может, и больше, не мерила. Любое повторение, слепок несет в себе, конечно, часть этой энергии... но свою они туда не вкладывают. Эта энергия очень мала. И они не могут сделать ничего нового, не могут реагировать оперативно в бою. Это источник нашей силы и их слабости.

— Но почему? Почему это так? Ведь не может же быть, чтобы целый народ...

— Может. Ты просто не представляешь, что это за народ...

— У нас тоже были всякие... Гитлер там... но все равно же не могло быть так, чтобы весь народ был лишен способности творить...

— У них подростки не лишены. А потом они теряют эту способность. Наши хойта говорят, что они прокляты Богом. Наверное. Но вообще есть психология творчества, которая все это хорошо объясняет. Источник нашей силы — внутри нас. Огонь — свойство нашей души. Огню нужна вера, она его питает. Не обязательно, если разобраться, это должна быть вера в Бога. Хотя по сути за любой светлой идеей, за любой верой и любовью можно найти Христа. Надо гореть внутри, понимаешь? Любить, верить. Может, просто влюбиться надо... не знаю! Это противоположно рационализму. Это похоже на детскую игру, дети ведь всерьез верят, что плывут на паруснике, когда ставят на диване мачту из старой швабры. А Дарайя... она противоположность игры. Понимаешь?

— Звучит просто жутко.

— Так и есть.

— Представь, что у тебя в руке кубик. Маленький серый кубик.

— Ой...

— Смелее, хорошо!

— Ничего себе хорошо! Это песок какой-то, а не кубик!

— Нормально все. Это всегда так сначала.

— Ой!

— Вот молодец! Ничего себе! Да ты просто гений...

На ладони у ошеломленной Жени покачивался тусклый золотой шар.

Они медленно шли по скальному гребню. Женя то и дело всматривалась вниз — скалы были высоки.

— А если навернемся?

Ивик резко повернулась, сделала движение — Женя с криком замахала руками, не удержалась на краю, полетела вниз. Ивик тут же протянула вперед руку — и Женя закачалась на воздушной подушке. Упругий слой воздуха поднял ее кверху. Вытолкнул, выбросив невидимую ложноножку, поддал напоследок в зад. Женя, красная от страха и возмущения, повернулась к Ивик. Та ехидно улыбалась во весь рот.

— Ты... ты... у меня чуть сердце не лопнуло!

— Чуть не считается!

Ивик вынула шлинг.

— Сейчас потренируемся. Пригодится на будущее.

Миг — и Женя заорала от боли, огненные петли сковали ее, тут же затихнув ,она повалилась на землю. Ивик неторопливо освободила облачное тело. Снова обретя способность двигаться, Женя села и выдала тираду, на которую, казалось ей, никогда не была способна.

— О-о! Ну ты даешь! Шендак... Теперь ты, держи! Поняла, как делать?

Ивик чуть расставила ноги, заранее стиснула зубы и выдохнула, чтобы не закричать. Женя вскочила, и неумело взмахнув рукой со шлингом, выпустила петли. Они легли неровно, но все же легли, Женя рванула со всей злости — и получилось это хорошо, боль резанула коротко, и тут же Ивик мягко упала, сложившись, как тряпичная кукла. Ее облачное тело плясало в воздухе.

Ивик всегда теряла дар речи при шоке отделения. Некоторые сохраняют способность говорить и даже отчасти двигаться. У Ивик работали разве что мышцы глаз — она молча наблюдала за Женей. Та подошла ближе.

— Вот возьму и не отдам тебе облачко! Тьфу на тебя! Развела тут дедовщину, подумаешь! Думаешь, если я ничего не умею, можно издеваться, как хочешь?

Ивик опустила веки.

— Ладно уж! Возвращаю...

Облачное тело стремительно рванулось к хозяйке, Ивик ощутила, как что-то расправляется внутри, наполняется живительной силой. Села.

— Ты того, — сказала она, — извини... Вообще-то нехорошо, конечно, ты права. Но шендак... знаешь, как хочется поиздеваться немножко?

Они по-сестрински поделили последний кусок хлеба. Допили воду из трехлитровой банки, набранной там же, на Жениной кухне.

— Ничего... мы уже недалеко от Питера. Сегодня пойдем на Твердь.

— Слушай, — сказала Женя, — все-таки классно здесь! Это же надо... жила столько лет, ничего не знала, а оказывается, мир такой большой... и такой интересный. Слушай, а почему земляне не могут ходить в Медиану? Это несправедливость какая-то!

— На самом деле неизвестно до сих пор. Работы у нас ведутся по исследованию подвижности облачного тела. Понимаешь, нам было бы проще, не будь Земля такой беззащитной... если бы у Земли были свои гэйны для защиты...

— У нас все могло бы быть иначе! Просто все...

— А вот это ерунда, Жень. Ничего не было бы иначе. Ничего бы не изменилось...

— Ну как же...

— Да. Нет никакой разницы. У вас та же вера, те же идеи. Творчество... Огонь. Все это есть, так же, как и у нас. Предательство, любовь, честь, верность... все точно так же. Мы такие же, понимаешь? Мы ничем от вас не отличаемся. И дарайцы по сути не отличаются, хотя общество у них не приведи Господь.

Женя помолчала.

— Слушай, ты говоришь, ты поддерживала Огонь. У меня, Жарова — ничего себе однако, где я и где Жаров! Еще там у кого-то... А вообще известно, как его поддерживать? Я думала, это само собой. Он есть, и все.

— Если не думать, то да, есть и все. Но он так же и гаснет. Тоже вроде бы сам по себе.

— Ну да, у некоторых гаснет.А почему? Это от чего зависит?

— Ну знаешь, Жень, есть отрасль психологии... собственно, у нас в Дейтросе она основная. Это стратегическая, оборонная наука. Как у вас... ну не знаю — электроника, ядерная физика. Я изучала ее, сдавала. Для кураторства это необходимо. У нас при каждой военной части есть такой психолог. В принципе, твое состояние никого не волнует, живи как хочешь. Но если перестаешь выдавать результат — тобой заинтересуются. Да и ты сам пойдешь к психологу — в патруль ходить надо, а жить хочется. Так что да, конечно. Если огонь тебе в принципе дан, есть закономерности, позволяющие его поддерживать.

— Ну и что это за закономерности такие? Грубо говоря, если человек подлец и козел, то что, он не сможет творить?

— Нет. Все сложнее гораздо. Творцы бывают такие сволочи, что не приведи Господь... но творцы.

— А что тогда? Деньги? Ты вот про Жарова рассказывала...

— Да нет, при чем тут деньги? Они не мешают. Это не проблема. Я могу назвать на Триме кучу настоящих творцов, притом богатых... У Жарова в другом проблема — он продаваться начал... вот в чем дело. Внутренне продаваться.

— Слушай, ну а что?

— Если бы все было просто с этим и логично — это было бы нарушение свободы воли, — сказала Ивик, — в том-то и дело, что все это очень непросто. А главное — индивидуально. На самом деле, психология творчества вполне смыкается с церковными практиками, которые говорят о грехе. Что грех как бы закрывает путь к Богу. Но если ты думаешь, что можно взять руководство для исповеди и по нему следить за тем, чтобы не было грехов, которые там перечислены... ну или если они появляются — быстренько их исповедовать — и тогда все будет тип-топ с Огнем...

— Что, не поможет?

— Не-а. Все сложнее гораздо. Для психолога это тонкая структура сверхсознания, и она... ладно, это слишком сложно.

— Ну ты проще объясни!

— Не могу я проще. Не получается. Нет общих правил, понимаешь? То есть они есть, заповеди, например, но это только очень общее, очень приблизительное, а в каждой жизненной ситуации, да еще для каждого отдельного человека их применение может выглядеть прямо противоположным образом. И в то же время можно знать, когда ты служишь Свету, а когда — тьме. Это всегда можно понять. Но не всегда легко сформулировать. Это как совесть, понимаешь? Она же у всех разная.

— Да-а... сложно это! И что, значит, это от морали зависит?

— Ну в той мере, как я тебе рассказала. Есть индивидуальная шкала у каждого — что можно, что нельзя. Но не только от этого. Еще есть категория "внутренняя активность". Сила, мужество, трудолюбие... лентяй творить не способен. Есть еще другие категории. Например, знаешь, ведь у нас, гэйнов, жизнь такая, что к творчеству как-то не располагает. И тем не менее, все мы это делаем, и делаем много. В перерывах, по ночам, лбом в стол стукаешься, но работаешь... Потому что есть атмосфера, мы всегда находимся среди друзей, которые и сами — все такие же. Если есть возможность для моих трансляторов организовать творческую среду, я это всегда делаю.

— Интересно... ну а чем помешал Саша, например?

— Понимаешь... есть тип людей, у которых очень высокое сродство, обычно мощный талант... у меня подруга такая есть. Но они этот талант не ценят и выбрасывают на помойку при первой возможности. Это называется категория стабильности. Она у вас низкая, эта стабильность. Ты бы вышла за него замуж, уехала в Германию, увлеклась процессом потребления, родила ребенка... или, возможно, Саша трепал бы тебе нервы своей неверностью. Ему твое творчество, понятно, не нужно даром, это ты сама знаешь. Все это вырвало бы тебя из мира, к которому ты привыкла. А сохранить способность творить в других условиях ты бы не смогла. Такой тип. Причем ты бы не понимала, что с тобой происходит. Даже не сопротивлялась бы. Многие говорят — "а у меня прошло как бы само собой". На самом деле всегда есть причина, всегда сбой по одной из категорий.

— Гм... может, ты и права. Я никогда не задумывалась, откуда это берется, почему. Взялось — и взялось. Знаешь, как понесет... только успевай записывать. А то, что несет — это что, признак настоящего? Вдохновение?

— Ты знаешь, и это не оно... Бывает и бесплодное вдохновение. Ничего хорошего не производящее. Да ведь знаешь, огонь есть у всех людей. А творить могут только некоторые. Потому что кроме огня, еще другое есть. Огонь — это энергия, а еще есть умение структурировать... Его наработать можно, но тоже далеко не всегда. А не гэйн... он может ощутить огонь, у него поет внутри — а наружу он ничего выдать не может. Потому что он в другом должен быть реализован. Он к другой касте принадлежит. И это не хуже, не ниже... Просто жизнь у всех разная, и предназначение свое.

— Слушай, ладно, это понятно. Ну а меня-то вы за что? Как нашли?

— Тебя? Да очень просто. Твои романы нам информационно близки. Честно сказать, нам все равно, есть у тебя огонь или нет, настоящее это или нет. Просто знаешь... у вас очень мало романтики. Практически совсем нет. Она у вас ушла вместе с социалистическим реализмом и советской фантастикой. Осталась одна так называемая ирония, стеб и жизненный здравый смысл. А у тебя...

— Разве ж у меня там что-нибудь похоже на ваш Красный мир?

— Похоже. Духом похоже... вера, любовь, мечта. То, что зажигает огонь. То, что отрывает от потребительства. То, что делает душу живой... Хотя по сути, конечно, не похоже. Но ведь и я пишу романы совсем о другом мире. Не похожем на наш. Я не люблю наш мир, знаешь. И людей не люблю. Мне хочется побыть в другом... красивом, где все друг друга любят. Не убивают. Не мучают. Знаешь, как надоело все это?

— Если не любишь — зачем живешь в нем?

— Потому что другой, Жень — это фантазия. Нельзя жить в фантазии. Надо жить в том, что есть и пытаться сделать это лучше.

"Сансара" оказалась действительно элитным клубом. Кельму по роду службы случалось бывать в заведениях этого рода, но "Сансара" была другой. Классом повыше. Попасть в "Сансару" официально было несколько сложнее, чем встретиться с олигархом днем. Кельм справился бы и с этой задачей, но для этого потребовалось бы несколько дней. Он пошел простым путем — через Медиану. Вошел и вышел туда, создав "горячий след", переместился на несколько метров, снова выйдя на Твердь уже внутри помещения. Он слегка рисковал, но все прошло как нельзя лучше — вышел на Твердь в закутке клозета, без всяких свидетелей. Перед зеркальной стеной оправил костюм, задумчиво причесался, дверь медленно отъехала в сторону.

Да, "Сансара" производила впечатление. Никаких голых девок. Ни навязчиво громкой музыки, ни лезущей в глаза безвкусной роскоши. Даже полутьма не оглушала настойчиво, была мягкой, тонированно-пастельной. Столики хорошо изолированы друг от друга высокими мягкими перегородками. Над столиками низко свисали антикварные, разных оттенков лампы. Девушки за столиками — в изящных скромных нарядах, не проститутки, а гейши, и очень, очень юные, как сейчас модно, педофилия все больше легализуется в здешнем обществе, очередной раз отметил Кельм. Он еще раз поправил галстук. Шендак, время терять нельзя, надо искать Бориса. Прошел к стойке бара, делая вид, что рассматривает огромную стену-аквариум. Банкира в зале, похоже, нет. Еще или уже. Дольше стоять здесь неприлично. Кельм высмотрел себе заранее столик на возвышении, откуда можно наблюдать хотя бы часть зала. Сел, рассеянно раскрыл карту. Официант подошел почти сразу, Кельм заказал мартини. Минуты через три рядом с ним оказалась девушка.

— Разрешите?

— Пожалуйста. Выпьешь чего-нибудь?

Девушка пожелала какой-то здешний коктейль "Шестое чувство". Кельм искоса глянул на нее. Лет пятнадцать. Третий курс квенсена, подумал он. Кстати, и в лице есть что-то дейтрийское, высокие скулы, прямые волосы медного оттенка, блестящие темные глаза — или кажутся темными при этом освещении. Мягкие белые плечи, желтоватый атлас платья, невидимые бретельки, низко открытая крошечная грудь, тоненькие руки, ей автомат не поднять даже.

— Вы ведь нездешний? — спросила она.

— Нездешний. Я живу в Австралии.

— О-о... может быть, вам удобнее общаться по-английски, — у нее оказалось прекрасное, хотя, конечно, не австралийское произношение.

— Нет, я русский, — ответил Кельм. Девочка придвинула к нему руку. Совсем чуть-чуть. Кельм отвел взгляд. Вот ведь дьявол. Она напоминала не Лолиту, а Наташу Ростову на первом балу. Эту ручку хотелось взять, согреть дыханием, защитить эту хрупкую птичку от страшного и жестокого мира... шендак, когда же появится Борис? Он должен быть здесь, просто должен.

— Как тебя зовут? — поинтересовался Кельм.

— Лена.

— Меня Николай. Леночка, а лет тебе сколько?

Она робко улыбнулась.

— Восемнадцать.

— Давно здесь работаешь?

— Нет, — сказала она растерянно, — Николай, а вы... вы расскажите мне об Австралии. Это очень интересно!

— Это не очень интересно, — Кельм вытащил банкноту из кармана, положил перед девушкой, — вот что, Лена, об Австралии поговорим в другой раз. Мне нужен один человек. Я не из ФСБ, я веду с этим человеком бизнес. Держи, это тебе подарок...

Глаза маленькой гейши блеснули заинтересованно. Банкнота исчезла мгновенно.

— И будет еще, если ты поможешь. Об этом никто не узнает, и тебе за это ничего не будет. Мне нужен... — Кельм назвал имя.

— А-а, — облегченно вздохнула Лена. Ее интонации неуловимо изменились — не наивно-романтичная девочка, а профессионалка, зарабатывающая гонорар, — так его не здесь лучше искать... вы посмотрите в Зале Иллюзий.

Кельм положил на стол вторую банкноту.

— Благодарю. А как туда пройти?

Девочка сгребла деньги и объяснила, как. Кельм задумчиво глянул на нее, одним глотком выпил половину бокала — не пропадать же благородному напитку. Разжевал оливку.

— А все-таки, Лен, как ты сюда попала, клуб-то хороший?

— Я из Саратова, — сказала она. Голос девочки стал ниже на тональность и грубее, чем в начале, — выиграла городской конкурс красоты. Меня пригласили. Прошла курсы... ну и...

— А родители твои что?

— А что родители? — с вызовом спросила Лена.

— Ну — они не против? Ведь работа не совсем обычная...

— А что родители... отец с нами не живет давно, пьет он, не просыхает. У матери артрит, она по больницам... думаете, легко деньги найти на лечение? — зло сказала Лена и тут же спохватилась, тон ее стал прежним, нежно-девочковым, — извините... простите, пожалуйста, это я случайно...

Он все-таки не удержался, сжал тоненькое предплечье.

— Ничего, Лена, все нормально. Прости, что не могу помочь.

Борис, полуголый, возлежал на мягкой кушетке. Над кальяном курился дымок. Юная индуска в сари и кольцах разминала босые ступни банкира. Кельм примостился на табуреточке рядом. Судя по размыто-блаженному взгляду, банкир пребывал сейчас довольно далеко от этого мира. Может быть, даже в Медиане.

— Борис... я Николай, ты меня помнишь?

— Хорошо... да. Что ты сказал? — смутно встрепенулся банкир.

— Я Николай. Борис, у тебя купили землю...

— Какие птички, твою мать, какая красота долбанутая! — с чувством сказал вдруг Борис. Кельм вгляделся в его лицо, встал и перешел в Медиану.

Он не ошибся. Смутный контур знакомого приземистого плотного тела лежал на серой почве. И действительно — птички, вокруг наркомана вились синие и золотые стрижи, он вяло пытался поймать их руками. Кельм подумал немного. Движением руки уничтожил стрижей. Подошел к Борису, не выходя из Медианы. Взял его за шкирку — это было странно, как будто держишь облачное тело, да так оно по сути и было, земляне не способны выходить в Медиану физически.

— Борис, слушай внимательно! У тебя купили землю недели две назад. Нелегальная фирма, ты о ней ничего не знаешь, но платят они очень хорошо. Где? Скажи мне только одно — где?

— Ты кто? Да пошел ты, — бизнесмен выругался. Кельм встряхнул его — или его облачко_ частично наделенное сознанием, — за шкирку.

— Ну-ка тихо! Ты здесь ничего не можешь. Боря, не лезь в эти разборки — тебе хуже будет. Ты не представляешь, с кем связался.

Он говорил негромко, но уверенно. Убеждать наркомана логически было сейчас бессмысленно, так же, как и воздействовать на него эмоционально. Он сейчас совершенно безумен, и тут одно из двух — либо Кельм все же получит от него информацию, либо нет. Борис начал монотонно материться, и одновременно под руками Кельма таял в воздухе слепок, становясь все более прозрачным... Кельм скользнул на Твердь, снова оказался сидящим рядом с обкуренным, расслабленным бизнесменом. Только взгляд банкира теперь был более осмысленным. Он дрыгнул ногой, отгоняя девочку. Сел на кушетке, низко склонившись к Кельму. Медленно, со значением, покачал указательным пальцем перед его лицом.

— А ты хитер, Коля... хитер. Ладно, тебе скажу... те мужики... они в Петергофе участок купили. На Ораниенбаумском...

Кельм задохнулся, едва сдержавшись. Господи! И максимум полтора дня до штурма. База в Петергофе гораздо крупнее и важнее Колпинской.

— Спасибо, друг. Не в службу, а в дружбу — про меня никому не говори, — он хлопнул банкира по плечу. Шагнул к двери, в любую минуту ожидая окрика и появления охраны, готовясь сразу уйти в Медиану. Но Борис был слишком расслаблен, Кельм вышел из клуба прямо по Тверди. Не останавливаясь, не обращая внимание на мороз, он быстро пошел по улице, вытряхнул на ходу таблетку стимулятора на ладонь. В ближайшие несколько суток спать не придется...

Шендак! Там несколько сот человек, там раненые, там столько техники... В Колпине, значит, они бросили наживку, надеясь, что мы ее заглотим и будем готовиться к отражению штурма — но совсем в другом месте. И мы заглотили, а теперь уже поздно. Но если я не вытащу эту ситуацию, подумал Кельм, то кто ее вытащит?

Ивик растерянно провела рукой по вычищенному подоконнику. Вот и все... его здесь нет. А комната еще хранила его запах, след его присутствия, словно невидимый слепок Кельма висел еще в воздухе. Ни одной вещи — он все забрал. Оставался его матрац на полу, по-прежнему аккуратно застеленный. Все было правильно. Она сама ушла, и это хорошо, что теперь его перевели в другое место. Ивик не знала, проявил ли Кельм в этом инициативу, или просто так вышло. Но в любом случае это хорошо и правильно... Но больно. Невыносимо больно. А что ж ты, спросила себя Ивик, надеялась, что он еще здесь? Или хоть какая-нибудь его шапка, или старые четки.Чтобы можно было спрятать и целовать украдкой и прижимать к щеке... Идиотка все-таки, выругала она себя.

— Здесь ты и живешь? — спросила Женя из-за спины.

— Нет. Здесь я работаю, — Ивик обернулась. Она не рассказывала Жене про Кельма. Ни к чему, и не до того было. Так, сейчас надо будет связаться со стаффой и обсудить дальнейшие действия в отношении Жени. Ивик включила компьютер. Хотя вначале неплохо бы поесть. На кухне наверняка есть продукты. Ивик прислушалась — вроде бы, соседей нет дома.

— Сейчас мы приготовим чего-нибудь и пожрем с тобой, и я...

Мобильник тонко запищал над ухом. Ивик включила прием.

— Радужный мост, два-два-три-пять, прием...

— Утренняя роса, шесть-два-шесть, — ответила Ивик, — слушаю.

Код был срочный, код указывал на высочайший приоритет следующего за ним сообщения. Шехина насторожилась. И не зря — холодный, бесстрастный голос диспетчера в наушнике сообщал ей страшные вещи. Ивик присела, лицо ее быстро бледнело. Она ответила что-то. Потом выключила мобильник. Посмотрела на Женю со смертельной тоской.

— Шендак, что же мне с тобой-то делать... вот шендак!

— А что такое? — спросила девушка.

— Что? Общая тревога три нуля. Это значит — все, кто может, из всех отделов... все спецы, неважно... Все, кто сейчас в Питере и в пределах досягаемости. Потому что гарнизона Базы недостаточно для ее защиты, сильно недостаточно. Они подготовили гигантский прорыв.

— Какой прорыв? Какая база?

— Шендак, я тебя даже стрелять не научила... но все равно придется с собой. Ладно, посидишь там где-нибудь... может, пронесет. Ладно, пойдем поедим, у нас еще есть около часа.

Во дворе базы, обнесенной забором с колючкой, царила суета. Бойцы бегали туда-сюда, волокли оружие, ящики, разное барахло, то и дело из раскрытых ворот выезжали машины. Базу эвакуировали, но видимо, полностью эвакуацию завершить не получится. Иначе бы не стали оборонять ее.

Вот почему на подходах к Питеру в Медиане было так много народу... Ивик ничего не знала, и была удивлена, когда их проверяли на подходе к Вратам раз шесть. И целые отряды доршей мелькали где-то вдалеке.

Двор был засыпан снегом, и бойцы в серо-пятнистом камуфляже довольно хорошо на нем выделялись. Но может быть, снег еще стает, подумала Ивик. На ней самой была обычная гражданская городская куртка поверх бронежилета. А гэйны из боевого отдела и гэйн-велар были одеты наподобие здешних спецназовцев. Женя и вовсе никак не защищена, в своем красном пальтишке она затравленно оглядывалась по сторонам. Ивик почувствовала укол совести. Хлопнула Женю по плечу.

— Не бойся, все уладится. Все будет хорошо.

Ее надо где-то спрятать... Вдруг Ивик заметила Ашен. Подруга быстро шла от угла здания, о чем-то разговаривая с высоким рядовым гэйном. Остановились. Гэйн козырнул и убежал. Ашен повернулась, увидела Ивик.

— О! — она побежала к подруге, — и ты здесь? Ах да, ты же работаешь в Питере...

— А ты разве здесь...

— Нет, здесь я случайно, проездом. Но буду участвовать в обороне. На мне подземные этажи. Пойдешь ко мне, мне шехина нужна?

— Не знаю, Ашен, я бы пошла, но мне нужно доложиться хоть сначала... слушай, у меня тут девочка — ее куда? Ее спрятать надо... эвакуировать бы.

— Зачем же ты ее сюда поволокла? Она кто — местная?

— Не совсем. Она выходит в Медиану... в общем, наша. Выросла здесь. А сюда...

— Слушай, прости, некогда, побегу... стаффа вон стоит, на углу, если тебе надо.

— Да, конечно, — Ивик повернулась к Жене, — пошли.

Стаффа Сэйлар иль Ванш, начальница боевого отдела Центрально-русского сектора, лично командовала обороной базы. Сейчас она стояла на углу и разговаривала с целой группой новоприбывших гэйнов. И рядом с ней — Ивик побледнела, но шаг не замедлила — стоял почему-то Кельмин иль Таэр. Уже подойдя совсем близко, Ивик с изумлением различила на его куртке нашивки стаффина.

Она молча присоединилась к группе. Иль Ванш бросила на нее короткий взгляд — они были смутно знакомы — кивнула. Продолжила говорить.

— Еще раз: наша задача удержать Базу до момента полной эвакуации. Так как Медиана заполнена противником, а сведения о том, какой объект будет атакован, мы получили только вчера, эвакуировать удалось немногое. Еще есть раненые, часть госпиталя, Верс эвакуировался самостоятельно полностью, есть базы данных, которые нужно вывезти, и важная техника. Последнее, конечно, не самое главное, но надо постараться. Эвакуационная часть работает, вы будете заниматься обороной... Иль Таэр, вам слово.

Кельм обвел глазами новоприбывших, взгляд его не задержался на Ивик.

— Я два дня назад назначен руководителем отдела контрразведки Центрально-Русского сектора. Здесь я начальник штаба разведки, — сказал он, — по моим данным штурм начнется через два часа.

Он помолчал несколько секунд. Потом сказал, обернувшись к иль Ванш.

— Мне нужен один человек в штаб... срочно. Разрешите?

— Да, конечно, возьмите вот хоть...

— Шехина Иль Кон, — сказал он негромко, — подойдите ко мне.

Ивик словно пружиной подбросило. Она приблизилась к Кельму.

Ей показалось, что он еще постарел. Волосы припорошило еще сильнее. И глаза... будто больные. Уставшие. Понятно, что он устал — если только что получил назначение, сразу же выяснил все о штурме...

Но ведь и она стала за это время старше на несколько лет.

— Идите за мной, — сказал он. Они отошли от группы.

— Стаффин, — неловко сказала Ивик. Кельм повернулся.

— Что?

— Стаффин, простите, у меня с собой... это мой транслятор, Женя. Вы в курсе...

— Зачем же ты ее сюда потащила? — удивился Кельм.

— Мне некуда ее деть. На ней дарайский поводок, а здесь ведь все равно... А там...

— Ясно. Отправь ее вниз, на второй нижний этаж, там остатки госпиталя, и пусть кто-то из охраны за нее отвечает. Она что — выходит в Медиану?

— Она дарайка на четверть. Хочет быть с нами.

— Вон как... — с удивлением сказал Кельм, — давай, действуй. Потом сразу в штаб, второй верхний этаж, комната 208, только быстро.

— Что мне делать-то?

— Ничего. Сидеть и ждать, пока тебя не эвакуируют. Тебе нужно в Дейтрос.

— Ёжкин кот! Не хочу я никуда. Можно, я с тобой останусь?

Ивик остановилась на лестнице.

— Женя, — сказала она мягко, — я пойду туда, где стреляют. Там сейчас начнется — ты даже не представляешь, что. Тебе там делать совершенно нечего. Лучше помоги внизу с ранеными.

— А чего их сразу через Медиану не увели? — капризно спросила Женя. Ивик едва сдержалась.

— Потому что в Медиане накапливаются войска противника, ты же видела, что творится, когда мы шли. И каждая эвакуационная группа должна преодолевать весь этот заслон, каждую группу сопровождает отряд гэйнов. А на Тверди все еще хуже, в основном подготовка к штурму ведется на Тверди, они же в Медиане ничего не могут... Мы в ловушке, понимаешь? Мы-то ладно, но раненые тоже в ловушке. Мы не можем уйти через Медиану — там их толпы. Про Твердь и говорить нечего. Я бы не взяла тебя сюда, но если останешься снаружи — дарайцы тебя найдут...

Ивик закончила фразу почти шепотом. Ей вдруг пришло в голову, что для Жени это было бы выходом. Женя еще нетвердо определилась. Ну забрали бы дарайцы. Она не гэйна. Пытать ее не станут. Будет жить в Дарайе, работать на них. Будет жить. А сейчас с этим еще совершенно непонятно, получится ли вообще жить дальше. Ивик выбросила эту мысль из головы.

— Вниз, — велела она, — сиди тихо и делай, что говорят.

Она наскоро объяснила ситуацию командиру эвакуационного отряда гэйнов. Тот выделил парня специально для охраны Женьки. На ней поводок, теоретически рядом в любой момент могут появиться дорши — но шансов у них здесь мало, так что вряд ли рискнут. Женя была недовольна, но Ивик уже не обращала на это внимания.

Она помчалась наверх, прыгая через ступеньки. Два часа до штурма... уже меньше. Кельм не ошибается. Если он сказал — два часа, значит — два... Шендак. Возбуждение и тоска одновременно овладели ею.

Он был у себя в штабе. Разговаривал с какой-то гэйной, явно только что из Медианы. Ивик шестым чувством ощутила в комнате "горячий след". Видимо, здесь он постоянно поддерживался. За длинным столом согнулись еще трое ребят, работая на эйтронах, мало похожих на местные ноутбуки. Ивик стояла у двери, ожидая, когда командир освободится. Он и не смотрел на нее. Интересно, подумала Ивик, зачем я ему тут? Что он хочет мне поручить? И почему вообще выбрал меня?

Ведь все же кончено. Все. И он это понял. Ничего у нас не будет. Он достаточно проницателен, чтобы все понять.

И все-таки как хорошо... просто стоять вот тут, смотреть на него.

Гэйна, закончив разговор, исчезла в Медиану. Кельм повернул голову, молча смотрел на Ивик. Она широкими шагами пересекла помещение.

— Стаффин, я...

— Сядь, Ивик, — тихо сказал он, — сядь тут.

Она села на стул рядом с ним.

— Что мне делать? — спросила она. На ты называть его неловко теперь, на вы — еще хуже.

— Просто посиди тут, — сказал Кельм, — извини, что я так, может, я тебе надоел...

— Нет, — вырвалось у нее.

— Хорошо, — сказал он.

— Ты же понимаешь, что нет, — прошептала она тихонько, чтобы не услышали те, за мониторами. Глядя ему в глаза.

— Побудь здесь, ладно? У меня тут почти нет времени... Вон там чайник, сделай чайку. Сама тоже выпей.

Запищал мобильник за его ухом, Кельм схватился за пульт управления.

— Да? Штирлиц? Кто именно? Слушаю...

Ивик тихонько отошла, набрала воды из раковины в углу, включила электрический чайник.

Кельму и правда было некогда. Каждые несколько минут кто-то появлялся из Медианы, передавал короткое донесение, постоянно звонили из города. Он подсаживался к мониторам, что-то спрашивал, что-то набирал.

Его основная работа сейчас была сброшена, видимо, на заместителя, а в Питере действовала тревога три нуля — все присутствующие, за исключением самых неотложных дежурств, вызваны для обороны базы. Все кураторы. Сутки, двое... сколько придется держаться — Ивик не знала. Как старший по должности, Кельм здесь занимался организацией разведки. У него в городе была разветвленная сеть местных агентов, в Медиане — спецподразделение. Может, кто-то был и внедрен среди дарайцев. Кельм сообщал начальнице обороны базы сведения о том, что в ближайшее время будет делать противник.

Ивик об этом ничего не знала, да и не должна была знать. Она молча наблюдала за Кельмом, как он быстро и напористо говорит по телефону, ходит по комнате, подсаживается к мониторам, беседует с разведчиками, отдает приказания... Принесла ему чаю — как он любил, очень крепкий, но не очень горячий. Еще бы и с лимоном, но лимонов нет. Кельм коротко кивнул, взглянул на нее — и все. Ничего не говорил. Не касался. Он просто был. И она — была. Он был жизнью, воздухом, он заполнял ее и пространство вокруг. Он был.

Когда снаружи послышался очень глухой, очень тихий треск — пальба, Ивик нисколько не испугалась. И никто не занервничал, наоборот, оживление пробежало по лицам. Будто тяжелое напряжение последних часов наконец спало. Под окнами в штабе уже были огневые точки — два бойца у каждого окна. В штаб приволокли ящик автоматов, Ивик тоже взяла себе "Клосс"и три рожка. Снаружи раздался грохот, и через несколько минут стало ясно — дорши прорвались во двор. Забор взорван. Здесь относительно глухо, кругом лес, хотя строения и недалеко. Ивик тихонько выглянула наружу и увидела фигурки — тоже в городском камуфляже, но видно, что дорши, вангалы, по фигурам видно. Они заняли позицию за гаражом с западной стороны и постреливали оттуда. А с восточной гараж охраняла шеха гэйн-велар. Но та сторона из окна не просматривалась.

Высокая незнакомая гэйна, явно из неадаптированных к Триме бойцов, застыла у окна, приложив щеку к прикладу, глядя в сложный оптический прицел.

Снайпер. Но там вангалы, им это безразлично. Им отдадут приказ, и они рванутся вперед... и снайперы не справятся с этой лавиной. Видимо, придется всем переходить в Медиану, но ведь и там начнется ад...

Странно, но Ивик была абсолютно спокойна. Да, они в ловушке. Да, возможно, никто живым не выйдет — неизвестно, как дорши успели подготовиться.

Ивик посмотрела на Кельма и почувствовала что-то вроде детской благодарности к Создателю сюжета. Он все придумал правильно. В итоге кто-то из них умрет, лучше бы всего, конечно — вместе, вдвоем. Прямо здесь. Чтобы перед смертью он еще успел посмотреть на нее, взять за руку. Это не причинит никому вреда или боли. Это даже и не грех. Все верно. Чем еще может кончиться такая история...

Все равно дальше жить со всем этим было бы невозможно.

Мы вместе, подумала Ивик. Мы никогда уже не расстанемся. Никогда.

Раненый тяжело дышал, привалившись к стене, тихо постанывал сквозь зубы. Ивик попыталась расстегнуть бронежилет, потом сняла нож с пояса, осторожно стала отрезать рукав. Пуля засела в верхней трети плеча. Кровь все еще вытекала толчками, темная, венозная, рукав сильно намок, Ивик двумя пальцами отбросила отрезанную тряпку в сторону. Вытерла руки о штаны, разорвала индивидуальный пакет. Кельм присел рядом, посмотрел в лицо гэйну. Тот вяло заговорил.

— Их много за дорогой. Они, похоже, накопили...

Ивик стала бинтовать. Шендак, она в этом ничего не понимает. Хватит ли тут просто тугой повязки? Наверное, да. Раненый застонал, скорчился, не в силах терпеть... идиотка, подумала Ивик. Кость задета, больно же. Кеок сначала нужен. Достала шприц-тюбик, воткнула в мышцу выше раны.

— Сколько это — много? — спросил Кельм.

— Две шехи минимум. Больше полусотни человек.

— Смотри сюда, на карту... Ивик, ты бинтуй. Я понимаю, больно, но попробуй посмотреть. Они вот здесь — или уже вот здесь?

— Они в овраге в основном. Почти все.

Ивик дышала ртом. Страшно воняло свежей кровью, потом, Бог знает, чем еще.. Она бинтовала, старательно затягивая, не обращая внимания на то, как раненый стонет и дергается.

— Сейчас будет легче... сейчас, потерпи.

— А у здания?

— У здания я не был, попробовал подойти, меня и подстрелили... я в Медиану...

— Очень важно знать, сколько у них там в здании сейчас, — сказал Кельм, — ладно...

Ивик закрепила бинт. Гэйн вяло повернул голову.

— Я... могу попробовать...

— Не говори ерунды, — сказал Кельм, — немедленно вниз, в госпиталь.

Ивик протянула раненому стакан с водой.

— Пей, — положила ему руку на здоровое плечо. Гэйн жадно выпил воду.

— Встать сможешь?

— Смогу.

Ивик помогла ему подняться на ноги. Кельм с картой в руках объяснял очередному разведчику, что от него требуется.

— Молодец, — сказала Ивик, — ты молодец... спасибо. Можешь идти? Давай, иди потихонечку вниз. Смотри, если не сможешь, я тебя доведу.

Гэйн пошатнулся, схватился за стену. Посмотрел на Ивик.

— Дойду, ничего... по стеночке дойду.

Разведчик уже испарился в воздухе — исчез в Медиану. Кельм грустно взглянул на Ивик.

— Сволочи, — пробормотал он, — как плохо без связи...

Полчаса назад дарайцы выбили ударом электромагнитной мины всю электронику в здании, связь теперь тоже не работала. Ивик уже четыре раза бегала вниз, докладывать командующей положение дел. Хотя Кельм старался реже ее посылать. В штабе то и дело появлялись и исчезали новые и новые гэйны, докладывали Кельму положение дел на местности и в Медиане, передавали сообщения и распоряжения... Боевая группа заняла позиции у окон. Ивик чувствовала себя странно — Кельм не замечал ее, у нее нет собственной задачи, ничего не ясно. Зачем она здесь? Лучше было пойти к Ашен, там у нее была бы конкретная задача, занималась бы своей работой. Впрочем, и здесь каждую минуту находилось, чем заняться. Ивик бежала вниз с докладом, перевязывала очередному разведчику голову — пуля прошла по касательной, кипятила чай, собирала какие-то карты, снова перевязывала кому-то простреленное бедро, подавала чай, перерисовывала позиции с одной карты на другую и несла ее вниз, в главный штаб...

И временами ловила на себе взгляд Кельма. Временами он касался ее руки, чуть обнимал за плечи. И тут же выпускал и начисто забывал о ней, ему было не до того... Ивик просто должна быть рядом. И она была рядом, и это было правильно и хорошо.

Между тем дарайцы подвезли минометы. Кельм получил сведения об этом заранее, и тут же отдал приказ эвакуироваться всем в подземные этажи. Защититься от обстрела было нечем, и как бы яростно ни защищали до сих пор гэйны наземные постройки — им пришел конец. Впрочем, саму базу жалеть не стоило.

Дейтрины не держали на таких базах мощного оружия, его применение было опасно для окружающих триманцев, да и в смысле конспирации очень нехорошо. Но дорши, видимо, хотели побыстрее закончить операцию, пока в Медиане не подошли к месту событий крупные соединения гэйнов. Да и база располагалась в глубине леса, зимой и в плохую погоду здесь практически никого не было.

Теперь штаб разведки располагался на втором подземном этаже, рядом с остатками госпиталя, и здесь обороной занималась Ашен.

Ивик заглянула в большой зал, где лежали оставшиеся раненые. Остались только тяжелые, все, кто мог, ушли с первыми партиями. Правда, по донесениям, минимум одна партия не дошла до дейтрийской зоны и была полностью перебита. Доршей слишком много там. Гэйны не справляются.

На койках лежало два десятка человек. И весь медперсонал был тут, теперь на каждого из раненых приходился минимум один врач или медсестра. Медленно, мерно стучал работающий аппарат ИВЛ. Они что, и его потащат в Медиану, с ужасом подумала Ивик. Над раненым, подключенным к аппарату, склонилось несколько врачей.

В углу Ивик заметила Женю, она скинула красное пальтишко и теперь сидела рядом с одним из раненых, что-то ему говорила.

Кельм все еще не мог дать обнадеживающих сведений — Медиана полна доршей, этих людей эвакуировать пока нельзя, некуда. Разве что с боем пробиваться в Медиану. Если враг прорвется сюда, на Базу вниз — так и придется сделать.

У лестницы несколько гэйнов строили из мебели добротную прочную баррикаду.

— Ивик! — Ашен махнула ей рукой, — ну что там?

— Сейчас из минометов начнут...

— Шендак...

— Вот именно.

— Там наверху еще шеха...

— Знаю, — коротко сказала Ивик. Они замолчали, не глядя друг на друга. Еще шеха. Они там все полягут. Чтобы задержать продвижение врага, выиграть еще хоть немного времени. По большей части — гэйн-велар, беспомощные в Медиане, но хорошо обученные воевать на Тверди.

Хватит, сказала себе Ивик. Ашен стиснула ее предплечье.

— Прорвемся. Не боись.

— Пойду, — сказала Ивик, — а то командир по шее даст...

Стены внезапно содрогнулись, глухой удар сотряс почву под ногами, зазвенел в воздухе... "Шендак", сказала Ашен и опрометью бросилась к своим. Ивик тихонько пошла по коридору. Новый удар...

Дарайцы начали ломать здания базы.

Разведчиков было пятеро, трое мужчин, две девушки. Кельм что-то быстро им объяснял, показывая на карте. Не карта, схема Медианы, поняла Ивик. Разведчики понятливо кивали. Старший из них что-то сказал. Кельм ответил "Дейри" — "Бог с вами". Гэйны почти одновременно исчезли, уйдя в Медиану. Кельм повернулся к Ивик.

— Мы согласовали с Сэй... с командованием. Я хочу попробовать пробить фронт в Медиане, если заслать небольшую группу им в тыл.Рискованно, конечно. Но это шанс.

— Кельм, — сказала Ивик, — может, я могу что-то сделать? Ведь я же... не плохая гэйна. Ты прикажи... пошли меня тоже куда-нибудь.

— Ты мне нужна здесь, — сказал он. Отвернулся. Рядом с Ивик из Медианы вывалились двое гэйнов — один тащил другого на спине. Другую. Женщина, постарше Ивик. Гэйн молча сгрузил женщину на пол, Ивик склонилась над ней. Разведчик уже говорил с Кельмом. Почему-то раненая была без броника. Тело прошито очередью наискосок. Губы и подбородок в пенящейся крови. Надо бежать за врачами, но это далеко... надо, чтобы хоть один врач дежурил здесь, подумала Ивик. Я же не умею. Стала расстегивать на гэйне куртку, рубашку, кровь буквально хлюпала под руками. И ниже, на бедре — вся штанина пропиталась кровью. Шендак! Ивик беспомощно огляделась, увидела молодого парнишку из боевой группы.

— За врачом и носилками, быстро!

— Поз...дно... — вдруг сказала гэйна. Она пришла в себя. Ивик склонилась над ней.

— Ничего, все будет хорошо! Сейчас... надо кровь остановить... Потерпи, сейчас!

— Дети, — сказала женщина, — скажи им...

Ивик рассекла штанину ножом... шендак, где же рана-то? Вот... и течет не так уж сильно... совсем не течет...

— Оставь, — женщина могла только шептать хрипло. Ивик взглянула ей в лицо.

— Дети, — повторила гэйна, — скажи... мама уехала...

— Милая, — сказала Ивик, — хорошая моя, потерпи. Сейчас. Ты будешь жить. Дети тебя ждут. Потерпи немного, сейчас врач...

— Детям.. — выдохнула раненая. Взгляд остекленел. Только что, секунду назад, человек был здесь — и вот его нету, он исчез, словно в Медиану перешел, оставив здесь нелепый и ненужный, залитый кровью труп. Ивик расстегнула куртку, порылась во внутреннем кармане. Достала карточку. Шеанна иль Кер, в/ч Сатори... недалеко от Маира, надо же. Совсем недалеко. Ивик не замечала, что по щекам катятся слезы.

— Ну — что у вас?

Ивик подняла голову. Молодой врач смотрел на нее.

— Все уже, — с трудом сказала Ивик. Врач что-то там говорил, она не слышала. Сунула ему карточку. Дети... сколько у нее было детей?

— Ивик! — позвал Кельм, — сбегай к Сэй, передай следующее: штурм подвала начнется предположительно через полчаса. Может, немного позже. Смотря сколько они наверху продержатся. Я попробую за это время пробить путь в Медиану. Запомнила?

— Ивик.

Никого не было. Кельму некого больше было посылать в Медиану. Никто не возвращался. Они были слепы теперь, но больше ничего и не нужно знать. Скоро дорши начнут штурм. Мы просто солдаты, подумала Ивик. Все эти посты, звания... все равно все кончится тем, что я возьму "Клосс", Кельм возьмет "Клосс", мы заляжем рядом и начнем отстреливаться.

И эта мысль не пугала. Наоборот, поскорее бы.

Кельм взял ее за руку. Теперь можно было вот так сидеть, держаться за руки. Ничего страшного. Все равно скоро все кончится.

В центре комнаты возник молоденький гэйн, почти квиссан, в шлеме, съехавшем набок, мальчишка прижимал правую руку левой к животу. Ивик и Кельм оба рванулись к нему.

— Стаффин... я иль Гэш из двадцатой шехи, сверху... у нас большие потери, мы...

Кельм придержал парня за плечи, тот почти падал.

— Сколько?

— Точно не знаю, но пятнадцать человек... кажется... и раненые...

— Ивик, беги к стаффе, передай все, быстро!

Дорши вяло стреляли вдоль коридора. Несколько гэйнов лежали за баррикадой, отвечая экономными выстрелами время от времени. И каждая из дверей была забаррикадирована, Ивик с Кельмом сидели рядом, Стволы "Клоссов" выставлены в коридор поверх большого жестяного ящика, за ящиком, если что, можно укрыться... В комнате напротив сидела Ашен с несколькими бойцами, тихо переговаривалась с ними. Даже посмеивалась. Ашен выглядела удивительно спокойной. Обыкновенная работа. Ничего особенного. Она всегда такая, подумала Ивик. Не то легкую зависть она испытывала, не то просто любовалась подругой. Все у нее хорошо. Теперь вот и личная жизнь, слава Богу, наладилась... скоро замуж. И вообще... у меня все не так, горько подумала Ивик. И здесь мне тяжело очень. И не смогу я никогда вот так, как Ашен. Рука Кельма скользнула ей на плечи. Ивик замерла. Повернулась к нему.

— Кель, — прошептала, — я...

И не смогла сказать дальше. Он грустно кивнул.

— Я понимаю.

— Ты очень хороший, — сказала она торопливо, — ты самый лучший.

— Я люблю тебя, Ивик, — просто сказал он. Сердце стукнуло и замерло. Ладонь Кельма стерла слезы с ее лица.

Умереть. Ничего, все как раз очень хорошо. Хорошо бы она умерла первой... Она бы только умерла, а он бы остался жить. Он бы взял ее на руки, как тогда, когда вытащил из Васиных лап. Взял бы на руки. И она бы сказала тогда, что любит... ведь правда же. Ведь монах был прав, любить-то не грех.И умерла бы.

Но можно и так, без всяких сцен. Просто умереть. Сейчас вот начнут стрелять, и...

— У тебя все лицо в крови. И руки, — сказал он негромко. Ивик посмотрела — правда, пальцы перемазаны чужой кровью, не понять уже, чьей.

— Неважно, — сказала она. На лестнице снаружи что-то грохнуло. Они одновременно выглянули в коридор.

— Шендак, — произнес кто-то со стороны Ашен.

— Ни хрена себе...

В коридоре появились дорши с огнеметами за спиной. Хотят просто выжечь помещения. Гэйны за баррикадой начали стрельбу. Дорши поспешно ретировались на лестницу. Ивик ощутила внутреннюю панику. Там, в конце коридора — дверь, за ней раненые и... Женя. Женя сейчас казалась ей собственным ребенком. Они не пройдут туда... ни за что... но огнеметы...

Ашен выскочила из-за укрытия. По стенке скользнула к баррикаде. Постояла несколько секунд, прижавшись к стене, сжимая в руке свой "Клосс". Гэйны подняли голову, глядя на нее.

— Вперед! За мной! — резко скомандовала Ашен, и в ту же секунду бросилась вперед. Ивик и сообразить ничего не успела — там где-то очень далеко, у лестницы загрохотали очереди. Двое гэйнов вылезли из-за баррикады и кинулись вслед за Ашен. Через секунду вскочила Ивик. Кельм молча бросился за ней.

Но Ашен успела первой. Она в два прыжка достигла лестницы и, оказавшись на открытом пространстве, дала несколько очередей. И тут же отскочила, но вслед за ней рванулись остальные, Ивик выскочила из-за угла вслед за другими, плохо видя, стала палить куда-то вперед, потом чья-то рука отбросила ее, Ивик наткнулась на стену. Потом увидела Ашен.

Ашен не успела вернуться в укрытие.

Она попыталась уцепиться за стену рукой, и теперь рука с бессильно раскрытыми пальцами нелепо вздернулась вверх, опираясь о штукатурку. Ивик бросилась к Ашен. Подхватила под мышки. Тяжести она не замечала. В следующую секунду кто-то сильно толкнул ее к стене.

— В сторону, — сказал Кельм, — стреляют. Я сам...

Он поднял Ашен на руки. В несколько шагов пересек коридор, Ивик бросилась за ним. В комнате Кельм осторожно положил гэйну на пол. Потом вернулся обратно, что-то там командовал в коридоре... Ивик стала лихорадочно расстегивать куртку на Ашен. Броник... Рана на шее, и небольшая. Под ухом, крови много, но это всегда так Кажется, она не дышит, но у них же был аппарат ИВЛ... Они же реанимировать могут. Сейчас. Надо бежать за врачом. Она выпрямилась. Бросилась к двери. Метнулась обратно к Ашен, потом вспомнила об умершей гэйне... надо срочно за врачом, он лучше справится, он разберется. Мимо противно свистнуло что-то. Ивик прижалась к стене, и так потихонечку, по стенке доползла до госпиталя. И здесь дверь была забаррикадирована, дежурили гэйны.

— Врача.. быстро... человек умирает...

— Что у вас? — тот же молоденький сердитый врач оказался рядом. Потом они так же по стенке, осторожно пробирались в комнату, где лежала Ашен. Ивик помогла врачу перебраться через препятствие. Он присел рядом с гэйной. Ашен казалась удивительно маленькой, хрупкой... будто она квисса, будто ей опять двенадцать лет. Только тогда у нее были длинные волосы, вспомнила Ивик. А сейчас коротко стриженные. И глаза... ей стало страшно. Она отвела взгляд. Врач молча, неподвижно сидел рядом с телом.

— Уже все, — сказал он, — поздно.

— Но можно же еще, наверное, что-то сделать, — сказала Ивик дрожащим голосом, — вы бы хотя бы попытались... можно же... реанимация.

Врач безжалостно повернул голову Ашен, так что рана под ухом чуть разошлась, кровь потекла еще сильнее.

— Вы видите? Основание мозга. Смерть мгновенная.

— И ничего нельзя? — спросила Ивик, не узнавая собственного голоса.

— Нет. Ничего нельзя. Я вернусь к раненым.

Он пошел к двери.

Дальше все погрузилось в туман. Странный туман, в котором не было боли, страха, не было вообще никаких чувств. Но можно было двигаться, стрелять, делать что-то. Главное, что чувствовала Ивик в этом полубезумном состоянии — нелепость и неправильность происходящего.

Ашен не должна умирать.

Умереть должна она, Ивик. Это в ее жизни все нелепо и запутанно. И она уже родила детей, от нее кто-то останется на земле. И она должна была умереть рядом с Кельмом, потому что любит его, а любить его нельзя.

У Ашен все в жизни правильно и очень хорошо. Она всем нужна. Она талантливая художница. Она сделала блестящую карьеру в таком еще юном возрасте. У нее свадьба на носу, уже и платье сшито. Ашен даже сейчас все делала правильно, она организовала оборону, она в нужный момент действовала решительно и подняла людей в атаку. Она не сделала в жизни вообще, кажется, ни одной ошибки. Только боялась, что жених ее опять... что с ним что-нибудь случится. Но с ним ничего не случилось.

То, что произошло, никак не укладывалось в сюжет. Это было непонятно. Это убивало.

Почему-то Ивик все казалось, что Ашен как бы и жива. Она аккуратно повернула ей голову, потому что наверное, так больно. Кровь уже перестала течь. Тогда Ивик подложила Ашен под голову чей-то бронежилет, аккуратно сложив его. Так удобнее лежать.

Потом ей пришло в голову, что надо бы перенести Ашен к раненым. Она даже сначала подумала "к другим раненым", но тут же сообразила неуместность слова "другие", ведь Ашен не ранена, она... что она?

Тут появился Кельм, мрачный и злой, Ивик выслушала, что стаффа иль Ванш убита, что он берет на себя командование. Что все должны перейти в помещение госпиталя. Ивик сказала, что Ашен надо перенести. Кельм не спорил. Он сам поднял Ашен и, забросив ее на плечо, понес, а Ивик подумала, что это слишком грубо, и ей ведь, должно быть, больно...

В помещении госпиталя стало очень тесно, у двери стреляли беспрерывно. Кельм объяснял, что попытки прорыва малыми группами дарайского фронта не удались. Но тем не менее, мы все сейчас переходим в Медиану, и будем держать оборону там, потому что там легче это сделать. В этот момент начали стрелять из огнеметов, кто-то закричал, страшно запахло жаром.... Ивик услышала "Эшеро Медиана!" и механически совершила переход, придерживая за плечо тело Ашен. Только здесь, в Медиане, она оставила подругу, потому что надо было работать обеими руками. Ашен осталась лежать на серой почве Медианы, рядом с носилками, рядом со сбившимися в кучку медсестрами, и это было правильно. Рядом с Ивик оказалась Женя, ее глаза выглядели огромными черными провалами на белом лице.

— Ивик! Я... попробую...

— Иди назад! — рявкнула Ивик. Увидела доршей впереди.

И внезапно испытала острое, ни с чем не сравнимое наслаждение, потому что теперь не надо прятаться, хорониться за углы и баррикады, теперь можно просто убивать...

Кельм встал рядом с ней. Ивик растянула над рядом доршей сверкающую металлически-радужную линзу...

— Молодец, — негромко сказал Кельм, — хорошо! Давай!

Линза расплавленным кипящим металлом хлынула вниз, на головы врагов. В ту же секунду Медиана загремела и расцвела, превращаясь под руками гэйнов в разноцветный многоликий ад.

Ивик понимала, что надо вставать. Что так нельзя. Что Марк уже давно ушел на работу, и это стыдно — валяться. Что она военный человек и умеет вставать за полсекунды, и через минуту уже стоять у двери одетой и с оружием. Но что-то сломалось внутри.

Так было теперь каждое утро. В выходные только ее поднимали раньше, потому что врывались дети, Марк будил поцелуями, ее отвлекали. А в будние дни она не могла встать. Спать уже не хотелось. Просто встать невозможно.

Почему нельзя лежать так всегда? Вообще никогда не подниматься больше. Как Ашен.

В сознании плыли сцены из недавнего прошлого. Это отвлекало от необходимости вставать, что-то делать. Жить. События захватывали и несли, так же ярко и неотвратимо, как захватывали порой — раньше — сцены нового романа или повести. Только от романа становилось легче на душе, а от этих воспоминаний — тяжелее.

Может, надо вспомнить все по порядку. Может, так будет проще, все уложится в голове, станет ясным. Но по порядку не получалось. Ивик не могла управлять этим процессом. Она могла бы встать, пойти в ванную, заняться чем-нибудь, готовить обед, положить этому конец.

Но вставать очень не хотелось.

Сейчас перед глазами всплыли похороны. Тело Ашен вытащили из Медианы. Спасли практически всех раненых, а она лежала там же рядом. Ивик была на похоронах. Это не часто бывает, что гэйна удается хотя бы похоронить. И тело почти нетронуто, маленькая ранка на шее. Только лицо уже совсем незнакомое — бело-синее, с вытянутым носом и острыми чертами. Чужое лицо, невозможно узнать. Теперь уже никаких сомнений — жизнь ушла из тела.

Дана плакала. Рыдала, вцепившись в куртку Ивик. Всхлипывала. Выла даже. Это раздражало. Но сказать Дане ничего нельзя, нехорошо, ведь горе.

Кейта стояла у этой... неприятно думать... ямы. Возле головы Ашен. Кейта не плакала, совсем. Ивик смотрела на нее и думала, что ведь после окончания квенсена Кейта окончательно стала для них близкой подружкой. О ней не думали, как о старшей. Эльгеро все-таки главнокомандующий. А Кейта... Никогда не вспоминали, что ей уже за пятьдесят. Что у нее уже внуки, дети Дэйма. Она была своя в доску, без возраста, всегда стройная, легкая на подъем, как все гэйны, двужильная.

А на самом деле уже старуха. На грани окончательной старости. У нее седая голова. Старое, измученное лицо. Тусклый взгляд. Это была другая Кейта, новая. Ивик не видала ее такой. И еще она поймала жест — Кейта опустила руку и погладила Ашен по голове, и это было так, как будто она гладила маленького ребенка, сидящего у нее на коленях.

... Миари сидела у Ивик на коленях и рассказывала про школу. Что они в лаборатории разводят каких-то рачков. И рачки уже вылупились! Миари большая, взрослая девочка. Не так уж далеко до распределения, и она не будет гэйной, подумала Ивик. Никто из детей не унаследовал ее способности. Хорошо это или плохо? Ивик не знала. Если бы их взяли в квенсен, она не расстроилась бы. Их смерть уже не пугала. Все умирают. Почему ее дети должны быть исключением? Или это у нее уже неладно с психикой? Ведь наверное, ненормально так думать... Ивик всматривалась в черты Миари, и вдруг понимала, что девочка совсем не изменилась. Сквозь ее черты Ивик видела все того же младенца, которого так сладко было держать на руках, который умел звонко хохотать и безутешно плакать по какой-нибудь очень серьезной причине... только причины для плача и смеха теперь изменились. И они изменятся еще. А человек не меняется, он всегда остается вот таким малышом. Только кроме матери, этого никто не может видеть.

...И она переносилась в тот момент, когда бой закончился. Они продержались почти сутки. На ногах. Из Дейтроса подкрепление выслали, но недооценили масштабы атаки. Пришлось ждать нового, и вот оно уже смело наконец доршей, Ивик не помнила, как это все произошло. И сам бой она тоже помнила очень плохо. Запомнился момент, как что-то плеснуло в лицо огненно-алым, и она едва успела увернуться и поставила какую-то защиту. И потом слева все болело — лицо, шея. Теперь там остался рубец, но это ничего, он заживет. Запомнились несколько удачных моментов, когда в голову приходило что-нибудь новое, и удавалось отбросить доршей. А дальше все слилось в какой-то кошмар, и не то, что творить — держаться на ногах было почти невозможно. Еще всплывало, как Женя стоит рядом, и с ее рук взлетают серебряные птицы... птицы... как в ее романе... Но дальше Ивик ничего не знала и не видела, было ли это оружие эффективным. Женя говорит, что да. Во всяком случае, Женя — это сила. И она сразу смогла убивать... но она взрослая, поэтому.

Как бой закончился — тоже забыла. Был какой-то сигнал. Или что-то такое, отчего Ивик поняла, что уже можно падать, уже все. И она упала.

Потом вспоминалось — ее тащили куда-то. Тащили ее двое гэйнов, и один все говорил — "потерпи, сейчас, еще немножко". И потом незнакомая девушка, кажется, медсестра, сидела рядом. Это уже было на Тверди, в Дейтросе. Какие-то люди были рядом, и суетились вокруг, Ивик еще хотела сказать, что ничего ведь, она просто устала. Ей дали попить, пить очень хотелось. Потом принесли поесть. Потом Ивик повели в душ, и та девушка почему-то помогала ей раздеться, стаскивала бронежилет, рубашку, штаны... Рукава рубашки были твердые и царапались — вся кровь засохла, а раньше Ивик и не замечала, что рукава совершенно промокли от крови. Чужой — своей было немного, одна длинная ссадина через лицо, шею, ключицу, правда, довольно глубокая. Но почему-то Ивик совершенно не могла ничего делать, даже держать душ. Она сидела на табуретке, и медсестра поливала ее из душа сверху. Это было очень хорошо, очень приятно. И потом Ивик, переодетая в чистое, лежала на кровати, и медсестра спрашивала, не нужно ли ей чего-нибудь, а Ивик вцепилась в ее руку и не отпускала. Это их всех, кто держался с начала штурма, всех притащили сюда, в больницу, и ухаживали за ними. Ивик начала спрашивать, как там Кельм... как Женя... Она еще спросила, как Ашен, потому что тогда ее затуманенному сознанию еще ничего не было понятно. С Ашен случилось что-то плохое, очень серьезное, но что именно — она будто и не знала. Медсестра же ничего не могла сказать.

И потом пришел Марк.

...Ты извини, говорила она смущенно, лежа в кровати. Извини, я совсем никакая. Надо бы встать, хоть хозяйством заняться. Какое хозяйство? — Марк оказывался рядом, и на лице его опять было то же выражение — облегчения, смешанного с ужасом. Ты уж полежи, пожалуйста. Не вставай. Может, тебе яблочка принести?

...Два месяца отпуска. Два месяца. Просто фантастика. Им всем дали отпуск, всем, кто продержался до конца. И они почти все выжили, с момента перехода в Медиану погибли всего четыре человека, и трое из них — раненые, которые просто умерли от своих ран. Ивик подумала, что если бы Кельм с самого начала руководил обороной базы, все вышло бы лучше. Хотя не обязательно. Все равно гибли бы люди. Ведь и его разведчики многие не вернулись. Может быть, надо было раньше уйти в Медиану? Но смогли бы они продержаться там дольше? Ивик не знала.

... Надо вставать, подумала она. Перевернулась на правый бок. Накрылась с головой одеялом. Лежать так уютно, так хорошо.

... Разговор с Кельмом состоялся в Медиане.

Он просто пришел сюда, к ней. Марк был на работе. Ничего предосудительного, мало ли, что может понадобиться боевому товарищу. Но говорить здесь, в доме, не хотелось.

Медиана бесконечна. В ней всегда найдется место для двух гэйнов.

Он играл — перебрасывал из одной руки в другую разноцветные искры, жонглировал. Или не искры это были, а блестящие шарики или цветы, или стереометрические фигуры.... Кельм перебрасывал их машинально, запускал очереди в воздух, и снова, как фокусник, доставал откуда-то сверкающие цветные ленты.

Ивик просто смотрела.

Сердце разрывалось от тоски, и она сидела на нелепом бесформенном топчане, подперев рукой подбородок, и медленно, старательно убивала себя.

Потому что Кельм — это и была она сама. Или часть ее самой, но самая лучшая, без которой все остальное и смысла-то особого не имеет.

И еще слышался с краю чей-то надтреснутый голосок: "бабья трусость... не хочет оставить семью, видите ли..."

Ивик смотрела и знала, что это — в последний раз. Она видела Кельма, и понимала, что таких людей, таких мужчин не бывает, что такое невозможно. И что его глаза, серые, светятся, и цветные ленты отражаются в них. Он был сказкой. Она и в детстве-то не мечтала ни о каком принце на белом коне, какие принцы, сама она была лягушкой. И вот оказалось, что принц существует, что он любит ее, что жизнь рядом с ним — это полет на белых крыльях, что счастье бывает. И вот это она старательно, тщательно уничтожала в себе. Резала по живому. И скорбно смотрели большие, обрамленные длинными ресницами знакомые глаза, и тоненьким голосом что-то говорил ей монах Аллин, а она чувствовала, как начинает его ненавидеть. Что он знает обо всем этом?

— Я не могу причинить им боль, — сказала она наконец.

— Понимаю.

Цветные хороводы в руках Кельма погасли. Он сел напротив нее на белесый пенек.

— Не понимаешь. Я нужна им. Нужна. Я отвечаю за них. Для них... как они будут жить, если я их предам? Ведь это предательство.

Она замолчала. Она зашла уже слишком далеко. Она уже совершила это предательство. Какое право она имела вообще на отношения с Кельмом?

Какое право имела давать ему надежду? Она что — не знала?

— Да, я не должна была... вообще... с тобой... говорить тебе об этом, и все, что у нас было.. это все неправильно. Теперь тебе вот... прости.

Кельм ничего не отвечал. Он водил рукой в воздухе, и вокруг его пальцев возник маленький серый вихрь. Воронка. Он не замечал этого.

— Это не потому, что я больше люблю их. Нет. Я, если честно, люблю тебя... так люблю... что, понимаешь, все остальное — это вообще, наверное, не любовь. Но... есть вещи, которые сильнее нас. Важнее. Прости меня...

Кельм молчал. Она смотрела на него. И уже не видела своей сказки, ей вообще стало плевать на себя. Может быть, так можно увидеть человека только в Медиане. Здесь все чувства обострены, глаза интуиции сильнее физического зрения. Ивик стиснула руками колено.

Она видела Кельма. Его почти незаметные узенькие шрамы. Когда-то отделившие его жизнь нормального, веселого парня, преуспевающего гэйна и молодого писателя, от всего последующего, от всей дальнейшей жизни... другой. Проклятой. Где он вроде бы и жил. И работал вроде бы. И был как все, даже лучше других во многом. Но никогда уже не мог стать нормальным. Есть вещи, которые нельзя забыть. Можно ли жить сломанным? Да, можно. Можно ли выздороветь? Вряд ли. И почему-то вся дальнейшая жизнь после этого — лишь увеличение боли. И за каждую мимолетную радость придется платить. И все, что возможно отнять, будет отнято. Можно впадать в отчаяние, можно спиться, можно не сдаваться, стиснув зубы, вставать снова и снова, можно скрыть эту боль, но положения это не изменит. Не изменит.

И сейчас это делает с ним она, Ивик.

Это ее, и только ее вина. Она влюбилась. Она позволила себе... да, она позволила себе показать это. Симпатию к нему. Любовь. Поманить. Зайти очень далеко. Дать надежду. И теперь... Интересно, что чувствует палач, который режет по живому, и ощущает под руками выгнувшееся, бьющееся в безумной судороге тело, хлещущую в сознание боль, боль, ничего, кроме боли... Ивик видела людей, которым это нравилось. Она никогда не могла это понять, но знала, что такое возможно. Сейчас она делала это сама.

Но он выдержит. Он уже многое выдержал, и он гэйн, ему не привыкать. А дети... Марк...

Ивик вскочила. Вскинула руку, и воздух разрезала грозная молния — до самого зенита, молния не гасла, она горела черно-алым пламенем, она разъедала атмосферу, смертоносная, страшная...

Кельм встал. Шагнул к ней.

Ивик опустила руку. Молния исчезла. Ивик не могла смотреть в глаза Кельма.

— Прости меня... это моя вина. Прости. Пожалуйста.

Она заплакала. Кельм сделал еще шаг. Ивик уткнулась в его плечо. Обхватила руками. Зарыдала. Кельм осторожно гладил ее по затылку, похлопывал по спине.

— Не плачь, — сказал он. И голос его, привычно-спокойный, обыденный, подействовал отрезвляюще.

— Не надо, Ивик. Ты хорошая. Не плачь.

— Знаешь, — прошептала она, — не понимаю я вот чего... почему меня не убило во время штурма. Ведь многих же убило. Ну что Ему стоило, а? Почему?

— Ивик, перестань, пожалуйста. Жизнь не кончается. Еще не хватало умирать. Выжили, и слава Богу. Будем жить дальше. Ничего.

— Если честно, я не знаю, как жить без тебя.

— Ивик... в мире вообще много боли.

— Я не знаю, как без тебя... но если я уйду от него.. пойми, он же ни разу, ни разу мне даже не пожелал плохого. Он... он меня любит. Марк. Я ему обещала. Это предательство.

— Не предавать иногда очень трудно, — сказал Кельм, — если бы это было легко! Это иногда не то, что трудно — это вообще невозможно, и потом смотришь назад и думаешь — как это я смог-то вообще? Но все равно нельзя предавать.

— Ты понимаешь?

— Да.

Он отпустил ее. Оторвался.

— Иди домой, Ивик. След еще есть.

— Кель... ради чего жить... зачем?

— Я тоже тогда не знал, зачем жить. Просто так. Понимаешь? Просто живи. Ничего не надо, просто живи. Потом, может быть, поймешь, зачем.

Они молчали. Ивик не в силах была сдвинуться с места. Уйти домой, как он велел. Но ей стало легче. А потом Кельм тихо сказал.

— А я буду любить тебя. Просто так. Ты не запретишь мне. И никто не запретит. Я тебе не буду надоедать. Но я все равно буду любить тебя.

... Ивик услышала возню за дверью. Нехорошо все-таки валяться. Она спустила ноги с кровати.

Женя сидела на кухне, лицо ее осунулось, побледнело, и выглядело все еще злым и недовольным. Она буркнула "доброе утро" и уткнулась носом в свой новенький эйтрон, который Ивик получила для нее в распределителе.

— Извини, я что-то продрыхла долго, — Ивик заглянула в кастрюлю. Марк оставил ей немного каши, — ты завтракала?

— Да.

Женя с треском захлопнула крышку эйтрона. Ивик поставила на стол тарелку, искоса поглядывая на землянку. Все еще дуется? Прошло это у нее или нет?

После Верса Женя очень сильно изменилась. Ивик даже думала какое-то время, что она все бросит и куда-нибудь уйдет. В Версе Женю продержали неделю...

"Я все понимаю, но так-то ведь тоже нельзя с людьми", — сказала она наконец, и Ивик вздохнула с облегчением, поняв, что Женя не уйдет. Объяснять, что и почему, было бесполезно. Ивик прекрасно представляла, как следователи Верса обращаются с людьми. Она сама пару раз попадала на проверку. Это было омерзительно. Но невозможно ожидать, что Женю возьмут в квенсен вообще без проверки. Вероятность того, что она завербована дарайцами, конечно, есть. Ивик сама не могла опровергнуть эту вероятность. Чем — только своей интуицией? Это несерьезно.

— Сходим сегодня в распределитель, — сказала Ивик, — картошки надо взять. Вдвоем пойдем. Я понесу мешок, а ты возьмешь еще хлеба и молока.

— У вас тут как в совке... — сказала Женя.

— Не знаю — сказала Ивик, — но у нас будет лучше. Уверяю тебя, будет лучше. В моем детстве, например, было намного беднее в распределителях...

— Угу, — кивнула Женя и отвернулась, барабаня пальцами по подоконнику.

— Слушай, — не выдержала Ивик, — я что-то не пойму... ты обижаешься, Жень?

Женя бросила на нее взгляд искоса, из-под светлых бровей.

— У тебя вид такой, — сказала Ивик. Женя вздохнула. Открыла эйтрон.

— Ты все еще из-за Верса, из-за проверки этой?

— Понимаешь, — сказала Женя, глядя в монитор, — я вот думаю, что наверное, я мазохистка. Никогда не подозревала, но наверное. Нормальный человек так себя вести не может.

— Ну нормальный по триманским критериям... или дарайским...

— Да по любым! Извини, опять же, не обижайся, но... ты несколько лет за мной наблюдала. Как я писаю и какаю. Как я трахаюсь. Тебе даже не стыдно! Ты даже не извинилась ни разу. Без моего ведома, просто так, ради своих целей. Мало того, ты сломала мне жизнь, разлучила меня с любимым человеком, сломала мне ногу, добилась, чтобы меня выгнали с нормальной работы...

Женя бросила взгляд на Ивик. Та молчала, положив ложку, опустив глаза.

— Потом все вот это. Понимаешь, ты можешь говорить про дарайцев все, что угодно, но они мне ничего плохого не сделали. Наоборот, дали денег, вылечили ногу. Я себе шапку нормальную купила! И матери лекарство. Ты же меня притащила на эту базу, и там был этот кошмар, это же ужас, ты знаешь, я там блевала прямо на пол, в госпитале этом, шендак, я никогда не думала, что раны так кошмарно выглядят! И думаешь, хоть кого-нибудь это волновало? И вообще вся эта война, ужас, я никогда не забуду. Ну ладно, повоевали, все хорошо. И что потом? Меня тащат в этот Верс и там, — Женю непритворно передернуло, — как будто я какая-то... проститутка... преступник! И вообще у вас тут все так. Отношение к человеку — хуже некуда. Убожество...

Она замолчала. Ивик выскребла тарелку. Пошла за кастрюлей, снова уселась и стала вычищать остатки со дна. Каша была вкусная.

— Ты договаривай, — сказала она спокойно. Женя вздохнула.

— И я все это терплю. Все абсолютно. Это нормально? И еще смотрю, не перепутала ли я дату в повестке, когда в квенсен ехать. Ну ладно, предположим, может, вы тут все долбанутые, вас с детства воспитывают в патриотическом духе, вы все рветесь в герои Родину защищать... но мне-то это даже и не Родина никаким боком! Ни по крови, никак. И не христианка я ни разу. Сама не знаю, во что я верю. И все равно я это терплю, соглашаюсь и не ухожу никуда. Это нормально?

— Нормально, — спокойно сказала Ивик. Женя тяжело вздохнула.

— Ну ты меня успокоила, да... А вообще знаешь почему я терплю?

— Почему?

— Потому что знаю, о чем ты меня сейчас спросишь.

Ивик улыбнулась.

— Правильно, я и хотела спросить, но вижу, что ты такая мрачная, и неловко стало. Ты вчерашнюю главу закончила? Дашь посмотреть?

— Дам, — покорно ответила Женя и протянула ей раскрытый эйтрон.

"Потому что всем от меня было что-то нужно... тоже было что-то нужно. И там меня тоже никто не жалел, знаешь. Хоть и по-другому. Только им всем было от меня нужно другое — чтобы я была правильной дочкой, закончила институт, вышла замуж и нарожала внуков, чтобы у меня была сумочка за тридцать тысяч и маникюр из салона, а то уважать не будут, чтобы я умела таинственно улыбаться и опускать ресницы, чтобы я не мешала, чтобы я правильно умела целоваться, чтобы я не допускала ляпов в редактуре, чтобы я дала кому-нибудь или наоборот, не дала... Нет, были и те, кто читал мои вещи, но их мало, и это все было так неважно, несущественно. По сравнению со всем остальным. А вам от меня нужно — только вот это... и это все перевешивает. Понимаешь? Ради этого, оказывается, и всю эту мерзость можно вытерпеть...а я ведь не думала, что оно вот так".

Ивик вспоминала эти слова, глядя на Женю. Взрослый, переквалификационный сен начинал обучение чуть раньше остальных квиссанов, маленьких. Сен был большой — больше тридцати человек. Немного странно выглядели эти взрослые люди, некоторые уже и не очень молодые, в форме с квиссанскими нашивками. Непривычно. Им только что объявили название сена, они меняли теперь и фамилию. Сен иль Вишан. Евгения иль Вишан, подумала Ивик, какой ужас. Надо поговорить с Женькой, имя как-то поменять, чтобы поблагозвучнее было.

Женя резко выделялась в строю. Совершенно не дейтрийская внешность. Очень светлая блондинка, черты лица... да, скорее дарайские. Или вообще неизвестно какие. Она и говорит по-дейтрийски еще плоховато, с сильным акцентом, хотя Ивик начала обучать ее языку давно, во время странствий в Медиане.

Но форма ей шла. В форме Женька выглядела еще стройнее, изящнее, чем в любом своем гламурном наряде. Директор квенсена, стаффа Вента иль Чесс что-то там говорила. Ивик почти не слушала.

Вот так же и она стояла когда-то на площади перед квенсеном, открыв рот, внимая вступительным речам начальства. Только ей тогда было двенадцать. И их было гораздо больше. Больше... Сердце вдруг сжалось. А сколько осталось теперь?

Только бы Женька выжила, подумалось вдруг. Теперь-то конечно, успокоила себя Ивик. Теперь квиссаны гораздо реже участвуют в боях. Даже взрослые. Просто потому что и боев меньше. И хватает обученных гэйнов, недалеко от квенсена будет расположена воинская часть. Есть шанс, что до окончания квенсена Женька вообще не встретится с противником... есть шанс.

Но только шанс, не более того.

На Ивик вдруг нахлынуло чувство, что теперь — уже все, какая-то черта окончательно проведена, и теперь нет пути назад, и на этом пути, предстоящем Женьке — очень может быть, что ее ожидает гибель. И вина будет лежать на ней, Ивик.

У нее всегда было мало подруг. Очень мало. Вот теперь не стало Ашен. Но Женька... Ивик чувствовала себя старше и опытнее — хотя и старше-то была всего на три года. Ивик ощущала ее почти как дочь. Вообще все как-то не так... но ведь она — подруга. Она, вот такая смешная, с нахмуренными светлыми бровками, вытянутая в струночку в строю, красивая в своей новенькой парадке.

Только доживи, мысленно попросила Ивик. Ничего не надо, прости меня, что я тебя впутала во все это, так уж получилось, но теперь — только живи. И писать не надо даже, хотя мне, шендак, хочется дочитать этот твой роман до конца. И героем быть не надо. И даже со мной, если на меня обижаешься, можно не встречаться больше. Главное — останься в живых.

Ивик почувствовала на своем плече теплую руку. Обернулась. Марк дышал ей в шею.

— Вот и все, — тихо сказала она, — теперь мы с тобой вдвоем будем.

— Такое чувство, как будто это наша дочь, не знаю, почему, — признался Марк. Ивик благодарно улыбнулась. Марк взял ее руку и просунул в свою. Теперь они стояли совсем рядышком, и было хорошо и тепло.

— Ты такой хороший, — тихо сказала Ивик, — я тебя так люблю.

— А я тебя еще больше люблю, — спокойно сказал Марк.

Это было просто. Какую-то часть своего существа — довольно важную часть — приходилось отключить начисто. Но Ивик это не пугало. Ей хотелось побыть кошечкой. Свернуться на коленях и мурлыкать от удовольствия. Ей хотелось видеть счастливые глаза Марка. Слышать его голос. Говорить совсем просто и о простых вещах.

Они ходили за продуктами. Забирали детей из школы и шли с ними гулять в лес или в спортивный, уже почти достроенный центр. Играли с ними в карты. Ходили в кино. Потом дети уезжали, Марк с Ивик оставались вдвоем.

Но все чаще просыпалась та, другая часть. Ивик хотелось писать, и она писала. Она торопилась записать все, что знала о Рейте и Кларене теперь. Это была ее первая реалистическая вещь. О живых, настоящих людях. Она не боялась уже. Она знала о Рейте и Кларене больше, чем кто-либо из живущих.

Она привычно не рассказывала об этом Марку. Зачем ему это? Но иногда, когда они сидели вдвоем на диване, обнявшись, или уходили погулять в Медиану или по лесу, на нее вдруг накатывали сомнения.

— Слушай... мне кажется, что я тебя мучаю, нет?

— Почему?! — поражался Марк.

— Понимаешь, во мне есть еще много другого. Я с тобой не говорю об этом, потому что чувствую, что ты боишься, тебе это чуждо. Мне кажется... если бы у тебя была другая женщина, не такая, как я... не гэйна, без всех этих выкрутасов. Без войны и без писания... Ты был бы гораздо счастливее.

— Но мне не нужна другая, — с удивлением говорил Марк. И потом он находил какие-то слова. Он говорил, что другие женщины, без выкрутасов — скучные и пилят своих мужей за всякую ерунду, а Ивик никогда его не пилит. Она очень добрая. Очень его любит. Никто не умеет так любить, как она. Он очень счастлив, что у него именно так сложилась судьба. Жаль, конечно, что они редко видятся. Но он лучше уж будет редко видеться с ней, чем каждый день жить с какой-нибудь мегерой...

Ивик верила ему.

И совсем не думала о Кельме. Только несколько раз он снился ей, и это было ужасно. Потому что он всегда снился ей в каком-нибудь страшном виде — то убитый, почти на куски разорванный снарядом, то весь окровавленный, то вовсе в виде бледного призрака из могилы. И каждый раз Ивик точно знала, что это ее вина, что это она предала или даже убила его.

Но в конце концов это были всего лишь сны. Гэйны привыкают к ночным кошмарам. Это часть профессии, это нормально. Ивик только с ужасом думала, как будет теперь жить в Питере одна, и спать в одиночестве, без теплого и родного Марка, к которому всегда можно прижаться и забыть любые сны.

А отпуск неумолимо рвался к концу.

Ивик дописала последнюю строчку.

Это самое трудное — придумать последнюю строчку. Первая и последняя — самое сложное. Ивик придумывала ее заранее. Вынашивала. Она давно уже знала, как эта строчка будет звучать. А теперь вот записала.

"И был рассвет и солнце нового дня, долгого, бесконечного дня Медианы".

Она посидела над эйтроном, размякнув, ни о чем не думая. Сзади сонно сопели дети — им в школу с утра. Ивик вставать через три часа. Через три, и идти в Медиану, на Триму, снова работать.

Ивик ничего не придумала. Все было документально, теперь она без затруднений пользовалась источниками — все равно она знала о Рейте и Кларене больше, чем кто-либо из живущих. И как Рейта умерла. В отчаянии. В ужасе от случившегося и от сознания невозможности что-либо изменить. Ивик прошла вместе с Рейтой все эти состояния. Ей было плохо. Ее тошнило, и когда пуля вошла Рейте в шею, под ухом ("основание мозга. Мгновенная смерть"), у Ивик долго болело это место, болело, будто она потянула мышцы. Ивик умирала вместе с Дейтросом. Потом она увидела новый Старый Дейтрос... и зеленую Медиану, откуда ей уже не было хода на Твердь. Медиану, откуда она могла наблюдать — и охранять свой мир, который не может погибнуть. И она увидела там Кларена. И был рассвет...

Сейчас Ивик как бы мысленно взвешивала книгу на ладони. Какой она получилась? Нужна ли она будет кому-нибудь? Бен, конечно, прочитает с удовольствием... Дана. Женька. Ивик перебрала в памяти еще нескольких своих постоянных читателей. Может быть, ее даже напечатают. Тема интересная... А получилась ли эта тема? Ивик мысленно скользила вдоль хорошо знакомых изгибов и поворотов романа. Трудно сказать... кто знает.

Она ощущала себя совершенно счастливой. Так мать чувствует себя, только что родив здорового младенца. Совершенное, непередаваемое счастье, и огромная усталость. Ивик была выжата досуха. Перемолота. Внутри — полная пустота, она вложила в книгу все, что было, всю боль, всю радость, все, что было пережито, и ей не было этого жаль.

И уже почти все равно, что будет с этим дальше.

Ивик подошла к окну. Фонарь тускло светил в глаза. Под фонарем внизу поблескивали камешки. Тиккен и Файр бродили где-то наверху, озаряя Новый Дейтрос разноцветным сиянием. Да, внутри было пусто. И в то же время Ивик ощущала бесконечную силу. Абсолютный Огонь, как когда-то давно, в будущем.

— Стоит жить ради этого? — спросил ее кто-то. И она ответила.

— Да. Стоит.

В Питер пришла весна. Ранняя мартовская теплынь — потом еще схватится лед, и жгучие метели будут бить в лицо, и снова выпадет колючий серый снег. Но сейчас было так, как будто уже почти лето. Легкие распахнутые куртки. Солнце и тени. Сумасшедшая капель с крыш.

Лифт вознес Ивик на восьмой этаж. Ее новая квартира, на этот раз без соседей. Ивик замешкалась, поворачивая ключ в замке.Шагнула внутрь. Квартира еще совершенно пуста, один только рабочий компьютер — точнее, корпус обычной пи-сишки со встроенным дейтрийским эйтроном, и сложенный плоский монитор на полу. Матрац — на нем Ивик пока что и спала, и работала, уткнувшись в монитор. В углу свалены грудой обойные рулоны, всякая всячина — клей, краска, кисти, ведра, тряпки, рулетка...

Ивик включила компьютер. Села на матрац, раскрыла монитор — проводов никаких не было. С легким гудением на мониторе возникли окна... Пять, всего пять, только ее собственные окна, диспетчер пока ее не загружал.

У Ивик пока не так много времени, чтобы наблюдать полноценно. Придется самой делать ремонт. Заказать мебель — ей выделили на это энную сумму. Но поглядывать-то можно.

Ивик соскучилась по своим трансляторам.

Особенно хорошо дела шли у Юлии. Ивик улыбнулась, глядя на нее. Юлия действительно похудела. Она вошла во вкус. Ей понравилась другая жизнь. Сейчас она, в новеньком брючном костюме, изящная и помолодевшая, драила пол в своем офисе, напевая под нос "Лучше нету того цвету". Юлия любила старые советские песни. А еще, и это несказанно радовало Ивик, удалось пристроить новый роман Юлии, и она уже получила гонорар, и теперь ждала с нетерпением выхода своей вещи в свет.

Илья сидел за компьютером в своем новом жилище — снятой на двоих с Ладой комнатушке. Лада оказалась неожиданно хозяйственной и практичной. Уже сделан какой-никакой ремонт, отдраена старенькая мебель. Илья делал дизайн сайта для какой-то фирмы — и заказчика ему нашла тоже Лада. По стенам висели старые его космические картины, а у двери — новый карандашный набросок, маленькая изящная инопланетянка с круглым лицом, очень напоминающая подругу Ильи. Ивик улыбнулась. Этим двоим хорошо вместе. С родителями Илья страшно поссорился, но в конце концов, все это пойдет ему на пользу. Главное — он рисовал, и рисовал много.

Жаров. Наблюдение за ним все еще не было снято. И сейчас Ивик смотрела на Жарова с надеждой. Да, он забросил "Корпорацию тени". Но сейчас, в своем новеньком дубовом кабинете, за роскошным гигантским монитором, плоским, как бумажный лист, он сидел и тихо, медленно надиктовывал странный бред, пришедший ему недавно в голову.

Это была космическая опера. Про мальчишку, который сбежал из дома, в поисках романтики, и как водится, нашел совсем не то, чего ожидал. Там были совершенно головоломные инопланетные существа. Там была дружба и, кажется, любовь. Может быть, это была и не очень дейтрийская книга, но — живая. Правда, Жаров писал ее редко. Время от времени. Он не знал, будет ли вообще печатать ее, показывать кому-то. Ради денег он продолжал работу над сценарием, окончательно превращенным в плоский развлекательный боевик. Но иногда в нем просыпалось что-то... Огонь. Ивик улыбнулась. Великий, модный, богатый писатель, ставящий себя на ступенечку-другую выше остальных, менее удачливых и талантливых — но ведь и у него, как и у этих неудачников, ничего нет, кроме Огня. Если бы только он это понял...

Да, и в Медиане гэйны отличаются по силе и таланту, по мощи — только вот сравнивать это не принято. Звания и награды дают не за это. За мужество, за хорошую работу... Но не за то, на что ты способен в Медиане. Потому что это — как бы и не твое. Это Огонь. Общий, один на всех. Только черпай из этого источника и — твори.

И не думай, что ты чем-то лучше других...

А впрочем, и думай. Думай, если тебе так легче, если так из души рвется огонь.

В четвертом окне Ивик наблюдала Женькину маму. Поводок пришлось навесить на нее. В любую секунду Ивик готова была сорваться с места. Убийство предотвратить не удастся, конечно, но ее ведь и не станут убивать. Могут похитить, чтобы шантажировать Женю — и вот этому Ивик вполне может противостоять. Женькина мама бродила по магазину, выбирая себе брюки. От лица Женьки, которая якобы уехала по какой-то стипендии учиться в Германию, маме присылали немного денег. Женька сама, скрипя зубами и ворча, писала маме регулярно письма, которые Ивик потом отсылала по интернету. Звонить из Германии — якобы дорого.

К счастью, у Жени немного родственников. Близких, кроме мамы, совсем никого.

В пятом окне был Штопор. Они с ребятами как раз настраивались, готовясь к записи. В новенькой студии одного из друзей Штопора... Ивик с тревогой вглядывалась в лицо парня. Он ходил опасно. Дорши знали о нем, знали о том, что он — транслятор дейтрийских идей, что за ним наблюдает куратор. Но они не станут просто так убирать Штопора, в конце концов, что значит один-единственный транслятор... Смерть его может стать опасной. Это делают иногда, маскируя под автокатастрофы, например. Но малоизвестного певца — а Штопор пока не так уж известен в стране — вряд ли тронут. К триманцам все же приходится относиться бережно — возможно нарушение конспирации, возможны ответные шаги со стороны Дейтроса... Ивик надеялась, что парня не тронут. На всякий случай, наверное, придется сорвать ему выход нового альбома. Альбом может широко разойтись, он многообещающий, Штопор прославится, нервы у наблюдателей не выдержат... Нет, с раскруткой Штопора лучше подождать год-другой.

Медно прокатился по студии гул. Ивик усилила звук. Увеличила окно Штопора на половину экрана.

Лицо парня было спокойным. Он стоял как гэйн в Медиане перед атакой. Пальцы нервно опустились на струны. Задрожали ударные. Поплыли низкие, тяжелые звуки. "Ядерная весна" играла вступление. Ивик замерла от предчувствия. Это была музыка — как для ее последнего романа. Это о Рейте и Кларене, как они выходили в последний патруль... и вот так же было тревожно и неясно, и они уже чувствовали, что сейчас произойдет страшное, потому что в Медиане чувствительность обостряется. Эта музыка не требовала слов. Она и так говорила все, что нужно — о мужестве, о решимости, о последнем отчаянии и надежде.

Но Штопор низким, неожиданно красивым тенором запел. Ивик еще ни разу не слышала этой песни.

Над россыпью окон*

Ощерилась луна.

Беснуется неон,

Веселья жизнь полна.

Но слаб уют квартир,

В прицеле каждый дом...

Нагими в мир пришли -

Нагими и уйдем.

Ивик сцепила пальцы. Молящими глазами смотрела в монитор — ей уже почти хотелось выключить это. Слишком било по нервам. Слишком. Это тем, кому не хватает войны — а ей-то и так чересчур... слишком больно. Слишком знакомо.

Горящая струя

И пламени стена -

Пришла пора твоя

За все платить сполна.

Спасет ли твой кумир?

Его посулы — ложь.

Нагим пришел ты в мир -

Нагим ты и уйдешь.

Он не исправился. Он стал еще более дейтрийским, чем раньше. Он стоял со своей гитарой как гэйн... да он и был гэйном. Какая разница, вспомнила Ивик свои слова, выходим мы в Медиану или нет. И все-таки, подумала она, хорошо, если будет открыто средство расшатать облачное тело землян. Медиана — это свобода. Надо подарить им свободу. Штопору бы понравилось. И он бы стал хорошим гэйном.

Застыл в испуге взгляд,

Красна прицела нить.

Быть может, ты богат,

Но смерть не подкупить.

А дух твой слаб и сир,

А ужас — будто нож...

Крича, пришел ты в мир,

Крича ты и уйдешь.

Он пел, улавливая облачным телом дейтрийские образы, он видел Медиану, сам того не зная, он чувствовал чей-то накал — и пел, как поют последний раз в жизни. Он пел, меняя свой собственный мир.

Собьется ли рука,

На нарах ли сгнию,

Убьют исподтишка,

В открытом ли бою,

Поймав свинца пунктир,

С улыбкой упаду...

Нагим пришел я в мир -

Нагим я и уйду.

*Ян Мавлевич.

Глаза слезились. Кельм смотрел в монитор уже двенадцатый час подряд.

Иногда ему приходилось ждать очередных донесений, и тогда он открывал файл с рассказом о призраке белой лошади, живущем в Медиане, и осторожно, пробуя, подбирал и ставил в строчку слова. Но писать удавалось не часто. Слишком много работы. Дорши опять накопили боевую технику в Саратовской области. Что они собираются делать? Кельм послал туда человека, но подозревал, что завтра, наверное, придется наведаться самому. Восемь кураторов были под угрозой. Вокруг Города — старого-престарого, но все еще действующего фантома Кейты иль Дор — сегодня опять зашевелились дорши, было две небольших схватки. Такое ощущение, что они прощупывают обстановку вокруг Города, больше незачем, подумал Кельм. Разведка боем. И надо выяснить все по группе, работающей в Москве. Теперь уже ясно, что это дорши, но с какой целью они здесь, что делают, чего от них ждать и как действовать? Неплохо, что удалось вскрыть группу, Кельм гордился собой. Но теперь надо осторожно — наверное, придется тоже самому заняться, чтобы никто не напортачил и не взял их раньше времени.

Кельм не выдержал и начал с яростным наслаждением тереть глаза.

Платок... где-то здесь лежал платок. Он промокнул слезы. Шендак, как устают все-таки глаза от этого якобы эргономичного, якобы совсем не вредного монитора. На экране вспыхнуло окошко сообщения.

Три строки пароля. И потом — "встреча состоится послезавтра, 18 марта, в 19 часов. Кейн".

Кельм удовлетворенно кивнул и произнес, нажав кнопку динамика.

— Сообщение для Кейна... пароль... — он назвал ряд цифр, — благодарю, продолжайте наблюдение, Зареченский.

Он сладко потянулся. На сегодня хватит. Он ждал этого сообщения, но теперь уже можно и ложиться. Но Кельм не сразу встал из-за монитора. Он протянул руку. На экране появилась фотография.

Кельм увеличил снимок. Глаза у Ивик были грустные. Ласковые.

— Ты же наверное дописала свой роман, — сказал он, — ты быстро пишешь.

Ивик ничего не ответила.

— И когда я теперь почитаю? Наверное, когда издадут.

Наверное, безмолвно сказала Ивик с монитора.

— Устал я, — пожаловался Кельм.

Бедный мой. Хороший, ответила Ивик. Кельм еще раз всмотрелся в родное лицо. Ямочки. Складки. Глаза. Ресницы. Убрал фотографию. Вызвал на монитор базу данных своих агентов, выбрал одного, по кличке "Струна", работавшего в Питере.

Набрал пароль, послал Струне короткое сообщение. Ответ пришел через двадцать секунд.

"Все в порядке. Посторонних не было. Наблюдение велось весь день".

Кельм поблагодарил агента. Струна был молоденький парень, только что из школы, но перспективный и цепкий. Выполнял он обычную черновую работу контрразведчика -начинающего контрразведчика — сбор информации при помощи специальных технических средств, наружное наблюдение, практическое освоение методов личного сыска. Кельм сам отобрал парня среди десятков таких же молодых и перспективных. У Струны появилось еще и постоянное поручение. Он незаметно наблюдал за безопасностью одного из кураторов.

А кто может проверить и сказать наверняка, что этому куратору опасность не угрожает?

И кому придет в голову проверять целесообразность действий начальника всего центрально-русского второго отдела?

Кельм справедливо считал, что имеет право на такое, совсем маленькое использование служебного положения в личных целях.

Ивик ничего не угрожает. Она в безопасности даже здесь, на Триме.

Кельм выключил монитор. Насвистывая, отправился в ванную. Тщательно почистив зубы, протер тряпкой край раковины. Посмотрел в зеркало — глаза обведены кругами, сосудики белков полопались. Нехорошо. Ладно, теперь спать.

Он аккуратно, по швам, сложил брюки и повесил на стул. Сверху рубашку. Нырнул в прохладную свежую постель. И наконец-то закрыл глаза. Под веками будто перекатывался крупный песок.

Неважно, подумал он. Может быть, стоит сходить к офтальмологу. В следующий раз. В Дейтросе. С глазами что-то неладное еще со времени плена, в обычном состоянии они не болят, но вот сейчас, когда много работы...

Он натянул одеяло. Почувствовал холод — именно слева, там прижималась к нему Ивик, и будто ощутил на теле ее легкие, ласковые пальцы. Неужели так было? Острая, нестерпимая тоска воткнулась в грудь. Привычная боль. Раздирает изнутри. Но это ничего, думал он. (а слово "никогда" кажется голубовато-холодным, как лед, и режет острым краем по сердцу, и кровь заливает рану... тьфу ты!) Это ничего. Поболит и пройдет. Немного печет, но в сущности не такая уж страшная боль, правда? Мелочи жизни. Как ссадина. Ивик жива. Здорова. Счастлива. В его силах сделать так, чтобы она и дальше оставалась живой. Очень долго. Вот уже и не болит ничего... И можно спать. Только закрыть глаза — и видеть рядом белую птицу в голубом потоке, стремительную, как он сам, с сильным размахом снежных крыльев, косящую черным глазом, поджавшую лапы к животу. Белую птицу, летящую сквозь радугу.

Ускользнуть в мир, где от боли можно наконец отдохнуть.

Они довольно долго двигались по Медиане. То ли склонение было неблагоприятным, то ли так далеко Кейта все построила. Ивик ничего не говорила. Она просто не знала, как говорить с Кейтой теперь. И та молчала. Молча скользила впереди на своей "лошадке", Медиана шла на подъем, рельеф ее менялся. Ивик поспевала вслед за Кейтой, глядя на ее молодую, легкую фигурку в седле, иногда, вот наваждение, ей думалось, что это Ашен, и хотелось даже окликнуть по имени, но это было бы очень жестоко.

(Ты извини, сказала Кейта, ты сама увидишь. Но ты должна это посмотреть. Я просто не считаю себя вправе. Да, конечно, я посмотрю, ответила Ивик. И ты не думай, я не обижаюсь. Я и не хочу быть фантом-оператором на самом деле.)

ЭтоАшен хотела, едва не ляпнула она, но вовремя замолчала.

Кейта была совершенно обычная. Ивик почему-то казалось — Кейта должна измениться. Ивик пережила множество смертей. Смерть ходила рядом, плотоядно облизываясь, она была обыденностью. Ивик видела, как смерть переживают другие — как бьются в отчаянии, буквально в судорогах. Как громко и почти неестественно рыдают, закрыв лицо руками. Бледнеют, молча и страшно. Впадают в прострацию. Громко, оживленно говорят и не переставая делают что-то, и не могут умолкнуть ни на секунду. И в этом, опять же, не было ничего особенного, но ведь Кейта потеряла дочь. Дочь! Ивик даже не пыталась вообразить "а если бы что-то случилось с детьми". Это было за пределами вообразимого. Она не знала, как теперь разговаривать с Кейтой.

Наконец подъем кончился, и теперь перед гэйнами открылся фантом.

Они приблизились. С такого расстояния он был виден лучше всего. Ивик остановилась, всматриваясь.

Фантом был лучше ее собственного. Ей казалось — намного. Она не только не обижалась на Кейту, вроде бы укравшую идею — да и какая там идея-то, банальность по сути. Ей теперь было стыдно, что она в свое время так бездарно, так нелепо эту идею воплотила.

Восхождение. Люди шли один за другим, вытягивали друг друга из расселин, подавали руки, несли детей и стариков на плечах. Ивик поднималась и спускалась вдоль горы, вглядываясь в лица. Фантом был неподвижен, как и она сама задумала. Но лица... не зря все-таки Кейта — художница. Фантомы, наверное, и должны создавать именно художники. Зрительный образ. Лицо девчушки, совсем еще юной, доверчиво протянувшей руку парню, перед тем, как прыгнуть через ручей. Высокий, седой старик-дейтрин, явный гэйн, судя по осанке, но уже, видимо, больной, уже слабый, и девочка-подросток, ведущая его под руку. Монахиня со строгим, просветленным лицом. Парень, высоко и гордо вскинувший руку с красным флагом, трепещущим на ветру. Женщина, подающая ребенка из рук в руки высокому мужчине. Целая вереница детишек, самоотверженно помогающих друг другу карабкаться по камням. Врач, склонившийся над больным, лежащим чуть в стороне, и рядом — двое друзей, смотрят тревожно, держат больного за руку. Монах-хойта с дейтрийским крестом.

Они все были — живые. Настоящие. И в то же время — не совсем такие, как в жизни. Каждый из них совсем-совсем не думал о себе. Не замечал себя. Каждый растворился в друге, в любимой, в том, кто был рядом и нуждался в заботе и помощи.

Еще было новое — вдоль ряда Кейта расставила гэйнов-часовых, в форме и с автоматами, пристально вглядывающихся вдаль. Они охраняли цепочку.

Ивик повернулась к Кейте и ощутила, что не может говорить — в горле застрял комок. Слишком трогательным был этот фантом. Ей никогда не удалось бы создать такой...

Впрочем — кто знает.

— Кейта... это замечательно! То, что ты сделала...

— Понимаешь, я подумала, — в который раз стала оправдываться Кейта, — я решила, что идея просто замечательная. Кельм был прав тогда. И ты все очень хорошо сделала. Но тебя никто не знает, а у меня... да, у меня этот фантом приняли. Теперь его будут охранять, и я буду его поддерживать. Я просто думала, что лучше так, чем совсем никак. Ты меня тогда заразила, понимаешь? Я поняла, что это просто нужно создать. Обязательно. И вот...

— Да это же здорово! — сказала Ивик, — и какая разница — кто? Главное, что это сделано. Что они это увидят, почувствуют. Что мы... мы не только войну эту нашу бесконечную можем транслировать. А и что-то хорошее наконец.

Она поднялась вверх. Там, в конце цепочки, ближе к вершине горы, скрытой сияющим светлым пламенем, точно так же, как в ее старом фантоме, возвышались флаг и крест. Серебряный, отражающий сияние вершины, огромный крест. И ярко-алое знамя, развернутое на ветру. Ивик поднималась все выше, вдоль цепочки, вглядываясь в лица, поражаясь их выражению, позам, поражаясь гениальности Кейты. И потом она увидела тех, кто шел впереди. Ей показалось, что она узнала монаха с крестом, он был очень маленький, не по-дейтрийски маленький, щуплый, и крест как будто был для него тяжеловат. А рядом с ним шла девушка чуть повыше ростом, со светло-русыми длинными волосами, заколотыми сзади в тугой узел. На лицо ее падали словно отсветы от алого знамени над головой. Знамя чуть касалось плеча, стекало по шее, словно яркая, артериальная кровь. Серые глаза смотрели вперед — печально, невидяще.

Ашен. Лет четырнадцати. И с длинными волосами, которые она носила только в детстве. В квенсене она почти сразу обрезала волосы. А лицо ее казалось еще младше, сквозь него проступал совсем маленький ребенок, едва не младенец, беззаботный, ласковый, счастливый.

Такой ее видела Кейта. Ивик медленно опустилась на землю. Она не решалась больше посмотреть в лицо Ашен. Страшный для нее образ.

И — хороший образ. Потому что — шендак, пусть они учатся видеть людей так, как их может видеть только мать.

Может быть, кто-нибудь подумает, прежде чем убить человека...

— Вот так, — сказала Кейта, соскочив на землю рядом с Ивик, — А Эль... Эльгеро. Он знаешь, с того самого момента, как ее... как она... В общем, он дома больше и не появлялся. Работы очень много. И пусть. Его это отвлекает.

Ивик наконец решилась — протянула руку и погладила плечо Кейты. Так грустно кивнула. Гэйны стали медленно спускаться по склону вниз.

— Иногда я думаю, ради чего все это... — сказала Кейта, — если вот так. Зачем мы живем...

Ивик вдруг вспомнила Кельма, его последние слова. Просто живи. Не спрашивай — зачем. Потом, когда-нибудь, ты это поймешь.

Не ради же Огня этого. Не ради нескольких строчек... или образа... или мелодии. Это было бы слишком уж пошло. Не стоит ради этого жить. И мучиться не стоит.

Не ради любви — мы слишком недолговечны, любимых слишком легко потерять.

Не ради Дейтроса, это было бы и вовсе смешно. Или там идей каких-нибудь.

Ивик стиснула руку Кейты. Подумала, что они выглядят забавно — как часть цепочки, они тоже держат друг друга за руки. Но ведь так оно, по сути, и есть.

— Просто жизнь стоит того, чтобы жить, — сказала она. Кейта кивнула. Она знала эту песню.

Но не продолжила.

— Еще знаешь что? — сказала Ивик, — ничто настоящее не умирает насовсем. Все настоящее, чтобы остаться живым, должно пройти через смерть.

— Да я знаю, — негромко сказала Кейта, — ты думаешь, я не понимаю? Жизнь наша только и состоит в том, что ты убеждаешься — оказывается, и это можно пережить, перенести и жить дальше. И это, и то, и третье. И даже вот с этим можно смириться в конце концов.

Ивик подняла руку. И с руки стали вспархивать в небо маленькие белоснежные птицы. Или бабочки. Они поднимались вверх, к зениту кругами и медленно таяли в небе.

— Хорошо здесь, в Медиане, — сказала Кейта, — я ведь только взрослой уже сюда попала. Я люблю здесь бывать. Покой. И свобода.

— Я тоже люблю. Это, наверное, все любят.

Здесь сплетены прошлое, настоящее, будущее. Реальность не отличается от воображения. Медиана — это свобода. Безграничная свобода от самого себя. От суетного и плоского мира. Свобода от боли. В ней заключена даже свобода от смерти, и когда ты здесь — ты знаешь точно, что смерти, по сути, не существует. Жизнь замыкается в кольцо. Рано или поздно ты вернешься к истоку. Ты просто идешь, не торопясь, и обязательно вернешься, и встретишь любовь, всю любовь, которой так не хватало, и тогда, может быть, поймешь, ради чего нужна эта жизнь.

И потом, с этим новым знанием, ты заново увидишь мир.

И будет рассвет и солнце нового дня — долгого, бесконечного дня Медианы

январь-август 2008.

Примечания. http://zavolu.info/309.html

(текст взят с сайта)

Личность Яна Мавлевича ("Смертника"), который уже 8 лет находится в заключении, причем большую часть этого времени на принудительном лечении, резко выделяется из череды образов революционеров-экстремистов 90-х годов. Ян не был осужден как член какой либо из радикальных группировок, хотя без сомнения принимал участие в акциях АРОМ (Анархо-радикальное объединение молодежи) начала 90-х годов и имел прямое отношение к деятельности анархо-коммунистического союза молодежи — наиболее законспирированной и неизвестной радикальной организации середины 90-х годов. В отличие от многих других "карликовых" группировок, члены АКСМ никогда не имели ни уставов, ни программы, ни символики, однако докатились в своих действиях до откровенного террора в духе Тарантино, что, в свою очередь, привело к разгрому группы в мае-апреле 1997 года, но также и к невозможности создать очередной политический процесс, так как в руки сотрудников УБОП кроме разнообразного оружия и латунной чеканки со Сталиным, размером два на полтора метра, попали лишь листовки Юго-Западного Комитета по уничтожению человечества, отделения Всемирного Комитета по уничтожению человечества. К слову сказать, в дальнейшем эти листовки, призывавшие к немедленной очистке Земли от ядовитой плесени техногенной цивилизации, получили достойную оценку в институте Сербского, куда Ян Смертник попал на психиатрическую экспертизу.

НТВ в начале лета 1997 года описало разгром группы как "поимку маленькой подмосковной банды, занимавшейся истреблением насильников и наркоторговцев". В принципе это заявление соответствовало истине. Ребята действительно лишили жизни изувера-садиста, надругавшегося и изуродовавшего близкую одному из участников группы девушку, некоего Александра Ашкинази, "хиппи" со стажем. Кроме того, такая же участь постигла и Дмитрия Царевского, удачливого наркоторговца, который имел несчастье в наркотическом угаре три раза подряд пнуть в живот беременную жену Яна. Потом, видимо, ребят "понесло" окончательно, и Смертник устроил "зачистку" в Перово, где проживал с начала 90-ых годов. Под "раздачу" попали и нароторговцы, и наркоманы, и какие-то несчастные педерасты (как "вырожденцы"). Если не считать факты нанесения тяжких и средних телесных повреждений, то всего группе инкриминировалось по версии следствия 5 трупов, поджог наркопритона, несколько похищений, несколько разбойных нападений и грабежей. Впрочем, ребята не признали факты грабежей и разбоев. По их мнению это — халатная работа следователей, пытавшихся повесить на них "глухари" и скрыть истинные мотивы — "повседневная борьба со злом и насилием, захватившим нашу Родину". В общем, ничего подобного в истории современного русского рев.движения не было и нет. Чарли Мэнсон, как говорится, отдыхает.

Из шестерых арестованных по этому делу до суда дошло только двое. Яна "Смертника" в порядке отдельного делопроизводства признали невменяемым и отправили на принудительное лечение. Особый вопрос возникает к некоему "Дымсону", он же Андрей Семилетников, который позже был главным фигурантом по делу о погроме на Ясеневском рынке. Каким образом ему удалось в первый же день после ареста по статье 105 ч.2 (убийство с отягчающими обстоятельствами) уйти на подписку о невыезде, а потом вообще "исчезнуть" из материалов дела?

Люди, знавшие Яна лично, в один голос утверждают, что более неординарной и яркой личности им встречать не приходилось. Выходец из интеллигентной семьи (мать — известный переводчик). Прозвище "Смертник" Ян заработал в возрасте 14 лет, когда в период общения с хиппи, он решил воспитать волю и в течение недели жил в палатке прямо посередине Люберец (в 1988 году!). Надо добавить, что с 11 лет Ян не только отращивал хайр (длинные волосы), но и профессионально занимался боевым самбо и айкидо, а также изучал анатомию, желая стать великим хирургом. В общем, эта экспедиция не закончилась для него ничем плохим, ибо "храброго пуля боится". После этого до 18 лет Ян работал санитаром в анатомическом театре, где оттачивал свое мастерство хирурга. Примерно в этот период он стал законченным анархо-коммунистом, хотя ему не чужды и некие правые идеи. Свою повседневную деятельность он рассматривал как элемент национал-освободительной борьбы и главным своим личным врагом считает Соединенные Штаты Америки. В тюрьме

Ян, как и один из его соратников по борьбе, вступил в Национал-большевистскую партию. Однако в списках политзаключенных НБП не значится.

Родственники не слишком хотят видеть Яна на свободе. До каких пор он будет находиться на принудительном лечении — известно одному богу. Видимо, пока не вылечится, не станет как все.