Часть вторая. Искусство вязать узлы

Gnot-ka nitja orta.

Искусство вязать узлы

XIX

— Я попробую угадать, Ваше Высокопревосходительство: наверное, мне предстоит куда— то лететь.

— Жаль, что я не азартен и что реакция у меня стала не та, а то бы о заклад побились бы на что— нибудь хорошее... Не угадал. Не полетишь ты, а поедешь на самолете. Между прочим — в Империю.

— ?!!

— Да, там ожидается к открытию авиакосмический международный салон, и ты будешь там в составе группы официальных лиц. Скажем, — секретарем— референтом представителя фирмы "Оржинталь".

— Как интересно! — Восхитился Дубтах. — Ну и кому же понадобился этот маскарад?

— Помнишь, я говорил тебе о некоторой церемонности своего поколения? Так вот, все сказанное в еще большей мере относится к имперцам. Они жутко привержены к соблюдению внешних приличий и могут занервничать, если им официально послать специалиста по воздушному террору. А вот ежели террориста, который, собственно, им и нужен, назвать референтом, так оно и ничего.

— Насколько я понимаю, "Утренний Ветер" поедет в качестве экспоната?

— А, уже окрестил во взрослое имя? Значит, "R— 55" потерялась именно в утренние часы?

— Непременно в утренние, Ваше Высокопревосходительство! В утренние часы и в жутко ветреную погоду. Наверное, именно ветром и унесло...

— Не иначе. А коняшка твоя да, — поедет в качестве экспоната, это ты правильно понял.

— А не существует ли опасности, господин департамент-директор, что Заинтересованные лица, глянув на перышки нашей ласточки, тут же догадаются обо всем? Как если бы к экспонату прилагался послужной список со всеми званиями? Как то: Отравитель Лагеря Террористов, Призовой Охотник На Должностных лиц, Ниспровергатель Опор...

— Ну-у, зачем ты так... Накопитель предполагается держать постоянно активированным, чтобы он поддерживал поверхность в режиме "зеркало", на двигатель — чехлы с заглушками, и всякие прочие штуки в том же роде. Так что не волнуйся ты так.

— Таким образом, использовать меня предполагается все-таки по прямому назначению. А для чего, ежели не секрет?

— Секрет. Причем настолько серьезный, что решено ввести тебя в обстоятельства дела уже в Империи. Для обеспечения некоторого отрыва от родной почты. Твои требования в плане участия в планировании учтены. А вообще тебе предстоит много интересного, так что в данном случае я тебе даже немного завидую...

— Боязно как-то...

— И чего же ты боишься, о боязливый сын мой?

— Да Империя все— таки. Немотивированный ужас. Не знаю, с чем связано. Похоже — все эти легенды, связанные с Империей, истории, завязанные на Империи, войны, развязанные Империей и против Империи, как-то вошли в наследственность. Мы живем рядом с Империей, сжились с ней, как с неизбежностью смерти, и теперь простому нашему человеку съездить в Империю как... Ну, не знаю, все равно что царство мертвых. Навроде Ганхайре-Певца. Или это только мое ощущение.

— Ай-яй-яй... Никогда бы не смог заподозрить тебя в приверженности к мистическим настроениям. У нас объем торговли наибольший с кем? У нас наибольший поток туристов — куда? Да-да, не удивляйся, там ведь, помимо Роруга еще и Саров, теплые моря, и всякие такие штуки. И ничего. Так что иди, — Кускрайд разразился своим фирменным блеянием, — набирайся еще и загробного опыта...

— Спасибо, старший товарищ. Вы всегда та-ак заботитесь о развитии своих сотрудников. Пойду собирать вещички. Надеюсь, что заниматься выгрузкой образцов славной фирмы "Оржинталь" вы меня не заставите? Или все-таки да? В плане безупречной маскировки?

— Посмотрим на твое поведение. Иди, надоел...

Угодив на борт самолета в качестве пассажира, Дубтах, с безупречно выполненными документами на имя некоего Фьяна Дьен-Дьеннаха в кармане, веселился от души. Заговаривал со стюардессой, каковая была все— таки положена и здесь, на десятиместном самолете, положенном по штату высокопоставленным служащим компании. Выпил коньячку и притворился охмелевшим столь успешно, что вызвал даже строгий, начальственный взгляд своего нынешнего патрона, — судя по всему, — чисто— рефлекторный, поскольку начальник его никаким начальником ему не был, и отлично знал об этом интересном обстоятельстве. Впрочем, он тут же опомнился:

— Слушай, переводчик— референт, — спросил он голосом, исполненным безнадежности, — ты переводить— то умеешь?

— Обижаете, господин Леоннах. Половина литературы по специальности, — либо на врхе, либо на мовяне. И динь-толку знаю. Так что переведу.

— Надо же... Я уверен был, что чистой воды балласт подкинули, а они вон какие, оказывается, порядочные...

— Ну вот, — унылым голосом проговорил Дубтах, скопировав давешнюю безнадежность в голосе собеседника настолько точно, что окружающие заржали, — и тут начинается та же самая история. И тут меня обзывают Подкидышем, и тут считают лишним. И никто— то Фьяни не любит, и никто— то его не жалеет... Вот пойду, вот выкинусь в грузовой люк, — тогда поплачете. Тогда вы пожалеете, что не ценили скромного Фьяни. Который никому никогда ничего плохого не делал...

Теперь хохотали уже все, все двенадцать, пребывавших в просторном салоне, даже самые безнадежные читатели газет и игроки на компьютере. Почему— то в компании "Оржинталь" считалось хорошим тоном играть непременно в джаббуб, будь то вживую или на компьютере. Другие картежные игры считались просто не заслуживающими внимания. Потом, спустя не такое уж большое время, знакомое ощущение где-то в нижней части живота показало ему, что сверхзвуковой "Аэролит — 900", игрушка изящная, но при этом до невозможности респектабельная, пошел на посадку.

Их ждали, но расстановка сил на поле показывала, что у встречающих имеют— ся определенные сомнения: на первом плане с напряженно— бодрым лицом стоял, — видно же! — очень солидный человек, но в рубашке с короткими рукавами, в которой чувствовал себя явственно не в своей тарелке. Он стоял несколько впереди своего "Грбытич — 1212", модели чертовски престижной, чертовски дорогой, но денег своих вполне— вполне стоящей. За рулем был виден шофер, очевидно — также мучимый неясной тоской. Чуть позади и левее виднелось то, что положено, — представитель столичного консульства Конфедерации, Дубтах узнал его по фотографии, и даже у него морда была, черт побери, напряженной. Леоннах, похоже, разобрался в обстановке сразу же и с полувзгляда: он расплылся в улыбке и направился прямиком к солидному господину, по пути заготавливая сердечные объятия:

— Ярема, старина, какого черта ты здесь делаешь? Господи... По-моему первый раз в жизни вижу тебя без мундира, — Дубтах заметил, что на физиономиях буквально всех встречающих обозначилось явственное облегчение, природу коего, очевидно, непосвященным было просто— напросто не дано понять, — и хорошо еще, что я не пил в полете, а то непременно подумал бы, что привиделось...

— Коннал, у нас там решили, — он сделал неопределенный жест куда-то в сторону и несколько вверх, — что обстановка должна быть, по возможности, непринужденной. Чего, в самом деле? Лето, выставка, дружественные отношения...

— Очередной раз. И ты, значит, именно в связи с указанием о непринужденности выглядишь так, будто на тебя напялили корсет? А вдруг — да чего-нибудь не то сделали, и мы на тебя морозу напустим? О Империя! Ты, как всегда, непостижима... Да пошли, пошли, похвастаешься, чем решил сопло от заряженной струи защищать, каким образом впихнул реактор на бомбардировщик, и прочие занимательные мелочи... Да, между прочим, — этот молодой человек — со мной, потому как у вас мало кто на паалти, ты — просто редкое исключение. И, что интересно, — сам не осознаешь своей уникальности, а оттого являешься дважды уникальным...

— Стоп-стоп... Начинается динамическое умножение сущностей, то, что называется Галерея Встречных Зеркал. А о делах я с тобой сейчас говорить не буду, потому что не хочу, про сопла-мопла ты без меня узнаешь от своих шпионов с тем же успехом, а сам в следующий раз неизвестно, когда явишься. Так что, — он подпихнул сухощавого Коннала Леоннаха в машину, — от имени и по поручению, а также по велению собственного коварного сердца... А также — чтобы тебе жизнь не казалась малиной... В дополнение к ряду шпионских причин... Ты будешь моим личным гостем. А с Канцлером на эту тему я уже поругался... А Отделу Безопасности департамента приказано стрелять во всех, кто попытается подслушивать, будь они хоть из Управы Стражи Тайной... Особенно — если из Управы... А молодого человека своего — отпусти, у них, у всего стада — культурная программа, потому что экспозиция уже готова, а торжественное открытие только послезавтра. Так что успеем по— стариковски надраться прямо сего дни, и похмелиться поутру, и у меня по парку погулять...

— Ах да! — Ядовито восхитился Леоннах. — Я же совсем позабыл, что ты у нас титулованная особа! Аристократ недорезанный!

— Да, — самодовольно ответил Ярема Протоп, — у тебя еще будет случай убедиться, что это на самом деле вовсе не так плохо, как вам дудели, позавидовать...

Нет, разумеется — никаких автомобилей, никаких автобусов. Комплекс столичного аэропорта Љ4 "Сичев Враг" соединялся с вокзалом специальной веткой подземки. Чудовищная чистота, дорогая простота, массивность, прочность. Стиль страны, которая способна ждать тысячу лет, оставшись сама собой. Чистота такая, которая, разумеется, не может быть обеспечена работой за плату, а — единственно лишь святой уверенностью в неизбежности жестокой расплаты за любую ошибку. Вбитой в память поколений — уверенностью. Основанной на неукоснительной многовековой практике — уверенностью. Такой, которая делает совершенно невозможной любую, даже наималейшую небрежность. Двадцать минут свистящего полета в темных тоннелях и мимо залитых светом станций — и станция "Пулуденный Сукрут".

А, однако же, чем бы ни руководствовались устроители всей этой системы, — да нет — Системы! — были они недурными психологами. Уже сразу, просто— напросто с вокзала Империя начинала расставлять точки над "i" перед всеми прибывшими: чудовищный массив Линии, идеально— прямой, неукоснительно рассекающий ландшафт, насколько хватает силы для прямого взгляда у глаз, равномерно пронизанная арочными проходами, подпертыми многорядными подрессоренными колоннами из полупрозрачного материала, пугающе— безукоризненная — подавляла. А вот и пастух, положенный официальному стаду, плакатного облика молодой человек с наклеенной улыбкой, и при нем, — уж это уж разумеется, не иначе! — два лба в серых мундирах, в прогнутых фуражках, и с мордами вроде сейфов. Глядя на фуражки, на мундиры, на морды, Дубтах почувствовал, как у него шерсть встает на загривке и понял, — это уже его, Дубтахова наследственная память. Даже устыдил себя в предубежденности, — может — оно и ничего, может — даже вполне— вполне приличные люди. Нельзя сказать, чтобы это так уж помогло.

А гид-пастух-надсмотрщик межь тем уже завел свою ленту, раз и навсегда вмонтированную в его организм:

— Дорогие гости страны и нашего прекрасного города! Прибытие сверхскоростного МКД-поезда "Маршрут +3" состоится ровно через пять минут. По прибытии его мы дружно покинем помещение станции "Пулуденный Сукрут" и перейдем в головной вагон поезда, специально зарезервированный для вашей делегации. Линия Љ3, одна из четырех, имеющихся в государстве и одна из двух, имеющих широтное направление, закончена постройкой четыре года назад в рамках государственной программы развития транспортной сети "Торнишлях". Движение поезда осуществляется по принципу обычного линейного электродвигателя с той единственной разницей, что в ходе движения между несущей поверхностью корпуса и единственным рельсом возникает своего рода магнитная прослойка, обусловленная своеобразным квантовым эффектом, и поезд, таким образом, как бы "парит" над поверхностью дороги. Линии проекта вобрали наивысшие достижения...

Эвон как распелся... И ни разу не собьется, и акцента не слышно, но его безукоризненный паалти напоминает дистиллированную воду: так же лишен вкуса, цвета и запаха. Так же, как эта подземка. Так же, как этот полустаночек. Так же, как это тр-реклятая Линия. Меж тем прозвучало неизбежное:

— ... безопасности покидать здание станции до остановки поезда строго воспрещается! О начале посадки вам будет сообщено отдельно, — ты еще учения устрой, зараза лакированная, я же вижу, как тебе хочется, — после чего прошу следовать за мной. Замыкать движение и посадку будут два храбрых ратника (Нет, ну до чего же, все— таки, мерзкие рожи! Ей— богу — у нас такие не скоро встретишь!) Обозной Стражи, несущие ответственность за вашу безопасность. Не нужно их подводить.

Впрочем, когда за тройными, небьющимися, звуконепроницаемыми окнами станции бесшумной багровой тенью возник поезд, он не мог не признать: это все-таки страшно. Тут все-таки нужны все эти меры безопасности. Особливо со всеми этими бестолковыми иностранцами.

Потому что в нем было что-то не вполне машинное. Пусть он замер в совершенной, полной, бесшумной неподвижности, — было в нем нечто трепетно-чуткое, некая напряженная готовность, роднящая темно— красную, почти багровую тушу поезда с живым существом. Казалось, что застыв на одном месте, машина едва заметно дрожит от неизбывной готовности сорваться с места. Его даже малость завело, ему вообще было свойственно — заводиться от соприкосновения с к— классными машинами, будь то самолеты, катера или автомобили. Или вот этот вот поезд. Другие люди сходным образом заводятся от музыки, танцев или хорошей компании. Расстраивало только то, что на этот раз подержаться за руль, похоже, не удастся. Увы. Ускорение даже не сразу осозналось, как и сам момент начала движения, оно нарастало со страшной, звериной плавностью, мягко-мягко прижимая пассажиров к глубоким, мягким, монументальным креслам, выдержанным все в том же изо всех сил навязываемом стиле. И можно было поклясться, что даже обивка кресел, не говоря уж об окнах и стенах, не поддается ни огню, ни ножу, и добро еще, если не отбрасывает выпущенную в нее пистолетную пулю. Потому что тому, кто все это затеял, безразлично, сколько все это будет стоить, во что обойдется эта визитная карточка Империи. Разогнавшись, "Маршрут +3" мчался, как чудовищная стрела, как истинное проявление поступательного движения в очищенном, дистиллированном виде, только мелькали по сторонам, далеко внизу детали пейзажа, которые даже и разобрать— то было трудно, и — ни шума, ни стука, никаких покачиваний, даже свист рассекаемого воздуха, плотного, приземного воздуха поглощался стенами. Через десять минут вдоль Линии замелькали разноцветные, безглазые строения, напоминавшие чудовищные детали детского строительного конструктора, а на отдалении, отделенные от этой каймы складов, пакгаузов, технических служб широкой полосой зелени, поплыли приземистые заводские корпуса и резкие вертикали многоэтажек "спальных" районов. Основание многоэтажек было окружено особенно густой зеленью, целым облаком серебристо— зеленой листвы. "Ксаверия Северная"— машинально отметил Дубтах прежде, чем его скрутил очередной приступ немотивированной и неуправляемой неприязни ко всей этой чудовищной машинище, везущей его по Линии, болтающей в служебном кресле неподалеку и проплывающей по сторонам. Замедляться поезд начал гораздо раньше и проделывал это медленнее, нежели разгон, впереди и по сторонам, похожие на лист серой броневой стали, показались воды Раздла, — пролива, отделяющего континентальную часть столицы от Кромного Села, собственно острова Роруг, давшего название всему городу. А от взгляда по сторонам захватывало дух, потому что высоченная дуга моста, по которой летел поезд, казалась легкомысленно-тонкой по сравнению с его высотой, а внизу уже морщилась неподвижными, как это всегда бывает при быстром движении, волнами воды пролива, это стальное дно почти двухсотметровой пропасти. И по сторонам, — параллельно Линейному Мосту или по чуть сходящимся направлениям, — бежало над стальными водами не то пять, не то шесть опертых на башни и подвешенных к их навершиям стальных струн, еще пять мостов. Больше всего его поразила мысль от том, что среди этих чудес техники есть ведь и такие мосты, постройка которых завершена в прошлом веке, больше ста лет назад, когда не то что Конфедерации, даже Четырехстороннего Соглашения еще не было! К этому моменту скорость поезда уменьшилась почти втрое, и уже надвигался на пребывающих комплекс Острова, мозга и средоточия Империи. Отвлекшись от своих мыслей, он прислушался к словам пастыря, который, похоже, так и не замолкал ни на единую минуту, продолжая изливать потоки казенных слов непрерывно и не сбиваясь, словно лазерный проигрыватель на кристаллическом накопителе. Похоже, это был специально зачатый, выращенный, отобранный и воспитанный экземпляр, потому что у нормального человека пересохло бы, по крайней мере, горло, он охрип бы и теперь дребезжал, как треснутый колоколец из папиной коллекции. А этому хоть бы что:

— Кромное Село, расположенное на острове Роруг, наидревнейшем святом месте наших предков, содержит комплекс правительственных зданий, ансамбль зданий Парламентской Ассамблеи, здания Имперского Банка, Резервного Банка с Казначейством, транспортные и технические службы, размещенные, в основном, под поверхностью почвы, и, наконец, комплекс "Пулушный Огнь", — или "Северное Пламя", основную резиденцию Его Императорского Величества. На территории Кромного Села действуют некоторые особые правила, в том числе полностью запрещено использование ДВС, и, таким образом, практически — исключен личный транспорт. Служащие и гости передвигаются по Селу в хорошо развитом общественном транспорте, движущемся за счет энергии сверхмаховиков, а высшие должностные лица, охрана и технические службы пользуются электромобилями, выпускаемыми Императорскими Транспортными Мастерскими...

Ах да, конечно: "...чистейший воздух..." — и, разумеется: "...собрана самая богатая коллекция..." — да: "...крупнейшая в мире..."— и бла-бла-бла и ла-ла. И: "Как известно, город Роруг был, пожалуй, первой в мировой практике столицей, построенной целенаправленно и по единому плану. Архитектурное решение Коренного Роруга целиком и Кромного Села в частности принадлежит величайшему архитектору прошлого века Фролу Младованичу Петелу, а патроном стройки был сам Великий Князь Заграт, впоследствии Его Величество Император Заграт III. Его монумент вы можете увидеть..." Тьфу! Он обожал зрелища, но ненавидел экскурсии с профессиональной скороговоркой гидов. Кроме того — ему хочется есть. Только ведь накормят! Непременно накормят, еще до официальных кормилищ не преминут проявить какое— нибудь "традиционное мовянское гостеприимство" и несравненные достоинства кухни Дружной Семьи Народов...

XX

Он болтался без дела по обширным просторам Большого Зала Центра Управления Полетами, был просто— таки абсолютно никому не нужен и ощущал себя совершенно счастливым. Космодром Яруган, Третья База ВКС Его Императорского Величества. Тут было полным-полно людей, занятых делом, избранные гости из числа его недавних спутников по перелету, включая его официального начальника, непременные сотрудники тайных служб с выражением полнейшей растерянности на неприметных физиономиях и высокопоставленные чины из числа здешнего аэрокосмического начальства. И он. Но и не только. В зале там и сям виднелись небольшие группы офицеров, неторопливо ходивших по залу, куривших в углу и чесавших языки. А еще, время от времени, он ощущал на себе брошенный кем— нибудь из них взгляд, исполненный некоего недоброжелательного интереса. И, — нет, не обманете! — они не были ни из Управы, ни из военной разведки: ясноглазый, неторопливый народ, все, как один, средних лет. Только слепой с первого же взгляда не узнал бы в них пилотов или космонавтов. Причем не абы каких. Слишком молодых среди них, по крайней мере, не было. Дубтах чрезвычайно успешно ничего такого не замечал, и это явственно их злило. А, однако же, — до чего похожи в своих манерах вовсе, казалось бы, разные люди: точно так же глядели на него местные парни, когда, будучи студентом на летней практике, приходил, бывало, по вечерам на танцы. Смотрели с равнодушным видом, пристально, и явно нацеливаясь на то, чтобы набить ему рожу, предварительно придравшись. Просто потому что так положено. Это как же так возможно не набить морду какому-то городскому хлыщу? То есть совершенно никак невозможно... Другое дело, что получалось у них, — по разным причинам, — как правило, — плохо. В этой ситуации его интересовали, прежде всего, нюансы: а вот какую цель могут поставить перед собой эти ребята при том условии, что мордобой все— таки исключен категорически? То есть, они, может быть, и набили бы — а нельзя? Но уж если уж нельзя, то не будем обращать на них никакого внимания, уподобившись какому— нибудь мальчугану, гордо проходящему в сопровождении папаши мимо хулиганов, гоняющих его традиционно и систематически, а вот теперь могущих только облизываться издали. Отвлечься оказалось легче, чем он думал, потому что его острые глаза, наконец, обнаружили нечто, вполне способное занять его внимание: мигнув, зажегся один из Больших Панорамных Экранов, на котором с пугающей жизненностью возникло изображение Пенетрантной Системы, видимой со средней дистанции. На идеально— ровной, квадратной площадке, выгороженной в углу колоссального бетонного полотнища Нового Комплекса чин по чину, — толстенными красными колбасами, на самом деле — почти ничего не весящими, накинутыми на рогульки пластиковых стоек. Квадрат, по сути своей, представлял собой просто— напросто начало разгонного пути. Все, что можно было сделать до этого места для Пенетрантной Системы, уже было сделано, и, начиная с этого обведенного красным квадрата она все дальнейшее должна сама, хотя и по сю пору по Системе еще лазали по-муравьиному мелкие от расстояния и масштаба и неуклюжие от защитных костюмов фигурки людей. Копошились, подъедая последние штатные операции контроля, словно паразиты, покинувшие колоссальное тело хозяина и теперь торопливо хватающие какие-то мерзкие крохи съестного из числа первых попавшихся. Интересно, а по какой причине контролеры лазают по объекту в таких тяжелых доспехах? Интересно, а, однако же, не спросишь. Увы! База Системы была больше всего похожа на стратегический бомбардировщик, увеличенный раза в полтора-два и несколько более простых и грубых очертаний, с безглазым и серым корпусом. На взгляд, — База была несколько побольше и "Мисшифара", а кроме того — как— то шире, разлатее, чем трансатмосферник. На "спине" громадной машины сидел, как притаившийся на краю обрыва, прижавшийся к земле хищник, окрыленный контейнер с доразгонно-орбитальным комплексом, хитроумно принайтованный к своему носителю, и почему— то, откуда— то дымящий. И, хотя он свято уверен был, что двигатель доразгона просто-напросто не может быть просто химическим, и, по ориентировке, имел представление о достижениях Империи в области плазменных потоков высокой плотности, — а, однако же, все равно дымило! Паршивенькие, жидкие струйки желтого не то пара, не то дыма самого подозрительного вида вытягивались из каких-то невидимых щелей, и быстро таяли в теплом, неподвижном воздухе сегодняшнего дня. От невозможности немедленно, прямо сейчас разнюхать причины всех этих непонятностей, у него просто-таки кожа зудела. Но, разумеется, он был увлечен не настолько, чтобы не чуять взгляд, который был уперт в его спину, как твердый, холодный ствол автомата. Куда там! Это ж надо быть совершенно бесчувственным, черствым пнем в грубой коре, чтоб не почувствовать такой взгляд. Мало быть для этого черствым и бесчувственным пнем, надо еще, к тому же, наблюдать, скажем, за скачками, когда твой номер, доселе шедший первым, вот — вот обойдут. Метров за двадцать до финиша. Вот таким вот грубым, бесчувственным, азартным пнем, наблюдающим за скачками, да к тому же еще ни в грош не ставящим свою жизнь надо быть, — это еще как минимум, — чтобы не чувствовать такого вот взгляда. Тут чувствовалось мастерство прирожденного стрелка, получившего подходящее натуре воспитание: мышцы спины у него напряглись совершенно безотчетно, а по коже сверху вниз, спокойно, неторопливо отправились куда— то по своим делам немногочисленные, но зато крупные, отборные экземпляры мурашек. И стоял этот незнакомый ему Мастер Взгляда недалеко, не более, чем в пяти— шести метрах, по— тому что Дубтах расслышал каждое слово, когда один из позадистоящих сказал другому:

— Лет пять тому назад, — проговорили за его спиной в пол-голоса ясным, с чуть металлическим оттенком голосом, по— онутски, — я бы рассмеялся в лицо тому, кто сказал бы мне что тут, на стартовой Нового Комплекса, когда— нибудь будет наблюдать за стартом хоть какая— нибудь, изволите видеть, джуттская морда...

Тут Дубтаху стало интересно уже по-настоящему. Интереснее, чем зрелище обползаемой людьми и роботами Системы. Чуть выждав, он неторопливо развернулся и с достоинством наклонил голову:

— Собственной персоной и всецело готовая находиться в вашем полнейшем распоряжении (Во загнул! А здорово получилось...). Похоже, мне довелось встретиться с настоящим специалистом, господин э— э— э... полусотский ?

Согласно идиотской имперской системе, полусотник ВВС— ВКС командовал полусотней боевых машин с экипажами или чем-то, по меньшей мере, столь же серьезным, являясь, таким образом, по меньшей мере полковником, тогда как в мотострелковых частях Сухопутных Войск сотник командовал сотней нижних чинов, будучи чем-то вроде командира роты в Конфедерации. Такой вот, говоря по— мовянски, — сукрут. За спиной его стояло четверо офицеров, но говорившего Дубтах узнал безошибочно, как железные опилки узнают магнит: это был невысокий, коренастый, какой-то малость перекошенный дядя с седыми висками, возрастом явно за пятьдесят и в полевом мундире. На голове дяди, разумеется, красовалась фуражка с этим их проклятым имперским прогибчиком посередине, но Дубтах готов был бы поклясться чем угодно, что под фуражкой у дядечки — аккуратная, розовая плешь, нажитая за многие тысячи часов, проведенных в последовательно сменявших друг друга шлемофонах и гермошлемах. Потому что слишком уж дубленая кожа была у полусотника, слишком пристальный взгляд редко мигающих, выцветших от времени, напряжения и ненависти глаз.

— Ты рубишь по-нашему, джутт? Шпион, наверное, раз так сразу повернулся? Впрочем, — все вы тут шпионы...

— Не могу не согласиться, что определенная доля истины в ваших словах, безусловно, есть. Но, в то же время, не могу не заметить, что классический, как в детективах, шпион как раз не повернулся бы. Ни в коем случае. Поворачиваются только такие вот любители. Поскольку могут быть твердо уверены, что им ничего за это не будет. Все вырождается, все становится поддельным в наше упадочное время. Увы... Но все-таки, господин полусотский, я сгораю от любопытства: каким образом, каким мистическим озарением вы узнали, что я отношусь именно к этому племени? Я, признаться, считал его, если можно так выразиться, образцово-средним народом нашей части света... Скажите, прошу вас...

— Это я могу. Ты назвал меня специалистом, и ты и прав. Я в очень короткий срок стал — специалистом. Ты себе не представляешь, — в какой. Пойдем выпьем, джутт. За выпивкой у меня лучше получится — рассказать. Это совсем недолго. Да не бойся ты, — он мимолетно улыбнулся и, надо отдать ему должное, зрелище оказалось достаточно устрашающим, — эта штука начнет разбег не раньше, чем через полчаса...

С этими словами он повернулся и пошел, коренастый, с зажатым торсом, с какой— то неуловимо— неуклюжей походкой. Полностью уверенный, что за ним следуют.

В очень приличном баре, действовавшем в укромном уголке столовой Базы, полусотник заказал себе две по сто чабрецовой настойки, и кивком головы пригласил Дубтаха последовать своему примеру. Дубтах после секундного колебания выполнил рекомендацию, с теми поправками, что настойки он взял — сто, а вместо заказанного полусотником пива купил все— таки бутербродов с курятиной. Полусотник проглотил первую порцию, и некоторое время молча тянул пиво. Наконец, он поставил на стол недопитую кружку и коротко ткнул по направлению гостя своим коротким, волосатым средним пальцем правой руки:

— Вот ты — кто такой? — Он замолчал, пристально глядя на Дубтаха из-под косматых бровей малость невменяемым взглядом бесцветных глаз и сильно сопя носом, так что колебались густые волосы, торчавшие из его широких ноздрей. — Вот начальник твой — гость и представитель по форме, и шпион по существу, это понятно и от этого никуда не денешься. А вот ты — кто такой?

— Я? — Дубтах оч-чень светски улыбнулся. — По форме, — как вы изволили выразиться, — я переводчик референт при своем шефе. Самое смешное, что я и действительно просто-напросто выполняю сейчас роль непонятно кого при своем шефе, которому не нужен переводчик, поскольку он достаточно владеет языками, и которому не нужен здесь никакой референт. Я даже не шпионю, поскольку помимо шефовых контактов ни с кем здесь не общаюсь... Кстати, зовут меня Фьян Дьен-Дьеннах, к вашим услугам...

— Врешь. — Полусотник отхлебнул пива и продолжил. — Врешь, что переводчик, врешь, что референт. Врешь, что при шефе. А так как ты врешь во всем этом, то ты, наверное, врешь даже, что какой-то там Фьян Дьен-как-там-тебя-дальше, да и черт с тобой. Не знаю, зачем тебе это нужно, но только ты врешь. И знаешь, почему мне это известно?

Дубтах, чувствуя некоторое смятение, тем не менее отрицательно покачал головой все с той же обаятельной улыбкой. Полусотник тем временем втянул в себя вторую порцию настойки и продолжил:

— Всего— навсего потому, что один раз уже видел точно такие же ясные, улыбчивые глазки. И знаешь, где? За стеклом кабины "Оума", метрах в восьми от себя, как тебя вот сейчас вижу. Во время небезызвестной заварухи, аккурат в тот момент, когда мой "Гржим-Окоем" вдруг совсем разучился летать и начал сыпаться с высоты две триста прямиком в залив Кьер-Табин. Чтоб он высох, проклятый... Такой же, понимаешь, спокойный любитель рассчитывать, который умудрялся держаться вне свалки и тут же набрасывался на любого, неосторожно подставившего хвост. Весь фюзеляж в крестиках.

— Господин полусотник! Что угодно — но это не я. Хотя бы потому что родился аккурат через два года после Донганского Инцидента. И это был не мой папа с его безнадежным астигматизмом.

— Это был твой родственник, джутт. Допускаю, что ты можешь этого и не знать. Видишь ли, — мозги в такие мгновения работают как-то по— особому. Я, например, с того раза научился безошибочно видеть твоих родственников. Я до сих пор довольно-таки порядочно летаю. Не хвастаясь скажу, что могу поучить кое— чему всех этих нынешних. Но ежели мы с тобой, референт, встретились бы на встречных курсах, с ручками управления в десницах, то, боюсь, мне, старику, опять пришлось бы сыпаться в какой— нибудь залив. Так что никакой ты не референт. Даже если сам думаешь, что референт. Только это вряд ли. Так что ты ври кому угодно, но только не мне. Потому что не выйдет.

— Ваше здоровье, полусотник...

— Спасибо. За твое здоровье, — прости, — пить не буду. Не буду также жать на прощание руку, душить в братских объятиях, и бурных лобзаний тоже не будет, хотя те, кто привезли тебя сюда, сделали очень правильный выбор. Желаю тебе никогда больше не воевать против Империи, да и то только потому, что пожелание это носит достаточно— шкурный характер. Иди, минут через пять уже должны начать обратный отсчет...

Сказав это, он точно так же, как и прежде, вдруг повернулся всем телом и закосолапил прочь. Допив чабрецовую, — право же, — совсем неплохую, Дубтах неторопливо направился к облюбованному давеча экрану. По пути его ненадолго задержали более молодые спутники полусотника, все трое. Один из них с явным любопытством спросил:

— И как?

Хоть и был вопрос этот несколько неопределенным по форме, — Дубтах его понял. И даже не стал натужливо хмурить бровки, изображая непонимание, а, наоборот, многозначительно поднял их на манер домиков:

— О-о-о, — проговорил он, поцокал языком и сделал паузу, — очень сильное впечатление...

Почему бы, в конце концов, и не сделать людям приятное? Тем более, если при этом всего-навсего говоришь людям правду.

— Тебе выпала редкая честь, джутт. Он мало кого удостаивает сколько-нибудь продолжительного разговора, чаще вообще ограничивается рыком или этаким звериным ворчанием, а с тобой проговорил аж чуть ли не целых двадцать минут... Интересно, о чем он мог беседовать столько времени с джуттом, хотя джуттов ненавидит больше всего на свете и чует их за версту?

— Вот об этом самом и говорили. Вообще наш разговор носил, если так можно выразиться, — военно— этнографический характер... Я заметил, что вы говорите о нем, будто он и не человек вовсе, а какая— то достопримечательность.

— Можно и так сказать, джутт. Самый старый действующий пилот— истребитель, самый старый действующий пилот-инструктор, и чуть ли не самый старый полусотник во всей армии. Родом он из Лудной Пущи, родители за всю жизнь носа из лесу не казали, — говоривший бросил вслед полусотнику быстрый взгляд, и продолжил, — и сам он — волк, чудовище, нечисть лесная. Говорят, что от него ничего нельзя скрыть, что его не обманешь и не обведешь, потому что он — нюхом чует. Надежнее людей не бывает, но враждовать с ним — так лучше сразу сдохнуть. Теперь таких людей не выпускают, джутт.

В своей недолгой жизни ему уже приходилось видеть, как люди относятся к со своего рода боязливым восхищением к таким вот первобытным чудищам с непонятными для них побуждениями.

— Это точно, — согласно кивнул он, — по крайней мере, — очень на то похоже.

Тем временем люди и роботы постепенно слезали и тянулись прочь от Пенетрантной Системы, а последние десять— двенадцать человек сноровисто и дружно смотали красные канаты, собрали пластиковые подставки и погрузили их на за— держанную роботизированную тележку. Когда последний из них вышел за границы Периметра, начался обратный отсчет времени, и против воли, вопреки всему что— то трепетало у него внутри от волнения. Потом Система медленно сдвинулась с места и покатилась куда прочь, тяжеловесно, но неудержимо набирая скорость, и камеры, расположенные вдоль всего Шляха, передавали объект друг другу, как в эстафете, но изображение все— таки каждый раз вздрагивало при этом, пропадая на неуловимый миг. Видно было даже, как тяжко двинулись рули и могучие под— ставки шасси расслабились, лишенные необходимости выдерживать неподъемный груз Системы. Когда вся эта масса абсолютно непостижимым образом поднялась в воздух, где— то пообок Зала прошло звено Гржим — 888р "Сгляд", специально предназначенные для ведения съемок в воздухе, и на экране снова возникло, вполне-вполне качественное изображение неукоснительно разгоняющейся, безглазой туши Системы, что прямолинейно и напролом перла сквозь несчастное небо нынешнего дня. Потом наступил момент, когда даже скоростные разведчики начали отставать, и тогда началась последняя стадия операции по сопровождению:

— Господа, — произнес в микрофон человек, сидевший за одним из пультов, за— чем— то хлопнув в ладоши, — в настоящий момент вы являетесь свидетелями того, как База достигает первой пороговой скорости, превосходящей скорость истребителей сопровождения. Помимо этого начало второго этапа разгона исключает присутствие в непосредственной близости пилотируемых устройств из соображений безопасности. Теперь пилоты передают эстафету гиперзвуковым беспилотным устройствам типа "Ябиру", выпущенным с их собственных самолетов...

Изображение на экране снова приблизилось и почти сразу же характер выхлопа из дюз изменился, превратившись в факел ослепительного прозрачного пламени, и Система сразу же с необыкновенной мощью устремилась вперед, но гиперзвуковые устройства, созданные пару лет назад на базе того сорта крылатых ракет, что в свое время подпали под действия Договора, пока что не отставали. Потом факел выхлопа вдруг как— то сразу погас, и собравшиеся увидели, как между Базой и ее захребетником как-то очень обыденно появился просвет. Гигантский самолет начал безмолвно, как мертвый, валится вниз а окрыленный контейнер некоторое время летел по инерции с чуть задранным носом. Потом у его хвостовых дюз вспыхнуло, экран побелел, залитый ослепительным светом, а потом разом померк.

— Сейчас вы были свидетелем, как на высоте тридцать две тысячи семьсот метров при скорости две тысячи семьсот метров в секунду произошло штатное отделение контейнера, содержащего орбитальный блок. Масса контейнера — сорок три тысячи пятьсот тридцать килограммов...

А он — шлангуется здесь, как двойник самого себя и наблюдает за делом, относительно которого ему сказали, что оно каким-то боком связано с целью его пребывания в Империи. Еще бы знать эту цель... Хотя, с другой стороны, — может, оно и лучше — не знать. Поскольку все то же шестое-седьмое а может быть даже и седьмое-восьмое чувство настойчиво твердит ему, что это всенепременно будет какая-нибудь пакость... Ну и чого? Шо ж мы, в конце концов, пакостей не видали и ни разу не мерли што ли? Даже интересно вспомнить було бы...

Было у него подозрение, что сглазит. Такое свойство, сглазить, а по совместительству еще и накликать, за ним, вообще говоря, водилось. Вот и на этот раз, не прошло и пяти минут с того момента, как он предался столь вдохновляющим мыслям о Вечном, о Смерти и о Посмертных Воспоминаниях, потому что Коннал Леоннах, все эти дни бывший почти неразлучным с десятитысяцким Яремой Протопом, с многообещающей улыбкой подозвал его к себе:

— Фьян, вот тут господин Дважды Доктор приглашает тебя быть сегодня его гостем. Ему вдруг померещилось, что могут понадобиться твои услуги по толмаческой части. Ты как, а? Я бы на твоем месте не отказывался. На собственном опыте говорю...

Сердце его захолонуло от предчувствия Накликанного События, и он словно со стороны услыхал свой собственный голос:

— Когда?

— А незадолгим, мой свет, незадолгим. Вот господин Протоп удостоверится, что все действительно в порядке, а модуль сбросил оболочку, лег на орбиту и развернул все, что ему надлежит развернуть, да и тронемся с молитовкой. Часа полтора пройдет, никак не больше...

"Круги", поместье Яремы Протопа и гнездо родовитейших аристократов Протопов, не было особенно старым, оно и не могло быть особенно старым, как не был по— настоящему древним сам Роруг. Это был модерн, изо всех сил притворяющийся не то чтобы древностью, — а неким вневременным стилем, как люди обычно его себе представляют. Когда щуру Яремы в ознаменование особых заслуг перед отечеством (и чтобы, с одной стороны, заручившись поддержкой богатейших и влиятельнейших Протопов из Збанибора, держать их, с другой стороны, под присмотром) предложили на выбор несколько участков в Заповедном Ремне, он по совету умницы архитектора выбрал этот. С дубом "Седый", шестисот лет (и паспорт есть от специалистов из Императорской Академии Наук и Искусств!). С бором из громадных двухсотпятидесятилетних сосен, украшенным группой из четырех уж совершенно чудовищных деревьев, родительниц этого бора, лет по триста пятьдесят от роду и называемых, вместе, — "Навеи". Дом, сложенный из гранитного бруса, на вид вообще не имел возраста, но, размещенный как раз по соседству с "Седым", выглядел стоящим на этом месте испокон веку, вроде бы как аж со времен, предшествующих Згону и Броду. Черное озеро в самом сердце бора, окруженное безмолвными, неподвижными гигантскими деревьями, истинное средоточие тишины. Ближе к дому, чуть повыше, где хвойных почти не было, в тенистых местах вдруг вспыхивал белым огнем жасмин, бывший, очевидно, пристрастием уже нынешнего хозяина. А там, где расчетливо-дикие заросли парка расступались, на веселые лужайки выбегали причудливо— изломанные красные стволы деревьев со сладко пахнущими, плотными шаровидными соцветиями желтовато— белого цвета, — Карлея Медоносная. Нет, что ни говори, — неплохо живут в Империи Дважды Доктора. Особенно те из них, которые носят фамилию Протоп. Впрочем, — остановил себя Дубтах, — это он уже со злости: было дело, беднела эта ветвь, ветшала и разорялась, но Ярема стал чем-то вроде имперского Окулиничича, Дважды Доктором и профессором Императорской Авиационно-технической Академии ВВС, крупным акционером как минимум двух авиаконцернов и крайне высокооплачиваемым консультантом. Выкупил и это, и еще два перезаложенных поместья. И вообще все у них, за что ни схватись — не иначе как: "Императорское" да: "Его Величества". Благо еще, что у нынешнего монарха хватает такта не лепить на что ни попадя Императорский Герб: были, говорят, времена, когда он красовался, как клеймо на щеке каторжника, куда ни кинь взгляд, буквально на всем, начиная от лепных барельефов присутственных мест, кончая упаковками презервативов с Его Императорского Величества Заводов Резинотехнических Изделий. Теперь только титулировка дурацкая осталась. Прогресс однако. Обстановка дома вполне соответствовала характеру парка: все чрезвычайно просторное, массивное, до крайности удобное, но с некой претензией на внешнюю грубость. Даже светильники гигантского электротехнического концерна "Драбко Дунич и Компания" были вделаны в канделябры и люстры, чуть ли ни в ручную кованые из прутьев черного металла. После "скромного холостяцкого ужина" (Боже ж ты мой! Как же у него, проклятого, тогда выглядит Торжественный Банкет? ), за которым Дубтах из некоего предчувствия принципиально ничего не пил, Коннал с хозяином сели играть в тавлеи по полю девятнадцать на девятнадцать в малом кабинете, а ему, чтоб не отсвечивал, предложили посетить библиотеку. И тут тоже все было, как положено: шкафы красновато-черного дерева, очевидно — под пятью-шестью слоями бесцветного лака, массивные кресла под черную кожу с чернеными гвоздями под бронзу. И нет нужды, что в инкрустированных шкафах помимо фолиантов позапрошлого века и книг Императорской Типографии с миниатюрами Яна Бондаря и гравюрами Цетанты Изгнанника находились тысячи лазерных дисков под оптическим лейкосапфиром... Да что там диски, — информационный комбайн Библиотеки, — производства "Киклас Логика" между прочим! — и тот был заделан в корпус из черного дерева. С инкрустацией. Старинная вещь, понимаешь. Поди — аж в прошлом году выпущена и по мощности — вроде суперкомпьютера пятилетней давности... Ну да ладно, нас пригласили, и потому будем догуливать последние нынешние часочки... Потому что пахнет именно что часочками и никак не больше. Он отыскал по каталогу "Путь Ночного Солнца" и впал в созерцание ни с чем, по его мнению, не сравнимых, за предел человеческого выходящих гравюр Шиссанских мистиков позапрошлого-прошлого веков. Нет, надо будет так или иначе выпросить копию, потому что не владеть этим диском — просто выше его сил. Вопреки опасениям, "Киклас" оказался системой доступной и благожелательной, ни капельки не мешая его пиршеству духа. Конструктора, помимо монументальной доски и шкатулок с фишками, поставили перед собой бугристого, мутного стекла литровку "Троды", и потихоньку хлестали ее из бокалов, вырезанных из горного хрусталя и извлеченных дедом Яремы из кургана Красная Могила, разрытого им в предгорьях Цебеста, на границе Ганчинги: было им по меньшей мере несколько тысяч лет и богатейшие коллекционеры предлагали за них старому Лавру ЛЮБЫЕ деньги — ан нет. Он был аристократом еще старой закалки и не поддавался ни на соблазны огромных денег, ни даже на тонкие намеки некоторых членов августейшей фамилии. Время от времени почтенные инженеры начинали хрипло орать друг на друга, поскольку "Трода" была весьма специфическим вином, нигде, кроме Империи не делавшимся: продукт совместного брожения сока черного винограда сорта "Сал Сол", актинидии и ягод жовтянки, гашеный и крепленый настойкой аира и водяного каштана. И слышно было, как хозяин призывает какого-то Тригоспода в свидетели того, что он пошел во-от сюда, и обещался выкинуть Коннала в окно и сожалел при этом только о том, что здесь первый этаж, а гость неизреченно-ядовитым голосом отвечал, что при таком выраженном склерозе у ведущих конструкторов Империи он свято верит в неизбежное превосходство машин своей фирмы. "Фирмы Отступника! Фирмы Изгоя!" — взревел збан Ярема, но тут же отступил перед невнятной угрозой: "А вот приедешь ко мне, — ни за что свои муцы не покажу..."

— А, ладно, — живи, — махнул мясистой ладонью хозяин, — все равно первый этаж. Давай-ка лучше мы с тобой еще... Нет, но тебе — нравится?

— О!

— Ну, я рад. Трескай...

И снова все затихало за полуприкрытой, тяжелой, бесшумной дверью, застекленной чуть золотистым стеклом. Партия в классические тавлеи — дело небыстрое и тонкое, не только в нынешний меркантильный век, но и в добрые старые времена знаменитые игроки жили небедно. Было в доме как— то пустовато, это чувствовалось. Да, хозяин был вдов, да сынки— зятья были вроде как на службе, а снохи— дочки вроде как при них, — но сегодня в доме было меньше людей, чем бывало обычно, — это точно. Слуги в темных костюмах (Разумеется, никаких ливрей! Мы же с вами современные люди!) появлялись и исчезали бесшумно, как тени. И нечасто. Потом один из них так же бесшумно прошел в библиотеку и шелестящим голосом проговорил Дубтаху замысловатую фразу на паалти. Он ответил фразой столь же заковыристой, и слуга, согнувшись в полупоклоне сделал некий намек на движение в сторону от двери. Референт поднялся и молча проследовал через "малый" (семьдесят квадратных метров, не больше) кабинет. Маститые мужи, оторвавшись от игры, с любопытством подняли покрасневшие физиономии, и он, на миг остановившись у двери, улыбнулся и помахал на прощание рукой. Уходя, Дубтах еще успел услыхать слова Яремы Протопа, и не подумавшего сдерживать голос:

— Нет, ты погляди, до чего у них все всерьез: не стали присылать постороннего человека, соглядатая своего, ко мне приставленного не пожалели... Это понимать надо! Во конспирация!

Леоннах ответил какой— то короткой фразой, не расслышанной Дубтахом, но зато вызвавшей раскатистый смех хозяина.

Ему не удалось прокатиться на хозяйском "Грбытиче", на который он запал по прибытию в Империю, но альтернатива оказалась, в своем роде, не худшей: его провожатый, доставив пилота в темный угол парка, раскрыл перед ним дверцу дорогой модели "Бродник— Комета", спортивной, но отличающейся повышенной проходимостью. Уже сидя за рулем, лакей напялил на себя очки, пристегнул к ним какой— то тонкий кабель и щелкнул выключателем. Потом завелся, издавая только едва слышное посвистывание, мотор и машина выскользнула через загодя открытые ворота. На превосходном шоссе Заповедного Ремня, со всех сторон укрытом деревьями, было уже совсем сумрачно, день пролетел, как и не было его. Не больше недели тому назад миновали Серебряные Ночи, темное время было коротким, как счастливый миг, но за последних несколько часов небо заволокли тяжелые тучи, поэтому стемнело уже как следует, но его водитель не зажигал фар, потому что при своих очках, соединенных с "накопительными" телекамерами, видел лучше, чем в самый солнечный день. Жизнь его сделала очередной круг, и он снова летел по темному шоссе в неизвестность, и снова деревья по сторонам от везущего его автомобиля сливались в темные пульсирующие ленты, потому что воистину — ничто не ново под этим, всякого повидавшим небом. Шоссе вело их, как он сумел сообразить, на северо-запад, а отвилка его, на которую они свернули приблизительно через сорок минут беспомешной езды со скоростью сто шестьдесят, вела уже на северо— северо запад. Пост у въезда на это боковое ответвление про— пустил их беспрепятственно: очевидно, — у здешних служб были свои методы идентификации своих и они не разменивались на мелочи вроде проверки документов. Очень скоро они миновали последние, все более редкие, все более растрепанные и метелкообразные деревца, и теперь мимо них по сторонам шоссе несся только песок. Желтый песок, чистый песок без всяких признаков растительности и даже самые настоящие дюны, вроде как и не на севере. Тучи, угрожающе громоздившиеся над головой, решили от угроз перейти к делу: зловещий голубоватый свет разлил— ся вдоль темных извивающихся прожилок в грузных тучах, чуть помедлив — небо раскололось надвое громадным, от одного его края и до другого, зигзагом молнии и на бескрайний пляж обрушился ливень. И видно было, как темнел, оседая, песок, как сползали с полотна дороги "ветровые" песчаные языки, смытые ливнем, и лениво вползали новые, "водяные". За водяной завесой он не сразу заметил, как им навстречу вылетела из гущи дождя гигантская бетонная стена, в которую, собственно, и упиралось это странное шоссе. Громадные ворота выглядели столь же приветливо, как врата Ада, но делать нечего, — по всем признакам им было именно сюда.

XXI

Это было просто какое-то засилие технической службы. Буквально все собравшиеся в неброско-роскошном зале, почему— то называемом кают— компанией, были затянуты в форменные серые комбинезоны Технической Службы флота Его Величества: седовласые джентльмены с породистыми мордами, от которых на расстоянии разило адмиральскими званиями, господа с неприметными лицами, ни единого слова не знающие ни на одном из официальных языков Империи, жилистые зверовидные бугаи в шрамах. И он в сером комбинезоне. Таком же безукоризненно-чистом и опрятном. Время от времени кто— нибудь приходил с очередным планом выполнения того самого простенького дельца, из— за которого, собственно, он и угодил в это богоспасаемое место, а он план отвергал, безошибочно находя в нем слабое место и беспощадно тыкая в эти слабые места составителей — мордой. Вот уже второй день он делал это неукоснительно, так же, как выполнял и другой ритуал: выйдя из административного корпуса базы в сопровождении кого-нибудь, предпочтительно — высокопоставленного офицера Империи, он цокал языком, умильно улыбался и с видимым восхищением показывал пальцем на бесконечную, восьмиметровой высоты, подавляюще-массивную бетонную стену, отгораживающую один кусок пляжа от другого и провозглашал на специально изломанной мовяне:

— Очень характерно. Весьма, да, да... И еще это, как его? А, — символично. Невероятно строго выдержан архитектурный стиль.

Сопровождающие молча бесились, а он невозмутимо наслаждался. Но, так или иначе, они постепенно-постепенно приходили к общему знаменателю, дошлифовывали последние шероховатости, и уже по некоторым отработанным позициям принимались конкретные организационные решения, незримо и неслышимо начали перетекать и перемещаться деньги, люди, техника, информационные массивы. Он, в смутной тоске от того, что дальнейшие возможности волынить у него — иссякают, безнадежным голосом задавал дурацкие вопросы:

— А хоть фотографию-то его я могу увидеть?

— Боюсь, от этого было бы чрезвычайно мало пользы. Через своего контакта на Архипелаге он передавал, что сумел радикально, до неузнаваемости изменить внешность. Лицо, походка, поведение — новые. Понятное дело, — своих образцово гвардейских статей он никуда деть не мог, но мало ли на свете столь же здоровых обломов?

— И как вы хотите, чтобы я его узнал?

— Он утверждает, что проблем с узнаванием не будет. А эмиссару лично, — вам в данном случае, он попросил передать таковы слова: "Я смотрю на мир широко раскрытыми глазами. Особенно слева."

— Интересно, — а к чему ему говорить загадками?

— Я думаю, только к тому, что загадка должна уж очень хорошо разгадываться. Иди, отдыхай, потому что теперь труба может протрубить в любой момент.

Зайдя в дом лейтенанта, Шареареха не сразу разглядел неподвижную, темную фигуру среди царившего в комнате густого сумрака.

— А, сумерничаешь? Дело. Заметил я, что в последние недели ты будто бы сам не свой, Султан. Говори, что в башке крутишь. Изменить решил? Смотри!

Насла бесшумно, как внушительных размеров привидение, поднялся на ноги, зажег уродливый фонарь под потолком и только тут позволил себе вздохнуть:

— Изменить — не изменить, а похоже, великий, нам предстоит скорое расставание. Не позволят мне служить тебе и дальше так, как я этого хочу. Есть недовольные твоей мудростью...

— Кто!? — Островитянин дышал уже прерывисто, почти мгновенно придя в ярость. — Назови сейчас мне имена этих шелудивых свиней, и завтра они пожалеют о том, что у них вообще есть имена!

— Это трудно сделать, и имен у меня сейчас нет. Это все те, кто приняли твое главенство, но предпочитают держаться подальше от твоей высокой руки. Любители парусов, берлог в джунглях и укромный заливов за клыкастыми камнями. Люди, которые в упор не видят нового своего богатства за тенями спокойного прошлого. Слухи, великий. И впору было бы наплевать на все это, если бы не мой дар: от матери доставшееся вещее сердце. Скорая смерть тоской теснит мне грудь. И вряд ли я ошибаюсь.

— Развороти их берлоги, затопи их норы, размечи их изгороди. Зажги полог над их головой, а если этого будет мало — зажги над ними небо. Брось их падалью на поживу жадным чайкам. Слыхал я, что все это и еще многое другое ты умеешь делать хуже разве что очень немногих.

— Скорая смерть тоской теснит мне грудь. Мало было бы пользы бороться с судьбой. Когда я упаду жертвой искупительной, судьба прекратит свою предопределенность, и убийцы будут в твоей власти.

— Может быть ты просто затосковал и оттого преувеличиваешь?

— Может быть, — бегр с необычной для него вялостью пожал плечами, — а может быть и сумерки навели на меня свою тоску. Я разлюбил сумерки, великий. Позволишь ли рабу твоему земнопоклонно просить?

— Говори.

И он заранее нахмурился, потому что не любил, когда подручные обращались к нему с просьбами. Пусть и сколь угодно земнопоклонными.

— Дозволь от полнолуния и до полнолуния провести уединенно в этом жилище. А если уж этого никак нельзя, то не посылай с делами к этим морским колдунам. Потому что кажется мне — это они навели на меня мою черную тоску.

Лицо Шареарехи разом отвердело:

— Поедешь. Сам же говорил, что мало будет пользы спорить с судьбой. Так что поедешь. Придет утро, и ты сам, первый посмеешься над своими бабьими страха— ми. Утром и поедешь.

— Слышать — значит повиноваться. Великий мудр, как всегда. Он прав более судьбы. Только ехать нужно через два дня. Их посудина, именуемая "Валуур" доставит сено и белый товар для здешних кули, а заодно подвезет меня к... К людям, которые не проявляли радостной готовности при составлении договора об охране. Ну вы должны помнить, я еще рассказывал про этого потешного старика с мордой, как печеное яблоко и как он жался, будто готов вот— вот намочить штаны...

— Это — на твое усмотрение, — равнодушно проговорил толстяк, — я не могу решать и думать за всех своих подручных сразу, потому что поистине — вас слишком много.

Руководство компании "Шеоле" заключило договор об аренде небольшого, ровного, довольно паршивого острова, расположенного между двумя более крупными собратьями. Договор, — чин по чину, — был заключен на обычный срок в шестьдесят два года и заверен печатью местного султана. Вопреки обыкновению, на строительство рабочих привезли откуда— то извне; то есть, разумеется, совсем без местных рабочих не обошлось, но тон все— таки задавали не они. И какие рабочие! Рослые, крепкие, дисциплинированные, в аккуратной тропической одежде единообразного покроя, они работали дружно, ладно и аккуратно. Довольно скоро всем, способным видеть стало вполне ясно, что строят они именно аэродром. Но это, пожалуй, слишком сильно сказано, — аэродром, так — аэродромчик. Посадочную площадочку на бесплодном островке. Также понятным стало, что компания поступила мудро, решившись для этого раза действовать привозными рабочими, потому что это совершенно отчетливо оказалась комплексная группа специалистов, и когда одни при помощи ультразвуковых насадок размягчали и выравнивали камень, а другие ликвидировали заросли в тех местах, где они были не нужны, третьи совершенно спокойно монтировали оборудование аэродрома. Чисто, крепко и аккуратно, как делали все. И, каким бы маленьким ни был затеваемый аэродромчик, оказалось, что на оборудовании "Шеоле" решила не экономить во всяком случае: последнее слово техники в диспетчерском обеспечении полетов. Последнее — в спутниковой навигации. А что касается связи, то кому— то могло бы показаться даже, что аппаратура уж слишком роскошна для предполагаемых целей.

Показалось, в частности, одному из малорослых, незаметных шиссов, работавших в составе туземной команды, одному из многих шиссов, начавших прибывать на Архипелаг сразу после Океанской Войны и заключения договора, — на заработки. Ему и вообще много чего казалось странным: зачем, например, дьяволам из Рифат, понадобились для работы эти дважды дьяволы из людей кейсара? Или в их содомитской республике нет компаний по строительству аэродромов? А что это люди кейсара, он знал совершенно точно, потому что не раз и не два слышал их разговоры между собой, а их мерзкую, оскорбляющую ухо речь понимал. Чем отнюдь не стал хвалиться. Он вообще понимал довольно много языков и наречий, за что ему и платили хорошие деньги хорошие, щедрые люди, желавшие знать, что за аэродром такой строит эта содомитская "Шеоле" на арендованном острове. Разумеется, никому из носатых дьяволов и в голову не придет, что кто-то понимает их лягушачью речь, они слишком глупы для этого, а паче того — самоуверенны той самоуверенностью, которая гораздо, гораздо хуже осторожной глупости... А еще они не отличают одного шисса от другого... Скорее — просто не вглядываются и не замечают. И это очень, очень хорошо. Если наделать переполоха раньше времени, то наниматели могут счесть его человеком ненадежным и лживым, недостойным хороших денег а достойным, наоборот, наказания . Поэтому раньше он не искушал судьбу, поскольку не мог быть до конца уверен, но теперь пора, кажется, наступила: люди кей-сара — раз, оборудование отнюдь не по чину — два... Не будет беды, если сказать, что строители эти уж очень похожи на солдат, потому что это правда. И самое главное: сегодня ему удалось узнать из разговора этих глупых длинноносых, что аппаратура испытана, и они успешно посадили один водяной самолетик в бухте у острова и один земной самолетик (это он и сам видел) прямо на новую полосу, а следующей ночью, когда туземных рабочих вывезут в казармы на выходные, они ждут какого-то Подкидыша, черт-бы-его-побрал-только-его-тут-и-не-хватало. Поэтому нынешней ночью он откроет свой сундучок. У него такой же сундучок, как почти что у всех туземных рабочих, разве что чуть получше, потому что он десятник, старший над туземной бригадой, нельзя не быть начальником, потому что без этого не будет уважения и возможности делать свое дело, за которое хорошие, щедрые люди платят хорошие деньги... Он наслаждался, когда выбирал себе сундучок ровно настолько лучший, чем у этих безмозглых баранов, насколько это необходимо, чтобы даже кто— то подобный ему самому не заподозрил в скромном десятнике двойного дна. Жаль, что таких мало и никто не оценит проявленной им тонкости. На дне его сундучка лежит очень-очень умная радиостанция: с ней даже уметь почти что ничего не надо, наговорил на ма-ахонькую кассетку что тебе надо, установил условленное время — и оставляй ее присоединенной к подходящему железному пруту. Ему объяснили, какие вещи являются подходящими и он загодя облюбовал несколько подходящих вариантов. А сама рация маленькая, легко пристроить таким образом, что и не увидит никто... А передача, сжатая по времени во много— много раз и зашифрованная, почти не поддается перехвату... А если перехватят, расшифруют, найдут, — то кто передавал— то? А никто не передавал, а — ищите... Он тщательно огляделся, перед тем, как наговорить свой донос, это он умел хорошо и мог быть уверен — при сем никого не было. Так же, со всеми предосторожностями он пристроил умницу— радио и отправился спать под навес, где ему наряду с другими десятниками был выгорожен положенный по чину закуток. Условленное время пришло и ушло, но ему все равно не спалось, и то казалось, что жарко, то — что мочевой пузырь вроде бы как полон, и он выходил под ясное небо, на котором со всем старанием светила полная луна. И не то чтобы она могла как— то повредить ему либо же помешать, а — лучше бы ее сегодня не было. Под конец, в самое глухое время, в час Демона он решил все— таки убрать, от греха, свое имущество и тихонько двинулся на противоположную сторону острова.

Он возник, словно сгустившись из темноты и негромко свистнул сквозь зубы:

— Эй, шисс, эй!

И у него сердце сжалось, почти остановилось от ощущения не беды даже, — гибели. Посмотрев на окликнувшего его, бывший, — потому что сразу же засчитал себя в бывшие, — десятник все — таки не смог не вздрогнуть заново. Это был особенно крупный экземпляр породы омерзительных тварей, именуемых "заморскими дьяволами" или, иначе "длинноносыми варварами". С ними дружили, торговали, договаривались, работали, но, однако же, между собой продолжали называть их именно так. Так вот эта тварь была особенно крупной и особенно омерзительной, а сейчас, в темно-сером комбинезоне, в темно— серой пилотке, нахлобученной на уши, с зачерненным лицом — так и подавно. Один глаз у него был скрыт каким— то устройством, а другой — буквально горел желтым, лютым огнем. Он уже раньше обратил внимание на огромного желтоглазого варвара и безотчетно возненавидел его. Он по все своим статьям не походил на потомка ветхого Адама или, как считают иные глупцы из варваров, на потомка ветхой обезьяны: больше всего он напоминал потомка тигра, вставшего на задние лапы, воплощение Желтоглазого, громадный хам с кошачьими, бесшумными движениями. Помимо стати и движений буквально все в его лице выдавало его истинную природу: тигриными, — будто мало было бесконечно-лютых желтых глаз, — были угловатые очертания скул, лба и подбородка, словно тесаных из гранита, и даже чуть загнутые вперед, блекло— желтые бакенбарды твари. У него не было оружия, а шисс хорошо владел приемами традиционного бокса, — но ему даже в голову не пришло драться. Чудовище прикончило бы его голыми руками, как он прикончил бы мышь, пойманную за хвост, без труда, с наслаждением, мучительно, это была просто-напросто аксиома, не нуждавшаяся в доказательствах истина. Все, порог, конец, последний предел.

— И что же ты тут делаешь, маленький шисс, — жирно промурлыкала эта, лишь по недоразумению — человекообразная, тварь, — ну? Я жду рассказа, что ты просто-напросто вышел пописать и ничего-ничего не ведаешь об одном забавном устройстве...

Он и сделал-то как будто всего одно неуловимое движение, а оказался вдруг совсем рядом, каменные лапы клещами вцепились в плечо, а потом каменный палец вонзился ему под ухо, и он не закричал от острой, колющей, костяной боли только потому что не смог, а желтоглазый тем временем продолжал, слегка-слегка, — в самую меру, — свирепея, чтобы ужас в схваченном — отнюдь не слабел бы, а продолжал гореть ярким, нетускнеющим пламенем:

— А ведь ты, наверное, казался себе самым умным — а? Только кое-чего ты все же не знаешь: мы научились прямо в воздухе делать невидимые зеркала, отражающие радио. И мы накрыли зеркалом остров, как завтра — накрыли бы казарму на Гая-Гая. Мы поставили не три, а целых четыре приемника, пеленгующих отраженные сигналы, а все для чего? Все для того, чтобы со всей надежностью прищемить твой хвост, маленький шисс. Так что можешь гордиться, на тебя хорошо потратились...

Время от времени он менял способ хватки на другой, еще более болезненный, но его пленник от страха все равно не решался кричать, а только сипел или, в крайнем случае, задушено блеял.

— ...А кроме того ты, мой сладенький краснопопик, все время оглядывался в поиске каких— нибудь больших дядек вроде меня, и совсем-совсем позабыл про маленькие такие камеры для слежения, — говоря все это, он не терял времени даром, а совсем наоборот, — чрезвычайно целеустремленно волок его куда-то в сторону своих бараков, таких же крепких, чистых и аккуратных как и все, что они делали, — и дышать ты будешь теперь так, как я скажу, а если ты будешь крутить, то знаешь, что я с тобой сделаю? Шесть лет тому назад я сажал вот таких вот на бутылку, потом начинал давить на плечи и выдавливал все, что мне нужно, даже из самых упорных сукиных сынов... Я могу оторвать тебе руку, шисс. Могу проволокой отрезать пальцы.

Он остановился в световом круге от яркого фонаря, совершенно противоестественным образом заломив ему руку и, одновременно, не давая опустить лицо. При этом он дышал пленнику в лицо, дыхание его пахло мятой и еще чем-то холодно— безжалостным, и это странным образом пугало, потому что его дыхание просто обязано было смердеть гнилой кровью, как пасть хищного зверя:

— ... могу вырвать тебе глаз. Хочешь, — зрачки его от бешенства то сужались, то делались совсем широкими, и он вдруг начал вдавливать свой железный палец во внутренний угол глаза жертвы, — я вырву тебе глаз? Прямо сейчас?

— Силуян! — Раздался негромкий, но очень какой— то мрачный голос из густой те— ни от кустов совсем неподалеку. — Не трать покамест пленного, оставь что-нибудь медицине. Ты слышишь меня, Ворон?

На свет неторопливо вышел невысокий, худощавый человек лет сорока семи — сорока восьми, одетый в старомодную, заношенную солдатскую форму. Беспощадный палец покинул его помятую глазницу, а страшная хватка несколько ослабела. Шисс почувствовал только, что то невообразимо страшное, что подступило к нему совсем близко, несколько отступило, отодвинулось от его зависшей судьбы и уже поэтому, инстинктивно, как животное потянулся к тому, кто чуть разжал безжалостную петлю на его горле. Тут он глянул в глаза своему неожиданному спасителю и содрогнулся; до этого казалось ему, что нет ничего страшнее тигриных глаз Силуяна Ворона, но, как выяснилось, ошибался: глубоко посаженные глаза вновь подошедшего были олицетворением холодной жестокости, такой, которая приличествовала бы, пожалуй, одному лишь Отцу Зла, абсолютной и бесконечной. Нет, он ошибался даже два раза: не солдаты. Люди из частей специального назначения, намеренно подобранные из ветеранов всяких-разных контрпартизанских и противоповстанческих действий. Адские Псы, чудовища, извергнутые преисподней.

— Я отдам его тебе, обещаю, но потом. Сейчас с ним должны профессионально поработать господа из Медицинской Службы. Так что не нагоняй на него излишней жути, а то у них могут возникнуть трудности... Никто из этих макак ничего не видел?

— Олекса взялся приглядеть с надлежащей осторожностью. Он сумеет, мальчик опытный...

— Ну и добро тогда, — худощавый вдруг свистнул негромко сквозь зубы, и на его свист откуда-то вышел благообразный господин с мягкими, белыми руками в сопровождении трех громадных подручных с равнодушными, как у акул, физиономиями, — возьмите этого убогонького и сделайте все, что положено... Мне к утру нужны надежные результаты, а не как в прошлый раз... Что хотите делайте, но чтобы к утру поведение его было бы полностью предсказуемым. Чтоб железные коды. Железные. Ты понял меня, лепила?

— Господин тысяцкий! Опять эти несносные выражения! — Голос благообразного был нервным, даже несколько визгливым. — Сколько могут продолжаться эти бесконечные оскорбления?

— Ну— ну, — снисходительно, чуть лениво проговорил тысяцкий, — не обижайтесь, господин военный лекарь... Вы же знаете, что я не со зла. Значит — договорились? А макакам скажем... Сами придумаете, что с ним произошло и когда он будет в порядке.

— Да к полудню, — лекарь, крупнейший во всей армии специалист в своей области возмущенно фыркнул, — чай не бог весть что... А если с электродиками подсуетиться, — так и вообще надежней надежного будет...

— Пожалуй — не надо, — задумчиво проговорил его собеседник, — это ж голову брить, разговоры лишние пойдут...

— У вас, — почтенный медик назидательно поднял палец, — совершенно пещерные воззрения. Наше искусство не стоит на месте...

А в ночь на выходной день, когда все, до единого местные рабочие пили рисовую водку в притонах Гая-Гая, играли в сложнейшие, о ста восьми листах местные карты и курили исключительных достоинств коноплю из Ганчинги, с небес бесшумно, как сова спустилась черная птица. С пилотом разговаривали по кодированному резервному каналу. Ему по всем правилам дали посадку, и все— таки у встречавших возникло чувство, что каким— то образом они его прозевали: вот только что не было — и вот уже есть, стоит на темной полосе кромешно-черный самолет, и пилот с задумчивым видом уже вылезает из кабины. По— настоящему его прибытию обрадовался только один человек, — техник из Конфедерации, который чувствовал себя очень и очень не в своей тарелке среди сдержанно— недоброжелательных имперцев. Кроме того, за время пребывания в здешних богоспасаемых местах у него возникли сильнейшие подозрения, что все они — психи. По контрасту с ними компанейский, светлоглазый пилот был истинным праздником духа для разговорчивого и любящего хорошую компанию техника. Впрочем, странноватые здешние работяги дело свое знали туго: прошли считанные минуты, и из ангара был выкачен "Омега — М — Ультра — 52", а черный самолет занял его место в ангаре. Спустя четыре часа штатный пилот "Омеги" без всякой вины сел под роскошный домашний арест в кабинете главного инженера, а пришелец на его самолете улетел заре навстречу, благо, что до нее было неблизко и столкновение ему не грозило. На прощание он оставил жутким, как лунный ландшафт, строителям опечатанный конверт с директивной дискетой и письменной инструкцией — на всякий случай. На конверте было напечатано неизбежное: "Высшая степень секретности. Вскрыть только..." — и т.д.

Когда самолет отыскал в океане серовато-белый, с бежевым "Валуур" и по всем правилам опустился на его палубу, Дубтах с облегчением вздохнул: хозяева, какими бы святыми они ни были, авиацию на палубе принимали вполне профессионально. Невысокий смуглый человек в белой одежде находился среди немногочисленной группы встречающих — и впереди них. Когда он с заранее готовой улыбкой протянул руку бодро выпрыгнувшему из кабины пилоту и глянул в его лицо, улыбка эта вдруг застыла:

— Юноша, вас посылали чрезвычайно легкомысленные и неосторожные люди. Ради бога, идемте скорее, посмотрим, что тут можно сделать...

— Дану — праматерь... Что случилось— то?

— Да вы только гляньте на свое лицо!

— А что такого, вроде бы лицо как... Тьфу! Их извиняет только то, что есть еще больший идиот... Потому что это, в конце концов, МОЯ шкура! И что же нам делать, э-э-э... Посвященный?

— Кажется, — у нас был какой— то подходящий краситель. В предвидении именно таких случаев мы запаслись чем— то таким... Идемте скорее, потому что наш друг — человек точный, погода стоит... великолепная, и прибыть он должен не более, чем через три с половиной часа.

Впрочем, уже через два часа физиономия Дубтаха своим великолепным красноватым колером ничем не выделялась среди дубленых лиц старожилов, и сам он с большим удовольствием затерялся среди разного напалубного люда, с вялым интересом наблюдавшего за прибытием несколько ободранной парусно-моторной шхуны, — обычнейшей в здешних водах посудины, равно любимой и рыбаками и пиратами.

На борт "Валуура" на этот раз поднялось всего два человека: вид первого из них доставил Дубтаху огромное удовольствие, поскольку на все сто совпадал с его почти подсознательным, еще детскими книгами навеянным представлением о том, как должен выглядеть настоящий пират. Это был высоченный, атлетического сложения мужчина с многодневной неряшливой щетиной на почти черном от загара лице и обманчиво— вялыми движениями. На голове — неопрятная повязка из какого-то лыка, выцветшие шаровары, заправленные в раздолбанные ботинки с высокой шнуровкой, короткий полосатый халат на голое тело. Натурально — портупея с кобурой и ножнами, из которых торчала зловеще— изогнутая рукоятка ножа. Увидав страшный, кривой шрам, стягивающий книзу угол левого глаза, Дубтах помимо удовольствия испытал еще и некоторое облегчение: по крайней мере хоть что-то определилось... Затем, заглянув в глаза высокорослому, он все-таки усомнился, не мог не усомнится, встретив взгляд не то чтобы свирепый, а неимоверно мрачный и злобно-настороженный, полный чего-то существенно более поганого, нежели какое-то там примитивное зверство. Чего там греха таить, во времена непутевого детства, проведенного отчасти на улицах не больно благополучного пригорода, он нагляделся на местную шпану с морщинистыми, старообразными с самого раннего детства, жестокими мордами, на людей с колыбели обреченных тюрьме, на полные темной беспощадности глаза их, — этот взгляд был и еще похуже. Второй был пониже, с непременным "люсингом" на ремне, он вертел головой, с явным удовольствием разглядывая многолюдство на чистейшей палубе и непрерывно улыбался дебильноватой улыбкой педагогически запущенного, тупенького ребенка. Высокий, не теряя времени на какие— либо церемонии, обратился прямиком к Посвященному, и голос его оказался неимоверно низким басом, таким же угрюмым, как и сам его обладатель:

— Привет, шаман... Слыхал я, что твоя лоханка направляется к Улулу, так что подбросишь нас к Капу-Риу, там небольшой крюк. А сейчас отведи нас куда— нибудь, где можно сделать бряк... Я рано встал и до смерти хочу спать. Ну че вылупился? Зенки слипаются, говорю...

Тут же, бесцеремонно отвернувшись, он свесился через борт и оглушительно заорал что-то на каком-то местном диалекте, безобразно изуродованном на потребу разношерстого люда, составлявшего "Хон Санджир Камрат", обращаясь к оставшимся на шхуне. Выслушал ответный вопль, и заревел еще громче. Минуты через три подобного общения он удовлетворенно кивнул, а шхуна, стуча мотором и оставляя облачка вонючего голубого дымка, развернулась и отправилась прочь. Вновь обернувшись к встречающим, он обвел их взглядом прищуренных глаз и безошибочно нашел ясные глаза Дубтаха. Трудно сказать, сделал ли он это движение в сторону сотоварища красиво поднятой бровью или просто глазами, но только Дубтах понял. В переводе на общегуманистический это обозначало, — убрать. Причем, — насколько он понимал в неотъемлемых правах личности, — убрать как можно скорее. Правду говоря, подобного он не ожидал, но реакция выручила, как выручала и всегда, так что к составлению экспресс— плана пилот приступил тут же. По пути к месту отдохновения низкорослому обладателю "люсинга" вдруг сделалось нехорошо, он обмяк и повалился, гремя автоматом о пол, в связи с чем и был доставлен в медицинский изолятор, на попечение озверевшего от безделья эскулапа из числа Стоящих На Пути. Прирезать болезного, — чтоб не мучился, — на чем категорически настаивал человек со шрамом, Посвященный так же решительно не позволил:

— Насла, благословенный брат мой, — я сам займусь этим беднягой. И доктор поможет, так что я ни в коем случае не жду с его стороны никаких осложнений... Если хочешь, я и тобой займусь прямо сейчас.

Человек со шрамом отрицательно покачал головой:

— Не сейчас, Посвященный и спасибо тебе. Может быть, — позже, даже непременно, но пока — не время. Я много чего узнал о том деле, которое ты поручил мне, и знаю, что обязан довести его до конца. Может быть, — до страшного конца. Если придется — до сколь угодно страшного конца, и да простит меня Господь со всей его бандой лакействующих угодников и охреневших святителей, потому что по-другому, боюсь, ничего не выйдет. Так что потом, а пока мне лучше остаться тем, чем я был два этих года... Эй, а этот где? — Он обернулся, и увидел безмятежно улыбающегося Дубтаха. — Дай-ка я погляжу на тебя...

К этому моменту Дубтах, в общем, овладел собой и глядел в темно— янтарные глаза пирата, никак не выдавая внутренних содроганий натуры, ясно, улыбчиво, — в общем, как то и надлежит при выполнении приема "Отражение Зла".

— А ничего! — Между тем продолжала Персона, оглядев и сделав из уведенного выводы. — Хор-рошего мне пилотягу прислали! Расстарались, — вижу!

— А как узнали, ежели не секрет? Фотографию видели?

Посвященный тихонько отвернулся, чтобы скрыть улыбку, пират — откровенно заржал:

— Маска твоя, в серебристо-зеленых тонах, — просвечивает насквозь, как кисея. У тебя мало того, что нет практики, но еще и школа того... Архаичная и грубая. У того, кто тебя учил, может, чего и получилось бы, да и то...

— Простите, но, насколько я понял из имеющихся планов, помимо вашего телохранителя ваши былые спутники тоже... нуждаются в определенной заботе. Так не сочтете ли вы полезным, если я слетаю за ними вслед и подумаю, что там можно в этом плане сделать...

— Не думаю, — Посвященный задумчиво покачал головой, — предлагаю спуститься вниз, в гидроакустический пункт, молодые господа... Потому что после твоего выхода в мир, Анслам, нам пришлось... Значительно модернизировать некоторые из комплектов корабельного оборудования.

XXII

— Хотя в тебе с первого же взгляда виден Человек Зрения в чистом виде... Ведь ты же не склонен к музицированию?

— О, нет! Что угодно, но только не это: музыку я воспринимаю, как шум, по большей части откровенно неприятный... Но это еще мелочи по сравнению с тем, как я пою сам! В скаутах вожатый кидал мне в голову первые попавшиеся предметы при первых же звуках моего голоса, а потом сержант в армии официально приказал мне Не Петь Ни При Каких Обстоятельствах, — кроме, — как он выразился, — "разве что случаев, когда надо особенно срочно объявить боевую тревогу".

— Я рад, что не ошибся, хотя, должен тебе сказать, Люди Зрения в столь чистом виде тоже встречаются нечасто... Так вот, — этот аппарат настолько хорош, что ты все-таки послушай.

С этими словами Посвященный довольно— таки профессионально задействовал оборудование, и там, где оказался Дубтах, в фокусе колонок звуковоспроизведения со специальной, неискажающей геометрией, все наполнилось звуками: скрипами, бульканьем шорохами, гулом каких— то механизмов, пару раз из какого— то далекого далека донеслись глухие, неимоверно— низкого тона звуки ударов. Человек со шрамом, бывший тут же, под боком, вдруг насторожился, подняв вверх указательный палец, призывая к тишине и вниманию, но хозяин сверхсовременного и, в то же время, весьма комфортабельного пункта за невзрачной дверцей, продолжал возиться с оборудованием, усиливая одни звуки и отфильтровывая другие, пока даже напрочь лишенный музыкального слуха Дубтах не услыхал нечто: другой человек назвал бы это отделенным, неторопливым перебором басовых струн, только сделанных не из металла, а из какого-то гораздо более мягкого и эластичного материала.

— Это они? — Непонятно спросил Анслам, а хозяин, не оборачиваясь, молча кивнул головой. — Спешат...

И на эти, все так же непонятные слова Посвященный все так же безучастно кивнул головой, а лицо человека со шрамом исказила хищная улыбка.

— Имперцы?

— Нет. Отдельная группа морской пехоты Рифат. Те самые, кого они предназначили к десантированию с подводных лодок. Говорят, что до предела натренированные ребята.

— Ой, да не в том дело, — Анслам досадливо поморщился, — тренированные— ненированные... Разве ж в этом дело? Было обговорено, что это дело выполнят согласно определенной... Процедуре. А Рифат не играла в войнушку уже лет, — дай бог не соврать, — двадцать! Так что эти твои тренированные боевого опыта не имеют почти что наверняка! Туда б зверье послать, наемников каких, или еще кого, чтоб это дело просто любили...

— Минуточку, — вмешался Дубтах, — это не им я привез вторую инструкцию? Первая, на мой взгляд, попала в очень достойные руки...

— Именно им. Дело в том, что я принимал непосредственное участие в составлении этой инструкции. Потому и психую. Я тогда еще на передаче боялся влопаться, никогда такими массивами информации не перекидывался... Нет, ну ничего доверить нельзя этим людям! Инструкции составили — так зато выполнять их прислали вовсе не тех...

— Слушай, — а передать твоя бывшая команда ничего не передаст? Бо-ольшой облом может выйти!

— Это вряд ли, — покачал головой человек со шрамом, — дело в том, что это моя посудина. Так что я знаю, кого ко мне приставили, чтобы стучал, у кого что есть и кто на что способен... О рации я позаботился, вставив туда одну хитроумную штуковину, при посредстве которой рация работает, но передает своего рода код, — только ключа к нему никто, включая меня, не знает. Пока они разберутся, что там что-то не то, переключатся на какой-то неизвестный мне резерв... Потому что об известном я позаботился. Кроме того — инструкция как-никак предусматривает и это...

Когда по правому борту шхуны вынырнуло, обтекая шустрыми ручейками воды, зеленовато— серое, пятнистое, давяще-обтекаемых форм тулово подводного транспорта ВМФ Рифат, на шхуне, по неизбывному человеческому легкомыслию, поначалу даже не заподозрили ничего дурного и смотрели на сверхсовременную субмарину с любопытством. Поспешая, эта штука запросто делала тридцать один узел в подводном положении, трехслойный корпус из разнообразных полимеров — почти не поддавался активной акустической локации. Кроме того патриоты флота Рифат были убеждены, что и двигатель "Влак Куул" услышать совершенно невозможно, — но это только потому что никто не водил их в помещения, подобные гидроакустическому пункту "Валуур", где оборудование устанавливали специалисты одной небольшой фирмы, расквартированной в Директории Саармаа и руководимой одним большим любителем музыки, потому что эта аппаратура их двигатель — слышала. Другое дело, что только на форсированном ходу... Период детской доверчивости среди бывших на шхуне продлился недолго, поскольку очень скоро жизнь предстала перед ними во всей своей несправедливости и жестокости: пологий горб посередине корпуса лодки вдруг выкатил, как выкатывают глаза, два шестиствольных "Роллера" с калибром пятнадцать миллиметров. Они с жужжанием шевельнулись, отыскивая цель, после чего левое орудие коротко полыхнуло прозрачным, трепещущим пламенем. Раздался жуткий, омерзительный звук, от которого делалось холодно в животе, верхушки двух тощих мачт исчезли вместе с антенной, обсыпав находящихся на палубе недифференцируемым крошевом, а гигантский, нечеловеческий голос проревел с равнодушной угрозой:

— На борту вашего судна находятся незаконно удерживаемые граждане Рифат, приготовьтесь для приема досмотровой команды. Любая попытка помешать проведению досмотра будет пресекаться силой. Повторяю...

Голос, монотонно произносящий равнодушные слова, тем не менее давил, заставляя почувствовать и поверить, — не послушайся, и тебя раздавят, словно насекомое, не по злобе, а просто так. Впрочем, даже и помимо всякой психологии сопротивление организовывать было и впрямь поздновато, потому что шестистволки стерли бы в порошок любого, кто начал бы делать хоть что— то мало-мальски подозрительное. И все так же, держа шхуну под прицелом, с подводного корабля со сноровистой неторопливостью спустили две резиновых лодки с подвесными моторами. Хотя, впрочем, — какие к черту лодки? Целые плоские резиновые баркасы, на двадцать пять человек каждый. Хозяевам шхуны прибывшие показались похожими, словно близнецы, — особенно по контрасту с их собственной разношерстностью и живописной пестротой: это были рослые, белозубые, улыбчивые парни, как один — очень хорошенькие и совершенно с виду бесхитростные. В общем — дураки— дураками, которых и обманывать-то малость стыдно. Правда, — кое— что необычное в облике все— таки наличествовало: вместо "G-18" "Гарц — Ипсофер", которой была вооружена вся армия Рифат и еще около пятой части всего человечества, в руках у Пряничных Принцев были в основном "люсинги", а впрочем — весьма пестрая коллекция разнокалиберных стволов, отчасти — потертых и имеющих самый что ни на есть заслуженный вид. Давней слабостью вооруженных сил республики было плохое владение личным составом какими бы то ни было иностранными языками, поэтому красивые ребята, горохом рассыпавшиеся по помещениям, объяснялись с хозяевами в основном при помощи свиста, простейших жестов и несильных зуботычин, но при этом их странным образом вполне понимали. Большую часть экипажа собрали в самом большом помещении, выполнявшим на этой посудине роль чего— то вроде кают— компании, но некоторых, впрочем, развели и по другим местам. Улыбчивые парни ставили моряков в классическую позу мордой-к-стенке-руки-на-стену-ноги-на— ширине-плеч и приводили эту позу к надлежащему единообразию при помощи чрезвычайно умелых тычков и подсечек. Когда процесс был завершен, а корабль — заново обшарен сверху донизу, возникла пауза, исполненная странной неловкости. Громадный желтокожий сержант в соответствии с какими-то, — сразу видно, заранее обусловленными принципами, — раздал некоторым из своих людей кривые ножи, кинжалы с волнистым лезвием и даже что-то вроде коротких сабель, все — исключительно местного происхождения и только вчера купленное в Квартале Оружейников на столичном рынке. Пауза продолжалась, и тогда он, чуть зажмурив и без того узкие глаза про— бормотал:

— Простите, парни, но у нас — приказ с инструкцией...

Разумеется, что те, кого эти самые приказ с инструкцией касались больше всего, — не поняли ни единого слова, сержант взмахнул рукой, но пару секунд все еще было тихо, а один из обладателей кривого ножа вполголоса попросил:

— Старшой, я ему сначала горло, а глаза уже потом, ага?

— Какая разница, — пожал плечами громадный, толсторукий сержант, — давай...

И тут, как будто слово это было командой, — грянуло. Те, кому не было суждено другое, получили причитающуюся им порцию разнокалиберных пуль в спину или в затылок, другие, в ужасе обернувшись, успели увидеть вспышку клинков, вскрывающих им горло или до позвоночника вспарывающих животы, остальным, не столь уж многочисленным, расчетливо стреляли в грудь или прямо в лицо, потому что были стрелявшие — элитным подразделением, и ролей, расписанных заранее, никто из них не забыл. Когда резня закончилась, — но не раньше, — двое солдатиков едва успели добежать до борта, чтобы конспиративно поблевать в море, а носители холодного оружия, с зелеными мордами и во главе с сержантом приступили к завершающим всю акцию штрихам, обрезая носы и уши — приблизительно каждому третьему покойнику, выкалывая глаза — каждому четвертому и обрубая гениталии — каждому, — согласно все той же приблизительной калькуляции, — седьмому. Двое, следовавшие за носителями ножей, со сноровкой, говорившей о том, что они все-таки имеют касательство к флоту, вязали искромсанным трупам руки при посредстве измазанного в крови линя. Уже погрузив своих дрожащих бойцов на лодки, сам сержант задержался и еще на пару минут: достав из одного кармана — баллончик дешевого красящего аэрозоля производства транснациональной "Синто у Элементаль ", а из другого — записную книжку, — он старательно, норовя повторить даже саму манеру начертания диковинных хвостатых букв, перевел при помощи летучей краски на стену надстройки имевшуюся в книжке, совершенно непонятную ему надпись. Присоединившись к своим бойцам и обведя внимательным взглядом их лица, он вдруг понял, что почти не узнает своих людей.

— Так. — Сказал он. — Мы примем уже сейчас, на борту, понемножку, — но когда мы высадимся на берег, когда мы высадимся на берег, говорю я, — всей абордажной команде разрешаю надраться, и пусть они там хоть чего... Объяснения с начальством — на мне, но чтоб уже завтра все были как генеральский сапог — на месте, целые и чтоб блестели.

И добавил, помолчав, непонятно:

— Мне тут только психов не хватает ... Под хвост рыжему быку всех этих умников...

— Вам еще повезло, — испытывая непонятное возбуждение, болтал Дубтах, помогая человеку со шрамом облачиться в летные доспехи, — это уже несколько усовершенствованная модель... Так, чуть присядьте... Ажур... А то, — говорю, — одному тут вашему предшественнику и вообще пришлось путешествовать, сидя в сральнике...

— Облезешь, — любезно ответил пассажир, — я б тебя самого туда запихал...

— А что, — сообразив что— то, с любопытством осведомился Дубтах, — приходилось за рукояточку держаться?

— Та було малость... Ничего серьезного.

— А место ваше, — продолжал тем временем свою экскурсоведческую деятельность пилот, — официально именуется Постом Оператора, не абы что! Это ж понимать надо! Одно только не понимаю — на хрена мне оператор... Вы перегрузки как?

— Приемлемо.

— Это очень с вашей стороны предусмотрительно, потому что полоса коротковата.

— Совершенно не стоит волноваться, уверяю вас.

В общем, он не соврал, и попросил только, чтобы связь действовала в двустороннем режиме. Поэтому, поскольку делать было, в общем, нечего, они могли периодически обмениваться теми или иными замечаниями. На этот раз Дубтах решил, без изысков, дать самолету показать все, на что он способен в плане скорости, чего парадоксальным образом раньше никогда не делал. "Утренний Ветер" плавно всплыл на высоту четырнадцать триста и будто бы завис в сияющей голубой пустоте, потому что погода была отменной, а утро на этой высоте уже наступило. Впрочем — это было не надолго, потому что "Утренний Дождь" — убегал от солнца и делал это достаточно резво. Поэтому, из тьмы тропического утра поднявшись в сияющий день, машина как бы вползала в холодную тень, что надвигалась на мир и океан снизу. Машины этой серии не задумывались в качестве рекордсменов скорости, так что способность "Утреннего Дождя" без особой натуги держать на этой высоте скорость в три с половиной "М" следовало считать свойством, достигнутым по ходу дела и решая более важные задачи. Двигатель ровно гудел и свистел, а оттого пилот не сразу понял, что слишком знакомая мелодия на этот раз звучит не только в его голове, а, наоборот, доносится по внутренней связи:

— Уважаемый пассажир! Не будете ли вы любезны сказать.. Короче, — что это еще за вокал?

— Не знаю. Так, ерунда какая-то прицепилась, — и напел приятным голосом:

"Ес-ли при-ка— жешь — затра-авим

Солн-це в е-го поле-ете

Все пре-вра-тим живо-ое

В го-ру кро-ва-вой пло-оти

Гон-чим Ди-кой Охо-оты..." — ну и так далее. Сам не знаю, откуда взялось, но только с того момента, как мы окончательно влетели в ночь, это прелесть все поется и поется, и я не знаю, что с ней делать. А что, мешаю? Эй, пилот, эй! Чего не отвечаешь?

Дубтах, чувствуя, как у него без особой видимой причины похолодело в животе, — молчал. Он молчал в ответ и на какие— то еще слова своего пассажира, одолеваемый совершенно не присущей ему пляской идей вкупе с мистическими настроениями, а потом, наконец, ответил не слишком понятно даже для самого себя и сразу на все:

— Казалось мне, что вывезти тебя — простое дело, и зачем для этого понадобился именно я, — было непонятно мне. Но сейчас, услыхав от тебя песню, которую ты не мог знать, песню, слова которой нельзя толковать двояко, — еще раз убедился я, что мало было бы пользы пытаться перехитрить судьбу... Хотел бы я оказаться скверным и непрофессиональным пророком, но лучше все-таки приготовься плыть по морю крови, пассажир...

В ответ раздался странный, сухой смешок, чуть напоминающий кашель:

— По рекам крови я уже плыл, достопочтенный. Поэтому ты не слишком удивил меня, сообщив, что все реки рано или поздно впадают в море. Но и не обрадовал, а потому я постараюсь утянуть в это плавание и тебя. Как ты к такой компании?

— Лучше чем к другой. Если, конечно, не удастся отвертеться от самой экспедиции.

— По-моему — ничего не выйдет, — мягко сказал человек со шрамом, — и ты вот еще что... Сдается мне, что через четверть часа этот твой агрегат войдет в воздушное пространство Империи. Так что давай прекратим болтовню, а ты пока что лучше напрягись и соберись...

— Так ведь, вроде бы, уже обо всем договорено?

— Знаю. Но лучше все-таки собраться.

— Принял к сведению. Прямо сейчас проверю еще раз створ входа и начинаю непрерывно передавать код.

— Гм. Ну если это так уж необходимо... Я, правда, имел ввиду не знаю что, но что— то иное.

— Слушай, у тебя тоже есть так— планшет, глянь— ка, что делается... Набери...

— Однако — разберусь... Ну, включил, — и что дальше?

— Во-он там, у левого края, как раз посередке, — два крайних перехватчика из "Оперативной Группы 15", это я знаю, потому что меня предупредили, их предупредили, и так все и должно было быть. Но вот с пол-третьего выдвигается аккурат навстречу к нам еще какая-то пятерка, причем в очень компактном строю. Насколько я знаю имперцев, ничего такого в неположенном месте быть никак не может... Так, может, ты мне объяснишь, что все это значит?

— Не группа сопровождения?

— Договорено, что не будет. Во избежание.

— Тогда — о-ой! Ежели это то, что я думаю... Ты смыться можешь?

— Не от "Гржим — 888м" с гиперзвуковыми ракетами.

— Ну тогда...

Но Дубтах так и не узнал, что было бы "тогда", потому что голос, аж даже гнусавый от подлости, внезапно провыл в гермошлеме:

— Вы вторглись в воздушное пространство Империи, немедленно садитесь на указанный аэродром, иначе открываем огонь на поражение...

Только это он врал, гнусавый от подлости голос, потому что никакого аэродрома он Дубтаху не указывал, а стрельбу зато уже открыл, только никого не сумел обмануть гнусавый голос, потому что был Дубтах готов. Ко всему был готов с того самого мгновения, когда увидел в этом месте совершенно постороннюю оперативную группу. Готовность к противоракетному маневру (Таких они, мля, еще не видели. Теперь, мля, увидят.), — и, одновременно, по условной частоте:

— "Бумеранг" вызывает Трехсторонний Комитет. Находясь в створе, атакован группой перехватчиков, без предупреждения. Автоповтор. Прием.

— Да вы с ума...

— Эй, ведь предупредили же не трогать! Он в коридоре, в каком нужно!

— Вали его, вали, потом будешь разбираться! Десятник Сохач, я приказываю вам!

— Трехсторонний Комитет — "Бумерангу". Что там у вас, черт возьми происходит?

— "Бумеранг" — Трехстороннему Комитету, — предоставьте код!

В этот момент две "Балк — 11" большого радиуса действия преодолели сто шестьдесят километров, разделявших машины к моменту пуска, и оказались на расстоянии, уже требующем Надлежащих Мер.

— Держись! — Вспомнил о пассажире Дубтах и честно предупредил. — Сейчас начнется...

В отличие от прошлого раза, в этом эпизоде динамическое торможение с козлиным скачком назад — вверх было проведено в точно рассчитанный момент и оказалось весьма эффективным. "Балк — 11" по праву считался чудом техники, но, правду говоря, не только " Утренний Ветер" но и любой мало-мальски современный истребитель были для этих ракет малоподходящей дичью. Зато рвались они эффектно. Здорово рвались. Даже глядеть было страшно, как буквально испарился клочок несчастного, попавшего под раздачу облака, но "Утреннего Ветра" в этом месте уже не было, он был далеко в стороне, а кошмарное эфирное безобразие тем временем продолжалось по нарастающей, пока не раздалось довольно— таки перепуганное:

— "Бумеранг", примите код Трехстороннего Комитета: код...

— "Бумеранг" код доступа Трехстороннего Комитета подтверждает, прием...

И в наушниках, разом прорезав всю неразбериху, раздался железный, чуть брезгливый голос человека, который даже не допускает возможности, что его могут ослушаться:

— Послушайте, Подкидыш, это не мы, это чья-то самодеятельность... У вас там отмахнуться есть чем?

— Найдется.

— Так сбивайте их всех к чертовой матери! Слышите? Не вздумайте жалеть, бейте в кровь, бейте в душу. Это не наши люди, это оборотни, которым нет пощады. Продержитесь, сколько сможете, а я сейчас спущу на них всю свору. И вот еще что... Как бы там ни кончилось, — примите мои извинения. Слышите? Великий Князь приносит извинения и клянется неукоснительно разобраться со всеми. Вы слышите меня, воры?

— Делайте свое дело, делайте! Это не Его Высочество, это провокация!

Тут в многоголосый хор вплелся спокойный голос пассажира:

— Хозяин, "пятнадцатая" повернула к нам, на таких скоростях уже минут через пять здесь будет.

— Пять минут! — Тихонько взвыл Дубтах. — Это целая вечность! Будем расходиться на встречных. Держись!

— Всеми конечностями. Очень надеюсь, что ты знаешь, что делаешь. Впрочем — одобряю.

Компенсаторы — на максимум, форсированная тяга! И вот вам, в соответствии с августейшими пожеланиями, — две "Дану" в рожу! На таких скоростях он разминулся с перехватчиками быстрее, чем ошалевшие от такой наглости, разогнавшиеся гончие что-либо успели предпринять. И неожиданно, как это обычно и бывает в подобных невразумительных ситуациях, нападающие дружно развернулись и направились в каком-то абсолютно неинформативном направлении. Впрочем, так поступили не все: один из перехватчиков явно отставал, хромал и вообще чувствовал себя, судя по всему, плохо. Кажется — все, и на сем это небольшое недоразумение, кажется, следует считать исчерпанным... И железный голос в наушнике сказал:

— По— моему — уже все. Рекомендую далее следовать по исходному варианту. И лучше поскорее, потому что четыре часа утра — не лучшее время для шуток...

— Здравствуйте, господин десятский, — проговорил после минутной паузы, во время которой он пристально вглядывался в стоящего перед ним человека со шрамом, высокий, худощавый человек в идеально пошитом жемчужно— сером костюме — тройке — и зевнул, деликатно прикрыв рот ладошкой, — вас, воистину, довольно-таки мудрено узнать.

— Так и было задумано, — поклонился названный десятским, — так что все правильно, Ваше Императорское Высочество.

— Я и сам-то до смерти хочу спать... Чер-рт, до чего ж я ненавижу бессонные ночи... Так что вполне могу себе представить, насколько устал ты, — но увы! — Он, встав во весь свой немалый рост, развел длиннопалыми, жилистыми руками. — Получилось так, что при данных обстоятельствах все наши дела являются исключительно только срочными, неотложными, экстренными... Так что прежде всего, разумеется, — кто? Это тот, о ком я думаю?

— Увы, Ваше Высочество... Кстати, — в отношении него у меня как раз не было доказательств. Так что, если бы не его безобразная выходка, я, скорее всего, никому бы и ничего не сказал.

— Да, это он, — по лицу великого князя мимолетно скользнула улыбка такого свойства, что даже Дубтаху, которому со стороны этого человека ничего не грозило, все равно стало неуютно, — немного погорячился. Не понимаю, — и чего, спрашивается, ему не хватало? Впрочем, — он и всегда был дураком, и у меня просто— напросто не доходили до него руки... К его, как это ни парадоксально, несчастью, потому что сейчас процесс дохождения рук будет выглядеть по— другому... Что, Ансельм, прямо сейчас поедем?

— Пусть еще малость поварится. Где тут?

— Что, не терпится?

— Нет, — устало покачал головой Анслам — Насла — граф Ансельм Мягкой, — просто-напросто это довольно-таки много, и я просто боюсь что-нибудь упустить.

— Тогда — прямо перед тобой. Исповедуйся, мой ключ уже введен... Слушай, Желан, — ты не организуешь кофе мне, господину графу и нашему многоуважаемому гостю? Можно? — Человек в сером комбинезоне молчаливо поклонился. — Благодарю, любезный мой...

То, что последовало за этим, вызывало нечто вроде мистического ужаса: вызвав на экран огромного дисплея карту, человек со шрамом попеременно то печатал на клавиатуре, то, отхлебывая кофе, негромко диктовал что— то в микрофончик, то растыкивал значки прямо на экране, услужливо увеличивавшем в подобных случаях масштаб. Сотни названий и имен. Тысячи цифр и кодов. Какие-то кошмарные комбинации того, другого и третьего. Два с половиной часа к ряду, ни разу не сбившись, без остановок, за исключением коротких, тихих консультаций со здешним грозным хозяином. Тот тоже потихонечку пил кофе и с чуть брезгливым видом, который, очевидно, и был для него самым обычным и ни к чему конкретному из окружающего его, как правило, не относящимся, искоса поглядывал на согнутую перед экраном могучую спину. Потом не выдержал и он:

— Послушай-ка, — у тебя и всю жизнь была такая память?

— Разумеется, Ваше Высочество. Как и у всех мало-мальски нормальных и сравнительно молодых людей. И так же, как все, я абсолютно не умел ей пользоваться. Другое дело, что теперь я просто не понимаю — как можно забыть то, что необходимо запомнить? Вот этого вот — не помню, как нельзя доподлинно вспомнить себя — трехлетним... Вас, надеюсь, именно это интересовало?

Работая, он машинально ковырял свой фирменный шрам, а потом, когда уже под завязку нафаршировал "Киклас — 6", и многострадальный агрегат приступил к формированию вариантов и педантичному представлению их на предмет критики, сказал:

— Вот интересно, — когда сидел на островах, то мне и в голову не приходило теребить эту гадость, а как вернулся — так впору пальцы поотрубать... Чер-рт... Простите, Ваше Высочество, — нельзя ли тут откуда— нибудь добыть лекаря?

Великий Князь поперхнулся кофе:

— Разумеется! Сейчас— сейчас... Тебе плохо?

— Ваше Высочество, — укоризненно прогудел Ансельм, разводя своими жуткими жилистыми лапами, — вам часто приходилось видеть, чтобы офицерам лейб-гвардии становилось плохо даже после полутора литров? Уверен, что попросту никогда... Вот эта вот штука надоела за все эти годы, так надоела, что сил никаких нет...

— Шуточки у тебя, гляжу, — проворчал князь, бросив на собеседника обиженный взгляд и набирая номер на клавиатуре телефона, — и впрямь все те же остались...

— Увы! Попросите его, чтобы зажим приволок обязательно. С зубцами такой...

— Господин лекарь? — Ехидно проговорило Его Высочество. — Я вас не разбудил? Нет? Ну я рад... В таком случае будьте любезны незамедлительно пройти к моему личному терминалу... Да. Нет. И обязательно захватите такой зажим с зубчиками. Знаете? Как зачем? Пытаю тут одного. Пы-та-ю, говорю... Да, самолично, и просто-напросто не могу понять, что вас тут так удивляет? Ну и все, что к этой... зубчатке положено, тоже захватите...

Мягкой сидел перед экраном полуобернувшись, глядел на картинку — искоса, и только изредка, лениво тыкал толстым указательным пальцем в клавишу "Указ", когда в зале показался невысокий, плотненький военлекарь с до крайности взволнованным лицом.

— А— а, принесли? Вот спасибо, давайте сюда...

И, подойдя к зеркалу, висящему над раковиной (Дубтаха просто поражала сугубо имперская манера растыкивать рукомойники в самых немыслимых местах), он страдальчески сморщился и зверски подковырнул толстый, бугристый край шрама.

— Да вы что, с ума сошли? Давайте я!

— Не-ет, господин военный лекарь, у меня с ним свои счеты... Кроме того — я знаю, как эта пакость лежит... Ваше Высочество, — вы, может, отвернетесь все— таки?

— Почему же? — Холодным голосом осведомился тот, поднимая фирменные Костиничевские брови. — Мне очень интересно. Вдруг пригодится. Кроме того, — я ведь тоже некоторым образом гвардейский офицер. Так что не стесняйтесь.

Аристократ, не оборачиваясь, кивнул и заново начал терзать верхний, не раздвоенный край своего украшения, потом раздалось довольное: "Есть!", — и каким— то одним, по— звериному плавным движением выдрал весь свой жуткий шрам целиком. На его месте осталась только обширное, причудливой формы пятно тонкой, розовой, депегментированной кожи, усеянное редкими кровавыми точками, а сам Ансельм выпрямился с торжествующим видом подняв над головой зажатый в инструменте бугристый, серо-желтый кривой клок омертвелой плоти. Лекарь глядел на редкостный образец с явным интересом:

— Не позволите ли полюбопытствовать?

— Да отчего ж? — Он протянул зажим собеседнику. — Пожалуйста!

— М— м— м... Может быть, — заодно поделитесь, как сотворили этакое? Что— то вот так, сразу, не соображу...

— А-а, производит все-таки впечатление? Не знаю, как бы это проделал истинный специалист, но я первым делом вырастил по книжке культуру собственных фибробластов. Потом — дождался, пока не появятся признаки асинхронных митозов и атипичного роста...

— О, атипичный а-плант? Очень, надо сказать, рискованная выходка!

— Да, — кивнул головой бывший человек со шрамом, — вот и я решил, что слишком рискованная. На последнем этапе перед подсадкой я добавил в культуру дельта— псевдопорфирин, — разумеется, — по избытку. Вы бы видели, лекарь, какой до— вольный вид был у культуры: она была красная, как губы упыря, как... Как не знаю что. Потом, — скарифицировал кожу, потом — посадил себе эту пакость на рожу. И, знаете, — хор-рошо принялась! Пошла эдакими бульбочками и почечками красненькими... В общем, — выждал я это два приблизительно митоза по расчету, устроил себе восьмиминутную гипервентилляцию чистым кислородом а прямо по ходу ее шарахнул по импланту гелий— неоновым, с двадцатью пятью выходной и четвертью часа экспозиции. К счастью — изделие, как видите, сдохло все целиком. Потом осталось поверх всего одну там сеточку особую аккуратно наклеить — и все.

— Да. Очень, очень остроумно... Только вот не слишком ли того... Сложно?

— Уважаемый лекарь! Вы попросту не представляете себе, с какими людьми мне там приходилось иметь дело... По некоторым параметрам они будут поопаснее любых контрразведчиков, потому что, в отличие от этих последних, они ничего не проверяют, заподозрив, а всецело полагаются на свое звериное чутье. Потом, заподозрив, просто— напросто, не приводя никаких резонов, пришибают... В такого рода действиях не то чтобы вовсе не было логики, — просто эта самая логика совсем-совсем иная, для нормальных людей непредставимая. Как будто из другой вселенной с совсем другими законами физики. Там все должно быть не как настоящее, а попросту настоящим...

— И вы...

— И я, — кивнул головой Ансельм, — был самым настоящим пиратом. Весьма. С сертификатом качества. От подробностей, с вашего разрешения, воздержусь...

— Ладно, пират, — зато геля такого вот вы не знаете с гар-рантией... Извольте несколько повернуть рожу... Вот та— ак... К утру заживет, а потом настоятельно рекомендую крем для загара и сеанс УФО... Непривычно себя чувствуете?

— Ужасно. Даже кажется, что глаз полностью не раскрывается...

— А вы как хотели! Мышцы — ж того... — он издал звук, напоминающий таковой от пробки, вылетающей из бутылки, — атрофировались! Так что, ко всему прочему, — непременно нужен массаж лица...

— Непременно, — почти пропел, перебив его, Мягкой голосом манерной девицы из пригорода, — и еще подтяжку кожи сделаю! Чтобы уж совсем уж как старая шлюха из высокородных ...

Лекарь обиженно надулся, а Его Высочество, уже несколько минут с наслаждением наблюдавшее за развитием событий совершенно змеиными глазами, вдруг став серьезным вмешалось совершенно змеиным, мертво шелестящим голосом:

— Между прочим — лекарь прав. И чем меньше физиономия вашего сиятельства будет напоминать того... с сертификатом — тем лучше. Считайте это моей настоятельной просьбой. Вы, надеюсь, еще не забыли, как следует интерпретировать просьбы начальства?

— Такое — не забывается, Ваше Высочество. Ответственно говорю. А что, — эта штуковина уже все усвоила?

— Увы. Как ни удивительно. Так что... Сколько времени вам нужно на бритье и переодевание? С учетом того, что гардероб вам заказан и уже находится здесь?

— Ежели чтобы уж совсем роскошно — десять минут. Насколько я понимаю, — мы направляемся с визитом к нашему общему знакомому? Прямо сейчас?

— А что? Ему, как исправному служаке, по всем правилам надлежит быть на службе...

— А не ударился ли знакомый в бега? Или, паче того, — не застрелился ли сдуру?

— А если я, — задумчиво проговорил Великий Князь, — возьму, — да и позвоню ему? Сурово, но все-таки не до смерти распеку за бардак и нераспорядительность? Как вы считаете?

— Подождите, сейчас вызову образ... — он замолчал и замер с полузакрытыми глазами, — ага... Так, исходя из психотипа следует предполагать, что он почувствует очень большое облегчение и расслабится. Очень может быть — что выпьет глоток чего-нибудь крепкого прямо из горлышка.

— Так я — звоню, а ты — собирайся. Сразу подходи к выходу, там будет ждать машина. И вы, — словно вспомнив о его существовании, князь поворотил свое, враз ставшее холодным, лицо к Дубтаху, — тоже поезжайте с нами. Хоть удовольствие получите...

Глянув в отблескивающие тусклым, змеиным блеском глаза Его Высочества, глаза, в которых только изредка вспыхивали искорки адского огня, Дубтах усомнился в том, что предстоящее доставит ему удовольствие, но спорить все-таки не стал. Ансельм — исчез, хозяин лениво взял со стола аппарат и своими длинными пальцами буквально выколол на клавиатуре какой— то номер.

— Соедините меня с воеводой... А это кто? Теперь понял. А беспокоит вас, уважаемый старшина, некто Адриан Кавич, слыхали о таком? И воеводу тут же стало можно? Замечательно! Господин воевода? Что у вас там творится, откуда здесь взялась "Одиннадцатая"? Что — "ни сном, ни духом"? Как — "абсолютно не причем"? Да? А тех, кто причем, — я на эти места ставил? Я держу на ответственнейших постах олухов, не способных расстегнуть ширинку на штанах? Уж конечно — разберетесь! Да? А я сегодня, по вашей милости, имел пренеприятнейшее объяснение, — знаете, с кем? Сказать, или сам догадаешься? Вот вы не поверите, воевода, — я ведь вас и до этого случая неоднократно хотел выгнать! Ничего подобного. Просто не нравились — и все. Чутье такое на людей, вот и сейчас не ошибся. В общем так, — жду с докладом у себя в канцелярии ровно в два. Если успеете до этого времени высосать из пальца что— нибудь приемлемое, напечатать красивым и разборчивым шрифтом, положить в красивую папку и перевязать розовой ленточкой, — я не выступлю с инициативой относительно вашей отставки. Исключительно в память о вашем родителе. Но и защищать вас, если что, тоже, разумеется не буду... И вот еще что, господин воевода... Вы позволите пару слов в неофициальном порядке? Спасибо. Весьма тронут. Так слушайте: твое счастье, старая с— свинья, что все кончилось более— менее благополучно!

А. правду говоря, — и прилично же у них Великих Князей готовят. Пожалуй, на месте того воеводы он бы после такого разговора тоже усиленно сосал бы палец... Нет, все— таки — не сосал бы. Пожалуй, — все— таки застрелился бы, пока не поздно...

Уже в бронированном лимузине глянув на Ансельма Мягкого, Дубтах не поверил своим глазам: пират исчез бесследно, одетый, как последний щеголь, в коричневом с искрой костюме— тройке, в ослепительной рубашке цвета яичной скорлупы, при галстуке в тон, в туфлях, отливающих благородным приглушенным блеском, чисто выбритый, — только орхидеи в петлице не хватает, — в машину сел несомненнейший аристократ, — разве что несколько больше, чем то велит мода, загоревший в имении. Аккуратно причесанные волосы выглядели чуть влажными. Замазанное чудодейственным гелем господина военлекаря, обширное розовое пятно тоже почти не бросалось в глаза. Ну и, разумеется, тут были, помимо князя, графа, шофера и его, грешного, еще две личности. Лимузин, — по всему видно, — был не дорогостоящей игрушкой, а, напротив, рабочим инструментом: под его непробиваемым панцирем они, все шестеро, размещались не только свободно, но и, можно сказать, вольготно, хотя последних двоих смело, с полным основанием можно было считать за четверых. Если не за пятерых: плечи — как лежачие холодильники, лапы — как у экскаваторов, морды — как плиты с мегалитической гробницы Гурхана Жестокосердного. Они точь-в-точь напоминали бы другую парочку, тех самых двух с экспресса, но, — как бы это поточнее выразиться? — не по Принципам Равенства, а, скорее, по Принципу Подобия геометрических фигур: тех, — тоже очень здоровых, — можно было бы совершенно спокойно вставить в этих, причем остался бы еще приличный зазор, во всех местах одинаковый. Такое ощущение, что такого рода устройства ( ну не людьми же их назвать, на самом-то деле?) делались где-то по одному чертежу, хотя и разного размера. Чтобы по чину, значит. И зря Империя не экспортирует их, меряя непременно на кубометры, в качестве уникального полезного ископаемого, нигде более не ... Он не закончил этот мысленный пассаж, вспомнив, к примеру, телохранителей Пернатого Змия, а также множество им подобных, и — устыдился своей непатриотичности. Растет этот овощ и под другими небесами, и хорошо растет! А порода — та же самая, рядом поставить — так и не отличишь... Он вдруг вспомнил, что в Империи такого рода типы в просторечии называются "идолами", глянул на парочку еще раз и восхитился исключительной меткости термина.

Между тем — они подъехали, хитрый водитель остановился сначала чуть поодаль, чтобы пассажиры могли по стеночке, не привлекая излишнего внимания, пройти к входу в Управление. Так принцу, видите ли, показалось удобней. Его высочество предъявил часовому пропуск с такой зверской рожей, что тот почел за благо побыстрее пропустить его. Офицер, сидевший внизу, на вахте, увидев вошедшего, с грохотом вскочил, вставая по стойке "смирно", но Великий Князь, пролетая мимо, только сделал отстраняющий жест в его сторону, но все— таки, подойдя к лифту, обернулся, причем весьма вовремя, — офицер как раз потянулся к телефону с явным намерением донести по начальству. Его Высочество, похоже, было взвинчено как следует, поскольку вместо того, чтобы приказать, повернулся и через считанные мгновения навис над столом и над перепуганным офицериком:

— Я тебе позвоню, — прошипел он с выразительностью целой стаи королевских кобр, — ты у меня до отставки на заполярных островах прослужишь! Это в лучшем случае. А то и вообще в сообщниках будешь пребывать... Ну? — Рявкнул он прямо в перекошенное от страха лицо вахтенного. — Бросишь глупости, или предпочитаешь, чтобы за тобой приглядел кто— нибудь из моих мальчиков?

Офицер, похоже, напрочь лишился последнего соображения и ничего не говорил, а только все время кивал часто-часто, — очевидно, в знак согласия. Великий Князь постоял еще секунду молча, только свистя бешено носом и сверкая глазами. Потом он быстро повернулся к офицеру спиной и прошел в лифт. Точно так же одним-единственным взглядом буквально парализовал секретаря и в сопровождении всех прибывших с ним вошел прямо в кабинет воеводы. Тот оказался пожилым, полным человеком с коротким ежиком седых волос и роскошными белыми усами и, услыхав, что кто— то вошел прямо без доклада и даже без стука, поднял к двери лицо с крайне недовольным видом, но, увидав, кто вошел, замер с открытым ртом.

— Ваше Высочество?

— Да, друг мой. Это я. И я за тобой.

Воевода поглядел на "идолов" словно только что увидал их в первый раз и по его красному, налитому привычным самодовольством лицу разлилась желтоватая бледность:

— Ваше Высочество! Но вы же сказали, что раз все кончилось благополучно, я могу, вы можете... Вы же сами мне говори-или!

— Это я из абстрактного гуманизма. Чтобы продлить твою драгоценную жизнь еще месяца на три. Другое дело, что это будут не самые лучшие месяцы в твоей жизни, но это уже, — согласись, — и впрямь совсем другое дело.

— Ваше Высочество! Ваше Высочество! Ваше Вы...

— Хотя бы не унижайся, Савостьян, — брезгливость на лице князя была еще более отчетливой, нежели обычно, — пойми, наконец, что — все уже. Совсем все. И не ори, побереги ор для Управы... Проводите бывшего воеводу и сдайте за караул...

" Идолы", словно только и ждали этих слов, совершенно синхронно двинулись к затравленно озирающемуся воеводе, на ходу примериваясь к нему своими захватами (ну не руками же это назвать, на самом-то деле?), когда он вдруг с совершенно неожиданной, окатистой резвостью, порой проявляемой даже довольно-таки упитанными свиньями, рванулся назад, нелепо прыгнул вбок и шмыгнул между громил с такой быстротой, что их лапы попросту с него соскочили, не успев вцепиться мертвой хваткой. При всей тренированности "идолов" они не поспели, поскольку такое поведение полного, немолодого, важного воеводы оказалось для них полнейшей неожиданностью. Да что там — неожиданностью! Так попросту никогда и нигде не было, столь вопиющее поведение жертвы из "чистых" являлось совершенно поразительным, обескураживающим нарушением всех и всяческих неписаных Правил Поведения Употребляемых, главное из которых, судя по поведению "идолов", утверждало что— то вроде: "Подлежащий Употреблению да будет к вышеозначенному Употреблению готов.". Ситуация осложнялась тем, что на пути к выходу у воеводы стояли совершенно замерший от неожиданности Великий Князь, Дубтах и, — несколько позади и левее его, — Ансельм Мягкой. Воевода попытался на полном газу обогнуть препятствие, учуял (сообразить просто-напросто не успел бы, — если в этот страшный миг он вообще был способен — соображать) что не успевает, и гигантской мышью юркнул в сторону вдоль стены, с грохотом и лязгом врубился в неизбежный, как смерть, умывальник с такой силой, что основательные стальные крепления жалобно крякнули, а массивную раковину — перекосило, налетел на стул, умудрившись сокрушить и его, — в общем успел поразительно много, когда опомнившиеся профессионалы приступили к действиям в сложившейся нестандартной ситуации. Один из них с неизбежным, как умывальник и совершенно интернациональным визгом: "Стоять, сука!!!" — с поразительной для такой туши резвостью метнулся к жертве, но перемещения того в пространстве кабинета были уже совершенно непредсказуемыми: в совершеннейшем ошалении он рванулся к столу, где встретился с выдвинувшимся к месту ведения боевых действий Дубтахом, который попросту, без изысков, подставил ему ногу и — сам чуть не повалился от силы рывка. Воевода стремительно, рыбкой нырнул с размаху под стол, а Дубтах еще успел подумать о зряшности своего вмешательства: второй из "идолов" уже хватал воеводу за щиколотку, метнувшись через половину кабинета в совершенно фантастическом прыжке. Как вратарь — на летящий в нижний угол ворот мяч. Как удав — на добычу особенно шустрого сорта. Дело, похоже, начало входить в нормальную колею: два ожесточенно сопящих "идола" пытались извлечь за ноги из-под стола бешено брыкающегося, намертво вцепившегося в ножки громадного стола воеводу в парадном мундире с золотым шитьем где только можно, Дубтах вернулся на исходную позицию и с интересом наблюдал за развитием событий, а Его Императорское Высочество, наморщив горбатый нос, изволило проявить беспокойство:

— Вы аккуратнее там, не испачкайтесь: сдается мне, что тут чем— то пованивает...

Возвращаясь после проведенной акции к своему автомобилю, был Великий Князь молчалив, и только усевшись сказал:

— Подумать только! И такое — командовало ПВО целого округа! — И снова по— грузился в мрачное молчание. Чуть успокоившись он осведомился еще:

— Э— э— э... Ансельм, — остальных воров ты в "Интегратор" уже заложил?

— Уже.

— А интересно бы знать, — зачем?

— Потому что о наличии агентуры контрагента я был сообщить обязан, а "Интегратор" прямым текстом потребовал имена, связь, все такое прочее. Для выработки, говорит, совершенно согласованной тактики и стратегии...

— Да какая там с изменниками стратегия?

— Значит. Есть. Какая-то. Ей-богу, мой повелитель, — я убедился, что эта самая Малоусловная в предстоящей Акции уже соображает побольше нас. Заметно побольше. Так что давайте не будем поддаваться эмоциям, а, напротив, давайте ради разнообразия придерживаться однажды принятого плана...

И Великий Князь едва заметно кивнул в знак согласия.

В Зал Мониторов Морского Департамента Национального Метеорологического бюро вошел невысокий, худощавый человек в черном костюмчике, кремовой рубашечке и при неизменном голубом галстуке в узкую серую полоску: галстук был не просто так, галстук говорил о том, что хозяин его некогда окончил престижнейшую частную школу Ческа-Рауф. Если не вдаваться в подробности, — обладатели голубых галстуков в полоску занимали ключевые позиции в экономике, юриспруденции, финансах, информационных службах республики Рифат, короче, — почти везде, кроме вооруженных сил. Лицо человека, довольно правильное, если не считать припухших от бессонной ночи глаз, было при этом на редкость не запоминающимся. Глаза худощавого смотрели жестко и проницательно. Он вошел

— и сел позади и чуть пообок от одного из принимающих диспетчеров, высокого худого человека с желтой кожей и жесткими черными волосами. Носитель голубенького галстука, некто Марк Каменски, начальник Отдела Информационного Режима, молча сидел, лениво откинувшись, в креслице за спиной диспетчера и искоса глядел на его согнутую спину. Не удивительно поэтому, что спустя сравнительно короткое время у диспетчера буквально все начало валиться из рук, а спина, подвергшаяся наиболее непосредственному действию губительного взгляда, — взмокла. Потом диспетчер, не выдержав, оглянулся. Каменски продолжал глядеть на него взглядом, исполненным глубочайшей скуки, — и молчал. Проработав все жизнь в Национальном, можно было совершенно запросто ни разу не столкнуться с деятельностью ОИР. Большинство работников просто-напросто и не знало, чем занимается отдел, возглавляемый Каменски, но уж если этот деятель вот так вот, ни с того, ни с сего возникал за спиной, — можно было поручиться, что это не просто так. Не случайное явление, вроде мора, глада и недорода, а нечто глубоко небеспричинное.

— Господин Квонг, — вы сейчас не слишком заняты? Дело в том, что у меня к вам есть довольно серьезный разговор, который удобнее всего было бы вести у меня в кабинете. И будьте добры подмениться, потому что разговор может быть долгим.

В кабинете Каменски сидело еще двое людей неопределенного возраста с ни— какими, будто бы стертыми лицами, и в самой что ни на есть незапоминающейся одежке.

— Квонг, от людей, которым я доверяю, и из источников, которые я считаю достаточно надежными, до меня дошли сведения, что вы... Излишне вольно обращаетесь с тем, что не принадлежит лично вам а является собственностью всего Бюро. Я имею в виду информацию, которой вам приходится оперировать по долгу службы...

Когда диспетчер услыхал эти слова, в голове его что— то тоненько зазвенело, как звенит перед обмороком, и он просто не услыхал нескольких следующих слов.

— ... к сожалению, не можем возбудить судебное производство по факту присвоения Собственности и злоупотребления служебным положением, поскольку нет возможности вывести на судебное разбирательство свидетелей обвинения... Но, разумеется, работать у нас вы при таких обстоятельствах тоже не можете. Будьте добры сдать служебный пропуск и удостоверение на вахте. Ваш допуск у входного идентификатора уже отменен. В компьютерную сеть, как по линии полиции, так и по линии Бюро Трудовых Резервов по разделу "к сведению" введены данные о вашей неблагонадежности и нежелательности. Ваши счета в банке... Да— да, вы не ослышались, — именно счета, эти господа из Федерального Управления Финансов проделали огромную работу и отследили именно все ваши счета. Так вот, все ваши счета подвергнуты отчуждению, как имеющие сомнительное происхождение согласно пункта сто двадцать третьего Специального Приложения к Налоговому Кодексу. Должен также с прискорбием сообщить вам, что ваше жилище было нынешним утром ограблено какими-то уголовниками. Полностью. Зачем— то выгребли и все документы. Остались одни стены, и теперь там работает следственная группа полиции департамента Наптолеида. Сочувствую. Только знаете, что? Встретив меня случайно на улице, — не давайте себе труда здороваться. Лучше перейдите на другую сторону улицы, — целее будете. А теперь идите, у меня совершенно нет времени, а ваше общество не доставляет мне ни малейшего удовольствия...

Отлично понимая, что отныне он — скорее мертв, чем жив, не человек — а так, нечто, по недоразумению топчущее землю, чувствуя, что все нервы его как будто бы отмерзли, замороженные чрезмерностью разом свалившихся на него бед, несчастный двурушник деревянной походкой, на негнущихся ногах прошел к двери, зачем— то деревянно поклонился и вышел, и канул. Без следа.

— Господин Страж, — говорил командиру сотни Стражи Тайной невысокий, пожилой пилот с каким-то несколько перекошенным телом, и в голосе его, тщательно смиряемом, проскальзывали просительные нотки, — мне вовсе не жаль предателя. Мне не жаль и всего его семейства, потому что подобные ему не должны иметь потомства. Но прошу вас, — позвольте нам сохранить честь ВВС незапятнанной... Право же, тысячи и тысячи людей вовсе не заслуживают, чтобы их из— за одного негодяя их поливали грязью.

— С дороги, старик!

Старичинушка поднял на сотника волчьи глаза и проговорил с нескрываемой угрозой:

— А вот так со мной никто не разговаривает. Никто. Совсем никто, понимаете? И не надо меня пугать, потому что мало кого из ныне живущих пугали больше. И проклятые джутты, и дикари в океане, и повстанцы, и бандиты. И контрразведка между прочим. И начальство... Избавьте от позора, господин Страж. Право слово — вы сделаете доброе дело.

— С дороги, старик!

— Тебе, Стражи Сотник, — полусотский ВВС медленно покачал головой, — для этого придется сдвигать меня силой. Самолично. И навряд ли у вас это так уж все гладко выйдет, хотя вы и помоложе будете... И группа ваша навряд ли чего так вот просто сделает, потому как все они в штатском. Так что я свистну — набегут офицеры и будет драка...

— Вы что, сотник, противодействуете проведению оперативных мероприятий? Защищаете негодяя от того, что он тысячу раз заслужил?

— Конечно же нет, — он снова покачал головой, — почти што совсем наоборот... Не хотел говорить тебе, поскольку думал и так договориться, но я спервоначалу с Великим Князем Адрианом этот вопрос обсудил. И заручился его в этом поганом деле полной поддержкой. Сказал, чтоб при возникновении недоразумений звонили б прямо к нему в любое время дня и ночи. Вот аппарат и можешь убедиться самолично. Только я вообще— то не из брехливых буду...

— Чего вы хотите?

— Во! Я так и знал, что мы с тобой — договоримся... Мы хотим, чтоб вы вернулись бы и доложили по начальству, что гада-имярека на месте не обнаружили. И все! К тому же это правда. И ты не боись, — свое он и от нас получит. И мало не покажется. Завтра ж сам все увидишь. И того — звони по телефончику— то по етому, если што... Не стесняйся. Начальство — оно тоже не вовсе без понятия. Договорились? Ох, — спасибо тебе, друг, — полусотский так хлопнул собеседника по плечу, что тот чуть не присел, — просто даже сказать не могу — какое... Бывай!

Он — хлопнул нешуточного командира страшной тайной полиции по плечу, и тот в доселе неиспытанной растерянности отступил. Позднее, на пенсии, когда он, наконец, смог позволить себе хотя бы вспомнить, он рассказывал, что это было похоже на гипноз. "Точнее, — добавлял он обыкновенно, — на какой— то трюк былых лошадиных барышников. Когда отходишь, глядишь на покупку, и не можешь взять в толк, где были твои глаза всего минуту тому назад? Так и тут, — во рту вкус дерьма, смутная догадка, что тебя нагло, в открытую обошли, а каким способом — не понимаешь, и что делать— то, главное — непонятно..."

Навигационно-координационный центр Оперативного Направления ВВС "Восток" не имел отдельного здания, но отделялся от всего остального здания Командования Направления таким образом, что туда вел всего один— единственный вход, под достаточно надежной охраной. У старшего оператора Юлиана Дуки как раз заканчивалась смена, когда в Оперативный Зал вошли совершенно незнакомые ему офицеры. Большинство вошедших осталось у входа в зал, трое подошли поближе, а один подошел к самому оператору. Подойдя совсем близко, он положил на плечо Юлиана неожиданно— тяжелую, короткопалую руку:

— Работаешь, Юлиан? Больше всех работаешь? Погляди— ка, — прохрипел он обводя Зал жестом левой руки, — друзья— то твои уже разошлись...— Оператор судорожно оглянулся и увидал вдруг, как вдруг спотыкаются на ровном месте, что на соседних рабочих местах никого нет, он один — тут. Нет, не один — еще тут были ЭТИ. Вот только обстоятельство это странным образом не утешало. А невысокий пожилой полусотский вдруг улыбнулся, показав желтые, короткие, но на редкость крепкие для такого старого пенька зубы, и продолжил. — А ты все работаешь. Хотя Господь наш и любит труждающихся, но все— таки нельзя так переутомляться, Юлиан... Только слыхал я, что тебе и этого мало. Что ты и после работы подрабатываешь. — Он замолчал, сильно сопя носом, а улыбка его тем временем превращалась в оскал, а хватка руки, вцепившейся в плечо, становилась все сильнее. Почти бесцветные глаза под кустистыми бровями сверкнули режущим блеском, как будто на дне их таился осколок не терпящего жизни, всезамораживающего Предка Льдов. — Вот не знаю только, сколь платят за твое поганое ремесло. Может, — поделишься, скажешь, почем нынче братская кровь? Что ж ты молчишь, сука?Скажи нам, сколь медных грошей скопил, нас всех продаваючи? Но теперь это не так уж интересно. И знаешь, почему? Потому что с собой ты их все равно не захватишь. Куда — знаешь? Зна— аешь, вижу... Так пойдем, Юлиан. Тебе незаслуженно повезло, поделом бы тебе была Управа, следствие, суд, да расправа. И семейку твою не жалко ни капельки, потому что та, что жила с таким — тоже гадина. И дети у такого отца могут быть не иначе, как выблядками, коим лучше бы не поганить белого света. Но тебе повезло, и трегубо скажу, что повезло, и знаешь, — почему? Потому что среди офицеров ВВС Его Императорского Величества не может быть предателей. И тебе только кажется, что ты есть. Ты — морок грязный, виденье пакостное. И с этой секунды никто тебя больше не увидит. Пойдем, исправим это тягостное недоразумение...

Его вели коридорами, и встречные смотрели как бы сквозь него. И часовые у трех дверей, проверив, — честь по чести, — документы у всех участников акции, как будто бы в упор не видели ссутулившегося оператора, с призрачно— бледным даже сквозь смуглую кожу южанина, мертвым лицом, идущего так, будто кто-то переставляет его деревянные ноги. В гардеробной с него содрали мундир, а один из офицеров швырнул ему тренировочный костюм с его собственным индивидуальным номером и с его именем на бирке над нагрудным карманом. У входа их ждало три вместительных, крепких "хоботара", и бывшего оператора запихали в среднюю. Все в эти мгновения воспринималось с пронзительной силой, как чувствует плоть, с которой содрали кожу, и он почувствовал, что офицеры запихивают его в автомобиль для последней в жизни поездки может быть, и без особой предупредительности, но и без особой во всяком случае грубости: запихивают равнодушно, как кантует по ночам уже отжившее тело служитель морга, отработавший на своем жизнеутверждающем посту лет двадцать. Он ожидал, что его повезут за город, не ведал только — куда. Это оказалось укромное местечко на высоком правом берегу Затины, чуть пониже от круто изгибающегося в этом месте шоссе: может быть, именно поэтому берег здесь обрывался особенно круто, а внизу, там, где некогда брали необходимый при постройке шоссе гравий, грохотала полная мутной воды, оскаленная гранитными валунами, черная Яма. Было это достаточно давно, потому что теперь ретивый Начальник Работ за такие штучки без разговоров угодил бы под суд. Его поставили на самый край, как раз над ямой, и сзади стали втроем, потому что знали, на какие порой штуки пускаются отчаявшиеся выжить люди. Даже если они виноваты.

— Посмотри на окоем, посмотри, как много воздуха до окоема. Посмотри вниз, и ты увидишь вполне достаточное количество воды. Только того, что ты видишь, тебе хватило бы на тысячу жизней, но ты выбрал иное. Поверь мне, что за водой тебя ждет земля. А вот огня на этом свете ты больше не увидишь. Ступай в Ад, и пусть огни пекла согреют тебя.

И тут один из стоявших позади, высокий офицер с плоским равнодушным лицом и в мундире без опознавательных знаков вдруг взмахнул обернутым в газету обрезком свинцовой трубы и коротко, страшно, с кистевого замаха ударил его в голову. Тело Юлиана сразу же обмякло, и, бескостно крутанувшись вокруг своей оси, повалилось под обрыв, а плосколицый недовольно пробурчал, обращаясь к полусотскому:

— Я не стал вмешиваться, но ты все-таки слишком много разговаривал с этим предателем.

— Каюсь. Стар стал, сентиментален, а оттого болтлив. Гнать пора.

— Может и пора, — мрачно, без тени шутки кивнул плосколицый в мундире без опознавательных знаков, — потому что не нужны мне старые, сентиментальные, болтливые дураки. Смотри!

Надо же, — удивлялся про себя Пернатый Змий, ласково улыбаясь через стол сидящему напротив мужчине, — а ведь не ошибся мальчишка в своих подозрениях. Звериное чутье. Молодец. Стервец и впрямь оказался именно в этой смене диспетчеров. А вот теперь изволь разбираться, чего и кому он успел передать в ходе своей плодотворной деятельности. Помимо, так сказать, основной специальности, состоящей в сборе и анализе информации от восточного сектора глобальной сети разведывательных спутников... А ведь все до конца, пожалуй, так никогда и не выяснишь. То есть, ежели приложить усилия, то можно узнать и все в подробностях, но только при том условии, если усилия эти будут усилиями специальной медицинской службы... А это на данном этапе было бы слишком круто... Эх, будь мы чисто государственной конторой, насколько же все это прошло бы легче! Ну да ладно, существующее положение тоже имеет свои преимущества... И, прокручивая в голове эти мысли, он улыбнулся и еще ласковее:

— Ну я понимаю, ну, — дорого обходятся нашему брату страстные брюнетки с экзотической внешностью, — он выкинул на стол целую пачку роскошных, — хоть сейчас в какое— нибудь крутое порноиздание, — цветных фотографий, — но так все-таки нельзя... Не хватает денег, — так подошел бы ко мне, сказал бы так, мол, и так... Неужели ж не придумали бы ничего для хорошего работника? — Он помолчал, помаргивая глазами. — А вот теперь, теперь чего нам придумать, скажи мне? Я ж ведь и вправду не знаю... Ты скажи, сведения ты только через нее передавал?

— Она не причем, это все я...

— Ты, кажется, не вполне понимаешь, в каком положении находишься. Вариант первый: ежели ты, — да избавит тебя Дану от такой участи, — не расскажешь все сейчас и мне, — тихо, по-келейному, то я испугаюсь, что ты натворил что-то совсем уж страшное... А дело, видишь ли, обстоит таким образом, что меня достаточно опасно злить, но гораздо, гораздо, просто-таки несравнимо опаснее меня пугать... Так вот, я с перепугу найду способ передать тебя в руки медицины, и тогда уж из тебя выпотрошат совсем уж все... А для проверки придется взять в оборот твою экзотическую брюнетку, а она ко всему прочему еще и не является гражданкой ни единого субъекта Конфедерации, и, пропав внезапно и бесследно, не привлечет буквально ничьего внимания... Мало ли пропадет искательниц приключений? Искала? Ну и нашла, что искала. Не будет отбивать хлеб у отечественных тружениц Ворсистого Пирожка. С тобой будет труднее... Хотя чего я тебя пугаю? Тебе тогда будет все равно. Видишь ли... В наше время эксперты по вывертыванию наизнанку ближних своих обходятся без дыбы, каленых клещей, битья по почкам и зажимания в тиски гениталий. Если в наше время кто-то пользуется в целях дознания даже электротоком, столь популярным даже еще в самое недавнее время, это значит только, что человеку это просто— напросто нравится, мы столкнулись с самым обычным садистом и... В общем, — ни в коем случае не с профессионалом. Сейчас предпочитают копаться непосредственно в мозгах. Образованные люди. По-настоящему профессионально. Бережно. Но в тех случаях, когда из соискателя надо извлечь по-настоящему все, то... — Действительный Тайный Советник развел руками. — Бывает и так, что перегорает или коротит весьма значительная доля шариков и винтиков в мозгах. Клиент после этого выглядит упитанным, с совершенно целой шкурой. Здоровенький. Довольный такой, — и улыбается. Все время. Так как ты в таком случае будешь числиться попавшим в неврологическое отделение ввиду несчастного случая, — а он с тобой произойдет прямо за этими дверями, — или заболевшим какой— нибудь жуткой формой энцефалита, то тебя, соответственно, в русле гуманистических традиций нашей медицины, — вылечат. Хорошую пенсию положим, как глубокому инвалиду, пострадавшему на посту... И — в хоспис. Улыбающегося. Видишь ли, твое обслуживание будет настолько сложным, что никакие родственники, будь это хоть даже и мать родная, ни в коем случае с ним не справятся. Тебя будут кормить с ложечки, — если получится, — или через зонд, массировать. Ставить тебе клизмочки и менять подгузники. А так как ты мальчик уже довольно большой, то это будут довольно-таки большие подгузники. Но, повторяю, — мучиться ты не будешь, потому что, боюсь, ничего не будешь соображать. Как оно тебе?

Диспетчера передернуло, Пернатый Змий с довольным видом поудобнее развалился в кресле:

— Ну вот, — удовлетворенно проговорил он, — вижу, что тебя начинает пронимать... А поганый старикашка, преподаватель риторики в гимназии, говорил мне, что из меня по части ораторского искусства ничего толкового не выйдет: никакой, говорит, внушительности в голосе. Вот поглядел бы он на меня сейчас! Но, хоть ты и понял, а все— таки не перебивай... Так вот, второй вариант: ты все и сейчас рассказываешь мне и вот этому вот фотофону. Потом идешь, припоминаешь все, даже самые наимельчайшие подробности и все их записываешь. Потом приводишь их в порядок. Потом строжайшим образом, без малейшей самодеятельности выполняешь все наши инструкции. Знойная брюнетка ни о чем не должна догадываться, и по-прежнему будет выполнять роль почтового ящика. Как оно тебе? Ты только подумай, прежде чем отвечать. Остерегайся рассердить, обидеть или, — паче того, — напугать меня. Хоть чем— нибудь. Враньем там, неискренним тоном, подозрительным видом, рыцарским благородством, упорством во глупости. Или идиотской принципиальностью.

Хумал Беоррах, у которого, по всей видимости, пересохло во рту, с видимым трудом проглотил шершавый, сухой, как песок пустыни, комок в горле и со всей искренностью сказал:

— И что тогда?

— Ты, — грозно прищурив заплывший левый глаз, — кажется, решил торговаться со мной, сынок? Но, с другой стороны, торговлю я, кажется, не перечислял... Если да, то тут видишь ли, тоже два варианта: у нас выгорает Одно Непоименованное Дельце, — как любил говорить один мой ... подручный, — и тогда мы будем считать, что ничего не было. Когда оно кончится, ты тихонько, чтобы не смердеть тут и дальше, уволишься отсюда, устроишься на какой-нибудь захолустный аэродром, а мы проследим, чтобы ты ни в коем случае не имел доступа к серьезной информации. Шлюху твою, когда надобность в ней минует, мы лишим вида на жительство и отправим восвояси. Между прочим — мы даже не будем тебе мешать устроиться где угодно в сфере частного предпринимательства.

— А...

— А второй вариант, хотел сказать ты? Это очень просто: то самое дело НЕ выгорает. Сам понимаешь, — в тех случаях, когда проваливаются такие дела, совершенно необходим бывает кто— то, кто заплатил бы битые горшки. Угадай, кто это будет в данном случае? Сейчас, — поскольку это в моих возможностях, — никакого такого официального дела Преподобного Беорраха попросту не существует. Тогда оно неожиданно возникнет и будет надлежащим образом раздуто. Я, разумеется, ни сном, ни духом, спецотдел приведет доказательства, что тебя все это время держали на коротком поводке в связи с оперативной необходимостью, и тебя попросту, без потрошения и процедур отдадут под суд. Лет двадцать семь — двадцать восемь Грымтымнымской Каторжной тюрьмы там... В общем — промежуточный вариант, не самый плохой, и не самый хороший.

— А...

— Слушай— ка, — Кускрайд глянул на пытуемого с явным любопытством, — неужели ж ты и впрямь так в нее втюрился? Не стоют они этого, ей— богу...

Тысяча сто километров — это не так уж мало, особенно если эти километры лежат аккурат вдоль меридиана. По этой причине на острове Черный Понедельник, лежавшем как раз на эти самые тысячу сто километров южнее южной границы Семи Тысяч Островов был совсем-совсем другой климат. И растительность на нем, сугубо своеобразная и представленная по преимуществу стелющимися формами хвойных и тайнобрачных ничего общего с тропическим буйством Островов тоже не имела. Клок довольно паршивой земли, ни большой, ни маленький, порядочно обглоданный лютыми ветрами, во времена оны оказался вдруг необычайно ценным имуществом: все основные игроки, вдруг прозрев почти одновременно, увидели, что лучшей базы для обеспечения всей навигации Южного полушария и, особливо, его приполярных областей, — попросту не существует. Доселе никому не нужный, и обнаруженный— то два века тому назад по явному, откровенно говоря, недоразумению, Черный Понедельник стал нужен буквально всем. На протяжении аж трех войн его история развивалась в буквальном следовании известному анекдоту: высадился десант в составе роты Имперской морской пехоты, интернировал застрявшую на острове экспедицию Соглашения и водрузил черно-красно-лиловый триколор, — группа крейсеров Соглашения подвергла бомбардировке гарнизон острова, высадила десант силами в два батальона соответствующей морской пехоты и интернировала недобитых имперцев, — эскадра линейных крейсеров из состава Третьего Флота Империи... — и так далее, вплоть до Чангамайского Боя, в который постепенно и последовательно ввязалось чуть ли не пятьдесят процентов ВМС обеих противостоящих сторон и еще выступившие на стороне Соглашения кое-какие силы Рифат: последние в значительной мере определили судьбу сражения не столько стрельбой по громадным линкорам Империи, сколько подвозом мазута для предусмотрительно переделанных котлов на кораблях Соглашения. По жуткому совпадению бой этот начался именно в понедельник и длился без перерыва четверо суток. Истинное сражение Нового времени — долгое, страшно кровопролитное и на редкость бестолковое, когда ни одной стороне не удавалось провести ничего из числа задуманного, больше всего похожее на безвыходный тоскливый кошмар. Это был, без сомнения, апогей, но и после "Дважды Понедельника" вокруг острова происходило порядочно всяких интересных штучек вроде все тех же попыток занять с боем либо же невзначай прихватить. Все это кончилось только после Океанской Войны, когда в соответствии с Маррахским Договором остров поступил в совместное владение всех трех высоких договаривающихся сторон. Высоко автономные современные корабли ВМС всех трех стран теперь не так уж нуждались в такого рода базе, — но все-таки она была нелишней. Кроме того — тут располагались базы метеорологических и гидрологических служб всех трех стран — и не только их. Наверное, даже скорее всего, ни одно правительство не планировало того, что получилось на Черном Понедельнике в конце концов, а получилась там своего рода утопическая идиллия в условиях скверного климата. Поначалу ученая и околоученая братия, может быть, и относилась друг к другу с подозрением, но слишком образованные и беззлобные люди собрались на острове. Слишком сходными были их интересы. Слишком, в конце концов, мал был остров, чтобы кому— то можно было без ущерба делу изолироваться от всех остальных, — совсем не то, что в бесконечных ледяных просторах Сойфирэны, также попавшей под исключительное действие международного права. И смену персонала уже с десяток лет проводили синхронно, потому что так получалось не только дешевле, но и гораздо надежнее и безопаснее. Вот и на этот раз — сменили персонал. Весь разом. А спустя буквально две недели с Черного Понедельника поступил сигнал бедствия: страшный пожар, раздутый одним из опаснейших штормов Осеннего Равноденствия уничтожил значительную часть построек и имущества сразу нескольких станций. Со спутника видно было широченное, закрученное по спирали полотнище густого, черного дыма, закрывавшего почти две трети острова. И это был не абы какой дым, — предложения разных там халтурщиков, предполагавших поставить стандартную дымовую завесу из трех-четырех десятков сменных, полуторакилограммовых флотских дымовых шашек были гневно отметены, то что называется, — с порога. Не дай бог кого— то любопытного заинтересует химический состав дыма. Поэтому новая смена, состоявшая из здоровенных, ловких, очень дисциплинированных молодцев подошла к делу куда более основательно: в несколько костров из специально привезенных и аборигенных автомобильных покрышек, политых соляркой, полетели последовательно абсолютно трухлявые бревна и доски от зданий самого первого поколения с некоторым количеством стланика и попросту земли, десятилетиями копившиеся непонятно для какой благой цели железные бочки и пластиковые емкости из— под мазута — целиком. Плюс пару срочно разобранных для освобождения места старых складских помещений вместе с источенной крысами теплоизоляцией. Плюс, наконец, обширные запасы того добра, которое использовать невозможно, а выбросить все-таки жалко, — от штопаных, как презерватив из известного анекдота, оболочек метеошаров неизреченной древности и до безнадежно ломаной электроники "почти последнего" поколения. Эффект был потрясающий, некоторым слабодушным казалось даже, что чрезмерный: небо аж несколько суток было черным-черно, дышать стало едва возможно, рожи смены были под цвет небосклону — черными, и повсюду летали невесомые, неуловимые, всепроникающие хлопья жирной сажи. Молодцы из новой смены дисциплинированно, по команде и согласно заранее составленному плану изображали непонятно, какого бога для, бестолковую суету вокруг наиболее обильных и дымных кострищ. Черные Дни Черного Понедельника. Сверхгекатомба на манер языческой, тризна по поводу кончины какой-нибудь особенно выдающейся исторической сволочи, либо же декорации к чему-то вроде генеральной репетиции Апокалипсиса. Мечась и всплескивая руками, молодцы периодически падали от хохота и катались по земле. Проверка со спутников показала, что со спектром дыма тут тоже все оказалось в порядке. Поэтому к терпящим бедствие метеорологам-гидрологам на этот раз направилось аж целых три среднетоннажных грузовых судна фирмы "Сфериоль Медиале", третьей по объему перевозимых грузов в мире и со штаб-квартирой в Хон-Рианосе, столице Аурогиру. Обычно было вполне достаточно одного. Эту смену, этот пожар и эти три корабля, пожалуй, и следует считать истинным практическим дебютом всех последующих событий. Молодцы из смены вместе с вновь прибывшими авральными бригадами с редкостным проворством возвели пять обширных бараков, почему-то — рядом друг с другом, почему— то — в непосредственной близости от берега, почему-то — воротами к Океану. Впрочем, — последнего обстоятельства, равно как и конструкции ворот вообще сверху не было видно все равно. Стройка закончилась, а разгрузка тяжелогруженых судов все продолжалась. Днем и ночью продолжалась.

XXIII

— А теперь, — огромное спасибо вам. Вы проделали поистине огромную работу, и эти слова я чуть ли не впервые за свою жизнь использую в их истинном смысле... Официальная награда вас не минует в любом случае, но это, — по известным причинам, — позже, а чего бы вы, к примеру, хотели сейчас, граф?

— Ваше Высочество, я настолько устал повторять, что никакой я не граф, а всего— навсего младший графский сын, что даже не говорю этого каждый раз, — но это все— таки именно так.

— Да отстаньте вы от меня со всеми вашими формальностями, ей— богу! Хочу называть, — и буду! Каприз у меня такой. Как результат аристократической дегенерации... Вот захочу, — и будете полный граф, никуда не денетесь! Так вы мне ничего и не ответили. Вы, кажется, намеревались самолично участвовать в завершающих этапах операции?

— Это кажется мне совершенно необходимым, Ваше Высочество. А пока в присутствии моем нет ровно никакой необходимости, — он вопросительно глянул на князя Адриана и тот согласно кивнул, — нельзя ли выдать мне что— нибудь летающее и отпустить на пару-тройку недель домой? Что ни говори, — а нигде так не оттянешься...

— Гм... — В голосе Великого Князя явственно отразилось сомнение. — Ну, если вы считаете что так будет лучше, то, думаю, никаких проблем не возникнет...

— Вот этого вот джутта, — он ткнул пальцем по направлению скромно торчащего несколько в стороне Дубтаха, — я, с вашего позволения, возьму с собой.

— Этого скользковатого типа?

— Этот скользковатый, — как вы изволили выразиться, — тип безусловно является одним из лучших пилотов нашего времени. Это я из врожденной скромности говорю, потому что не могу утверждать, что видел всех...

— Лучше, чем был ты, Ансельм?

— Трудно сравнивать. Все-таки несколько разные амплуа. Но без него все пропало бы. Я чувствую себя крепко ему обязанным.

— Только обязанным?

— Нет не только, — Мягкого в его нынешнем виде было тяжеленько смутить, он и сейчас даже глазом не моргнул под режущим взглядом собеседника, — он мне и сам по себе, как личность импонирует.

— Ну, инда и быть посему... Можешь взять мой "Збраг", — новая модель, индивидуальный заказ, тебе понравится, — если сломаешь, то не беда.

Этим вечером он посидел в кабинке, привыкая, и остался весьма доволен. Его Высочество врать в данном случае не изволило, и он остался доволен. Утром он погнал Дубтаха, — впрочем, уже проснувшегося, — в Роруг, посадив в автомобиль и выдав надлежащую сумму денег наряду с доверенностью и напутствием пилотировать автомобиль осторожно и летать на нем пониже. Тут он наглядно убедился, что не только в Кромном Селе, но и в столице вообще заблудиться невозможно: пролетев около пятидесяти километров в соответствии с напутствием совсем-совсем низко, он поспел к заветному павильону, когда заря еще не утратила своего первозданного румянца, а западный угол Небесного Навеса в синеве своей сохранил еще нечто от ночной темноты. Тихая, неспешная, всякой суеты лишенная группа истинных ценителей из числа местных уроженцев заполняла емкости у сонных продавцов или же прямо покупала закупоренные фторопластовые емкости по четырнадцать литров "Престольно Акромне" — пива, которое варилось только на этом столичном заводе и, по соответствующему Канону Истинных Ценителей, — настоящий вкус имело только в свежем, но отнюдь не в консервированном виде. Потом он отправился в один из многочисленных круглосуточных магазинчиков мощной фирмы "Серебряные Ночи", где купил три тортика "Кромное Село", приготовленных прямо этой ночью. Потом еще завернул к киоску рядом с Домом Печати где, в соответствии с инструкцией, купил по одному свежему экземпляру всех имеющихся в продаже газет. После этого — вернулся на базу, где его ожидал бодрый, даже несколько возбужденный предстоящей поездкой кавалер Мягкой.

— Все привез?

— Не извольте беспокоиться. Заказ в полном соответствии.

Мягкой, не доверив этого тонкого дела никому иному, погрузил гостинцы в багажник, надлежащим образом их закрепив, и удалился в диспетчерскую, откуда вскорости и вернулся с Предписанием и двумя парашютами, которые он волок без всякого почтения — за ремни.

— Порулить — дашь?

— Н-ни боже мой! И думать-то про это забудь!

— Ну пожалуйста!

— Ладно, — несколько сменил он гнев на милость, — дам немножко. Потом. Знаешь, как руки зудят? Единственное, от чего так до конца и не отделался: все снилось, что за рукоятку держусь...

Когда они сели, пристегнулись, приготовились, а Ансельм еще и получил формальное разрешение на взлет, на окраину поля непостижимым образом вдруг вы— вернулась на скорости продолговатая спортивная машина и, резко повернув, остановилась. С этого расстояния Дубтах сумел рассмотреть невысокую, тонкую девушку с короткими темными волосами, одетую в темно-лиловый брючный костюм. Она встала рядом с машиной, уперев руки в бока и глядя вслед выруливающему на взлетную полосу "Збрагу". Увидел ее и Ансельм Мягкой, заметно помрачнел лицом и, катая желваки по окаменевшим щекам, — решительно отвернулся. Выждав после взлета надлежащую паузу, Дубтах почел за лучшее отвлечь нового товарища "техническим" вопросом. Впрочем — эта проблема его и впрямь интересовала. Мягкой, казалось, только обрадовался возможности отвлечься от каких-то своих тягостных мыслей, очевидно навеянных нежданной встречей, но все— таки осведомился, слегка хмуря брови:

— Интересно, — откуда бы это такие сведения?

— Я и сам был крайне удивлен. Это кажется совершенно невозможным, но откуда— то они все— таки знают.

— Ну-у, думаю, что особого секрета тут уже нет. Хотя бы потому, что очень уж навряд ли кому— нибудь впредь пригодится тот же трюк. Очень сильно в этом я сомневаюсь. Видишь ли, как я тебе уже говорил, моя легенда вовсе не выдумана. Во всяком случае — не полностью. Дело в том, что люди Горного Князя пробовали внедрить своего человека в "Шее Рун"... Ты, понятно, не в курсе и в курсе быть попросту не можешь, но дело в том, что внедрить к нам человека — дело невозможное. Совершенно. Просто по определению. Дело даже не в какой-то там службе безопасности, которой просто нет, а в самой сути нашей организации. Внедренный был немедленно замечен, и Посвященный, мой учитель, которого тебе довелось увидеть, исподволь им занялся... Это был ужас какой-то. Не просто то, что называют "скверно сплетенный коврик", как это бывает у плохо, в жестокости живших и воспитанных людей с пристрастием к разного рода дурману, это был явный результат целенаправленных усилий, грубых, архаичных, варварских, но по— своему умелых. Там все было не просто сдвинуто и запутано, а буквально сварено в петли. Нужно быть моим учителем, чтобы не только справиться, но и просто, разобравшись, — взяться... Я бы вот и сейчас не смог бы ничего подобного, даром что тоже стал Посвященным... Вот этот— то горе— резидент нам и рассказал кое— что. От него-то мы как раз и узнали про третью жену султана, происходившую из рода Горных Князей, и про шестнадцатилетнего наследника, который вдруг стал не-наследником, а потом — пропал без следа... Его, понятное дело, — уничтожили, уничтожили в классической манере Горных Князей, так что и концов не найдешь, уничтожили именно потому что он был опасен. Сам по себе, как образчик человеческой породы. И — действительно, сам, при свидетелях заявил об отказе от всех и всяческих мыслимых претензий, хватило ума. Только это ему не помогло.

— Но ведь мог бы найтись кто-нибудь, кто его видел! Вряд ли он был такой же здоровенной орясиной, как ваша милость?

— Ну, — во-первых был юноша, надо сказать, не из мелких. А кроме того, очень многие юноши продолжают расти и после шестнадцати. Так что вся эта история была просто как нарочно для нас придумана. Когда прижало, мы ее очень даже отчетливо вспомнили...

Кавалер замолк, и Дубтах, — может быть с несколько излишней поспешностью, — отыскал новую тему для разговора:

— Послушайте, аристократ, за недосугом я как— то все не могу спросить одну мелочь: куда мы, собственно, летим? То есть мне приблизительно понятно, что к вам домой, но где это?

— Ага, вот ты и попался! — Ансельм, прищурившись, вдруг наклонил голову чуть вперед и вниз, рассматривая местность внизу. — Сейчас я буду тебя экзаменовать, и хрен ты сдашь с первого раза... Ну— ка? Сколько было исторических столиц у Империи?

— У собственно Империи три, — торжествующим голосом проговорил Дубтах, и впрямь неплохо подготовившийся к визиту в пугающую страну вечных врагов, — а так вообще четыре: Зазбрано, Ксаров, Збанибор и Роруг. Верно?

— Верно. Верно, да только не совсем. Щас я тебе совсем простую вещь скажу, а стыдно — будет. Хочешь?

— Ну?

— Так подумай тогда, — что значит слово "Зазбрано"? Уж во всяком случае, — что— то либо следующее за чем— то, либо что— то за чем-то стоящее. Так? Так! Так что гляди вниз, джутт, гляди, потому что мы подлетаем к городу, именуемому Зброн. Вот он-то и был соответствующее время назад осчастливлен появлением на свет такой достопримечательности, как ваш покорный слуга. Это, конечно, главное событие в его истории, но не единственное. Как вам, может быть, известно, а может быть — и нет, только полторы тысячи лет тому назад наши отдаленные предки жили как и сейчас — на севере. Роруг, понятное дело, в те поры никаким городом не был, а был, скорее, главным капищем целого куста племен, среди которых онуты и мовяне вовсе даже не были доминирующими. Плавали себе на остров на лодке, людишек в жертву приносили, били друг другу морды, безобразничали, баб друг у друга на всякий случай таскали, — в общем жили как люди. В свое удовольствие. И тут из лесов на северо— западе явились полчища на этот раз уже ваших предков, уважаемый. Под водительством некоего Торидильховикса, более известного под именем Тридвихса Гонителя...

— Это который Доридольковихс Великий?

— Возможно, очень возможно. Так вот, этот самый Тучегонитель разбил порознь не то пять, не то шесть племен, прежде чем остальные пришли к видимости согласия и выступили против него единым фронтом. Только он к этому моменту так разошелся, что разбил их и скопом. Попробовал было неожиданным напуском истребить всех остальных, но неожиданно напоролся на самого страшного противника — людей, напрочь лишенных героического настроя. Они смылись от него и ушли в совсем уж непролазные в те поры южные леса. Только попробовали было осесть, — их опять согнали. Так повторялось несколько раз... А потом они уж и сами не могли остановиться... Пивка плесни, в горле пересохло... И себе налей... Так вот, — считается, что как раз тогда, лет через семьдесят после приснопамятной битвы кончился так называемый Сгон и начался собственно Брод. Предки ваши успешно размножались, образовывали союзы, делились, начали что-то похожее на жалкое подобие городов строить, леса вырубали потихоньку, — и теснили тех самых недоминирующих мовян с онутами все дальше на юг. Так длилось два века без малого, бродячий народ, понятное дело, сильно по пути изменился, но язык и летописи сохранил. А потом произошло что? А для ответа посмотрите вниз: что мы там видим? Правильно, — Грбы. Точно так же, но только не сверху увидали их мои предки после почти двухвековых блужданий. Брести было больше некуда, а ваши клятые прародители продолжали наседать. Волей-неволей пришлось возобновить попытки как-то отмахнуться. Тогда-то и возник первый в здешних местах город— крепость, названный без изысков — Зброн... Как пиво-то, понравилось?

— Кхм... Видите ли, — это, конечно, интересно и даже, может быть, — вкусно, но только я привык, — вы только поймите меня правильно, — называть пивом нечто совсем иное...

— Э— эх, — варвар... Впрочем я, откровенно говоря, тоже не очень— то: я в Збаниборе учился, там город прагматичный, сентиментальности лишенный напрочь, так что и сам к совсем другому привык. Только Истинным Ценителям не вздумай ничего подобного говорить, — с дерьмом сожрут...

— А вы продолжайте. Никогда не слышал изложения этой истории с подобных позиций. Очень интересно.

— Ага... Так вот, как вам, несомненно, понятно, "Зброн" — это что— то сильно укрепленное, защищающее. Так онуты с мовянами, упершись спиной в Грбы — закрепились в предгорьях, а Брод — закончился. То есть всякие там гамры, кольгунги и прочие кеты с прантами продолжали лезть, но каждый раз возвращались с битой мордой, пока не успокоились окончательно. По эту сторону гор возникло три крепких княжества, каждый род помимо земель в предгорьях имел еще и пастбища в горах и родовые башни... Я тебе покажу их, еще увидишь. Народишко еще за пару веков опомнился, подуспокоился, размножился — и стал потихоньку на ту сторону просачиваться, во владения тогдашней Корхинайской Империи. Селились, шалили потихоньку, набеги устраивали. Их из гор вышибать пробовали, только было это, понятное дело, вовсе без толку, потому что стали они к этому времени форменными горцами и взять их в горах не было никакой возможности. Потом, когда народишко корхинайский из предгорий мало-помалу разбежался, Няшко Загорский со товарищи взял, да и заложил у подножья сильный город Зазбрано, буквально: "Следующий за Зброном". С империей потом и дрались, и договоры заключали, а из своей воли все-таки полностью не вышли. В Гассаре и опомниться не успели, как все предгорье заселили люди нашей крови, помимо навовсе отрезанного куска земли, где стало княжество Поградское, еще и весь север империи заселили, уже как подданные. Многие и в войсках служили, и в императорах бывали, хотя и нечасто. А потом...

— А потом до границ Корхиная доползли люли.

— Правильно говоришь, — кивнул Ансельм, — и такого империи задали танца, что ей чуть вовсе кряк не наступил. Ну тут-то они и пошли кланяться к Гржиму Рудому, чтобы, значит, заодно той напасти противостоять. То есть он и сам-то был куда как не мед и не сахар, но по сравнению с люлями, похоже, мог считаться истинным гуманистом и вообще душкой... Тот потребовал себе в жены царевну Сану и Соправительства на вечные времена, — чтобы, значит, князь Поградский одновременно еще и Соправителем был императорским. Ну, они тогда готовы были чего угодно пообещать. Обмануть, наверное, думали! Гржим люлей на Сакалайских Полях разнес, потом за Пестрые Столбы вышиб. Потом — войско собрал и свое, и имперское, и из-за Грбов, — сам за Столбы вышел. Полтора десятка родов люлей вырезал, недобитков в Люли-Круле осадил. Смех смехом, — а самое крупное в то время укрепление было, — если, конечно, самого Гассара не считать. Почти три версты в поперечнике. Потом...

— Погоди, — это не его потом как— то неудачно травить пробовали?

— Молодец! — Восхитился Ансельм. — Не вполне пробовали, не то, чтобы травить, и смотря с какой точки зрения неудачно, — а так все верно. На пиру по поводу окончательного разгрома люлей, — там только в рабство сто семьдесят тыщ продали, — он заявил, что император пытается его отравить и быстренько соправителя прирезал. Прямо тут же. Императорские подданные, надо сказать, перевыборы приняли "на ура", поскольку в основной массе своей жили не то, чтобы очень. С тех пор Гржима Рудого звать стали Гржим Червена Чаша. Столица объединенного государства, понятное дело, как— то сама собой переехала в Гассар, который незадолгим стал Ксаровым... Вот, собственно, и все. Уважаемые пассажиры! Через пятнадцать минут наш самолет произведет посадку на грунтовом аэродроме в имении графов Мягких. Так что просьба пристегнуть соответствующие ремни...

— Нет, ты уж давай досказывай! Я обо всем том же самом как— то совсем по— другому учил...

— Некогда, — не ты ж машину сажать за меня будешь?

— Считай, что я, остекленев от подобного хамства, — замолк. Ты только скажи, как у вас-то, по-настоящему, звали Сданаха Проклятого?

— Кого-кого, — Ансельм нахмурил красивые брови в усилии сообразить, — а-а, это, наверное, ваши мудрецы так Ждана Первого назвали. Что тебе сказать... Жил и правил Ждан долго, и за это долгое время жизни и деятельности...

— Или, — сокращенно, — просто "жизнедеятельности".

— Хороший термин, — невозмутимо кивнул головой кавалер, — так вот успел сей отец нации сменить последовательно аж три прозвища. Сперва прославился, как Ждан Нежный Брат, — за то, что первый успел зарезать братьев своих Лемка и Мовсила. Потом прозвали Нежного Брата Ждан Сбойца ...

— То есть убийца все— таки?

— Нет, что ты. Видишь ли, точного перевода на паалти все-таки, похоже, нет: лучше всего подошло бы слово "забияка", но только без присутствующего тут уничижительного оттенка. Что-то такое вроде "муж воинственный" или "муж бранелюбивый", только в одном слове...

— А потом?

— А потом, как то и надлежит строителю Збанибора, во всех войнах победителю и супостата сокрушителю, владыке, что навсегда выкинул извечных врагов и обидчиков в восточные чащи и болота, получил Ждан Iпрозвище Ждан Великий...

— Мы в тех чащах с болотами не пропали. А лично моих предков, джуттов и энгов из Королевства Джуттского, этот ваш Нежный Брат и вообще никогда не бивал...

— Это точно, — кивнул головой Ансельм, не отводя глаз от освещенной летним солнцем полосы, поросшей удивительно ровной, низкой, чуть стелющейся трав— кой желтоватого цвета, — отсиделись вы себя там, в углу на севере, Паалти Ше прикрывшись...

— Ничего себе, — отсиделись, — сказал Дубтах и замолк, потому что в это время шасси "Збрага" с неестественной мягкостью и точностью коснулись неистребимой травки посадочной полосы, так, что даже пиво в початой емкости не булькнуло, — кто Новый Свет— то открыл? В углу сидючи?

— Траанкен аа, меестре?

— А траанкен. — Коротко глянув на спрашивающего, так же коротко ответил Иоганнас Саар и опустил глаза назад, к столу с выпивкой, потому что много говорить расположен — не был, а отрицать очевидное — не видел пользы: он действительно пил. Пил крепко и достаточно давно, только помогало это плохо. Рыбью кровь и железные нервы меестре-флегера даже солидные дозы алкоголя разогревали весьма незначительно. Его вообще заводила по— настоящему только лишь одна вещь на свете, и это была отнюдь не выпивка. Так, что по виду и не скажешь, что в человеке булькает по меньшей мере шесть выпивок в гремучей смеси с тремя литрами крепкого темного пива. Он больше не глядел на подсевшего к нему господина, поскольку и в этом не было особенной пользы. Если к нему, мирно сидящему в тихом кабаке на окраине Комкавы, подошел человек, говорящей на благородном айкаптаас, и называет его, — пусть и ехидноватым голосом, — "меестре", то о случайности тут и речи быть не может. Знал господин, точно знал, к кому подсаживается. Впрочем — это еще не основание для того, чтобы его не послать. Ничего хорошего тип все равно не скажет. Впрочем, — послать человека, как известно, никогда не поздно. Он еще раз глянул на человека напротив. Года сорок два — сорок три, густые, ухоженные волосы с проседью, удлиненные по неизбывной в определенных кругах Збанибора моде. В серьезных, надо сказать, кругах. Скромненький летний костюм приблизительно в полугодовое полковничье жалование. Летние кожаные туфельки — тоже немудрященькие, ручной работы, не дороже какого-нибудь народного автомобиля. И темный, шелковый, скромный галстук. Тоже летний. И физиономия... Тоже, в общем, — стандарт. Особенно ежели вспомнить, что первоначально слово "стандарт" обозначало "образец", и добавить к существительному "стандарт" прилагательное "высокий". Умные, темные, чуть прищуренные глаза, чуть подвяленная возрастом и нелегкой жизнью кожа сухощавого лица, мелкие морщинки в углах глаз, сильный подбородок. Так что во всяком случае не шпион. Не проявляя фантастических способностей к какому-то узкому роду деятельности, такие люди практически не имеют слабых мест и с детства начинают обходить особо талантливых, особо энергичных и прочих особо резвых. Он заинтересовался, но не то, чтобы слишком: по-настоящему его в этой жизни интересовала всего только одна вещь. Похоже, — господин специально выучил эту фразу, чтобы произвести первое впечатление и не быть послану прямо от ворот, потому что продолжил он разговор на мовяне.

— Вы, кажется, испытываете трудности с трудоустройством после того прискорбного случая с тем лайнером? Как его называли? Кажется, — "Геллы"?

А вот это уже излишне: если знает его, значит знает и его обстоятельства, и вовсе незачем тыкать этими обстоятельствами Иоганнасу Саару в нос.

— Да. — Ответил он на прямо поставленный вопрос и любезно осведомился. — И чего вы от меня хотите?

Среди вольного братства наемников он слыл на редкость прямолинейным и бестактным парнем. Господин, не отвечая мельком, — мельком! — глянул в сторону наглого, как все холуи, официанта, и тот уже бросился стремглав к их столику. Дробной рысью и на цыпочках. Тот с великолепной уверенностью в себе заказал какой— то салатик, сухое вино и орехи. Повернулся к собеседнику и достал из изящной сумочки визитную карточку.

— А дело в том, господин Саар, что моя фамилия — Колюшич. Мироволд Колюшич, к вашим услугам.

— Это мне ровно ничего не говорит.

Помедлив, Колюшич достал еще одну бумажку, — газетную вырезку. Фотография какой— то бабы. Тощая, нестарая. Дохлая. Глянув на нее мельком, Саар равнодушно отодвинул документ в сторону:

— И что с того?

— А то, что это моя родная сестра. Ее при достаточно странных обстоятельствах отравили в компании... Достаточно своеобразных людей. "Северный жемчуг", знаете ли.

— Жалко тебя, — равнодушно сказал меестре-флегер, и безучастно поинтересовался, — и хорошая была сестренка?

— Стерва, пилот. Мерзкая тварь. Шлюха. Истинный позор нашего дома. Своими бы руками удавил, если бы у нее хватило глупости попасться мне на глаза. Отца из— за ее фокусов парализовало, а ему и сейчас всего— навсего шестьдесят семь.

— И чем ты тогда, спрашивается, недоволен?

— Тем, что это сделал кто-то другой. Мне — можно, и совсем-совсем другое дело, если члена моей семьи убьет кто-то посторонний. Будь это какая угодно т-тварь... В общем, — посторонним этого нельзя. Ни в коем случае. А кроме того, — видите ли, господин Саар, у нас очень своеобразная страна. И бизнес в ней, — а тем более в Збаниборе, где расположен главный офис торгового дома "Колюшич и сыновья", — ос-собый... Я, изволите ли видеть, никаких дел с криминальным бизнесом не имею, торговля у меня совершенно законная, — но это ничего не меняет. У нас точно так же, как у самых что ни на есть распоследних гангстеров нельзя позволять, чтобы тебе, — или твоей семье, безразлично, — наступали на ногу. Мигом лишишься кредита, и никакие деньги не помогут. Но дело тут не только в голом торговом расчете... Не знаю, как объяснить...

— А тут нечего объяснять. У черномазых тоже есть что-то вроде кровной мести. И не нужно, и не хочется, — а все равно надо. Лучше объясни мне, наконец, — меня-то с какой стороны это должно интересовать?

— Сейчас дойдем и до этого. Я потратил много времени, сил и денег, чтобы разобраться с этой веселенькой историей, но много не доспел. Узнал только, что иначе, нежели с воздуха, этот лагерь взять было никак нельзя. Я этому своему консультанту и тот вариант предлагал, и другой, а он все только башкой мотал... Как лошадь, когда слепней гоняет, ей-богу. Потом я ему уже окончательно надоел, и он мне как на ладони выложил, — почему по-другому совершенно невозможно, и с этой целью гораздо подробнее разобрал гораздо большее количество вариантов, чем мне когда— нибудь вообще могло прийти в голову. "С воздуха это сделать так, как это было сделано, — говорит, — тоже совершенно невозможно. Но все-таки менее невозможно. Попробуйте покопать в этом направлении, потому что ничего другого мне в голову не приходит." Тут я что-то начал соображать, и спросил его, не происходило ли впоследствии каких-то подобных же таинственных происшествий. Он восхитился самой по себе идеей, как он сказал, поиска следов бесследности и предложил мне зайти на другой день. И вот я здесь, перед вами. Скажите, чертов вы меестре, тот, кто навел меня на ваш случай и вас лично, — знал он свое дело?

— Да, черт его побери. Я и сам немало поломал голову над этой историей. Пока не махнул на это дело рукой. Но у меня случай чуть ли не прямо противоположный: не было там никакого воздушного нападения. Близко не было. И с земли никто ничего не запускал. Тьфу!

— Я где— то слыхал, что подобные вещи вроде бы можно обеспечить ударом со спутника. Импульсный лазер.

— Можно. Технически. Только стрельнуть из такой штуки незаметно, — это все равно что с голой жопой ходить белым днем по улице, рассчитывая, что на это не обратят внимания. А если заметят, то такой скандал будет, что не обрадуешься. Потому как нарушение договора. Эти штуки у всех есть, но доказать этого никак нельзя. Как та же самая жопа: у всех есть, и все знают, что у другого есть, но друг от друга все-таки скрывают. Нет, уважаемый, — там были самые что ни на есть настоящие снаряды. Странные — да. Малоследные и малоконтрастные — тоже да-а... Никогда таких не видел — опять-таки согласен. Но все-таки просто ракетные снаряды.

— Уверены?

— А ты уверен, что у тебя есть жопа?

— А вам не кажется, что вы несколько зациклились на этой части тела?

— Переживешь, — безучастно произнес Саар, — нет у меня сегодня настроя на литературный стиль. Все? Больше вопросов не-ет?

— Вопросов — нет. Зато предложение маленькое есть. Кто-то под жутким секретом затевает какую-то международную хреновину в океане.

— А ты откуда знаешь, если под жутким секретом?

— Мой дорогой... Летун. Не существует такого рода секретов от оптовых торговцев бакалеей, производителей мясных консервов и поставщиков продовольствия вооруженным силам. По определению не существует. А я — все эти трое в одном лице. Так вот, — этот — или эти, там будут.

— А про это ты откуда можешь знать?

— Скажем — чую. И вообще — кто может это проверить, ежели не вы? Мне почему— то кажется, что вы сумеете угадать... причастного.

— Хорошо, а каким образом?

Не отрывая от собеседника странного взгляда, бакалейщик и поставщик с нарочитой неторопливостью достал из сумочки и еще одну бумажку.

— Вот это вот контракт. Стандартный контракт на службу в авианосном соединении республики Рифат для квалифицированного летчика. На "К — 21", надеюсь, летать умеете?

— Я, добрый господин, умею летать на всем, что может летать, а также на том, что, вообще говоря, летать не может. Где расписаться?

— Не так быстро, хамская морда. Извольте извиниться за вашу омерзительную грубость с человеком, который вам ничего плохого не сделал, а вовсе даже наоборот. Ну!?

— Ага, — бесцветные глаза Саара тускло блеснули. Он бы мог запросто проучить этого хлыща. Подумаешь, — бизнесмен... И тюрьмы ихней вонючей не побоялся бы. Говорят, у них в Империи — паскудные тюрьмы, ну да он-то видал и похлеще. Куда похлеще. Только все это мелочи. Ерунда абсолютнейшая по сравнению с единственной вещью, которая имеет значение: возможностью влезть в череп к страшному, ревущему, огнедышащему зверю, защелкнуть шлем на лысой башке и... Нет, его могут понять, разве что, только наркоманы. Наверное, только они так же вот мечтают о понюшке, затяжке или восхитительной ломоте от входящей в вену иглы. Он извинений хочет! Да ради бога, если для него все эти завитушки имеют еще значение. От него, старого Саара, — не убудет. Давненько перерос он весь этот ребяческий задор и всяческий вздор. — Простите меня за грубость, господин Колюшич. Думал я, что потерял в этой жизни все и считал себя вроде как мертвым... Ей-богу — это не способствует любезности. Вот я ожил немного, и мне стало стыдно. Правда.

— Извинения принимаются. Я также доволен и приятно удивлен, что вы соизволили хотя бы к концу беседы перейти на "вы". Вот, — он достал из сумки еще какую— то бумажку и тощенькую пачку крон, — здесь все записано. Где, когда, кто... И прекратите пить! Желаю здравствовать...

Но руки пилоту не прощание все-таки не подал. Повернулся и пошел. Извинения— то он принял, а простить — не простил. Даже жаль. Похоже, что приличный мужчина.

Это оказался неожиданно старенький, седенький, сутулый человек, разумеется, — не иначе! — в форме технической службы без знаков различия. Аудиторию же его, наоборот, составляли сравнительно молодые парни в форме ВВС разных стран, но равно здоровенные, сытые и с одинаковым выражением легкой иронии по отношению ко всему на свете на гладких мордах. Он — внимательно оглядел их и решил это выражение им даже и внутри себя простить: такое и вообще характерно для людей, ставших мастерами, — это без всяких шуток, — уже в молодом возрасте. Таким, как он, это просто не дано. Он и смолоду был всегда недоволен собой и тем, что становилось детищем его головы и на редкость умелых для ученого мужа рук. Таков же он и сейчас и таковым, похоже, пребудет до конца. Ждать теперь не так уж долго... Именно поэтому, именно потому, что он никогда так и начал считать себя мастером, мастера и до сих пор учатся у него.

— Значит так: изделие это совсем новое, разработано на потребу дня, и кроме того до сих пор является секретным. Поэтому письменных инструкций не будет, и все, что вам надлежит знать относительно использования прибора, вы должны узнать здесь. Записи — не вести. По окончании краткого курса все слушатели будут должны сдать экзамен по практической эксплуатации прибора в предполагаемых условий. Мне же доверено изложить вам ряд соображений относительно возможных тактико-политических ситуаций, имеющих возникнуть в ходе эксплуатации данной аппаратуры... Это, вообще говоря, не моя специальность, но руководство, взвесив все "за" и "против", сочло меня достаточно толковым для изложения также и этого материала... Дело обстоит таким образом, что сила, которая будет играть роль противника в предполагаемых событиях, в дальнейшем именуемая "контрагент", систематически, целенаправленно, на протяжении четырех месяцев снабжалась горючим, имеющим особую маркирующую присадку. Особенностью ее является то, что присадка одинаково маркирует как сами нефтепродукты, так и выхлоп, образуемый при сжигании помеченного топлива. Теперь извольте посмотреть сюда, потому что практически такой же экран-индикатор будет установлен на всех боевых и разведывательных самолетах, предназначенных к участию в предполагаемых событиях, а также на всех кораблях всех флотов, которые будут принимать участие в... В активных действиях. Каких-либо дополнительных средств управления аппаратурой на машины устанавливать не предполагается. В зависимости от типа техники, на которую будут установлены наши изделия, включение, отключение и смена режимов будет производиться при введении соответствующих кодовых последовательностей с общей аппаратной либо же виртуальной клавиатуры. Режимов всего два: дифференцировочный, предназначенный для распознавания техники, использующей маркированное топливо на расстоянии видимости в оптическом диапазоне, и индикаторный, предназначенный для определения самого наличия цели на расстояниях до ста пятидесяти километров по прямой и, — обратите особое внимание! — целей, скрытых пластиковыми покрытиями толщиной до десяти миллиметров, сплошными деревянными покрытиями толщиной до тридцати пяти— сорока миллиметров, — и сколь угодно густой растительностью, включая тропическую, на расстоянии до двадцати пяти — тридцати километров. Итак, первый режим: предполагается, что аппаратура уже включена введением кодовой последовательности ..., мы наводим визир прибора на интересующий нас объект и вводим последовательность ... . Здесь, на экране монитора вы видите, как выглядит обычный грузовой автомобиль "щетар" в оптическом диапазоне.

На экране монитора-двухметровки, действительно, по всем законам идиотского жанра армейских учебных фильмов без всяких преамбул возник крытый армейский грузовик, со средней скоростью петляющий по неширокому проселку.

— А теперь вы можете видеть, как он выглядит после введения первого дифференцировочного режима...

Позади автомобиля как по мановению волшебной палочки возникло широкое, колеблющееся и прихотливо струящееся полотнище скверного красного цвета. Оно тянулось вдоль дороги далеко вслед за автомобилем и медленно таяло.

— Сейчас вы можете видеть, как выглядит в первом режиме штатный "БТР 3050", со всеми предосторожностями заправленный маркированными нефтепродуктами ... Как видите, невзирая на подчеркнуто— осторожную заправку машины, в первом режиме отчетливо видны в виде ярко— алых светящихся пятен следы горючего и смазки на корпусе и прочих наружных частях бронетранспортера.

И впрямь — видно было отчетливо. И оттенок, что приятно, был другой.

— Таким образом, не зная о присутствии маркирующей присадке в ГСМ кажется абсолютно невозможным употреблять их таким образом, чтобы совершенно не пометить соответствующую технику... Режим индикации еще более прост: для выхлопа и для свежих материалов, для открытых и закрытых объектов наличие присадки будет одинаково выглядеть в виде ярко— красного значка, совпадающего с местом наибольшей концентрации вещества. При приближении и наличии каких-либо дополнительных требований всегда возможна смена режима. Обращаю ваше внимание, что аппаратура эта, невзирая на сугубо узкое и специальное назначение, по сю пору является на настоящий момент вполне секретной... Договор на эту тему — существует, основные блоки приборов — опломбированы, причем, смею надеяться — достаточно надежно и изобретательно. Поэтому, — настоятельно прошу и от всего сердца рекомендую, — не лезте вы туда, куда не просят! Честное слово -ничего не выйдет, а неприятности — будут. Теперь о некоторых возможных ситуациях: вполне может случиться, что люди, пользующиеся маркированным горючим окажутся представителями каких-то местных или центральных властей страны, где предполагается основное развитие событий. В таких случаях...

— Смех-смехом, а мы уважаемый, играем не то что с огнем, а прямо-таки с ржавой бомбой из числа запрещенных.

— Что это вы имеете ввиду?

— А вот эту вот личность, — адмирал ткнул рукой по направлению массивного серого цилиндра на кольцевидной серебристой подставке, — вы когда— нибудь задумывались, что этой железяке даны никогда в истории не виданные и ни с чем не сообразные полномочия? Например, давеча ей был передан полный контроль над группировкой спутников всех стран, участвующих в акции. Со всеми связями и со всеми, соответственно, кодами. Это, можно сказать, святая святых любой армии! Да, я знаю, что теперь контрагент получает чрезвычайно сбалансированную, точную и полную, но при этом — совершенно виртуальную картину реальности, ничего общего с нашей грешной реальностью не имеющую. Это, конечно, очень полезно, только уж очень уж страшно: вы представляете себе, какие возможности для злоупотребления возникнут, ежели что? И какой во всем этом содержится сокрушительный соблазн?

— Думаю, что не так все страшно, — ответил, закуривая, Богорат Накитка, — это же не просто компьютер, это — личность, имеющая свою цель и свои представления о долге. Точно так же, как цели и представления о долге есть, скажем, у вас. Но у человека могут быть посторонние интересы и связанные с этим соблазны, а здесь это совершенно исключено. У человека могут быть всяческие идеи фанатического круга, а здесь такого рода вещи вряд ли можно представить... Человека, наконец, можно, — боже нас избавь от подобного, — похитить, накачать наркотиками, подвергнуть пыткам. А здесь — сами понимаете...

— И все— таки, все-таки: ведь это подумать только, — три армии самых мощных стран помимо всякой мелочи — и подчинены, по сути, железке. Ведь это ж нам только кажется, что это мы принимаем решения! На самом деле мы просто-напросто беспрекословно выполняем ее так называемые рекомендации... Мы, видите ли, в глубине души о-отлично понимаем что всяческая попытка решить что-нибудь по-своему будет ничуть не лучше детского упрямого желания сделать попросту наоборот, и подчиняемся, и подчиняемся с покорностию, но и с унынием. Потому что лиха беда -начало, и есть чистой воды глупость не слушать того, кто знает лучше, и проиграет тот, кто не будет слушаться знающего лучше, а лучше всегда и неизбежно будут знать вот эти. А мы — что будем? А главное — зачем? Мы же сами про себя и внутри себя будем знать, что ни к чему на самом деле, потому что себя в конце концов не обманешь... А вот вам не приходило в голову, что может эта штука натворить, попросту свихнувшись? Потихоньку так, тихим помешательством, как это бывает и с нашим братом?

— Думаю — тоже ничего особенного. Мы все-таки не друг друга за глотку держим, мегатонны на свои города не копим... Деньги можем потратить, дела не довершив, — это да, а так...

— Э, не все так просто! Вся подлость ситуации заключается в том, что если бы мы могли предвидеть все, что надумает ваше детище, то в нем не было бы никакой нужды. А так — не ручайтесь вы, не стоит! Вот возьмет, — и натравит нас друг на друга... А то что-то давно не воевали мы, на самом-то деле! Пушек, сала, дури успели накопить за эти годы, так что только дай повод — тут такое начнется! Такое! Грустные события семидесятилетней давности легкой шалостью покажутся!

— Ну, что уж так— то...

— А что вы думаете? Уж не настолько же вы, в самом деле, наивны, чтобы всерьез верить, что мы за это время поумнели? Что мы вообще способны — поумнеть? Что людям вообще дано — поумнеть?

— Теперь вы меня уже совсем запутали: что вам, в конце концов, наиболее не— симпатично, — безмозглые люди или дюже умные их порождения?

— А все! Только по-разному: люди мне глубоко подозрительны вполне сознательно, а эту вашу тварь покоящуюся я терпеть не могу совершенно иррационально. Людей я люблю, хотя и пребываю в неизменном недоумении, — а за что?

— По— моему вы просто устали и страдаете теперь от своего рода предстартовой лихорадки. И не философствуйте вы, ради бога! Нет более страшной картины, чем философствующий военный...

— А-а, — думать — это только ваша монополия ? У военных, значит, никаких мозгов нет и быть не должно, окромя спинного? А чего? И ничего особенного! Иной раз он, пожалуй, понадежней будет, — спинной— то... А вы тут начнете рассуждать и рефлексировать, а того и в уме нет, чтобы по улице строем ходить... — Он замолчал, странным, исполненным страсти взглядом глядя на жирно лоснящийся цилиндр и знойным голосом прошептал. — Кувалду бы!

— Н— не поможет, — помотал головой ученый муж, — коньюгатор — штука сугубо сменная, ценности никакой не представляющая, а сам блок не токмо кувалда, — никакой гранатомет не возьмет. Мало того, — в подвале, замурованный, с автономным источником энергии стоит точно такой же цилиндр, с этим объединенный посредством Интегрального Поля. Не вторая часть, не запаска какая— нибудь, а тот же самый процессор и есть. Так же, как два куска зеркала одинаково, в двух экземплярах отражают то же, что раньше отражало целое зеркало. Так что, согласно любимой мной поэзии ваших предков:

"Пользы не будет

Мудрому мужу

Лживой мечтою

Бесплодно терзаться" — вот вы и не терзайтесь. Потому что не выйдет. Это совершенно невозможно. Тут нужно двухкилотонную сбросить, и то — вы не знаете, куда, а я вам — ни за что не скажу... Вам, чтоб дурью не маяться, отдохнуть бы надо, развеяться, — ну, не знаю... С десантом там сходить в первой волне, пострелять по чему-нибудь такому боевыми, кровь отполировать. Мужчинам в нашем возрасте это нужно как бы не побольше, чем молодым.

— Ага, — вяло проговорил адмирал, и замолчал, пока глаза его тем временем не начали наливаться тусклым, сволочным ядом, — однако же, муж ученейший и достойный, помимо хождения строем, есть и еще одна вещь, ускользнувшая от вашего внимания... Вот вы, чтоб вы там ни говорили, делали абсолютное оружие. Делали что-то такое, что врагов ваших превращает в слепых, глухих и связанных. И вот для этой самой, вовсе незамысловатой цели вы всего-навсего создали одноразового употребления личность. Проще вам ничего в голову не пришло, разучились вы — проще, а вот теперь, когда это несчастное создание выиграет нам войну, — да-да, именно оно выиграет, — дальше-то куда вы его денете? Отключите — и под магнит на миллион единиц за ненадобностью? В качестве награды за труды?

— А и впрямь, — недооценивал я вас. Разуму вашему в мере вполне достаточной присуща этакая особая говнистость. Как там у пророка? "За слова свои ты должен быть строго наказан. Потому что выгребная яма твоего рта извергла недозволенное." Вы только не радуйтесь, адмирал. Я непременно что— нибудь придумаю.

— Ба! — Весело взвыл адмирал. — Это говорит мне человек, минуту тому назад лепивший мне что-то насчет бесплодных мечтаний! Вот проекты эти, — лучше сразу забудьте. Никто, ни в коем случае, ни под каким видом, не позволит "Интегратору" остаться в чьих— нибудь отдельных руках. Так что рубите лес, настраивайте крематорий и думайте, куда ссыплете пепел... А насчет десанта, — можете радоваться и считать, что накликали. Не далее, чем через два дня, меняючи "Святоволда Костинича", в район развертывания отправляется "Великий Князь Тимофей", на котором имеет отбыть и ваш покорный слуга...

— "Великий Князь", — вроде бы как удивился Накитка, — но это ж вроде бы как морской пункт космической связи? Даже, кажется, гражданский? Насколько это возможно, конечно.

— Во-во. — Адмирал аж поперхнулся. — Можно, конечно, и так сказать. Зато идет он сугубо вовремя. Как и обычно ходит в этот район. Вот я тут много всякого наговорил о бестолковости всяких там гражданских, но, справедливости ради, надо сказать, что свое неизбывное дерьмо есть и у военных. Вот я, в отличие от нынешнего поколения, и впрямь воевал, по— настоящему, а значит — по-идиотски, так что я знаю, что говорю: мы всегда на чеку! Мы всегда находимся в полнейшей боеготовности но при этом все время, неуклонно ее крепим! У нас все силы превращены в силы быстрого развертывания, пока сохраняется мир. Но достаточно самую малость, хоть чуть— чуть начаться любой заварушке, сколь угодно паршивой, но реальной, как везде обнаруживаются дыры, а славные офицеры наши, собственные твои подчиненные поголовно оказываются недоумками... То есть исключения, конечно, бывают. Но до прискорбия редко. Знаете, что до сих пор спасало Конфедерацию от военной катастрофы?

— Просветите.

— Да всего— навсего то, что у Вероятного Противника — ничуть не лучше. И не хуже, — то же самое. Тысячу раз обкатываем-испытываем-утверждаем какой-нибудь танк, а потом на третий день настоящей стрельбы начинаем навешивать какие— нибудь убогие экраны.

— Вы это к чему?

— Да к тому всего— навсего, что был я вечор в порту и убедился, что и на этот раз все в порядке: горят плазменные огоньки, со свежевылизанных корабликов кое — срезают спешно, а кое — коряво приваривают, расконсервируем старые вертолетоносцы и диву даемся, — кто добро-то давал, кто отвечает за хранение (а все, как обычно, было в порядке), и почему эти люди до сих пор не в тюрьме? Везде полным-полно каких— то людей, — а все равно приходится вытаскивать из дому толстых и лысых резервистов... Короче — обычные героические будни.

— И вы...

— И я. Так что вымпел свой адмиральский, — он горделиво надулся, — подыму на "Тимофее". Вот там как раз почти совсем ничего не пришлось подделывать. Все весьма прилично, и потому только, что корабь все время по— настоящему в море...

— Батя, — прогудел Ансельм неимоверно жирным, сдобным, как приторный торт, в инфразвук переходящим басом, и раскрыл объятия, — а сестрицы иде? На своего важного старшего брата я, понятное дело, даже и не рассчитывал...

— Как положено, — махнул рукой Степан Мягкой, — мажутся и наряжаются. Не могуть перед горячо любимым братом при косах и в летничках предстать, а токмо не иначе как при нарядах от "Силантия" и с рожами, намазанными косметикой "Цикломен" по шестьдесят крон за боезапас...

— Вот сучонки!

— И не говорите, кавалер, и не говорите! Чистые кобылищи! Сам увидишь. Но тебе не кажется, что пора бы уже представить мне твоего друга?

— Виноват. Так что, — граф Степан Мягкой, хозяин здешних мест, в чем я уверен, — Фьян Дьен-Дьеннах, в чем я уверен куда меньше, вроде бы как пилот... Во всяком случае, — пилот он хороший, а остальное пусть остается на его черной совести. Шучу.

— Вроде как коллеги, значит, — полуутвердительно, почти констатируя, сказал граф, — это и хорошо опять— таки... Ансельм — к матери-то сейчас пойдешь?

— Да вроде бы как и ни к чему откладывать...

— Я того, — сказал Дубтах и сделал рукой— указательным пальцем неопределенно змеящееся движение этак в сторону, — где— нибудь поблизости пока поболтаюсь...

— А! Пойдемте, чего там... Это не надолго. — И повернулся к сыну. — Привез?

— Обижаешь...

А летний день тем временем уже наступил и оказался потрясающим, роскошно— великолепным, безветренным и жарким, с глубоко-синим, как это бывает в предгорьях. Источаемые цветущими деревьями, в воздухе неподвижно висели облака запахов настолько густых и сильных, что они становились почти неприятными, но именно что "почти", потому что силой своей и избытком как бы подчеркивали избыточное изобилие Теплых Земель, земного рая для любого северянина до тех пор, пока в конце концов не наскучит и не захочется чего— нибудь вроде мелкого дождя при порывистом ветре и температуре воздуха плюс шесть, либо же мокрого снега со слякотью под ногами, но уже при плюс одном. Травка ВПП под ногами шелестела, как обрывки особо тонкой магнитофонной ленты фирмы "РЕСТА", и заинтригованный Дубтах, как специалист, не выдержал и нагнулся. Травка резала пальцы, щепилась вдоль, стягиваясь в пластмассовые жилы, но практически не рвалась.

— А бесполезно, — мимолетно оглянувшись, сказал Мягкой— старший, и — не поймешь, то ли всерьез сказал то ли так, для глупого чужака ляпнул, — мы теперь и дорог— то, почитай, не мостим, только эту вот травку сеем и — горя не знаем...

Потом, сменив траву, под ногами едва слышно захрустел ровно утрамбованный, мелкий, слежавшийся гравий, а они обогнули отрог невысокого каменного холма, поросшего уже другой меленькой травкой, не столь благородных статей а вполне еще первобытной, и — тут же оказались на месте. Это каким— то образом сразу было понятно. На фоне Неба и далеких гор виднелся грубоватый четырехгранный обелиск, на вершине которого виднелось чуть наклонное Колесо самого архаичного вида, о четырех толстых спицах. Уж это-то он видел, уж этакое он запомнил, потому что за все то время, что пробыл в Кромном Селе, ему не пришлось получить впечатления, хотя бы отчасти сравнимого с этим. Слева от здания Высшего Командно-Штабного Училища, каким-то образом наискось к монументально— официальному с легким привкусом помпезности Коло Заграта — кольцевой трассе Кромного Села, уходил узенький, неправдоподобно— незаметный переулочек, на который не выходило ни единого окна, а только лишь глухие, массивные и равнодушные торцевые стены двух исполинских зданий. Однако же название у нелепого переулочка было, он звался "Стежка Потайня" и, впору настоящему ущелью, имел S— образный изгиб, так что от начала его не было видно недалекого конца. Зато у того, кто доходил до этого конца, захватывало дух: там не было другой улицы или следующего ряда домов, не было казенного скучного двора с чем— нибудь неожиданно-нелепым. Во всю ширь, так, что глаза не сразу могли приспособиться, открывалась Площадь Возвращенного Сердца. По краю, вдоль обращенных внутрь фасадов зданий, она была по-обыкновенному, аккуратно замощена покрытыми волнообразным рисунком брусками лилово— черного базальта, но метрах в пятнадцати от домов эта мостовая разом кончалась, резко обрываясь неровно изломанным, зазубренным краем, как будто кто— то пробил в громадном каменном круге гигантскую грубую брешь, выломав всю его середину. Глядя на кусочек ландшафта, врезанный в эту брешь, было совершенно невозможно поверить, что это что-то специально посаженное и с большим толком спланированное, настолько неподдельными и первозданными выглядели эти небольшие группы самых обыкновенных, средней величины деревьев и клочки высокого кустарника на фоне яркой, с виду необыкновенно-мягкой, бархатной травки. Место это чуть возвышалось едва заметным холмом, и с вершины его даже тек ручеек, исчезающий под Каменным Краем. На самой вершине была проплешина, из середины ее точно так же торчал четырехгранный обелиск с наклонным каменным колесом на вершине, а подножье обелиска заросло могучей, жирной крапивой. Другое дело, что тот обелиск трудно было бы назвать грубоватым, это была сорокаметровая, чуть сужающаяся четырехгранная колонна из идеально полированного, сиреневого, узорчатого порфирита. Зато надпись там была точно такая же, исполненная неимоверно архаичными угловатыми буквами на дико звучащем, древнем языке тех еще времен, когда не существовало ни мовяны, ни онута. Совершенно неспособный прочитать ее, он тем не менее знал, что там написано: "Бог — он только в Пути". А еще те же доброхоты, что подвели его к подножью и перевели надпись, объяснили ему, что наличие крапивы отнюдь не является следствием небрежения, а наоборот, — в надлежащих рамках поддерживается, символизируя возврат хоть и через тысячу лет, но, однако же, все равно на родное пепелище, поскольку крапива не растет в диких местах, но зато столетиями отмечает вроде бы как совсем стертые с лица земли руины, слизанные водой и ветром, заплетенные корнями трав и кустарников, сожранные беспощадным временем. Крапива — олицетворение пусть невзрачной, но цепкой памяти о былом и прошедшем. И еще там написано было, теми же буквами но наречием куда более современным: "Сим местом начало встречается с концом". Это он уже сам прочитал. Здесь, понятное дело, ни крапивы, ни полировки на не больно-то ровных гранях, однако впечатление тоже производит, и выглядит этот образчик Возвышенного Колеса по крайней мере постарше, чем столичный. Он поневоле замедлил шаги и старался ступать как-то потише, потому что чуть в стороне от обелиска, отчасти — пристроенная к склону горы, отчасти — погруженная в него, виднелась совсем уж первобытная постройка, с неровными стенами, выложенными из разнокалиберных глыб серого камня, и швы между ними разбегались беззастенчиво, неровно и дико. Только двустворчатая дверь из потемневшего, ставшего от времени подобным железу дерева, выглядела на этом фоне островком точности и правильности. Граф, одетый в мягкую белую рубаху из тонкого домотканого полотна, расшитую безрукавку и свободные белые штаны, заправленные в мягкие сапожки, открыл дверь, и они все трое спустились на пять ступенек вниз. Там Дубтах увидал, что внутренность этого зловещего помещения вполне соответствует внешнему его виду: те же неровные стены из булыжника, массивные каменные откосы, подпирающие не больно-то ровные полки из толстых почернелых досок. На полках было главное: множество приземистых сосудов из простой глины, голубоватого гладкого фаянса, красной керамики с простым черным узором, из позеленевшей меди и почерневшей бронзы. И показалось пилоту — их тут сотни и сотни одинаковых сосудов с прахом всех почти за малым разве что исключением членов рода Мягких, и даже голова слегка пошла кругом. На уровне пояса вошедших, на тяжелых кронштейнах ждали, замерев в неподвижности, массивные металлические чаши, по две у каждой из пяти стен этого склепа. В каждой чаше горело розовато-красным накалом лежащее на дне ее колесо с четырьмя волнистыми спицами, они-то, вообще говоря, и освещали полу-подземное помещение Пепелова Хрона зловещим светом, отражаемым выпуклыми полированными щитами, укрепленными над каждой чашей. Степан Мягкой, подойдя к одной из чаш, с ловкостью фокусника извлек откуда— то связку аккуратных палочек и швырнул их в чашу. Отражаясь в щите, засветились угли затлевшего дерева, взлетело облачко пахучего дыма, и Дубтах потихоньку сморщился: благовоние, по всему видать, было данью очень уж давней традиции, а у современного человека (как, например, у него) от этого запаха начинало першить в горле. Теперь не хватало только, чтобы хозяин совершил возлияние маслом... Граф ловко плеснул в чашу прозрачного масла, и вверх с треском ударил столб огня, оторвался от жаровни и померк, а в нос ничего хорошего не ждавшего пилота шибануло остроумной комбинацией нормального такого, надлежащего смрада от горелого жира — с дешевой парфюмерией. Когда пламя от масла опало, дерево в чаше пылало ровным, голубоватым почти бездымным пламенем, отец с сыном стояли, что-то бормоча себе под нос, а закончив неразборчивую молитву, — старший взял у младшего початый бочонок белого пива и плеснул малость в огонь. Пар ударил со свистом, как в хорошей бане, и в воздухе пронзительно запахло хлебом и хмелем:

— Пусть милостивы будут к тебе те, кто обрел в этом месте конец Пути, — в унисон, но на этот раз хотя бы слышно проговорили хозяева, после чего старший плеснул в чашу почти черного виноградного вина и довершил формулу, — пусть милостивы к тебе будут также и те, кто, замыкая круг, обрели в этом месте начало нового пути.

Ну вот. Теперь они будут, поди , резать черного петуха и евонной кровью в жертвенник брызгать. Потом — кота. Потом — козла черного. Потом — черную свинью... Или свиньи из другой оперы? Потом — этого, как его? А, черного быка... С каждой новой жертвой они будут бросать на него все более призывные и, в то же время, все более подозрительные взгляды, пока он не догадается, и не начнет сам по себе краситься в черный цвет... Как? Вином все это представление и закончилось? А уж он-то размечтался... даже скучновато, — это с одной стороны , хотя, с другой стороны, — иной раз можно и поскучать. Ради такого случая.

Потом они вышли, и хозяева его были задумчивы и рассеяны, особенно старший. Он вообще шел, ничего не говоря и глядя, в общем, — вниз, но никуда конкретно. Вообще старый граф Дубтаху понравился, по причине ему самому не очень ясной, но похоже, — потому что он в глубине души равно опасался как чрезмерного провинциального гостеприимства с его выпендрежем, натянутостью и манерностью, так и показательного применения к нему каких— нибудь народных обычаев из числа особо первобытных и особо носящих печать местного колорита. От этих горцев и вообще всего можно ждать, и нет нужды, что у них аэродромы в поместьях и травка кевларовая произростает. А тут — ничего такого. Очень даже видно, что Степан Мягкой думает ту же тяжкую думу, что и всегда, и ничего из себя не пробует изображать, хотя и вовсе не похож на неотесанного хама голубых кровей. Тут старый граф вздохнул очередной раз и заговорил о том, что, очевидно, и впрямь занимало его больше всего, как в данный момент, так и вообще:

— Слушай, а ты, может, все-таки совсем вернулся, а? Чего в самом деле...

— Ба-атя, — тем же жирным инфразвуком воспроизвел то же слово Ансельм, — ты это говоришь таким тоном, что наш гость может подумать, будто продолжение рода для тебя — и впрямь актуально... Как будто у тебя от одного только наследника нет трех внуков, а от сестрицы— Елицы — еще двух... Как будто у тебя нет еще двух незамужних дочек, которые, мягко говоря, очень слабо похожи на бесплодных... Ты, — он обернулся к Дубтаху, — погляди на них, погляди... Мне чего-то кажется, что ты со мной — согласишься... Так чего?

— Мой род — это мой род, а вот как быть с твоим?

— А у нас никакого такого целибата и нет... Могу и жениться, — если, конечно, приспичит, никто не осудит, даже и одобрят.

— Вот сколько помню тебя, столько больше всего не любил, когда ты дураком начинал прикидываться. Как начнешь морг-морг глазками, — так и не сделаешь с тобой ничего, и придраться невозможно... Точь— в— точь как покойница... Да будут к ней милостивы нашедшие Конец и Начало. Ну чего ты нашел хорошего в этих сектантах? Ну, — не знаю... Ну ладно, — мой дядя был Преосвещенным, вполне даже респектабельно, — никто б тебе и слова не сказал... А зачем уж так— то?

— Ба-атя, — прогудел Ансельм и еще раз, сгреб отца в объятия, чмокнул его в нос и подбросил в воздух, — ну зачем тебе возвращаться к тому, о чем уж говорили — переговорили десять тысяч раз? Ладно б еще не знал всех тогдашних моих обстоятельств...

Дубтах, понятно, подозревал, что сила у его нового знакомого огромная, но все— таки не представлял себе — насколько. Плотного телосложения немолодой горец взлетел в воздух, как пушинка раз и еще раз, а сынок его — ловил и аккуратно опускал на землю, проделывая это с непринужденным изяществом. Вообще отец с сыном, при том, что родство было вообще-то заметно, не были особенно похожи. Сын был гораздо красивее, то, что называется — "прилепее" лицом, у отца были куда более крупные, округло-тяжелые черты лица, небольшие серые глаза, массивные надбровья. И сам он, при немалом росте (не ниже Дубтаха) производил впечатление, скорее, коренастого мужчины, тогда как мощное телосложение Ансельма такого впечатления не производило из-за необыкновенной его соразмерности.

— Во-во, — укоризненно проговорил раскрасневшийся, взъерошенный Мягкой — старший, оправляя растрепанную одежду, — силища — как у слона, стати — лейб— гвардейские, рожа смазливая, вроде бы и не дурак, хотя и дурак, конечно... Все, вроде бы, при нем, — а он х— хреновней занимается... Недостойным себя посчитал, видите ли! Ты просто не захотел сметь, вот что!

— Пап, — ну кто я, — и кто она? Если уж честно... Ведь все равно бы ничего хорошего не получилось...

— Та-ак, — зловеще проговорил граф Степан Мягкой, наливаясь кровью и злобно раздувая ноздри, — на пущанках, значит, жениться можно, а то и вообще, прости господи, на актрисках, а вот замуж выйти за моего сына — нельзя? Недостин, значит? Струсил ты, вот что, сам себя в недостойные записал, — да и смылся! Полный набор.

— Да брось ты это все!

— Нет уж, погоди! Мой род — уж никак не менее древен, чем у Костиничей вообще, не говоря уж об этих непонятных Кавичах в частности...

— Такова жизнь, папа. И ты это знаешь по крайней мере не хуже, чем я. Вот ты говоришь о роде, а в нашем роду мужчины сами решали, что им делать и как им жить. Вот и я решил, что так будет лучше. С глаз долой — из сердца вон.

— Он решил! — Степан даже ударил себя по бедрам от возмущения. — Он взял, — да и решил! Сам. Что при этом будет чувствовать бедная девочка — это он не подумал. Он даже — не поговорил с ней. Он вот так вот взял — да и решил!

— Решил, — опасно-ровным, глухую броню напоминающим голосом проговорил Ансельм, — решил, что всесильная соплячка приняла за любовь обычную упертость и неисправимую привычку получать все, чего она только пожелает. Допускаю даже, что в этом плане я мог и ошибиться, — допустим! Я думал, что ей через голову хватит годика, но, как выяснилось, ошибся...

Отец его вдруг присвистнул, причем это получилось настолько неожиданно, что Дубтах вздрогнул, — и спросил совсем уже другим, тихим голосом, заглядывая сыну в глаза:

— Так что, она себя как— то оказала уже и в этот твой приезд?

— Как тебе, безусловно, известно, — угрюмо проговорил Ансельм, — это был первый приезд. И, на данный момент, — последний...

— Да хоть расскажи, ты!

— Анноиномай!

Это слово, не больно-то понятное, было, однако же, сказано таким тоном, что все дальнейшие вопросы отпали как— то сами собой.

Насчет своих дочек отец семейства, понятное дело, шутил, но, однако же, в шутке его, как и положено, что-то такое было: девы, девятнадцати и семнадцати годов от роду встретили их у порога все в бело-розовом, все в кружевах, и аж даже с кружевными зонтиками. Дубтах умилился: он и представить себе не мог, что в этом подлом, жестоком, грязном мире сохранились подобные существа. Грешным делом, — он вообще считал их чистой воды фантастикой, наряду с грифонами, мантикорами, гиппогрифами и Заботливыми Сержантами. Оказывается, что ошибался. Впрочем, совсем воздушными их мог бы назвать разве что уж совсем уж бессовестный льстец, потому что это совсем не соответствовало истине: они обе были достаточно грудастыми, икрястыми и круглопопыми. А при этом еще, — аж на глаз ощутимо плотными и упругими. А к этому — вовсе не мелкими ростом. А еще — при превосходном цвете лица. Разумеется, они воспользовались тем самым "Цикломеном" по шестьдесят "зубчатеньких", — но и это не смогло их сильно испортить. Но дополняли общую впечатляющую картину и достойно венчали ее сияющие, цвета свежего меда, пронизанного солнцем, такие же, как у брата, фамильные глаза. Уж тут стало окончательно ясно, что оптика этому поколенью досталась в наследство от покойницы— матери. Да будут к ней милостивы нашедшие Конец и Начало. А как на него смотрели! Дубтах, понятно, меньше всего был самоубийцей, чтобы даже попытаться затеять что— то такое с дочками грозного магната в его доме, — и все— таки эти взгляды поневоле возбуждали.

— Ну че вылезли-то, че вылезли...— Проворчал Степан, для порядку хмурясь. — Завтрак-то накрыли? А то люди с дороги, понимать надо.

XXIV

— Значит так, гостенек дорогой, — ты самый что ни на есть классический джутт— северянин, а значит, — должен любить водку. Водка у меня, конечно, есть — но не советую: тут не север. Давай так, — с явно заметным, подчеркнутым коварством, — продолжил свою мысль хлебосольный хозяин, — ты попробуешь все сорта моего вина, потом то, что прислали мне друзья и соседи, — а худшее у нас посылать в таком разе не принято, — и уж если на тебя так ничего и не произведет впечатления, — тогда ладно! Тогда пей свою отраву, коей только руки поливать... Ну, а мне, с вашего позволения, этого... Сколь лет жду.

Он с кряхтением поставил перед собой бочонок с тем самым пивом и набурил себе огромную глиняную кружку, в то время, как бесшумный слуга лет сорока, смуглый, с иссиня-черными волосами и рублеными чертами бесстрастного лица, разлил по бокалам прозрачное, но при этом темное, похожее на рубин наивысшего сорта, вино. Завтрак был скромный: сортов восемь сыра, свежий хлеб, копченое, твердое аж до хрупкости мясо, нарезанное прозрачными, жгучими, как огонь стружками, огненные фаршированные помидоры, огненные фаршированные баклажаны, довольно-таки острое блюдо из рубленого, разобранного, с извлеченными костями, горного фазана под чесночным соусом, некоего числа жгучих салатиков из неизвестных Дубтаху душистых травок. Хозяин пока что, зажмурив от наслаждения глаза, пил свое пиво под копченую форель из собственного поместья, честно предлагал его собравшимся, но они неизменно отказывались. Наконец, он не вы— держал и обратился непосредственно к Дубтаху:

— Ну неужели ж не нравится?

Ансельм округлил глаза и предостерегающе поднял палец, но было уже поздно. Все подаваемые блюда были потрясающе вкусными, настолько, что голодному человеку и оторваться было невозможно, но при этом имели настолько палящие свойства, вызывали в глотке такой пожар, что его мудрено было залить. Какая там водка! Ухватившись за неусыпно, неуклонно наполняемый бокал, он почти не выпускал его из рук, и только каждый раз слышал: "Газави" девяносто второго года, мало его, потому что засуха была невероятная..." — или же: "Рагуз" восемьдесят девятого, с южного склона, репатриантная лоза...". После каждого следующего бокала слуга с легким поклоном подавал ему чистейшей воды, холодной, но без всякого льда. Гость, таким образом, получал теоретическую возможность отличить "Дрожске" восемьдесят третьего от розового "Латама" восемьдесят пятого, но на практике оказалось просто-напросто много. Да нет, не много конечно же, потому что такого вина много просто не бывает, а этак... Скажем, — немало. Движения обрели приятную плавность, а окружающее начало очаровательно покачиваться, на душе исподволь становилось благостно и тихо, как никогда и ни при каких обстоятельствах не бывает от водки, зато осторожность, бывшая его генетической особенностью, потерпела, как выяснилось, заметный ущерб, потому что, предупрежденный в самолете, предупрежденный сугубо только сейчас, он все равно ответил:

— Ваше Сиятельство, — он одной только головой изобразил изящный поклон, — я первый раз в своей жизни вижу пиво, по виду вовсе никак не отличимое от молока. Очевидно, я более консервативен, чем думал сам, но отсутствие привычки все-таки сказывается. Это вкусный напиток, но я привык называть пивом напиток совсем-совсем другой. Это я и вашему сыну говорил, — Ансельм скорчил такую гримасу, что он заметил ее даже в теперешнем своем состоянии и сделал выводы, — правда и с ним не нашел взаимопонимания...

Ничего страшного не произошло, Мягкой— младший облегченно вздохнул, а старший только махнул с легким презрением обширной ладонью:

— Нет, я просто не понимаю, — ведь жили же когда-то совсем рядом. Ведь одинаковое же пиво варили... Это, между прочим, не просто так, а научно обоснованный факт. И такое забвение традиций! Как вы живете только, — в таком отрыве от корней.

— Даже и не знаю. Слишком, наверное, цивилизованные стали.

— Это вы-то?! Язычники неисправимые, закоренелые! По сю пору Ругом своим клянутся и Дану поганской! Ладно бы еще верили! А то так, для связки слов в предложении, заместо срамной ругани и с нею вместе!

— О-о, — чувствуя самое что ни на есть подходящее для философского диспута состояние духа, многозначительно воздел кверху пальчик Дубтах, — все это до неузнаваемости изменилось за истекшие полторы тысячи лет... Вот вы тут о традициях говорили, — а мы, между прочим, богов враз не меняли! Не гадили в храмах и на погостах, не позорили символы тех, кому верили тысячи лет, не метали в реки и выгребные ямы кумиры и реликвии, с коими побеждали! Мы не хуже кого-то осознаем величие Неизреченного, Того, Кто Во Всем, но считаем ересью попытку проникнуть в его промыслы... — А интересно, — с чего это он так раздухарился? Хоть бы и впрямь к сколько— нибудь религиозным людям относился, а то и в храм— то не каждый даже год ходит. Правильно говорил папа, что пить вредно. — ...которые слишком возвышены и потому никак не соизмеримы с нашими ничтожными нуждами и убогими мыслями, да, и оттого считаем, что и отдельные проявления Воли Его — священны и достойны поклонения. И лично я клянусь Левым и Правым, если приходится, да!

— Ага! И еще Дырой Дану, — сестрицы, Живана со Светлицей, переглянувшись, захихикали, но патриарх, уже неоднократно успевший разбавить непонятно-антикварное, почти ритуальное пиво разного рода, но равно бесспорными винами, не обратил на это никакого внимания, — и Волосатым Концом этого... Как его?

Неоспоримым достоинством пьяной беседы промежду хорошими людьми является во-первых, — ее волнообразность, а во-вторых — чувствительность к управлению, ввиду чего она легко и незаметно меняет направление при самом незначительном поводе. С пива — на скользкие кручи религиозных противоречий оттуда — потихоньку на все понемножку, так что при наличии доброй воли вполне можно не входить в глубокие контры:

— Слушай, — а как это ты моего охранничка завалил? При дебильной внешности и до некоторой степени — сути, — Конхеа, я тебе скажу... На редкость опасная сволочь. Просто — на редкость. А тут — так прям бряк — и валяется... Да нет, пап, — правда! Я даже и заметить ничего не успел... Так прям — бряк себе и лежит себе. И глаза, как у мыша дохлого, под лоб закачены.

Та часть мозга, которая заведовала у Дубтаха рефлекторным, инстинктивным враньем, — протрезвела мгновенно, а сам он, соответственно, начал:

— Мой папа, когда еще я маленький был, показывал мне всякое-такое, вот и...

— Ой, вот это вот мне не надо, это ты лучше брось! Нас в Вартянском Возвышном тоже кое-чему по этой части учили, — так ничего подобного! Так что давай, колись.

— Ладно, — пожал плечами изловленный и начал подчеркнуто— четко, менторским тоном, — оро гуна, пряжа "Пятна", прядь "Большие Руки", нить "Рыбья Кость"... Видите ли, когда оро гуна только складывалась, рыбью кость считали олицетворением остроты и тонкости, из них даже швейные иголки делали. Было бы это дело попозже, так непременно чем— нибудь вроде "руки-стилета" назвали. А так — "Рыбья Кость". Дело, в общем, простое, но сложное: "Удар наносится выдвинутым вперед сгибом среднего пальца, под основание черепа, тычкообразно, таким образом, что средний палец оперт на большой палец и ладонь одноименной руки, а вся верхняя конечность, соответственно, — на корпус, составляя с ним прямую в горизонтальной проекции. Наносится резко, при плавном повороте туловища, обеспечивающем дополнительный маскирующий эффект."

— Бр-р, — Ансельм замотал головой, будто пытаясь стряхнуть с себя наваждение, — ну т-ты ма-астер! Это ж надо ж так голову заморочить!

— А я здесь причем, — хладнокровно ответствовал мастер, — это дословная цитата из соответствующего пособия. Нешто думаешь, что я нечто подобное прямо с ходу могу придумать, да еще если выпивши ?

— М-м-м, — не знаю, но пока, ладно, — верю. А теперь лучше покажи.

Д убтах — показал.

— А теперь — помедленней!

Он показал помедленней.

— Так это ж просто ребром ладони — проще!

— Проще. И еще тем лучше, что потом всякие-разные из Вартянско-Возвышне вопросов задавать не будут...

— Да не обижайся ж ты! Я понять хочу! Вот так что ль?

— Молодец, суть усвоил... Теперь на сенсорном чучеле с полгодика потычешься — и все в порядке будет. Ежели, конечно, способности есть.

— А у тебя, значит, есть?

— Да не особенно. Только что не безнадежен.

— Погоди... Оро гуна. Так это что ж значит, — у вас инструктор черненький?

— Не то слово!

— Ну!? — Усомнился вдруг Мягкой-старший.

— То есть — а-абсолютно! Как сержантский сапог.

— А ежели того, — продолжил тем временем занимавшую его мысль Ансельм, — чересчур выйдет на чью— нибудь натуру?

— Тогда одним Конхеа будет меньше. Мне почему— то показалось, что ты в этом случае не стал бы слишком сильно плакать.

— Не стал бы. Однако и старика не хотелось расстраивать. Он и так с этим сукиным котом премного переволновался, когда он дышать вроде как переставал, мозгой отекал, то да се...

Когда завтрак закончился, и мужчины вышли под свет дня, приглашенные Степаном Мягким на предмет осмотра виноградников, выяснилось, что все кругом — приятно покачивается, солнышко — улыбается, а буквально все вокруг — выглядит необыкновенно симпатичным, дружелюбным и даже забавным. Дубтах вдруг явственно, в меру прозрения, всем существом ощутил не только тот самоочевидный факт, что вся жизнь — впереди и, в принципе, является бесконечной, но и то, что день впереди — бесконечен. Бесконечен, неисчерпаем и, главное, что ему вовсе и незачем кончаться. Они брели себе, потихонечку, в гору, никуда не торопились, и горячий ветерок обдувал их. Откуда Ансельмовы сестрицы добыли ему белого полотна рубаху, как на него сшитую, — оставалось загадкой, но она оказалась именно тем, чего ему не хватало для полного счастья. Сам Мягкой-младший шел с видом самым, что ни на есть, рассеянным и деликатно позевывал в ладошку, на этом основании Дубтах, который при всей охватившей его эйфории был весел, бодр и не прочь поразвлечься, немедленно к нему прицепился:

— Ну че, граф — умаялись нонеча за штурвальчиком? То-то же. Это вам не молитвенные колеса крутить.

— Увы! Как это ни удивительно, но вы правы. Это как с танцами, — умение сохраняется, но нет той выносливости. И я тоже утомлен.

Он явно не был расположен к дальнейшим разговорам, и потому Дубтах в качестве следующей жертвы избрал его отца: у него был какой-то ужасно важный профессиональный вопрос, только он, как на грех, все никак не мог вспомнить — какой. Только сейчас откуда-то выскочило: да травка же!

— Ваша Светлость, я все хотел спросить вас, как вы ограничиваете эту свою травку? Ну, — которая дорожная и взлетно— посадочная. Ведь, распространись эта пакость куда— нибудь на сторону — так страшный бы сорняк получился... Вы только поймите меня правильно: у меня и папа специалист, да и я сам не вполне чужд...

В отличие от сына, старшее поколение было вовсе не прочь обсудить с собеседником столь примечательный предмет:

— О! Наш земляк, доктор философии Сувой Почиток мало сказать, что ученейший человек. Ученых и умников много, а Почиток — человек мудрый. Он все предусмотрел. Вдоль всех полос с "Дендропокрытием А" по обеим сторонам прорезаются узкие канавы глубиной в двадцать пять сантиметров, заполненные грунтом с фикс— фактором, — высокостабильным, малорастворимым, контактным гербецидом видоспецифичного типа. Мало того! Это так называемый "дефектный мутант": без поливки многолетней травы специальным фактором она не способна цвести и, следовательно, завязывать семена. Разумеется, что такого рода поливка производится только в специальных закрытых питомниках. Но мало того! Семена, изволите ли видеть...

Состояние духа, всецело владевшее Дубтахом в этот волшебный день имело, при всех своих достоинствах, один явный недостаток: он категорически не был способен слушать что— либо серьезное более пятнадцати секунд подряд. Благо еще, что добрый хозяин его, увлеченный любимейшей темой, вовсе не наблюдал за его реакцией. Хотя, правду сказать, принцип он уловил. Остроумно, ничего не скажешь, но нельзя не признать также, что чего— то подобного он ждал.

— ... последние опыты с применением тиомочевины при возделывании виноградников в горных условиях. — Тут он внезапно замолк, и совсем другим тоном, несколько озабоченно сказал в пол-голоса. — Что-то Ансельм вовсе смурной. Ничего, я его расшевелю, есть у меня средство, хотя и говорят, будто вредно. — И тут же, без видимой связи с предыдущим. — Что— то горло пересохло...

С этими словами он достал из полотняной, немыслимой чистоты торбы (назвать это сооружение как-нибудь по— другому просто язык не поворачивался), несомой собственными Его Светлости ручками, оплетенную бутыль литра на три, откупорил, обтер горлышко, протянул:

— Это — "покан", позапрошлогоднее. Оно белое, легкое, отлично утоляет жажду и должно вам понравиться. Да не стесняйтесь, пейте как следует, экие вы какие у себя в Конфедерации... Скоро придем.

И они пришли. Согласно объяснениям графа, эта обширная, чуть наклонная площадка являлась не промышленной плантацией, каковые располагались подальше и совсем в другом месте, а чем-то вроде питомника и игрушки. "Для баловства стариковского" — по лаконичному определению графа. Нельзя сказать, чтобы, будучи профессионалом, Дубтах уж совсем уж не разбирался в винограде и лозах, но знания эти носили, мягко говоря, несколько иной уклон. Поэтому тирады типа: "К сожалению в годы, подобные этому, с дождливым и прохладным июнем, наша гордость, "Глаз Дьявола", произрастающий на этой вот старой лозе, — может и не набрать оптимальной сахаристости. Увы! То, что дает уникальный продукт, неизбежно оказывается дьявольски чувствительным..." — были для него почти чистой абстракцией. Квалификации его в этом вопросе хватало как раз на то, чтобы кивать вовремя и с умным видом.

— Ба-атя! — Раздался тот самый жирный голос Специального Назначения. — У господина Дьен-Дьеннаха не столь уж обширные плантации. И растет на них не более трех— четырех сортов. Так что если б ты продолжил лекцию сопровождая ее соответствующими опытами, она была бы невпример убедительней.

— Ах да! Извините. Конечно, пойдемте...

То, что Малый Похронец находился прямо на поле, граф мотивировал тем, что:

"Нет того лучше для игристых вин, чем быть и зреть на том поле, с коего собран виноград, бывший им в начало". Каждого сорту они попробовали, право же, совсем немного, и попробовали-то куда меньше половины, — а уже изрядно отяжелели, но, как это бывает в подобных случаях не так уж редко, неуклонно прополаскивали рот после каждого "дегустационного" стаканчика. Потом, решившись, хозяин сноровисто разбросал лопаткой чуть притоптанный слой золы от обрезанных лоз и достал оттуда маленький, — фунтов на двенадцать, — бочонок.

— Это, понимать надо, не только в ту сторону, но и наоборот, — непонятно сказал он, ловко заменив затычку — на краник и разлив, — а ежели не переборщить, так оно и не так уж страшно...

После доселе пробованных вин, при всем своем разнообразии — чисто виноградных, от этого зелья, коричневого и жгучего, воистину что захватило дух. Мало того, — у бурого зелья был неуловимо подземный вкус. Объяснить это ощущение было бы делом затруднительным, но это было именно то определение, которое напрашивалось у выпившего.

Его Величество, смуглый молодой человек лет двадцати, с хрупким телосложением и выражением неизбывной меланхолии на чеканном темно-бронзовом лице под златопарчовым тюрбаном сказал, тихо и горько:

— Делайте, что хотите, потому что ваша воля. Моей воли в этой стране нет, и вы это знаете лучше, чем кто бы то ни было. Потому что сами превратили меня в куклу, сидящую на троне.

— Ва-аше Величество, ну, — война же была! Мы готовы признать, что, может быть, погорячились, настаивая именно на таких формулировках этих статей Договора... Не все ошибки являются непоправимыми, и некоторые из них можно исправить даже спустя значительный срок... При наличии доброй воли все можно решить, и я уполномочен конфиденциально сообщить вам, что мое руководство готово к значительному пересмотру статей договора. Более того — у нас есть уверенность в определенном взаимопонимании и со стороны остальных двух стран— участниц Договора...

— Не надо, право же — не стоит. Вы слишком добры к своей игрушке, и не можете понять, что игрушке вовсе и не нужно настоящей власти. Ей вполне достаточно той игрушечной, которая у нее есть. Примите это к сведению и не требуйте от меня того, что мне не свойственно ни по характеру, ни по положению, — лицо его обрело выражение угрюмой, но легкой брезгливости, — и не думайте, что соблюдение вами древних ритуалов может хоть сколько— нибудь обмануть меня или же польстить моему самолюбию. В ваших университетах я получил слишком хорошее образование. К сожалению. Так что будьте любезны сами разрешать свои затруднения. Я не буду даже изображать, что помогаю и саботировать на самом деле. Не хочу. Буду продолжать делать то же, что и раньше. То есть ничего.

И он устремил свой скорбный, исполненный желанием — претерпеть, сухой по причине того, что все слезы уже пролиты, взгляд сквозь и несколько мимо Полномочного Посла Конфедерации в Империи Машшарат. Поняв, что Его Величество, никак не желая терять вполне устраивающей его позы Пострадавшего От Несправедливости, намекает все— таки, что аудиенция — закончена, изобразил на лице выражение легкой угодливости и раскланялся. Все те слова, которые он на самом деле хотел бы подробно изложить Владыке и Покровителю, посол донес до адмирала Теннейре, как доносят до унитаза — неудержимый позыв рвоты.

— Девственница изнасилованная! Возвышенная жертва! — Адмирал судорожно схватившись за живот, заржал. — Т— трагическая жертва содомии! — Адмирал сполз с кресла и покатился по ковру, повизгивая и не в силах подняться. — Печальный марабу!!!

— Ой, хватит! Живот болит! Это вы так о Его Величестве?

— Да о ком же еще?!! Я ему и то, и се... Со всем доступным мне дипломатизмом, а он... А этот... А это...

— Не? Не прорезается?

— Между прочим, адмирал, я совершенно не понимаю, чему вы так радуетесь? В чем причина такого непринужденного веселья?

— Не в вашей неудаче, честное слово! Считайте это данью моего искреннего восхищения столь блестящим образцом истинно дипломатической выдержанности в столь же нерасторжимом единстве со столь же неподражаемым ораторским искусством...

— Да дела-то наши — хреноваты выходят! Че делать— то будем? С этим пингвином задроченным? Вот ведь, — там проблемы возникли, где и не ждал никто...

— А без него — никак?

— Можно, конечно. Все можно. Только...Ой— й, — посол сморщился словно бы от нестерпимой кислятины, — сложносте-ей! Вам то — что, а наш брат и жизни рад не будет. И я не думаю, чтобы этот... Это... Короче, — Его Козлиное Величество этого так уж не понимало бы. Понимает! Но принимает позу из чистого, прямо— таки бескорыстного желания нагадить.

— Вот что, Вульфгар, — адмирал стал серьезным, — а чем он на самом деле может поспособствовать? Равно как и помешать?

— Как и обычно в этих проклятых странах, — пожал плечами подуспокоившийся посол, — как будто бы ничем конкретно, а на самом деле — весьма существенно. Вы военный человек, хоть и чиновник, и отлично знаете, что даже знамя — это не просто кусок ткани такой. А тут, — ой, какой— же это не кусок ткани— то! Делать нечего, — он вдруг явно решил что— то такое, — придется обращаться к нашему доброму другу — Великому Визирю. А выпивка — с вас, — злорадно проговорил он, — за ваш смех за гадский...

— О!? — Утробным тоном усомнился адмирал. — Разве наш Избранный Из Многих друг пьет? Им жа религия вроде бы как не позволяет?

— Я пью. А что касается его религии, — так могу только порекомендовать озаботиться тем, чтобы напитки были непременно высококачественные. Особливо наш непьющий друг уважает семилетний "Ван" сорта "Радуга", перцовку "Двести лет дома Кавичей" и коньяк "Грбов Трест Питовы", от шести до двенадцати лет выдержки... Коньяк более старый наш абстинент считает слишком утонченным для такого непритязательного человека, как он. Так что о вине можете не слишком беспокоиться. Так, выберите чего— нибудь на свой вкус, — только чтобы было, а насчет крепких напитков — всерьез обеспокойтесь!

Будучи приглашенным, Великий Визирь Наранги-дай не приминул приглашением воспользоваться. Возводя глаза от осознания совершаемого греха, выпивал время от времени рюмку чего— нибудь такого, уместно подхихикивал шуткам, отпускаемым хозяевами, посверкивал хитрющими маслянистыми глазками завзятого жизнелюба и с видимым наслаждением вспоминал о своей развеселой жизни в Дэмлоте. И не то, чтобы он не понимал сути вставшей перед ними проблемы, и не то, чтобы так уж не хотел им помочь: дело обстояло куда серьезнее. Дело в том, что он и сам пребывал в недоумении по поводу того, что следует в данных обстоятельствах предпринять.

— Он чего хоть любит-то, — безнадежным голосом вопросил посол, вопреки угрозам выпивший вовсе не так уж много, — чем интересуется вообще! Бабы?

— У Его Величества, — назидательно поднял палец Наранги-дай, как раз вплывавший в величаво-приподнятое состояние духа, характерное для начальной фазы действия благородных напитков, — традиционно богатый гарем. Безусловно, там наличествуют экземпляры разных достоинств, но безусловно также, что красивейшие женщины страны там представлены также вполне достаточно. Так вот, — продолжил он, с преувеличенной аккуратностью ставя ополовиненную стопку перцовки на черно— радужную скатерть, — Владыка и Покровитель посещает своих томящихся стерв не чаще раза в десять дней. Потому что доктор посоветовал именно такой режим.

— Чер-рт! Так что, может ему мальчишек надо? Бывает так, что живет— живет человек, и сам того про себя не знает...

— Э! — Визирь пренебрежительно махнул рукой. — Враги моего повелителя могут говорить разное. Но этих вещей не говорят даже и они. Даже и не думайте.

— Ну не может же быть, чтобы у него вовсе не было каких— нибудь страстишек! Вот мне тут один заклятый коллега рассказывал, как ему один особо несговорчивый князек попался, а он обязательно был нужен, потому что под его под пастбищами под паршивыми медь чуть ли не сплошняком лежала, а вождь тоже был зело образованный и шибко культурный вроде бы как и никак даже и погладиться не давал. Это коллеге— то... И что вы думаете? — Адмирал с торжеством оглядел собеседников. — Мигом растаял вождь, когда ему "Гэвэйн-Перламутр" последней модели привезли.

— Да-а... — Собеседники посмотрели на адмирала со странной, чуть брезгливой жалостью, как смотрят на слабоумных детишек. — Осмелюсь предположить, Ваше Высокопревосходительство, что случаю этому, — лет сорок как минимум. А наш страдалец, со всей его мировой скорбью, — вовсе не так уж беден, как это может показаться при взгляде на его кислую рожу.

— Так что деньги под каким— нибудь белым соусом совать бесполезно?

— Абсолютно. Он имеет от аренды, имеет от налогов, имеет от таможенных сборов, и от пиратов, опосредованно, он тоже в конечном итоге имеет. И пяти-шести тонн фамильных драгоценностей "в счет возмещения ущерба" — у него тоже никто не отбирал.

— Ну конечно! — Посол от досады на собственную тупость ударил себя кулаком по лбу. — Какие, к черту автомобили, если Его Заднепроходное Величество — островитянин? Ему ж — яхту какую— нибудь, регату парусов на триста!

— Забудьте. Точно так же, как про рыбную ловлю, подводную охоту и океанологию. Повелителя укачивает даже при виде аквариума.

— И это — сын своего отца! Тот, покончив с гаремом, был способен влезть на дерево к недоохваченным любовью и лаской обезьянам. Самолично на абордаж ходил! Не, но ведь какая же п-подлость, однако! Вместо того, чтобы заниматься делом, мы сидим тут и выдумываем, чем бы нам поразвлечь разочарованного в жизни двадцатилетнего вырожденца!

— Тут есть кое— что, — неохотно начал Наранги-дай, — только не знаю, насколько это может быть полезным...

— Ну?!!

— Интерьеры.

— Так. И насколько?

— Вполне. Это его заводит куда больше, чем он хочет показать. Самое смешное, что и впрямь вроде бы понимает в этом деле. Да вы сами вспомните...

— Так. — Посол, по всей видимости даже не чувствуя вкуса, вылил в себя предназначенный для минеральной водички фужер перцовки, взгляд его стал страшным. — Теперь я вынужден категорически настаивать, чтобы все присутствующие напрочь отгреблись от нашего Возвышенного Друга. То есть полностью. Будто и не было с ним никакого разговора. Скажите, господин адмирал, у нас еще в запасе есть хотя бы недели три?

Иоганнас Саар, в ходе учебного боя разделав под орех молодых, нахрапистых и самоуверенных пилотов своего "крыла", с присущим ему тяжеловесным, лишенным всякой показухи шиком опустился на палубу авианосца, вылез, и меланхолично разоблачался, когда к нему подошел коммандор Огэн Гэссиди, сухощавый пилот, специально присланный из Гох Левита Схоле на предмет подготовки пилотов к непосредственным боевым действиям — и командованию ими в этих самых боевых действиях. Штатного командира крыла послали, пока что, на переподготовку.

— Послушайте, Саар, — проговорил он, вперившись в белесые буркала меестре— флегер пронзительными, как кинжалы, и ярко— голубыми, как гляделки кинозвезды, глазами, — ни для кого не секрет, что вас поставили под мое командование по определенной рекомендации, исходящей с такого уровня, что я не мог отказать. Я вообще не люблю подобных штучек, а кроме того, помимо понятного предубеждения, вы мне попросту не понравились. Показались этаким куском вареного мяса. Тогда еще я дал себе слово, что если вы и впрямь окажетесь некудышником, в бой я вас не пущу. Протекция там или не протекция, а за людей, которых вы подставите, и за дорогостоящую машину, которую вы угробите, в бою отвечать мне, а вовсе никаким не деятелям из штаба. Этот разговор я затеял только для того, чтобы признать свою ошибку. Мне приходилось видывать пилотов и похуже.

— Еээ, — медленно кивнул головой Саар, в общем — знавший себе истинную цену, — порой попадаются и такие, что летают похуже.

— Должен вам сказать, что я — не в восторге от нынешнего своего подразделения: сброд, Саар. По сути — наемники. Я не люблю подобного контингента в основном за то, что никогда не знаешь, чего от них ждать. У меня к вам дело. Еще составляя вам протекцию, меня одновременно попросили дать вам особую машину. Теперь, по прошествии месяца, я решил все-таки сделать это.

— Очень удачно, — снова меланхолично кивнул меестре— флегер, — потому что мне вовсе не нравятся эти ваши "К — 21". При всех этих ваших наворотах — так себе машина. Очень так себе.

— К сожалению, — стеклянным голосом проговорил Гэссиди, бывший, как и все граждане Рифат, жутким патриотом, — особого выбора мы вашей милости предоставить не можем.

— Еээ, — согласился Саар, — это, конечно, жаль.

— Придется пережить. Так вот, с виду машина — практически тот же самый "К— 21". Весь фокус тут в начинке. После пятнадцати лет нигде не афишируемой работы наши специалисты сумели избавиться от всей электроники и от девяноста процентов электричества. Там, где без всего этого уж совсем не обойтись, — в локаторе там, в связи, — установлена многоэшелонная защита как активного, так и пассивного типа. Клянутся — божатся, что этой машине не смог бы повредить даже ЭМИ ядерного взрыва. Что скажете?

— Я так думаю, что от всех этих новаций ваш аэроплан навряд ли стал лучше. У меня на родине говорили, что дерьмо — останется дерьмом, даже если осыпать его звездами.

— То есть вы отказываетесь?

— По— моему, — Саар недоуменно пожал плечами, — я ничего подобного не говорил. Меня допускают к полетам, да еще платят за это деньги, поэтому я во всяком случае не буду отказываться ни от каких заданий. Хотя, правду сказать, — грех испытывать подобные агрегаты на живых людях. Почти обязательно, — переусложненное управление, уверен — что эффективность рулей несколько ниже обычной. Еще, поди — индикаторы с дисплеями тусклые...

— Слушайте, Саар, — работа велась в обстановке глубокой секретности. Вы не могли знать подобных деталей!

— А я и не знаю. Я жизнь знаю. И еще то, каким дерьмом поначалу бывают концептуальные машины, особенно если в них еще какие— нибудь принципиально новые решения. К "Оззеру", разумеется, мои слова не относятся.

Безучастно, равнодушно, вовсе не желая обидеть, — и это было особенно неприятно, — меестре-флегер всем весом, от души наступил на любимую военно— патриотическую мозоль республики Рифат. У ВПК республики с удовольствием покупали бомбардировщики, дальние разведчики, тяжелые ракетоносцы. Вертолеты — особенно легкие. Тем более — экранопланы любых номенклатур, только давай. А вот многофункциональные истребители с перехватчиками — не покупали . Ходили кругом, цокали языками, вежливо восхищались остроумными техническими решениями, а от покупки почему— то воздерживались. Семьдесят процентов продаж на международном рынке составляли "Оззеры" разных модификаций и "Ольфтары", почти тридцать — разные "Гржимы", а вот их истребители не брали, — и все тут! Но Гэссиди умел брать себя в руки:

— Как бы то ни было, а надежность оборудования тоже возросла в несколько раз.

— Понимаю. И, в конце концов, — кому еще летать на этой штуке? Не этим же — жалко молодых дураков. И не вам. Потому что практика показывает, что нелепая гибель командира в разгар боевых действий может скверно отразиться на боевом духе личного состава. А я как— нибудь выживу. Извините. Я, разумеется, хотел сказать: бесконечно горд и счастлив оказанным мне доверием.

Он ни на секунду не забывал о том задании, которое дал ему Колюшич, равно как ни на миг не сомневался в том, что он это задание выполнит. И нет нужды, что он никогда в жизни не выполнял работы частного детектива. Тому, кто знает суть вещей, такой опыт не слишком— то и нужен. Когда заварится каша, а она — заварится обязательно, и будет обязательно кашей, как бы она не называлась, нужно будет всего— навсего найти самую большую кучу паутины, в ней — отыскать середку, а уже там, в этой самой середке, как раз и будет сидеть искомый нами хитрожопый паучок. Если он вообще будет в той каше присутствовать. Трудно допустить, чтобы не участвовал. Почти невозможно. А что-нибудь уж особо засекреченное, скрытое особо густым туманом, в особо густой тени произлегающее он уж как-нибудь заметит. Не впервой. Он бы и не выжил, если бы не научился замечать подобные штуки. А потом посмотрит, как это удается летать тому самому паучку. И что можно сделать, чтобы он больше не летал. Еээ. Это он сделает самолично и с особым удовольствием.

Степан Мягкой шел в гору широким, размашистым, размеренным шагом, особой неподражаемой походкой, идущей как-то от бедра. Очевидно — именно так и нужно было шествовать вверх по относительно пологим горным склонам. Сын его либо от роду не имел подобной техники, либо напрочь потерял навык за время отсутствия: он попросту ломил вверх, как лось, пользуясь страшной своей силищей и звериной выносливостью. К своему удивлению, Дубтах вовсе не отставал от мужчин славного рода Мягких: дьявольский стимулятор, коим угостил их с Ансельмом хозяин, буквально окрылял его: " Раньше эту штуку пили на свадьбах. Специально для того, чтобы танцевать всю ночь. Кое-кто из стариков помирал прямо посередине танца, не без того. Но таких почитали божьими избранниками." — такое воодушевляющее пояснение дал старый граф, отмеряя надлежащую порцию себе. Это было совсем особое ощущение. Не то, чтобы так уж силушка бежала по жилочкам, и не то, чтобы совсем уж не ощущалась усталость. Нет, и дыханьице сбивалось, став тяжелым и хриплым, и сердце колотилось, как бешеное, но это каким— то непонятным образом перестало иметь значение. Ну и что, если сердце пытается вырваться из груди. Ну и что с того, если пересохло в глотке. Усталость перестала иметь к нему отношение. Вот только трудно было вспомнить, — что именно подвигнуло их на решение по-быстренькому сбегать к башне в горах, чтобы, значит, обернуться как раз к обеду. Кажется, — он, под совместным влиянием винных паров и настойки корневища руковичника, начал какую— то бурно-восхищенную речь относительно древности Пепелового Хрона, что вот, дескать, у них ничего подобного нет, а столетние дома у него на родине считаются чуть ли ни особо чтимыми памятниками седой старины. К его удивлению, пассаж его со стороны хозяев особой поддержки не встретил: старший только махнул пренебрежительно рукой, а младший проворчал:

— Тоже мне — древность! И всего— то лет четыреста пятьдесят... Вот если бы ты, — оживился он вдруг, — да башню нашу родовую в горах увидел, — вот это вот да, древность! Ей поболее одиннадцати веков будет, так— то!

— А что, молодежь, — обрел энтузиазм уже и старый граф, — а не сбегать ли нам по— быстренькому к башне? Тут всего-то верст десять и есть, как раз до обеду обернемся, аппетит нагуляем...

Нормальным людям двадцатимильная прогулка туда-сюда по-быстренькому, понятное дело, и в голову бы не пришла, но вот зато бешеной собаке, как известно, семь верст — не крюк. Вот они и ломили, как бешеные, не чувствуя усталости и окрыленные бессмысленным энтузиазмом, пока не поднялись на перевал Фаю, издревле контролируемый родом Мягких. Перевал, правду сказать, был не из самых, — средненький был перевал, но в случае крайней необходимости мог пригодиться очень серьезно, и тогда, хочешь — не хочешь, приходилось идти на поклон к какому— нибудь збану Бу Мягкому. Миновав самую большую узость пути, — Каменные Ворота, где две стены из черно— серого гранита отстояли друг от друга не более, чем метров на пять — на шесть и нависали, почти смыкаясь, над головой, тропа дальше раздваивалась: одна струя ее, став намного шире, шла по дну ущелья, другая — довольно круто поднималась на широкий скальный выступ по правую руку, где, на высоте метров шестидесяти нависнув над "нижней" тропой, как раз и высилась Башня. Дальше уступ продолжал подниматься кверху, постепенно расширяясь, пока не сливался с вершиной массива, уводя на горные пастбища. Пастбища эти во времена оны были чуть ли ни главным достоянием рода. Не только рода Мягких, а вообще любого рода из здешних. К башне они поднялись так же, как шли сюда — словно на крыльях, только прикладываясь время от времени к трехлитровым глиняным флягам с кисленьким "поканом" того самого позапрошлогоднего урожая.

Дубтах, подсознательно ждавший чего-то скучного настолько же, насколько и бывают за редчайшим исключением любые достопримечательности, осознал вдруг, поднявшись, что Башня рода Мягких, — все— таки производит впечатление. Прежде всего он в жизни своей не видел ничего, столь неподдельно-первобытного. В основании лежали гигантские, почти совсем не тесанные глыбы, не скрепленные ничем, зато кое— где подправленные заклиненными между ними булыжниками, целыми остроугольными глыбами, от древности — почти слившимися с исполинскими глыбами. Выше — да, кладка присутствовала. Ее смело можно было бы назвать вдохновенным произведением искусства, потому что посторонний зритель ни за что не догадался бы, чем руководствовались древние строители, решая — где воспользоваться каким-то подозрительным почти черным раствором, где — распереть бесформенные обломки балками, а где — попросту понадеяться на собственный вес камней. С архитектурной точки зрения это была стадия, прямо следующая за очень большой кучей тяжелых камней. Изнутри внешнее впечатление только подтверждалось еще больше: без всякой системы расположенные, неуклюжие подобия контрфорсов-подпорок, подпорки из кривых, массивных, с грубо обрубленными сучьями стволов каменного дуба, от времени — и впрямь почти окаменевших в сухом воздухе предгорья, отдельные глыбы, оказавшиеся лишними при установлении равновесия во всем сооружении. На уровне верха мегалитической кладки виднелось подобие потолка из вовсе уж чудовищных плит, с такими щелями между ними, что человек пролезал спокойно. Как выяснилось — это было сделано нарочно: защитники укрывались на втором уровне, подымали лестницы, — и становились совершенно недоступными для осаждающих. Так что зазоры тут вместо люков. Двери на первом уровне, как видите, тоже отсутствуют, и роль их преотличнейшим образом играют промежутки между глыбами. Крыши не было тоже. Хозяева утверждали, что никогда в случае необходимости на верху легко и непринужденно устанавливался легкий намет. Очевидно, — предки были не им чета, потому что у них ничего из однажды предпринятой попытки не получилось. Да и не посылать же туда, наверх, по этой кладке — живого человека? Да-а... Такое и впрямь не подделаешь. Такое ни один современный архитектор не спроектирует, и ни один строительный трест не построит. Постепенно умолкли, и около получаса простояли, остерегаясь нарушать тишину, которая, казалось, копилась в этом месте все эти бесчисленные годы. А потом, не сговариваясь, мужчины повернулись и направились к усадьбе. Пологий склон — не крутой склон, в отличие от второго, по нему — вниз все— таки легче. Но даже и несмотря на это, ко времени прихода действие "свадебной" настоечки иссякло и ноги у Дубтаха форменным образом подгибались. Заодно с действием наркотика испарился и алкоголь. А заодно — и влага, входившая в состав всех выпитых за это время напитков, поэтому глотки путников были сухи, как фади в разгар лета.

— Послушайте старика, — проговорил старый граф, разуваясь, — сымите с ног все, полы чистые. Не чинитесь.

Правду сказать, — аппетит он, действительно, нагулял. Есть хотелось, но куда больше, несравненно больше ему хотелось как— нибудь этак лечь на бок, а уж ноги как— нибудь согнулись бы сами. Однако старый аристократ, за исключением того, что разулся и теперь рассекал окружающую реальность босяком, никаких иных признаков утомления не выказывал. Ансельм был раскален и яростен, глаза из-под красивых бровей прямо-таки сверкали. Так что волей-неволей приходилось держать марку и никакой слабости ни в коем случае не показывать. А вот ежели бы не было у него в биографии тяжкой науки доктора М`Фузы, — чтоб тогда было? А ничего особенного: подогретый растительного происхождения энтузиазмом, он прошел бы половину пути туда, после чего попросту лег бы. На дороге. Просто— напросто потому что ноги отказались бы служить... А родовитые аристократы, скорее всего, — с добродушными шутками сносили бы его туда и обратно. Взявши за руки — за ноги... Или, того проще, Ансельм посадил бы его на закорки и вел бы с ним в таком положении светскую беседу на все пути туда и обратно. Ужас какой-то. Так что, хоть он человек и не гордый... По примеру хозяев он ополоснул лицо и руки а также окатился водой по пояс. Точно так же, как и им, давешний черноволосый, бывший, похоже, доверенным лицом графа, омыл ему прохладной водой горящие ноги, и точно так же, как хозяева, он остался после омовения босым, с наслаждением ощущая под стопами гладкий, прохладный, невообразимо приятный пол. Точно так же, как хозяевам, Ансельмовы сестрицы подали ему чистую белую рубаху: очевидно — это был какой— то местный обычай, и девицы исполняли роль, положенную хозяйкам, потому как в вовсе не захудалом хозяйстве в достатке нашлось бы прислуги мужской и женской.

— Так! — Сказал, потирая руки, хозяин. — А вот теперь пришла пора выпить и закусить уже как следует...

Дубтах, за нынешний день выпивший, по самым заниженным собственным подсчетам, не менее четырех литров вина, ужаснулся было, но тот же день, кроме того, превратил, похоже, в фаталиста. Во всяком случае — до некоторой степени. Так что он решил претерпеть все, предназначенное ему Судьбой, с надлежащим смирением. На этот раз сыр, бывший тут, похоже, непременным началом любого застолья, запивался потрясающим коньяком:

— Как?

— О!!!

— То— то же. Вы не глядите, что мой почтенный родитель хранит вид скромный и смиренный. Смирение сие — паче любой гордости. Куда там гордости, — гордыни! Вот нормальный человек непременно спросил бы, как вам его рецептура, — но только не збан Степан...

— Ансельм, — прекрати!

— ... который в глубине души считает, что по сравнению с его коньяком, все эти преславутые "Тальмоны" с "Грольмами" — в лучшем случае денатурат...

— Так он совершенно прав! — Совершенно честно, от всей души воскликнул Дубтах. — Это... это Абсолют какой-то, лучше ничего быть просто не может. Я ничего подобного даже предста...

— ... но при этом делает вид, что и коньяк — так себе, ничего особенного, и что мнение ваше ему — только что небезынтересно.

Папаша запустил в него серебряной вилкой, Ансельм надежно взял ее двумя пальцами прямо в воздухе, со слегка рассеянным видом поблагодарил, наколол на нее помидорину и сунул в рот. Инцидент рассосался, выпили еще по одной. Это было еще то лекарство. Отпускать начало еще после водных процедур, а теперь отпустило окончательно. И поволокло. Коньяк оставили, но притащили несколько сортов красного вина, считавшихся наиболее подходящими для того, чтобы запивать седло дикой козы, и несколько сортов белого вина, весьма гармонирующих с печеной на углях форелью. И тех же фазанов, только теперь, ради разнообразия, — мелких и жареных на вертеле. И снова дикое количество каких— то травок в виде первозданном, смешанном и на разный манер приготовленном. Он сам не ожидал, что так увлечется, когда услыхал вдруг, что граф снова, все тем же безнадежным тоном начал цепляться к сыну, на этот раз зайдя с другого фланга:

— ...и ладно б служба не шла или своего дела не любил бы! Сам ведь говорил, а собственными ушами слышал тыщу раз, что летать больше всего на свете любишь. И не врал ведь, ревновал, аки бес и злобствовал, когда по итогам смотров и соревнований не ваш верх был... Ну скажи, — чем бы это тебе плохо было бы, — и дальше Отчизне служить? Как и предки служили!

А и, все— таки, до чего ж интересное кино бывает порой в самой, что ни на есть, реальной жизни: вот сидит за столом классический образец человеко— максимума: красивый, как бог, сильный, как слон, здоровый, как буйвол, умный как бес... Даже и по отдельности— то все эпитеты надчеловеческие, а тут, как это ни смешно, налицо все вместе. Кроме того, — он еще и не в поле обсевок, а вовсе наоборот, наследник старого, уважаемого, ни капли не выродившегося аристократического рода. Не а шутку богатого. Казалось бы — чего ж еще? Так нет же, — непременно должна была быть в его жизни какая— то мерзко-романтическая и темно-драматическая история, и рванул человеко-максимум в высокопоставленные сектанты. Сидит тут, и папаша , как то и надлежит истинному родителю, вовсе сыном не доволен и все время к нему цепляется. Не бывает сказок в нашем бренном мире, не бывает... Впрочем, по части демагогии и риторических девиаций у нового друга тоже все было в порядке. Так что и тут к нему не подкопаешься:

— О! Прости, пап, но тут ты увлекся: уж из наших предков — служа-аки! Особливо последние лет триста— четыреста. Да я чуть ни первый за это время...

Но Мягкого— старшего мудрено было смутить:

— И что же с того! Служить Отчизне можно по— разному. Вот я, например, — перед ней не в долгу, даже если вас, семя мое и племя, в расчет не брать!

— Да кто ж спорит-то? Но ты очень правильно сказал : по-разному. Ну, остался бы я, — так и что? И кем бы я был? Обычной бравой гвардейской дубиной мирного времени, только что летучей, а теперь... О— о— о!

И он с искусной, в самую меру таинственной многозначительностью завел глаза.

— Так ты что, — голос родителя взволнованно вздрогнул, — так ты не просто так с сектантами этими? Задание выполнял? К тайной миссии призван?

— Как тебе сказать... Правду говоря, — посылать меня никто не посылал, и ни о чем таком поначалу я даже и не думал. Но так вот вышло, и уж по крайней мере теперь я — точно на службе Отчизны и Его Императорского Величества. И служба, доложу тебе — нешуточная, не всякому по плечу, и заслуга возможна большая...

— Будто бы?!

— Ну! Князя Адриана помнишь? И как он нас тогда?

— Хэ, — хмыкнул граф, скривив губы, — уж такое— то — разве забудешь?

— Так вот, самолично принял, сам со мной работал и, — ну, просто-таки дико намекал, что не исключена Кровная Заслуга...

— Так это ж...

— Так точно. А мне тогда, по статусу ордена и как младшему сыну, свой, от вас отдельный графский титул. Будет, — он горделиво напыжился, — род графов Мягких-Морских или, того хлеще, Мягких-Мокрых... То— то тогда попрыгаете!

— Да тьфу ты!!!

— А чего? Но, — он враз посерьезнел, — это, понятно, только если никто не и дальше не напортачит, и все сойдет, как надлежит. Иначе, понятно, обойдутся по мелочи, — выдача там из казны Тайного Кабинета, звезда "За заслуги" и прочее...

— Так чего же ты!?

— Как тебе сказать... Хоть и ради благой цели, а много грехов, много дел страшных, кровавых стяжал я в душе своей на этой службе. Много крови пролил, многим запятнан мучительством, когда играл нераскаянного грешника— невегласа. Да что там играл! Был им. Вот ты дразнишь меня, величая сектантом и ересиархом, однако же, замечаю я нечто очень уж странное: будучи таким, каким я был раньше, и сделав при этом то, что я сделал, я непременно считал бы себя грешником с невыносимым грузом на совести... Черт, да я бы с круга сойти мог, спиться, задавиться! А сейчас — ничего! Сделал ту работу, которую нужно было сделать, потому что другого выхода просто не было, и мне странным образом безразлично, что именно представляла та самая работа. Понимаете? Как в той жуткой сказке про то, как Рыцарю Каллю уродливый великан вместо сердца вставил ледышку, потому что тот, видите ли, решил мстить, но считал себя слишком уж добросердечным. Так и у меня: удовольствие от собственного лицемерия. Удовольствие от своей изобретательности, с которой я выворачиваю людей или их души наизнанку. Удовольствие от того, сколь косвенными способами я насобачился гасить Зыбкое. Приятный холодок в груди, как у Калля после каждого очередного действа. И никаких угрызений совести. Когда раньше мне приходилось читать, как церковники или жрецы заранее очищали свои живые орудия от всякого греха либо же брали эти грехи на себя, я, издеваясь, восхищался: как, мол, ловко придумано! В том смысле, что человека с совестью на самом деле очистить от греха невозможно. И оказалось мне, что я, оказывается, ошибался.

— И я ошибался. Думал я, что тебя совершенно невозможно напоить, а оказалось мне, что я ошибался. Ты говоришь, как проповедник Пути из паршивого водевиля столетней давности: длинно, гладко, с пафосом. И все время врешь. Ну какой из тебя, к черту, злодей?

— А что есть что? Исключительно только то, что подпадает под определение. Потому что совесть наша легко находит оправдания почти чему угодно. А вот если задумаешься об определении, игра получается совсем другая. Помнишь этого кета, как его... Скарстийна? Серийного убийцу?

— Помню, конечно. При мне вся эта сенсация развивалась со всеми душераздирающими подробностями.

— На его совести сорок два доказанных зверских убийства, и его назвали Донарским Чудовищем, Исчадием Ада и множеством столь же громких имен. Вроде бы как по заслугам. Злодей? Злодей. А у меня? У меня, надо сказать, выходит несколько более впечатляющая цифра. И подробностей ... могущих произвести впечатление на особо впечатлительную душу, тоже можно было бы сыскать, если, хорошенько покопаться, конечно. Так я кто?

— Да брось ты! Это ж совсем другое дело!

— А ты кто? — Безжалостно продолжал Ансельм, наводя на Дубтаха свои глаза, словно бесстрастную оптику благородного золотистого колера, словно его и не перебивали. — Сколько на твоем счету? Человек четыреста? Причем обычного оправдания, что, мол, война была, тут нет и в помине.

— Я никогда...

— Ой, — сказал Ансельм Мягкой, махнув на него десницей, — хоть меня-то брось лечить! Это ж никакое не обвинение.

— А что тогда?

— Это? Это прояснение положения и борьба хотя бы за приблизительную истину. И ни в каких утешениях я тоже не нуждаюсь. По причине отсутствия переживаний соответствующего круга.

— Вот! — Проговорил Дубтах, отчетливо чувствуя, что у него немеет физиономия а мысли разбредаются, ровно оставшиеся без пастуха овцы. Отчасти и для концентрации внимания поднял он вверх указательный палец, — было б тебе все равно, не затевал бы ты этого разговора. Загадочная мовянская душа, никуда от этого не денешься.

— Я наполовину онут.

— И еще на какую половину! — Снова оживился впавший было в меланхолию Мягкой-отец. Видели бы вы его покойницу— мать в молодости. Со всеми этими нынешними — так никакого вообще сравнения! Да что там говорить! Эх!

И он словно бы по инерции, заданной его эмоциональной вспышкой, плеснул в рот еще одну стопку коньяку, после чего снова впал в мрачную задумчивость.

— И ф— фсе равно! — С пьяным упрямством не желал оставлять с такими трудами подобранную мысль гость. — Тут никакой разницы нету... Так прямо и в книгах по психологии пишут, — мовянская склонность к рефлексии и к самоанализу...

— А, — Ансельм пренебрежительно махнул рукой, — чего там могут понимать в мовянской душе люди, у которых даже и слов-то подходящих нет... Вот ты скажи мне, — что значит "окаянство"? Хотя бы? Молчишь? То— то же, а то еще рассуждать берется, рефлексия там или не рефлексия...

— Просвети.

— Да как же тебя просветить, невегласа, когда у вас отродясь окаянных душ не было, а одни только маньяки? В жизни тебе этих тонкостей не уразуметь.

— Ну? Ты попробуй, попробуй, а я послушаю, послушаю...

Он тоже как-то неощутимо растворил в своем естестве средних размеров порцию Абсолютного Напитка хозяйского дела, а Мягкой-младший, машинально с ним чокнувшийся, начал свои свои безнадежные, как путь Окаянной Души в Аду, объяснения природы окаянства:

— Вот представь себе что человек запятнал себя жутким каким— то злодейством, всю смертную непростительность которого он отлично осознает... Понимаешь? И осознавал, что творит, но творил все-таки... Понимаешь? Что— нибудь такое, что вообще... Из доисторической еще обоймы, вроде как с матерью сожительствовать, сестру либо же дочь изнасиловать. Или это, как его? О! Брата там зарезать по злобе и ненависти. Совесть у человека есть, — а он ей вопреки и ведая, что творит. Ну, ты понимаешь... Потом совесть его мучает, а он — все равно. Пьет обязательно — и злодействует. Уже и без нужды. Мучается еще больше, — и злодействует пуще того, словно как назло своей совести, уж совсем уж без всякого конца и края. Такое, что нормальному человеку и даже всем маньякам вашим в голову не придет. Понимаешь? А, ничего ты не понимаешь, язычник!

— Да как ж-жа тебя понять... Ежели ты вяжешь какую— то паутину... Аж в глазах рябит смотреть и голова кружится... Ой, я, наверное, все...

— Эй!

— А?

— Плохо что ли?

— А?

— Пойдем баиньки? После обеда— то?

— Ага, — отчетливо ответил Дубтах, но, похоже, ответ его носил характер чисто риторический, поскольку он при этом даже и не пошевелился и глаз не открыл.

Черноволосый слуга с легкостью, даже нежной бережностью подхватил его на руки и отнес в спальню, где по всем правилам раздел и уложил, аккуратно подоткнув под спину покрывало из хрустящего серого холста.

Проснувшись, Дубтах даже глаза открывал с некоторой опаской, но, против ожидания, ничего особенно страшного не произошло. Он даже помнил все — за исключением, разве что последних слов и обстоятельств, при которых он угодил на эти хрусткие простыни. Самочувствие... Что ж, при подобных обстоятельствах оно могло бы быть и куда хуже. Гораздо. А так — ничего, жить можно. Только что жажда, понятно, могла бы быть и поменьше. И мышцы болят, а еще бы они не болели после этой идиотской, сумасшедшей пробежки к этой распротрэ-эклятой башне. Открыв глаза, он поднялся, и тут же, как по доброму волшебству, похоже, — присущему этому дому, возникла одна из сестер, — то ли Живана, то ли Светлица, — он все их путал почему— то, хотя они, строго говоря, вовсе не были так уж похожи, — с потрясающей, прямо— таки образцово-показательной улыбкой и легким поклоном подала ему холодную глиняную кружку с прозрачно-красным, кисленьким, холодненьким сухоньким. Жажда прошла моментально, и он с моментально поднявшимся, бодрым настроением вышел на балкон. Что значит, все-таки, две тысячи километров по меридиану: в Роруге по этому времени суток еще совсем светло, а здесь — вечер. Вечер, и на чудовищно глубоком небе уже горят первые звезды, крупные, яркие, пристальные и неподвижные звезды предгорий. Ансельм, возникнув по возможности бесшумно, возложил ему длань на плечо и хотел сказать что— то такое, но гость его опередил:

— А скажите, граф, — у вас тут всегда столько пьют? Или это только по случаю нашего приезда?

— Юноша, что вы называете пьянкой? Вот это? Вы рано встали, долго ехали, пересекли несколько параллелей, ходили куда больше, чем, очевидно привыкли. Если бы не все эти обстоятельства, то, — я уверен, — вам никогда бы и в голову не пришло называть этакие пустяки — пьянкой. Это вы просто погорячились. Хотя, когда была жива хозяйка... Значит, так: сестрицы уже намылись, и теперь папаня приглашает нас с тобой в нашу настоящую, горскую каменную баню. Только там ты поймешь, в чем смысл жизни, — если, конечно, выживешь...

В этой таинственной каменной бане они опять-таки выпивали, в соответствии со строгой, на опыте тысячелетий основанной программе то одно, то другое, по ходу действа или в перерывах. Дубтах в прежней своей жизни вовсе не чурался сауны, так что ощущения от каменной парилки не были для него чем-то совсем уж новым. Черноволосый взялся массировать их согласно все тем же старым, добрым традициям, но этому неожиданно воспротивился Ансельм, заявивший, что желает блеснуть. И блеснул. В голове мутилось, все кругом стало обманчиво-податливым и зыбким, готовым растечься и растаять вместе с телом, уподобившимся дышащему, теплому, неподвижному тесту и вместе с душой, которой уже до опасного стало некуда стремиться.

— Все! Будя! Теперь — в Омут под Водопадом, не то всем нам пропадать тута!

Ансельм, голый, красный, пышущий на этот раз вовсе не инфрафизическим, а самым, что ни на есть, настоящим жаром, с дьявольским хохотом удалился в темноту, и Дубтах, с некоторой заминкой, — последовал за ним. Он бежал в темноте, правя на демонский вой и гиканье хозяина и на близящийся шум какой-то падающей воды, и удивлялся, что бежит, потому что, по всем понятиям, ему больше бы пристало не то вязко течь по направлению к реке, отдирая и отклеивая себя от шершавых камней, не то лететь тополевым семечком, куда ветер дунет. Таинственный водопад на поверку оказался порожком высотой метров в пять. Ниже и отступя метров на десять по течению, в каменном русле располагался пресловутый Омут, — углубление не глубже полутора метров в самом глубоком месте и исключительно подходящее для того, чтобы в нем лежать, пропуская мимо и вокруг себя поток воды и удивляться, почему это вода не кипит, соприкоснувшись с раскаленной кожей. Чуть остыв, они вылезли на берег, и выяснилось, что тут тоже есть свой ритуал: подостывшие, не раскаленные, но еще хранящие устойчивое сухое тепло камни из бани были принесены сюда и накрыты во много слоев покрывалами. Тут же, разумеется, стояли непременные, неукоснительные кувшины. Все. Все, — подумал Дубтах, садясь на это, из горячих камней изваянное, подобие шезлонга, — это уже совсем все. Предел. Мысль эта была явственно осознана не только головой, а как— то всем телом одновременно. Пить, полусидя на невероятно приятных для кожи холстах и ощущая через них глубокое тепло, безукоризненное вино здешних виноградников, смотреть на звезды в черном, бездонно глубоком небе и слушать шум текучей воды, и не чувствовать потерявшего вес тела, и молчать, — это был закономерный, в чем-то неуловимом даже подобный смерти, исход тысячекратно выверенного и оттого — единственно верного процесса переработки живого человека — во вполне готового обитателя Островов Блаженства. Лениво опустил веки, — и перед глазами бесконечно потянулись кренящиеся горы, ветвящиеся дороги, серые камни во все время меняющихся вариантах, зелень виноградников и сумрак Башен со Схронами. Столь же лениво поднял веки, — и в неподвижные текучие, черные озера зрачков из неподвижного, черного озера неба уперлись неподвижные огни звезд. И с чего-то показалось вдруг, что звезды нынче — выглядят гневными, и подумалось лениво, — с чего бы это? Холодно или хотя бы прохладно... Пока не было. Только что перестал течь пот, выжимаемый перекаленным организмом. И тут грянуло:

— Резвишься? — Прорезал окружающее благорастворение воздухов и благоволение в человецех до стеклянной прозрачности острый, высокий, зловеще-негромкий женский голос. — В компании голого мужчины? Уже в гомики подался? Впрочем, — чего ж еще было от тебя ожидать? Простите уж, если нарушила вашу идиллию!

Дубтах — вздрогнул, а уж Ансельм — так тот вообще вскочил, будто его ужалили. Голое тело неслышно подошедшей к ним незнакомки в окружающей темноте казалось грозной темной тенью, и только-только поднявшийся узенький серп Уатах светил ей в спину. Нарочито не говоря больше ни слова, невысокая, худощавая девушка с короткой прической прошла мимо них и погрузилась в Омут. С вдруг проснувшимся у него чувством Ясновидения По Мелочам Дубтах отчетливо понял, что теперь нежданная гостья — будет плескаться в ледяной воде до тех пор, пока не окоченеет в конец или пока ее не выволокут на берег, а тогда — не обойтись без драки, ободранных физиономий, истерики и прочего отвратительного безобразия. Пользуясь тем, что девица не смотрела в их сторону просто— таки принципиально, он выразительно обернулся к Ансельму. Тот успел с потрясающей при сложившихся обстоятельствах быстротой обрести присутствие духа и со слабой, скорее — угадываемой в жидком свете улыбкой развел руками. Все было до звонкости ясно, и он, задрапировавшись в содранный с лежанки холст, медленно побрел прочь. Отойдя шагов на сорок, притаился за камнем, оправдывая свое поведение тем, что могут потребоваться спасательные мероприятия или какая-нибудь еще срочная помощь. Ждать пришлось не так долго, как он, в глубине души, того опасался:

— Чего ж ты молчишь?

— Жду. А каких слов Ваше Высочество могло от меня ждать при таких обстоятельствах?

— Ты только не воображай, что я проделала весь этот путь для того, чтобы полюбоваться на твою подлую рожу...

— Ей— богу, — ничего подобного мне даже в голову не приходи...

— ... потому что все обстоит наоборот. Ты... Ты как чума, и я приехала сюда, отыскала тебя, презренного труса, только для того, чтобы убедиться, — выздоровела, наконец! Наконец — свободна!

— Искренне за вас рад, но...

— И я болела, — этим?! Ничтожество, уже струсившее, уже удравшее один раз, — и опять кинувшееся прятаться, чуть только...

— Должен вам признаться, что ни о чем подобном даже не думал, а в тот момент — и не помнил. Просто поехал домой...

— К папочке под крылышко! С— соскучился! И любовника с собой прихватил! А я— то думала, в чем дело! А все оказывается вовсе даже просто! Вон в чем, оказывается, собака— то зарыта!

— То, что вы изволите говорить, — голос Ансельма был рассудителен и суховато— брезглив, — какой-то болезненный бред. Вы же и сами не верите в то, что тут говорите. Это человек, который вытащил меня из одного поганого...

— Ага. Из чьей— то г-грязной задницы! Поздравляю, ты нашел, наконец, свое настоящее призвание! Раньше хоть баб...

— Даже с бабами в последнее время было плохо. Почитай, как монах...

— Что, уже и не стоит на женщин? Совсем, значит? Не даром мне говорила кузина Росица: "Слишком уж он у тебя смазлив. Нет ничего хуже, чем слишком смазливый мужик. Особенно если он об этом знает." — мудрая все— таки женщина!

— Это та самая Росица, которая заложила тебя всем, кому могла, включая вашего Высочайшего батюшку? Приписав мне попутно четыреста любовниц и еще каких-то соблазненных малолеток к тому же? Эта — да! Уж если она скажет...

— А я, дура, — не слушала умных людей, — ночная гостья совершенно очевидно не слышала, что он ей говорит, — все б-бредни романтические играли в заднице!

— Это — да, это и впрямь пагубно, и кончается, как правило, плохо...

— М— молчать!!! Я не намерена выслушивать издевки каждого...

— Ох... Не смею просить о прощении. Прикажите казнить, Ваше Высочество...

— И казнили бы, еще сто лет тому назад казнили бы, можешь не сомневаться!

— А я и не сомневаюсь! Вот только формулировочку подобрать было бы трудновато, потому что: "Обвиняется в том, что не пожелал пролезть в Важные Персоны через собственную Ее Императорского Высочества..."

— С— скотина!!!

— А вот это вот, — н-не надо... Одно дело — казнить, а другое — ноготками в глазики. Так далеко даже мои верноподданнические чувства не распространяются.

— Отпус-стите меня, животное!

— Слышать — значит повиноваться.

На берегу воцарилось тягостное молчание, а Дубтах прямо-таки кожей ощутил то, что называется переразвитием ситуации и смысл чего он всегда очень хорошо понимал.

— Ты почему не захотел со мной увидеться, негодяй?

Послышался тяжелый вздох человека, пришедшего на пожарище собственного дома и не знающего, за что хвататься:

— Мне нечего сказать. Очевидно, — из— за извечных мужских качеств, каковыми являются черствость, глупость и, — да, вы правы, — трусость. А еще, — столь присущее мне отсутствие порыва. Я честно надеялся, что за прошедшие годы все эти глупости вылетят у вас из головы. Уверен был. Не был бы уверен, ни в коем случае не приехал бы. А уж когда увидел, на аэродроме, — даже не знаю. Ей— богу, — мне нечего сказать. Улетел, чтобы ничего по существу не решать, улетел, потому что, как это и свойственно всем людям, надеялся, что и так сойдет. И еще, — он неожиданно хихикнул, — я же взлетал! Как бы это я вдруг, — да остановил бы разбег, развернулся бы и вылез? Ника-ак невозможно! Вот это вот я и называю отсутствием порыва. А ведь найди я какую-нибудь неполадочку, — так тут же дал бы отбой, ни секунды не колебался бы... Растерялся.

— А тогда — почему? Почему уволился, исчез и мне ничего не сказал? Я тогда чуть с ума не сошла!

— А что мне оставалось делать? Персоны, — не будем говорить, какие, но такие что от одних воспоминаний по стойке "смирно" вытянешься, — проводили со мной э-э-э... беседу, и категорически потребовали, чтобы я "не забивал девочке голову". И еще, что "если гинекологический осмотр покажет" — ну и т.д.

— Я им тогда дала осмотр! Они все у меня потом — месяц икали! Включая Высочайшего папочку! Ф-фсе сказала! И насчет осмотра, и про то, куда они теперь эту самую девственность могут себе засунуть. И про то, как я намерена поступить с ней и с теми, кто будет в мою личную жизнь лезть. Знаешь, — до них дошло! О папаше можно говорить всякое, но дураком его не называют даже враги. Так вот, когда он осознал, что тут его привычка к беспрекословному подчинению, — только мешает, он даже испугался и срочно начал подавать задом. И с братцем, похоже, поговорил. Такую прямо деликатность начали проявлять, что аж тошно... Но ты-то что? Ну почему, почему ты уехал?

— Вот ты тут про казнь говорила... Времена, понимаешь ли, изменились. Сейчас никто не пошел бы на скандал: ко мне попросту подослали бы офицера из какой-нибудь спецслужбы, широко известного в узком кругу умельца гасить Зыбкое, и на этом все кончилось бы. Это теперь об меня кто угодно сломал бы зубы, а тогда... — Он безнадежно махнул рукой. — Наверное, так было бы лучше. Увидав меня воочию холодненького и с петрушкой в зубах, ты довольно быстро успокоилась бы, а так, ничего не зная, — дергалась и выдумывала себе то, чего нет и не было. Ошибочка вышла.

— Далеко не единственная!

— Как тебе сказать... Согласен, вижу теперь, что из неверных предпосылок сделал я, в общем, очень правильные выводы.

— И что ж это за выводы?

Осознав вдруг, что такого рода диалог ведут ночью, наедине, две молодых и совершенно голых высокородных персоны, похоже, — и не замечая подобных мелочей, — Дубтах засунул себе в рот кулак и сполз, задыхаясь на землю. Когда острота пароксизма несколько миновала, он потихоньку отправился к дому, здраво рассудив, что спасательных мероприятий тут, судя по всему, не предвидится. Ясновидение По Мелочам не подвело и тут: чистая, выглаженная, теплая одежда действительно дожидалась его в его комнате, в шкафу, но сейчас она была и ни к чему вовсе. Он лег и потрясенно подумал: а ведь все это произошло, по сути, за один-единственный летний день! Ведь суток не прошло полных с того момента, когда он отправился рано поутру за пивом, предназначенным в подарок здешнему хозяину!!!! Воистину, — помещики из местных обладают даром делать время — бесконечно емким. И тут он с удовольствием заснул.

Проснулся он затемно, и вовсе не от того, что выспался, а оттого, что его будили:

— Ты не спишь?

— А?! Что?! Нет...

— Понятно,

— А раз понятно, — проговорил проснувшийся Дубтах хрипло, — так какого ж будишь?

— Комнаты готовой, понимаешь, больше не было. Никто ж ничего подобного не ждал... Ну, я ее и положил в свою. Переполоху— у!

Он взялся за голову.

— Не мудрено.

— А сам я, под шумок, — к тебе. Тут— то, смекаю, меня будут искать в самую последнюю очередь.

— А ежели найдут? У гостьи будет серьезный повод укрепиться в своих подозрениях.

— Теперь, — странным голосом проговорил Ансельм, — это маловероятно. Крайне.

Проговорив эти загадочные слова, он сбросил какую-то там одежку и улегся с другого края колоссальной кровати. Впрочем, он ворочался так, что Дубтах, то засыпавший, то просыпавшийся от его сокрушительных вздохов, спустя пару часов все— таки не выдержал:

— А чем крутиться так, — провозгласил он злобно, — шел бы лучше и ...! Всем спокойнее было б!

— Тут ты прав. Пойду— ка, если так уж вышло, и поставлю Ее Высочество еще разик-другой раком...

— Во— во. Она, часом, с собой никакой подружки не прихватила?

Ансельм фыркнул и исчез.

XXV

Дождавшись у метеорологов положительных заверений в том, что этот антициклон — надолго, флот Трехсторонней Комиссии приступил к выполнению оперативного плана "Трал", бывшего, по сути, первой фазой реализации общего замысла. Корабли двигались по сходящимся направлениям, оставляя корабли на заранее запланированных местах. Внешнее кольцо, с виду — редкое и прозрачное, составляли авианосцы разных поколений и те самые расконсервированные вертолетоносцы, которые предполагалось укомплектовать резервистами. "Старые, толстые и лысые", отзлобствовав свое, будто бы помолодели вдвое и теперь мухой взлетали по тралам, стремглав пролетая любые люки. Кадровые командиры только качали мудрыми головами, изумленные их профессионализмом и невероятной изобретательностью. Адмирал Теннейре, ступив на палубу "Адмирала Джаннаха" и затянув телеса в адмиральский вариант тропического обмундирования, тоже чувствовал себя помолодевшим лет на двадцать и только с тоской думал о том, что совсем скоро ему придется перейти на борт "Тимофея", а тот, в свою очередь, — намертво станет у причала... А тогда ему, как самому высокопоставленному боевому офицеру Трехсторонней Комиссии, придется отнюдь не корабли водить, а заниматься мириадами нудных, как зубная боль, мелочей, которые оказывается почему— то совершенно невозможным раскидать без личного вмешательства Командующего, и это неизбежно, как смерть всего в мире сущего. Все более мелкие суда оставались на запланированных позициях, а остальные продолжали центростремительное движение, затыкая все более мелкие проливы, блокируя — все более труднодоступные бухты, сбивая все, избегающее встречи, во все более плотное но и, парадоксальным образом, все более разрозненное стадо. Даже само море вокруг архипелага, такое с виду просторное, исподволь превращалось в ячейки гигантской сети, и те, кого это касалось, отчетливо ощущали погибельную тесноту. Пока что не было сколько— нибудь серьезной стрельбы, — разве что так, по обстоятельствам, когда у кого— нибудь хватало дури сделать попытку проскочить сквозь "Трал". Никого пока особенно не трогали, но и двигаться становилось совершенно невозможно. Рассеянные по берегам наблюдатели морской пехоты видели, как кое— где срочно сносили на берег или даже топили на мелководье оружие. Начали даже попадаться брошенные на плаву, пустующие на приколе в безлюдных местах или полузатопленные суденышки местного населения. Все они, буде официальный владелец не объявится в трехдневный срок, неукоснительно объявлялись призами Комиссии и собирались в специально для такого случая организованный порт— коллектор, где уже становилось тесновато. Заняв позицию, корабли срочно разворачивали гидроакустические посты. Никто еще не всерьез не стрелял, но от самого утеснения, от невозможности дышать начиналась агония. Постепенно заткнутым оказывались все более потаенные, только избранным известные стоянки и укрытия, у судов "Хон Санджир Камарат" оставались только ничтожные огрызки свободного пробега. Целиком же все это больше всего напоминало планомерный зажим при игре в тавлеи, — вроде того, которым так славился Гроссмейстер Габир Транг Чикун. Противники маэстро попадали под давление настолько невыносимое, что от одного только отчаяния начинали делать глупости. Вот именно. И на том уже основании, что среди пиратов — не одни только гроссмейстеры, понимающие, что возможность спасения, если она есть, только в железных нервах и последовательно— мелочной, ничем не брезгающей изворотливости, лица, поставленные Трехсторонней Комиссией непосредственно руководить операцией, отдали приказ о сугубой осторожности и полной боеготовности. И даже издали соответствующие дополнительные инструкции. А помимо флотской операции — запрещены были вылеты любых трансокеанского класса машин откуда бы то ни было за исключением четырех аэропортов Филетт Айратын, — столичной области и личной марки Владыки и Покровителя. Шареареха, на пробу, отправил было с чисто— фиктивной миссией одного своего довольно известного подручного казенным рейсом, — так тут же схватили, и с концами. Ясно было, что в кассах и залах сидят серьезные люди, которых, к тому же, пока что никак не удастся подкупить. Так что оставались только железные нервы. Железные нервы и Борьба За Чистоту Рядов Против Двурушников И Перерожденцев. Один из них как раз и лежал перед Шареарехой:

— Сын тухлой свиньи! Не ты ли говорил мне, что Кружащееся Железо не показывает никакого особенного движения кораблей, и что это перепроверено трижды, и что это так же верно, как то, что ты — Шенхеа Каремуи? Ты сам сказал это, — и теперь ты больше не Шенхеа Каремуи! И теперь вообще не человек и никто. Потому что никогда раньше мне не мерещились акэ с пушками и солдатами. Они не мерещатся мне и сейчас: я вижу то, что есть, но увидал я это слишком поздно. Зверушек — в зал, и я хочу, чтобы мои хорошие были привязаны на цепях длиной в три циновки...

Тот, кто только что перестал быть Шенхеа Каремуи, истошно закричал и забился на узорных циновках, тщетно пытаясь обхватить колени повелителя, но тот только поморщился:

— Возмите эту медузу! — И коротко ткнул пальцем. — Кан! И осторожно там, не задень лишнего...

Два здоровенных телохранителя-бензелейца содрали с бедняги одежду и с такой силой завели ему руки за спину, что его перегнуло в дугу. Кан Ленхемои, в стеклянных глазах которого после беседы с Наслой не осталось уже вовсе ничего человеческого, мимолетно, словно даже не касаясь кожи жертвы, махнул блескучим лезвием и сразу же кинул его в ножны, но живот Шенхеа вдруг лопнул вдоль, и из страшной раны клубками полезли сизые, целехонькие с виду кишки. Шареареха был большим поклонником старинной народной забавы, — боя свиней и содержал для этой цели нескольких боевых хряков. Уже на довольно далеком расстоянии от этого... Катуха? Стойла? Вольера? В общем — от этого зала было слышно громкое, с порыкиванием, хрюканье и оглушительный, злобный визг. Эта клеть была разгорожена таким образом, что у каждого из четырех животных было по своему, отдельному углу, а четыре перегородки — только метра на полтора не сходились посередине. Когда хрюшек приходила пора кормить, привязь, представляющую из себя легированной стали цепочку, укорачивали при помощи специального механизма снаружи. Теперь привязь удлинили и оттого зверушки пребывали в некотором возбуждении. Тянули друг к другу длинные, как у крокодилов, рыла и не дотягивались на какой-то метр, гремели цепями и дико визжали. Под крышей эти звуки, которые только очень приблизительно можно было бы назвать визгом или хрюканьем, были почти непереносимы и вызывали животный ужас. Впрочем, — хряков Шареарехи назвать "свиньями"... Тоже язык поворачивался с трудом: это были чудовищные звери, плод многовековой селекции, похожие не столько на мясной скот, сколько на апокалиптических чудищ. Весом — более четверти тонны, длиной — около трех метров, горбатые, со стоящей дыбом щетиной, больше похожей на дикобразовы иглы, и при этом, все-таки, непонятным образом поджарые. С глазами, в которых из— под белесых ресниц тусклым огнем светилось кровожадное безумие, как у наширявшегося маньяка из низкопробного боевика. С клыками, окованными бритвенно-острым, треугольного сечения бивнями из нержавеющего металла, и у каждого зверя на левом, — никак иначе! — бивне красовалось гравированное клеймо хозяина. Когда, не пожалев денег, уговоров и угроз, хозяина тогдашнего чемпиона вынудили пять лет тому назад стравить своего любимца со специально привезенным с материка красавцем-тигром, бедняга рыдал от жалости и унижения, но, как оказалось, преждевременно: страшно исполосованный, Ань Кулинь протаранил-таки ловкую полосатую кошку страшным ударом рыла, распорол ей брюхо клыками и сожрал ее кишки, и выжил потом. Поросята от чемпиона, покинувшего большой спорт ради радостей семейной жизни, шли нарасхват по бешеной цене... И сюда-то, в громовое хрюканье, в острую вонь чудовищных зверей, под кованые клыки и омерзительно— безумные взгляды как раз и вбили страшным пинком бывшего ведущего специалиста "Хон Санджир Камарат" по спутниковой разведке и космической связи. Его пронзительные вопли заглушили даже голоса чудищ, и потом он орал все время, крутясь в мертвой зоне, когда хряки, с трудом дотягиваясь до него, грызли ему ноги, цепляли за скальп и поддевали загнутыми клыками выпадающие внутренности.

— "Летучки" на исходной, господин адмирал.

— И превосходно. Сколько на ваших?

— Пять сорок пять, господин адмирал.

— Надо же! — Подозрительно— оживленно восхитился флотоводец, — на моих ровно столько же. Погода... Только мечтать о такой. Так что, друг мой, не сочтите за труд: передайте троекратно всем, по вертикальному каскаду слово "Дронг"...

"Дронг" взмыло с громадных антенн "Великого Князя Тимофея", достигло оперативной группировки спутников о оттуда широким конусом, накрывающим все Семь Тысяч Островов, обрушилось сверху, как Демон Черных Небес, как неслыханной силы ураган, все вздернув на дыбы, все — перемешав, все сдвинув с мест. И первыми, скользнув сквозь обманчиво— просторные ячейки "Трала" плыли над самой водой экранопланы и десантные катера на воздушной подушке. Зрелище тяжко-грациозных, давяще— стремительных машин, в громовом гуле несущихся сквозь тучи истолченной в пыль воды, было мало сказать, что просто красивым: оно было прекрасно, но это была страшная красота. Над камнями, над клыками рифов, столетиями защищавшими извилистые, как мысли безумца, потаенные бухты и заливы, между поросших страшными чащобами скал, не обращая внимания на мели, проскользнули они к спящим мирным сном пиратским гнездам, заранее поднимая оружие.

Можно спорить, — насколько талантливым, — но все-таки он был настоящим военным: с началом дела он интуитивно выбрал место, где возникли осложнения, требовавшие вмешательства Воли и Силы. На борту "Тимофея", в окружении подчиненных ему в оперативном отношении но — столь же полновластных командиров сил остальных стран, он с ленивым, чуть брезгливым любопытством читал "Инструкции", полученные им непосредственно от Трехсторонней Комиссии. Небрежно разорванный, — весь заляпанный печатями, где только можно, — коричневый конверт из-под "Инструкций" он по рассеянности держал в левой руке.

— А вот тут вот, господа, в пункте аж тридцать четвертом параграфа третьего, нам предписывают это, как его? — Не в силах процитировать дословно и не желая портить восхитившую его формулировку отсебятиной, он подглядел в текст. — А, вот: "При выполнении поставленных перед контингентом высоких и благородных задач надлежит неукоснительно действовать со всей возможной гуманностью" — как вы думаете, — что бы это могло значить? Обозначает ли это: "неукоснительно — действовать" — или же: "неукоснительно — с гуманностью"?

А вице-адмирал Сулима, который тоже был не мед и не сахар, кивнул с видом полнейшей серьезности:

— Поистине прекрасные слова! Но лично мне больше импонирует то место, где говорится именно о всей возможной гуманности. Особенно восхищает в нем невероятная для непрофессионалов точность и конкретность. Но мы-то с вами, господа, мы— то с вами знаем, что на самом деле возможности проявления гуманизма — безграничны. Равно как безграничен Принцип Гуманизма сам по себе.

А шеевельт— командор Кинглоу с готовностью выразил свое полнейшее согласие:

— Бесспорно. Особенно по модулю.

Тогда он и предположить не мог, что это его по "по модулю" — станет поистине крылатым выражением. Пока же господа флотоводцы, сдержанно отсмеявшись, продолжили тщательную проработку "Инструкции", смакуя и комментируя особенно понравившиеся места. Море было — как зеркало, "Великий Князь Тимофей" торчал метрах в трехстах от берега, неподалеку от узкого и извилистого пролива, бывшего, по данным от Источников, Достойных Доверия, одним из главных змеиных гнезд. В пролив ворвались одновременно с обеих концов, доселе закупоренных "Джет Ферс" и "Луг— ен— Бальх", и теперь там все было в порядке: "Октаэдры", "Роллеры" и "Белухи" выли, как миллион бешеных псов одновременно, напрочь снося постройки и прорезая целые просеки в здешней буйной растительности. Потом, несколько грузные в своих панцирях, настороженные, с автоматами в лапах, вслед вихрю свинца и стали на берег ступили морпехи.

На столе запело переговорное устройство:

— Ваше Высокопревосходительство, на берегу, как и предполагалось, практически никого не было. "Серебряные Строчки" попробовали продвинуться по обозначенным на карте направлениям вглубь острова, но были встречены огнем гранатометов и тяжелых пулеметов. Имели потери и, согласно инструкции, отступили.

— Одобряю, — одобрил адмирал Теннейре, — закрепиться и смотреть в оба. Из соприкосновения выйти. Пусть как— нибудь сымпровизируют позиции... Так— то, — повернулся он к своим соратникам, — легко теоретизировать на тему гуманности. Гораздо труднее ежеминутно руководствоваться соображениями гуманизма на практике... Связь! Адресный на "Луг"... "Козерог" вызывает "Злюку— первого". Толлер? Посылай увещевателя по пеленгу "пискуна" 16/64... Нет, не лучше... Брехунца из местных не забудь, а то совсем уж смешно выйдет...

"G — 12" "Калькар", поднявшись с палубы "Луг-ан-Бальх", тяжело направился к цели, а с визир-мачты "Тимофея", слабо стрекоча электромоторчиком, призванным удерживать баллон на месте, на полукилометровую высоту поднялся сам хай-визир, — как выразился адмирал: "Роскошь, конечно, но удобство большое". Громадные панели на стенах коллект-поста вдруг засветились разом, превращаясь в подобие зеркал, отражающих одни, — море, горизонт и дальний островок у горизонта, другие — близкий лесистый берег и даже борт самого "Тимофея" в самом низу, и все это начало довольно быстро проваливаться, уплывать книзу, пока не возникла картина острова, видимого как будто с высоты в километр— полтора. Виден был и "Калькар". "Салахай кахеа, — оглушительно, так, что внутренности перебалтывались в животе и тряслись листья на деревьях, ревело летающее железо, закладывая над зарослями круги, — чуи-канеи ваалакаан-анедирна..." Там, где индикатор прорисовывал красные значки, бронированный геликоптер еще и притормаживал. Динамики работали на такой громкости, что рев их, отражаясь многократными раскатами, долетал и досюда. Благо еще, что Ретрансляторы Звуковой Обстановки все доносили без искажений, и оттого слышно было неплохо.

— Люди Берегов и Проливов, — с невозмутимой физиономией начал переводить Теннейре, — не ведающие рабства храбрецы! Покиньте лживых вождей, что привели вас к большой беде, положите оружие...

— Вы что, — так знаете машшарат— маллам, — с уважением спросил Косьма Сулима, — что переводите прямо на слух и сходу?

— Это они знают паалти. Это они переводят на слух и сходу. А я, — я писал текст обращения. На всю жизнь запомнил. Такое не забывается. Дальше там сулят амнистию и обещают разобраться по справедливости со всеми, кто не особенно себя запятнал...

— Не, — поморщился Сулима, — не больно-то. За душу не забирает. Задушевности маловато, проникновенности. Ради такой риторики лично я не стал бы посылать вертолет.

— И я бы не стал. Да только с этим вот дерьмом, — он потряс зажатым в руке конвертом, — что прикажете делать?

— Использовать по назначению. Вот обстреляют вертолет...

— Ты гляди, не накаркай мне!

Однако же пущанин накаркал: острое, злое шило дымного огня высунулось вдруг из зарослей, воткнувшись в бронированное брюхо машины, глухо ахнул взрыв, рев динамиков смолк, оборвавшись в острый, гаснущий вой, а вертолет, накренившись и испуская клубы серого дыма из развороченного нутра, со снижением заскользил в сторону и косо врезался в деревья. На оскаленного, бледного Теннейре было страшно смотреть. Повторно связавшись с "Луг-ен-Бельх", он сказал Толлеру Керфегеру голосом ржавым и лязгающим:

— Господин капитан первого ранга! У вас есть привязка "Калькара" на момент взрыва?

— Так точно, господин адмирал!

— Приказываю: в эту точку, на высоте приблизительно десять метров. Одну.

— Вас понял. Есть одну, по привязке, высота десять. "Рагн"

— "Рагн".

— А что это Ваше Высокопревосходительство собирается делать, — полюбопытствовал Кинглоу, крутя в пальцах высокий бокал с минеральной водой, с видом мелкого пакостника, который нашкодил, будучи уверен не то что в своей безнаказанности, — а в том, что теперь за его дела непременно высекут другого, — проявлять всю возможную гуманность?

— Точно, — кивнул головой Теннейре, подавив рефлекторно рвущийся из груди Малый Загиб, — я усмотрел редкостную возможность проявить массу гуманизма. По модулю...

— "Четвертой" — рули на постоянный блок проверить...

— "Четвертая" — постоянный блок отсутствует.

— "Четвертой" — экспресс-блок рулей — снять...

— "Четвертая" — экспресс-блок рулей снят.

— Загрузка параметров по моему каналу...

— Загрузка "Четвертой" параметров по каналу командира корабля закончена.

— "Четвертой" — пли.

Флотоводцы отчетливо увидели на панорамном экране, как чуть ближе и западнее того места, где в воздухе лениво расплывались клубы дыма от горящего вертолета, на уровне пальмовых крон вдруг возникло плоское, плотное облачко горящее режущим пламенем какого-то странного сизого цвета. На миг изображение померкло, как это бывало во времена оны при автоматической съемке ядерных взрывов, но теперь, в отличие от тех достойных сожаления случаев, оно почти тут же возникло вновь, показав бешено расширяющуюся, чуть сплюснутую огненную полусферу. Верхушка медленно меркла и таяла, разодранная расширяющейся во все стороны волной, и теперь по острову, глотая заросли, катилась выпуклая стена пламени. Черно— багровый фон был густо покрыт золотистыми огненными иглами, и оттого страшное пламя казалось мохнатым, ощетинившимся торчащей дыбом остью. Влажные заросли исчезали без следа едва коснувшись этой облезлой огненной шкуры, ни капли не задерживая победной поступи урагана пламени, напротив, — оно как будто только разгоралось еще ярче. На миг у всех зрителей, сколько их ни было, поневоле сжалось сердце, потому что показалось им, всем сразу, что огненная стена так и будет расширяться бесконечно, сожжет остров, зальет веселым, иглистым пламенем их корабли, перешагнет, все так же расширяясь и распаляясь все ярче, океаны, а потом, облизав полушарие, начнет сходиться в одну точку где— то там на противоположной плеши планеты.

Корпорация "Интеркол Инкор", в полном соответствии с названием, занималось всем, что имело какое— то отношение к коллоидному состоянию веществ. Основные деньги, как и положено, шли от пищевых желе и желирующих добавок, от медицинских коллоидных клеев и косметических желе самого разного назначения, от экологически-чистой аэрозольной упаковки с разнообразным парфюмерным и бытовым наполнением. А еще — аэрозольные установки для тушения пожаров на нефтяных скважинах при помощи особливых порошков, громадную номенклатуру гелевых сред для микробиологической промышленности, и некоторые типы форсунок. А так как напалм при ближайшем рассмотрении оказался тоже в некотором роде гелем, то он тоже, естественно, попал в сферу интересов молодой тогда, энергично развивающейся фирмы. С большим, надо сказать, финансовым эффектом. Чурило Ченчич, плотный, бородатый мужчина средних лет, с толстыми губами жизнелюба и бабника, был химиком, но химией коллоидов отроду не занимался. Он занимался окислителями и антиоксидантами, а также проблемой обратимости антиоксидантного эффекта. К нему-то и подошли представители какой-то землеустроительной фирмы средней руки, дабы он создал им вещество, способное сжечь пень вместе с находящимися в земле корнями. Поначалу он хотел послать заказчиков вместе с их проблемой куда подальше, но потом заинтересовался. По ходу исследований ему пришлось иметь дело со всяческими омерзительными пакостями типа просто фтора, шестифтористой серы, гептафторида хлора и даже гексафторида кислорода, но никому так до сих пор и не удалось узнать, что из себя представляет так называемый "DO— Комплекс", к которому он пришел в конце концов. Руководство "Интеркол Инкор", неведомыми путями проведав о существовании такой замечательной штуки, справедливо решило, что она годится на большее, нежели дожигание пней и корней, и патент купило на корню. Заодно — с автором. Заодно — с лабораторией. Тут уж инженеры корпорации совершили форменное чудо, создав некий противоестественный гибрид зажигательной и вакуумной бомбы. Используя энергию от первичного воспламенения топливно-воздушной смеси, "DO— Комплекс" начинал разлагать воду, заодно — воспламеняя все, способное гореть, образуя самоподдерживающуюся реакцию и только медленно, не сразу, деградируя под действием высоких температур. Это, наконец, начало сказываться и на острове, огненная стена меркла, теряла накат, рвалась, и теперь только недогоревшие пни страшным, мрачно-лиловым огнем просвечивали сквозь все более зыбкую, рвущуюся огненную кисею. Ченчич был честным человеком и проблему всеконечного истребления пней в свое время решил добросовестно. Еще до этого, невзирая на все переборки, со стороны гибнущего острова донеслось, — как досками по ушам, — "Гван-н-н!" — и, подавив остальные звуки, все затопил неистовый рев огненного урагана. Когда смолк и он, Теннейре неторопливо потянулся к переговорному устройству:

— "Берег— первый", вас вызывает "Козерог". Прием.

— "Козерог", я "Берег— первый", слышу вас хорошо. Прием.

— Надеюсь, — все отступили куда положено, никто ненужного героизма проявлять не начал?

— Никак нет, "Козерог", убитых и покалеченных нет. Вот только у некоторых, в общем, нервная реакция...

— Крыша поехала, что ли?

— Что-то в этом роде... Потому что без предупреждения, господин...

— В следующий раз пошлю уведомление в письменной форме!!! Нет, ну до чего нервный морпех пошел! Как зенитчики, спрашиваю? И впредь называй меня по рации "Директор", а то не знаешь как обратиться, а как положено — не хочешь... Правильно делаешь.

— Их мало осталось, господин Директор. Ребята выловили нескольких, — так все до единого чокнутые. Орут, руками машут, оружие побросали неизвестно где...Прием.

Помолчав, адмирал спросил совершенно загробным голосом:

— "Берег— первый", — а как там вообще? Прием.

Но умница— собеседник отлично понял, к чему относится так нечетко, так не по— военному заданный вопрос:

— Ужас! Голый камень, посыпанный пеплом пополам с негашеной известью. Приказал противогазы надеть. Проплешина диаметром метров в семьсот— восемьсот, кругом чуть чадят заросли, и еще вот что: время от времени какое— нибудь дерево вдруг вспыхивает бездымным огнем и выгорает с корнем, а вертолет вообще сгорел в труху.

— Противогазы подтверждаю. К периферии особо не соваться. И вот еще что: проверьте там, по возможности, наличие уцелевших зенитчиков, но особо не увлекайтесь. Чай не бог весть что. Пленных — в пустые ангары "Грбов" под замок. Подвалят с нашей стороны через полчаса. Обращаться со всей возможной гуманностью. По модулю. Прием.

— Чего?

— Ничего. Подтвердите прием!

— Есть не снимать противогазы. Есть к эпицентру не соваться. Есть прочесать местность, в поисках не увязая. Есть пленных под замок в ангары, на "Грбы", через полчаса, на северном берегу. Прием.

— Рагн.

— Рагн.

— А вот интересно, Ваше Высокопревосходительство, — после мучительной паузы спросил вице— адмирал Сулима, — к чему тогда был весь этот огород с запрещением ядерного оружия? При боеголовках типа "Квартет" о коих я только слышал, а увидеть сподобился только сегодня? Чем они, спрашивается, лучше?

— Вы же сами сказали, — невозмутимо ответил Теннейре, — тем, что не подпадают под действие соглашения. Никоим боком.

— Господин Людвиг, вам, как имеющему наибольший опыт по использованию глайд-плоскостей, надлежит участвовать в высадке первых десантных партий на суда, подлежащие первоочередному досмотру. Вы, кажется, знакомы с "SD-2"?

— И с "SD-1" — тоже. С удовольствием. Предлагаю в каждую операцию ставить в качестве дублера тех, кому предстоит реально пилотировать слик-драйверы.

— Резонно. Дейдре, детка, — составь списки кандидатов с указанием очередности...

Дубтах на всякий случай делал попытки делать с секретаршей политес, — она, надо сказать, того стоила, — и даже был не без благосклонности воспринят, но тут Дейдре увидала Ансельма, и все остальные мужчины мира сразу же перестали для нее существовать. Не помогло даже Дубтахово нытье на тему того, что у того — "самая настоящая принцесса в полюбовницах, между прочим" — в том смысле, что при таких обстоятельствах всяким— прочим — даже и мечтать не о чем. Бесполезно: она его, кажется, даже и не слышала. Быть бы тр-рагедии, но тут друзей запрягли всерьез. Он, например, согласился на этот самый "первый этап десантных операций", — и тут началось!

— "Летучка — двенадцатая" вызывает "парус — второй", как слышите?

— Слышим, "летучка — двенадцатая". Прием.

— Вижу "красненькое" судно, класс — средняя парусно-моторная яхта, океанская, по виду — частная. От вас — восемьдесят... Координаты вам или по каскаду?

— Ох, бога ради, — нам-то зачем? Щас тупаря подготовим на прием... Давай!

— Готово... Проверьте, как там?

— Погоди... Ажур... Слушай, а сам— то ты чего с ним не разобрался?

— Маловат, чтобы я сел без спросу, а прямо сразу топить — вроде бы не за что...

— Ладно, сейчас слазим.

Дополнительные катапульты, установленные на "Адмирале Джаннахе", обладали существенно меньшей мощностью, нежели обычные. С нее-то, усадив десант в пятнадцать человек отборных морских пехотинцев, начавших уже звереть от безделья, и того самого дублера, как раз и стартовал Дубтах. У каждого пилота есть свои предпочтения, но от полета на "слик-драйвере" были в восторге все, хоть сколько— нибудь достойные называться летчиками. Ощущения, как на планере, только гораздо лучше из-за несравнимо больших возможностей управления и существенно большей скорости. Бесшумно, — едва слышный звон компенсирующих поверхностей — не в счет, — плавно длиннокрылая голубовато— зеленая машина разгонялась до трехсот пятидесяти. Беззвучно, с несравненным изяществом морского парителя-альбатроса разворачивалась. А в пустом виде эта система была способна чуть ли ни к воздушному сюрплясу на одном месте. Как никогда ранее — широко при создании машины были использованы самые современные материалы, обладающие "памятью формы". Поэтому машина с легкостью складывала свой тонкий "стартовый" пропеллер, а уж что выделывали длинные, складывающиеся под управлением компьютера "по-живому" шасси... Будучи в полном восторге от компенсаторов "Ночного Дождя", Дубтах в свое время с энтузиазмом взялся за освоение новой техники и убедился, что если ночью вдруг возникнет желание нанести кому— нибудь совершенно незаметный визит, то лучшей машины не изобрести. Пока что планировалось использовать "слик-драйверы" для решения десантно-патрульных задач только в приличную погоду. Запустив "тупаря", они довольно быстро увидали неспешно— ковыляющую яхту. Дубтах, взяв управление, классически зашел с кормы и впритирку посадил машину на предельно— вытянутые стойки шасси. Некто бородатый, босой и в белом тюрбане открыл рот, словно хотел проглотить вдруг возникшее перед ним видение, но десантная группа, как выяснилось, вполне соответствовала своей высокой репутации: даже Дубтах не успел уловить, как и когда щетар Ворон оказался на палубе, и бородатый безмолвно опрокинулся на палубу, сбитый ударом, исполненным какой-то неимоверной, железной жестокости. И с такой же, молниеносной быстротой на палубе оказались и его подчиненные, враз шарахнувшиеся вдоль по палубе и ссыпавшиеся вниз. Оставив за себя сидящего с вытянутой физиономией дублера, Дубтах тоже спустился вниз. В неукоснительном усердии своем жутковатые пассажиры его выбили, понятно, все двери, собрали в конце коридора всю насмерть перепуганную, немногочисленную обслугу, по большей части — немолодую, но, в основной массе, они толпились теперь возле одной только двери. Там, на громадной низкой кушетке, багровый от злости, располагался среднего возраста толстый бородач в коротких белых подштанниках. На кушетке он располагался не один: там, без особого успеха пытаясь прикрыться чем придется, жалась к стенке какая-то черноволосая особа с роскошной грудью, пышными бедрами и, — при явной молодости, — вполне заметным животом в мелкую складочку: в общем — писаная, в соответствии с местными вкусами, красавица. Дубтах мысленно взвыл от восторга, наслаждаясь идиотизмом сложившейся ситуации и с нетерпением ожидая ее дальнейшего развития.

Толстяк, гневно брызгая слюной, что— то орал, чем— то — возмущался, и чего— то, похоже, требовал. Морпехи, которым, вообще говоря, сам черт был не брат, мялись, явно недоумевая, что делать. А Силуян Ворон спросил его с необыкновенной мрачностью, присущей ему во всех случаях, когда он не принимал непосредственного участия в боевых действиях, допросах, экзекуциях или просто драках:

— Ну? И чего мы будем делать с этим старым козлом?

— Щетар! И это меня спрашиваете вы, не вылезающий из портупеи двадцать лет? Зачем нам думать о чем— то, относительно чего есть прямой приказ? Вызываем катер с призовой группой, оставляем троих на стреме, козлика — в околоток, остальных — под замок. Сказано — всех помеченных, значит всех. Да! Может быть, конечно, я и напрасно об этом говорю, но бабу — ни— ни...

— Эту!? — На тигрином лице Силуяна отразилось такое отвращение, что Дубтах растерял последние опасения. — Если б вы были хоть сколько-нибудь нашим, я решил бы, что вы намеренно пытаетесь оскорбить и нарываетесь на драку...

— Не-не! Ей-богу ничего такого, — Силуян, услыхав его, только мрачно кивнул, подтверждая, что верит, — у всех могут быть свои обычаи. Тут они у нас, кстати, совпадают...

Пленник и на берегу продолжал орать, пока ни слова не понимающие чужаки с некоторой даже корректностью волокли его во вновь образованный "дополнительный" участок.

— Как вы с-смеете? — Голосил он не токмо на машшарат— маллам, но и на леи— лои, местном диалекте, которого во внешнем мире не знал и вообще никто. — Длинноносые уроды! Варвары! Я филлим-муфтар Его Величества Пангар-султана!

Его проволокли мимо двух бравых усатых солдат в светлой форме, включающей шорты, и в тюрбанах цвета яичной скорлупы, а он все продолжал орать и грозить жуткими карами. Не заткнулся и тогда, когда его впихнули в гостиную свежесобранного домика, наскоро превращенную в кабинет следственной коллегии. Задержанный, сгоряча не обративший внимания на двух незнакомцев в белоснежных тюрбанах, увидел зато перекошенную от ужаса рожу дрожащего, в гранулеобразном состоянии пребывающего полицейского из местных, своего знакомца, который в нормальные времена и посмотреть-то на него не посмел бы, набрал в грудь побольше воздуха и начал снова:

— Я филлим-муфтар Его Величества Пангар-султана!

Один из державшихся на заднем плане людей в белых тюрбанах поднял сухощавое лицо с седыми, загнутыми кверху усами, и, поглядев в его глаза, глаза чиновника с тридцатилетним стажем и в четвертом поколении, пленник замолк сам.

— Это по ту сторону двери ты филлим-муфтар. Это там ты — почтенный чиновник и глава семьи. Здесь ты — тухлая свинья. Провонявшая падаль и смердящий труп...

Чулхан Медовый получил свое прозвище за склонность к цветистой риторике, что, впрочем, ни в коем случае не делало его менее опасным.

— Да! Ты именно все, вышеперечисленное и много еще столь же непотребных предметов, если только, на горе себе и в язву себе, попытаешься нас обмануть или же вздумаешь утаить хоть крупицу из того, о чем мы будем тебя спрашивать. Но! С другой стороны, — растянув в стороны тонкие губы, Медовый попытался изобразить ободряющую улыбку, — участь твоя может оказаться и легкой, если ты уподобишься маленькому, нежному козленку, когда он припадает к теплому боку матери и ее сосцам...

Бедняга филлим-муфтар сам был достаточно опытным и чем дольше слушал, тем в больший ужас приходил. Это не болван-варвар и не бездельник из местных. Чиновник из столичного округа казался опасным, как гремучая змея при всем его пристрастии к традиционному красноречию.

— ... точно так же припав к бесконечному источнику милосердия Его Императорского Величества, бесконечной благодати служения Ему... Кстати, — проговорил он трезвым и сухим тоном, — отныне и навек в Машшарат, на всех Семи Тысячах Островов есть только одно Его Величество, — мой Господин. А всех остальных, когда и если будет установлена их лояльность моему и их Господину и непричастность их к злодеяниям, — в лучшем случае будут именовать "Ваша Светлость" как то надлежит по отношению к владетельным князьям...

Чиновник успел перебрать все свои грехи, но не нашел ничего такого, что выдавалось бы за пределы совершенно уж обычного и оттого еще больше обливался холодным потом от ожидания страшного. Внезапно он даже поймал себя на том, что мимолетно пожалел о том, что тут нет заморских дьяволов: те хотя бы стесняются в открытую пытать, а свои... Свои запросто прикажут заголить, привязать, и приготовить все необходимое. Он вспомнил о милом обычае старинных столичных палачей забивать под ногти — зазубренные гвоздики, а в яички — бамбуковые щепки, с новой, доселе неиспытанной живостью представил себе все это и снова, в очередной раз покрылся холодной испариной.

— Итак, Бадан Кну Ваваумеха, приравниваемый на настоящий момент к третьему рангу местной администрации так называемого Султаната Сагадха, — согласен ли ты по доброй воле признаться и вспомнить всех, у кого ты, падла, вымогал или же покупал по дешевке горючее в последние три месяца?

Тем временем, спустя тридцать минут после возвращения на "Адмирал Джаннах" раздалось:

— "Летучка-четвертая" вызывает "парус-второй"... Обнаружил меченое судно, как слышите, прием?

А по возвращение из этой экспедиции, также — успешной и проведенной при полном и неукоснительном выполнении приказов и инструкций, еще через час последовал и еще вызов, в который Дубтах отправился без "дублера", оставив того отсыпаться. А в следующую операцию, еще через сорок пять минут, отправился этот самый дублер, и ничего — справился. А под утро они были вынуждены "разорваться пополам", подняв почти одновременно две машины с двумя десантно-абордажными группами. На остальных "парусах" творилось приблизительно то же самое. А еще, не покладая рук, трудились на вертолетоносцах, причем как— то само сложилось, что винтокрылые машины занимались отловом кораблей побольше, либо уж совсем маленьких, на которых нельзя было разместить даже "слик-драйвер". Нашлась какая— то умная голова, и отправила на расконсервированных вертолетоносцах помимо военных машин еще и малые полицейские вертолеты "патрульного" класса, и они крепко пригодились. Количество арестованных судов и автомобилей оказалось неожиданно— большим. Тем более многочисленными оказались арестованные или задержанные "до выяснения обстоятельств". Разумеется, они никоим образом не вмещались в переполненные камеры тюрем, их сажали на гладких, утоптанных участках земли и наскоро окружали колючей проволокой, порой — забывая сделать ворота. Потом, уже внутри колючего периметра, начинали строить навесы под волнистым пластиком. Столичные полицейские чиновники, присланные на места "для помощи местным силам правопорядка вкупе с предупреждением проявлений коррупции, семейственности и трайбаллизма" были выбраны по большей части самим Владыкой и Покровителем, и теперь работали круглосуточно, днем и ночью, сменяя друг друга и падая от недосыпания. Наряду с функционерами Его Величество был вынужден призвать почтенных отставников, служивших еще его родителю, и они, донельзя польщенные и преисполнившиеся воодушевления, развернулись неожиданно— широко. И, что самое страшное, приезжих никоим образом нельзя было каким— нибудь способом напугать или зарезать, поскольку они ничего не боялись, опираясь на стихийную, тупую, а оттого неодолимую силу заморских варваров. С другой стороны, за счет своей въедливости, знания нравов и местных обстоятельств они неизмеримо увеличивали эффективность деяний Трехсторонней Комиссии. Поначалу местные султаны пробовали грозить, но это кончалось настолько печально, что скоро угрозы прекратились, а сами властительные господа забились по своим норам, дожидаясь, когда минует лихолетье и вернутся вожделенные обыденные времена. Уступив резонным просьбам местных властей, пораженное о отчасти даже испуганное невиданным размахом "горюче— смазочных" репрессий, руководство Контингентом решило выделить в помощь местной полиции часть своих военно-полицейских формирований.

— Господи! Да зачем мы берем всех этих пешек, — брался за голову Сулима, уже и сам по уши влипший в миллионы ежедневных забот, — ежели мечеными нефтепродуктами пользуются тут практически все? Кто только выдумал эту заранее провальную затею с меткой?

— Ну не скажите, — чуть свысока сказал адмирал Теннейре, который успел уже слегка попривыкнуть и освоиться, — сетевой метод, знаете ли... Их спрашивают только о том, откуда они брали меченый продукт, проверяют, закладывают в терминал "Интегратора" и добираются в конце концов до тех, кто горючее получал. Те, в свою очередь, выдают всех остальных. Железный Мозга — проводит надлежащий анализ, и таким образом мы добираемся до все более стержневых и, соответственно, все более теневых фигур. Частый невод, знаете ли...

— И что, — все выдают?

— Вы не поверите, — адмирал засмеялся тихим, счастливым смехом, — нашим представителям бывает достаточно только сделать вид, что они вот сейчас уйдут из допросной, — и любые хитрецы, любые упрямцы начинают петь, как соловьи... Создается впечатление, что здешние дознаватели, торопясь, не слишком-то стесняются в методах. Так что даже и не по модулю гуманность может быть полезной.

На столе Оперативного Командующего Контингента запел селектор:

— Господин адмирал, тут до вас начальник медико-санитарной службы, капитан первого ранга Иннгейре...

— И сильно добивается?

— О!

— Ну впустите, черт бы его...

В каюту буквально влетел красный и взъерошенный каперанг от медицины. С трудом доложившись по форме, он приступил, наконец, к делу:

— Ваше Высокопревосходительство, это ж черт знает что такое происходит! — Косьма Сулима развалился в кресле, с наслаждением наблюдая за происходящим. — Если мне немедленно не выделят дополнительно людей, я просто не могу отвечать за последствия!

— Да в чем, Череп Луга, дело!

— Необходимо срочно проинспектировать все портовые бардаки и притоны! Это же ужас какой-то! Истинный рассадник всего на свете! Только вчера госпитализировали троих с триппером, а сегодня, с утра пораньше, приперлось еще пятеро! А тут еще и просто сифилис, и фрамбезия, и... — Адмирал, взявшись за голову, мучительно застонал, — ... гепатит Эвлинга, и мягкий шанкр, которого никто из нас до сих пор никогда не видел, и... И кто его знает что такое еще! Пара недель, — и мы с гарантией увезем по домам такой букет, что...

— Может, — безнадежным голосом вопросил Теннейре, — отменить пока все увольнительные на берег?

— Гос-сподин адмирал! От вас ли я это слышу? С тем же эффектом можно сразу же свернуть операцию и возвращаться домой...

Пообещав сначала "рассмотреть вопрос" а потом — "рассмотреть вашу проблему в первую очередь", вихреобразного флот-лекаря удалось вышибить из каюты в какие-то пятнадцать минут, после чего, дрожащими руками достав сигарету, Оперативный Командующий закурил. Мельком глянув на коллегу, он убедился, что тот только благодаря невиданной выдержке сохраняет на лице постное и ханжески-сочувствующее выражение.

— Между прочим, — ничего смешного!

— Господин адмирал! Да мне ли смеяться над подобными вещами? Сам с раннего утра то решаю вопрос о размещении арестованных судов, то выясняю обстоятельства вчерашней драки между морпехами и резервистами...

В глазах адмирала мелькнуло любопытство.

— И как?

— Действуя дружно и организованно, гвардейцам всыпали по первое число... А еще давеча мне пришлось решать вопрос с толчками на постах берегового базирования. Вам— то еще что, у вас народ все-таки поинициативнее, а мои остолопы, кажется, вообще разучились решать самостоятельно хоть что-то...

— Но ведь решают же?

— Это уж само собой! Только перед этим, — вот как вам только что, — мне надо изобразить озабоченность всей этой х-хреновной и, вроде как, одобрение их действий...

Дня два "солярочные рейды" протекали сравнительно гладко. А потом один из слик-драйверов с десантом на борту был обстрелян из ручных пулеметов. Раненый пилот не сумел толком "притереть машину" и она сильнее, чем хотелось бы, въехала в надстройки. При этом конструкция из прочного, но все-таки тонюсенького композита смялась, как бумажная, мимоходом расплющив одного из стрелков. В десантной группе при этом осталось всего шестеро не задетых пулями и не слишком помятых при ударе. Они — сцепились со всей пиратской шайкой, продемонстрировав как высокую подготовку, так и истинный воинский дух: когда "летучка-восемь" высадила на борт болтающейся по воле волн посудины группу одетых в защитные костюмы коммандос из Рифат, там оказались только трупы. Двадцать четыре немолодых пирата, набившихся в суденышко, как сельди в бочку, искромсанные очередями, холодным оружием и боевыми приемами, и шестерых десантников, порезанных мало что не на куски. Изувеченный слик-глайдер, понятное дело, опрокинули за борт первым делом, он точно так же болтался по некрупным волнам и там даже удалось кого— то спасти. А еще какие-то стамесконосы (Это не были люди Силуяна: те, казалось, даже ночью не расставались с оружием, свихнувшись на боеготовности.), высадившись с вертолета, просто-напросто попали в засаду, потеряли троих, отступили к вертолету, поднялись на борт, поливая все шевелящееся огнем из "роллера", — это была боевая машина, — после чего кто— то, высунувшись из люка на палубе, вбил в геликоптер аж две кумулятивные гранаты. Кружившая неподалеку "летучка" одной "острогой" потопила суденышко. Капитан-лейтенант, командовавшей ею, утверждал, будто убедился в том, что из команды никто не уцелел, а расследовать подробнее — не стали. Число вылавливаемых по всем Островам, достигнув некоего пика, пошло на убыль, наметилось какое— то подобие затишья, и кто-то сильно умный рискнул попробовать прорваться за пределы оцепления на каком-то крупном подводном судне, доселе таившемся в совсем уж потаенном укрытии. Субмарина двигалась на "скорости подкрадывания", но ее все равно услышали. Мало того: за истекшие дни на судах и стационарных постах разместили металлоиндикаторы новейших систем, Индикаторы Возмущений Среды — и бог весть еще что. А кроме того выяснилось, что объединение всех средств наблюдения в единую систему дает новое качество: "Интегратор" высветил на экранах коллект-поста псевдоголографическую картинку судна, указав все параметры, включая точные координаты, вектор и скорость. Вся эта благодать была передана на патрульный экраноплан, больше известный под именем "летучка— шесть", и тот уже вполне зряче спустил на субмарину толково настроенную торпеду "Факт — 66".

Гладкий, пологий бугор на миг вспух на этом сравнительно— неглубоком месте, с громовым гулом лопнули исполинские воздушные пузыри, и по воде, враз подернувшейся радужным поплыла масса разнообразнейших вещиц и обломков. Больше попыток прорваться как-нибудь под водой не было, как явно и совершенно самоубийственных. Поверху еще можно было надеяться проскочить.

Потом однажды ночью произошла попытка взорвать "Луг-ен-Бельх" силами трех боевых (по словам эксперта — не очень) пловцов. И не ведали глупые, что вокруг всего судна на глубину до ста пятидесяти метров спускается подтопленный трал из невидимых в воде, тончайших нитей сверхпрочного пластика. Что даже паутина эта, — помимо всего прочего, — соединена с сигнализацией, а подъем и спуск смертоносной снасти осуществляется исключительно капитаном первого ранга Т. Кьерфегером, — изнутри. Когда команда аквалангистов с корабля прибыла к месту разбоя, в живых там оставался только один, — тот, у кого хватило ума не дергаться, рискуя разрезать все на свете о бездефектные нити. Уцелевшего — взяли, узнав из его рассказа массу интересного, но еще более интересным оказалось устройство, при помощи которого собирались отправить на дно их посудину: это оказался "катализный" ядерный фугас мощностью в четверть килотонны всего-навсего. Ежели кто понимает — коллекционная вещь, ей в музее место. Неисправная — не без того, но, по утверждению одного бывшего специалиста, — исправить вполне можно. А впрочем все было спокойно.

Друг-приятель подошел к нему изображая на лице столько ехидства и яда, что Дубтах сразу почувствовал: очередной период его спокойной жизни в ходе боевых действий для него вот— вот закончится.

— Тут к тебе вечерком должен подойти один твой старый знакомый. Просьбишка у него до тебя будет. Так ты уж, будь добр, — не откажи. Не след обижать хорошего человека.

— Что за знакомый— то?

— Увидишь.

— А что за просьбишка, — тоскливым от предчувствий голосом спросил Дубтах, — будет у знакомого мне хорошего человека?

— Узнаешь.

— Шантажист вы, граф!

— Ну, разве что мелкий...

— И оттого еще более противный!

— ... хотя терминологически более правильно было бы назвать меня мелким любителем безобидных розыгрышей. Знакомый с просьбишкой имеет быть в девятнадцать ноль-ноль ровно по местному времени: Роругское здесь, сам понимаешь, хоть и самое правильное в мире, но несколько несподручное.

Ровно в девятнадцать ноль-ноль в дверь каюты постучали, а после вежливого приглашения войти — вошли. Сначала, полностью перекрыв дверной проем и слегка пригибая голову, в каюту вошел Силуян Ворон в высокой парадной фуражке, в парадном мундире, при полном иконостасе и даже в белых перчатках. Раньше Дубтах как-то не задавался вопросом, — кем в точности являлся старый знакомый. Теперь это, по крайней мере стало ясно: в каюту при полном параде вошел щетар-кварт Сил Специального Назначения Его Императорского Величества. С одной стороны — унтер-офицер, с другой — кварт— щетаров во всех вооруженных силах Империи было существенно меньше, чем, скажем, воевод. Потому, наверное, что до этого звания — можно только дослужиться. Нету к нему иных путей. Набор знаков, нашивок и наград был такой, что понимающий человек постарался бы при встрече с обладателем перейти на другую сторону улицы. Особенно это касалось раздела "За..." — с соответствующими географическими названиями. О боевых действиях буквально во всех представленных на груди С. П. Ворона местах по странному совпадению ходили жуткие легенды. Следом за ним вошли и еще двое господ при полном параде, тоже — унтер офицеры и тоже, судя по каменным мордам с дубленой кожей — очень хорошие люди. Они молчали на протяжении всего рандеву и, судя по всему, присутствовали только согласно требованиям какого— то неизвестного Дубтаху протокола. Силуян первым делом с достоинством но и с полнейшим, в то же время, почтением поклонился.

— Господин Дьен-Дьеннах, — приступил он к делу после надлежащих приветствий, — содруга двух щет просит оказать нам честь. Я говорю от имени своего и от имени моего побратима, — один из немотствующих резко наклонил голову, — мел-щетара Знобыша при свидетельстве достойного господина Сохача. — Второй немотствующии мотнул головой в точно той же манере. — Всем нам предстоит завтра дело по взятию живым или же мертвым опаснейшего негодяя в самом его логове, и поставленные над нами думают вроде как, что после этого судьба компании будет в основном решена. Так мы просим покорно быть тем, кто доставит одну из щет к месту. Вторую машину любезно согласился пилотировать уважаемый нами и знакомый вам збан Мягкой. Было бы очень со стороны вашей милости хорошо и вежливо сообщить о своем решении к отбою.

Глядя в желтые, тигриные глаза щетара Ворона, вслушиваясь в его напряженные попытки говорить по возможности статски и без использования уставных терминов, Дубтах силился представить себе, как бы это он стал отказывать этому чудищу? Выходило плохо, и поэтому он изобразил мужественную улыбку:

— Ну что вы, господа. Какие могут быть разговоры. И вовсе даже незачем было устраивать из обыкновенного дела целую дипломатическую миссию... А какая, к примеру, машина?

— "SD— 3", это...

— О, не затрудняйте себя. Хорошо знаю. Теперь не подскажите ли, каким бы это побытом пройти инструктаж и узнать подробности?

— Вылет — в шесть-тридцать завтра поутру, штатный инструктаж перед полетом. Но было бы лучше, — понимаете? — Он заглянул в глаза Дубтаху, и тот — кивнул в знак того что все понимает. — Было бы лучше, если бы вы подошли до своего друга — збана графа. Он в курсе всех дел и подробностей.

— Тогда и порешим точно так. Если меня завтра не будет на штатном инструктаже, это будет значить, что я — умер, и вам пора заказывать заупокойную службу...

Распрощавшись, гости с явным, как ему показалось, облегчением отправились восвояси, а он вышел на поиски мелкого и противного шантажиста, думавшего, что он любитель безобидных розыгрышей. Изыскав же — молча врезал ему по затылку, — с тем, однако же, расчетом, чтобы не убить все— таки. Тот даже не стал уворачиваться и заржал.

— Я не убиваю тебя только потому что не хочу расстраивать твоего папу: очень он мне понравился. Что значит весь этот идиотский визит?

— Попытка в меру своего разумения разрешить весьма нестандартную задачу. Это вы там, с либерализмом со своим гнилым все решаете запросто, а ребята все утро головы ломали: как бы это так привлечь вроде бы как военного — но в непонятно каком звании при том, что тот — из вроде бы как союзников, но все-таки иностранец. Это ж для них — та-акая казуистика! В уставе, понимаешь, на этот случай ни словечка не написано, а ты им — позарез нужен. Для того, чтобы хоть как-нибудь себя вести, нужна хоть какая— то модель поведения, причем не только для того, чтобы ты вел себя надлежащим образом, но и для того, чтобы самому так себя вести... Силуян — в роли дипломата, ха! Обычная для него, в плоть и в кровь въевшаяся за двадцать лет манера речи представляет из себя равномерную смесь мата и жутких, циничных угроз с отдельными формулировками из устава. Чтобы отключить эту схему и со всей натугой говорить по-другому, ему просто необходимо напялить парадку и рубаху-жемчужку по первому сроку...

— И ничего другого, — фыркнул Дубтах, — им в голову не пришло? Они б еще оркестр пригласили. Совсем бы парад был. А почему это я им так уж до зарезу?

— Щета, — пожал плечами Ансельм, — скопище суеверий. Ты хорошо их возил, ни разу и ни с кем при тебе никаких дров не было. Талисман своего рода.

— Вот значит какое обо мне мнение, — задумчиво проговорил пилот, — а я-то думал что получил, в ознаменование заслуг, признание поклонников.

— Можешь не сомневаться, что это тоже присутствует. Щета, — повторил он с таким видом, будто слово это содержит ответ на все вопросы, — и люди отборные... Понимаешь, там не удержались бы ненадежные, недостаточно преданные, трусоватые или плохо подготовленные. Или такие, кто не может с первого взгляда распознать в человеке высокого профессионала и действовать соответственно. Тут уж либо в могилу, либо в какую-нибудь мирную обитель вроде Группы Дальней Штабной Разведки...

— Да-да, — ласковенько кивал Дубтах, безотрывно глядя в ясные глаза друга-приятеля, — тем более когда другой профессионал обеспечивает надлежащую рекламу... И, кстати, — что там за логово такое, потому что я, сказать откровенно, так до сих пор ни черта и не понял?

— Слушай, — чуть помедлив, сказал собеседник, — ты знаешь, что такое — кенотеф?

— М— м— м... Постой... Ложный склеп, кажется? Подходит?

— Не вполне, но близко. Сойдет. Так вот завтра будет, похоже, именно тот случай.

— Так ты знаешь, что ребята собираются пустышку тянуть, — и молчишь? Хор-рош гусь!

— Во-первых, — не знаю, а могу с некоторой уверенностью предполагать. Во-вторых, — пустышка это весьма относительная и там полным— полно всяких интересных вещей, а потому, — в-третьих, — рано или поздно этим местом заниматься все равно бы пришлось. Только вопрос очередности, знаешь ли, так что совесть у нас — чиста, а обвинения эти огульные мы все, как есть, гневно и решительно отметаем.

— С вами все ясно. Теперь изложи, а того лучше — покажи, что конкретно требуется от меня? Просто— напросто в техническом плане.

— Ты слыхал про такое иестечко — Лиу-Панджали?

— Да, конечно. И сверху в обзорном плане тоже глядел. С аэроплана. Так ведь там же...

— Во— во. Я тоже думал, что там совершенно негде посадить не то что планер либо же геликоптер, а даже и воробья. Выяснилось, что до некоторой степени все-таки ошибался. Вот, взгляни...

Впившись пристальным взглядом в предложенные ему снимки, — роскошные, с точнейшей передачей оттенков цветов и мельчайшими подробностями, он какое-то время молчал, а потом утробно вздохнул:

— Гаже места ты, понятно, найти не мог...

— Лучше — не мог. Во всех остальных местах негде воткнуть даже и лопату.

— Давность?

— Позавчерашние снимки. Будем надеяться, что промоину эту — промыло действительно до чистого песка и никакого бамбука в этом месте и за это время вырасти не успело... И какие будут соображения ?

— Класс! Полоса длиной двенадцать, шириной — шесть, наклонная и больше всего напоминающая кусок винтового пандуса, свернутого по оси и направлению. Сдается мне, граф, что там даже и просто так модель "SD-3" не разместить. Ни на том куске, ни на этом. Снесем концы плоскостей.

— Это нам простят. Нам вообще простят что угодно, если мы уцелеем, а если не уцелеем, то тогда нам как-то все равно будет.

— Мы, как всегда, — с "Джаннаха" вспархиваем?

— Ну.

— В шесть— тридцать, неукоснительно, там — до Лиу-Панджали минут сорок, потом — сам заход. Так? Так! А не скажете ли вы мне, граф, какова у нас роза ветров между семью и семью трицатью утра в это время года? Можете не отвечать, потому что ветер дует, — он провел по панорамному снимку жирую черту, — вот в та-аком направлении... Так что, ежели к нам и впрямь никто иска за порчу казенного имущества не предъявит, может и пройти. Покрутимся там лишних десять минут, и тогда Улиулиу наберет надлежащую силу... Так? Так! А у тебя, небось, и программка для навигатора уже написана? Категоричненькая такая? Чтобы, значит, от сих — и до сих, и никаких никуда фокусов?

— Ну...

— Так выбрось. Вручную слетаем, по спутнику, благо натыкано их у нас над головой — видимо— невидимо.

Отерев со лба хладный пот и только успев перевести дыхание после кошмарной посадки, куда как худшей, нежели незабвенные посадки позади надстроек у яхт, жесткой, дровяной, потому что по— другому не выходило вообще никак, но все— таки не катастрофической, он оглянулся на тихую, сосредоточенную братву позади. Там, слава богу, все были целы, хотя, иные — и не без бледности. Секундная пауза, и они горохом высыпались из машины и построились рядом все тридцать. На этот раз вся Силуянова свора была одета и экипирована по всем правилам. В бронежилетах, в бронештанах, в трехслойных шлемах, в сапогах с антибризантным протектированием, при оружии и массе каких-то сумок, навешенных на каждого, они совсем были бы похожи на каких— то жутких роботов, на пятнистые машины с гранеными башнями, если бы не поднятые в настоящий момент забрала. В отличие от всех прошлых моделей, тут даже противогаз не надевался, а на особый манер пристегивался к шлему вместо забрала, полностью изолируя дыхательные пути солдат от окружающей среды. Что бы там ни говорили о том, что главное не сила, а умение, среди этого контингента что-то не было видно малорослых астеников. Среди умелых и выносливых все-таки предпочтительны крупные и сильные. Такие, которые могут, как вот эти, — напялить на себя три пуда поклажи и рвануть с этими пудами через джунгли километров на двадцать. Откуда-то слева раздался едва слышный хруст, и к его щете добавились точно такие же пятнистые носороги из тех, которых привез Ансельм. Сам збан Мягкой был экипирован точно так же, как и десантники, разве что сумок на нем висело гораздо меньше, Дубтах глянул на свою легкую рубашечку и легкие экваториалевые брючки, защищающие только, разве что, от "крылатых и ползающих кровососущих насекомых, древесных пиявок и песчаных блох", и в душу его впервые закрались некоторые подозрения. Две щеты, полных шестьдесят два человека плюс Ансельм Мягкой, собрались между тем в кружок, затеяв почти вовсе безмолвный разговор при помощи необычайно сложной системы быстрых, прихотливых жестов. Больше всего расстраивало то, что проклятый друг— приятель-первый— предатель, похоже, разбирался в этой чертовщине ничуть не хуже щетников. Потом, все так же молча и согласованно, не мешая друг другу, доставленные повернулись и направились прочь. Недавние подозрения стремительно переходили в уверенность: народ уходил плавно, бесшумно и не оборачиваясь, с таким видом, будто уже давным-давно решили оставить его тут одного, и по-другому не мыслят, а ему не сказали единственно лишь по той причине, что он вроде бы на дурака не похож и сам понимать должон. Больше всего происходящее смахивало на кошмарный сон из разряда тоскливых, когда куда-то надо успеть, а ты не успеваешь, куда-то надо попасть, — а все время что— то непременно мешает, лезешь изо всех сил на гору, а все получается так, будто еле-еле перебираешь ногами. Грузные, громоздкие, тяжело навьюченные фигуры, уже все — безликие и безглазые, потому что он видит только спины, с неторопливой раскачкой, не оступаясь, с фантастической легкостью удаляются от него, причем так быстро, что и по родному асфальту ему пришлось бы догонять бегом, и как будто бы тают в пятнистых тенях от пятнистых деревьев, в камнях, покрытых зелено-серыми космами лишайников. Только что ты видел кого-то, чью-то неотличимую от всех прочих необъятную спину, а потом поднадзорный делает какое-нибудь вовсе не нарочитое движение, — и вдруг пропадает, вдруг становится неразличим. Выждав, Дубтах, мучимый любопытством, решил продвинуться во-он до тех камешков, дабы на них влезть и поглядеть еще сверху. Он продвинулся немножко. И еще чуть-чуть, потом еще капельку, и тогда колоссальная ладонь закрыла ему рот чуть ли ни со всем лицом заодно, вторая — хорошо подогнанным обручем обхватила правое запястье, он почувствовал, как его вздымают в воздух, а полузнакомый голос негромко посетовал:

— Збан граф ровно сквозь стеколушко глядел, когда сказал, что збан пилот не иначе как сноровит нас по следу скрасть... Только того никак нельзя, говорил збан Мягкой, потому как у пилота ни сноровки, ни снасти никакой для того разу нет вовсе. И если будет он противиться, сказано мне того збана пилота на ручных кандалах ко крылану приделать, штоп спокойно нас дожидался, у места сидючи... Ей-ей, господин мой, — то не дело вы затеяли. Не норовите ж вы в боевые пловцы альбо в саперы, а я того дела для при вашем месте на сегодняшней посадке всех бы до одного положил, потому — не умею! — Олекса Сохач облизнул пересохшие губы и тогда только, поколебавшись, продолжил. — Так скажет господин мой свое слово вслед за нами гона не затевать, аль достать кандалы все ж таки?

— Не, не, — сам останусь. И правда — глупость, сам вижу... Только как же Ансельм-то с вами будет, с чертями этакими? Он-то — тоже никакой не коммандос чертов...

— Без него никак не можно, потому — збан граф хорошо места те знает со подходами... Только думает он, что средь нас будет, а того не провидит, что мы его у дела за своими за спинами пустим, и никак по-другому... Пойду я, а? А то и не вдогон будет и зазорно выкажется, будто от дела отстал...

— Беги-беги...

Заделанная под пятна громадная фигура могучего онута скоро растаяла в столь же пятнистой окружающей среде, а он, не ожидая для себя никакой особой беды там, где прошли ветераны Кошутки, Шешина, Тавларских лесов, Ирченского Побережья — и прочая, и прочая, и прочая, все-таки потянулся шажок за шажком вослед, пока не напоролся на труп низкорослого человека с волосами, повязанными каким— то лыком, но при неизбежном, как Судьба, "Гарц-Ипсофэре". Дубтах жадно схватил оружие, но обоймы там не оказалось: одна-единственная валялась тут же, неподалеку, раздавленная тяжелым протектированным сапогом какого-то предусмотрительного сукина сына. Человек с "Ипсофэром", очевидно, заметил что-то подозрительное, он был здешним уроженцем, что называется — плоть от плоти здешних мест, но, однако, даже и он — не успел выстрелить, не сумел — скрыться, не смог даже крикнуть, когда прямо перед ним окатистой глыбой возник какой-нибудь Ворон или Сохач. Его убили походя, в одно движение, бездумно, как втаптывают в землю муравья: увидал кто-то раскосую физиономию и без раздумий и удивления, рефлекторно — прикладом снизу-вверх под подбородок, чуть только не оторвав голову напрочь... И тут — что— то звонко, хрустко рвануло впереди, и тут же раздалась бестолковая, заполошная автоматная очередь, а потом хлестко, раз за разом ударило подряд несколько одиночных выстрелов. Очень похоже было на то, что кто-то наступил защитным сапогом на противопехотную мину и поднял совершенно излишний в сложившихся обстоятельствах шум. На миг затихнув, звуки боя возобновились в значительно усиленном варианте, помимо отдельных выстрелов, помимо десятков автоматных очередей одновременно, басовито и поспешно подали голос какие— то уже вполне солидные пулеметы, а в ответ сразу же раздался жуткий, неизреченно мерзкий звук, некая скребущая разом все нервы смесь отрыжки со змеиным шипением, — кто-то из гостей дал залп из новейшего импульсного огнемета. Пахнуло дымом, но, судя по звукам, огневой контакт пока что только ширился. Потом наступило, правда, некоторое затишье, и почти что сразу после этого из-за холма, стремительно вильнув вдоль ярко-белой промоины, вывернулась тройка маленьких бронированных "Дэнсов". И тут же, без задержки, раздались до боли знакомые звуки хорошего, старательного ракетного залпа. Дубтах ожидал обычного в подобных случаях стокатто взрывов, черно-багровых напалмовых грибов, смертоносной поступи "Солнечной Стены" в конце концов, — но ничего такого не последовало. Правду говоря, — это не утешало. Совсем. Тем более подозрительно было, что вертолеты, вывалив куда-то там свои нервущиеся ракеты, уходили восвояси с видимым самодовольством, и тогда Дубтах решил, что лучше всего будет находиться ка-ак можно дальше от этих мест. Выяснилось, что к моменту принятия этого своего решения он успел довольно далеко убрести от места посадки, и в какой— то момент увидел обе крылатые машины сверху: две изящных, как стрижи в полете, как бумажные журавли, вышедшие из рук великого мастера, птицы были буквально втиснуты в промоины так плотно, будто кто-то втиснул их руками, как вылетевшую дощечку — в плотно посаженный паркет. Увидев их сверху, умом и чутьем понимая настоятельную необходимость поскорее с этой возвышенности смотаться, он все-таки замер от неизреченной эстетики картины, так напоминавшей не гравюру уже, но — не менее знаменитую и не менее любимую Дубтахом шиссанскую классическую живопись, где тончайшие детали изображения казались возникшими вроде бы как сами собой, все из того же небрежного удара кисти. Душой овладевал восторг, ноги шагали сами собой и он все никак не мог понять, — как же это он раньше не видел потрясающего, ни с чем не сравнимого великолепия этих мест? Это ж надо до такой степени деградировать душой, чтобы вовсе потерять способность воспринимать прекрасное! Нет, это ж надо! Меж тем те самые ноги, которые шагали сами собой, проволокли его мимо и наискосок от опустевших, как шкурки поденок, машин и направили его на берег океана, к знаменитой бухте Акулья Пасть. И как только Дубтах начал спускаться к бухте, он сразу же заметил, что и тут имело место что-то такое: пышная растительность лежала кучами волос в говенной цирюльне, ветки листья и стволы — все вместе, а кое-где, совершенно лишенные драматичности, малозаметными, жалкими кучами тряпья лежали трупы. Кто— то сильно хитрый, познакомившись с Силуяновыми ребятами решил было уплыть в наглую, но наблюдатель, который совершенно независимо от нынешней акции сидел на во— он той горочке, тут же вызвал пару ближайших экранопланов, и теперь то, на чем пытались уплыть, превратилось в совершенно неопознаваемые лоскутья, чадно дымящие в воде и на берегу, а кто-то еще и нырнул, но экраноплану-то как раз совершенно до фонаря любая гидравлическая волна и поэтому они совершенно спокойно пошвыряли в мелкую воду бухты пожилые, но вполне еще исправные глубинные бомбы, и к трупам на травах прибавились столь же маложивописные растрепанные куклы на волнах, человеческие остатки, мусор из рваной человеческой плоти. А были еще и такие, кто пробовал бежать обратно, но хрупкая, сочная, пышная растительность тропиков — плохая защита от чудовищного ливня металла, извергаемого четырьмя "роллерами" и от пяти— шести десятков бризантных реактивных мин. А еще показалось Дубтаху мимолетно, что вода в бухте выглядит слишком красной для этого времени суток да и для этих широт, такой отблеск — в пору кровавому, тревожному, страшному закату на родимом Паалти по осеннему времени, когда пока еще ясно, а завтра по всему мирозданию наотмашь хлестнет ледяной ветер. Разумеется — никаких романтических покраснений от пролитой крови, для этого ее надо было бы пролить несколько больше, — а вот поди ж ты, — лежал на гладкой воде, как на чуть потускневшем листе металла, кровавый отблеск. И еще одна странность, — точно той же формы, точно так же оконтурированный отражением берега, только чуть более прозрачный отблеск висел, под небольшим углом к воде, в тихом, пропахшем дымом и людской кровью в воздухе, а над ним — еще один, еще более призрачный, и еще. Девять призрачных бликов считая с тем, что расплывался по воде, насчитал Дубтах а потом неожиданно для себя сел на какой-то шершавый белый камень, уставясь в воду, а она, повинуясь взгляду, становилась все более и более красной, темной и тяжелой, ровно бы и впрямь жидкая, тяжелая, красная кровь лениво плескалась в заливе Акулья Пасть. А потом Дубтах, окончательно потерявший желание хоть куда-то двигаться, со спокойным удивлением заметил внизу, в мелкой воде у самого берега и на берегу у моря какое-то деловитое, вполне целеустремленное движение, а чуть приглядевшись, — он уже без всякого удивления понял — похоронная команда. Две каких-то личности странного, но явно гражданского обличия сноровисто и с потрясающей легкостью подхватывали трупы и громоздили их в кучу, в целый вал подобранных и выловленных из воды недвижных тел. Один из них был обряжен в глухой темный плащ с капюшоном, напоминающий больше всего архаичный противочумный костюм, а второй, длинноволосый и тяжелоплечий, наоборот, был гол по пояс и наряжен в одни только куцые мешковатые штаны на матерчатых помочах. Зрение его обрело странную особенность: достаточно было приглядеться к чему— нибудь попристальнее, — и через некоторое время становились видны подробности. Любые подробности, и это уже странным образом вообще не удивляло, воспринималось как так и надо. Его заинтересовало еще, каким побытом они будут доставать те тела, что плавали поодаль от берега либо же утонули, — а ведь должны ж были быть и такие, — как тот, что был голым по пояс, словно бы для того, чтобы разрешить его сомнения с потрясающей ловкостью швырнул в воду залива неизвестно откуда возникшую сеть. Он забрасывал ее раз за разом в бесконечный, бескрайний залив и каждый раз вытаскивал ее полной трупов, и вал на берегу продолжал расти все выше, громоздясь горным хребтом трупов. Когда их стало уже чрезмерно много, тот, что был в капюшоне, клубом дыма, клоком темного тумана, меняющей форму тенью скользнул на другую сторону вала и начал рыть яму. Очевидно — он был мастером этого дела, потому что чуть ли ни в два счета прорыл целую пропасть, дна которой не было видно. Во — бездну. Бездну выкопал землекоп в капюшоне, яму сквозь все слои этого мира, куда-то на другую его сторону, и гребень вала, сложенного из мертвых тел, лениво загнулся, потихоньку начав валиться в яму, но напарник Клока Черного Тумана — по крайней мере не отставал от него. Это был коренастый, приземистый исполин с огромными, раскосыми, исполненными тупости глазами и неимоверно грубыми, тяжелыми, ровно бы колуном рублеными чертами равнодушного лица. Длинные, грубые волосы бурого цвета были стянуты по бокам головы в два пучка при помощи грязных, замызганных кусков бечевки, и такими же замызганными матерчатыми помочами, перекрещенными на необъятной спине, удерживались на нем Штаны. Он все закидывал и закидывал в Залив Крови свой невод и все наваливал и наваливал в осыпающуюся гору новые тела. Тысячи тел. Миллионы тел. Миллиарды трупов. Приглядевшись, Дубтах все с тем же спокойным любопытством увидел, что помимо трупов вполне привычного облика в последних партиях стали появляться тела людей каких-то неизвестных ему рас. Потом людские трупы иссякли, но поверх них продолжали громоздиться тела странных людей, не вполне людей, вовсе не людей. Каких-то жутких чудищ, при одном взгляде на которых впал бы в истерику даже составитель палеонтологического атласа. Неподвижные, только чуть вздрагивающие и потихоньку иссякающие куски черных теней, странно напоминающих своим составом мортуса в капюшоне. А потом в бесконечном, безграничном океане крови горным хребтом начала вздыматься Волна. Она поднималась с самого дна, гладкая и тяжелая, как вал расплавленной меди, закрывала небо, сравнялась с валом трупов — и превзошла его, ударила в него со страшной, ни с чем не сравнимой, неодолимой силой. И — опрокинула, снесла его в бездну, вырытую тенью в клобуке, смыла все тела и хлынула вместе с ним. Одолев плотину, волна естественно подхватила и Дубтаха, понесла и его — в черную, кружащуюся водоворотом бездну плотной, как плоть Черных Звезд, тьмы. Он, раскинув руки и ноги крестом, медленно кружась валился во тьму и — понимал, что падение его продлится вечно, и — очень мало волновался и по этому малосущественному поводу. Волна несла его достаточно деликатно, движение чувствовалось все меньше и меньше, пока не показалось ему, что тело его, лишенное веса, массы и пространственной протяженности, зависло неподвижно в безмирье, где нет даже и времени.

XXVI

— Господин Дьен-Дьеннах, вы меня слышите? Если тр-рум пум-па-па тр-рум, то постарайтесь чигнагладительно открыть пр-румм глаза...

Великолепно понимая, что значит "чигнагладительно" и не испытывая по этому поводу ни малейших сомнений, Дубтах с трудом, словно разучившись, приподнял веки. Он лежал на обычной койке, покрытой чуть волнующейся морской гладью с редкими клочками белой пены. Рядом с койкой стоял на задних лапах средних размеров медведь— блондин, к тому же густо облепленный снегом.

— ... и постарайтесь их не закрывать тарира-тарура хотя бы кошенное время. Так вам будет легче обрести орриовальную хр-ряп — ххр-руп ориентировку и очеседация к норме ч-чам — куммум восприятия пройдет гораздо быстрее.

Каждое слово светловолосого, голубоглазого медведя было полно колоссального, таинственного смысла и влекло за собой целую бездну ассоциаций. Именно поэтому, наверное, каждое слово, пока оно длилось — казалось совершенно бесконечным, безграничным и неисчерпаемым, а когда заканчивалось — казалось до жалости, до жалкости, — у него даже слезы мимоходом полились, — коротким, и расставание с каждым них казалось безвозвратной потерей. О Тот, Кто Над Небом, — возвышенно, просветленно, боговдохновенно мыслилось ему, — как же это я раньше— то не видел всех этих величайших и разнообразнейших смыслов, коих полны величайшие слова изрекаемые этим лучшим из зверей?! Потому что он по— настоящему красив со своей желтовато-белой шевелюрой, синими глазами в обрамлении густых, пушистых ресниц. Со своим высоким, выпуклым лбом. Его не портят острые, но изящные и белые зубы, между которых молнией мелькал ярко— красный язык. Ему даже белый крахмальный халат к лицу. И сапоги (даром что они скрывают иссиня-черные, красиво изогнутые когти) начищены до образцового блеска. Но он продолжает свои таинственные речи.

— Тут оно, конечно, нестыковочка вышла, не учли, что у одного человека противогаза не окажется... Кто ж знал что ффь-ю-у ветер аккурат в эту сторону повернет? Только вы не волнуйтесь, это средство никаких необратимых последствий не оставляет, и вообще действие его с-скро-о пройдет... Многократно испытано на животных, равно как и на добровольцах из числа военнослужащих и заключенных...

Тут Дубтаха искренне заинтересовал глубокий вопрос относительно незаслуженно-узкого набора животных, на которых проводятся такого рода испытания: как бы, к примеру, отреагировала на какой-то препарат, о котором так интересно рассказывает стоящий у койки, — серая жаба? Или, что гораздо интереснее, — лесная гадюка с пестреньким таким зигзагом повдоль хребта? Или, еще того лучше, — у него даже дух захватило от невероятной, на грани Откровения, глубины этой идеи, — почему бы не опробовать тот замечательный препарат на бесприютных душах?

— ... разве что голова может поболеть час-другой, да еще у некоторых развивается, порой, депрессия, которая может длиться до полусуток... — Ах, вон оно, значит, как? Знаем мы эти "немного поболит", да: "легкая депрессия", наизусть выучили! Без противогаза бросили, суки, под газ, а теперь, понятно, подлизываются! Ну он им даст "препарат", это будет такой препарат, что мало им не покажется! — Так что я, со своей стороны, могу порекомендовать в превентивных целях одно легкое успокаивающее.

— Знаете, что, господин флот-лекарь?— Осатанелой коброй почтенного возраста прошипел Дубтах, наводя злобный взгляд на белобрысого сопляка в белом халате. Даже врача настоящего у них для него не нашлось, пр— рактикантишку поганого сунули! — Если вы только двинетесь, только один шаг в мою сторону сделаете со своими шприцами, с таблетками со своими г— гадскими, я вас обвиню в покушении на убийство!

— Н— ну, как знаете, — неуверенно, но с некоторой все— таки обидой сказал худосочный лекаришка в мятом белом халате, — мое дело — предупредить, предложить, проследить — но уж никак не насиловать!

Друг-приятель возник рядом с койкой пораженного прямо с утра. Приволок манго, мустангатов, пулоссанов и еще каких-то покрытых красной шерстью.

— Любимых твоих дурианов, — легко, светски улыбаясь, нагло проговорил он, — увы, — не принес. Специальным приказом по контингенту категорически запрещено проносить на борт всех боевых и вспомогательных судов.

Потому что был, был у них эпизодец с этим колючим фруктом: крупный специалист и любитель специально, по всем правилам выбрав, приволок им совершенно роскошный экземпляр побольше человеческой головы и с запахом на две мегатонны. Дубтаха начинало тошнить от одного только воспоминания о этом выдающемся фрукте. Но он, сдержав порыв ярости, только меланхолически кивнул:

— Спасибо. За то, что принес — спасибо, и за то, чего не принес — так втрое... Объясняйся, отравитель.

— И ничего не отравитель! Не было этого! Нормальный анестетик, кето-птерол-амин, чуть было в клиническую практику не пошел... В "Договоре" что сказано? "Химические вещества, вызывающие опасное для жизни стойкое поражение органов и систем организма человека и домашних животных. Представляющие опасность для жизни в момент применения вообще или же при специфических условиях применения, перечисленных в параграфе пятидесятом "Приложения" к настоящему Договору. Оставляющие необратимые изменения в функционировании органов и систем организма человека, необратимое обезображивание внешнего облика или стойкие изменения психики. Вызывающие массовую аллергизацию и сенсибилизацию среди воинских контингентов и мирного населения. Обладающие выраженным мутагенным и тератогенным эффектом. Уничтожающие растительный покров или посевы, либо же делающие растения несъедобными а также опасными при их употреблении в пищу..." Читать дальше, или ты поверишь мне на слово, что кристаллический кето-птероламин не подходит буквально ни под один пункт из перечисленных. Высокодисперсный аэрозоль, особенность действия состоит в исключительной его постепенности, благодаря чему анестезируемые не замечают возникновения первых симптомов действия препарата... Вот ты, ты сам, найденный крепко сидящим на камешке у бережка в совершенно остекляневшем состоянии, — ты заметил хоть что— нибудь неладное в те поры, когда препарат "Сомнидил" уже вовсю бушевал в твоем мозгу? Вот то-то... Вместо дальнейшей бойни и дальнейших потерь мы вызвали "вертушки" и полчаса спустя побрали супостатов живыми, непокалеченными и при этом со всей гуманностью... Упаковали в целлофан, перевязали ленточками, и препроводили в надлежащее место. Ну, если тебя не убеждают доводы рассудка, прикинь хотя бы, что бы там устроили, дорвавшись, Силуяновы добры молодцы...

— Так. Главаря, если я вас правильно понял, — упустили?

— Увы! Перебили и переловили массу народа, похватали действительно весьма заметных пиратских вожаков, — знаю, точно, это они, — нашли хорошие деньги в свободно конвертируемой валюте, драгоценных металлах, камушках и ценных бумагах. С восторгом вскрыли пару похоронок с оружием и горючкой. Получили, в общем, вполне заслуженную благодарность от начальства, которое посетовало, что главарь все-таки ушел... Нет, это все— таки удивления достойно: до чего же крепко сидит в мозгах любимых наших отцов— командиров этакий чисто-континентальный стиль мышления. Они совершенно спокойно восприняли тот факт, что главарь-де смотался, а того в голову не приходит, что не-присутствие Папаши в надлежащем месте в островных условиях имеет вовсе другой смысл, нежели на континенте. Отсутствие его не обозначает, что он успел смотаться. Оно обозначает скорее всего, что соискателя в этом гнездышке, скорее всего, вовсе никогда не было...

— Так ведь сдадут! Наших совместных следователей, наших совместных палачей, а главное, — совместных усилий наших эскулапов, гуманистов наших в белых халатах, с умными их и добрыми руками, никто не минует и никто не выдержит. Из них выпотрошат всю информацию. Так что никуда он не денется, Шареареха ваш...

— Только в том случае, если хоть кто— нибудь из них знает хоть что— нибудь конкретное. А они не знают. И наши разлюбезные охотнички по этой причине тоже не узнают, где же все— таки сидит фазан...

— А ты, надо так понимать, — знаешь?

— Повторю, потому что истину — повторять легко и приятно: я не знаю точно. Я просто с весьма значительной долей уверенности могу предположить.

— Как же, знаю я твои предположения. Видывал. Так что, считай, — убедил... Вот только скажи мне, — почему не доложил по начальству в тот раз и, кажется, вовсе не собираешься докладывать теперь? Почему мне докладываешь?

Он поднял глаза и встретился с острым, пронизывающим взглядом Ансельма Мягкого:

— Ладно... Очень может быть так, что и доложу. Это в значительной мере будет зависеть от твоего решения. Скажи-ка, чувствуешь ли ты в себе достаточно силы для того, чтобы покинуть одр болезни и выйти на палубу "Великого Князя Тимофея"?

— Да вроде да... Я вообще— то практически нормально себя чувствую. Погоди, я оденусь только...

С наслаждением, природу которого трудновато было бы объяснить, он не потребовал в лазаретную каюту свою одежду. Не стал он также надевать и щегольской больничной пижамы из шелковистой темно-бордовой ткани с надписью "Великий Князь Тимофей" в ромбической нашивке на нагрудном кормане. Напротив. Он отправился на палубу фактического флагмана Контингента в потрясающих полотняных кальсонах с болтающимися завязочками, отобрав, кроме того, гигантский халат бурого цвета и шлепанцы размера, приблизительно, пятидесятого. Контраст с подстриженным по последней моде Ансельмом, одетым в белый шелковый костюм, выбритым до гладкости бильярдного шара и благоухающим туалетной водой "Ченгар Љ 19" был совершенно потрясающим. Даже невозмутимые стюарды, коих на флагмане было вполне достаточно, оглядывались на эту пару. И они, как какие— нибудь скучающие туристы, по всем правилам уселись за белый пластиковый столик неподалеку от борта: чувствовалось, что тут никто всерьез не ждет налетов с воздуха либо же ракетных атак. Стюард, — неторопливый, степенный, в годах, вопросительно глянул на них, но Ансельм точно так же, взглядом, показал ему, что в услугах его покамест не нуждаются, но, может быть, — попозже, — господа и захотят выпить чего— нибудь прохладительного.

— Ну?

— Скажи— ка мне, пилот, — долго ты собираешься заниматься нынешним своим окаянским ремеслом? Учти, — я отдаю себе отчет, что оно вполне-вполне может тебе нравиться: я, единственное, только лишь о том, знаешь ли ты, чем обычно в конце концов платят за подобного рода работу?

— Вообще-то, конечно, догадываюсь, но ты прав — я почему-то не задумывался до сих пор, что такого рода обычаи доброй старины могут относиться и ко мне.

— Ты мне веришь? Так вот и сейчас поверь, — могут. Да, сейчас уже не на сто процентов и даже не на пятьдесят, но могут. Моя родина — место куда более зверское, нежели твоя страна, зато ваши методы — поподлее будут, а в общем — тож на тож и выходит.

— Если правильно тебя понял, — задумчиво проговорил Дубтах, играя завязочкой от нижней рубашки, — ты намекаешь на то, что мне надобно как-то так потихоньку искать пути отхода. С тем, чтобы непременно ими потом воспользоваться.

— Именно. Причем ни в коем случае не медлить и не передерживать ситуацию в том виде, в котором она существует сейчас.

— А ты все— таки не драматизируешь ли излишне?

— Я гляжу, ты и впрямь не думал ни о чем подобном. Даже специальный термин существует для такой вот особого рода слепоты умных и профессиональных людей: "Феномен Вощеной Бумаги". Обычно приводят пример с врачом-онкологом, который виртуозно ставит соответствующие диагнозы другим, зато в упор не видит ясных симптомов того же самого у себя. Это присуще всем, и об этом просто— напросто нужно знать.

— Но причем тут сукин кот Шареареха?

— А ты, значит, не догадываешься? Экие мы какие наивные!

— Мало ли о чем я догадываюсь. Я хочу, чтобы ты мне сказал.

— А дело, видите ли, в том, что отход на Пути Отхода целесообразен только с определенным грузом в заплечном мешке.

— А ведь неплохо выходит, — медленно выговорил Дубтах, — и по всем законам пиратского жанра. Но ведь сокровища— то уже нашли.

— В кенотаф тоже кладут что-нибудь. Сущую ерунду как правило. Вот и сейчас: то, что, как ты выражаешься, — нашли, вряд ли составляет сотую часть того, что действительно есть. Тебе будет что положить в заплечный мешок... Если, конечно, ты хочешь этого, пилот.

— И как там? По твоему мнению?

— А бывший мой босс — плотно, как камбала, залег на дно. Он из простой семьи, и оттого запросы у него могут быть весьма ограниченными, а при том, что ум у него весьма изощренный, вкусы, тем не менее, самые простые. Так что, я думаю, в той самой хижине он ходит босяком в одном патанге через плечо, всем улыбается, кушает собственноручно выловленную рыбку, и при нем — наш с боссом общий знакомый, некто Кан Ленхемои, — этот почти обязательно, — пара-тройка телохранителей при себе, и еще пять-шесть — поблизости, под видом батраков или соседей. Никакого оружия на виду. В общем — чистой воды буколика, да еще со своей спецификой этакого островного первобытного рая. Подходи и бери голыми руками. И он — выдержит, у него крепкие нервы, у босса моего бывшего. Он будет сидеть и ждать сколько угодно, как головка солитера в кишке, а когда все утрясется, он, сохранив деньги, и прорастет так же, как солитер — быстро-быстро и, — до исходных размеров. Так чего ж ты решишь?

— А ты хочешь сказать, что у меня еще есть выбор? — Тон Дубтаха был самым что ни на есть мрачным. — Надеюсь, — насчет "голыми руками" ты пошутил? — И, увидав утвердительный кивок, сам кивнул в ответ. — Мне потребуется как минимум неделя на техническую подготовку ... Э, э! Стюард, мы ничего такого не заказывали...

— А наше заведение может позволить себе угостить хороших людей и без заказа. Видишь ли, сынок, это доставит мне удовольствие.

— Ба! Дану-проматерь! Что за дикий маскарад, доктор?

— Маскарад? — Доктор М`Фуза, казалось, был искренне удивлен. — Что ты имеешь ввиду, сынок? Я пошел к начальству и попросил устроить меня стюардом на "Тимофея". Всю жизнь мечтал побывать в этих местах, океан — обожаю, работа... Да работа, как работа, я стараюсь делать ее хорошо, люди — довольны, среди людей этих попадаются порой интересные, а больше мне ничего не надо. Ты же знаешь, — меня всегда забавляли такие вот дурацкие ситуации.

— Да с вами-то мне как раз все ясно... Вы вот скажите лучше, — как вам это удалось?

— Ты забываешь, и заставляешь меня, старика, повторять: как ты представляешь себе человека, который стал бы мне отказывать или, того хлеще, — меня останавливать?

— Да. Извините.

Седые волосы пострижены по столичной моде, белый костюм сверкает снегами горных ледников, широкая улыбка, которая показалось бы наивно— добродушной человеку, незнакомому с доктором, — сияет, а от нее и вся черная, как сапог, физиономия сияет, как тот же сапог у щетара.

— А ведь знаете, доктор, — у меня до вас не то, чтобы существенный, а — небезынтересный и забавный разговор есть... То есть я, конечно, понимаю, что вы несколько по другому профилю, но иные из наших разговоров навели меня на мысль, что вы кое— чего смыслите и в этих делах...

— В смысле в каких делах смыслю?

— Ну во всей этой, — он сделал ручкой какой— то неопределенный жест, — во всяческой там чертовщине...

— Это интересно само по себе, но трижды интересно слышать этакое от тебя. Излагай, не то я сейчас лопну от любопытства...

— Вчера, видите ли... Слушай, Ансельм, мы с наставником отойдем, а то я при тебе стесняюсь, а?

Они — отошли, и Дубтах быстренько и с умеренным юмором в превентивных целях (старый доктор бывал порой убийственно-язвительным) рассказал ему историю со злосчастным отравлением и сопровождавшим его видением. Он никогда не видел своего бестрепетного учителя таким перепуганным. Негр буквально посерел, выслушав его рассказ.

— И ты это, этот вот кошмар назвал "несущественным и забавным" разговором?!! Нет, в кое-каких вопросах слепота и безмозглость вашей и без того полоумной расы вообще не знает границ!

— Так объясните бестолковому!

— Нет, дорогой мой! Это не мои боги, это твои боги, и уж по крайней мере не мне толковать то, что они хотели сказать тебе... Иди и смотри в соответствующем справочнике, думай... Но только не вздумай мне рассказывать, что ты там нароешь! Я не хочу иметь к этому никакого отношения!

Невзирая на уверения специалистов, Дубтах, пусть на миг, мимолетно, но все-таки принял какой-то низенький стальной столбик за гномика в ровно сидящей шапке, и убедился, что с ним все пока еще не в полном порядке... Ансельм приволок ему роскошно изданный том издательства "Академия" звавшийся: "Традиционные верования, пантеон и пережитки языческих верований исторической области Ширгумпаалти. Т 3. "Песни о Пришлых Богах." Аристократ угодил в точку, и на странице 634, в "Приложениях", в разделе "Глоссарий", Дубтах прочитал буквально следующее: "ТЕНЬ-В-КЛОБУКЕ — Тот, Чьего Имени Не Называют, Сумрачный Вождь, Шадга-Конт, Козел Серых Поприщ — своеобразное божество, культ которого, никогда не бывший слишком распростр. сложился ок. IIIв. до П.И. Роль менялась с течением времени. Одно из божеств инфернального пантеона племен джутто-энгской группы. Собиратель теней, особенно с полей битв, и проводник их до т.н. "Серых Поприщ". Появление традиционно знаменовало скорую войну, мор, тяжелый голод с бескормицей." Двумя страницами раньше находилось разрешение и второй загадки: "ДРОЛЛЕ — т.н. "Бог-Раб", обыкновенно представлялся в виде уродливого исполина с тупым лицом и раскосыми глазами. Иногда — по пояс обнаженный. Предполаг. заимствование из более южных районов. Прислужник Хальвов, исполнитель тяжелой и грязной работы, порой — апокалиптически-огромной по масштабу. Упоминаясь в значителн. числе сказаний, ни в одном из них не фигурирует в качестве главного действующего лица. Храмы, а также изображения не сохр." Вот так— то. Исходя из последовательности толкований по всем правилам следовало ожидать войны, мора и глада, причем в апокалиптических масштабах. Но что— то все-таки подсказывало ему, что все обстоит не так серьезно. Хотя... Вот — пролив, за которым видна узкая, бесплодная гряда Пакау-Канга, за ней — еще одна узкая полоска воды, а за ней уже располагается почти плоский, зеленый, со всех сторон укрытый от ураганных ветров остров с многозначительным названием Кандале, — просто-напросто совпадение, роскошное было местечко, любимое место отдыха местного средней руки чиновничества, — так там теперь концлагерь на сто тыщ душ, причем это не единственный концлагерь, а просто самый большой. Колючей проволоки там нет, зато вышки с пулеметами и прожектора, денно и нощно обшаривающие прибрежную полосу, — в наличии и исправности, как положено. Контингент оказал местным властям братскую помощь в организации санитарной службы, дабы поднадзорные не вымерли от гепатита, тифа и кровавого поноса, и вспышек, действительно, не было, однако же люди потихоньку все-таки как-то сами собой мерли в немалом числе. И кто ж его знает, каков будет окончательный итог?

— Все очень просто, — втолковывал ему Ансельм, — ты из-зыскиваешь предлог, поднимаешь машину, и под прикрытием того шума, который организую я, спалишь вот эти вот два строения, вот этот лодочный сарай, и вот эту вот шхунку... Мотор на ней, кстати, куда мощнее, чем кажется с виду...

— Ага! Обруб путей отхода! Понимаю.

— Да ничего подобного. Он и не подумает никуда бежать. На него есть наводка, народ настороже, и выскользнуть помимо ячеек "Частого Бредня" почти невозможно. Просто поблизости, упорно ничего не делая, сидит банда охранников. Просто на всякий случай сидит, ежели, к примеру, какие-нибудь старые знакомые решат свести счеты или просто какие-нибудь хамы случайные наведаются. Они и ведать не ведают, где сидит фазан, а он в случае крайней необходимости попросту вызовет их, попросту указав, куда плыть. Нам совершенно ни к чему их неожиданный визит в разгар всего праздника. Кроме того — там нет никого, кого было бы хоть чуточку жалко. Потом ты тут же, под шумок залетаешь за мной во-от сюда... Так. И мы с тобой вдвоем идем уже на дело. Своего рода группа специального назначения и узкого состава... Кстати, — твои таинственные приготовления закончены?

— В основном. Ты только скажи, — чего сам-то не спалишь эти сараи?

— Порядок быть должон. И кажный должон делать свое дело. Чего в самом деле: я по преимуществу все-таки истребитель и честный солдат, а ты террорист и заугольная, диверсантская морда, зато бомбы в метровый круг кладешь.

— Добро. А предлога мне никакого не нужно. Сами еще попросят. Слушай, а без этого фейерверка — совсем никак не обойтись?

— Совсем.

— Что — совсем— совсем никак? Ну да ладно, — вижу, что деваться некуда. Хотя и не нравится мне эта грубая, лезущая в глаза и режущая взгляд затея. Не мой это стиль.

На следующую ночь он выбрал для участия в катавасии свои любимые "БАР — 5", стопятидесятикилограммовки в варианте ОДАБ. Место приложения этих почтенных боеприпасов предполагалось более периферийным, чем хотелось бы, но должно было сойти. Отблески заполошного огня ночного налета остались слева, когда он, будучи вовсе не уверен в своей правоте, в страшной тишине заложил фигуру, напоминавшую более всего лежачую букву "Y" с разлатой рогатулькой и непомерно— раздутым хвостиком, четыре бомбы, пунктиром обозначившие этот замысловатый маршрут, активировались и словно по невидимой нити двинулись к обозначенным целям, а черная тень в любимой своей манере без двигателя скользнула вниз и в сторону.

С приблизительно равными промежутками времени ночь раз за разом озарилась четырьмя короткими страшными вспышками, убийца наверху убедился в безукоризненности своей работы, и чуть было не расслабился. Даже в этой машине при данных обстоятельствах были бы сбиты девяносто девять пилотов из ста. Да что там девяносто девять из ста, — девятьсот девяносто девять из тысячи. В любой другой машине погорела бы вся тысяча. Он увидал на тактическом планшете какую-то ракету за миг до того момента, когда сделать что— либо было бы уже совершенно невозможно. Он погиб бы даже в том случае, если бы, после гибели незабвенного "Ночного Дождя", не приготовил бы несколько домашних заготовок, а потом не довел выполнение этих сугубо оригинальных маневров до автоматизма. Он успел подумать что-то вроде: да что они там с ума... После чего думать перестал, кувыркнувшись назад— вниз "вокруг сопла", и чуть не погибнув от перегрузки. Только теперь он заметил и вторую ракету, которая была выпущена столь же виртуозно, но, похоже, в расчете на какой-то другой маневр. Метнулся на форсаже вверх, выключил двигатель, провалился почти вертикально до самой воды, и только тут позволил себе сообразить, что это все — отнюдь не ошибка никакая, не следствие неразберихи, а преднамеренное убийство. Кинжальный выпад на предельно малом, на убийственно — малом расстоянии, да еще — заметив его вовсе не самую заметную на свете машину, да еще подгадав таким образом, чтобы оказаться на пути его боевого отхода, — на это была способна только любовь. И мало какой пилот. Никакой пилот. Он, по крайней мере, таких не знал. Вот он, кстати, на планшете, и тактический индекс у него "14"... И точно так же, как он, предпочитает прятаться в нижней полусфере у самой океанской водички. Значит, это "К — 21", так себе машина, но ско-орость... А тут еще такой пилот... И, надо думать, дяденька соответствующим образом и с большим знанием дела вооружился именно для такого вот воздушного боя. Разорвем дистанцию (прыг — мячик, уже второй "прыг", первый был тем самым рефлекторным провалом при виде вдруг возникшей перед самым его носом ракеты), и надеялся, что при восстановленной дистанции он сможет поиграть во все эти игры хоть с самим дьяволом. Особенно если тот будет пилотировать такое дерьмо, как "К — 21"... И тут в гермошлеме раздался медлительный, холодный, тягучий, как прозрачная рыбья слизь, эфирный голос:

— Неплохо, паучок. Сейчас — совсем неплохо.

— "Индекс — четырнадцать" — вы сошли с ума? Зелененькие человечки в летучей миске привиделись?

— Хорошая идея. Так и буду говорить на разборке по поводу твоей трагической... А— а!

Осведомляясь относительно психического здоровья собеседника, Дубтах разблокировал мазер и как раз пустил его в ход. "Индекс— четырнадцать" валился в воду. Ну вот и все. Соискатель потонет, и никакое расследование никогда в жизни не выявит, почему он вдруг так резко посыпался в океан. Дубтах разогнал "Утренний Ветер" по элементарной прямой, чтобы пройти только тремястами метрами левее того места, куда имеет приводниться "четырнадцатый"... И в точно рассчитанный миг, ни раньше, ни позже, беспомощно валящийся в воду "К — 21" вдруг ожил и ринулся на него... Еще одна ближнего радиуса действия пакость, — наверное, — "R — 89", — метнулась к нему с неожиданностью выпада кобры, но адреналин уже (или — еще?) гудел в его крови, секунды, как и обычно у него в подобных случаях, — растянулись безразмерными кальсонами, а минуты вовсе стали чем— то безграничным. Делая то, что нужно, он в то же время отстраненно думал, что сегодня, будучи всецело обязан своим рефлексам, никак не заслужил хорошей оценки за ум. Хорошую, можно сказать — блестящую оценку он заслужил за безмозглость. Хотя, — каким это способом умудрился уцелеть неизвестный, если мазер достоверно сработал? Такие отвлеченные мысли получили доступ в его смятенную и замороченную голову только потому что безымянный знакомец его бросился на него, в общем, на встречном курсе, а он — тут же ускорился, и потому, до тех пор, пока наш нежданный попутчик не развернется, расстояние между ними только увеличивалось, причем усилиями сразу двух двигательных установок.

— Спасибо, — раздался эфирный голос, — до того, как ты проделал это, у меня еще оставались сомнения. Завалил бы, а потом, глядишь, совесть замучила бы... Какая хорошая вещь, но вот незадача, — кстати, я у тебя на хвосте и далеко ты у меня не улетишь... Так вот, — машина у меня хитрая. На нее эти твои штучки не действуют... Это — судьба, а с судьбой, знаешь ли, — не спорят. Хватит уже, паучок, поворачивайся... Прими положенную порцию честно, как положено мужчине.

Голос был, по общим меркам, — крайне флегматичный, но Дубтах всеми до предела обострившимися чувствами чуял, что хозяин голоса — находится в состоянии предельно возможного для него возбуждения. И, шутки— шутками, а разворачиваться действительно надо. Обидно конечно, когда враг рассказывает тебе, какой форс-мажорный ход ты сейчас совершишь... Но — ладно. Пусть получит маленькое удовольствие. И он, уже вполне сознательно и невынужденно, закрутил в ночном небе такое, что нечего было и думать в него попасть хоть из чего— нибудь. Он крутился размашисто, без особенных перегрузок, но перемещаясь каждый раз в совершенно неожиданном направлении, внешне — совершенно хаотично, следом пьяной гусеницы. При этом он даже не пытался занять позицию, удобную для атаки.

— Боеприпасы забыл захватить?

Он — молчал.

— На этот свой агрегат понадеялся?

Он — молчал.

— Головка, — в Эфирном Голосе отчетливо почувствовался оттенок зевка, — не закружится за всей за этой каруселью?

Он — молчал, упорно продолжая свое, и неизвестный виртуоз никоим образом не мог занять относительно него вообще никакой позиции. Вот уж это было совершенно немыслимо.

— Так что, — продолжал Возбужденный Флегматик, — у тебя и впрямь нечем стрелять?

— Почему — нечем? Я просто поберегу его до того момента, когда у тебя кончится горючее. А когда ты рванешь домой, — по элементарной прямой, соратничек! — я успею к твоей посадке. Вот тогда-то мне и пригодятся боеприпасы. А голова у меня не закружится. Спасибо, конечно, за заботу.

Периодически он делал вид, что собирается этак неожиданно и предательски напасть, — чтобы напарник не скучал, — а потом менял демонстрируемое намерение. Сложилась ситуация классического пата, с той лишь разницей, что этот пат — непременно все-таки кончится. И тут запел вызов кодированной связи. Дубтах — с удовольствием переключился на нового абонента, потому что с ночным упырем, явно покинувшим какую-то могилу из могил, лежащих под этим небом, ему было не о чем разговаривать. Кто-то из них непременно должен был сгореть этой ночью, потому что единственное, чего не бывает при встрече на высшем уровне косы с камнем — так это ничьей. Вот и тут не будет. Программа-декодер — сработала, и он услыхал несколько неуверенный голос:

— "Индекс — двадцать два" — со сколькими гроссмейстерами вам приходилось встречаться?

— Я слушаю.

— Тогда назови имя Храма.

— "Со оз-Кранхаи".

— У тебя, кажется, проблемы?

— Небольшие. Всего-навсего псих в модифицированном "Керле", который упорно пытается меня убить.

— Так ты высказываешь желание, чтобы тебе помогли?

— Да уж неплохо было бы. Вы где? Я никого, кроме этого вот, поблизости не вижу.

— Это потом. Ты попробуй как-нибудь его вытянуть.

— Сам вытянется. Ты еще увидишь его, улепетывающим во весь опор.

— Вас понял. Рагн.

— Рагн пока...

Он отключился, и Эфирный Голос ночи, полный холодного, тягучего безумия тут же вернулся к нему:

— ... потому что, как только я увидал этакую мерцающую машинку, то сразу же догадался, что это мой паучок вышел на охоту. Не мог не выйти...

А ночь уже почувствовала некоторую неладность происходящего, ночь обеспокоилась, и теперь множество голосов в великой путанице пытались выяснить как у самих фигурантов, так и друг у друга природу происходящего. Но двое главных действующих лиц во всяком случае не были заинтересованы в общении с кем-либо еще, а остальные (кроме одного) — сами ничего не знали. Так или иначе, — этот опасный пат не мог затянуться надолго, он должен был так или иначе кончиться. Потому что, каким бы психом ни был его ночной партнер, дураком он не был во всяком случае. Рано или поздно кончится горючее, либо, разобравшись более-менее в сути происходящего, кто-нибудь со всей решительностью вмешается в действие спектакля. До сих пор, просто ради того, чтобы держаться поблизости от беспорядочно кувыркавшегося "Утреннего Ветра", неизвестный на своей скоростной машине изображал собой челнок, пересекая окрестности акробатического действа в каком-нибудь направлении, потом — разворачивался тем или иным способом и так же, практически по прямой, тяжеловесной пулей летел обратно. Вдруг, на очередном рейде, "К — 21" ускорился на полном форсаже и рванулся прочь, стремясь к моменту посадки быть как можно дальше от страшного врага... Если тот, конечно, не соврал, и у него действительно есть какие-нибудь боеприпасы. Мгновенно, будто только этого и ждал, Дубтах бросился в погоню. В этой игре как будто бы не оставалось места хитростям, и две машины неслись через ночь по элементарной прямой, словно связанные невидимым канатом. Только растягивался, удлинялся постепенно невидимый канат. Ничто не дается даром, в том числе сверхманевренность, крайняя, мягко говоря, малозаметность и громадный радиус действия: у налетчика скорость была выше. Но не настолько все-таки, чтобы уйти с концами и безопасно сесть. Неужто же у Нашего Безымянного Друга под четырнадцатым индексом ничего не сыщется за пазухой... Быть того не может... Сам не зная — почему, он был напряжен и насторожен даже больше, чем этого требовали обстоятельства. Экран расцвел белесой зеленью, став похожим на рябое лицо. И все?!! Он и не знал, что это устройство для постановки пассивных помех до сих пор состоит на вооружении. Стоп! Что— то какой— то уж больно странный фон у этих ярких сполохов, — это интересное примечание он сделал, отключая двигатель, закрывая жалюзи и роняя "Утренний Ветер" сразу метров на триста пятьдесят. Картинка для учебника, который он когда-нибудь, — ей-же-ей! — непременно напишет: чертова куча "ведьминых кудрей", летящая прямо в морду. Вид с э-э— э... этой самой морды. В коктейле из алюминиевого конфетти. Какой же ты, сука, хитрый. Это ж меня могло, на такой скорости, даже при закрытом двигателе порезать на ломти... Так или иначе, — он увеличил разрыв. И, кроме того, кто же может дать мне гарантию, что у него нет еще парочки таких же? Пожалуй, — никто не может. Так что, в дополнение ко всему, еще и держаться придется с осторожностью...

Чистый, как у растворенного в родниковой воде изумруда, необыкновенно яркий, концентрированный, радостный зеленый свет вспыхнул в ночи, залив каким-то из слабых своих отблесков редкие, легкие, как волосы почтенного старца, облака, но главное, что он осветил — это летящий первым, догоняемый самолет. На кратчайший, неуловимый миг обшивка его вспыхнула ослепительным, нестерпимым зеленым отблеском, и следом — раскалилась до бела, вспыхнула, и тут же рвануло горючее в баках, и в единый миг модифицированный "К — 21" превратился в пылающий алмазным, звездным блеском метеор.

— Спасибо, рыцарь!

— Не стоит благодарности, Гроссмейстер.

— "Инвубу"?

— Ну-у... Даже не интересно. Все верно. Мы в тридцати двух километрах от вас.

— А вы— то там какими судьбами?

— А — согласно "Уложения о Ротации". Теперь для "Инвубу" подыскали-таки надлежащее оружие.

— Химический лазер?

— Не вполне химический, но... Прости, не могу вдаваться в подробности. Хватает всего на десять хороших, длинных, — на секунду, — импульсов, но зато попадание, можно сказать, гарантировано... Вы бы не справились с ним?

— Справился бы, рыцарь. Сначала у него были неплохие шансы, но на этот момент... Собственно, у этого ублюдка уже вообще не было никакого выхода. Не вы, — так я. Не я, — так Дисциплинарный Корпус. Похоже, что ему все равно было... Заметьте себе, рыцарь, — исключительно редкий для наших упадочных времен случай: очень, очень серьезный человек готов сдохнуть, он просто-таки рвется на тот свет для того только, чтобы угробить мою великолепную особу. Непостижимо!

— Нет уж, это ты меня послушай! Никакого такого дерьма из Конфедерации я не потерплю! Ничего лучше "Люку" человечество для этой цели не придумало! Примерь, подгони ремень по себе и подрегулируй...

Дубтах вздохнул, напялил ноктоскоп с таким расчетом, чтобы тот лег под правый глаз, и вошел в темную комнату. И не поспоришь, — видно все просто превосходно. Впрочем — он и всегда был поклонником фирмы "Ирида". Просто не знал о том, что она выпускает изделия и такого вот рода. Чуть поколдовал с настройкой — и стало вообще замечательно. Послушно, — только сопляки встречают в штыки полезные советы, — подогнал поточнее головной обруч. Он сегодня был сговорчив, молчалив и подозрительно-благонравен и послушен. Ансельм, подогнав по нему сбрую, придирчиво осмотрел его и распорядился попрыгать. Он — попрыгал, ничего нигде не хлябало и не гремело. Одежка, — один из вариантов классического одеяния ночных убийц, не мешала вообще, как не мешает человеку собственная кожа. То же относилось к очень хорошим, но подозрительным черного цвета кроссовкам на мягчайшей подошве, — невесомым и с защитным слоем стереосинтетика где— то посередине подошвы. Одеяние это странным образом меняло общее состояние, вызывая нервный подъем.

— И послушай— ка... Что это за ящики ты с собой волочешь?

— Да вот, понимаешь, — он наиширочайшим образом и невероятно любезно улыбнулся, — старые маскарадные костюмы. Куда ж я без них? Слушай, — не лезь, а? Это совершенно не твое дело.

— Ладно-ладно... Только не нервничай... А глаза почему красные?

— А это нонеча ночью, аккурат когда я палил твои любимые р— растр— реклятые сараи, какой-то забавник пытался меня убить. Надо сказать, — очень убедительный господин, но я все равно не согласился.

— Ничего себе! А он...

— Увы! Так до сих пор и не знаю, кому это я так уж помешал, — некогда разузнавать было. А до этого я около недели изображал из себя форменного слесаря, химика, системотехника и компьютерного бандита приблизительно одновременно. Потом оценишь результат. Ладно, тот факт, что я несколько не выспался, ей-богу не снизит моей эффективности... Слушай— ка, — а ты правда оформил эту вылазку, как увольнительную с целью порыбачить?

— Ну! И давай скорее, а то, боюсь, ты все-таки заснешь...

— Я, свято слушаясь своего почтенного наставника, более года не принимал никаких стимуляторов, даже кофе. Сейчас я запью стакан "Витабиола" чашечкой кофе по-батански, и хрен ты еще за мной угонишься!

Он привел "SD-2" к месту предполагаемого пикника по маленькому прибору спутниковой навигации. Признав высочайшие достоинства имперских ноктоскопов, посадку он все-таки провел по старинке: в бинокулярах, соединенных с телекамерами высокой чувствительности. Бархатно-лиловая ночь надежно скрыла спуск темного крыла к острову, и оно опустилось с бесшумностью кленовой летучки, спускающейся на городской асфальт. Злоумышленники заранее продуманным образом навьючили на себя столь же тщательно продуманный минимум снаряжения. Потом они спустились и Ансельм снова сказал:

— Ну— ка — еще попрыгай...

Дубтах — без спора попрыгал снова.

— Доволен? А теперь помоги-ка мне выгрузить этот гроб...

Вдвоем они, хоть и не без натуги, но довольно легко выгрузили ящик не землю. Это был серый пластиковый ящик, размером приблизительно со средний бабушкин сундук.

— С собой потащишь? — Ядовито осведомился Ансельм. — Или воображаешь, что я его поволоку?

— Зачем тащить, — удивился Дубтах, сноровисто набирая код на немудрященьком замке, — чай сам пойдет...

Потом крышка вдруг откинулась, и то, чему надлежало идти самому, выскочило из своего вместилища настолько стремительно, что вздрогнул (Дубтах никогда бы не поверил, ежели бы не видел сам) даже Ансельм, для которого, казалось, ничего сколько-нибудь неожиданного вообще не существовало. Впрочем, — вполне возможно, что Дубтаху все это только показалось ввиду его горячего желания увидеть друга-приятеля — вздрогнувшим.

— Это еще что такое, — со спокойным интересом спросил Ансельм, разглядывая устройство высотой около ста шестидесяти сантиметров и похожее не то на богомола, не то на скелет, с приблизительно двадцатью разнокалиберными объективами на кошмарной голове, для полноты впечатления насквозь пронизанной стволом длиной около пятидесяти сантиметров, — что за чертовщина такая, я тебя спрашиваю? На личного секретаря, вроде, похож не слишком...

— А вы познакомьтесь, — деловито посоветовал Дубтах, — впрочем, вас, кажется, не представили друг другу? Ансельм! Это — Бенджамен. Бенджамен! Это — Ансельм. Будьте знакомы, а на обмене рукопожатиями я, пожалуй, не буду настаивать. На ваш же вопрос, господин Мягкой, счастлив ответить: вы правы и это действительно не секретарь. Это — небольшая модификация универсального монтажного аппарата с несколько специфическим предназначением. Данная модель называется "вайератор".

— Понимаю, — кивнул Ансельм, — специфическим назначением является прецизионное и массовое производство дырок... Восьми с половиной? — Дубтах кивнул. — Восьми с половиной миллиметров в диаметре на расстоянии до тысячи метров. Откуда взял?

— Я ж тебе рассказывал: сделал. Три дня проторчал у Репродуктивного Терминала в мастерских на "Джаннахе", и, как видишь... Отладил Базисную, вырастил, проверил. Если кому-нибудь кажется, что это просто, то пусть он попробует.

— Не-не... Даже и пробовать не буду. Плохо понимаю о чем ты и говоришь— о. Ты лучше скажи — он по нам палить не начнет?

— Церемония представления, — назидательно сказал Ансельм, — не была вполне формальной, как ты, в своей неизреченной гордыне, возможно подумал. Она не была такой уж шуткой. Указания более конкретные, как и с обычными солдатами, даются непосредственно перед делом, но по нам с тобой он уже стрелять не будет ни в коем случае... Пошли.

— Пошли. Тут, кстати, не так уж и далеко.

Ансельм недаром так настойчиво заставлял его попрыгать: со своей немалой поклажей, в своем наряде, нацепив "Оку Люку", он двигался сквозь ночь и не столь уж густые заросли, как шарик в хорошо смазанном подшипнике, — легко, ловко и бесшумно. Рядом тенью скользила рослая фигура Ансельма, и, глядя на него, он отчего-то вдруг вспомнил утверждения очевидцев, что слон — чуть ли не самое бесшумное животное на свете. Чуть впереди и слева шустро перебирал четырьмя пружинистыми лапами Бенджамен, беззвучность движений которого просто пугала: квазигидравлика, однако. Две передних конечности, специально предназначенные для лазания, были заброшены на "спину" вайератора. Обилие объективов было капельку обманчивым: на самом деле для каждого диапазона они были попросту сдублированы таким образом, что один из них — был обычным для универсальных роботов последнего поколения "сканирующим" объективом, отверстие которого находилось в постоянном полухаотичном движении, зато другим, дублирующим устройством был так называемый "жабий глаз", не воспринимающий неподвижных объектов, зато с недоступной чуткостью воспринимал самое что ни на есть незначительное изменение обстановки. Более того, — процессор был запрограммирован таким образом, что компенсировал, отсекал изменения обстановки, связанные с собственным движением автомата. Поэтому, если и не раньше всех обнаружил Бенджамен Нечто Заслуживающее Внимания, то и не позже. Одновременно Ансельм замер на месте, указывая правой рукой куда— то в темноту и давая левой отмашку в знак внимания и осторожности, Дубтах заметил расчлененный плотными листьями, слабо светящийся разными оттенками силуэт впереди, и одновременно же слева раздалось: "Чвок! Ч-чвок!" — два отрывистых звука, представлявших из себя нечто среднее между очень смачным плевком и до крайности сочным поцелуем. Впереди, ломая ветки и обрывая листья, шумно, но без всяких криков повалились на землю двое ждавших в засаде тайных стражей. Вайератор, в соответствии с подходящей к ситуации подпрограммой "СКРАД — 6. 12" бил не в голову и уж тем более не в туловище: он целился в горло тех, кто их ждал или, может быть, просто попался на дороге, и не промахнулся с такого расстояния. Он — заметил их прежде всего, потому что они дышали, но когда заговорщики осторожно подобрались к встречным, это досадное недоразумение можно было считать уже улаженным, — на земле лежали полностью бездыханные тела, разрывные пули, попав в горло, практически оторвали бедолагам головы. И, отерев с лица вдруг выступивший пот, Ансельм сказал:

— А он у тебя не склонен больно-то разбираться...

— Уважаемый збан Мягкой! Когда мы еще только собирались на эту увлекательную ночную прогулку, я однозначно решил для себя, что любая встреча на нашем скорбном пути, — лишняя. Для всех. Хорошо еще, что на этот раз она оказалась более лишней не для нас... Я уверен, что взвешенно обдумав мои слова, вы признаете их справедливость.

— Что-то, — подозрительно проговорил его компаньон, — ты подозрительно говорлив сегодня. Не будь ты — это ты, я решил бы, что ты принял для храбрости...

— Когда я трушу, я несколько взвинчен. Когда я взвинчен, я склонен к болтовне. Ни на чем другом это, уверяю тебя, — не скажется.

— Это хорошо. Только мы, видишь ли, подходим. Поэтому — надвинь— ка, брат ты мой, забрало. Значит так: все, как договаривались. Оружие — в руках, этот свой агрегат — переведи в режим ожидания, и в толстого — не стреляй. Ни при каких обстоятельствах. Ты слышал? Ни при каких, пока я жив и не ранен уж слишком тяжело. Свалят — твоя воля, действуй по обстоятельствам. Еще не стреляй без крайней необходимости в Кана, — я тебе показывал его фотографию... Остальных вали без пощады, потому что они тебя не пощадят, а для дела нам не нужны. Это, согласно твоей терминологии, те самые лишние встречные.

Ансельм достал из кармана пульт и, прикрывая дисплей рукой, ввел код "ожидание", сунул пульт в карман, и вместо него напялил на указательный палец перстень-шаддах: теперь Бенджамен будет попросту следовать за ним в трех шагах сзади-слева и стрелять только в те объекты, на который укажет палец в перстне, — достаточно только нажать повернутую кнутри кнопку. И услышал последнее напутствие:

— И вот еще что: всячески избегай героизма и не лезь в рукопашную: это глупо.

Буквально через несколько шагов заросли, и без того не сказать, чтобы очень уж непроходимые, начали быстро редеть и сошли на-нет. Буквально вчера ночь была безлунной, а сегодня, как на грех, при по— прежнему совершенно ясном небе выполз узенький серпик сволочи-Уатах, ее только не хватало для полного, уж совсем уж ничем незамутненного счастья... А так этот самый серпик со старанием неофита заливал слабеньким светом невысокую ограду, возвышавшуюся всего шагах в десяти от последних жилистых кустиков тех зарослей, которые им довелось только что пересечь. Над изгородью, — точно, ни тебе лазерочков, ни тебе инфракрасной сигнализации, ни тебе проволоки под током, — виднелась острая крыша пулу, — традиционного жилища зажиточных островитян юго-восточных островов. Средней руки вожди как раз в таких и жили: посередине — жилище, вокруг — кое-какие постройки с непременными свиньями и курами, вокруг построек — просторный двор, окруженный такой вот, — больше символической, — изгородью сплетенной, как правило, из колючих ветвей Регонии Великолепной. Они обошли вокруг всего жилища, — все было тихо за изгородью, со двора — пованивало, и это радовало, потому что раз где-то воняет, то люди неизбежно оказываются где— то поблизости. Щиты, тоже сплетенные из колючих ветвей и заменявшие тут ворота, были сдвинуты, и бесшумно убрать их никоим образом не удалось бы. Дубтах, выработав определенный План, жестом подозвал напарника к себе и заново достал из кармана пульт. Бенджамен, предельно вытянувшись, дотянулся крючковатыми передними лапами до утоптанной почвы пованивающего двора и медленно, с плавностью льющегося густого меда, выдвинул тощий, скелетообразный корпус вверх, образуя своего рода арочный мост. Ансельм, подняв брови, вскинул кверху оттопыренный большой палец в знак полнейшего своего одобрения и восторга. И они тихо, прижимаясь к до предела напряженной импровизированной конструкции переползли во двор. Это и вправду был совсем недурной План. Даже, можно сказать, — очень хороший План, но с ним случилось то, что рано или поздно происходит даже с самыми безупречными замыслами. Неизбывно, неизбежно, неукоснительно на протяжении всей истории человечества в самые критические моменты словно из-под земли возникает эта вечная, трагическая фигура. Бессмертный герой этот умудряется оказаться там, где категорически не надо, в момент самый неподходящий из всех, которые только можно выдумать, и это, как правило кончается для него очень печально, но он возрождается вновь и вновь. Когда— нибудь, когда человечество будет богатым и счастливым, оно непременно вспомнит о нем, безымянном, и воздвигнет ему памятник. По всей видимости, — если оригинальный ум скульптора не придумает ничего столь же показательного, — он будет изображать чуть перекошенного мужчину с глазами, прищуренными спросонок, расстегивающего штаны. Или, может быть, оригинальности ради, — задирающего килт. Вот— вот. Именно такая фигура с сопением появилась из темного провала входа, сощурилась на жиденький свет чисто-символического серпика Уатах и начала расстегивать штаны, друзья, один из которых сполз на землю, а второй — ползком преодолевал как раз верхнюю точку траектории, замерли, но было уже поздно: трагический герой как раз проморгался, увидел, округлил глаза и открыл рот. Дубтах указал на него пальцем, украшенным шаддахом, и Бенджамен тут же подчинился категорическому императиву, оттолкнувшись задними конечностями и подтянувшись передними. Ансельм, отброшенный страшным толчком вдруг рванувшейся вперед машины, кубырем покатился по двору пулу, тяжело шмякая немалой поклажей о его плотно утоптанную, паршивую, серо-белую землю. "Чвак!" — сплюнуло дуло Бенджамена, и тело Поистине Бессмертного Героя с расстегнутыми штанами и аккуратной дырой между глаз влетело в облако собственных же распыленных в кровавую суспензию мозгов. Такая пуля на таком расстоянии сажает на зад атакующего слона, угодив ему в лоб, и тело бедняги, появившегося так некстати, отлетело ватной куклой, беспорядочно вращая конечностями, и с грохотом врезалось в косяк дверного проема. И тут под крышей, крытой, по видимости, пальмовыми листьями, как раз над входом вспыхнул ослепительный свет небольшого, но мощного прожектора, ударивший им прямо в глаза. "Оку Люку" — немедленно потемнел, защитив правый глаз Дубтаха, зато перед левым плавали зеленые и фиолетовые пятна, а рядом с прожектором уже замигал, забился огненной бабочкой злой огонек. Две пули, одновременно угодившие ему в правое плечо, закрутили его тело, словно волчок, — чуть голова не открутилась, как любил он говаривать впоследствии, — и швырнули его к изгороди. Ансельм вскочил, словно его подбросила могучая пружина, издал какой-то совершенно нечеловеческий, скрежещущий звук, а автоматический "Милошич 8,2/ 02" четырежды изрыгнул огонь, и, гулко взорвавшись, гаснущим углем погас прожектор, и поперхнулся, замолк проклятый "Люсинг" рядом с прожектором. Дубтах тем временем почти опомнился и встал на колени: если бы угодило не в плечо, а в грудь или живот, то, даже и не пробив его остроумные доспехи, совершенно свободно могло вышибить дух. Временно или совсем. Вот так бы оторвались бы ноги от земли, — и башкой в изгородь. А так, столкнувшись со слишком легковесным препятствием, пули просто-напросто улетели дальше, а "жилет" из нескольких слоев стереосинтетика, подбитого все той же электрической квазижидкостью, защитил от ранений. Он расчетливо шевельнул рукой, рука... Рука, хоть и побаливала, но слушалась. В доме слышались переполошные голоса, Ансельм, оскаленный и страшный, как Ангел Гнева Господня, выхватил откуда-то сразу две световых гранаты, и одну из них швырнул в проем входа, а другую, — зачем— то через крышу пулу, только чуть левее острия крыши. Дубтах к этому моменту опомнился настолько, что сообразил, — и успел, — отвернуться, закрыть глаза ладонями и прижать лицо к земле. Его ослепило сквозь ладони и тонкий слой почвы, — почти не ослепило, и он мгновенно принял исходную позицию, встал на ноги, вытянул вперед, указательный палец, оглянулся на Бенджамена. Бедный робот, похоже, тоже находился в шоке, хотя соответствующая подпрограмма и механизмы защиты тут тоже были предусмотрены: черный слой деполяризатора, затягивающий все его объективы, медленно светлел и обретал прозрачность. Параллельно активизировались отключившиеся от перегрузки программы. Ансельм, подняв поляризующее забрало, которое, на манер "глаз" Бенджамена, еще не успело просветлиться до предела, рванулся было в проем входа, но басовитый, взревывающий, режущий визг вместе с лязганьем тяжелого железа заставил его обернуться: кошмарные твари, впору хорошему горячечному сну, черные, как ночь со сверкающими клыками, приземисто-огромные, неслись к двум друзьям. Ансельм первым открыл огонь, одно из чудищ, которому пуля угодила в бок, рухнуло на миг, сбитое страшным ударом, но тут же вскочило на ноги, при этом, казалось, движения его даже не замедлились. Вторая — прошла вскользь, вдоль спины, вспоров толстую шкуру, словно ножом, но чудище казалось нечувствительным к боли. И тогда Дубтах, полностью обретший присущее ему хладнокровие, прицелился своим указательным пальцем. "Чвок-чвок-чвок-цво-ок!" — сливаясь в неровную строчку, раздались выстрелы, и боевые хряки, пораженные каждый — в оба глаза, с визгом забились в агонии. От него лопались барабанные перепонки — от этого визга, от крови, от предсмертных нечистот, от смертного ужаса над двором повисло плотное облако едкой вони, но збан Мягкой уже влетал в жилые покои пулу. Дубтах рванулся было следом за ним, но потом, припомнив кое-какие странности в поведении друга— приятеля, чуть прихрамывая, кинулся в обход дома. Они оба оказались правы: и Ансельм со второй гранатой, и Дубтах со своим рывком, потому что позади дома, привалившись спиной к немилосердно— колючей изгороди и ровно вытянув вперед бревноподобные ноги, сидел нестарый еще, громадный толстяк с лоснящейся кожей. Рядом располагались, — один — сидя, двое — лежа, а еще один — так и вообще стоя, — располагалось четверо подручных. Дубтах — немедленно указал на них шаддахом, и уже знакомое "чвок!" раздалось четырежды: те двое, что лежали — так и остались лежать, зато "стоячий" и "сидячий" подручные присоединились к ним, и тут же — над ухом раздалось хриплое дыхание и к ним подбежал совершенно запыхавшийся Ансельм. Дубтах еще удивился мимолетно, потому что запыхавшийся збан Ансельм — это что-то из области фантастики. Если кто понимает, конечно. Он — понимал, и поэтому даже представить себе боялся, — от чего тот мог запыхаться.

— Ага! — Удовлетворенно прохрипел Ансельм. — Это и впрямь он. Я, признаться, боялся, что он успеет умотать в подземелье... То есть он, понятно, и тогда никуда не делся бы, но забот мы бы с тобой огребли... Ага, — повторил он, оглядываясь, — это ты исходя из Теории Лишних Встреч? Одобряю. Я позаботился еще о двух в доме. Значит так: мы сейчас берем этого, ведем в дом, я займусь его радикальным потрошением, а ты на это время выйдешь погуляешь. А? Я ничего не секречу, и щепок под ногти не буду, но все равно представление будет... На слишком редкого любителя.

— Слушай! Те сараи, которые ты мне давеча указал, я сжег по— настоящему, вакуумными бомбами. Хозяин твой окаянный — вот он. Раз в подземелье не смылся он — значит не смылись и другие. Так? Так! Так какого ж х-хрена ты все время оглядываешься?!!

— Да так— то оно так, и все ты говоришь верно, но... Ведь кто-то же, откуда— то — спустил хряков с привязи! Так что и тебе не помешало бы оглядываться. Поднимайся, — он пнул Шареареху в лицо, — ну! Т-тут тебе паланкинов никто не подаст, уже это ты будь спокоен!

— Ты что, — с ума сошел? Пленного?!

— Мой драгоценный друг, — медовым голосом пропел друг— приятель, а потом вдруг взорвался, — я хотел его убить с самой первой минуты и до последней! Каждую минуту все четыре года! Ты понимаешь, ты можешь себе представить, что это такое, — непрерывно хотеть убить кого-нибудь, не иметь к тому никакой возможности, да еще и подыгрывать этому... этому... Слушай, — а ведь я и впрямь не могу подобрать к Повелителю подходящей формулировки! Не могу. Это, наверное, просто не с чем сравнить. А я еще и соответствовал. Самым высоким его, Шареарехи стандартам соответствовал. Так, что даже он улыбался, как солнышко по весне, и по плечику меня изволил трепать. Так что слегонца ногой по морде — это такие мелочи, честное слово...

Толстяк, получив по физиономии ногой и еще раз, медленно, как будто замороженный, начал подниматься, а потом и пошел, переставляя ноги, как деревянный идол, даже не озираясь, так, что направление ему пришлось придавать щедрыми, изо всех сил, толчками в спину.

Это движение даже нельзя, невозможно было назвать даже стремительным: взвихрился воздух, метнулась неуловимая тень, Дубтах при всей своей реакции не успел ничего увидеть, тем более — разглядеть, а просто полетел с ног, сбитый страшным ударом в спину. Нож скрежетнул по бронежилету, и только после этого время стало привычно замедлять свой бег, и воздух стал — вязким, и пространство обрело плотность, и рядом медленно, как при съемке рапидом, толчками падал Ансельм Мягкой. Вот он изогнулся в тщетной попытке удержаться на ногах, вот ноги его, обутые в извечную черную и мягкую обувь Ночного Убийцы выскользнули из— под тела, вот голова с верхней частью туловища обогнала ноги в своем стремлении вниз. Он еще падал, он все падал и падал, когда Дубтах впервые сумел увидеть дико заросшего всклокоченными черными волосами и клочковатой бородой, в дикую рванину одетого, босого человека с длинным ножом в руке. И тогда, — медленно-медленно, с чудовищным напряжением всех сил, — Дубтах начал поднимать неподъемную правую руку, выпрямляя невообразимо инертный палец с шаддахом. Очевидно, со стороны это выглядело хлещущим, хорошей плети в пору, неуловимым движением, но и оно не успело:

— Кан!!! Аараипои уэле оуи, Кан!

И сразу же, будто слова эти были каким— то могущественным заклинанием, время возобновило свой привычный темп, ритм и масштаб, руку рванула боль в чудом не порвавшихся связках, а Кан-полукровка замер на месте. Тело его сотрясала дрожь, на худом, грязном, одичалом лице его выступили крупные, как роса в сенокосную пору, капли пота, а рука, по— прежнему судорожной хваткой держащая нож рука его медленно опускалась, словно бы под действием непосильной тяжести. Ансельм Мягкой к этому моменту (Господи!!! Когда успел-то?!!) уже находился в классическом положении "упор-сидя", и уже блуждала на его физиономии довольная улыбка мастера, в очередной раз, как и ожидалось, выполнившего работу безукоризненно:

— Каково, а? Пять лет без малого, а блок держится... И код, судя по всему, ничуть не деградировал.

— Слушай, — ты объясни, а? Если б не доспехи, мы бы с тобой сейчас валялись дохлые, как колотые свиньи, а ты лыбишься, будто у тебя сын есть, и этот сын только сегодня первый шаг сделал...

— Охотно. Видишь ли, когда я был вынужден захватить Кана— Полукровку, мне удалось также, проявив чудеса дипломатии и прикладной психологии, добиться возможности самолично допросить пленного. Мотивировал это тем, что мало-де ему не покажется, и хлеще ему будет смоленых щепок в причинные места. А сам — заключил с господином Ленхемои своего рода соглашение: он рассказывает мне все, что я захочу узнать, не скрывая и не кривя душой.

— Ни-ичего себе! А ты ему?

— Жизнь. — Ансельм пожал плечами. — Отсутствие близкого знакомства с Безъязыким Патаном. Возможность мести спустя время оно... Видишь ли, — я дал ему слово, что когда Дело будет сделано, я в первую же очередь извлеку его дух из плена Невидимой Свиньи, состояния своего рода сверхрабства, по сути — бытия машины, полностью покорной своему хозяину, но машины страдающей, переполненной животным, ни с чем не сравнимым ужасом перед гневом Господина... "Кан, — сказал я, — ты же понимаешь, что сейчас ты — даже меньше, чем труп. А так хоть какая— то надежда. Ну же, — говорю, — ты же знаешь, что это такое, — Патан Безъязыкий..." Он — сознательно сотрудничал со мной в ту ночь, и до сих пор, как видишь, — жив. Сейчас произнесу вторую часть формулы, и счеты наши с ним будут сведены.

— Ой— й, — с сомнением сморщился Дубтах, — оно тебе надо? Если я хоть чего-нибудь понимаю в Космолингвистике и Инфернальной Психологии, мы в лучшем случае обретем обузу узлов на восемьдесят и на тонну весом... В худшем — обретем забот выше головы. Намного выше головы. Даже если это...

— Послушай, — Ансельм одним, полным великолепного презрения жестом прервал его, — причем тут все эти соображения, если я, Ансельм Мягкой, дал слово?

— А, понимаю, к моменту беседы с тобой потерпевший зарекомендовал себя, как исключительно светлая личность, и, ежели бы, да не пр-роклятый бюрократизьм растр-реклятых попов, Кана Ленхемои непременно канонизировали бы, как...

— Так. Словесный понос продолжается, а значит — ты еще почему-то не успокоился. Успокойся. Присутствующий здесь Кан Ленхемои был сволочью. Ничуть не меньшей, чем присутствующий тут его хозяин, только менее удачливой. Но это, уверяю тебя, совершенно ничего не значит.

— Тьфу!!! Где— то, кажется в одном из самых кошмарных своих снов, мне довелось слышать знаменательную фразу: "Я умываю руки.". Самоубийцу — не спасти.

И он — отвернулся. А Ансельм, поднявшись, приобнял Кана— Полукровку за плечико, и продолжил свои певучие, чуть ли ни из одних гласных состоящие, на одно бесконечно длящееся слово похожие фразы. Очевидно, — он все-таки не договорил до конца, либо же что-то опять пошло наперекосяк, как и все шло наперекосяк этой проклятой ночью проклятых суток. Восстановились ли у Кана нормальные память с чувствами или же не успели, — тоже вопрос, но темп движений у него по прежнему был еще тот, такой же, как и до того мига, когда слова Мягкого остановили его на взмахе. Завихрение воздуха. Промельк взбесившейся тени, — и друзья увидали, что у Шареарехи чуть пониже правого уха, как раз в том месте, где у некоторых других людей бывает шея, торчит по рукоятку вогнанный кинжал, а Кан— Полукровка стоит перед хозяином, раскачиваясь, как пьяный. Раскачиваясь все сильнее. Шатаясь так, будто это ему всадили в шею нож, прогнав его через дыхательное горло и все крупные сосуды разом. Они и упали почти одновременно: Шареареха, бьющийся в безнадежных конвульсиях, и давешняя его Невидимая Свинья Кан, который повернулся на бок и мгновенно захрапел, словно до упора упившийся городской пропойца. Ансельм мгновенно, в два страшных шага оказался у этой лежачей композиции, безнадежно пощупал пульс у своего толстого шефа, после чего разогнулся и ровным, спокойным голосом, четко, как диктор на Имперском Телевидении, выговаривая слова, произнес длинную, сложную, заковыристую фразу. Она была настолько далека от литературного и подцензурного языка, что показалась Дубтаху до крайности архаичной. С секунду подумав, он пришел к выводу, что так оно и было: в самом деле, — откуда бы это в наше упадочное время могли появиться такие сочные сравнения и живописные подробности? Некоторых слов он, в общем — знакомый с богатейшей сокровищницей онутско-мовянской инвективной лексики, даже не понял, и мог только приблизительно догадываться об истинном значении, скажем, словосочетания "флешата бича" — с ударением в последнем слове именно на первом слоге.

— Скажите, граф, — с восхищением спросил он, отчасти — делая сладкое лицо в кислых обстоятельствах, — а вы уверены, что служили именно в авиации? Не во флоте? У вас же типичное военно-морское красноречие?

— Ты не знаешь моего инструктора, — угрюмо проговорил бывший гвардейский пилот, — он у меня из Зырянских плотогонов... Ладно! Потрошить теперь некого, так что давай просто так посмотрим, что там есть...

— Да нет уж! Если так уж все вышло, то давай уж лучше не просто так посмотрим. Уж.

— Хм, — с сомнением проговорил друг— приятель, красиво заломив правую бровь, — ты настолько самоуверен?

— Нет, я, наверное, на прогулку собирался! Я, надо сказать, не аристократ какой-нибудь, и не могу позволить себе ни о чем заранее не думать! Веди давай...

— Хм, — повторил Ансельм, сменил брови, и решительно двинулся к входу, — отвести-то не долго...

В жилые покои пулу первым пустили, на всякий случай, все-таки Бенджамена, соответственно сменив регистр. Никого. Ансельм, убедившись в полном отсутствии хозяев, начал методично сдирать с пола толстые, твердые, плотно уложенные в стык циновки квадратной формы, и минут через пять нашел то, что искал: заподлицо заделанный в бетонный квадрат люк. Ансельм неторопливо потянулся к кольцу, и первый раз получил от Дубтаха по пальцам:

— Граф! — Издевательски проквакал он. — Вы имеете полное право покончить с собой. Но, не ведая способа самоубийства, — хотя бы заранее предупреждайте о намерениях...

При помощи проволочного крючка он сноровисто продел в кольцо иеревку, завязал мертвым узлом и перекинул ее через потолочную балку. Мягкой, поняв его затею, хмуро, без особого одобрения наблюдал за его действиями:

— Зря. Это предусмотрено на случай бегства, так что ничего такого, с чем пришлось бы долго возиться, тут быть не должно...

— Да ну-у? — Восхитился Дубтах. — А если тут что— то, с чем возиться недолго? Например, — это не тот люк? Или вообще никакого подземелья нет, и люк этот рассчитан исключительно на подобных вашей милости кладоискателей?

Они вышли на улицу, где он зафиксировал Бенджамена, превратив его в нечто среднее между блоком и лебедкой.

— Тяните, граф! Нужно помочь нашему паукообразному другу...

Крышка, в лучших традициях, оказалась незапертой и легко откидывающейся на отменно смазанных петлях. Мин и ловушек, соответственно, тоже не оказалось. Ансельм довольно ехидно захихикал, говоря что-то о дешевых перестраховщиках, но его спутник, ничуть не обескураженный, только кивал головой, вовсе не желая вступать в полемику со стомесконосами. Вместо этого он спросил:

— Почему же он все-таки не спустился вниз, а полез через задний ход, замаскированный плетенкой?

— А знаете, сколько прошло времени от первого выстрела по этому представителю вида Ссыкунов Придверных, — и до взрыва фотодинамической бомбы?

— Ща посмотрим...

Он и впрямь просмотрел хронодорожку беллограммы, со всем тщанием записанной Бенджаменом. Получилось — восемь целых и пятьдесят две сотых секунды. Не лучший показатель для специальных антитеррористических групп, но все-таки даже и для них вполне пристойный. Покачав головой, он сообщил его напарнику.

— Вот видишь, — сказал тот, — имеешь полное право хвастаться. Они еще бо-ольшие молодцы, что вообще успели выскочить... Какое там, к кобелям, подземелье!

Невзирая на гладко прошедшее вскрытие люка, первым по удобной каменной лесенке спустился, — чин по чину, ногами вперед и развернув голову на сто восемьдесят градусов, — Бенджамен. Ансельм включил фонарик и, обшарив его лучом стены, потянулся к выключателю, вследствие чего опять получил по пальцам и взревел:

— Д— да пошел ты!!!

И — снова потянулся к выключателю. Дубтах молча оттолкнул его и, прижавшись к стенке, перещелкнул клавишу своим крючком. Раздался оглушительный треск, и, дотянувшись до противоположной стены, темноту прорезала узкая струя синеватого пламени. Дубтах показал онемевшему аристократу напрочь срезанный крючок, после чего невозмутимо достал откуда— то еще два:

— "Следует заметить, — проговорил он менторским тоном, протягивая один из крючков напарнику и явно цитируя что— то, — что выключатели света являются наиболее классической ловушкой для посторонних во всех такого рода засекреченных объектах, равно как и, соответственно, штепсельные розетки и всякого рода хорошо заметные разъемы, расположенные в открытых местах. Для того, чтобы избежать демаскировки и/или повреждения объекта при срабатывании ловушки, в подобных устройствах используются почти исключительно кумулятивные заряды малой мощности."... Ты никогда не обращал внимания, где именно находится голова правши, когда он включает свет? Нет? Так вот, к вашему графскому сведению, — аккурат напротив выключателя. А напротив розетки при включении находится, соответственно, брюхо правши, каковые правши составляют не менее восьмидесяти пяти процентов человеческой популяции. Ты входишь именно в эти проценты, и оттого остался бы без башки и никакое забрало тебя не спасло бы, даже если было б опущено... Если был бы левшой, то остался бы всего-навсего без половины кисти со всеми пальцами. Ловятся даже те, кто знают! Автоматически берут, — и щелкают клавишей... Так что, — очень тебя прошу, — держи ты свои руки при себе и никуда не суй, ежели я тебя специально не попрошу. А разъемы тут, конечно, есть, но они наверняка так замаскированы, что я не хочу их даже искать...

С этими словами он основательно распаковал солидный подкорпусной багажник Бенджамена и аккуратно разложил собственную поклажу. Содрал полиэтиленовую покрышку с квадратного, толщиной сантиметра полтора, куска какого— то черного вещества, шмякнул его на бетонный пол в углу и вдавил в него черный цилиндр длиной с четверть метра и сантиметров шесть в диаметре. Свинтил с него защитный колпачок, обнажив подобие обыкновенной розетки, воткнул туда штепсель переносного распределителя и, отпустив пружину, загерметизировал разъем. Покачал цилиндр, но тот, похоже, намертво прилип к черной смоле, а через ее посредство — к полу. Достал около двух метров толстого белого шнура, ловко обвил им неподвижно вытянутые вперед — вверх передние лапы вайератора. Два конца шнура оказались сходящимися в обычный провод, который Дубтах подключил к своей переноске. Толстый белый шнур вдруг вспыхнул, залив все обширное помещение ярким, ровным белым светом. И только после этого они направились к компьютеру, на плоском экране которого время от времени вспыхивала во все свои сорок восемь мрачных цветов заставка "павлиний хвост". Машина... Выпущена лет пять тому назад, но достаточно-мощная и хорошей фирмы "Ле Луан-чзу". Он обернулся к Ансельму:

— Кодов ты, — осведомился он безнадежным голосом, — понятное дело, — не знаешь?

— Именно к этой железяке, как бы не единственной, — увы! Говорю же, — не был тут никогда. По этому признаку, в основном, и вычислил, да еще, разве что, по полному отсутствию активности. Кодов — не знаю, зато...

Он в несколько размашистых шагов преодолел расстояние до одной из ниш и, прежде чем Дубтах успел вмешаться, легко снял панель, с виду ничем не отличавшуюся от окружающих ее бетонных плит. За ней, солидно поблескивая матовым металлом дверцы, колесиком маховика и тяжелым пластиком наборного устройства, виднелся препорядочных размеров встроенный сейф.

— Зато знаю код вот этого замка. Он достался мне при таких условиях, что это — точно не ловушка. Невозможно этакого подстроить... Слушай, ты меня перепугал, — так мне нажимать или нет?

— Сейчас мы проинструктируем Бенджамена. Потом включим на нем УДХО. Потом мы наденем перчатки и подключим противогазы. Потом зайдем во-он за тот поворот и уже оттуда я, помолившись, щелкну шаддахом.

— Нет, я, конечно, молчу, но ты все-таки параноик!

— Лучше быть параноиком кое-когда, чем покойником — постоянно. Более классическим трюком, нежели петарды в розетках, является только газ в сейфах. Какой-нибудь очередной "Карбон — С", "Ультрафорс" или "Коатиру — Вайиру". Пошли...

Результат был получен средний: ничего нигде не взорвалось, химический состав воздуха — не изменился, но и сейф не открылся тоже.

— Между прочим, — проговорил Дубтах, внимательно разглядывая невозмутимые дверцы, — в жизни человечества наступил этап, когда сейфы совершенно устарели. Потому что нет и не может быть материалов, способных устоять перед активным лезвием. У меня как раз завалялась парочка. Я сейчас буду заниматься компьютером, а ты подключи ножичек и поковыряй малость сейф. Все равно делать больше нечего. Только ты вот что, — по живому месту норови. Там, где ничего такого не предполагается.

Он подал Ансельму узкий, тонкий клинок из какого-то материала горчичного цвета. Провод, исходивший из довольно-таки массивной ручки, тоже был подключен к распределителю импровизированной электрической сети, а сам Дубтах достал и раскрыл довольно подозрительный с виду чемодан. Мягкой узнал в нем какой— то вариант переносного компьютера и дальнейшего интереса не проявил, занявшись работой сугубо творческой. У него, ни по каким параметрам не попадающего в категорию "простых, хороших людей", вообще странным образом присутствовало это качество простых душ: увлекаться любой работой, чем бы она ни являлась, вот и теперь, он резал тонко звенящим лезвием толстенную сталь и воображал себя на тактических учениях, последовательно и с тактическим блеском вводящим в дело свои войска. Глаза у него горели, он наслаждался легкостью, с которой хрупкий с виду инструмент кромсает массивный металл. Спервоначалу он планировал хитроумно-героический вариант с последовательным вырезанием бетона для того, чтобы подобраться к боковой стенке сейфа, но потом, как это и бывает обычно, начал банально резать дверцу для того, чтобы добраться до запора. Добившись этого, он отер пот лица своего, и, как честный полководец, был вынужден признать, что нарезал ровно на двести восемьдесят процентов больше того, чем это было совершенно необходимо. Дверца, уступив только немалым его усилиям, тяжело повернулась. Ансельм заглянул внутрь и убедился, что по крайней мере там все было в порядке:

— Эй! У меня все в порядке...

— Да? — Голос Дубтаха прозвучал рассеянно и как будто бы почти незаинтересованно. — Я этого пока о себе сказать не могу. Сейчас подойду...

— Не туфта какая— нибудь? — Уже совсем другим тоном проговорил он набирая в горсть сверкающие камешки и приглядываясь к другим, с виду тусклым и неинтересным. — А то от твоего безвременно усопшего шефа можно всякой пакости ожидать.

— Не-не... — Уверил его збан Мягкой. — Совершенно исключено. Я все— таки немножко придворный. В бытность мою при гвардии как раз очередное поветрие было, — все вдруг стали увлекаться камешками. "Петрономикон" там, "Сад Камней" и все такое прочее... Только и разговоров было среди высшего света, что об игре и огранке. Это дело накрывает Роруг совершенно неуклонно раз в сорок лет с беспощадностью морового поветрия. Приходилось соответствовать. Так что не бойся, — тут все правильно...

— Слушай, — а тут изделия есть. И вроде бы как в одном стиле. Неприятностей не будет?

— Нет. Это ж не ворованное. Тут, прямо на островах, довольно обширное ювелирное производство. Так что это все — не ворованное. Куплено, а скорее всего — так и вообще в счет дани получено. Тут же все серийное. Никаких уникальных изделий, так что набивай карманы и ни о чем не думай. Тут вот — нешлифованные, они и еще удобнее в этом плане.

— Ладно! Это все — десерт, хотя и недурной, надо признаться. Так что ты отдыхай, а мне еще поработать надо...

Он потрошил процессорный блок, как консервную банку, при помощи почти такого же активного лезвия, высунув между сжатых зубов кончик языка, и что-то такое насвистывал, Ансельму довольно скоро надоело наблюдать его отрешенную физиономию, и он лениво бросил:

— Ты бы комментировал. Может, чему и научусь. А то скучно мне отдыхать. Тоже ночь не спал, заснуть боюсь. Почему это, к примеру, ты режешь корпус?

— Потому что опасаюсь "магнитных бомб". Есть такая пакостная штука: вот, к примеру, с-снимаешь ты корпус, а там — емкость под зарядом, и дает такой ЭМИ, что вся информация летит к черту... Так, что и не отыщешь потом... Или, того проще, взрывчатка, катушка и стальной стержень... И в чем тут подлость главная... Подлость тут, главное, вон в чем...

— Ну?!

— Ты, вообще, знаешь что это такое? — Он раскрыл чемодан, одну половину которого занимал компьютер, а вторую — какие— то совершенно непонятные устройства. — Это так называемый "лигейтор". Абонентный номер "31". Всего их выпущено шестьдесят... О чем, бишь, я?

— Всего выпущено шестьдесят. — Голос Ансельма был полон бесконечного терпения.

— Ага... Так вот. Это устройство представляет собой истинную мечту компьютерного взломщика. Помимо общепринятого, это еще и вынесенная часть "Интегратора"... Я сам не вполне понимаю физику этого дела, но факт есть факт: Нумерованный Лигейтор есть органическая часть устройства, находящегося в нескольких тысячах километров отсюда... Если, конечно, мы сумеем установить связь... Так вот: тут наличествует своего рода пространственный индикатор зарядов, и деструктивное устройство емкостного типа я непременно обнаружил бы. А вот так называемый "линейный индуктор" взрывного действия сколько— нибудь надежно я обнаружить не могу. Поэтому вот и режу, как дурак, корпус хорошей, ни в чем не повинной машины и сердце мое обливается кровью... Так, вот этак и ... вот та-ак! Все верно: есть деструкторы и того, и того типа, довольно тугие, и мы их трогать не бу-удем, потому что они нам, — на раскуроченном корпусе, — не мешают... Вскрываем сам накопитель. Вот...

Он замолчал, прилаживаясь, и Ансельм в нетерпении стал заглядывать внутрь. Молчание затягивалось.

— Ну?

— Как это и случается чаще всего в наше упадочное время, внутри железяка есть совсем не то, чем она кажется...

— А именно? Ты это, — поподробнее...

— Значит так: мы имеем дело со сравнительно современной архитектурой, называемой "Кентавр — Кентавр". Вот — магнито-оптический накопитель, с виду похожий на изделия, выпускаемые уже лет двадцать, а на самом деле — ничего общего... Это — более всего напоминает тор, навитый из оптического волокна с "мостиками", объединяющими различные витки. Все это было задумано только для того, чтобы использовать весь объем накопителя, превратив его в псевдоповерхность огромной фактической площади, но на деле, как обычно, получилось не то... Точнее — не только то. Собственная программа поиска информации накопителя сама образовала своего рода виртуальный процессор. А процессор, как таковой, оказался важным, но чуть ли ни вспомогательным устройством, чем-то как бы "над"... Поэтому и назвали "Кентавр"...

— Ты же, вроде бы, говорил что— то такое про "Кентавр — Кентавр". Откуда дублирование— то?

— Что? А, тут, видишь ли, наличествует и нейристорный блок. В нем надо разбираться подробно, он хоть и небольшой, но может обладать совершенно непредсказуемым норовом. Так что нам не миновать стать антенну искать. Тут есть два выхода: либо мы находим антенну, которая находится, скорее всего, где-нибудь на дереве, метрах в трехстах, на каком — не знаю, в темноте. Либо мы находим линию антенны, а она, боюсь, как положено, оптическая, и так просто к ней не подключишься... Так что, збан достойный, возможностей — аж две, но обе хреновые. На то надежда только, что антенна — достаточно далеко, и есть хотя бы одна резонансная "подстанция" усиления... Так— то! Так что давайте искать, граф...

Вопреки опасениям, на протяжении часа сделать удалось и то, и то: Дубтах, со всеми предосторожностями разомкнув штуцер входа внешней линии, подключил к ней оптический датчик, и получил однозначное подтверждение тому, что усилительное устройство — все-таки есть, вместе с приблизительным (с точностью до пятнадцати — двадцати сантиметров) указанием расстояния до него. Он довольно потер руки, бормоча себе под нос совершенно никого не касающиеся панегирики Милостивым Богам, и почти одновременно раздался приглушенный, но чрезвычайно умело направленный вопль друга— приятеля, который вышел на охоту с особого рода подобием пеленгатора и, — по безоблачно-ведренному времени, — отыскал-таки ничтожной силы разряды в кроне древней пальмы-чулианга. Вернувшись, он имел еще удовольствие наблюдать за тем, как Дубтах ловко подключил к усилительному устройству оптический двоитель. Подключил к нему лигейтор. Набрал на нем код. Прошло не более минуты, и он опять вздрогнул, увидав на дисплее фирменную "печать" "Интегратора", — невообразимо сложный, текучий узор, каждая линия которого сама по себе состояла из световых волокон, а те — распадались на точки, и все это оказывало какое— то почти гипнотическое воздействие. Ну, — никак он не мог привыкнуть к этой проклятой штуке! Казалось, что с экрана тянутся сотни щупальцев, проникающих прямо в мозг, и благо еще, что такого рода демонстрация своих достоинств длилась недолго. Все. Теперь устройство с возможностями приличного, специализированного, но все-таки вполне дюжинного компьютера вдруг уподобилось страшной мощи суперкомпьютеру, и это действо было неожиданно-страшным, даже производило мистическое впечатление. Черт его знает, откуда взяли предки свои потрясающие описания одержимости, когда в обычного человека вселялся кошмарный какой-нибудь демон или могущественный дух, но, наверное, это было похоже на то, что он видел теперь. В той же оболочке — разящая, грозная мощь, а из тех же, вроде бы, глаз выглядывает другая сущность, другая душа. Так и тут. И, подчинясь указаниям этой другой души, он разместил над процессором — полусферу так называемого Анализатора Пространственной Динамики Зарядов, в просторечии — шраг-анализатора, а над Носителем — штангу с батареей лазеров на полупроводниках и органических красителях, вместе — составлявших рабочий орган суперсканнера: именно эта номенклатура лазеров была избрана из-за их способности к плавной перемене частот. А глянув на экран лигейтора, он сощурился и сказал:

— Все. Теперь пошли отсюда.

— Да ради бога. Но только, все— таки, — с какой стати?

— У господина и повелителя нашего может возникнуть желание просветить носитель реденьким, но хорошо упорядоченным дождичком квантов жесткого рентгена, — как с аналитической, так и с инструментальной целью. Я что-то сильно сомневаюсь, что он, увлекшись, обратит хоть какое— нибудь внимание на наше присутствие. Это для него — крайне малозначительное обстоятельство. А вот для нас... Лично у меня пока детишек нету.

И они вместе с сияющим, как театральная люстра, Бенджаменом зашли за поворот ближайшего темного коридорчика, шедшего слегка вниз.

— А-а, — хлопнул себя по лбу Дубтах, — вспомнил! Вспомнил я, откуда мне знакомы координаты и название этого острова: сюда ж боевых пловцов направляли! На предмет срезания лопастей с винтов чего-то дюже подводного. Не в этот ли еще тоннельчик...

— То есть как же это, — не в этот? Непременно в этот, господин вы мой хороший. В этот, но с соответствующим строгим указанием, — обрезав лопасти, больше, или дальше, или кроме, — отнюдь никуда не соваться. Это профессионалы, так что, — будь уверен, — и не сунулись... Ты вот скажи лучше, — откуда ты такую штуковину полезную взял? При всем уважении к тебе, — сомневаюсь, чтобы лигейтор был положен вашей милости по штату... Тоже спер?

— Луг-свидетель, — какие мерзкие измышления мне приходится терпеть! Кроме того, — моя тонкая душевная организация не может далее переносить таких грубых, вульгарных выражений. То есть спереть-то я комплект, конечно, спер, но это, опять же, с какой стороны посмотреть... А кроме того, — ну что за отвратительная манера непременно расставлять все точки над "i"? Видна, видна ваша гвардейская меднолобость и полное отсутствие дипломатических способностей.

— Они у меня есть. Это проявлять их мне остохренело. Но вам не удастся отвертеться от вопроса, заданного конкретно и прямо.

— Ах, граф... — проговорил Дубтах омерзительно-жеманным голосом стареющей шлюхи, — ну зачем вам знать подробности всяких глупостей? Вы конечно же правы, — даже само существование лигейторов — тайна, знать которую мне — не по чину. Но вся беда в том, что это еще — и продукт технологии, ремесленное изделие. Его ж делать кому— то надо. Сделать быстро и хорошо можно только в одном-единственном во все мире месте: в Опытно— Производственном Блоке "Медузы". А у меня с ней — вполне даже особые отношения. Это — не тридцать первый номер, но и не шестьдесят первый. Это — реплик"тридцать первого", полная его копия, со всеми деталями, включая индивидуальный код. Один прибор в двух экземплярах. То есть ни у кого эта штука не пропадала, а если задействовать, то сказать, какой именно экземпляр из двух функционирует — совершенно невозможно. "Медуза" перебросила мне, по каскаду, Т-программу, а я спокойно, никуда не спеша, в тех же самых мастерских вырастил лигейтор.

— Там же, где и, — простите меня, — вашего Беню?

— Там же. Только есть разница: Бенджамен, хоть и проще гораздо, но все-таки, отчасти, — моя разработка, по бейзику там, по параметрам. А лигейтор, говорю вам, — реплик. Там мне самому практически ничего не пришлось делать.

— Понятно, — неопределенно, со вздохом протянул Ансельм и с чудовищной заразностью зевнул, — как-то я не так представлял себе деятельность компьютерных пиратов. Вон как в кино показывают: садится какой— нибудь компьютерный вундеркинд за клавиатуру, шарах-шарах, все коды обойдены, все пароли взломаны, и они уже где-нибудь в кодах Банка Федерального Резерва Рифат или в Управлении Кадров Адмиралтейства, и никаких при этом лигейторов. А это... Кромсают, как консервную банку, прямо не отключая, ножом, чистой воды взлом, причем никакой не компьютерный, а самый обыкновенный. Или все что там показывают, — чистой воды враки, провокация и игра в нагребулечки?

— Я вам отвечу статистицки: сидит пират где— нибудь там, скучает, и приходит ему в голову ослепительная, как сапог у сержанта-юхта, Мысль. Он тут же оживляется и спешит ее проверить на том же самом Банке Федерального Резерва. Обычно — ни хрена не выходит. Если повезет — выходит. Если не повезет — засекут и обдерут так, что на всю жизнь закаешься за клавиатуру садиться... Я знаю, я сам пират, не Капитан Саггерхайд, конечно, но вполне профессиональный...

— Слушайте, юноша, бога ради, — изыщите себе иное название, а? Я тут имел счастье наблюдать, как вы готовились к взлому, так пришел к окончательному выводу: вы не пират. Вы — явление, неизвестным науке образом пирату полностью противоположное. Ведь не так уж важно, чем вы занимаетесь, главное — какая у вас при этом натура. И если вы — пират, то у меня рассеиваются последние романтические грезы на эту тему...

— В ваших устах, уважаемый аристократ, это звучит особенно здорово. Аплодирую.

Ансельм, склонив на бок голову, на миг задумался, после чего — согласился:

— Пожалуй. И еще один вывод на том же материале: то, что мы на вас похожи с виду — обман. Великая Иллюзия. Джутты — не то что другая порода, — другой вид разумных существ...

— Факты, пожалуйста. Зазеркальный мне в свидетели, — я не упомню ничего из ряда вон выдающегося в своих действиях.

— Вот— вот. Я про это и говорю. Ты заблуждаешься, если думаешь, что годился бы в шпионы. Тебя расколют при первом же взгляде на твою манеру работать. При самом первом взгляде. Как ты все вытаскивал стопочкой, да Накопитель фиксировал к полу, — мне все стало ясно. Вы убиты. Я вас расколол.

— Гм... А не соблаговолит ли добрый збан поведать, как мне надо было бы поступить, чтобы вполне сойти за онута той же квалификации?

— Это очень просто: накопитель должен лежать на боку, перекатываясь от каждого движения, а ежели бы на полу было все-таки сыро, то его поставили бы на попа, подперев каким— нибудь особо извращенным способом. Все остальное — в том же духе. Потому-то к вам, джуттам, и отношение такое.

— Это миф, дорогой граф. Мы — весьма даже средняя цивилизованная нация. Вы кетов наших не знаете, эти — да! Даже нам, кровным братьям и привычным людям кое— когда не по себе делается от их неукоснительности. Я вас с кем— нибудь из каперангов познакомлю, с Кьерфегором, с Шанглером или с Десс-кон-Тонгэром: обратите внимание, мы, джутты — на море живем, мы — моряки всю жизнь, — а каперанги в ВМФ почти исключительно кеты. Это вам ни о чем не говорит?

— Нас с вами понесло по волнам риторики, что однозначно говорит о том, что сейчас — около трех утра...

— Три двадцать семь, — глянув на часы, сказал Дубтах, — поясного, разумеется, времени.

— Да... Так вот, мысли у нас взаимно скачут, а о взломе вы мне так и не рассказали.

— А! Так вот: вы слыхали о поразительных успехах взломщиков, а таковых — один на десять тысяч попыток. Или на сто. Подумайте сами, — и вы со мной согласитесь... А у нас попытка одна, и она обязана быть удачной. "Интегратор" спишет носитель этой штуки целиком, создав из его информации так называемую "пассивную последовательность". Там может быть полно "вирусов", "дьяволов" и "псов", но "пассивная последовательность" и от них оставляет только куски, не обладающие активностью. Кроме того "Интегратор" — в основе своей нейристор, и для него вся эта зараза не так опасна. Он вычленит допуски, коды, пароли, ловушки и в виде сухой, обеззараженной выжимки передаст мне. Буду разбираться. Заодно он познакомится с нейристором, — на предмет выявления Каверз и Возможностей. Потом мне еще по сетям лазить...А— а— хо! Черт, — да что ж так спать— то хочется? Ох— хо— хо— о! Так! Все! К черту все, лично я пью настойку горного венечника, потому как, в конце концов, не каждый день доводится клады выкапывать... Эй! Ты — будешь?

— Дай что ли, — вяло согласился Ансельм, — и впрямь в членах вялость какая-то. И с чего бы это?

Они по очереди глотнули из фляжки, закусив семидесятиградусный спирт настойки шоколадом. Уже минут через пять сон стал уходит, голова стала легкой и прозрачной: если этот самый венечник горный и уступал амфетаминам, то, разве что, самую малость. Из-за угла послышался негромкий, мягкий, но настойчивый звон, долженствовавший обозначать, что разборка между компьютерами — закончилась.

— Ага! — Загадочно подытожил Дубтах и поспешил к месту основных событий. — Ну— ка посмотрим, что там у нас за клад...

Он — замолк довольно надолго, всецело погрузившись в записи допросных сказок. Ансельм — даже дышать старался потише, чтобы не отвлекать взломщика. Наконец, тот вздохнул:

— Похоже, граф, что с нами приключилась самая естественная для кладоискателей история: вытащили мы с вами пустышку. Очередная для Архипелага карта с сокровищами.

— Вы уверены?

— У меня, знаете ли, был хороший стимул для работы со всей возможной для меня тщательностью. Безусловно, это не имитация: тут много небезынтересных сведений относительно поступлений, имена, списки должников и подручных, суммы прописью... Составлено — примитивно, специалистов сюда не допускали, валяли собственноручно. Сведений много, — только радости от всего этого нам — чуть. Нету! Нигде. И это, похоже, непреложный факт. К сожалению.

— Ничего. Того, что есть — тоже хватит на хлеб с маслом. И внукам останется. Знаете, — а ведь это странно: такие ценности шеф мой уже не стал бы оставлять исключительно с целью маскировки. Слушайте, — а по этому самому нейристорному блоку — чего?

— А как я и ожидал, — Дубтах с легкой брезгливостью оттопырил губы, — абсолютно необученный продукт. То есть типичная картина, когда богатые стамесконосы покупают мощную, дорогую технику и используют ее как... Как кувалду, для решения задач, где хватило бы чего-то в сто раз более примитивного. Почитай никаких стабильных ансамблей, те что есть — бессмысленные, непонятно даже — откуда взялись, понятно только, что случайно. По неосторожности.

— Вы уверены, что это никакой не код?

— Как в своем имени. Тут принцип другой, нежели в обычном компьютере. Развитие, как у эмбриона на втором месяце. В смысле, что никакое.

— Слушайте, — а в этих штуках вставки никакие не используются?

— Есть такая практика, вот уже как лет шесть, только почему это вы об этом спрашиваете?

— Да тут вот ведь дело какое: среди самых, что ни на есть настоящих камешков, обнаружил я в единственном экземпляре нечто, вовсе ни на что не похожее. Я тут уже было совсем голову сломал, что это такое может быть, да почему с камешками в одном сейфе пребывает.

— Покажите-ка... — Прищурившись, он оглядел на просвет белесый плоский кристаллик о шести гранях, выдохнул, — черт бы вас побрал со всеми шестьюдесятью поколениями предков!

— А что? — Спокойно полюбопытствовал Ансельм. — Вы знакомы с подобными вещицами?

Дубтах молча, отвернувшись и возмущенно сопя, отсоединил лигейтор от линии, но потом его все— таки прорвало:

— Да это ж "спора"! Тот же самый ансамбль, только намертво зафиксированный, не распадающийся ни при каких обстоятельствах с энергетикой! Ну точно... Вот сюда вот оно и вставляется...

И, проглядев свои записи, он решительно набрал коды, проверил и, закрыв глаза, подал к исполнению. Как и ожидалось, экран быстренько высветил четкие, двоякого толкования не допускающие "адреса" банков — и коды. Числом всего двадцать девять.

— Ну? — Тяжело, всем телом обернулся он к другу приятелю. — И как мы все это будем делить?

— По-гвардейски. — Ансельм извлек откуда-то пластмассовый, с нумерованными гранями тетраэдр игральной кости. Ежели каждый четвертый счет — тебе, ты как?

— Вполне. Только мы ж ведь не знаем, на каком из них — сколько?

— Это оставим, как говорится, на суд фортуны. У моей организации, значит, просто в три раза большая вероятность для того, чтоб повезло... Твоя цифра — какая?

— Да пусть "четверка" и будет...

— Добро.

И тут же, без драки и споров, соучастники разыграли все двадцать девять счетов, причем льготный, двадцать девятый лот тоже каким— то непостижимым образом ушел за "четверкой", а Дубтах стал обладателем восьми анонимных счетов в различных, но равно-солидных банках мира.

— Что касается меня, — то я немедленно все свои виртуальные капиталы переадресую и перекодирую. Хочешь, — и тебе сделаю? Все чин по чину, с подтверждением?

— Прости, — Ансельм покачал головой, — но это я сам: это ж не мое. Точнее — не только мое. Ты покажешь мне — как, как подтверждение получить, а потом я сам...

И еще вот что: скажи, как сделать, чтобы следочка не осталось, чтоб и ты вычислить не смог.

— Резонно. Все — правильно.

Когда они, наконец, закончили работу и поднялись из подземелья — в пулу, а из пулу, — вышли во двор, над землей как раз вставали мимолетные сумерки здешних мест, поскольку этот остров был — сравнительно— южным. Улиулеу только народился, только чуть— чуть, понемножку приносил с моря прохладную свежесть — и стихал, и тогда на дворе чувствовалась тяжелая вонь. На утоптанной почве валялись трупы людей и скота, а также стреляные гильзы, и Дубтах еще мельком удивился их количеству.

— Ба! — Он снова стукнул себя по лбу. — Мы же, за всеми за делами этими, вовсе забыли о твоем заснувшем приятеле!

— А ты не обобщай... Ничего подобного я не забывал. Дрых — и по сю пору дрыхнет, вон он, полюбуйся. Даже позу не сменил.

— А с чего это он так? Это ты его?

— Я — имею к нему отношение, но специально такого эффекта не добивался: ты видел, с какой скоростью он двигался? Так вот, минуты этого темпа вполне достаточно, чтобы от усталости вырубился даже очень тренированный атлет. Плюс, — от снятия блока, — психический шок с запредельным торможением. Одно к одному, понимаешь.

— А не подохнет?

— Во-первых — ни чуточки не жалко. А во— вторых — вряд ли: исключительно крепкий парень, ежели уж все эти годы пережил...

— Свинину бросать жалко, — Дубтах мотнул головой в сторону чудовищных хряков, черными буграми валявшихся на дворе, — грех великий...

— Слушай, если можно, — говори о чем— нибудь менее мерзком. О глистах там, о собачей блевоте... Да! Я все хотел тебя спросить, да как-то недосуг было... Линейную психологию — знаю, динамическую — знаю, социальную — знаю. Еще я знаю формальную психологию и далеко не понаслышке знаком с закрытым пособием "Основы Инструментальной Психологии"... Так ради бога скажи мне, а то я ночь спать не буду: что такое Инфернальная Психология ?

XXVII

— Ну вот, можно сказать, и все: население перепорото, животы отобраны в казну, все допрошены, суда конфискованы, концлагеря функционируют на полную мощь. Потихоньку, в порядке строгой очередности, начинаем отвод сил... Ну, — почти в строгой очередности, поскольку Рифат сорвало все силы и сразу. Мы, войдя в их положение, не возражали.

— О боги! Что еще произошло? Вот с-стоит только хоть на два дня отлучиться... А! В чем дело-то?

— А так ведь война же, господин мой! Третьи сутки горят посевы, гибнут мирные жители, и по пыльным дорогам из последних сил тянутся толпы беженцев...

— Не понимаю. Это что — повод для шуток?

— А как еще прикажете относиться к варварской, ничем не спровоцированной и вероломной агрессии Инсар Троп против Республики Рифат?

— Да. — Осознав, вице— адмирал, должен был согласиться. — Черный, не без того, но, безусловно — юмор. А— а— а— а! Так вот в чем дело— то! А я-то, старый дурак, тогда еще худое начал думать...

— Не понял, — Теннейре нахмурился, — о чем это вы?

— Да как же! Ну вспомните, вспомните, — мы еще удивлялись тогда, с чего это торгаши стали такими сговорчивыми...

— Ага! Это когда потребовались дополнительные силы и средства, а Рифат без единого возражения и никаких дополнительных условий не ставя вдруг пригнало и то, и другое. И вы еще, усмехаясь этак гнусно, говорили, что если оно так и дальше пойдет, то группировка Рифат будет мощней нашей и вашей, взятых вместе. А они, значит, к вероломной агрессии готовились... Как это произошло-то? То есть мне, разумеется, доложат, но, может быть, вы пока? Человеческим языком а не адъютантским?

— Полковник Муэльта.

— О, полковник? Это серьезно. А то у них все сплошь генералы. Они себя еще через неделю фельдмаршалами назначают, а еще через одну — непременно генераллиссимусами.

— Нет, тут просто-напросто полковник. Герой давешней заварухи вкупе с отражением экспедиционного корпуса Аурогиру.

— А ведь знаете, господин адмирал, — я его помню! Бровастый такой мужчина с лицом быка, склонного к апоплексии. По виду — злобный идиот с маниакальной примесью.

— Вполне. Хорошо, конечно, что вы военный, но мировая психология в вашем лице тоже много потеряла.

— Переворот?

— Представьте себе — нет. Законно избранный вождь нации.

— Старею. Нет, чтобы разом все вспомнить, а то как-то кусками получается. Сначала вспомнил его самого, и только потом, — откуда я его помню. В— вот ведь пропасть! Ведь говорил же я им...

— Что?

— Да так, ерунда.

— Дорогой мой соратник! — Теннейре плеснул бледного, невинно выглядящего коньяка в два низких, широких бокала. — Если вы о том, что некоторые ваши ведомства подкармливали господина полковника и оплачивали его избирательную компанию — так это понятно даже тем, кто этого не знает точно. Непонятно другое, — зачем им это понадобилось? Такое впечатление, что ваши Компетентные Органы действуют не из инстинктивного даже, а прямо— таки рефлекторного стремления нагадить. Просто нагадить, не чая от этого никакой выгоды...

— А ваши, значит, нет?

— С перерывами, господин вице-адмирал. Все-таки с перерывами. Время от времени в руководство попадает посторонний человек, который, не ведая правил игры, начинает въедливо выяснять конечную цель тех или иных операций. В результате закрывается до семидесяти процентов программ, что, разумеется, совершенно недопустимо с точки зрения аппарата, стамесконоса так или иначе убирают, и все начинается заново... Так я о том, чего вы, похоже, не знаете: вы оплатили только половину компании. Вторую половину затрат на операцию "Бешеную собаку — в президенты" взяли на себя некоторые общественно-политические структуры Рифат. Вот уж теперь они сожрут Инсар Троп на вполне законных основаниях! С чувством полнейшей своей моральной правоты и благородным негодованием. А ваши дипломаты будут жалобно блеять что-нибудь такое о мирных инициативах и предлагать посредничество, а мировая общественность не будет понимать, — о чем это они говорят, потому что неспровоцированное нападение — оправдывает любые меры по отношению к агрессору. Любой имеет право защищаться, если он ни сном, ни духом, а на него напали...

— Да ладно, что вы мне... Мы, короче, сделали за них наиболее сомнительную и наименее верную часть работы: позволили на законных основаниях мобилизовать вполне достаточные силы таким образом, чтобы никто не понял истинных целей. Л-ловко! И ведь не придерешься: ничего б не было, — так и вернулись бы домой, честно и щедро выполнив обязательства. Потом орали бы о своем бескорыстии и верности слову.

— Еще одна тонкость, — Теннейре назидательно поднял палец, — уведя флот в Архипелаг, они создали видимость, что их нет. Вполне достаточную видимость для того, чтобы идиот соблазнился.

— А вместо этого он получит мобилизованную, дисциплинированную, укомплектованную и даже мало— мальски обстрелянную армаду у своих берегов уже э-э-э...

— Примерно послезавтра.

— Благодарю вас... Примерно послезавтра. О, Путь! И ведь было б тут хоть что— нибудь заковыристое или хотя бы хитроумное, а то ведь нет ничего. Все просто, как мычание.

— Жизнь — она не тавлеи. В ней любая афера рассчитана на одно: фрайер видит вещи не такими, каковы они есть, а такими, какими он хочет их видеть. Не потому, что — глупый, а потому что — жа-адный

— Так что на этот раз в роли фрайеров, простите, — мы с вами?

— Нет, это вы простите: мы Рифат никогда никаких особенных гадостей не желали и ничего, кроме совершенно необходимого, не делали. От их вольта — ничего не потеряли, как бы наоборот. Так что оставайтесь уж в этом звании одни, без компании...

— Если разобраться, — мы тоже ничего особенного не теряем. Хотя и обидно. У нас говорят: "Путь — в конце концов всегда к благу". Хоть дипломатов со шпионами пошерстим да проредим. Тоже дело.

Теннейре молчал, тихонько попивая коньяк и осторожно глядя в глаза партнера. Наконец, он пошевелился:

— Есть и еще кое— кто, получивший весь выигрыш полностью. Это Наш Возвышенный Друг. Гениальный этюд на тему "Никогда Не Суди О Человеке По Первому Впечатлению"... Вот уж кто огреб, так огреб! Вот уж кто хапнул, так хапнул! По всем линиям и всеми способами...

— Слыхал кое-что. Вы еще говорили, что имели при общении с Владыкой Покровителем значительные затруднения... Психологического плана?

— Мы их разрешили, — проговорил адмирал поглядев на часы и щелкнув дистанционным пультом, после чего на экране появилось необычайно красочное, студийное изображение, а неимоверно сладкий, совершенно особый, только рекламе присущий голос пропел начав с середины фразы: "... сячи неповторимых предметов, выполненных в едином стиле! Единство технологий будущего и тысячелетнего мастерства! Безошибочный вкус и слово наследника одного из древнейших родов! Приобретайте интерьеры неповторимого и неподражаемого стиля "Черный Жемчуг"! Комплектация безукоризненных произведений искусства на любую цену! Коллекция туалетов стиля "Черный Жемчуг" — вещи вне моды! Принимаются заказы на промышленный дизайн в стиле "Черный Жемчуг". "Черный Жемчуг" — тысячи неповторимых предметов, единый стиль!"

Все это время на экране кружились, плавно сменяя друг друга, черные, рельефно плетеные ковры, отливающие радугой, черная мебель, словно скрученная из черно-радужных жгутов, манекенщицы в вечерних платьях и брючных костюмах, украшенных мрачноватыми драгоценными украшениями и тоже словно свитые из прихотливо переплетающихся черно-радужных жгутов. Надо сказать, — стиль производил впечатление. Пусть несколько зловещее, но это все-таки был стиль, и дополнительным его достоинством была универсальность: от одежды и до корпусов компьютеров, от чайной посуды и до автомобилей, от ковров и до книжных обложек.

— Проведи, Путь! — Пораженно проговорил имперец, — это когда ж он успел-то?

— Сильно спешил, наверно. Да вы погодите, погодите, сейчас его еще и собственной персоной увидите...

И точно. Как только докрутилась реклама, на экране, в элегантнейшем черном костюме и небольшой, аккуратной чалме, с ослепительной улыбкой во все крупные, сахарные зубы, возник, аки чертик из бутылки, высокий и стройный горбоносый красавец, — сам Его Императорское Величество, Владыка и Покровитель. Тот, кто видел его каких— нибудь три месяца тому назад, никогда не поверил бы, что это все тот же человек. Не говоря уж о прочем, от него сейчас прямо-таки исходила даже и по телевидению заметная аура энергии, как от работающего реактора. Прямо как и не королек бумажный, на ниточках, а какая-то ходячая реклама Успеха. Его Величество улыбнулось и еще шире, хотя это казалось совершенно невозможным, и начало хорошо поставленным голосом:

— Сегодня мне хотелось бы продолжить обзор интерьеров и образцов садово-парковой архитектуры, характерных именно для Северного Шиссана. Как и обычно на нашем канале, мы обязательно покажем современные преобразования этого стиля, проследим пути и варианты влияния, которое оказал Классический Северошиссанский стиль на интерьерно-архитектурную эстетику дня сегодняшнего. Прежде всего...

— Это что ж значит-то, Ваше Высокопревосходительство?

Теннейре некоторое время не отвечал, продолжая меланхолически следить за уверенными манерами и гладкими речевыми оборотами Возвышеннного, а потом вяло щелкнул пультом, отключая все разом.

— А значит это, господин мой, что в качестве платы за содействие Наш Возвышенный Друг изволил принять пятьдесят четвертый частотный канал Всемирной Информационной Лиги, и рейтинг его передач ниже пятнадцати ни разу не спускался, — он с досадой ударил себя по ладони костлявым кулаком, — и ведь все к-как нарочно, один к одному идет у г-гаденыша! Треть всех конфискованных судов ему была положена по договору, — так? Так! Треть он неожиданно для всех купил за наличные, — по дешевке, потому что в связи с известными событиями в Инсар Троп Комиссии было не до торгов. А еще третью часть он взял в лизинг.

— Деньги-то у него откуда?

— Так они с визирем все продумали! В отличие от нас — весь идиотизм ситуации поставили себе на пользу. А у нас, выходит, мозги зашоренные да заржавевшие... Вот вам и в голову не придет, откуда можно взять деньги, помимо казны и торговли, а Владыка и Покровитель — нутром знает. Голос крови ему шепчет, — отбери! Всех султанчиков, кои побогаче и повлиятельней, а также всех, кто его когда-нибудь обидел, а заодно и всех, кто ему по какой-то причине не нравится, он в два счета объявил пособниками пиратов и рассовал по концлагерям, описав именье в казну. Живые деньги — в сундук, а поместья уже вовсю гремят с аукционов. Остальных султанов, кроме немногих избранных, он заставил откупаться под тем предлогом, что они теперь — не владетели никакие, а управители, от Его Величества поставленные, а значит должны за ярлык платить. Так что с наличностью у него все в порядке. Еще та сволочь оказалась!

— А корабли-то ему зачем в таком количестве?

— А пиратов рядовых куда девать? Наш Возвышенный Друг поснимал в части концлагерей проволоку, разрешил селиться с семьями, но уходить без разрешения коменданта с обер-шпионом все равно нельзя, и номера у тружеников Его Величества Образцовых Морских Хозяйств остались прежние, а наши с вашими подрядились за соответствующее вознаграждение и долю в прибылях организовывать ему марекультуру с нефтедобычей, причем крабы— водоросли-трепанги-мидии — как раз и планируется размещаются в самых пиратских местах. А пираты бывшие, ныне честные труженики, при семьях— детях, при номерочках лагерных, при казенных кораблях и при обер-шпионах со старостами, как раз и будут честно на Его Величество работать. А еще он си— ильно продвинулся в строительстве сети мастерских и студий этого его "Торгового Дома Нового Типа "Стиль". И все одновременно, все, подлец, одновременно!

— Да. Человек исключительно удачно притворялся, что не сын своего отца и не внук своего деда. Редкое артистическое дарование... Слушайте, господин адмирал, — а давайте об заклад побьемся? Ставлю сто крон золотом, что теперь наш юный герой теперь посещает гарем не раз в десять дней, а ежедневно, невзирая даже на занятость...

— А, так вы и это знаете, — Теннейре с интересом глянул на собеседника, — а я-то перед ним распинаюсь... Нет. О велик заклад биться с вами я не буду, поскольку, услыхав вашу теорию, немедленно стал ее горячим сторонником.

— Здравствуй, сынок! Разобрался теперь, что твои исконные боги хотели сказать тебе, закрывающему глаза, чтобы не видеть и затыкающему уши, чтобы не слышать? Тебе, не желающему понимать слов, сказанных прямо в твои уши? Не понимаю, почему они покровительствуют тебе — такому? Разве что из каких— то расчетов на тебя в будущем.

— Разобрался, — угрюмо буркнул Дубтах, — недели не прошло, как все уже само собой объяснилось... Может, — оно еще и ничего?

— Может, — согласно кивнул чернокожий, — только тебе это все равно ни к чему. В любом случае.

— Это еще почему?

— Хотя бы из логики событий. А главное, — хотя бы потому что перед отъездом сюда говорил я с вашим покровителем, и мне даже вроде бы как страшно сделалось. А это редкость.

— Слушайте, доктор, — вы ни с кем, случайно, не сговаривались? Ну все, ну кому не лень только говорят мне в последнее время, что по окончании дела меня ликвидируют...

— Конкретно, — кто говорит— то?

— Друг мой Ансельм.

— Ты его слушай, — М`Фуза удовлетворенно кивнул седой головой, — страшный человек.

— Знаю. В деле видел. Так вот, — а если чушь все это?

— А если — нет? — М`Фуза твердо уставился ему в глаза. — Ты либо очень поглупел в последнее время, либо же валяешь тут со мной дурака... Я склонен больше ко второму допущению.

— Все верно. Обдумываю подробности. Всю голову изломал в конец... Вот только скажите, доктор, — вам-то что до моей судьбы?

— Вот это мне и впрямь трудненько будет тебе объяснить. Мы, чернокожие, в общем, понимаем, как думает ваша раса. Но ни один из ваших мудрецов никогда не мог понять Побуждения Черного. Вот вы же сами не знаете, чего добиваетесь, и потому иные из вас — добиваются денег, а деньги — сами по себе могут быть только средством, а другие накручивают вокруг какого-то там смысла жизни сто слоев всяких словес. У нас не так. Мы четко знаем, — зачем все это...

— Поделись, — Дубтах улыбнулся довольно-таки жутким манером, — я даже и не знал, что этот вопрос давным— давно разрешен Юго-Западной Мыслью.

— Я скажу. Только тебе будет стыдно. Мы — для того, чтобы выполнять волю богов. Как только мы ее ясно осознаем.

— А ты, значит, — осознаешь?

— В совершенно ясных случаях, подобных этому, — да. В других — нет. И мне совершенно все равно, что это — чужие боги. Наши мудрецы воспринимают волю богов тоньше, почти всю и всегда, и оттого вот уже семьдесят лет боги неизменно благосклонны к своим детям...

— А что делают те, кому высшая воля не открывается?

— Это совсем уж просто, — Дубтах увидел вдруг, что чернокожий говорит на полном серьезе и совершенно убежденно, — делают то, что говорят им воспринимающие ее.

— А злоупотреблений — не бывает?

— Кто осмелится подменять высшую волю своим куцым и лживым рассудком? Это плохо кончается для дерзнувшего. Всегда. Так или иначе. Даже если со стороны это выглядит по другому. Только и это в последнее время случается все реже и реже.

— А у меня-то в чем эта самая, как ее, — проявилась? В дурацкой истории с кето— птероламином?

— Нет. Это как раз маловажный эпизод. Если не он, то что-то подобное вполне могло бы быть наваждением или прозрением лживым. Дело не в том: задумывался ли ты хоть когда— нибудь, — а откуда у тебя это умение так летать? И — что есть это умение? Нам это куда важнее любых денег, хотя деньги, конечно, важное средство...

— Спасибо, доктор. Вы убедили меня, и я не буду предусматривать вас в своем плане так, как собирался сделать это до разговора.

М`Фуза, широко разулыбавшись, погрозил ему пальцем, после чего они распрощались.

Они сидели, молча пили "Глаз Дьявола" урожая девяносто первого и с одинаково мрачным видом наблюдали "Хронику Боевых Действий". И хоть и было все происходящее — далеко от них, и хоть были они вроде бы как обстреляны, а все равно — щемило сердце, холодело в животе, а в голове — бессмысленно крутился бессмысленный вопрос. Знаете, это? "Зачем? Ну зачем, сволочи?" Как обычно, для всех, затеявших войну, она оказалась не таким веселым событием, как выглядела для начала. Политики из Рифат ошиблись в том смысле, что недооценили полковника Муэльту, а полковник, в свою очередь, во всем остальном. Поначалу он отправил в южные департаменты Рифат пять тысяч боевиков-наемников. Они были хорошо вооружены и разбиты на пятерки, включавшие в себя двух стрелков, снайпера, гранатометчика и подрывника-радиста. Но и эта благодать отправилась через границу не сразу, а со смыслом. Десять групп шли впереди. Они просочились через пограничные кордоны порознь под видом мирных граждан и привычно собрались в заранее условленных местах. Ночью они перво— наперво подорвали магистральный газопровод Омала-Сидин-Гоорк, а когда туда собрались аварийные группы трех департаментов, одновременно взорвали стопятидесятитонную емкость с хлором на химическом заводе в Омале, две емкости с аммиаком в Риттене, готовую к отправке цистерну со сжиженным газом в Порт-Линнаре и распределительную подстанцию Суоза-Грана прямо в степи. Когда началась паника, когда количество пострадавших перевалило за три тысячи, начался и переход оставшихся девятисот девяноста групп. Они действовали, в общем, в том же стиле, дополнив взрывы на опаснейших производствах бойней на заставах пограничной стражи и минированием дорог. За какие-то сутки вся приграничная полоса на глубину трехсот километров, проходящая по территории трех департаментов превратилась в ад. На дорогах чадили многокилометровые пробки. Каждый взрыв на объектах энергоснабжения приводил к лавинообразному распространению аварийных отключений и сбоев в работе. Пылали нефтеперерабатывающие заводы, пожары распространялись, и их некому было тушить, потому что сил пожарной охраны катастрофически не хватало. На самом первом этапе у боевиков произошло всего два прокола, но касались они самых лакомых кусочков: ТЯЭС в Лигон-Бо и в Кросс-Ровер. Тут террористы попали в засаду и были полностью перебиты. Гениальный план господина полковника состоял в том, чтобы действиями диверсионных групп вызвать панику и полную дезорганизацию жизни в приграничной полосе, сорвать переброску войск из более северных департаментов и концентрацию их в приграничной полосе, после чего планировалось введение в дело "главных сил". Если первая часть плана удалась ежели и не на сто, так уж на девяносто пять процентов (В конце концов, — может и к лучшему, что не удалось взорвать восемь катализных реакторов со сверхпроводящей обмоткой? Ну их, в самом деле...), то с подводом главных сил получилось куда хуже. В вооруженных силах любой страны есть свой конек, свой традиционный крен, так вот для армии Рифат такого рода традицией была тактическая авиация. На протяжении довольно длительного периода без сколько-нибудь серьезной войны неоднократно раздавались голоса, что она — слишком уж многочисленна для мирного времени, что неплохо было бы убавить — "Сохранив, разумеется, качество", — но все эти предложения как— то сами собой тихонько снимались, и парк легких бомбардировщиков вкупе со штурмовиками только рос. И теперь вся эта благодать, дождавшись своего часа, вышла на позиции корпуса вторжения так, будто кто— то ее навел. Так оно, вообще говоря и было. Весь изготовившийся к броску контингент был стерт в порошок за одни страшные сутки, на протяжении которых одна волна наведенных со спутников машин сменяла другую. На президентский дворец в Катриве было сброшено две бомбы системы "Мегастер" и теперь на его месте красовалась дымящаяся круглая площадка, засыпанная оплавленным щебнем и достигавшая километра в диаметре. Разумеется — президента Муэльты там не было. Откровенно говоря — на это никто и не рассчитывал. На аэродромы в Шинга-Чу, Зимэрре и на базе ВВС Сигерс начали один за другим садиться громадные транспортные самолеты с медикаментами, продовольствием, строительной техникой, запчастями и солдатами. Один из них получил во время захода на посадку "Дритт — 4" в левый двигатель, врезался в аэродромные постройки и взорвался. Из двухсот двадцати пяти десантников и членов экипажа по имеющимся в настоящий момент сведениям не уцелел никто. Поисково-спасательные работы продолжаются. Это были хроники, уже слышанные вчера. Из новостей этого часа заслуживает внимания неожиданное появление у Западного Океанского Побережья Четвертого Флота Республики. После короткого боя на побережье Инсар Троп высажен крупный десант с тяжелым вооружением и средствами усиления. Друзья знали, кроме того, что силы, введенные в состав Четвертого Флота дополнительно, на время операций в Архипелаге, сами по себе стоят еще одного отмобилизованного флота. Что-то такое почти невидимое и доселе скромное метнуло с орбиты полтора десятка взрывных генераторов ЭМИ доселе неслыханной мощности, и в Роруге уже поднялся вой, что в качестве источника энергии для них была использована, в обход договора, "внутриядерная энергия в том или ином виде". Авианосное соединение Империи направилось в район ведения боевых действий, — для наблюдения и при строгом запрете на вмешательство. После того, как девяносто процентов радиоэлектронных устройств в районе предполагаемой высадки десанта было выведено из строя, а для электроснабжения пришлось перейти на резервные генераторы, перед позициями и над ними вспыхнули, превратив вечер — в ослепительный, непереносимый для глаз день, десятки фотодинамических боеголовок. Десант, начавший высадку спустя полчаса, начиная с экранопланов и вертолетов, потерь практически не имел.

— Слушай, — проговорил Дубтах, чувствуя, что голос его предательски подрагивает, — а ничего такого быть не может, а? Например, — не впряжется ли твой Император за этих засранцев? Слушай, — для начала мировой войны в прежние времена и поменьше поводы бывали.

— Слушай, — ты же, в отличие от большинства людей на земле видел Его Величество... Он что, — так похож на самоубийцу? Или на злобного идиота?

Тогда, тем утром к дому Мягких подъехал простой с виду, черный автомобиль слегка архаичных очертаний: на белом свете не было модели дороже, прочнее и престижнее, чем немудреный черный "Рэнг" с восьмилучевой серебряной звездой на капоте. Шофер остался в кабине, а из машины неторопливо вышел высокий человек в сером летнем костюме. Как-то так получилось, что он вышел, и все замерло. Дубтах успел отменно разглядеть его лицо и навсегда его запомнил: длинное, с тяжеловатыми, недобрыми губами, чуть вислым носом, довольно бледное. Из-под тяжелых, как будто полуопущенных век тяжелым, почти нестерпимым взглядом смотрели темные, редко мигающие, усталые глаза. Все семейство, не сговариваясь, вышло навстречу человеку в сером, а у Степана был совершенно смятенный вид, он хотел что-то сказать, но нежданный гость остановил его вяловатым жестом:

— Здравствуй, Степан. Прекрасно выглядите, барышни. Скажите, граф, моя девчонка, надеюсь, у вас? Вот и превосходно. Дело в том, что она мне срочно нужна, а я решил воспользоваться оказией и заехать к вам самолично. Хорошо тут у вас, тихо.

— Ва... Ваш..., — но господин в сером снова остановил его жестом, он — понял, остановился, и начал снова, уже удачнее, — будьте добры, проходите в дом, будьте гостем.

— К сожалению — спешу, как— нибудь в другой раз, непременно, — это выглядело, как немилость и проявление недоверия, и гость, увидав, как потемнел лицом хозяин, продолжил, — вот ежели бы барышни мне сюда рюмочку вашего вина вынесли, это было бы весьма кстати...

Разумеется, — они, одновременно покраснев, одновременно кинулись в дом, но там, судя по всему, разобрались, и с глиняной кружкой вина на подносе вышла уже одна только Живана. Господин в сером вяловато, но с видимым удовольствием отпил из кружки и чмокнул ее в щеку:

— Спасибо, красавица...

А она — побледнела так, как будто ее поцеловал вампир, и пошатнулась, чуть не упав. Гость невесело улыбнулся:

— Я себе напоминаю Доброго Великана из той страшненькой сказочки: и хочет-то он только хорошего, и вести себя старается поаккуратнее, а все равно все кругом трещит да валится, пугается да чахнет... Вот, старался вовсе уж без церемоний, — а все равно бесполезно. А, вот и она... Ну поехали, дочка, домой, загостилась.

Поначалу она посмотрела на него с вызовом, а потом подошла, спрятала лицо у него на груди, он поцеловал ее в макушку, а потом приобнял одной рукой, глядя поверх ее головы, и другой рукой делая выразительный жест: мол, — что уж тут поделаешь! Он и впрямь не был похож на злобного идиота. Он был похож на отца, который приехал, чтобы самолично, без излишнего шума забрать сумасбродную доченьку, которая пропадала неизвестно — где, а он все это время не находил себе места. Потом ему объяснили, что этот самый "визит попросту" сопровождался, скорее всего, тревогой как минимум по трем ведомствам, объявлением готовности номер один по двум округам, и вполне возможно, что к моменту подъезда черного "Рэнга" к дому Мягких на окрестных вершинах уже сидели спецназовцы со снайперскими винтовками. Вопреки воле охраняемого, разумеется.

— Не все может зависеть даже от него. У начала войны — собственная логика. Она бывает посильнее воли и логики отдельных лиц. До Договора, когда были атомные бомбы...

Ансельм нетерпеливым жестом прервал его:

— Прежде чем нести подобную чушь, ты бы хоть подумал, что собираешься сказать: что это такое — нет атомных бомб? Вот у нас, к примеру, в свое время разместили атомный завод в Буречках, под трехсотметровым слоем гранита. Что там выпускают сейчас? Правильно, широкую номенклатуру оснастки для ядерной энергетики, в том числе — М-катализаторы. Угадай, сколько времени им понадобится для того, чтобы начать размещать те же почти катализаторы в боеголовках? Второй завод аналогичного назначения у нас расположен, как тебе, безусловно, известно, — под Грошавой и тоже на изрядной глубине. Нет, все нормально, и заводы — сугубо мирные, и инспекция стран — участников Договора там сидит, и все открыто, вот только производство с тех пор стало иным — гибким и перенастраиваемым практически за несколько часов. У вас, — уверен, — тоже есть аналогичные предприятия...

— В Джах-Хэвейн, — кивнул Дубтах, — на севере Орфиан, еще где-то, не интересовался. Но, что характерно, — тоже всегда в горах, под слоем гранита, и тоже непременно работают. Ни один не законсервирован, хотя комплекс в Орфиан расположен в та-аком месте... Там проживание одного человека обходится втрое дороже, чем на моей родной Сейдендьерре, которая, надо сказать, тоже... Убедил. Так не будет войны, граф?

— Думаю, что нет. Думаю, что не завтра, так послезавтра наши деятели выступят с заявлениями чуть ли ни противоположного смысла. Но до этого нам надо пользоваться неразберихой, самим вести себя так, как будто война — вполне даже возможна, а главное — дать это понять своим собеседникам...

— Намек понял. Значит, — ты рекомендуешь позвонить Одному Непоименованному Лицу именно сегодня?

— Намекал я, понятное дело, вовсе на другое, точнее — вообще ни на что конкретное не намекал. У тебя жутко конкретный мозг, но твоя интерпретация, считаю, имеет смысл. Хотя бы потому что ни при каких обстоятельствах не следует терять времени... А как ты намереваешься его выманить сюда?

— Да есть тут одна идея. Прости — не люблю ничего такого говорить раньше времени.

В молчании они выпили еще по бокалу вина, и Ансельм поднял на него немигающие глаза:

— Слушай, а без э-э-э... акции в отношении этого человека никак нельзя обойтись?

— Можно. Только это будет намного хуже, опасней, и вполне может не повезти.

— Да это, конечно, понятно, но... Уж больно легко ты относишься к ликвидаторской деятельности. При том, что то самое "окаянство", теорию которого я вполне безуспешно пытался тебе изложить, не присуще тебе вообще. — Он вдруг фыркнул. — Кой черт, — "не присуще", оно так же несовместимо с твоим обликом, как женские штаны в обтяжку... Ну эти, блестящие еще, как их?

— Панталоны.

— Да ну тебя к черту! В общем, — беспокоит это меня.

— На войне, граф, как на войне: единственный ее закон гласит, что если не ты, то тебя. Мой дорогой шеф и наниматель, — такая же жуткая сволочь, как и твой Шареареха, хотя, разумеется, и вовсе в другом духе. И мое несколько... Несколько произвольное отношение к чужим жизням есть результат именно его, в значительной мере, школы... Хотя, надо сказать, ученика он себе подобрал с врожденными в этом смысле задатками. И погоди еще: запросто может ничего не выйти. Тогда я не буду рисковать, а он — еще поживет сколько-то. Придется помирать, как это ни обидно, в одиночку... Слушай, — а ведь это тебе придется вылавливать из морских волн мое бездыханное тело! Ты как, а?

— Да уж это уж как водится. Куда ж от тебя денешься... Кстати, не скажешь ли, по дружбе, где находится твой замечательный лигейтор?

— Увы, друг мой. Когда он с самым незначительным количеством пузырей тонул, у меня даже слезы на глаза навернулись. Право слово. Так что, ориентировочно, находится он где— то на двести метров ниже. Если когда— нибудь что-нибудь где-нибудь всплывет, то пострадает один из уважаемых граждан Рифат. Именно у него был тот самый тридцать первый номер.

— Всецело разделяю вашу скорбь.

— Не стоит. Право же, — не стоит.

Он сидел в кабине "Утреннего Ветра". Подумав, — он счел этот вариант связи наиболее контролируемым и безопасным, потому что все знали: некоторые контрольные, профилактические и специальные работы он контролирует или даже проводит собственноручно. Как это ни странно, этот вариант кодовой связи решено было проводить через специальную декодирующую приставку. Специалисты "Зенита" утверждали, что это — гарантия от прослушивания, добавляя еще, что — единственная гарантия. Так что все было в порядке и оставалось только надеяться, что дорогой шеф и покровитель находится в пределах досягаемости от соответствующего устройства. С учетом разницы в десять часовых поясов время получалось, по прикидкам, подходящим. Тем не менее связь через приставку пришлось устанавливать минут двадцать, прежде чем в устройстве не запел сигнал подтвержденного приема. На роскошном дисплее вспыхнула и закружилась круговерть разноцветных световых точек, которые, постепенно упорядочивая свой бег, сложились в очень качественное изображение Кускрайда. Шеф и покровитель был при параде, включающем даже шелковый серо-голубой галстук и пурпурный пиджак, лоб шефа и покровителя покрывали крупные капли пота, которые он время от времени промокал платочком. Дубтах явно был не вовремя, явно оторвал работодателя от какого-то официального действа, но тот был испытанным бойцом: на лице его не было заметно даже малейшего недовольства. Впрочем, — он знал, что уж если Дубтах воспользовался такого рода связью, — значит ситуация и впрямь чрезвычайная а сведения — уж совершенно экстренные. Поэтому некоторая озабоченность на его лице читалась, а недовольство — нет.

— Рад вас видеть, молодой человек, — проблеял он, — как у вас там, на Архипелаге, погода?

— Не иначе, как вашими молитвами, — исключительно. До сих пор почти не мешала работать...

— Приятно слышать, что хоть где— то с этим все в порядке. Потому что у нас — такая жара, какой я лично не упомню в это время за последние сорок лет. А, может быть, и вообще... У тебя до меня какое— то срочное дело?

— Господин департамент-директор, вы знали в молодости моего батюшку... Так не знакомы ли вы, заодно, и с его любимой игрой, — он в молниеносном темпе проделал несколько замысловатых жестов, — вот этой?

— Как же, как же, — судя по улыбке, он отлично все понял, — во времена недоброй памяти Восьми Лет вещь была актуальная. Можно сказать, — необходимая. Так что объясняйся. Я буду говорить в обычном стиле, потому что мне — можно...

Дубтах — кивнул в знак того, что все понял, быстро передав суть сложившейся проблемы.

— Да? И о каких же суммах идет речь? Нарисуй лучше...

Дубтах сунул в объектив развернутый блокнот с крупно начертанной ярким фломастером надписью: "Ок. 120 млн. mS"

— А почему ко мне обратился? Соответствующих ведомств нет?

— Ведомства из людей состоят. Угадайте, сколько времени будет существовать это, — он ткнул большим пальцем себя в грудь, — устройство, когда об этих обстоятельствах узнает первый же искатель, — он сделал жест блокнотом, — этого?

Глаза Кускрайда подозрительно сузились:

— Тебе, понятно, эта сумма была бы лишней. Ты-то почему решил делиться? Внезапный приступ бескорыстия?

— Вы не помните истории "Синей Астры"? Я вот ее частенько вспоминаю. Этот бриллиант весом в двести восемнадцать карат сменил бо— ольшое количество владельцев, только никто из них не прожил достаточно долго, чтобы успеть продать его хотя бы за мало-мальски приемлемую цену... Эта печальная история кончилась так, как это и положено: попала в сокровищницу Императора... Мораль: только идиот может рассчитывать на то чтобы вдруг, без постепенного создания структуры приобрести подобную вещь в свою частную собственность... Если конечно хочет жить. Для того, чтобы наложить на нее свою руку, нужно быть именно Императором. В крайнем случае — князем. Уже — быть, исходно. Эта вещь была бы одинаково смертоносной как для бескорыстного бессребренника, так и для вора. Даже достаточно хитрого.

— Ты это к чему?

— К тому, что я — не князь. Ни в коем случае. Я отдаю себе в этом полный отчет.

— Хо-хо, — невесело проговорил Кускрайд, — так тебе для тыих мест непременно нужно князя? А каким-нибудь методом перевести?

— Извините. Я бы не хотел вдаваться в подробности, и скажу только, что это совершенно немыслимо. Так что присылайте доверенное лицо. Только пусть лучше оно будет очень доверенным.

— Уж не намекаешь ли ты...

Сердце у Дубтаха предательски ухнуло, но он сумел сохранить на лице выражение чуть усталой невозмутимости и только отрицательно покачал головой:

— Ни в коем случае. Это было бы даже нежелательно. Поймите меня правильно, — я никоим образом не сомневаюсь в вашей компетентности и умении решать проблемы, но тут нужно... Нужна по крайней мере хоть какая— то форма...

Кускрайд фыркнул:

— Там что, — нужно будет бегать под пулями? Прыгать с парашютом? Плавать с аквалангом? Лазать по отвесным скалам?

— Да нет, не думаю... Но сам по себе...

— А нет, так и не говори глупостей! — Он помолчал, внимательно глядя Дубтаху в лицо. — Насколько я понимаю, быть нужно достаточно срочно?

— Не могу сказать, чтобы дело обстояло именно так. Мне трудно представить себе, чтобы кто-нибудь обнаружил случайно то же, что... Что стало известно мне. Но, разумеется, слишком медлить тоже не следует, просто потому что времени терять не следует ни при каких обстоятельствах.

— Отлично, — в голосе сановника явственно чувствовалось облегчение, — значит, — не будет большой беды, если мы увидимся послезавтра? Совершенно, понимаешь ли, нет времени...

А, однако же, похоже на то, что покровитель увлекся не на шутку. И можно быть на сто процентов уверенным, что он ни единой душе не расскажет об истинной цели своего круиза.

— Кстати, — ты— то откуда взял эти сведения?

— Исключительно на основе изустных преданий, мною впоследствии собственноручно проверенных. Уверяю вас, теперь использование всех этих источников информации стало крайне маловероятным...

— Уверен?

Дубтах позволил себе слабо улыбнуться:

— Очень. Так что же, — мне ждать?

— Уж будьте так, — ге-е-е-е, — любезны...

— А, однако же, тяжелая у вас должность, Ваше Высокопревосходительство: кое-что все равно приходится делать самому...

— Мерзавец, — укоризненно проговорил Кускрайд, — никакого почтения к старшим... Кстати, если уж я приеду, то не только для того, чтобы работать: хоть раз в жизни воспользуюсь случаем...

— Обеспечим. Эти военные такие в этом смысле умелые и опытные люди. Я, признаться, и не ожидал от них такого рода талантов. Рагн.

— Рагн.

Шеф прибыл, как положено, на модифицированном "Аэролите — 1001", на котором и как правило передвигались высшие должностные лица "Зенита". Дубтах, напялив на себя цветастый патанг на два размера больше, если применительно к патангу имеет смысл говорить о размере, ждал его на аэродроме. Две симпатичнейшие шлюхи, специально для такого случая нанятые в одном из массажных кабинетов, коих за время боевых действий расплодилось видимо-невидимо, похожие, как близнецы, круглопопые, острогрудые, довольно рослые, с лоснящейся смуглой кожей, очаровательно улыбаясь, надели на господина департамент-директора пышные гирлянды из неимоверно душистых цветов. Самое приятное, что эти дети природы — не изображают улыбку, отрабатывая деньги, а взаправду улыбаются, щуря и без того узковатые, длинные, сверкающие глаза, блестя ослепительно белыми зубами. Высокий гость, пребывавший во вполне понятном состоянии расслабленности, при виде всей этой компании открыл рот: девушки — девушками, но вид подчиненного при деловито-бесстрастной физиономии, при сверкающих часах "Профундус" на левом запястье и в слоновом патанге поверх льняной безрукавки и моряцких штанов оставлял неизгладимое впечатление. Картину венчали, — или основывали, — две сандалии мастерской местной фабрикации. Впрочем, опомнился он быстро: подставил шею под обе, — снежно— белую и огненно-красную, — гирлянды, сделал знак мрачному типу с кладью, обнял обеих девиц за гладкие бока и чмокнул поочередно обоих. И до боли знакомо рассмеялся:

— Ге-е-е-е!

Дорогой шеф веселился с такой простодушной веселостью на протяжении всей подготовленной для него культурной программы, что Дубтах, наблюдая за ним, вдруг уподобившимся нанятым девицам, вдруг почувствовал некоторое разлитие желчи, что-то, подобное вроде бы завистливому раздражению, но и не совсем. Он — принимал участие, выступал, насколько можно, в роли консультанта относительно Кускрайдовых вкусов и пристрастий, но организовывал и планировал все в конечном итоге не он: для этой цели был приглашен специалист. Парадокс: какое бы, порой — совершенно новое, дело ни возникло, неизменно находится человек, который, кажется, именно для него и создан, а если бы дела этого не появилось, он так и прозябал бы в безвестности. Черт его знает, этого солдатика лет двадцати от силы, но только уже неделю спустя никто и не мыслил организацию приема высоких гостей или просто высокопоставленных шалостей без его участия. Он сумел разобраться в местном колорите, и разобрался уже, что за таковой колорит сойдет для людей пьяных и не слишком искушенных, и где чего достать, и к кому подойти, и как договориться с местными любвеобильными красавицами, поначалу — не зная на машшарат-маллом ни единого слова, а потом — с неимоверной скоростью выделив и усвоив главные для своего рода деятельности слова. Он приходил, и гирлянды как по маслу надевались на шеи, Уатах послушно восходила на послушно-безоблачное небо, и дули нужные ветры, и готовились вкуснейшие блюда, которые, ко всем своим достоинствам, сходили для высокопоставленных за местный колорит, и девицы были сговорчивы, и триппера до сих пор ни с кем из высокопоставленных не приключилось. Когда юноша ходил по окружающей его действительности Семи Тысяч Островов, то невооруженным глазом было видно, — приглядывается, и спустя некоторое время — непременно вернется, и ни в коем случае не пропадет, и быть ему на Островах среди первачей. Так что Его Высокопревосходительство повеселилось на славу, и Дубтах отчасти — участвовал в развлечениях, а отчасти — отходил от них, мотивируя неотложными делами. Дела у него и вправду были: он готовил, мысленно рыдая и раздирая себе щеки ногтями, "Утренний Ветер" к его последнему полету. Самолет — вообще, а систему спасения — в частности. Наконец, однажды утром Лугайд Шалва Кускрайд проснулся не бог знает где, а в номере отеля с кондиционированием, при мешках под глазами, и начал свой день не с местного пива, кощунственно называемого коа-кои, не с коньяка "Грольм", не с кофе по-джентльменски даже, а с минеральной водички "Эсквитэ". Дубтах ходил вокруг него, укоризненно смотрел, цокал языком, а под конец даже собственноручно померил шефу давление, после чего категорически отказался в этот день катать его на "Утреннем Ветре". Кускрайд глядел виновато, но к следующему дню пришел к обычной для себя относительной норме и они вылетели. Только после долгих и мучительных раздумий Дубтах понял, как именно в данном конкретном случае осуществить главный тактический принцип: самому выбирать себе поле сражения, потому что для него таким избранным полем боя так или иначе оказывался "Утренний Ветер". Предварительно он хорошо поработал над системой связи, подразумевавшей равный доступ к ней первого и второго пилотов. Теперь, после внесения незначительных изменений в программу управления связью, второй член экипажа, по желанию первого, слышал либо действительно связь, либо электронную запись связи, своего рода Виртуальный Эфир, либо, наконец, вообще переставал что-либо слышать, потому что гораздо спокойнее, когда жертвенный баран понятия не имеет, что его ведут именно к алтарю. В этот день путь "Утреннего Дождя" напоминал более всего букву "V", резко и неукоснительно изломанную под сравнительно тупым углом: Дубтах питал определенные сомнения в навигаторских дарованиях своего уважаемого шефа и знал, что к своим машинам контроль зоны операции не относится. С другой стороны он отлично понимал, что претворять свой План в жизнь внутри этой зоны тоже по меньшей мере нежелательно. Поэтому, когда машина находилась поблизости этой самой точки излома, на "Великом Князе Тимофее" приняли гениальное по своей нечеткой обрывочности радиосообщение:

"Сто тридцать... токосъем... резервное... ... Стрела! Сломанная ...". Отдельные вразумительные слова разделялись дикими помехами и субкритическими, не дающими никакой возможности расшифровки, падениями мощности сигнала. После этого связь с машиной была потеряна, а контрольные спутники потеряли ее из поля зрения. Было совершенно ясно, что произошло что-то до крайности нештатное, может даже — катастрофически нештатное, только непонятно — что именно. Приглашенный на консультацию представитель Технической Службы, непосредственно обслуживавший "Утренний Ветер", внес некоторую определенность, сказав, что: "Ежели на этой модели что-то случилось с токоснимающими устройствами, то это полная и окончательная хана, поскольку в таком разе машина ни лететь, ни управляться, ни даже падать толком не может. Вот только никак в толк не возьму, как там можно разом вырубить и основной, и резервный токосъем...". Никто ничего из слов эксперта не понял, но ему на всякий случай поверили. Между тем на борту "Утреннего Ветра" обстановка внешне была весьма далека от аварийной. Поднявшись на любимую свою высоту в тринадцать тысяч метров, пилот поменял курс и отключил двигатель, оставив работать только компенсирующие поверхности. То и другое он мотивировал необходимостью замести следы, причем не вот, а на предварительном обсуждении с будущим пассажиром. Он провел разговор таким образом, что Кускрайд вроде бы как сам выдвинул соответствующие предложения. Точно так же легко было объяснить режим радиомолчания, введенный им с определенного момента. Единственное, что прошло мимо пассажира, это уход в эфир радиосообщения, заботливо смонтированного и записанного накануне. Существовала еще некоторая опасность все— таки ошибиться с навигацией, но появление внизу заранее определенного ориентира уверила его, что маршрут тоже проложен безукоризненно. И тогда, в шестистах километрах от территориальных вод Машшарат, он разблокировал и ласковенько нажал кнопку, на которой желтым огнем горели брусковатые буквы "M/D", заранее приготовившись к волне обжигающего жара. На всякий случай эту тонкую операцию он проделал на критически малой скорости, близь того, что на нормальных машинах называется точкой сваливания. В надлежащий момент, когда отстрелились и улетели щиты, сработала автоматика парашюта, и над ним, сравнительно невысоко над водой расцвел купол. Автоматика сработала также и у любимого шефа и покровителя, только исполняющие устройства в обеих случаях были разными: загодя разблокировав собственный "эм-дэ" парашюта, он оставил от блокировки одну только видимость, а парашютную автоматику — остроумно соединил с инициирующим устройством молекулярного детонатора. Поэтому вместо купола ранец с интенсивностью взрыва изверг волну страшного жара и раскаленный серый прах, а грузное тело Кускрайда, наискось перечеркнув вертикаль, врезалось в волны. Давешний опыт Дубтаха был всецело учтен конструкторами, и он увидел, как на этот раз оба накопителя были бережно опущены в воду на специальных парашютиках. Так что на этот раз он был избавлен также и от излишней пиротехники. Лодка надулась, он включил маячок, взятый им вместо стандартного, и приготовился дожидаться "Воольгер". Тот самый, с которым связался заранее. Скоро, очень скоро послышался ровный вой моторов скоростного катера. Вой приближался. Он не прождал и получаса и мысленно еще раз восхитился постановкой дела в "Шее Рон". Его подняли, потом по его указаниям подобрали оба накопителя, в момент отстрела заблокированные специальным автоматом. Все. Сначала от самолета с двумя пассажирами оставалась на месте катастрофы только яркая лодочка на воде, теперь не осталось и ее. Все. Не было никакого Подкидыша— Людвига-Дьен-Дьенннаха, и теперь нет. Так что можно считать соблюденным закон сохранения вещества и энергии, а значит — и в мире все более— менее в порядке. С парашютом пассажира можно было бы поступить и проще, использовав одну из многочисленных наработок десантуры и каскадеров, но в таком случае вставал вопрос купола, а тратить время еще и на возню с ним у него не позволяли нервы. Лучше вот так — нет ничего. И не было. Совсем. Заугольный мозг его, понятно, продолжал вычислять самые что ни на есть маловероятные хвосты, типа того, что термическая вспышка при распаде самолета непременно же должна быть засечена со спутника, но решил пренебречь: тот самый случай, когда нельзя найти доказательств ни "за", ни "против" той или иной интерпретации весьма мимолетного и невразумительного события. Того, что что-то такое могут найти в океане, он не боялся вовсе. Так что нет меня. И не было. Возникает другая неотложная необходимость, — в новом рождении.

Они сидели в каюте "Воольгера", однотипного с "Валууром", но позже законченного постройкой, выпивали и беседовали. В разговоре, после того, как все уже кончилось, чувствовалась какая— то напряженность.

— Ну и как она, — спросил, наконец, Посвященный Ансельм, — жизнь загробная?

— Сносно, — сдержанно ответил Дубтах, — вашими исключительно молитвами.

— Счета-то, — проверил?

— А как же. Ты был прав: на шести счетах были сущие пустяки... Хотя если бы мне год тому назад, да кто-нибудь сказал бы, что я назову пустяком такие суммы, я бы тихо пожалел убогонького... Зато на счету номер три — три миллиона семьсот тысяч крон в имперском исчислении, а на счету номер восемь, — так и вообще просто-напросто двадцать пять миллионов. Так-то! А всего — тридцать — четыреста.

— Нет. Это ты ошибаешься. Те самые камешки, которые ты с таким великолепным презрением назвал "десертом", это еще два с половиной миллиона по меньшей мере. Ты теперь очень богат. Неописуемо. Ты просто пока себе представить не можешь, — насколько. Только тебе все равно не повезло. Мы, имея всего в три раза больше счетов, огребли в восемь раз больше. Больше четверти миллиарда "зубчатеньких".

— Рад за вас. Искренне. Как-никак соблазна меньше. А мне, я так думаю, хватит даже и в том случае, если никуда вкладывать не буду...

— Наглец ты, братец. Ох, и наглец! Родовое поместье мое — помнишь? Можешь купить себе таких семь, и еще останется.

— Я знаком с курсом имперской кроны. Но ты прав, — эмоционально оценить такую сумму, понятно, не могу. Знаю, что в мире около полутысячи людей, которые богаче меня более, чем в десять раз. С другой стороны — полтысячи — разве это много? Так, — прости, но ты обещал помочь мне каким— нибудь способом родиться заново.

— Все, как будто бы, тьфу-тьфу... Из числа Стоящих На Пути у нас есть превосходные врачи и биологи. Кое-что они сделали уже и потом, после своего вступления в "Шее Рун". Своего рода "ноу-хау". Останешься красавчиком, но таким, что и покойница-мама не сразу узнала бы. Документы — тьфу! Причем тебе, насколько я понимаю, не требуется ничего сверхъестественного, вроде "Вреза Подданного"? Никаких особых преимуществ, а в наши времена богатым космополитом жить вовсе нехудо... Да, — вот еще что: банк Организации с удовольствием примет твои камешки на хранение, открыв на твое будущее имя честных размеров счет. Как?

— В основном — устраивает. Что-то все— таки возьму, чтобы сделать уникальный, неповторимый подарок одному... Одной, короче, человеке. Кстати, — что мы все про меня, да про меня? Ты-то что собираешься? "Круг" — "кругом", но я же вас видел вместе... Прости ради бога, но так ругаться могут только люди, созданные друг для друга! Не знаю, как у вас получится со спокойной семейной жизнью, но детишки должны получиться очень-очень. Папа ее, насколько понимаю, сильно против теперь не будет, сломался, успокоился, смирился...

— Нет. Теперь, конечно, и речи быть не может о том, чтобы нам расстаться. В ближайшее время поеду жениться. Потом, — это я уже согласовал, на три-четыре месяца я вернусь на "Валуур", чтобы наставник привел меня хотя бы в относительный порядок...

— Это тебя-то?!!

— Да, — кивнул Ансельм, — именно меня. А потом, понятно, — буду вести семейную жизнь и плодить детишек...

— Секту свою, значит, бросишь? Разумно...

— Наивный, — фыркнул Ансельм, — да чем бы мы были, если бы среди нас не было восьмидесяти процентов так называемых " мирян"? Кстати, — ты знаешь, что моя суженая прилетала тогда с определенным намерением забеременеть?

— Ого! — Смог только выговорить Дубтах и продолжил вообще уж умно, — и как?

— Но ты ж ее видел, — странно усмехнулся Ансельм, — можешь себе представить, чтобы она — да чего— нибудь не добилась?

— От души поздравляю. Думал, что таких женщин больше не водится. Надо сказать, — не сильно у вас династия выродилась.

— Приложим к этому богоугодному делу свои слабые силы и мы.

— Слушай, так ведь ты чем— то вроде консорта, станешь, большой шишкой, а?

— Типун тебе на язык. У Его Величества наследник, слава богу, в добром здравии. И у самого сын и дочь уже есть. Маржи, помимо всего прочего, еще и последыш, младшенькая.

— Ты меня успокоил. Иметь мало того, что тебя, каким тебя сделали родители и родная Гвардия, так еще и Посвященного-мирянина в Императорах... Опаси, левое и правое, прикрой, Небо весь мир и мою несчастную родину. Но дело на достаточно-высоком уровне тебе найдут, не сомневайся лишнего...

— Ты всегда найдешь, чем утешить.

— Не только этим. Помнишь наш разговор давешний о мире и войне?

— Ну?

— Жаль тогда об заклад не побились. Но я все-таки сделал специально для тебя запись, канцлер выступал. Погляди, шедевр в своем роде...

— Давай. Делать— то пока все равно нечего...

Некто бодрый и седовласый возник на экране и сразу же продолжил, вероятно уже начатую фразу:

— ... просчитались. Очевидно, не все еще поняли, что мир изменился и продолжает стремительно меняться. Внутри Империи также, к сожалению, полным-полно людей, предпочитающих мыслить копчиком. В окружающем же мире и вообще находятся люди, сделавшие совершенно непонятные для здравого рассудка выводы из разногласий, существовавших некогда между нашими странами. Разумеется, — разногласия были и смешно было бы отрицать этот факт...Но кто дал повод думать, что на этом основании мы одобрим массовое убийство мирных жителей?!! Терроризм и международную уголовщину?!! Господа, вы ошиблись: в наше время, хвала Пути, подлость уже далеко не всегда приносит девиденты. Господа, вы глупы! Вы глупы уже хотя бы, потому что больно неподходящее время выбрали для этой отвратительной мерзости! Его Императорское Величество, мой повелитель, сказал, что солдаты, только что бок о бок с отважными ребятами из Рифат раздавившие гнездо опаснейших мерзавцев, и не видевшие от них ничего, кроме самоотверженности, храбрости, благородной готовности всегда прийти на помощь, его просто не поймут, если он сейчас предпримет хоть сколько— нибудь недружественные действия против Республики. Да что говорить о солдатах, — нас не поймет ни один нормальный человек. А делам вашим, в свою очередь, чужой беде такого сорта и вообще может в наше время обрадоваться только первобытный ящер, пятнистая акула, безмозглая рыба хищная... Сказав, что должно пройти хоть какое— то время, мой повелитель, конечно, шутил. Он, а с ним все мы, его дети, искренне надеемся и больше всего хотим, чтобы и через месяц, и через год, и в любом другом будущем мы сотрудничали с нашими нынешними соратниками и могли бы ко взаимному удовольствию разрешить любые вопросы. Любые вопросы, — слышите меня вы, любители ночных убийств? Говорю еще и еще раз, времена изменились и беда в одной из стран Большой Тройки вовсе не является автоматическим поводом для радости в другой. Ваша беда — наша беда, а те, кто не понимает этого, должны уйти или погибнуть. Мой повелитель сказал также, что не будет приказывать или просить, но вполне поймет тех, — тут канцлер улыбнулся удивительно цинично, — кто по доброй воле захочет помочь своим недавним соратникам за океаном. Транспорт — за счет Его Императорского Величества...

— Останови. Уже все, кажется, ясно. А хорошо говорит, собака! Кажется, даже сам верит тому, что говорит.

— Это — основа старой, доброй Имперской Школы Сановной Демагогии. Но времена действительно меняются: в речи его уже не все сто процентов чистой, кристаллической брехни.

— Хотелось бы поверить в чудеса... Ох, как, порой, хотелось бы!

— А вот и я. Умница, сделала все, как просили.

— Простите, я вас не знаю. Этот столик — заказан...

— Тебио-на! — Занудным голосом проговорил мужчина и назидательно, до смерти знакомым, родным жестом поднял палец. — Кто явку-то предложил? Слушай, если ты так и будешь глядеть на меня, как на что-то любимое, смутно знакомое, но давно позабытое, то я... Я в следующий раз не буду тратить на тебя ветчину с водкой! Сам все съем и выпью.

— Что?! А ? Ты!!! Д-дану-Праматерь... Этого же не может быть!!!

— Прекрати шуметь, а то тебя выведут из кабака, как скандалистку... Помолчи, и дай поглядеть на себя, потому что я чуть не помер с тоски. Никогда бы не поверил, что мне вот так, как воздуха, не будет хватать другого человека...

— П-праматерь, — повторила она пораженно, — что ты с собой сделал? Нет, это и вправду — ты?

— Да я, я... Не заставляй меня приводить в пример постыдные подробности прискорбных деяний под аккомпанемент осеннего дождя в Нара— Скъяпа, а также и более поздние, но столь же вопиющие случаи.

— Но ведь за три месяца — ни единой весточки! И до этого сколько времени глаз не казал!

— Вина моя — неискупима, но я и вправду не имел права. Кое— чего мне удалось, но за это пришлось заплатить жизнью. Всю кроф-фь без остатка отдал, понимаешь ли, за счастье любимой родины... Неудивительно поэтому, что и рожа несколько другая... Кстати, — неужели же так плохо? Я тут спрашивал, так весьма даже одобрили...

— У кого это? У баб, поди?

— Ну-у... Обращаться-то нужно — к экспертам! По возможности — независимым. Нет, — перебил он сам себя, — если тебе не нравится, то я потребую деньги назад! Да я на них — в суд! Да я их — в бараний рог! Под орех и еще каленым железом!

— Так это — грим?

— Мнэ-э-э... Видишь ли, — можно, конечно, назвать это и гримом, но только постоянным. Мне сказали, что из жгучего брюнета я за несколько лет могу превратиться в брюнета просто, но темно-синие глаза, боюсь — навсегда. Навсегда — несколько иной тембр голоса, навсегда, — другие отпечатки пальцев и другой рисунок сосудов радужной оболочки. А пластическую операцию я решил не делать: уж если, — думаю, — она меня не враз узнает, то другие и подавно в упор не заметят.

— Ладно, — она критически оглядела его, — не подавай в суд. Тебе это даже идет...

— Вот так вот и знал! Вот все вы, дурацкие девы полунощные, падки до жгучих брюнетов! Кинжа-ал мне! Рэ-эвнуй-ю!!! Кэр-ров-ви жажду!

Ну вот она, наконец, и рассмеялась. Если сумеет пережить шок и простит, — лучшей жены ему не надо.

— Слушай, а как перекрашивают глаза?

Уже хорошо.

— А это, понимаешь, заодно: они разработали надежный способ местного применения так называемого Фактора Роста Капилляров, увеличили густоту их сети в радужке, параллельно они перевели мой организм на новый стандарт уровня меланина в коже, он отложился и по новой сети... В общем — чудеса науки...

— Слушай, — а темперамент у тебя теперь тоже брюнетский?

— О! Еще как!!! Могу доказать на деле! Но шутки — шутками: так как мы с тобой вроде бы как незнакомы, необходимо будет разыграть бурный и скоропостижный роман. Как обычно на курортах, только с серьезными намерениями. Бурная страсть, богатый иностранец, то да се... Ну что ты так на меня смотришь? Клянусь, что с прошлым покончено! Ха! Да это ж дураком надо быть, чтоб с ним теперь не покончить-то! Больше я от тебя — ни-ни, если только сам не захочешь...

— Думаю, — ответила Т.Т. Альфайре, — не захочу. По крайней мере — в ближайшее время.

Эпилог по всей форме.

На экране давным— давно шла очередная серия многосерийного фильма "Джунгли", а он все смотрел в экран, и не видел, отрешившись от всего окружающего. Это было ужасно. Он— то думал, да что там думал — уверен был, что все эти, с полетами и немногочисленными, но страшными драками события оставили его навсегда и сами остались позади. Раз неразумно, — думал он, — значит, и не будем делать неразумного, и никаких сомнений, и хватит тебе "Ольмуса — УТ", чтобы окончательно не потерять форму. Однако же, как выяснилось, не обманешь бога, делая одно, если он специально создал тебя для другого: черт, как завязавший алкаш, право слово... Знаете? Когда он не пьет— не пьет, много лет не пьет, а потом попалась ему дрянь какая-нибудь, конфетка с ромом, — и все начинается заново, как будто и не кончалось никогда... Его видите ли, как только сейчас выяснилось, волнует даже тот факт, что уж теперь— то он ни в коем случае не может называться лучшим. Он больше не Гроссмейстер, и это, скорее всего навсегда. Ну почему, почему это волнует больше, чем прибыли от всех контролируемых им фирм, вместе взятых? Ведь он же всегда еще и тактиком был, а с той поры еще и, — ей— же— ей! — поумнел... И тут позади, где— то в глубине дома засвистал телефон.

— Его Светлость, мой господин, — произнес бархатный баритон из безвестной дали, — приказал мне передать вам буквально следующее: "Если господину промышленнику наскучило производить презервативы и колготки, он может поискать работу на Бирже Труда Имени Дьенн-Дьеннаха. При обстоятельствах таинственных, порой фантастических кто— то всерьез действует против военно— морских баз некоторых государств. Поэтому, если вас заинтересует работа, связанная с покупкой пива, охотой на домашних свиней и прыжками в воду с большой высоты, она может быть вам представлена, если вы свяжетесь с абонентом, код..."

... Светлость?!!

16. 03. 04г.