| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— И в этом виноваты отнюдь не одни Тюдоры! — воскликнула принцесса. — Вы же сами читали, что злоупотребления папистов оставили в памяти такой след, что наши предки решили поскорее забыть всё, что о них напоминало. Пусть даже с художественной и культурной точки зрения мы лишились... что это?
В самом деле, в наступившей тишине, нарушаемой лишь посвистом ветра в каменных кружевах собора и негромкими разговорами наших спутников, тоже с трудом выбирающихся из танка и разминающих затёкшие конечности, до наших ушей донеслись едва слышные созвучия.
Опустившись на колено, я приложил ладонь к каменному блоку, которыми была выложена площадь.
— Или я схожу с ума... или это... это проходит через мостовую.
— Музыка?.. Но, в самом деле, мне тоже кажется, что мы слышим её не столько ушами, сколько... — Гергорика решительно направилась вперёд, ко входу в собор, и я заторопился за ней, машинально поправив кобуру. За спиной тут же послышались шаги Брунгильды.
Взбежав по ступеням и пройдя сквозь воронкообразную нишу портала, над которым нависали неразличимые во мраке фигуры святых, мы миновали чугунные врата, разделённые на множество квадратных секций с чугунными рельефами из Ветхого Завета. За ними оказалась не абсолютная темнота, которую я ожидал увидеть — в обширном тёмном притворе слабо светились арки, ведущие в главный неф. И именно оттуда навстречу нам хлынули могучие аккорды органа.
Теперь сомнений быть уже не могло — каменные плиты пола мелко вибрировали под ногами, но эту дрожь властно перекрывали низкие басовые тона, переходящие в инфразвук и отдающиеся в грудной клетке. Притягиваемые таинственной музыкой, мы пересекли притвор и оказались в громадном длинном зале, обрамлённом уходящим вдаль лесом колонн.
Падающие откуда-то сверху оранжевые отблески неярких светильников с трудом рассеивали темноту примерно на половине зала, а совсем уже вдали, очевидно у алтаря, горели крошечные огоньки нескольких свечей. Оставив Брунгильду у входной арки, мы с Грегорикой медленно, шаг за шагом, точно мотыльки, заворожённо летящие на пламя, направились вперёд, подняв глаза вверх — к левой стороне нефа уровнем выше, где среди ламп поблёскивали бесчисленные трубы органа, и протянулась отделанная темным деревом галерейка.
Центральный зал собора содрогался в такт несущим невероятную мощь созвучиям, низвергающимся сверху, точно тяжкий водопад. Незнакомая мелодия наполняла гулкое пространство, отражаясь от уходящих на невозможную высоту арок и контрфорсов, заставляла мелко подрагивать стёклышки витражей — и быстрее биться моё сердце, повелительно и непререкаемо настроив его под себя.
Замерев, я внезапно с невероятной остротой почувствовал, что старинный собор в это мгновение превратился в некую мистическую аукупунктурную точку — средоточие остатков культуры всего неизмеримо огромного мёртвого материка. Именно здесь сплелась сейчас болезненно тонкая сеть призрачных нитей, объединяющих отдельные человеческие существа, их мысли и память в цивилизацию. Кто мы поодиночке? Ничтожные, микроскопические проблески разума в бесконечной пустыне мироздания. Но людей соединяют невидимые векторы мысли, превращающиеся в слова, затем в легенды, стихи, книги. Подобно сетке силовых линий магнитных полей, они тянутся, переплетаясь в узлы и скопления, отмечая собой действие непостижимой культурной гравитации. В нормальном человеческом обществе эта сеть так плотна, сплетена в такую тугую ткань, что выделить отдельные нити и места пересечений попросту невозможно.
Здесь же, в кладбищенской пустоте, этот чудом уцелевший потенциал сиял, точно яркий маяк в бесконечной ночи. Я буквально нервами ощутил, как музыка заставила звенеть натянутые нити, устремляясь по ним за пределы тысячелетних стен, среди замшелых елей, известняковых склонов, стылых озёр, медленно струящихся рек, глубоких долин и заснеженных пиков. Прокатившись до самых дальних пределов пустынного выморочного континента, она словно напоминала мирозданию, что здесь когда-то жили люди.
Потрясённый внезапным и странным озарением, я ошеломлённо потряс гудящей головой, пытаясь отрешиться от пугающей трансцендентности. Единственное, что сейчас могло помочь — сосредоточиться на трубном пении органных труб. Уши немного привыкли, барабанные перепонки отошли от первоначального звукового шока, и теперь я смог потихоньку, осторожно впустить в своё сознание и мелодию.
Не будучи специалистом в музыке, я не рассчитывал на многое, но, к своему удивлению вдруг опознал отрывок из помпезного Марша императорских кирасиров, который до сих пор звучит на либерийских парадах. Зацепившись за него, словно за реперную точку, мои немузыкальные уши превзошли самые смелые ожидания, принявшись уверенно разматывать цепочку — кажется, это называется попурри? — из узнаваемых военных маршей. Возможно, дело было в привычке — они частенько звучали по радио, да и посмотреть на парады я любил с детства. Ещё, может быть, помогла тренированная зрительная память — я вдруг почувствовал, что перед глазами появляется картинка. Торжественные марши, перетекающие один в другой, вызвали видение печатающих шаг легионов и развёрнутых знамён. Мелодия не успокаивалась, приобретая все более воинственный оттенок, и внезапно я понял, что имею дело с аллюзией на Великую войну. Упорядоченное и бравурное 'ди эрсте колонне марширт' с размаху споткнулось, словно запутавшись в колючей проволоке, и сквозь тамбурины и флейты прорвался резкий звук пулемётных очередей, знаменуя победу детища Хайрама Максима над довоенными кабинетными стратегами и превращения 'маленькой победоносной войны' в кровавую мировую мясорубку. Трубы органа звучали, словно артиллерийские стволы, напряжение все нарастало, и мелодия потонула в какофонии яростных боевых кличей, громе канонады, шипении облаков ядовитого газа, стонах умирающих и стуке костылей. Всем завладела тема ужаса и отчаяния миллионов людей, увлекаемых фронтовым конвейером в пасть Молоха и не способных понять, как цивилизация докатилось до этого чудовищного кровавого безумия. Громогласные басы, надрывая душу и втаптывая слабого, одинокого человека в грязь, словно утверждали — войне не будет конца, и за временным миром последует очередное страшное и бессмысленное кровопролитие. Однако в этот миг из шквала беспорядочных звуков вырвалась чистая, уверенная и сильная нота. Прорезав хаос и сумятицу, она запела, точно далёкий горн, призывая за собой и суля спасение и новую дорогу, но... её прервал внезапный громовой, апокалиптический удар — он обрезал всё, словно захлопнувшаяся крышка гроба. Осталось лишь кладбищенское эхо. Казалось, последний вздох, и душераздирающий стон миллионов проваливающихся в небытие душ в следующее же мгновение заставят сердце остановиться.
Оранжевые лампы испуганно мигнули, и я почувствовал, как Грегорика инстинктивно качнулась ближе, словно ища защиты.
Но я ничем не мог ей помочь — мне самому хотелось сжаться в испуганный клубок, беспомощно зажмурив глаза и зажав руками уши, и разрыдаться. Трубы еле слышно стонали, и моя душа стонала вместе с ними. Гибель мира, конец человечества отразился в мелодии так впечатляюще, что ошеломлённый слушатель отчётливо понимал — это финал. Грохот могильной плиты, бесконечный мрак для мёртвых — и бесконечное отчаяние для выживших, несущих на челе проклятие братоубийства. Они тоже мертвы — но мертвы духовно, отравленные несмываемым грехом.
Не чувствуя под собой ног, я стоял, забыв кто я, где я, и на каком свете.
Я умер. Умер вместе со всеми. Пучина отчаяния уже почти поглотила меня, когда сердце тронула едва слышная нота.
Чистая, мягкая и робкая, точно пробивающийся из семечка нежный росток подснежника.
Одинокая, страшно одинокая. Бесконечно крошечная в сравнении с окружающей её мёртвой пустыней, тоскливым пепелищем погибших надежд. От одной только мысли о том тяжком, тоскливом пути, который предстоит этому ростку, чтобы пробиться к свету, бессильно опускались руки. Но если ли иной путь?
Новые ноты, складывающиеся в хрупкую мелодию, подсказывали — нет.
Иного не дано. Снова и снова, вперёд и вверх, от простого к сложному, от первозданной тьмы к свету — только таков путь жизни. Ничто никогда не устремится в высоту, если не отважится пробить скорлупу — если жизнь не дерзнёт сделать первый шаг.
Торопливые и робкие, но исподволь набирающие силу и звонкость ноты сыпались, словно весенняя капель. Капли, сливающиеся в ручьи, прокладывающие себе дорогу в мёртвом прахе погибшего мира; оплодотворяющие его обещанием нового рассвета.
Нет, жизнь не остановится никогда, во веки веков — так говорил финал этого удивительного музыкального произведения, и последняя нота упала на наши ладони, словно капля целительного эликсира.
Внезапно почувствовав, что уже давным-давно забыл дышать, я с дрожью выпустил воздух из лёгких. Переведя дыхание и сморгнув влагу с ресниц, я выпрямился и перевёл взгляд на Грегорику. Она, словно почувствовав, обернулась навстречу мне.
В её глазах таяли отзвуки пережитого катарсиса — она была потрясена не меньше меня, если не больше. Вселенная, вмещённая в показавшиеся бесконечными минуты — хотя мы слушали музыку минут десять, едва ли больше — вселенная, в которой сплелись ужас и надежда, словно требовала от нас, детей человеческих, найти своё собственное место в разворачивающейся в будущее истории. Хотя бы ради того, чтобы она не прервалась снова — мы только что всем сердцам почувствовали, как легко это может случиться.
Стоя в полумраке бесконечно длинного гулкого нефа, мы смотрели друг на друга.
Не знаю, что меня толкнуло — но, храбро протянув руку, я взял её ладонь и сжал тонкие пальцы. Принцесса не попыталась вырвать руку или отстраниться; более того, я почему-то не увидел в её взгляде естественного удивления или вопроса. Она смотрела прямо, открыто и бесстрашно, как всегда... хотя — может быть, мне лишь показалось — но зеленоватый мягкий свет её глаз сейчас сиял чуть ярче, чем обычно.
— Грегорика, я...
— Отец Алекзонндер!.. — сзади внезапно донёсся громкий оклик, и эхо от голоса Герта прокатилось по притихшему залу, заставив нас вздрогнуть.
Черт, как не вовремя!.. Запнувшись и упустив одно-единственное правильное мгновение, я смешался и смущённо качнулся назад. Принцесса, задержав глаза на моем лице ещё на пару мгновений, почему-то едва слышно вздохнула и посмотрела наверх.
— Унгер-младший? Рад встрече, да сохранит тебя господь, — отозвался с галерейки хриплый, но сильный голос.
Судя по всему, это и был таинственный органист. Заскрипели доски — кажется, он спускался к нам по проходящей в каменной стене лестнице. Держащий в руке небольшой керосиновый фонарь Герт, за которым следовали и все остальные спутники — включая даже Софию и Гейрскёгуль — направился от притвора к нам, и гулкое эхо шагов вернулось от невидимых в темноте далёких сводов.
Используя эту паузу, я постарался привести в порядок свои мысли. Чёрт! Неужели я вот так почти взял и признался... признался... в чём?
Ну да, каким бы тугодумом ни был, но наконец-то и мне самому стало ясно — конечно же, я влюбился в неё. Влюбился если не в самый первый же миг, когда её увидел, то уж во второй-то точно. И чем лучше я узнавал Грегорику, тем большее восхищение ей испытывал.
В этом, собственно, не было ничего удивительного. Удивляться следовало тому, что я едва не осмелился напрямую сказать об этом ей самой — принцессе Грегорике Тюдор, правнучке великого императора Траяна и одной из самых блестящих звёзд аристократического общества Либерии.
Кто она — и кто я?! Чего я хотел этим добиться, идиот? Да, очевидно, что она относится ко мне достаточно благосклонно, если не сказать по-дружески — и это само по себе невероятно и поразительно — но, простите, обычно юноши признаются девушкам в любви, чтобы узнать, могут ли надеяться на взаимность. Что именно я рассчитывал услышать? 'Благодарю вас за искренность, но я не могу ответить на ваши чувства?' — это самый лучший ответ, который могла бы подарить судьба, потому что, если представить себе совершенно сказочное развитие событий, альтернативой могло бы стать: 'Вы тоже нравитесь мне, Золтан, но нам никогда не быть вместе!' И тогда мне осталось бы только застрелиться, потому что именно я — гипотетически — заставил бы страдать прямую и искреннюю Грегорику. Просто потому, что никто и никогда не позволит наследнице императорской фамилии связаться с каким-то безвестным студентишкой сомнительного, пусть даже и дворянского происхождения. У принцессы есть долг перед семьёй, и её наверняка ждёт блестящая партия — кто-то из самых высших либерийских кругов, как бы даже и не сын нынешнего президента нашей благословенной республики и потенциальный кандидат на то же кресло в будущем. Даже если на секунду допустить, что она могла бы ответить мне взаимностью, разве я имею право опустить её на свой уровень? Предложить сбежать со мной и жить на жалованье простого инженера?.. Постойте, что за чушь мне вообще лезет в голову?! О чём я, вообще, думал?!.
'Ты все думал совершенно правильно, — мой наглый внутренний голос звучал против обыкновения негромко и даже печально. — Ты думал о том, как искрится золото её волос в закатном свете; о том, как тонка её талия; о том восхитительном ощущении, когда она прижалась к тебе свой мягкой грудью размера В или даже С; и о том, как стучало под сукном её сердце. О том, как хотелось тебе прижать её крепче, и о том, как она могла бы ответить на твой поцелуй — не слишком умело, но искренне, от всей души. Чтобы ни болтали злые языки — мне не кажется, что у неё есть опыт с мужчинами...'
'Не знаю, с чего ты это взял, но речь не про то: как тебе не стыдно снова выставлять хозяина похотливой свиньёй?'
'Дурак, ты не дослушал. Ты думал не только о том, как она красива; ты думал о том, что вам совершенно не нужно специально искать темы для разговора — с ней интересно говорить всегда. Ты восхищался её умом и тем, как быстро она подхватывала твои мысли, и сама заставляла тебя размышлять и приходить к неожиданным новым выводам; тебя поражала её решительность и способность вести людей за собой; а главное — её удивительная честность перед собой и перед другими. Вот о чём ты думал, и чёрт меня возьми, если в этом есть что-то плохое'.
Несмотря на всю очевидность и даже банальность перечисленных внутренним голосом тезисов, они в какой-то степени помогли мне собраться с мыслями; я давно уже замечал за собой, что в ситуациях, где не требуется немедленная физическая реакция, я начинаю путаться и медлить, пока не построю у себя в голове логически непротиворечивую картину окружающего мира.
Впрочем, как-то ответить внутреннему голосу на неожиданное, но, пожалуй, по-настоящему спасительное пояснение я не успел — на узкой лестничке громко, со странным металлическим отзвуком прозвучали шаги.
Загадочный органист предстал перед нами, заставив меня удивлённо вытаращить глаза. Меньше всего на свете я ожидал встретить посреди погибшего материка типичного католического пресвитера, каких мне нередко доводилось видеть напротив Публичной библиотеки; консистория Франклинской курии располагалась как раз через улицу, и они там кишмя кишели, как в свите своих кардиналов, так и самостоятельно.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
