— Какой ценой?!
Не верит. Он не верит в свое счастье. Он убежден, что сейчас ему придется выполнять нечто невообразимое. Ужасное предательство или что-то в этом роде. Он все еще думает только о себе.. о том, что кому-то интересно его ломать или унижать. Но никому не интересен сейчас один человек, пусть даже такой незаурядный. Идет речь о судьбах многих.
— Твоя цена найдет тебя сама. Я не требую с тебя ничего. Просто скажи, что ты хочешь получить этот камень.
— Да!
Взяв ларец, открыв его неловкими от волнения руками, Берен увидел в нем сияющий камень. И безумной радостью осветилось его лицо...
А Наместник гордо выпрямившись, еще долго стоял по правую руку от трона. Он чувствовал себя на высоте. Он с честью выполнил возложенное на него — впрочем, что теперь для него значит это дурацкое слово "честь". После того, как он убедился воочию, что ничего хорошего оно дать не может...
И задержавшаяся на несколько коротких мгновений у него на плече рука Владыки — в одобрительном похлопывании по плечу — была ему куда как более важной наградой, чем все пустые слова этого мира.
Война Гнева
Война. Такое уже привычное слово. Ставшее за многие десятки.. да сотни уже лет родственным слову "жизнь". Но такой войны еще не было.. или нет.. была уже. Была. Давно. Минуло уже пять веков. Но все повторяется. Повторяется — куда страшнее, чем то, что было. Первая война была чем-то, так и оставшимся непознанным — слишком страшным, слишком ранящим и сметающим все опоры разума. Слишком большим и страшным, чтобы это познать — только тени боли и страха в памяти, только чувство разлуки, воспоминания о лицах погибших и неохватное ощущение одиночества и вины.
Эта война была совсем иной. Не менее смертоносная — он знал, что это конец — но в своей убийственной предсказуемости куда как более понятная. Все было ясно. Трезво и холодно он понимал, что будет делать сегодня и завтра, как все это пойдет прахом и рассыпется пеплом развалин. Но страха и скорби это не умаляло — только загоняло куда-то в глубину. Войска наступали. Еще несколько дней — и они будут здесь. И тогда все будет кончено.
Вина за неудачно спланированные боевые действия и отступление лежала на нем — так ему хотелось думать. Всегда легче обвинить кого-то, пусть даже и себя, чем признать неумолимую судьбу и ее власть над собой. И вина эта была, пусть даже и придуманная, но почти не было раскаяния, хоть он и падал на колени.. или этого не было? Было ли? Что он помнил в суете дней — беспрерывная забота в командовании уходом жителей Цитадели, приказы остаткам орков, которые еще держали оборону, стремительный бег вниз по лестнице.. кого-то задел.. неважно. Неважно все — только успеть. Отдать приказ еще вот тому командиру, проверить, как отправляются беженцы вот той группы. Лица, лица, лица.. среди них — одно чуть более остро запомнившееся, светловолосого сказителя, того, что стал в последние дни ближе к Владыке, чем он сам. И опять — бег, вопросы, приказы.
Все было так, словно бы ему заложило уши — звенящая гулкая пустота в голове, цветные искры перед глазами. Только это была иная, внутренняя глухота — многие из жителей Цитадели уже ушли, и рвалась связь с ними, с каждым днем все сильнее.
А потом стало ясно, что всем уйти не удастся. Войска противника были слишком близко. И очевидным представлялось одно — если уйдут все, покинув крепость, то бесчисленное войско устремится следом, а тогда не уйдет никто. Если оборонять крепость, то войско разделится на две части и уйти все равно никто не сможет. Что же делать?
— Все просто, Артано. Две трети воинов уйдут. Треть останется.
— Но.. зачем?
— Они примут бой.
— И погибнут.
— Да. Но, быть может, тогда войско Амана не пойдет дальше. Это шанс. Хоть какой-то шанс. Иначе нет и малейшего.
— А ты? Когда уходишь ты?
— Я остаюсь.
— Что-о!??..
Ему показалось — он ослышался. Это невозможно. Это не должно случиться!
— Это еще один шанс. И куда больший. Им не нужны люди, что обороняют меня — им нужен я. Забрав меня, они вернутся обратно.
— Нет! Этого нельзя допустить. Я не допущу этого!
— Это мой приказ. И ты его выполнишь.
— НЕТ!
И второй раз в жизни он ощутил это — неумолимая сила, во сто крат превосходящая его силу, подняла его и с размаху швырнула о каменный пол. Почему? Почему, Владыка? За что ты оставляешь меня?! В чем я виноват? Я не хочу опять быть без тебя — не могу. На сколько еще лет, веков, тысячелетий вновь быть одному. Я не умею. Я не хочу...
Майа без наставника — только половина живого существа.
Но и последней тени надежды, этой мысли о веках разлуки, которые закончатся все же.. все же закончатся.. когда-нибудь — не осталось. Даже такой надежды.
— И что же потом? Когда ты вернешься — все сначала? И когда это будет?
— Я не вернусь, Артано. Больше не вернусь. Никогда.
— Но.. почему? Почему?
— Так суждено. Я знаю, что так случится. Но я этого хочу сам.
— Чего?
— Ухода. Покоя. Иных путей, иных возможностей. Всего, что может ждать меня за этим миром. Того, что другие назовут изгнанием.
— А что же я?
— А ты пойдешь своей дорогой. Ты ведь не моя тень — ты давно уже взрослый. Давно уже сильный и умелый воин, зрелый разум. Ты — то, что ты есть. Прощай. Уходи и ни о чем не сожалей.
Он опустил голову и едва выдавил из себя чуть слышное:
— Прощай..
Повернулся — деланная плавность, выпрямленная гордо и фальшиво спина. И в эту лживую спину — ударом и лаской, болью и наслаждением.. всем, всем, что только могут вместить несколько слов, полетело:
— Ты всегда был для меня опорой, ученик...
Больше не было ничего.
А потом — уход, видения битв за спиной и ощущение потери, слишком слабое, по сравнению со всем остальным, когда он безуспешно искал в последнем обозе свою дочь, и куда большие потери — каждого гибнущего он чувствовал, мысли и чувства каждого помнил. И безумная слабость, когда он упал на холку коня и никак не мог подобрать непослушными пальцами повод — это рушилась Цитадель. Его детище. Его дом, ставший ему действительно родным домом — последним, он это знал. День или ночь — он не знал. Двигался, словно слепой. Но почему-то узнавал, если кто-то попадал в беду, и был там — вытащить из болота, подобрать заблудившегося, вылечить заболевшего. Но все это было словно бы само по себе — делали руки. Мысли были где-то в ином мире. В том, где был его Владыка и Учитель. В том, где сейчас творился суд и выносился приговор. Приговор, который он знал.
Пустота.. ледяная пустота и тоска. Даже нет боли. Нет ничего. Связь разорвана, разорвана и ничего никогда не восстановится. Он один. Один в том мире, где больше нет ничего для него. Ничего и никого. О силы мира, даруйте мне, бессмертному, смерть. Отнимите у меня эту ненужную проклятую жизнь, разбейте меня на сотни осколков, избавтьте меня от ощущения бесконечного ледяного одиночества. Не может быть Майа без своего Вала. Это противоестественно, смертельно, отвратительно. Черная темнота, лиловые пятна памяти, багровое зарево последнего пожара — вот и все.. куда же он едет, что же будет дальше — и зачем это все будет, если больше уже ничего не может быть...
И черная пустота ложилась вокруг него черными хлопьями снега, окрашенного в цвет дыма и пепла.
Вторая Эпоха год 1
Караваны шли на северо-восток, через глухие леса и пустоши, на которых круглый год свирепствовали ветра. В авангарде шла часть отряда воинов, другая замыкала унылую колонну. Сам Майа чаще ехал позади всех — так было проще и к тому же была возможность изредка находить отставших и заблудившихся. И — немалая выгода — давало повод как можно реже встречаться с основной массой людей. Уж очень не хотелось ему лишний раз наталкиваться на сочувственные взгляды украдкой и лишнее внимание. Вместе с ним ехал только тщательно подобранный отряд — те из его старых помощников и приятелей, кому выпал жребий жить.
Те, кто близко знал его, делали то единственное, что могли — хранили гробовое молчание. Коротко отвечали на вопросы, быстро исполняли распоряжения и держались поодаль, не обращаясь даже мысленной речью.
К первому снегу они успешно преодолели горный хребет и остановились в одной из надежно укрытых от ветров долин. Это было еще не то место, в котором ему хотелось бы основать новое поселение — слишком близко к старым землям — но вполне подходящее место для зимовки. Быстро срубили теплые и уютные хижины, нашли охотничьи и ягодные угодья. С плеч вождей свалилась большая часть бытовых забот. Это было уже немало.
Люди были подавлены и неразговорчивы. Большинство труднее всего переживало даже не гибель родственников — прожив всю жизнь на непрекращающейся войне они постепенно научились смирять боль потерь — разлуку с самой Цитаделью, местом гораздо более живым и сильным, чем обычная крепость, местом, поддерживавшим и заботившимся о них. Очутиться теперь навеки вне этих стен означало в суровый мороз скинуть с плеч теплый и уютный меховой плащ...
И все-таки время могло вылечить все, что угодно, а работа лучше всего отвлекала от грустных мыслей. И понемногу, по случайной шутке и улыбке оттаивали замороженные ветром войны сердца — чьи угодно, только не бывшего Наместника. Но ему легче было скрывать свои чувства. И не меньше, чем других его занимали дела. Многое в обычаях приходилось менять. Так. он приказал чтобы каждый из уцелевших мужчин взял себе в жены вдову погибшего воина. Это было неожиданным нарушением всех традиций — и все же это было единственным выходом в поселении, в котором треть женщин осталась без мужей и треть детей — без отцов. И это было принято с мудрым терпением, всегда отличавшем этих людей. Что выйдет потом — останется ли этот обычай в жизни других поколений, забудется ли как другие причуды военного времени — сейчас это было неважно.
Изменился и образ жизни: появились отдельные дома, появилось и отдельное хозяйство у каждой семьи. Но эти коренные изменения не рушили того особого молчаливо-верного единства изгнанников, показывая, что истинное единство выдерживает и более глубокие преобразования, не разбиваясь, но приспосабливаясь.
У Майа, или, как теперь его чаще всего звали, Вождя, дел было больше, чем у всех остальных. Ковать оружие и инструменты, находить новые лечебные травы и сьедобные растения — старые встречались за горами очень редко. Охотиться. Поминутно решать мелкие бытовые вопросы. Все, что делалось здесь руками, делалось с его участием. Это была очень простая и суровая жизнь, лишенная привычного уюта Цитадели, где не надо было уметь ни класть крыши, ни выделывать кожу. Но для него беспрерывная череда забот не была лекарством. Это была только работа — иногда тонкая и требующая внимания, иногда глупая, тупая, вызывающая ломоту отвращения в пальцах, привычных к тонкому инструменту, но не к ножу для чистки рыбы. Он мог бы быть — царем. Князем. Кем угодно, только не крестьянином и не охотником. Мог бы жить в роскошных палатах — заставить себе их выстроить. Это было бы вполне возможно — ему бы подчинились, и может быть, даже без тени осуждения. Но — то было еще не нужно. Пока еще — рано. Но где-то в глубине души уже занималось желание власти. Иной власти — не той, когда ты облечен уважением и доверием. Власти, которая дает право судить и убивать не по закону или здравому смыслу — по своей воле.
Он старался не подавать вида, что его что-то тревожит, но это все равно было заметно. И потому разговоры о прошлом, уже постепенно принимавшие оттенок воспоминаний о далеком времени, в его присутствиии всегда плавно сменялись обсуждением сиюминутных забот и дел. Артано ценил такую деликатность, но если бы все дело было в случайном слове, вновь пробуждающем память... Нет, его память была с ним всегда — и последний взгляд, брошенный на горящий невозможным черным пламенем камень Цитадели, и не выразимое никакими словами чувство полного и окончательного разрыва связи с Владыкой, и нестерпимое чувство неизбывной вины и скорби. Время его не лечило — да и не могло вылечить.
А потом были долгие дни зимней охоты, и девушка с умелыми руками, лихо разделывавшая рядом с ним окровавленные и замерзшие туши — так же споро, если не лучше, чем он сам. И внимательный взгляд непривычных пронзительно-синих глаз, пристальный и упрямый. Молодая девчонка — невысокая, медно-рыжая, с лицом, усеянным россыпью золотых веснушек — упрямая, словно бык. Эйре. Имя — напоминанием далекого, невероятного уже прошлого. Полукровка, чья мать была из атани, до войны была ученицей повара. Он видел ее тогда только мельком, изредка — мечом ее учил владеть кто-то другой, а в хозяйство поварих он предпочитал не вмешиваться. А теперь они работали три долгие недели рука об руку, и рождалось между ними что-то — странное молчаливое понимание, выражавшееся в мелочах — она всегда знала, когда подать ему нож, когда придержать скользкую груду мяса. Он без слов чувствовал, когда ей надо помочь, когда просто не дать работать. Через несколько дней она была единственной напарницей, с которой он хотел бы работать — и это была самая проворная и самая молчаливая пара из всех. Вот только взгляд ее — прямой, настырный — слишком уж отличался от мягко-ненавязчивых манер остальных.
Окончились работы, и он почти упусти ее из вида. Девушка была сиротой, жила с двумя подругами. Только вот по счастливой случайности одной из соседок оказалась маленькая бестия Лаххи, считавшая себя не только лучшей свахой в мире, но еще и лучшей подругой Артано. И потому как бы случайный и как бы просто проверочный визит большого начальника, решившего проверить, как живут три одинокие девушки на окраине поселка обернулся — неожиданно для всех — долгим вечером, полным смеха и шуток. Больше всего веселилась, разумеется, Лаххи, но ей удалось-таки вытянуть из Майа несколько улыбок и довольно двусмысленных шуток. Искренне ли он смеялся, или только не хотел выглядеть мрачным бирюком, никто не знал — но взрывы хорового смеха заставляли соседей выглядывать в окна. Не смеялась только Эйре, только в самые веселые моменты прижимая к губам тыльную сторону ладони. Синие искры так и брызгали тогда из ее глаз. Все остальное время она молча сидела у окна, накручивая на палец жесткие, точно медная проволока, пряди коротко обрезанных волос.Он зашел еще несколько раз — с таким же результатом. Шутки и смех — и ни одного слова между ними с Эйре. А потом она сама пришла к нему — и осталась.
Трудно было привыкать к тому, что рядом с тобой всегда кто-то есть. Трудно было учиться делить свое время и свой дом с другим человеком, каким бы дорогим тебе этот чужой не был бы. Она была деликатной и умной — быстро поняла, чем именно он отличается от обычного человека, никогда не касалась тех тем, которые могли бы причинить ему боль. Она вообще была молчалива, и часто они просто сидели вместе у огня, не говоря ни слова, понимая друг друга каким-то непостижимым иным образом. Она была для него идеальной подругой — никогда он не слышал упреков или обвинений ни в чем, сколько бы времени не отсутствовал и чем бы не занимался. Ни словом, ни взглядом — всегда спокойная радость и приветливая улыбка. Маленький талисман, так он думал о ней — но была ли это любовь, или теплая благодарность, он не знал сам. Предпочитал просто не задумываться, способен ли он еще любить. Знал, что умеет ненавидеть — и не смотрел дальше.
