Сшивающий время

Я воочию представлял себе, насколько основательно нужно всё обдумать и взвесить аргументы за и против, перед тем как переносить сюда производство. Возможно, даже стоило дать экспертам задание составить соответствующее заключение и по другим местам. Но как с сарказмом испрашали латиняне: Quem nullum latet secretum , когда времени на подробный обзор уже не оставалось, так и мне пришлось положиться на интуицию Семечкина и трудолюбие Еремеева. Я мог себе представить, как удивлялись в Поречье, зачем я прибрал к рукам мёртвый актив. Мне нетрудно было представить их изумление и вопросы, которые возникали в канцелярии: наивен ли я, безумен или следую непостижимой для них логике? Ни одно из этих трёх предположений не являлось ответом, который они искали. 'Все прогрессы реакционны, если рушится человек', а значит, краеугольный камень любого новаторства очевиден. Просто следуя своей цели, я имел возможность скрасить жизнь русских людей в отдельно взятом районе и сделал это. До конца весны с Еремеевым мы встречались ещё трижды: на новоселье, в день прибытия доктора Франца, когда он осмотрел всех местных, да на открытие вязальной фабрики. И как я подмечал, в каждый мой новый приезд в Кислые, деревенька преображалась. И не потому, что расчистили лесной участок дороги, и везде зазеленилось, скрывая грязь и разруху. Убогость как бы исчезала. Люди изменились. Причём изменились настолько, словно вздохнули полной грудью и выпрямились, сбросив с плеч чудовищную ношу. Я всегда поражался одному факту, — стоит лишь достойно платить людям за труд, как постулат Виссариона Григорьевича: 'труд облагораживает человека' обращается в железную аксиому. И точно так же происходит обратный процесс, если вместо положенного оклада, петь в уши о скотском прожиточном минимуме, как о манне небесной. Нет, Кислые не стали 'Сладкими', да и не этого я добивался. Кислые стали той деревней, где от каждого требовали по способностям и воздавали по труду. И когда в первых числах июня я развернул газету, то с полным удовлетворением души прочёл статью Киселёва, того самого журналиста, затаившего на меня обиду. Меня мало волновали традиции и морали общества, поскольку я смотрел на жизнь через призму своего времени. А у жизни свои собственные законы, которые кому-нибудь да обязательно не нравятся. Вот и Киселёв поначалу возмутился, когда я предложил ему написать цикл статей об уезде с определённым уклоном, посулив за это хорошее вознаграждение. Оказывается, тут так не принято, а любой журналист — свободный художник. В принципе, поклонение традициям — такая же сомнительная штука, как обещание вечного блаженства, ведь никто ещё не привёл доказательств его существования. Посудите сами: правила, определяющие ход жизни в России, в том же Варшавском герцогстве или, скажем, во Франции или Англии, уже не действуют, там их даже высмеивают, ибо в тех странах совсем другие законы, над которыми и мы, в свою очередь, потешаемся. И когда я приводил примеры из того же 'The Times' Джона Уолтера, или 'Moniteur' и 'Journal de l`Empire' , где печаталось то, что 'правильно', Киселёв делал удивлённое лицо. Впрочем, высланный гонорар он не вернул, хотя и продолжал позиционировать себя независимым журналистом. А в Кислые, тем временем, потянулись крестьяне за заработком.

* * *

Колонка выделенная Цветковым М.Н. в газете 'Северная почта'.

'Высокочтимый и благородный мой читатель, с каждой минутой я всё более укрепляюсь в убеждении, что вашему разуму будет весьма приятно ознакомиться с коротким рассказом о необычайных происшествиях, происходящих в Смоленской губернии в мае месяце одна тысяча одиннадцатого года от Рождества Христова. Благородным, достойным и высокочтимым героем упомянутых событий был ваш верноподданный слуга, чьи деяния достойны вашего чтения. Надеюсь, вы не испытаете разочарования от творений моей грубой музы. Разумеется, мне нет нужды подчёркивать мою моральную стойкость, на каковую я столь уповаю, ровно как и соотнесённые с моими статьями ожидания. И хотя, смею думать, Вы, мой дорогой читатель, не нуждаетесь в напоминаниях об опыте, приобретённом Вами, тесно общаясь со мной посредством печатного слова, Ваша душа испытывает совместно со мной те же каждодневные тяготы, выпавшие на мою долю на этом тернистом пути к истине. И слава Отцу нашему, что Вы совершенно свободны в выборе оных. Пусть мой талант невелик, зато велика добрая воля. Поток добродетели, извлекаемой мною из пера, послужит достаточным основанием, дабы Вы ещё немного задержали своё внимание и прочли о моих приключениях. Я слишком много говорю о себе. Знаю, знаю. Я просмотрел написанные мною страницы и безжалостно вычеркнул ровно половину. Однако мой дорогой читатель наверняка мне возразит: 'Месье Киселёв, что может быть интереснее Вашей жизни, взглядов и рассуждений?' Вполне справедливо. Вы убедили меня своими благосклонными доводами. Но есть другие вещи, о которых стоит написать, и в первую очередь то, из-за чего я начал эти строки. Сейчас я вдруг подумал, что люди чрезвычайно непоследовательны. Например, в чужих статьях (мы все знаем, о ком я говорю) мне всегда досадно, если автор уходит куда-то в сторону. Это ужасно мешает, и я принимаюсь читать наискосок до тех пор, пока снова не нащупаю прерванную линию повествования. Но вот я начал писать сам и тут же столкнулся с необходимостью отступить от сюжета. Ведь если я этого не сделаю, вы, дорогой читатель, ни за что не догадаетесь, отчего мои вполне невинные слова так вывели из себя одного месье. Для того чтобы объяснить, в чём тут дело, мне придётся рассказать давнюю историю. Ту самую историю, которую один месье предпочёл бы навечно предать забвению.

Так вот, вернёмся в одна тысяча семьсот четырнадцатый год. Англичанин Генри Милл получил патент на 'машину или метод выдавливания или переноса букв по одной, либо по нескольку — одной за другой' и все забыли об этом почти на столетие, кроме Пеллегрино Турри. Буквально три года назад он изготовил по заказу графини Каролины Фантони де Фивиззоно один механизм, который позволяет ослабевшей зрением Её Светлости вести переписку со своими друзьями. И каково же было моё удивление, когда я узнал, что подобные механизмы уже вовсю производятся в глубинке Смоленской губернии и выдаются за новшество! В деревне, которую сам Господь особо отметил, ибо за всю свою интересную и полную приключений жизнь более кислых щей, чем там, я ещё не испробовал. Как Вы уже догадались, не одно поколение смелых изыскателей нарекали деревню не иначе, как Кислые, и название это вскоре стало нарицательным. Впрочем, как и добродушное лицо того самого месье, когда я указал на банальное повторение уже изобретённого. Всё это могло показаться настолько несопоставимым, что если вы, дорогие читатели, посчитали мои слова за простое бахвальство, я просто не имею права обижаться. И всё же я смел это утверждать. Как и то, что вязальную машину изобрёл гальвертонский священник Уильям Ли, желая облегчить труд своей подопечной, и с тех прошло уже лет двести . Но здесь об этом не любят вспоминать, выдавая старые изобретения за свои собственные. Хотя стоит отдать должное местным вязальщицам: чулки выходят из их рук выше всяких похвал. А свитера и шапочки претендуют на изысканность и в своём амбициозном стремлении, как видится мне, могут внести живую струю даже в деятельность парижских галантерейщиков.

Засим остаюсь искренне Ваш, Киселёв'.

* * *

Проснулся я затемно с приятным ощущением, что как следует выспался, чего последнее время случалось не часто, и притом сон мне снился какой-то волнительный, с элементами откровенного разврата, причём я был главным героем и зачинщиком, вот только черты избранницы и детали приключения я не запомнил. Впрочем, это и к лучшему, так как оставалась хоть какая-то интрига, когда за скорым завтраком при свете свечи я пытался осмыслить значение сновиденья и свой холостяцкий образ жизни. На рассвете, когда я уже собирался вернуться в именье Есиповичей, и мальчик-конюх уже обхаживал осёдланного коня, к дому в Борисовке подъехал экипаж. Из окошка кареты появилось худое, бледное лицо. Задержавшись взглядом на мне, старик неспешно и покряхтывая, спустился на землю. Из узкого костлявого черепа торчали тощие пучки седых волос, кожа на ввалившихся щеках пожелтела и сморщилась от возраста, некогда чёрный сюртук был порыжевшим, изношенным и чересчур большим для иссохшего тела, а перчатки смотрелись на руках как угольные кисти мумии. Гость нахлобучил на голову шляпу, несколько раз сморгнул, словно сбитый с толку тусклым светом непогашенного фонаря, и сделал несколько шагов навстречу.

— Помилуйте, Леонтий Николаевич? Лёня! — произнёс он тонким дребезжащим голосом, заметно щурясь подслеповатыми глазами, и раздвинул руки для объятий. — Дай я тебя обниму.

— Что Вам угодно? — спросил я.

— Нет, не похож, — смутившись, произнёс он, остановившись на расстоянии руки от меня, и поднося к глазу монокль, сделал предположение: — Но Вы можете оказаться его сыном...

— Если Вы ищете сына Леонтия Николаевича, — пояснил я, — то его здесь нет.

Гость внимательно осмотрелся, помечая новые строения из кирпича удивлённой мимикой, затем перевёл взгляд на мой ладно скроенный редингот, безупречно повязанный галстук, замшевые бриджи для верховой езды и начищенные сапоги.

— Вообще-то чуть позже, мне хотелось побеседовать именно с Вами. Деревеньку-то и не узнать... Если я правильно понимаю, Вы — новый управляющий.

— Любезный, я не новый управляющий. Алексей Николаевич Борисов, — представился я. И здесь хозяин всего, что видите. А Вам, для дальнейшей беседы, не мешало бы сообщить...

— Племянник, значит, — пробурчал старик. — Ну что ж, извольте. Аполлинарий Борисов, по батюшке Николаевич. А теперь, известите моего брата о приезде, да поживее.

Я был одновременно раздражён и заинтригован. В эту самую минуту передо мной стоял человек, о смерти которого я так успешно растрезвонил, выдавая его за своего опекуна. И ведь не усомнился никто, и от наследства не отказывались. Однако, несмотря на всю абсурдность ситуации, нужно было что-то делать.

— Не в моих привычках принимать гостей в столь ранний час, но раз Вы здесь, думаю, Вам стоит немного обождать. Авдотья Никитична поздно ложится и как следствие, — поздно встаёт. Сами понимаете, старческая бессонница. Посему, дабы бестолку не тратить время, предлагаю проследовать со мной. Я провожу до деревенского кладбища. Леонтий Николаевич упокоился в позапрошлом году. Тут недалеко.

Старик не сдвинулся с места.

— Опоздал, — прошептал он.

— Простите, что? — не расслышав, переспросил я.

— Последние годы я провёл вдали от дома, — пояснил он. — Почитай со дня восшествия на престол нынешнего императора. Десять лет молодой человек, десять лет. Что ж сокрушаться теперь, ведите.

После этих слов стало понятно, почему его речь мне показалась немного чудной: беглая и правильная, однако отличающаяся необычным выговором, как часто бывает у людей, долгое время проведших в другой языковой среде.

Отдав должное у креста, мы постояли ещё некоторое время, и Аполлинарий Николаевич обратился ко мне с просьбой.

— Не сочтите моё пожелание за бестактность, но я бы предпочёл не встречаться с Евдокией Никитичной. Как-то нехорошо мы расстались в прошлый раз.

— Я ничего об этом не слышал. Хотя тётя любит поговорить о минувших годах, но вполне могла и запамятовать. Однако если я уступлю Вашей просьбе, прощенья мне не видать.

— Посмотрите на меня! — повысил голос старик. — Неужели нельзя просто жить, как живётся? Зачем обо всём непременно рассказывать? Поверьте, из того, что у неё характер не исповедальный, вовсе не следует, что она беспамятна.

— Сожалею, однако, по поводу памяти могу сказать следующее: Авдотья Никитична уже не помнит всё, что существенно, хотя сохранила память на лица. А Вы о каких-то десятилетних обидах.

— Двадцатилетних, — нехотя поправил меня Аполлинарий Николаевич. — Может быть, Вы и правы, но Леонтий её действительно боготворил, и я не желал бы ворошить прошлые обиды.

— Ваше право, — ответил я.

На протяжении всего пути старик не давал мне и слова вставить. Похваливал плющ, увивавший калитку и ограду кладбища, и долго рассказывал об этом растении, углубляясь в мельчайшие подробности. 'Hedera helix — это не глупый и бесполезный вьюн', — говорил он и продолжал многословно восхвалять полезные свойства этого растения. Из него, видите ли, можно готовить отвар для лечения ревматизма и болей в ногах. А в виде припарок он отлично помогает даже от зубной боли и вообще, чуть ли не является панацеей. И шагов за сорок до своей кареты внезапно прервав ликбез, обронил:

— Не рассказывать о моём приезде, наверно, бессмысленно. Тем не менее, Вы не сильно покривите душою, если скажете, что я отбыл, сославшись на плохое самочувствие.

— Аполлинарий Николаевич, но Вы вполне крепкий мужчина.

— Не льстите мне, — с улыбкой на губах произнёс он. — Во мне столько хворей, что я сам не понимаю, как до сих пор живу.

Остановившись перевести дух, он продолжил:

— Вы же не глупый человек и поймёте, отчего я так говорю. Моё известие причинит нестерпимую боль Евдокии Никитичне. Ведь речь пойдёт о её сыне, а он отнюдь не ange de dieu .

— Знаете, а отчего бы Вам не составить мне компанию и погостить в бывшем имении Есиповичей, где у меня резиденция?

— Есипович, Есипович, — пробормотал старик, потирая ладонь. — Вспомнил! Лёнин сосед. Так он что, тоже?

— Нет. Слава Богу, жив.

Наверно, у меня был слишком серьёзный вид, потому что мой собеседник побледнел и вроде бы пошатнулся, упираясь тростью в землю.

— Так каким образом у Вас резиденция в его доме? — раздражённо спросил он.

— Есиповичи сдали мне дом в аренду, — ответил я. — Сам Генрих Вальдемарович со всем семейством перебрались в Смоленск.

— Вот оно как, — протянул старик. — Тогда потрудитесь выражаться яснее, а то мне сложно Вас понять. В какую сторону ехать?

'Ну, да, — подумал я. — Называть именье Есиповичей — бывшим, было немного неосмотрительно с моей стороны. Однако какой-то вспыльчивый и раздражительный старикан'.

— Я поеду верхом, а Вы следуйте в карете за мной, — произнёс я, и до самого дома мы больше не разговаривали.

С Аполлинарием Николаевичем я встретился лишь за обедом. Он был самым кротким из людей, которых я встречал. Безобидное выражение лица, оставшиеся волосы, зачёсанные наверх, и на редкость невыразительные глаза — хотя утром это были не очи, а 'гром и молнии' — выдавали в нём смиренного и уравновешенного человека. Кстати, именно из-за этих глаз, думаю, я не стал обращать внимание на его грубость и ворчание. Речь его была подчёркнуто вежлива, тон — спокойный и ровный, а аппетит безупречный и даже капельку жадный, свойственный добрым и почтенным людям. Так что говорить, что я был удивлён этой перемене в характере и воспринял это спокойно, не стану. Понятно, что весьма опрометчиво и неблагоразумно потерять тактичность в беседе с человеком, на гостеприимство которого ты рассчитываешь, но, клянусь, у меня создалось впечатление, что старик превосходный актёр. Вполне естественно, что мне захотелось выяснить причины такого нелицеприятного поведения во время утреннего знакомства, да и что-нибудь о самом Аполлинарии Николаевиче стоило бы разузнать подробнее. И как я понял из беседы, виной резкому изменению характера являлось углеводное голодание и дефицит глюкозы. Во время этого состояния мозг посылает сигналы в гипофиз и надпочечники для вырабатывания специфических гормонов. У кого-то это протекает неспешно, а у кого-то подобно взрыву. Кортизол и адреналин — те же самые гормоны, которые вырабатываются во время сильного стресса, а голод — это, безусловно, стресс. К тому же, гнев и голод контролируется одними и теми же генами. Более того, отвечающие за это нейропептиды, в спинномозговой жидкости, ходят рука об руку. Конечно, Аполлинарий Николаевич ничего не знал о эндозепинах и холецистокинах, но помнил, что когда он голоден, то невыносим для окружающих.