Новый запах нельзя было скрыть. Что почуяла Старая Мамонтиха, то почуяли и остальные. Вдруг все рванулись туда, не спросились вождя, не послушались, обогнали её, оставили в стороне, позабыли обо всякой осторожности, обо всём позабыли, кроме этого нового запаха. Понеслись. И детёныши тоже со всеми вместе. Старой Мамонтихе пришлось зычно затрубить, чтоб призвать их к порядку. Затрубить даже дважды. Чтоб у них зазвенело в ушах, чтоб они все опомнились. Они остановились. Но теперь, когда Старая Мамонтиха затрубила, враги могли издалека их услышать. Те враги, что оставили запах в овраге, где копал Длинный Хобот, те могли их услышать. И погнаться. И те, кто могут ходить по прошлогодней тропе, тоже могли их услышать. И устроить засаду. Теперь нужно было быть ещё более осторожными.
Старая Мамонтиха вернулась на своё законное место во главе стада. Остальные покорно стояли, не шевелясь, только обмахивались ушами и выглядели виноватыми. Порядок восстановился. Но всё равно Старой Мамонтихе было не по себе. Она не пошла, не повела дальше стадо, она пожелала стоять. Хотя теперь стоять никто не хотел. Все хотели попасть к воде, и как можно скорее. А Старой Мамонтихе что-то мерещилось. Она снова принюхивалась, она снова прислушивалась, она снова приглядывалась, но ей казалось, будто запахи прячутся от её хобота, а унылая степь убегает от её глаз. Жёлтые травы словно бы не желали с ней видеться: не ластились к её нюху, как прежде, не шевелились вместе с её дыханием, ничем не привлекали, а как-то задумчиво замерли, будто боялись обмолвиться — но о чём травам думать? О чём они могут обмолвиться? И о чём думать Старой Мамонтихе? Если они не выйдут к реке, то погибнут не только детёныши, погибнут все. Все как один. Может быть, именно этого жаждали коварные травы... Никогда больше не попадать мамонтам в рот?.. Старой Мамонтихе вдруг безотчётно захотелось повернуть назад, просто взять и повернуть, как прошлым летом, как тогда, когда тоже было тревожно — она даже вдруг развернулась, шагнула в ту сторону и стала смотреть назад. Но стадо не стало за ней разворачиваться, стадо смотрело вперёд и желало идти. Позади ничего для них не было интересного, только такие же травы, безмолвные, чахлые, и ещё... позади шли гиены, Старая Мамонтиха их услышала, они шли по следам мамонтов и не таились. Будто чуяли поживу. А выше, в небе, над гиенами парил стервятник. И разглядывал мамонтов сверху. Старая Мамонтиха тоже захотела его разглядеть, но не смогла. Не такие у неё глаза, как у стервятника. Многого ей не разглядеть. Очень многого. Зато Старая Мамонтиха вдруг ощутила, что они всё знают. Все всё знают. И гиены знают, и стервятник знает, и все остальные мамонты тоже знают, что сейчас они пойдут дальше. Пойдут вперёд. Все это знают вокруг, а Старая Мамонтиха будто забыла. На солнце теперь поглядела, даже на солнце. Карабкалось кверху жаркое солнце, над степью, над тем самым местом, куда так хотелось вернуться, где было спокойно. Слепит солнце глаза, а Старая Мамонтиха всё равно глядит назад. Глядит — и ничего не видит. Ничего такого, что может ей подсказать, что может напомнить. О чём напоминать? О чём?..
О детёнышах, может быть. Очень пекутся мамонты о детёнышах. И Старая Мамонтиха вновь посмотрела заботливым взглядом на Рваное Ухо, потом на крохотного Бурого Комочка. Есть у них матери, у обоих, а она как мать матерей. Старшая мать. Больше всего мамонты уязвимы из-за детёнышей. Редко мамонтицы рожают, потом долго кормят молоком, не одно только лето, а несколько лет. И при всякой тревоге, при всякой беде первым делом страдают детёныши. Иногда просто теряются в суматохе бегства. Иногда гибнут от усталости. Иногда у их матерей пропадает молоко, тогда гибнут от голода. От болезни могут погибнуть. Ото всего. Прошлым летом в их стаде было трое детёнышей. Была Свежая Травка — погибла. Вдруг свалилась при бегстве и больше не поднялась. Ещё была Кроха — пропала. Однажды ночью пропала. У Старой Мамонтихи тогда разрывалось от боли сердце. Она хотела вернуться, чтобы искать, чтобы найти, непременно найти. Она хотела вернуться — и не могла. Тропа двуногих была рядом и сами двуногие были рядом. Что-то подсказывало, что рядом. И Кроха попала к ним в плен. Старая Мамонтиха не понимала, для чего людям Кроха — наверное, чтобы съесть. Она не могла знать, что Кроха нужна двуногим, чтобы съесть всё их стадо. Чтобы в следующий раз с её помощью вести всё стадо прямо в загон. Так люди хотели, но просчитались. Чёрный Мамонт ошибся. Умерла Кроха без материнской опеки, но не для Старой Мамонтихи. Та всё ещё её помнит. Помнит живой. Только пропавшей. Зато Рваное Ухо до сих пор с ними. Прошлым летом он был совсем мал, как сейчас Бурый Комочек, но выжил. Крепкий детёныш. Настоящий мамонт. Старая Мамонтиха глядит на него, вдыхает его запах — и ей становится легче. Она всем тут как мать. Старшая мать. За всех отвечает. Всех помнит. Живых и ушедших — всех помнит. И Кроху прекрасно помнит. Почему-то ей вспоминается именно Кроха. В этом самом месте пропала. Где теперь Кроха? В каких угодьях? Как выглядит? Вот бы Старой Мамонтихе на неё поглядеть. Хоть одним глазом. Вот бы учуять хоть на мгновение. Хотя бы след от её запаха, хотя бы что-то. Но Крохи нет. Ничего от неё нет. Только память. Зато есть Бурый Комочек, такой крохотуля, такой беззащитный, такой любимый. Старая Мамонтиха, без сомнения, отдала бы за него жизнь, обменяла бы его жизнь на свою, если бы это могло помочь. И за Кроху бы отдала, если б можно было её вернуть, и за Рваное Ухо. Но не вернуть никак Крохи. И Свежую Травку уже не вернуть, и ушедших в позапрошлом году и ещё раньше — их всех не вернуть. Как Длинного Хобота, верного друга... Никого не вернуть. Зато нужно беречь Бурого Комочка. Беречь за них всех. За всех погибших и потерявшихся. И Рваное Ухо беречь, покуда ещё пьёт материнское молоко, покуда не может сам за себя постоять. Старая Мамонтиха и бережёт. И впредь будет беречь, до тех пор, пока держат ноги. Пока бьётся её большое сердце. Пока не стало пищей для людей.
Двинулось дальше стадо мамонтов. Вдруг само двинулось, как по команде, и подтолкнуло своего вожака. И вожак подчинилась, привычно пошла впереди. А где-то сзади завыли гиены. И сверху как будто стервятник заклекотал, как орёл, отвечая гиенам, что те не ошиблись, что по-ихнему вышло. По-ихнему разве? Старая Мамонтиха снова упрямо остановилась. Опять ей что-то почудилось. Опять померещилось. Ветерок донёс новый запах, смутный, неразличимый — но всё же тревожный. Эти двуногие так коварны, могучей Старой Мамонтихе, не боявшейся никого, ни с зубами, ни с когтями, ни с лапами, ей достаточно было только намёка на запах непостижимых заклятых врагов, чтобы тут же забыть о желанной воде, обо всём остальном, — и решиться. Нет, Старая Мамонтиха много уже повидала на своём долгом веку. И сейчас она повернёт. Ради их всех повернёт. Ради памяти Крохи. Ради Бурого Комочка. Ради Рваного Уха. Ещё дальше повернёт. Ещё решительнее. Вода, ветки, кора отодвинутся, жары и жажды станет побольше, но этот мерзкий ненавистный запах не потревожит больше её хобота. И не станет грозить детёнышам.
Стадо понуро свернуло вбок. Старая Мамонтиха решила сделать ещё один крюк. Большой такой крюк. Огромный и хитрый. Под стать самим мамонтам. До заката они пойдут в сторону, как бы назад, как в прошлый раз, и только потом начнут обходить тревожное место как можно дальше. Все покорно побрели разбухшей цепочкой в совсем другом направлении, чем то, откуда заманчиво пахло водой, вожак властно прибавила шагу, но что за странные звери запрыгали далеко впереди?.. Что за каменный стук вдруг послышался?.. Стадо вновь остановилось и стало усиленно принюхиваться. Но кроме суши от мёртвой травы ничего не попадало в их хоботы. А глаза видели странную важенку и непохожего волка. Непохожего, потому что без запаха, глазами похожего, но почему-то не пахнувшего. Эти странные двое, важенка и волк, забавно прыгали вдалеке, будто играли друг с другом; волк и оленуха гонялись друг за дружкой, но не как охотник и жертва, а по-другому, как двое детёнышей, шаловливых детёнышей. Старая Мамонтиха подивилась, но опять сворачивать не стала, что за дело ей до нелепых чужих детёнышей, она двинулась дальше, прочь от реки, от тревожного места — но теперь вдруг воздух наполнился резким запахом. Плохим запахом. Гарью.
Там, где только что скакали странные детёныши, теперь полыхал огонь.
У Старой Мамонтихи больше не оставалось никакого выбора. Они опять развернулись и побежали к реке. Прочь от огня. К спасительной воде.
Хитрость мамонтам не удалась.
* * *
Ночь светла. Неприятная ночь. Звёзды светят, луна слепит. Высунутый Язык встал на пути у стада мамонтов, но те почему-то не замечают его. Слишком напуганы. Слишком спешат. Старая Мамонтиха вроде как что-то заметила, вытянула хобот вперёд, нюхнула, но, не найдя запаха, только мотнула большой головой. И прошла сквозь. А за ней и всё её стадо. Тоже сквозь или рядом. Один за другим.
Высунутый Язык в ярости. Глупые мамонты! Идут на убой. И никак их не завернуть.
Высунутому Языку нужен помощник. Хороший помощник. Получше гиен. Но и с гиенами не сговориться, а с демоном — как? Высунутый Язык не знает. Совсем он потерялся. К людям обратно надо идти. Там, может быть, что-то получится.
Высунутый Язык застрял между мирами. По-людскому он призрак. Ни живой, ни мёртвый. Межеумочный. Как такое возможно? Да запросто. Нет ничего невозможного, есть только невидимое и незнаемое. А возможно всё. Особенно, если в этом замешан шаман, потусторонние силы и чрезмерные страсти.
Высунутый Язык живёт среди камней и скал. Прячется днём и наблюдает ночью. За людьми наблюдает. Чтобы отомстить. За всё отомстить. И согреться.
История его недолгая. Ему нравилась девочка. Они росли рядом. Его отец рано погиб, он жил с матерью, оба деда его воспитывали, но он их не любил. Они придирались к нему и многого хотели. А сам он хотел только эту девочку. Он глядел на неё, она поглядывала на него, но потом... У людей существует дурацкий обычай, когда-то придуманный шаманами или кем-то вроде того ("предками", как они говорят). Они называют это Посвящением. Для девочек оно одно, для мальчиков другое. Покуда мальчик не пройдёт их дурацкого Посвящения и не получит родовой татуировки, никто не станет считать его взрослым, все будут утверждать, что он всё ещё ребёнок, даже если у этого "ребёнка" давно уже поседели волосы. Так заведено у людей. Мальчики, чтобы стать охотниками, должны проползти по тёмному лазу в Пещере Предков, должны найти выход, не заблудиться. Как они говорят, должны встретить предков, предки их проведут в полной тьме куда надо. Его не провели. Он никого не встретил. Он запутался в тёмных ходах. Ползал, ползал, но он ведь не червяк. Они не ели много дней перед этим испытанием. И не пили воды. Он потерял сознание и должен был умереть. Но над ним сжалились. Другие поползли его искать и вытащили назад. В чём он был виноват? В том, что не умер? Но ведь они сами вытащили его, он никого не просил. Однако шаман объявил его непрошедшим. Якобы духи его не признали и предки отринули. Он не получил заветной татуировки и остался в мальчиках ещё на год. А та девочка стала женщиной, и теперь он как бы не имел права на неё глядеть. Он должен был ещё год играться с детьми, а потом проползти снова в пещере. Но что значит ещё год! Как мог он играться с детьми! Он был сильнее любого из них, но они были все, все вместе, а он — один. Они презирали его. Они смеялись над ним. Смеялись за его спиной, когда были поодиночке, и смеялись в лицо, когда были вместе. И взрослые хмурились и тоже, наверняка, смеялись в душе. А та его девушка, за нею уже вовсю ухаживали те, кто проползли, которые не заблудились, не потеряли сознания, и через год... через год для него уже даже не было бы смысла ползти. Через год эта девушка уже имела бы мужа, а он... он ещё должен был выстрадать этот год. Нестерпимый. Невыносимый. Над ним все потешались, все измывались, все как один. Его мать тихо плакала, одна только она его понимала, а все остальные — он их возненавидел в ответ и не хотел никого знать, прятался ото всех. Но куда он мог спрятаться? Дети всюду его доставали своими смешками, своими колючими взглядами и ухмылками. Это они, они сами навели на него неудержимую порчу. Однажды он не стерпел. И за всё отомстил.
Это случилось в конце весны на одной из малых летних стоянок. Дети его довели. Их едкий смех навёл на него неудержимую порчу. И он задумал превосходную месть. Он не мог колдовать. Не был способен. Зато он был охотником, хотя его никогда и не брали ни на какие охоты, он был охотником-одиночкой и хорошо знал, где находится нора волчьей вождихи. Когда дети боролись, скинув набедренники, чтоб не порвать, он незаметно стащил одну одежонку. И отправился к волчьей норе.
Как всегда, волки охотились где-то вдали от норы. Только волчица оставалась с волчатами. Он заставил её вылезти и бесстрашно убил своим копьём. Не такой уж он трус. Ярость его вдохновляла. Он запихал убитую мать обратно в нору, к живым выродкам, и ещё набросал туда сухих веток. Потом достал дощечку, трут и огневое сверло. Перепуганные волчата пищали внутри заткнутой норы, огонь долго не желал приходить, он опасался, как бы волки не пришли раньше, почуяв неладное — но, наконец, огонь всё же явился — и он подпалил нору вместе с волчатами. Ничуть ему не было жалко. Его разве кто-то жалел? Весь этот мир сговорился в единой травле против него и всегда прятал ненависть под личиной своих лживых улыбок, неприязнь сквозила во всём, чего он только не наблюдал. Почему никто не хотел его пожалеть, даже дети! Никто не сочувствовал его бедам. Они отнекивались, что сочувствовать — значит переґнимать к себе слабость — ладно, пусть так! Он принял их правила. Раз у них камни вместо сердец — он тоже решил действовать камнем, не хуже их, ничуть не хуже! Он принял вызов. И ответил всем. Достойно ответил.
Он оставил украденный набедренник мальчугана возле норы. А взамен сорвал несколько травинок, окроплённых кровью убитой волчицы. Он направился прямиком на стоянку, не пряча следа. Подошёл к жилищу одной вдовы, дети которой больше всего ему досаждали, и небрежно уронил перед входом окровавленные травинки. Эта хижина была без хозяина — кто бы мог разоблачить его замысел? Некому! Если что вдруг и заметят, то подумают: дети игрались. У вдовы ведь осталась уже взрослая дочь и маленький сын. Дочь всегда насмешливо потрясала своими спелыми грудями, когда он — по делам! — проходил мимо, а её выродок-братишка даже порой хватал в руку камень. Он отвечал им словами или вовсе не отвечал. А теперь он ответил поступком! Его замысел был превосходен. Великолепен. Какой бы колдун сумел так ловко обстряпать! А у него получилось. Волки вернулись к своей норе, обнаружили разбой и пришли мстить. Люди душными ночами откидывали настежь пологи своих лёгких хижин, и какой-то волк утащил сынишку вдовы прямо с лежанки. Славный начался переполох! Вдова кричала, что видела оборотня — и люди тряслись от страха. Все они, якобы взрослые, тряслись от страха! А он нашёл полуобъґеденный трупик того, кто когда-то грозил ему камнем, стёр вокруг волчьи следы и созвал людей. Надо же! Перепуганные, они начали слушать его, Непрошедшего. Когда плохо им стало — послушали. А ему разве не было плохо ещё прежде их? Все уверились, будто действовал оборотень, тут же ушли со стоянки, но на переходе пропал ещё один мальчик. А на новой стоянке похитили девочку. Теперь люди рвали волосы на своих головах, теперь они жаловались. А он, наоборот, прятал улыбку под маской сочувствия. Страшная началась суматоха. Для них, не для него. Он в глубине души ликовал над их горем. Пусть узнают, каково было ему, когда он помногу дней валялся больной в одиночестве, когда он почти умирал, а они только смеялись: хватит прикидываться! Теперь они сами "прикидываґлись". Проклятый Еохор был далеко, на другой стоянке, с другими, тут старики и старухи нелепо шаманили, кто как умел. А никак они не умели. Просто им повезло. Когда они ещё раз поменяли место стоянки, теперь они расположились на охотничьих угодьях львов. Волки боялись туда соваться по ночам. Они могли прийти только днём, когда львы обычно крепко дрыхнут. Но днём бдели люди. И похищения прекратились. Но люди ничего не забыли. Вскоре всё племя сошлось вместе, Еохор сразу же узнал про "оборотня" и вскоре начал к нему приставать. Как будто о чём-то догадывался. А он, он ненавидел шамана больше их всех, он еле сдерживал гнев. Ведь это старик Еохор был виноват во всех его бедах. Что мешало тому объявить его прошедшим, как остальных? Ничего не мешало. Если б хотел, мог объявить. Ни один бы не возразил. Никто ведь не возражает шаману. Люди боятся его как огня. А он не боялся. Он, мальчик по-ихнему, не боялся. Он сказал непотребное Еохору в лицо и ещё сказал, что не верит ни в каких его духов, что тот — обманщик, дрянной старик, он всё высказал сразу и не таясь. Еохор побледнел. А потом побагровел. Откуда-то выхватил кость гиены и ткнул ему в грудь. "Те, в кого ты не веришь, разберутся с тобой!" — так сказал Еохор. И он заболел. Серьёзно заболел.
