Часть вторая. Искусство вязать узлы

— Пусть милостивы будут к тебе те, кто обрел в этом месте конец Пути, — в унисон, но на этот раз хотя бы слышно проговорили хозяева, после чего старший плеснул в чашу почти черного виноградного вина и довершил формулу, — пусть милостивы к тебе будут также и те, кто, замыкая круг, обрели в этом месте начало нового пути.

Ну вот. Теперь они будут, поди , резать черного петуха и евонной кровью в жертвенник брызгать. Потом — кота. Потом — козла черного. Потом — черную свинью... Или свиньи из другой оперы? Потом — этого, как его? А, черного быка... С каждой новой жертвой они будут бросать на него все более призывные и, в то же время, все более подозрительные взгляды, пока он не догадается, и не начнет сам по себе краситься в черный цвет... Как? Вином все это представление и закончилось? А уж он-то размечтался... даже скучновато, — это с одной стороны , хотя, с другой стороны, — иной раз можно и поскучать. Ради такого случая.

Потом они вышли, и хозяева его были задумчивы и рассеяны, особенно старший. Он вообще шел, ничего не говоря и глядя, в общем, — вниз, но никуда конкретно. Вообще старый граф Дубтаху понравился, по причине ему самому не очень ясной, но похоже, — потому что он в глубине души равно опасался как чрезмерного провинциального гостеприимства с его выпендрежем, натянутостью и манерностью, так и показательного применения к нему каких— нибудь народных обычаев из числа особо первобытных и особо носящих печать местного колорита. От этих горцев и вообще всего можно ждать, и нет нужды, что у них аэродромы в поместьях и травка кевларовая произростает. А тут — ничего такого. Очень даже видно, что Степан Мягкой думает ту же тяжкую думу, что и всегда, и ничего из себя не пробует изображать, хотя и вовсе не похож на неотесанного хама голубых кровей. Тут старый граф вздохнул очередной раз и заговорил о том, что, очевидно, и впрямь занимало его больше всего, как в данный момент, так и вообще:

— Слушай, а ты, может, все-таки совсем вернулся, а? Чего в самом деле...

— Ба-атя, — тем же жирным инфразвуком воспроизвел то же слово Ансельм, — ты это говоришь таким тоном, что наш гость может подумать, будто продолжение рода для тебя — и впрямь актуально... Как будто у тебя от одного только наследника нет трех внуков, а от сестрицы— Елицы — еще двух... Как будто у тебя нет еще двух незамужних дочек, которые, мягко говоря, очень слабо похожи на бесплодных... Ты, — он обернулся к Дубтаху, — погляди на них, погляди... Мне чего-то кажется, что ты со мной — согласишься... Так чего?

— Мой род — это мой род, а вот как быть с твоим?

— А у нас никакого такого целибата и нет... Могу и жениться, — если, конечно, приспичит, никто не осудит, даже и одобрят.

— Вот сколько помню тебя, столько больше всего не любил, когда ты дураком начинал прикидываться. Как начнешь морг-морг глазками, — так и не сделаешь с тобой ничего, и придраться невозможно... Точь— в— точь как покойница... Да будут к ней милостивы нашедшие Конец и Начало. Ну чего ты нашел хорошего в этих сектантах? Ну, — не знаю... Ну ладно, — мой дядя был Преосвещенным, вполне даже респектабельно, — никто б тебе и слова не сказал... А зачем уж так— то?

— Ба-атя, — прогудел Ансельм и еще раз, сгреб отца в объятия, чмокнул его в нос и подбросил в воздух, — ну зачем тебе возвращаться к тому, о чем уж говорили — переговорили десять тысяч раз? Ладно б еще не знал всех тогдашних моих обстоятельств...

Дубтах, понятно, подозревал, что сила у его нового знакомого огромная, но все— таки не представлял себе — насколько. Плотного телосложения немолодой горец взлетел в воздух, как пушинка раз и еще раз, а сынок его — ловил и аккуратно опускал на землю, проделывая это с непринужденным изяществом. Вообще отец с сыном, при том, что родство было вообще-то заметно, не были особенно похожи. Сын был гораздо красивее, то, что называется — "прилепее" лицом, у отца были куда более крупные, округло-тяжелые черты лица, небольшие серые глаза, массивные надбровья. И сам он, при немалом росте (не ниже Дубтаха) производил впечатление, скорее, коренастого мужчины, тогда как мощное телосложение Ансельма такого впечатления не производило из-за необыкновенной его соразмерности.

— Во-во, — укоризненно проговорил раскрасневшийся, взъерошенный Мягкой — старший, оправляя растрепанную одежду, — силища — как у слона, стати — лейб— гвардейские, рожа смазливая, вроде бы и не дурак, хотя и дурак, конечно... Все, вроде бы, при нем, — а он х— хреновней занимается... Недостойным себя посчитал, видите ли! Ты просто не захотел сметь, вот что!

— Пап, — ну кто я, — и кто она? Если уж честно... Ведь все равно бы ничего хорошего не получилось...

— Та-ак, — зловеще проговорил граф Степан Мягкой, наливаясь кровью и злобно раздувая ноздри, — на пущанках, значит, жениться можно, а то и вообще, прости господи, на актрисках, а вот замуж выйти за моего сына — нельзя? Недостин, значит? Струсил ты, вот что, сам себя в недостойные записал, — да и смылся! Полный набор.

— Да брось ты это все!

— Нет уж, погоди! Мой род — уж никак не менее древен, чем у Костиничей вообще, не говоря уж об этих непонятных Кавичах в частности...

— Такова жизнь, папа. И ты это знаешь по крайней мере не хуже, чем я. Вот ты говоришь о роде, а в нашем роду мужчины сами решали, что им делать и как им жить. Вот и я решил, что так будет лучше. С глаз долой — из сердца вон.

— Он решил! — Степан даже ударил себя по бедрам от возмущения. — Он взял, — да и решил! Сам. Что при этом будет чувствовать бедная девочка — это он не подумал. Он даже — не поговорил с ней. Он вот так вот взял — да и решил!

— Решил, — опасно-ровным, глухую броню напоминающим голосом проговорил Ансельм, — решил, что всесильная соплячка приняла за любовь обычную упертость и неисправимую привычку получать все, чего она только пожелает. Допускаю даже, что в этом плане я мог и ошибиться, — допустим! Я думал, что ей через голову хватит годика, но, как выяснилось, ошибся...

Отец его вдруг присвистнул, причем это получилось настолько неожиданно, что Дубтах вздрогнул, — и спросил совсем уже другим, тихим голосом, заглядывая сыну в глаза:

— Так что, она себя как— то оказала уже и в этот твой приезд?

— Как тебе, безусловно, известно, — угрюмо проговорил Ансельм, — это был первый приезд. И, на данный момент, — последний...

— Да хоть расскажи, ты!

— Анноиномай!

Это слово, не больно-то понятное, было, однако же, сказано таким тоном, что все дальнейшие вопросы отпали как— то сами собой.

Насчет своих дочек отец семейства, понятное дело, шутил, но, однако же, в шутке его, как и положено, что-то такое было: девы, девятнадцати и семнадцати годов от роду встретили их у порога все в бело-розовом, все в кружевах, и аж даже с кружевными зонтиками. Дубтах умилился: он и представить себе не мог, что в этом подлом, жестоком, грязном мире сохранились подобные существа. Грешным делом, — он вообще считал их чистой воды фантастикой, наряду с грифонами, мантикорами, гиппогрифами и Заботливыми Сержантами. Оказывается, что ошибался. Впрочем, совсем воздушными их мог бы назвать разве что уж совсем уж бессовестный льстец, потому что это совсем не соответствовало истине: они обе были достаточно грудастыми, икрястыми и круглопопыми. А при этом еще, — аж на глаз ощутимо плотными и упругими. А к этому — вовсе не мелкими ростом. А еще — при превосходном цвете лица. Разумеется, они воспользовались тем самым "Цикломеном" по шестьдесят "зубчатеньких", — но и это не смогло их сильно испортить. Но дополняли общую впечатляющую картину и достойно венчали ее сияющие, цвета свежего меда, пронизанного солнцем, такие же, как у брата, фамильные глаза. Уж тут стало окончательно ясно, что оптика этому поколенью досталась в наследство от покойницы— матери. Да будут к ней милостивы нашедшие Конец и Начало. А как на него смотрели! Дубтах, понятно, меньше всего был самоубийцей, чтобы даже попытаться затеять что— то такое с дочками грозного магната в его доме, — и все— таки эти взгляды поневоле возбуждали.

— Ну че вылезли-то, че вылезли...— Проворчал Степан, для порядку хмурясь. — Завтрак-то накрыли? А то люди с дороги, понимать надо.

XXIV

— Значит так, гостенек дорогой, — ты самый что ни на есть классический джутт— северянин, а значит, — должен любить водку. Водка у меня, конечно, есть — но не советую: тут не север. Давай так, — с явно заметным, подчеркнутым коварством, — продолжил свою мысль хлебосольный хозяин, — ты попробуешь все сорта моего вина, потом то, что прислали мне друзья и соседи, — а худшее у нас посылать в таком разе не принято, — и уж если на тебя так ничего и не произведет впечатления, — тогда ладно! Тогда пей свою отраву, коей только руки поливать... Ну, а мне, с вашего позволения, этого... Сколь лет жду.

Он с кряхтением поставил перед собой бочонок с тем самым пивом и набурил себе огромную глиняную кружку, в то время, как бесшумный слуга лет сорока, смуглый, с иссиня-черными волосами и рублеными чертами бесстрастного лица, разлил по бокалам прозрачное, но при этом темное, похожее на рубин наивысшего сорта, вино. Завтрак был скромный: сортов восемь сыра, свежий хлеб, копченое, твердое аж до хрупкости мясо, нарезанное прозрачными, жгучими, как огонь стружками, огненные фаршированные помидоры, огненные фаршированные баклажаны, довольно-таки острое блюдо из рубленого, разобранного, с извлеченными костями, горного фазана под чесночным соусом, некоего числа жгучих салатиков из неизвестных Дубтаху душистых травок. Хозяин пока что, зажмурив от наслаждения глаза, пил свое пиво под копченую форель из собственного поместья, честно предлагал его собравшимся, но они неизменно отказывались. Наконец, он не вы— держал и обратился непосредственно к Дубтаху:

— Ну неужели ж не нравится?

Ансельм округлил глаза и предостерегающе поднял палец, но было уже поздно. Все подаваемые блюда были потрясающе вкусными, настолько, что голодному человеку и оторваться было невозможно, но при этом имели настолько палящие свойства, вызывали в глотке такой пожар, что его мудрено было залить. Какая там водка! Ухватившись за неусыпно, неуклонно наполняемый бокал, он почти не выпускал его из рук, и только каждый раз слышал: "Газави" девяносто второго года, мало его, потому что засуха была невероятная..." — или же: "Рагуз" восемьдесят девятого, с южного склона, репатриантная лоза...". После каждого следующего бокала слуга с легким поклоном подавал ему чистейшей воды, холодной, но без всякого льда. Гость, таким образом, получал теоретическую возможность отличить "Дрожске" восемьдесят третьего от розового "Латама" восемьдесят пятого, но на практике оказалось просто-напросто много. Да нет, не много конечно же, потому что такого вина много просто не бывает, а этак... Скажем, — немало. Движения обрели приятную плавность, а окружающее начало очаровательно покачиваться, на душе исподволь становилось благостно и тихо, как никогда и ни при каких обстоятельствах не бывает от водки, зато осторожность, бывшая его генетической особенностью, потерпела, как выяснилось, заметный ущерб, потому что, предупрежденный в самолете, предупрежденный сугубо только сейчас, он все равно ответил:

— Ваше Сиятельство, — он одной только головой изобразил изящный поклон, — я первый раз в своей жизни вижу пиво, по виду вовсе никак не отличимое от молока. Очевидно, я более консервативен, чем думал сам, но отсутствие привычки все-таки сказывается. Это вкусный напиток, но я привык называть пивом напиток совсем-совсем другой. Это я и вашему сыну говорил, — Ансельм скорчил такую гримасу, что он заметил ее даже в теперешнем своем состоянии и сделал выводы, — правда и с ним не нашел взаимопонимания...

Ничего страшного не произошло, Мягкой— младший облегченно вздохнул, а старший только махнул с легким презрением обширной ладонью:

— Нет, я просто не понимаю, — ведь жили же когда-то совсем рядом. Ведь одинаковое же пиво варили... Это, между прочим, не просто так, а научно обоснованный факт. И такое забвение традиций! Как вы живете только, — в таком отрыве от корней.

— Даже и не знаю. Слишком, наверное, цивилизованные стали.

— Это вы-то?! Язычники неисправимые, закоренелые! По сю пору Ругом своим клянутся и Дану поганской! Ладно бы еще верили! А то так, для связки слов в предложении, заместо срамной ругани и с нею вместе!

— О-о, — чувствуя самое что ни на есть подходящее для философского диспута состояние духа, многозначительно воздел кверху пальчик Дубтах, — все это до неузнаваемости изменилось за истекшие полторы тысячи лет... Вот вы тут о традициях говорили, — а мы, между прочим, богов враз не меняли! Не гадили в храмах и на погостах, не позорили символы тех, кому верили тысячи лет, не метали в реки и выгребные ямы кумиры и реликвии, с коими побеждали! Мы не хуже кого-то осознаем величие Неизреченного, Того, Кто Во Всем, но считаем ересью попытку проникнуть в его промыслы... — А интересно, — с чего это он так раздухарился? Хоть бы и впрямь к сколько— нибудь религиозным людям относился, а то и в храм— то не каждый даже год ходит. Правильно говорил папа, что пить вредно. — ...которые слишком возвышены и потому никак не соизмеримы с нашими ничтожными нуждами и убогими мыслями, да, и оттого считаем, что и отдельные проявления Воли Его — священны и достойны поклонения. И лично я клянусь Левым и Правым, если приходится, да!

— Ага! И еще Дырой Дану, — сестрицы, Живана со Светлицей, переглянувшись, захихикали, но патриарх, уже неоднократно успевший разбавить непонятно-антикварное, почти ритуальное пиво разного рода, но равно бесспорными винами, не обратил на это никакого внимания, — и Волосатым Концом этого... Как его?

Неоспоримым достоинством пьяной беседы промежду хорошими людьми является во-первых, — ее волнообразность, а во-вторых — чувствительность к управлению, ввиду чего она легко и незаметно меняет направление при самом незначительном поводе. С пива — на скользкие кручи религиозных противоречий оттуда — потихоньку на все понемножку, так что при наличии доброй воли вполне можно не входить в глубокие контры:

— Слушай, — а как это ты моего охранничка завалил? При дебильной внешности и до некоторой степени — сути, — Конхеа, я тебе скажу... На редкость опасная сволочь. Просто — на редкость. А тут — так прям бряк — и валяется... Да нет, пап, — правда! Я даже и заметить ничего не успел... Так прям — бряк себе и лежит себе. И глаза, как у мыша дохлого, под лоб закачены.

Та часть мозга, которая заведовала у Дубтаха рефлекторным, инстинктивным враньем, — протрезвела мгновенно, а сам он, соответственно, начал:

— Мой папа, когда еще я маленький был, показывал мне всякое-такое, вот и...

— Ой, вот это вот мне не надо, это ты лучше брось! Нас в Вартянском Возвышном тоже кое-чему по этой части учили, — так ничего подобного! Так что давай, колись.

— Ладно, — пожал плечами изловленный и начал подчеркнуто— четко, менторским тоном, — оро гуна, пряжа "Пятна", прядь "Большие Руки", нить "Рыбья Кость"... Видите ли, когда оро гуна только складывалась, рыбью кость считали олицетворением остроты и тонкости, из них даже швейные иголки делали. Было бы это дело попозже, так непременно чем— нибудь вроде "руки-стилета" назвали. А так — "Рыбья Кость". Дело, в общем, простое, но сложное: "Удар наносится выдвинутым вперед сгибом среднего пальца, под основание черепа, тычкообразно, таким образом, что средний палец оперт на большой палец и ладонь одноименной руки, а вся верхняя конечность, соответственно, — на корпус, составляя с ним прямую в горизонтальной проекции. Наносится резко, при плавном повороте туловища, обеспечивающем дополнительный маскирующий эффект."