Сполиарум

Но она где-то далеко, возможно, она едет в поезде метро, быть может, торопится ко мне, не предполагая о том, что я уже замыслил возмездие. Осторожно вернув трубку на место, я решил не ждать ее. В своей комнате я открыл нижние дверцы шкафа и достал картонную коробку, заполненную сваленными в беспорядке аудиокассетами. Мне была нужна черная, с наклейкой в белую и синюю полоску. Таких обнаружилось пять, на двух были надписи, лента еще одной была разорвана и две оставили меня в сомнениях. Вернув коробку на место, я оставил их лежащими на полу и, одевая черные сорочку и теплый джемпер, смотрел на них, наслаждаясь неопределенностью. Накинув черную стеганую куртку Лены, я обыскал карманы и обнаружил в правом несколько банкнот, немало обрадовавших меня. Теперь я мог позволить себе поездку на такси, что оказалось весьма кстати, так как я успел замерзнуть даже пока шел те несколько метров, что отделяли подъезд от старого автомобиля с проржавевшими, помятыми крыльями и дверьми. В нем было тепло и приятно пахло бензином. Печка наполняла салон воздухом с резким запахом гари. Вместе с хвойным благовонием и маленькими яркими фигурками животных на панели под лобовым стеклом они создавали странный тоскливый уют, который был уместен только здесь и нигде более. Назвав адрес, я откинулся на кожаное сиденье и спрятал руки в карманах куртки. Громко играла магнитола, даруя мне требовательные ритмы и простые куплеты, но я почти не прислушивался к ним, рассеянно улыбаясь и рассматривая улицы. Меня забавляло то, что дороги были мутной грязью в то время, как пешеходам приходилось пробираться через сугробы, которые лениво разгребали широкими лопатами немногочисленные дворники. Возможно, всему этому и было какое-то объяснение, но я не требовал его. Мне было достаточно ощущения причудливого превосходства. Здесь, в старой громыхающей и звенящей машине, посреди слякотных грез я чувствовал себя принадлежащим весне, тогда как все, оказавшиеся на тротуаре бессильно пытались отторгнуть от себя снега и холод, столь презираемые мной. Ничто не менялось от того, что нас обгоняли сияющие большие автомобили, мне важен был факт моего присутствия в той теплой полосе, которая самим своим существованием обещала больше, чем все прочие неумолимые предсказания. Я не ожидал, что за время моего вынужденного отсутствия в городе что-либо изменится, я редко замечал изменения даже в тех местах, где не был по несколько лет. Поднимавшиеся к небу строения и становившиеся чище улицы не могли впечатлить меня, когда я слышал все те же слова и прежние видел желания.

Водитель не пытался разговаривать со мной, за что я был ему благодарен. Посматривая на меня в зеркало, он спокойно вел машину и в благодарность за этот покой я заплатил ему чуть больше, чем было условленно. Мне запомнилась маленькая красная обезьянка из выцветшего пластика, но я понимал, что даже если увижу подобную, то не куплю, ведь у нее не будет сломана левая рука и не будет таким тусклым многие годы расточающий себя цвет. Поднимаясь по узкой лестнице, стараясь не наступать на окурки, использованные шприцы и осколки бутылок, я воображал множество способов завладеть ею. Запомнив номер машины, я мог найти гараж, в котором она имеет стоянку, пробраться в него и выкрасть желаемое, можно было снова вызвать этого же самого водителя и предлагать ему огромные деньги, на что он, как мне казалось, едва ли согласится или же, указав место назначения на окраине города, в тихом месте ударить его так, чтобы он потерял сознание и выкрасть вожделенный предмет. Впрочем, то были мои обычные легкие фантазии, о которых я забыл, как только встал перед старой дверью из темно-коричневого дерева и нажал на белую кнопку дверного звонка.

Долгое ожидание было для меня привычным и я вновь рассматривал лестничную площадку, пытаясь найти знакомые мне изъяны в ее квадратных светло-зеленых плитках или обнаружить новые. Одновременно я размышлял о том, что, несомненно, галлюцинации пронзили остриями своими мое сознание, причем, как и подобает истинному проявлению их, они не позволили мне определить, что именно является ими. После некоторых сомнений я пришел к выводу, что причина их была скорее токсической и заключалась в препаратах, которыми насытили мой организм за время пребывания в клинике. Позволив себе заметить, что я выбираю наименее опасный вариант, согласно которому эффект должен был пройти со временем, я все же предпочел остановиться именно на нем до тех пор, пока не смогу склонить себя к другому. В то мгновение, когда мне удалось в подробностях вспомнить образ электрического устройства, воздействию которого регулярно подвергали меня, дверь передо мной открылась и я решил оставить новые доводы до следующего кратковременного и вынужденного уединения.

Когда-то он был моим любовником, вторым из многих. Наша плотская связь прекратилась три года назад, но во всем остальном отношения не изменились. Мы по— прежнему много времени проводили вместе, оставались ночевать друг у друга и наполняли нашу жизнь таким количеством взаимных одолжений, что было уже невозможно вести им какой-либо счет.

С тех пор, как мы виделись в последний раз, его волосы стали длиннее и он покрасил их в светлый цвет. В черной футболке и выцветших голубых джинсах, он встречал меня радостной улыбкой, будучи одним из немногих, кто действительно был всегда рад видеть меня и кому я отвечал в этом взаимностью.

В молчании он обнял меня и отстранился, чтобы закрыть дверь. В темноте прихожей мы чувствовали себя неловко, как если бы за прошедшее с нашей предыдущей встречи время каждый из нас успел не один раз предать другого. Не скрывая своего вожделения, он испытывал его к обеим моим сестрам, а когда-то и к их матери, но даже мой отец, гневливый ревнивец, оставался равнодушен к тому, уважая в моем друге настойчивую любознательность и пытливую злобу. Именно его знания и опыт нужны были мне, но пришел я к нему не столько за помощью, сколько за силой. Его близость, его неизменно рассудительный тон всегда были полезны мне, приводили меня в благоприятное расположение духа и, уходя из этой квартиры, я чувствовал себя свободным и решительным, что мне требовалось больше всего сейчас, когда я с большей готовностью подозревал и воображал, чем наблюдал и действовал. Сбросив сапоги, предпочитаемые мной по той причине, что в те времена их мало кто носил, я позволил ему помочь мне избавиться от куртки и она обвисла на простом стальном крюке.

В его квартире все было простым и чистым. Он не любил украшений, избегал произведений искусства, но при этом был способен рассуждать о нем, нередко проявляя весьма любопытные наблюдения. Иногда он мог казаться слишком прямолинейным или ограниченным, но продолжалось это ровно до того момента, когда в нем обнаруживалось, что обычно случалось через несколько минут после разговора, удивительное понимание не только самого собеседника, но и некоторых его тайных желаний, особенностей и стремлений.

Подъем на четвертый этаж потребовал у меня значительно больше сил, чем обычно и, почувствовав становившуюся уже привычной темноту, я прислонился к стене и закрыл глаза, стараясь прогнать одну тьму посредством другой, надеясь, что та из них, которая была мне более привычной и всегда казалась самой легкой среди всех ее сестер, как и прежде окажется милостивой и дружелюбной, придет мне на помощь, одарит своей неистощимой силой, заставит меня улыбнуться и поверить в то, что жизнь таит еще немало непознанных и загадочных удовольствий.

-Тебе плохо? — встревоженная забота в голосе моего друга была столь нежна, что я не смог удержаться и слеза потекла по моей щеке.

-Они что-то делали со мной...— прошептал я и он решил, что я плачу от боли тех воспоминаний. Обняв меня за плечи, осторожно, так, чтобы ничем не дать мне заподозрить ласку или страсть в тех объятьях, он повел меня в свой кабинет, налево по короткому коридору, мимо ванной комнаты, где мы так любили ласкать друг друга утопая в пушистой пене с абрикосовым ароматом, мимо кухни, где столько раз вместо того, чтобы пить чай расплескивали его по полу, охваченные беспутной страстью. Усадив меня в стоявшее посреди комнаты низкое и жесткое, накрытое коричневым одеялом креслом, он ушел, а я остался смотреть на стоявший передо мной старый стол с обитой красной кожей столешницей, вместивший на себя столько аппаратуры, что перечисление ее утомило бы меня даже в те мгновения, когда я наслаждался навязчивой требовательностью к деталям. Название большинства из этих приборов и устройств, уютно устроившихся друг на друге, переплетенных проводами, широкими кабелями и тонкими трубками было неизвестно мне. Они гипнотизировали меня яркими разноцветными огнями, мигающими, мерцающими, медленно затухающими и также неторопливо разгорающимися, манили таинственными символами, вспыхивающими в глубине вакуумных ламп и я чувствовал в них жестокое волшебство, великое таинство, могущественное и скрытое от меня, от присутствия которого благоговейный и радостный восторг охватывал меня, ибо было все это подобно безупречному чуду, усомниться в существовании чьем не сможет никто и никогда. Посередине стола пребывал маленький и старый черно-белый телевизор в черном корпусе, на сером экране которого, в левом нижнем его углу менялся с черного в белом квадрате на свою

противоположность символ бесконечности. Подключенный к массивному и толстому корпусу из желтоватого пластика, принявшему на себя серые, с черными клавишами буквы, он тихо гудел, распространяя вокруг себя легкий и аппетитный запах горелой пыли.

Вспомнив, что кассеты были оставлены мной в кармане куртки, я попытался подняться и в это мгновение мой друг вернулся с чашкой ароматного зеленого чая. Объяснив ему, что и где следует искать, я вернулся в кресло и уже после второго глотка почувствовал себя значительно лучше. Теперь окружающее уже не казалось мне таким загадочным и притягательно-опасным, я видел только механизмы, устройства которых не понимал, но которые могли принести мне пользу и удовольствия и уже потому достойны были моей осторожной нежности.

Вернувшись, он сел за стол напротив меня, нажал на серебристую кнопку черного старого магнитофона, вставил кассету и захлопнул крышку. Набрав команду, он запустил воспроизведение пленки и откинулся на спинку стула. Мгновение он смотрел на экран, а я наслаждался его лицом с высокими скулами и маленьким подбородком, его блестящими, чуть сощуренными в угоду скромной улыбке глазами, вспоминая о том, как мне нравилось, когда они, напряженные от удовольствия, сужали зрачки, глядя в невидимую высоту, а рука его, сжав мои волосы, направляла меня все глубже и глубже.

Усмехнувшись, он выдернул разъем и магнитофон изверг из себя громкую музыку, десятилетней давности альбом, под который мы так любили изливать семя друг в друга. Я улыбнулся и пожал плечами, он рассмеялся еще громче, вытащил кассету, вставил другую и снова набрал команду. На сей раз его взор сосредоточился на экране намного дольше.

-Это ведь голограмма? — сжимая в руке маленькую белую чашку с танцующими на ней яркими, скорее красными, чем рыжими, белками, я обошел стол и встал за его спиной. Левую часть серого экрана заполнили чуть более темные цифры и буквы, в правой же толпились те, что составляли команды и обозначения, знакомые мне лишь потому, что я часто и подолгу наблюдал за тем, как таинственные коды, подобные зловещим предсказаниям, подчиняли себе неподвижные машины, несомненные сила и власть которых всегда оставались скрытыми от меня. В те спокойные дни я любил наблюдать за тем, как тонкие безволосые руки, нежно ласкавшие меня ранее, скользили по клавишам с тем же самоуверенным изяществом, а я, чувствуя усталость в ногах и пустоту в чреслах, расслабленно наблюдал за ними, сидя на подлокотнике, обдуваемый холодным воздухом из трещин в оконной раме и сквозь приторный привкус спермы наслаждался жидкостью, извергаемой старой, трещавшей во время работы кофеваркой. Ее вкус был по особенному отвратительным, но все же бодрящим и неповторимым настолько, что когда мой друг заговорил о том, чтобы купить новую, это закончилось скандалом и старая осталась, пережив с тех пор еще два ремонта, для которых мне приходилось возить ее через весь город к единственному способному восстановить ее мастеру.

-Подожди. — он снова вышел из комнаты и я, заняв его место, положив локти на край стола, наклонился к экрану, всматриваясь в темные буквы, в составлявшие их точки, чувствуя дурной для себя знак в том, что только благодаря их прихоти я могу различить смысл и суть. Чай казался все приятнее с каждым глотком, возможно, потому, что становился холоднее. Когда я, заскучав, поставил чашку на стол и уже, осмелев и чтобы хоть как-то развлечь себя, протянул пальцы к клавишам, мой друг вернулся с маленьким черным диском в руках. Положив его на пол, он размотал длинный черный провод и, склонившись над столом, соединил тот с компьютером. Вновь оказавшись перед клавиатурой, он переместил курсор на одну из команд, дотронулся до нескольких клавиш, после чего включил магнитофон и стал молча наблюдать за тем, как экран покрывается тем, что казалось мне хаосом точек и линий.

-Включи проектор. -выпив последний глоток, я вернулся к креслу, присел и, дотронулся до красной кнопки над одной из многих черных лап. Едва слышно загудев, устройство выплеснуло из себя тусклое свечение, сложившееся в серебристую эмблему производителя, а секундой позже ставшее цифрами процентов. Их было только восемь и мой друг, чтобы занять себя, обратил внимание на сотовый телефон.

-Раньше ты терпеть их не мог.

Я поморщился, вспомнив, что мою легкую неприязнь к телефонам он любил превращать в ненависть. Эти скользкие маленькие аппараты, нередко довольно красивые, сперва вызывали у меня злостную неприязнь, после ее сменило сдержанное, осторожное любопытство и только много позднее я все же признал их изящную необходимость, когда все же решился приобрести одного из них и смог в любое мгновение слышать голос любой из моих прекрасных сестер. Впрочем, я все же избегал злоупотребления, используя подобные устройства только в случае особой и безупречной необходимости.

-Сейчас тоже. Я хочу, чтобы ты вытащил из него картинки и узнал, кому он принадлежал.

Выдвинув ящик стола, он достал из него маленький плоский экран в черной стальной рамке и тонкими вьющимися проводами соединил его с телефоном. Нажимая его кнопки, он время от времени поднимал голову, чтобы бросить на меня насмешливый, испытующий взор.

-Мне она не кажется красивой, -он отложил телефон в сторону. — Я займусь этим чуть позже.

Проектор издал тихий сигнал и мы обратили к нему свое внимание, чтобы увидеть, как медленно поднимается из него, подобно утопленнице из лунной воды, изображение девушки, от вида которой сердце мое сжалось и рассвирепело от нежной и страстной ненависти. Бледная кожа ее только прозрачными была прикрыта черными трусиками, вьющиеся темные волосы казались тяжелыми и с ощутимым усилием, нехотя и только для того, чтобы соблюсти приличия покачивались, отвечая на движения гибкого тела. Она танцевала, она неторопливо изгибалась, перемещалась, вращалась, скользила и опасные движения ее украдены были у ядовитой медузы, подарены были тоскливой орхидеей, сопротивляющейся дождю, отняты у насмешливых протуберанцев и я, зачарованный, не мог отвести взор, не мог заставить глаза моргать и от этого или же от того, что столь неустрашимая красота оказалась вновь передо мной слеза потекла по моей левой щеке, неторопливая, как уверенная в своем попадании комета, неостановимая, будто все искусственные жемчуга наделили ее пугливой безупречностью своей. Глядя на меня, мой верный друг усмехнулся.