Накануне Потопа: часть первая

Вечному Солнцу посвящается

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

История эта случилась давным-давно, в незапамятные времена. Люди тогда ещё не считали года, не складывали их аккуратно в десятилетия и столетия, не возвещали самим себе новые эры. И свои священные книги, ни одной, люди тогда ещё тоже не написали. Не было надобности. И букв тоже не было, какими записывать. Люди не расчленяли тогда слова, и мир тоже не расчленяли. Мир им казался живым и разумным. Требующим смирения. Но у людей было много хорошей еды, им стало трудно смирять свои страсти. Людские страсти требовали перемен. Как их сдержать?

Люди пришли в эти места следом за мамонтами. Они называли себя Люди Мамоны. Они перебили всех мамонтов в тёплых полуденных землях и тогда перебрались в засушливые степные края. Поначалу здесь паслось множество их любимой добычи. Много стад мамонтов обитало тут постоянно, как львы, как гиены, так много, что у одного человека даже близко не хватило бы пальцев на руках и ногах, чтобы пересчитать все стада. А в каждом стаде было столько зверей, что уже несколько человек должны были сложить все свои пальцы, тогда бы только получался правильный счёт. Однако люди прожорливы. Постепенно исчезли все эти стада. Не стали жить постоянно в степи. Стали прятаться и бродить по окраинам, подальше от людских глаз. Часть людей ушла в горы за новой добычей и стала именоваться Горными Братьями. Другие, большинство, остались в степи. Они караулили мамонтов возле реки. Высылали разведчиков во все стороны, взывали за помощью к духам и ждали. Ждали, когда придут мамонты. Молодёжь уже потихоньку роптала, что надо опять идти дальше, как делали предки, искать новые земли с обильной добычей. Но те, кто постарше, те опасались. Куда теперь людям идти? С закатной стороны раскинулся огромный лес, люди не привыкли охотиться в лесу. И там нет достойной добычи. Если идти далеко на восход, там слишком сухо, пустыня. Как людям выжить в пустыне? Ну а если отправиться в полуночную сторону, тогда люди мамоны столкнутся с другим народом, с маленькими людьми тундры. Они злы и бесстрашны. Кто хочет войны? Потому те, кто постарше, предлагали сначала отправить разведчиков в дальние земли, дождаться их возвращения и после решать. Весной хотели отправить разведчиков, как только сойдут снега. А пока ждали мамонтов, чтобы сытно пережить зиму.

* * *

Вода так сильно сверкает на солнце, что даже слепит глаза. Молодой охотник щурится и прекращает грести.

Его долблёнка остановилась ровно посередине реки. Впереди, на том берегу, могучей зелёной стеной встаёт густой лес. Туда и нужно охотнику. Там много укромных местечек, там он найдёт, где спрятать своё потаённое; но оттуда как раз подул ветерок, прямо в лицо, словно просит одуматься, словно гонит назад.

Охотник как раз и думает. Не то чтобы думает, просто безмолвно сидит, просто будто бы ждёт, чего-то ждёт, какой-то подсказки, какого-то знака или... он и сам совсем не знает, чего же он ждёт. Какой-то ясности. Решился он или нет.

Над водой летят птицы. Три лебедя. Тяжело машут крыльями, грузные птицы, успели отъесться за лето, скоро им улетать. "Скоро им улетать",— повторяет охотник, про себя, внутри головы, и опять берётся за весло. Надо плыть. Решение принято.

Однако сделав несколько гребков, он вновь останавливается. Из лесу вышли олени. Много оленей. Лани с детёнышами, молодняк и несколько взрослых рогатых самцов. Все хотят пить. А охотник не желает им мешать, не хочет их отвлекать и тревожить. Пускай себе напьются. Некуда ему спешить. До вечера далеко.

Не только олени хотят напиться. Поодаль из лесу вышла лосиха с детёнышем, а ещё дальше появилась стайка косуль. Охотник вдруг улыбается. Если так он заботится, чтоб никого не потревожить, придётся ему ждать дотемна. Но в темноте как найдёт он хорошее место? И ежели поздно вернётся назад, его молодая жена станет ведь волноваться. Он же ей ничего не сказал.

Но весло продолжает бездействовать. Охотник вспомнил жену и... Теперь улыбка долго не сойдёт с его лица. Ведь его жена — это чудо, это — всё для него, это... она такая,.. такая... Не зря же он повздорил с шаманом, не зря же решился ослушаться. Есть из-за чего. Из-за кого.

Но он ещё может одуматься. Ещё может вернуться и сжечь. Сделать так, как велел старик Еохор. Сделать так, как и полагается делать. Наверное, полагается. Всегда полагалось. А он так не хочет. Не хочет. И всё тут! Не может. Весло опускается в воду. Гребёт.

Всполошились олени. Важенки первыми, а за ними, как по команде, и все остальные. Подняла морду лосиха. Напряжённо глядит. Косули тоже глядят, хотя те совсем далеко. Но косули будто услышали мысли, что они совсем далеко. Согласились. Опять себе пьют. Искоса только поглядывают. И олени уже снова пьют. Одна только лосиха всё ещё тревожится. Некому ведь её защитить. Одна она. Одна с детёнышем. Но и эта уже поняла, что охотник не представляет угрозы, по своим делам направляется — ну и пусть направляется, а она может пить, сколько влезет. Пьёт лосиха. И детёныш её тоже пьёт. Жарко.

Охотник загребает немного левее. Хочет пристать к берегу ровно посередине между оленями и лосихой. Чтобы не было слишком близко ни к тем, ни к другим. Чтобы никого не побеспокоить. Но лосиха всё равно опять подняла голову. Насторожилась. Одна она. Никто не поддержит. Одна сама. Охотник решает забрать ещё чуть-чуть влево, чтобы та успокоилась, чтобы точно увидела, что ничего он не замышляет против неё, и против детёныша не замышляет, ничего не замышляет — но теперь всполошились олени. Лани дружно подняли головы, а одна, самая робкая, та и вовсе вдруг фыркнула — и все олени бросились прочь от воды, и большие, и малые, и даже рогачи. Лосиха тоже услышала бегство оленей, и она, со своей стороны, побежала с детёнышем в лес, а за нею уже и совсем далёкие косули, те тоже решили поспешно уйти. Всех встревожил охотник, всем помешал, и теперь только грустно покачивает головой. Но уже поздно. Зато теперь может спокойно приставать к берегу. Теперь уже никого он не обеспокоит.

Всё же он несколько озадачен. Как будто бы слишком робкие звери. Как будто бы не должны так пугаться. Ведь издали видно, что не охотиться он собирается, что для другого плывёт на чужой берег. Чего же тогда всполошились? Зачем убежали? Зачем?..

Долблёнка уткнулась в прибрежный песок. Охотник проворно выскочил, вытащил лодку подальше из воды, быстро осмотрелся, потом снова нагнулся к лодке и достал какой-то замотанный в шкуру предмет. Очень бережно он взял этот предмет, прижал к груди и направился в лес. Сделав несколько шагов, он всё же остановился, обернулся, поглядел на свою лодку, ведь он оставил там копьё, свёрток взял, а копьё оставил, но не передумал. Так и пошёл без копья.

В этом месте прямо к берегу подступали заросли орешника. Охотник не стал искать звериных троп и решительно углубился в кусты.

Продираться было не так-то легко. Ветки цеплялись, ударяли по лицу, тонкие частые стволы преграждали путь. Однако охотник издали заметил в чащобе прогалину и теперь устремился туда.

Прогалина как будто его устраивала. Он уже собрался разворачивать свой таинственный свёрток, как вдруг несколько раз потянул носом. Он наклонил голову вперёд, а пальцы правой руки сами собой сжались, будто бы обхватывая копьё. Но его копьё осталось в лодке, а здесь пахло медведем. Не просто медведем. Судя по примятой траве, здесь совсем недавно катался медвежонок. А судя по запаху, рядом с ним, несомненно, была и медведица.

Охотник тихонько попятился назад. Встречаться с медведицей никак не хотелось. Раз уж даже он учуял её запах, то уж сама медведица учуяла его давным-давно. Загодя учуяла, ещё на реке. И теперь, наверное, наблюдает.

Охотник внимательно осмотрелся по сторонам. Понятна теперь пугливость оленей, понятна пугливость лосихи. Эти-то знали, что где-то неподалёку медведи. Он только не знал. Но теперь видит, по сломанной ветке, куда направилась медведица. В глубину леса. Проверяла орехи, когда те созреют, а тут заявился охотник. Хорошо, что ушла, не стала сердиться. Но и ему теперь тоже нужно уйти.

Охотник двинулся назад. Потом стал понемногу забирать в сторону, влево. На реке заклекотал орёл-рыболов, совсем близко, хотя и нельзя было ничего разглядеть из-за густых ветвей. Место вроде бы выглядело хорошим. Здесь, ближе к реке, орешник немного поредел, вдобавок тут был взгорок. Значит, весной вода не доберётся. Значит, будет сухо. Сухо и тепло.

Охотник уже начал разматывать свёрток — и вдруг снова остановился. Замер. Задумался.

Слишком близко от реки. Женщины скоро пойдут по орехи. Женщины, дети пойдут. Придут и сюда. Может быть, прямо сюда. И тогда найдут его тайну. Нельзя.

Пришлось ему возвращаться назад. Пришлось снова сесть в лодку и плыть дальше к полудню. Он медленно плыл по течению, не особо старался грести, некуда было спешить. Солнце не думало опускаться. До вечера далеко.

Орешники скоро закончились. Теперь вдоль берега тянулся лиственный лес: берёзы, осины. А у самой воды раскинулся ивняк. Великолепные ивы с блестящими листиками, словно покрытыми лаком, словно отполированными, как наконечники дротиков. Одна ива особенно приглянулась охотнику. Не молодое уже дерево, крепкое, могучее. И с развилкой. Вдобавок из ветвей выпорхнул крапчатый дрозд, но не стал возмущаться, а молча спрятался неподалёку.

Охотник вытащил лодку на берег. Потом взобрался на дерево, до развилки. Свёрток, конечно же, прихватил с собой. Здесь он его и развернул. Внутри оказалась резнина, изящно вырезанная из бивня фигурка молодой женщины. Очень красивая была фигурка: тонкая, стройная, будто прозрачная, будто готова взлететь, как пушинка. Охотник глядел и не мог налюбоваться. Хороший он резчик. Все хвалят. Красиво вырезал. Но, самое главное, кого он вырезал. Не просто ведь женщину. Жену свою вырезал. Молодую жену. Чёрную Иву. Ивушку, как он её про себя называет. А шаман велел сжечь. Не бывать такому. Никогда не бывать!

— Вот здесь и будешь теперь жить,— обратился охотник к фигурке.— Печалиться нечего. Тут ведь красиво. Река вся видна и наш степной берег за нею. Там, дальше, стойбище. Там солнце восходит. Каждое утро станешь солнце встречать. Хорошо тебе тут будет. Совсем хорошо. Не горюй. Весной дрозд пропоёт тебе сладкие песни вместо меня.

Он заботливо поставил фигурку в развилке. Немного даже поскрёб кору, углубил, чтоб фигурка держалась, чтобы ветром не сдуло, когда подует. Не должно было сдуть. Потом охотник пригнулся, поглядел вниз, дабы определить: не будет ли видно снизу, особенно с реки, с лодки. Не было видно с воды. Разве что с середины реки или дальше. Но оттуда уже только орёл разглядит. А тому можно. Орёл пускай смотрит. Пускай.

Орёл тут же и заклекотал, словно услышал. Охотник даже вздрогнул. Орёл клекотал сзади, оттуда, откуда он приплыл. Но не было видно. Сидел где-то за ветвями, на другом дереве, и наблюдал. Может быть, и за охотником наблюдал, не только за рыбой. Наверное, и за охотником.

"Пусть наблюдает",— подумал охотник. Плохого ничего он не сделал. Шамана только ослушался. Но для орла что плохого? Ничего нет плохого тут для орла. Пусть наблюдает.

Охотник слез с дерева, вернулся к лодке. Внимательно осмотрелся: не подглядывал ли ещё кто-нибудь кроме орла? Никого не было видно, даже орла, и того не было видно, невозможно было заметить, поскольку тот смолк. Но теперь высоко над водой заострённо скользила светлобрюхая скопа, высматривая себе рыбину — и орёл наверняка наблюдал уже за нею, не за охотником, потому тот удовлетворённо хмыкнул, затем глянул вверх, на развилку, где оставил свою резнину — не было отсюда видно и фигурки тоже. Вроде бы удачно всё складывалось. Вроде бы хорошо.

Можно было теперь возвращаться.

* * *

За три дня быстрого пути разведчики достигли окраины земли степных людей. Впереди теперь вздымались жёлтые покатые холмы, а за ними должна быть пустынь, безлюдное место, куда никто не ходил. Живут ли там дальше хоть где-нибудь люди — неведомо. Но если отсюда повернуть направо, тогда через два дня трудного пути по бесплодной земле появятся горы, там живут родичи, горные братья. Если же, наоборот, пойти налево, тогда, рано или поздно, придёшь к маленьким людям тундры, злому, враждебному народу, который предпочитает жить в уединении, на самом краю света, у кромки отступающих льдов. "А вот ежели идти прямо, упорно идти на восход, что встретишь там? — думает Сосновый Корень, высокий молодой светловолосый охотник с голубыми глазами, — хорошо бы туда однажды добраться в разведку. Как-нибудь взять и сходить".

Сосновый Корень идёт первым во главе отряда из четырёх молодых разведчиков. Он вроде как главный и гордится этим, хотя, конечно же, никому не покажет своей гордости. Но вот когда они вернутся в стойбище, можно будет при случае рассказать, всем рассказать. И про то, как дошли до края земель — тоже.

Степных людей привели в эти места ещё прапрадеды. Они пришли вслед за мамонтами с благодатной полуденной стороны, где людям стало тесно. И зверям стало тесно. Здесь же было совсем не плохо, безбрежный степной простор по левую сторону от реки невозможно было окинуть взглядом. Степь уходила за небосклон. Это сейчас степь потихоньку отступает на восход, а тогда, говорят, были одни только травы, без единого кустика. И множество травоедов на этих пышных травах. Всяких-всяких. И мамонтов тоже.

Сосновый Корень остановился, приставил ладонь ко лбу и стал оглядывать дальние холмы. Жёлтые холмы сверкали на солнце и, казалось, колыхались в полуденном мареве. Трава здесь полностью выгорела и рассыпалась в пыль от малейшего прикосновения. Травоедам нечего делать в таких бесплодных местах — и людям тоже, кажется, нечего делать. "Надо бы передохнуть", — подумал Сосновый Корень. Но где найти тень? Не сидеть же на солнце, на раскалённой земле.

— Сосновый Корень, наверное, надо дойти до холмов и возвращаться, — предложил Канюк, второй в их отряде. Канюк прав. Они взяли мало воды. Не рассчитали. Сосновый Корень молча кивнул головой и двинулся дальше. Незачем отдыхать. Дойдут до холмов и повернут восвояси.

Солнце палило нещадно, почти невыносимо. Сосновый Корень внимательно оглядывал местность, пытаясь заметить хоть какие-то признаки жизни: птицу, ящерицу, змею или хотя бы следы — не было тут никого. Только люди да солнце. И Сосновый Корень в первый раз усомнился: а не ошибся ли шаман? Но пока что очевидно, что ошибся он сам, Сосновый Корень, он рассчитывал, что они найдут воду по пути, но они ничего не нашли, и теперь им больше нечего пить. Последние капли выпили утром. Теперь всех мучит жажда. Сосновый Корень представил, как они вернутся в стойбище с поникшими головами, и другие охотники при встрече станут опускать глаза, а женщины... вот его жена, Игривая Оленуха, у неё такой бойкий язык, от неё Сосновому Корню достанется.

Сосновый Корень поморщился. Не полагается думать о жёнах, когда на охоте или в разведке, не должно думаться, но вот думается. Значит, конец. Их жёны вовсе не умрут от голода. Еды хватит в стойбище, они найдут другую добычу, кроме мамонтов. Но сейчас конец разведки. Пора им поворачивать ни с чем.

Однако Сосновый Корень всё ещё не повернул. Он вдруг вспомнил о сегодняшнем сне во время короткого ночного привала. Уже тогда приснилась жена, уже тогда всё было ясно. Игривая Оленуха насмешливо улыбалась, такая красивая, а потом вдруг сказала: "Пришлю тебе ворону". И всё. Что это значит? — думает теперь Сосновый Корень. — Какая-то насмешка? Заранее жена насмехается? Придётся терпеть ему насмешки. Придётся.

Между тем отряд дошёл до первых холмов, и все остановились. Конечно, если подняться на холм, можно увидеть ещё вперёд, далеко — но уже хватит. Пора назад. У людей нет воды. Не нашли её в оврагах, как собирались. А солнце жарит нещадно, укрыться негде. И подняться на холм в такую жару совсем нелегко. На небе ни облачка, только солнце, нещадное солнце, вокруг ни звука, никакой живности — что тут разведывать? Они дошли до края земель. И пора возвращаться. Пора, — решил Сосновый Корень:

— Идём назад.

Никто не стал возражать. Все измучены жаждой, все устали не меньше Соснового Корня и все признают его главным. Никто не перечит.

Отряд молча двинулся назад. Сосновый Корень опять впереди, остальные трое за ним, ступают след в след, как полагается, Сосновый Корень — главный, но ему не по себе. Он колеблется. Может быть, всё же стоит рассыпаться и подняться каждому на свой холм, чтобы увидеть далеко во все стороны — так надо бы сделать для пущей надёжности, чтобы никто потом не смеялся, чтобы никто потом не винил, не глядел с упрёком на главного, на Соснового Корня, ведь это его шаман послал в разведку, но... Сосновый Корень остановился, и остальные трое тоже, молча глядят на него, ждут, что же он скажет, а у него так пересохло в горле, язык присох к нёбу и перед глазами огненные круги. Сосновый Корень может вовсе упасть, зачем они так быстро выпили всю воду, зачем так мало взяли питья... Надо было кого-то постарше послать шаману вместо Соснового Корня. Тогда бы хватило им воды. Тогда бы поднялись на холмы. И, может быть, что-то увидели бы. Может быть. А теперь надо идти, назад надо идти. Отступать. Покуда они не свалились от жажды. Покуда не стало их кровью рвать.

Надо идти, но Сосновый Корень стоит. Кажется, ему начинает мерещиться. Он что-то слышит. Не только слышит, он даже видит посреди огненных кругов. Ворон летит. Длинноклювый. Откуда здесь ворон? Ему мерещится. Но ворон каркает. Три раза каркает. И летит прямо на холм. Ворону легко. У него крылья. Ему легко. А Сосновому Корню — трудно.

— Там может быть вода, — говорит Канюк. — Там за холмом должно быть сухое русло. Там могла остаться вода.

Сосновому Корню трудно. Но он ведь здесь главный. Он пойдёт и проверит. Его язык отлепился от нёба:

— Сосновый Корень поднимется на холм.

Никто не возражает. Им тоже трудно. Стоят и пошатываются. Если там есть вода, тогда они спасены, тогда... Но Сосновый Корень уже ни о чём не думает. Он весь сосредоточился на цели. Ему нужно подняться на холм, добраться до самой вершины и поглядеть. Он не может терять свою цель, он смотрит вперёд и вверх, он должен подняться — и он поднимается. Ноги вязнут в песке. Ногам горячо. Босым ногам горячо, песок обжигает, наверное, обжигает. И солнце — оно во всю ширь, оно всюду, отовсюду слепит, но Сосновый Корень должен подняться на холм, это последнее, что он должен, а после... Но про "после" он уже не знает — подняться, только подняться. Перед глазами всё кружится, песок полыхает, марево, одно только марево. Ноги будто в огне, горят ноги. И всё же Сосновый Корень поднялся на холм, сделал как надо и — с ним вдруг что-то случается. Разом. Мгновенно. Нет больше солнца, нет жажды, жары. Всё исчезло. Он видит мамонтов. Идут!

Сосновый Корень падает. Не от бессилия, а по-охотницки падает. Левой рукой подаёт знак назад, туда, вниз, а сам — ему нужно пересчитать. Он пытается пересчитать. Пальцы левой руки, локоть, предплечье, плечо... пальцы правой руки... пальцы левой ноги... лодыжка, колено. Нет, сбился. Много мамонтов. Много. Как раз! Понуро бредут. Жарко им. Жарко. Как и ему. Не легче. Идти далеко. В сухом русле совсем нет воды. Даже мамонтам не добыть. И они идут к реке. К настоящей реке, большой, с прохладной водой, где много-много воды, которую никогда никому не выпить. Никогда не выпить. Впереди Старая Мамонтиха, вожак, как полагается, дальше самки, детёныш, есть и самец, взрослый самец. Сосновый Корень несколько удивлён: что делает в таком стаде взрослый самец? Однако он слишком задумался, он должен быть осторожен, нельзя выдать себя, никак нельзя, а в конце стада один поднял хобот, направил как раз на холм, в его сторону, нюхает... молодой мамонт, на лбу глубокая впадина, словно из двух долей лоб, нюхает... Сосновый Корень его понимает. Сосновому Корню вдруг хочется встать, просто встать, чтоб тот не нюхал, чтобы не мучился, не предчувствовал... ведь им всем быть убитыми, скоро, всем, этот мир так устроен, что все убивают, и люди... охотники. Сосновый Корень тоже охотник, не просто охотник, а главный... разведчик — и он не встаёт. Он подавил в себе смутное, чуждое смутное, как прежде подавил жажду и зной, он теперь тщательно запоминает направление, ведь ему бежать в стойбище, два дня бежать или три, он сам побежит, никому не доверит, сам принесёт долгожданную весть, и жена его будет довольна, жена его обрадуется, но чтобы такое случилось, он твёрдо запоминает направление мамонтов. Ведь когда он побежит, его след должен быть далеко от пути стада, чтобы мамонты не смогли учуять его след, он не должен ошибиться.

Сосновый Корень уже ползёт вниз, тихо ползёт по склону холма, потом приподнимается, встаёт, но и сейчас ему нельзя бежать, потому что у мамонтов чуткий слух и даже из-за холма они могут услышать ногами, как под охотником осыпается песок. Сосновый Корень осторожно ступает — он уже начал свой забег, он уже несёт весть.

Внизу тоже всё поняли. Все глядят на него, замерли, не шелохнутся. Теперь им оставаться и следить дальше. Вести. Сопровождать.

Есть. Нашли мамонтов. Обнаружили. Шаман не ошибся. Не ошибается Еохор.

* * *

От горячего солнца невозможно укрыться, у него мириады хвостов, будто рой мошкары, и каждый из этих хвостов так и норовит хлестануть жаром по усталой спине — и некуда львице деваться. Попросту некуда.

Сильная Лапа поднялась на ноги, попробовала оглядеться и тут же зажмурилась. Повсюду сверкает на солнце выгоревшая пожухлая трава, и негде взгляду зацепиться, как негде отдохнуть набитому животу. Солнце и солнце.

Хвост львицы обмахивался сам по себе — и вдруг кто-то поймал хвост на взмахе и укусил, будто шершень. Львица сразу же дёрнулась, огрызнулась — и замерла на полурыке. Конечно, это был он, её Детёныш, выскочил из травы и вцепился в хвост матери повыше концевой кисточки, поймал добычу. Поймал.

Однако такой добычи малышу показалось мало. Он отпустил хвост, протиснулся между задних лап и вцепился в сосок. Львица тут же с готовностью плюхнулась на бок. Малыш почему-то испугался, не понял манёвра и вскочил на упавшую мать, прошёлся по раздутому от еды животу и по рёбрам тоже. Львица снова дёрнулась, оторвала от земли голову, словно хотела сказать, что не ходят у львов по животам, не полагается — она что-то подобное рыкнула, но львёнок будто не слышал. Преспокойно завершил свой пробег через всё материнское туловище, соскочил на землю, оббежал обратно вокруг и теперь только по-настоящему вцепился в сосок. Проголодался охотник.

Мать опустила голову, повернулась больше на спину, поджала задние лапы, полностью обнажив белый живот. Детёныш урчал, глотая молоко — и в груди матери тоже что-то урчало, словно и она сама глотала вместе с ним, будто пила сама. И это было приятно, приятней всего: приятней, чем убивать, чем хлебать кровь, чем рвать плоть, приятней всего... будто сама ты детёныш, будто кто-то щекочет тебя, сильный, могучий, не боящийся никого — и ты вся в его власти, он тебя защитит, он не бросит, ото всего защитит, даже от солнца.

Детёныш так жадно лакал, что утомился и быстро утих. Заснул с соском в зубах. Сильная Лапа боялась пошевелиться, чтобы не разбудить. Лежала и слушала звон цикад, стрёкот каких-то жучков, далёкие голоса птиц в знойном небе и трепет солнечных лучей вокруг. Но зашелестела рядом трава, прибежал другой львёнок, полез к молоку, разбудил спящего, стали вместе сосать. Тут же явился и третий, совсем облепили Сильную Лапу, как это самое солнце, нежное солнце, приятное, своё. Родное.

Родным был только один из сосущих львят, самый первый, но львицы не делают разницы. Все дети — дети, у всех у них один отец, все их матери — сёстры. Две сестры Сильной Лапы валялись неподалёку, такие же сытые и утомлённые, остальные отдыхали подальше, сейчас не видимые и не чуемые — но сейчас и не было в них никакой надобности, потому что ночная охота так далеко, что её вовсе нет, отсутствует сейчас в памяти, прячется где-то, спит, наверное, утомлённая и разморённая. Спит.

Напились детёныши, оторвались один за другим, побежали играть. Львица слышала их в полудрёме, и этого было достаточно. Вот Детёныш вцепился в загривок Пятнистой — та заскулила и повалилась. Тут же напрыгнула сверху Кроткая, но испугалась, отбежала назад. Детёныш погнался за Кроткой — хозяин, будущий лев. Настиг, повалил — та заскулила... Напрасно. Прибежала Пятнистая, тоже набросилась, вдвоём стали мотать... взад-вперёд, из стороны в сторону — и перед закрытыми глазами Сильной Лапы тоже что-то моталось из стороны в сторону, солнечно-жёлтое, жаркое и пятнистое. Ей надоело следить — и поплыло пятнистое, расползлось пеленой, обволокло, убаюкало — и уже сама Сильная Лапа была маленьким львёнком на полях счастливой охоты: бегала, прыгала, кувыркалась; радостно было ей, невыразимо радостно, как всегда радостно детёнышам и как радостно взрослым, когда живот их набит, когда кувыркаются дети, когда ничто не тревожит, кроме знойного солнца — но и солнце само кувыркается, наблюдая за львятами в жухлой траве, ему радостно тоже. Радостно всем.

Однако поднялась на лапы Прыткая, зашуршала трава под тяжестью товарки — и Сильная Лапа тут же проснулась, подняла голову.

Прыткую доконало солнце. Прыткая направилась в кусты, все трое детёнышей радостно побежали за ней, и Куцая, третья львица, тоже поднялась. Поднялась и Сильная Лапа. Махнула чёрной кисточкой хвоста назойливому солнцу и грузно зашагала вслед за вереницей больших и маленьких львов.

Далеко до кустов. Жарко идти. Тяжело дышится. Полпути прошла Сильная Лапа и прилегла, будто надеялась, что остановится Прыткая. Не остановилась. Всё так же настойчиво двигалась к зарослям, не оглядываясь; детёныши её обогнали и не собирались возвращаться. Зато Куцая вдруг вернулась. Прошла мимо, стукнула обрубком хвоста по плечу, как бы заигрывая — какие игры в такую жару... — развернулась и дальше пошла. Вслед за Прыткой с детёнышами. Не было выбора. Не полежишь. Надо идти.

В кустах стоит совсем другой запах. Сразу за кустами болото, оттуда тянет сыростью, торфяным смрадом и комарами. А детёнышам весело. Носятся, солнце застряло в листве, зато мухи будто на падаль слетелись и комары как гиены: маленькие, крохотные — но ненавистные. Всё же не станет львица рычать на комаров. На мух тоже не станет. Просто их не заметит, сделает вид, что не замечает, будет спать в листвяной тени. Сильная Лапа сразу же улеглась, закрыла глаза — и не стало мух, не стало комаров. Тоже застряли в листве, как и солнце, даже не жужжали и не пищали. Снова радостно львице, снова резвится она на далёких полях, будто львёнок. Весело, радостно — и невозможно другое, не с чем даже сравнить, нет другого, просто-напросто нет, не существует. Будто бабочка львица, будто пчела, да и не львица она уже вовсе, а само солнце, сияет и наслаждается, потому что вокруг одни дети, все — дети, все сыты, всем хорошо. Сёстрам и детям. Всем.

Но внезапно вскрикнула Прыткая — и тут же вскочила Сильная Лапа, ломая боками кусты. Кончился сон. Улетел одним взмахом хвоста. Перед ней стоял бык, могучий, с кривыми рогами навыкат, как две луны, пронзающие ночь. Из глубоких чёрных ноздрей валит пар, толстая шея вздулась буграми, глаза будто лопнули в ярости, кровью залиты. Бык пришёл на охоту, не львица — а бык. Бык не желает видеть здесь львов, бык ненавидит. Другой бык приближается сбоку, и с той стороны тоже. Львов окружили так же умело, как они это делают сами... Затрещали кусты позади, Прыткая бросилась прочь, отступает. Куцая — следом, но львята... Сильная Лапа яростно зарычала, прижала уши — сейчас она вцепится в толстое горло, вот сейчас... Она сама верила, что сейчас вцепится, только бык не поверил, не видел, не хотел видеть — и дрогнули лапы. Попятилась львица назад, всё так же рыча, кусты стали хлестать по бокам, будто пытаясь сдержать, но уже пригнул свою мощную голову бык, наставил рога возле самой земли — и его ноги не дрогнули. Вздрогнула сама земля. Взвизгнули кусты и рассыпались во все стороны, искры посыпались от рогов прямо у львицы перед глазами. Словно червяк, она изогнулась, словно пушинка, взлетела, опять приземлилась и отскочила. Не задели рога в первый раз, но второго она не хотела. Выскочила из кустов, заметалась, как тень, между гигантами; что-то держало её, не убегала, не соглашалась признать, что добыча — сейчас не добыча, как день меняется с ночью, как голод с сытостью — так добыча меняется с охотником, так поменялась, но Сильная Лапа не соглашалась. Потому что в кустах был Детёныш, её детёныш — и не мог улизнуть, как улизнули взрослые львицы, Прыткая, Куцая, все улизнули, заскочили в болото со своими широкими лапами, не проваливаясь, а быки не могли за ними погнаться туда, не соблазнились, остались. И детёныши тоже остались где-то там, вжались под корни за стволами бычьих ног, стволы движутся, как дубы, роют землю копыта, грохочут рога — и нет никого, кто поможет. Одноглазый, гривастый Одноглазый, который должен валить быков, который должен спешить — нет его, никого нет. Только ярость отчаяния, только это. Опять увернулась Сильная Лапа, прыгнула, зарычала, оскалилась. Не верит ей бык. Развернулся и наступает. А сбоку носится смерч по кустам, и нет такой силы, чтоб остановить. Взметаются в воздух листья и ветки, блещут рога. Взвизгнул детёныш, к небу взлетел, поддетый рогом, и упал на кусты, повис лоскутом на высоте бычьей морды. Тут же бросился бык добивать, всё смешалось и затряслось в одном диком ужасе — но Сильная Лапа вдруг бросилась тоже. Не её детёныш это был, ещё не её, она узнала Робкую, мгновенно узнала — и бросилась как разъярённая мать. Вскочила на спину быку, впилась в хребет, как на охоте... не доставали клыки, не прокусить... но бык развернулся, оставил детёныша, стал брыкаться — и она соскочила, кинулась прочь. Бык понёсся за ней, но Сильная Лапа легко увернулась, как было всегда, и вспрыгнула уже сзади на круп, впилась в бока когтистыми лапами, стала рвать. Треснула бычья шкура, взревел бык от боли, завертелся на месте, затрясся неистово. Закружилось перед глазами у львицы, не удержалась и спрыгнула, отскочила. Бык развернулся и замер, больше не нападал. Другие тоже не нападали, смотрели мутными глазами, роняя пену изо ртов, и не могли двинуться. Падала на землю пена, и вместе с пеной падала бычья ярость; забыли уже про львят, про вечных врагов, смотрели на смелую львицу, не жертву — охотницу. Молча смотрели, а потом развернулись и затрусили прочь, косо оглядываясь. И противник Сильной Лапы, оставшись один на один, сразу одумался, повернулся к охотнице задом и пустился наутёк, сотрясая копытами землю. Сильная Лапа рванулась в погоню, тут же настигла, вспрыгнула на спину — и опомнилась, соскочила обратно. Остановилась. Ведь не нападала она, оборонялась. И в кустах был Детёныш. Ещё был. Наверное, был.

Длинное узкое облако наползало на солнце, такое же грузное, как отступивший бык. Пробежал ветерок, кусты встрепенулись, зашуршала оставшаяся листва. Две жёлтые львицы бежали к кустам, а третья львица застыла с другой стороны. Смотрела, как пятится солнце, как прячется — не хочет видеть светило, как только что бык не хотел, как не хотела сама Сильная Лапа, никто не хотел. На измятых кустах качался изодранный львёнок, распоротый пополам — и теперь уже он не хотел. Ничего не хотел. Не хотела душа его здесь оставаться. Отыгралась уже. Оставила мясо назойливым мухам — и улетела. Куда-то туда, где пряталось солнце... Куда-то туда, куда львице не углядеть. Никак не углядеть. И Сильная Лапа глядела другое. Стала медленно приближаться, с каждым шагом принюхиваясь, будто там всё ещё прятался невидимый бык. Но не прятался. Детское тельце валялось в траве, ещё одно равнодушное тельце, мясо для мух вместо Пятнистой. Сильная Лапа обнюхала трупик, даже лизнула, будто пытаясь подбодрить или понять, как может так произойти, как такое случается, что детёныш становится мясом для мух — но она всё же знала, как такое бывает, с нехотью знала, как другие детёныши превращаются в мясо, для-неё-в-мясо, и не детёныши тоже, она это знала, но не такое, не так. Подбежала Прыткая, зарычала, оттолкнула. Тоже стала облизывать, тоже подбадривала. Тщетно. Не верила Сильная Лапа. Прыткой — не верила. Муторно было в её животе, и в голове — и повсюду, даже в небе, где совсем исчезло солнце. Дурно пахли кусты, противно, мерзко смотрелись, изломанные. Она отрывисто низко рыкнула, призывая Детёныша, но никто не отозвался. Будто стон, этот рык. По-разному рыкает львица: как охотница, как неустрашимая... и как мать. Когда львица рыкает как мать, словно стонет она. Будто хочет сказать: "Где ты, родной? Где ты? Вернись!" Снова принюхалась львица и снова рыкнула над самой землёй, чтобы стон покатился, заскользил над корнями, протиснулся между травинок — повсюду, где может быть он, где услышит и где поймёт, как он нужен, где отзовётся. Но вновь не услышал. Не отозвался. Дурно пахли кусты, противно, мерзко. Спряталось солнце, воздух набух, будто вымок в смраде, пропитался болотом. Не хотела львица ничего видеть, не знала, что делает. Только рыкала над землёй, только стонала. Раз за разом стонала без устали. Звала детёныша.

И вдруг тявкнуло рядом что-то знакомое, так близко — и львица тут же шагнула туда.

Её Детёныш, будущий лев, сумел выжить. Маленькие глазёнки испуганно бегали и шарахнулись в сторону даже от матери — львёнок снова прижался к земле, несмышлёныш, но мать уже стала с ним рядом и вновь могла защитить. Ото всех защитить. Без разбора.

Ото всех.

И он вспомнил её, лизнул в мокрый нос; она тоже лизнула его, потом облизала всего. Весь его страх нужно было ей вылизать, весь оставшийся страх. Она с радостью делала это, с огромной радостью. С радостью огромнее быка. Огромнее всего.

И опять солнце выпласталось из-за облаков. Вновь где-то там пели птицы. Вновь стрекотали кузнечики.

* * *

Ледяная пустыня кроваво сверкает под низким западающим солнцем мириадами маленьких радуг. У подножия ледяной горы Мира выпал первый снежок. Липкие белые мухи танцуют в причудливом танце, долго-долго кружатся, а потом медленно нехотя падают, укрывая своим одеялом ещё не остывшую землю. Теперь она будет спать, эта земля. Долго спать.

Большущий бурый медведь разгребает снег мохнатой лапой и собирает своей страшной пастью траву. Маленькой травке снится покой — и теперь она обретёт этот покой в животе у медведя.

Самому лоснящемуся от жира косолапому тоже хочется спать. Глаза его уже мутные, избегают смотреть на стелящееся над снегами красное солнце, ищут, где спрятаться. Наелся медведь. На всю зиму наелся. Уходит.

Вслед за медведем на снегу появляются волосатые люди. Они невысокого роста, но могучи в плечах, у них длинные мощные руки и короткие крепкие ноги. Головы тоже у них необычные: небольшие глаза глубоко вдавлены, лоб просторный, покатый, скулы широкие, прямо медвежьи, нос мясистый. Крепко сбитая голова выглядит слишком большой, и кажется, будто она растёт сразу из плеч, из-за неё почти не видно шеи. Трудно схватить за горло волосатого человека. Трудно пробить его голову даже хорошей мамонтовой дубиной. Крепкие люди. Несокрушимые. И животы у них тоже могучие. Много жира они накопили на долгую зиму.

Волосатые люди собирают ту же траву, что не успел доесть медведь. Они тщательно срывают каждую пожухлую травинку, набирают по полной жмене и пихают в грубые меховые сумки, висящие на их голых плечах. Ловко работают волосатые люди, проворно.

А медведь уже добрался до своей пещеры. Последний раз встал перед входом, поднялся на задние лапы, оглядывает свысока заснеженную равнину, глядит вперёд, по солнцу. Огромный зверь. Устрашающий. Даже горб у него на спине вздулся, как у сытого мамонта. Спать теперь будет медведь. Долго спать. Покуда не кончатся зимние бури, покуда высокое новое солнце не явится там, куда он сейчас вглядывается. Но уже перестал вглядываться. Опустился, пыхнул, тяжело развернулся, пригнул морду к земле и вошёл в своё логово. Больше не видно медведя.

Но волосатые люди крадутся к медвежьей пещере. В их руках дубины из мамонтовых костей, и только у одного из них, у самого последнего, тяжёлое копьё. Нельзя колоть медведя копьём и проливать попусту драгоценную кровь, не тот это зверь. А предпоследний в веренице волосатых людей вообще без оружия. Этот взвалил на свои плечи чашу из черепа мамонта, с ней пригибается, тоже крадётся след в след, как и все.

Волосатые люди уже совсем рядом с пещерой, окружили вход, спрятались пока за камнями. Предпоследний поставил на снег тяжёлую чашу, заботливо отёр рукой. Этот выглядит иначе, чем другие охотники. Его волосы рыжие, красноватые, как закатное солнце, а на груди они вообще будто выщипаны — на том месте во всю грудь вытатуирован точно такой же медведь, какой уже видит сладкие сны в своей тёплой пещере. Братья они, человек и медведь. Брат-человек заползает в пещеру, разведывает, потом появляется обратно и делает знак рукой остальным. Люди с дубинами поднимаются, мажут виски и подмышки медвежьим помётом, который только что подобрали, потом осторожно идут. Ступают как рыси, бесшумно.

Медведь спит и не чует, словно младенец, свернулся, лапа под головой, будто сосёт. Разом взметнулись дубины первых охотников — и все сразу ударили. Очень сильные люди, могучие — так ударили, что не проснулся медведь, не взревел. Только тюкнула плоть — и конец.

Отложили в сторону дубины. Тащат наружу медведя за лапы, за голову, как муравьи облепили. Сильные люди, могучие. Затащили на камень бесчувственного, хотя тот размером не меньше быка. Снова взяли дубины, друг за другом стали вокруг камня змеёй, левую руку каждый возложил на плечо предстоящему, в пляс пошли, притопывают, и дубины взмахивают, разом, все как одна. Брат-человек поднёс к камню чашу, поставил. Брат-человек берёт нож, что болтался на поясе, режет горло распластанному на камне медведю. Дёрнулась голова в последний раз — и затихла. Отлетела душа,из разреза ручьём брызнула кровь, полилась алыми струями в чашу. Много крови у медведя, долго вся вытекает. Брат-человек бормочет заклинания, помогает ей течь.

Вот и вся медвежья кровь вытекла. Кончился пляс. Стащили обратно тело на снег, брат-человек теперь разрезает живот, достаёт печень, поднимает над головой, чтоб все видели, потом кладёт на камень. Теперь брат-человек брызгает кровью вокруг, воздаёт должное духам земли и духам гор. На голове его бычьи рога, кланяется брат-человек, упал на землю, распластался и целует. Благодарит.

Остальные волосатые люди тоже пришли: женщины, старики, дети — все тут. Разводят костёр из принесенных хворостинок, режут мясо медведя. Начинается пир. Быстро жарится мясо. Вот уже все едят. Только брат-человек не прикасается к еде. Этот колдует над чашей с кровью: сыплет туда порошок из сонной травы, длинной костью помешивает.

Готово теперь сонное снадобье. Волосатые люди подходят один за другим и, нагибаясь, пьют из чаши. Детям и женщинам брат-человек подаёт вдобавок сырую печень — пусть откусят, сколько могут. Съели всё, выпили.

Теперь люди сами заходят в пещеру, заносят туда оружие и весь свой нехитрый скарб. Глаза у людей быстро становятся сонными, смотрят куда-то под лоб, закатываются. Люди ложатся на шкуры вповалку, подгибают ноги под себя, как младенцы в утробе — и засыпают. До новой весны засыпают. Вместо медведя. А брат-человек и самые крепкие из мужчин ещё не легли. Они подкатывают два больших камня и напрочь затворяют вход. Даже лисица теперь не пролезет, разве что в самом верху узкий лаз ей остался, как дымовое отверстие. Но туда не долезет она, высоко. Не запрыгнет. Всё. И последние волосатые люди ложатся. Все засыпают. До новой весны.

Хорошо спят волосатые люди. Их широкие тёмные лица будто сияют во тьме. Хороший им видится сон. Где они вместе на новых угодьях, где много-премного зелёной травы, деревья, цветы, нарядные бабочки, птицы, олени — все там. Все как один, кто им нужен. Им хорошо.

А по снежной равнине теперь бредут другие. Высокие, стройные, с копьями в руках. Их безволосые тела укутаны тёплыми шкурами, но всё равно они зябнут. Их животы впалые. Их бледные лица вытянуты, будто ищут чего-то; их узкие, не способные глубоко нюхать носы покраснели от холода. Нет покоя этим людям. Нет приюта этим людям. Донимает их стужа. Им нечем кормить своих жён и детей. Умирают их дети и жёны. Скоро умрут. А потом они сами вослед.

Но один из них не такой. Старый уже, с круглым дряблым лицом, испещрённым морщинами. Этот не несёт с собой копья. Этот что-то почуял. Пристально вглядывается в одну и ту же сторону. Подозвал двух разведчиков и туда показал. Где как раз крепко спят в затворённой пещере волосатые люди.

Теперь уже одетые в шкуры крадутся туда же, куда раньше крались волосатые. Старик идёт последним, не пригибаясь, медленно ноги переставляет, а охотники уже далеко впереди. Вышли прямо к пещере. Правильно указал им старик. Теперь поджидают его.

Но поспел и старик. Совещаются. На лицах охотников возбуждение, даже ярость. Видно, что-то не то говорит им старик. Другого хотят. "Какой запрет? — возражает молодой охотник. — Они не люди. Они спят, как медведи. А мы не спим. Мы убиваем медведей! И мы их едим. Чтобы жить нам самим, нашим жёнам и детям. Они не люди. Они не чтят Небо! У них общие жёны на всех. Как у зверей. Они не делают лодок, как мы. Они спят!". "Разве так Он сказал?" — не согласен старик, не сдаётся. Но в одиночестве тот. Один против всех. "Так сказал Резвый Олень, лучший воин! Или кто-то хочет оспорить? Пусть выйдет!" Никто не выходит. Попятился старик. Все слушают молодого. Этот приказывает осторожно отвалить камни. "А потом бейте всех, — говорит. — Женщин тоже. Очень сильные женщины у волосатых людей. Детей только сразу не убивайте. Потом. Когда этих съедим".

Отвалили оба камня. Никто не проснулся из волосатых. Спят как сурки. Разобрали охотники каждый по волосатому, разом копья подняли — и разом ударили. Дети вдруг закричали, кто-то хрипит, кто-то булькает кровью; но один волосатый вскочил, тот самый, с медведем на груди — вырвал копьё у нападавшего, переломил об колено, как хворостинку, но другое копьё ударило в грудь и ещё одно — в живот. Вырвал оба копья. Оба сразу хотел переломить об колено — не смог. Ноги предали, подкосились — стал на колени. Тут и огрели дубиной по голове. Переломилась дубина и отлетела, но упал волосатый. Затих. Кровь полилась из ушей, изо рта. Отлетела душа.

Настоящие люди пируют. Их длинные лица светятся счастьем. Их животы набиты едой. Их молодой вождь бахвалится: "Мы нашли выход. Мы победили! Волосатым здесь не место. Они ведь не люди. У них общие жёны. Мы только люди! Настоящие люди!" Охотники вторят вождю весёлыми криками, вскакивают со своих мест, вверх подпрыгивают, будто хотят пробить головами высокие своды пещеры — нет, не допрыгнуть. Женщины смотрят на них и вращают глазами, двигают бёдрами в такт... женщины их хотят... и мужчины хотят, все хотят. Старик поднял руку, чтоб замолчали, старик теперь говорит:

— Пусть никто не вожделеет к жене другого. Пусть получит её и успокоится. Как заповедали предки. Мы все как один. Мы — кровные братья. Все как один!

Это знак оргий. Люди снова кричат. Все кричат, как один, и подпрыгивают, женщины валят мужчин, мужчины — женщин. Дети валят детей. А старик... он уже молодой, что-то случилось с лицом, изменился, совсем безбородый, кареглазый щуплый красавец без единой морщинки, лицо его можно узнать, очень знакомое лицо, густые брови нахмурил, стоит в стороне, совсем в стороне, наружу вышел, в небо глядит, на восход, и что-то шепчет. Благодарит. Лицо его можно узнать,.. все лица можно узнать... все лица знакомы... все как одно, но что за странное имя у изменившегося вождя, но,.. Но... — но Еохор вдруг осознаёт, что он спит. И этот сон ему не по душе. Этим сном он не командовал. Сон командовал сам. И ему не понять. Когда снятся предки, это знамение. Да ещё вдруг обновившийся вождь с таким знакомым лицом... Совсем как у непослушного молодого охотника из их племени. Что-то случится великое. Необычайное. Что-то тревожное. Готовым надо быть.

Шаман хочет проснуться, ищет во сне свои руки — и не находит. Видит опять Волосатого с медвежьей татуировкой. Лицо у того мрачное, толстые губы пытаются что-то сказать — и не могут. Нет, говорят: "В тот день падёт падающее, небо расколется и будет оно в тот день слабым". Всё, смолк. Струйка крови течёт изо рта. Алая струйка. Одна — и другая. Больше и больше, целый потоп, всё в крови, уже всё в крови — сколько можно? — нет! хватит!

Еохор вдруг понимает, что это значит. С ужасом понимает — и просыпается.

Как раз вовремя. За пологом его чума кто-то уже дожидается. Кому-то не спится. Хотя, Еохор уже знает, кому.

Опять этот юноша. Мальчик.

Пусть ждёт.

* * *

Утро. Людское становище проснулось рано, до первых лучей солнца, как и вся степь.

Небо едва-едва зарделось на восходе, ночной туман ещё мглится, а молодой безбородый охотник уже вышел из чума. И не он один.

Если идти на охоту, как раз самая пора, немедленно нужно выступать — даже, пожалуй, уже и поздновато для дальней охоты, только для ближней ещё в самый раз. Но Режущий Бивень на охоту не настроен. На его лице царит смущение. Он будто что-то потерял.

Женщины тоже уже на ногах. Одни пошли умываться к реке, другие уходят в степь, чтобы собрать какой-нибудь приправы к мясу — но эти, которые пошли в степь, Режущего Бивня, кажется, не интересуют. Он поглядывает в сторону реки. Как бы невзначай, как бы нехотя, но нет-нет да и глянет туда. Ведь там его Чёрная Ива. Пошла умываться. Вот-вот вернуться должна. Но не видно пока. Где-то там она за кустами, в туманной дымке.

Режущий Бивень не один такой, кто слоняется по стойбищу. Ещё двое охотников уже сошлись в самом центре, где чуть не до блеска утоптана небольшая площадка для сборищ. Там лучше всего мужчинам поговорить. Женщины же говорят всюду.

Эти двое — Медвежий Коготь и Львиный Хвост. Медвежий Коготь — могучий охотник в самом расцвете сил, когда уже на грубоватом лице проступают первые очевидные следы мудрости, которые, вместе со шрамами, очень по-своему красят мужчину. Хотя, конечно, Медвежий Коготь и не нуждается ни в каких прикрасах, поскольку его охотничья слава очевидна и известна всякому, от мала до велика. Вот другой охотник, рыжеволосый Львиный Хвост, заметно моложе и ничем пока ещё особенно не прославился. Удаль при нём, охотничья отвага тоже, да ещё молодость — к тому же он лучший друг Режущего Бивня, и тот долго не колеблется, подходит к сборищу. Где двое, там и третий.

Короткое приветствие, и можно вступать в разговор.

— Опять будет жара, — спешит сообщить своему другу пылкий Львиный Хвост, но, выпалив, тут же и умолкает, как бы вспомнив, что в присутствии куда более опытного охотника молодому не стоит много болтать. Режущий Бивень рассеянно глянул в небо и, кажется, соглашается, но, что сегодня будет ещё жарче, не говорит. А ведь это очевидно, по мнению Львиного Хвоста. Будет ещё жарче, чем вчера — хотя куда уже жарче? Львиный Хвост бегло вглядывается в продолговатое лицо Режущего Бивня, потому что долго смотреть в лицо прилично разве что для шамана, а Львиный Хвост только глянул — и не выглядел ничего, сам смутился.

А вот Медвежий Коготь разговор поддержал:

— Не помнит Медвежий Коготь такого жаркого лета. И такого длинного тоже не помнит.

— Да, — тут же поддакивает Львиный Хвост. А ведь прошлым летом шли дожди, а в позапрошлое даже мокрый снег выпадал. Что ж такое случилось, люди тревожатся, не придётся ли нам искать новые земли, как делали наши пращуры? Но у них тогда все зимы были как зимы, и лето тоже одно на другое походило, — много сказал Львиный Хвост, как старейшина рассуждает, только те могут помнить, что было во времена дедов и прадедов, а Львиный Хвост говорит с чужих слов, и не ему вообще обсуждать праотцев. Молод он ещё и не ведает, что старейшины уже сами решили весной отправить разведчиков на поиски новых земель. Но не всем это надобно знать. Медвежий Коготь переводит разговор в другое русло:

— Что-то Режущий Бивень спозаранку не в духе. Наверное, странный сон озадачил охотника?

Режущий Бивень кидает хмурый короткий взгляд в сторону Медвежьего Когтя и опять глядит поверху. Поверху и ещё вбок. В сторону реки. Где кусты уже чётко видны и ночной туман совсем рассеялся.

— Режущему Бивню часто снятся вещие сны, все знают, — Львиный Хвост оправился от мимолётного смущения и явно хочет разговорить своего друга. Львиный Хвост всегда не прочь поболтать, он вёрткий, пронырливый, хотя взгляд его кажется простодушным. Так и есть, так у льва хвост — вроде бы вещь с самого заду, наипоследняя, а вот непрестанно болтается туда-сюда и всё расскажет опытному глазу о своём хозяине. А хозяин для человека тот же, что и для льва, как раз об этом и снилось Режущему Бивню, но теперь слово взял Медвежий Коготь:

— Режущий Бивень глядит на закат. Там жилище шамана.

Режущий Бивень сразу же поворачивает голову в другую сторону, и Медвежий Коготь многозначительно смолкает.

Молчат теперь все. Долго молчат. И тогда Медвежий Коготь опять забирает разговор к себе, как и положено по опыту:

— Если дело во сне, то шаман сейчас занят. К Еохору пришёл ученик.

— Какой такой ученик? — с ходу выпаливает Львиный Хвост, но Медвежий Коготь не отвечает.

Режущий Бивень теперь старательно глядит на восход, да только смущение на лице так и осталось. Густые брови нахмурены, карие (и обычно сверкающие) глаза теперь прячутся. Очень он озадачен. Даже, кажется, побледнел. Как про шамана вспомнили, так сразу и побледнел.

— Если Режущий Бивень не хочет рассказывать, это его дело, — голос Медвежьего Когтя твердеет, становится строгим. Он — умудрённый охотник, не женщина, выпытывать не станет. Готов вообще отойти, пускай молодые судачат о длинном лете, но Режущий Бивень всё же опомнился:

— Медвежий Коготь как всегда прав. Сон необычный приснился. Молодой вожак львов пришёл знакомиться.

— Молодой вожак львов? Не Одноглазый? Ха! Конец, значит, Одноглазому... — несдержанно восклицает Львиный Хвост, но быстро смолкает под укоризненным взглядом Медвежьего Когтя. А Режущий Бивень будто и не слышал.

— Сначала мы все вели хоровод. Мы танцевали все вместе. Много нас было. Незнакомые, но как будто знакомые... и очень даже хорошо знакомые. Там была грустная женщина, у неё очень сильные руки, охотница эта женщина; и ещё был длинноносый чужеземец, очень огромный, в меховой парке... И, странно, он держал за руку малыша, который другой рукой закрывал лицо и как будто бы плакал. Но не по-настоящему плакал. Ещё была весёлая девочка с дротиком, очень хотелось рассмотреть её дротик, но почему-то не получалось, — Режущий Бивень, сильно задумавшись, на мгновение запинается — и тут же встревает Львиный Хвост:

— А что Одноглазый, Режущий Бивень? Не было Одноглазого?

— Что? — Режущий Бивень словно очнулся. — Нет, там был рыжеволосый юноша. Юношей был вожак львов. Рыжим, красивым и сильным. Как подобает, — Режущий Бивень даже морщит лоб, припоминая. — Не сразу узнал вожака. Юноша как бы. Как мы... Потом узнаю, говорю: "Постой, постой, ты же — лев", — а тот сразу меняется в лице. Львиное проступает, не спрячешь, но тот бьёт себя в грудь, то ли рукой, то ли лапой. Бьёт в грудь и удивляется: "Я — лев? Ну а ты тогда кто?"

Львиный Хвост глядит во все глаза, неприлично уставился, он же сам рыжеволосый, как будто на себя намёка ищет, но Режущий Бивень не замечает. Захватил его целиком рассказ. Теперь не успокоится, покуда не доскажет:

— Помню сильное недоумение: кто я такой? В самом деле, кто я такой? А потом вдруг чёткий ответ: Тот, кто видит... Что это значит, Медвежий Коготь? "Тот, кто видит"... И ещё: "Вверх посмотри"...

Медвежий Коготь пока особенно не удивлён, не то что Львиный Хвост. Отвечает степенно:

— То и значит. "Тот, кто видит".

— Так и юноша-лев так же ответил: "Я — тот, кто видит", — Режущий Бивень начинает торопиться. — Он тоже — тот, кто видит. А потом говорит: "Делай своё дело, и будь оно что будет!"

— Хорошие слова. Правильные, — однако Медвежий Коготь выглядит излишне спокойным, как будто вовсе не захватил его чужой сон, не может он никак понять, что же такого смущающего обнаружил Режущий Бивень. Просто молод ещё и неопытен. Зато сам Режущий Бивень явно разочарован таким безразличием. Он ждёт вопроса о том, что же ещё поведал дух льва интересного, он даже глядит в лицо Медвежьему Когтю, будто забылся — и тот отворачивается. Тогда вступает Львиный Хвост:

— Да, сон интересный. Одноглазому, значит, конец.

Режущий Бивень глядит теперь на Львиного Хвоста. Неприлично глядит. Колеблется. Совсем сбил его с толку Львиный Хвост своим Одноглазым. При чём тут Одноглазый? Разве он хоть словом того упомянул?

— Пусть Режущий Бивень расскажет, если хочет, — Львиный Хвост тоже теперь отворачивается, и его смутил своей странностью Режущий Бивень. Всполошил ни с того ни с сего своим сном... "Тот, кто видит..." А он вот ничего не видит. Только у львов сменился вожак, если правильно всё понял Режущий Бивень. Ну, так этого и ждали. Отметили ведь Одноглазого. А в остальном ничего особенного. Чем таким ещё важен этот сон? Стоило и рассказывать?.. Вот жара не нормальная. А про Одноглазого быстро узнают охотники сами, сегодня же к вечеру, как только вернутся из степи, кто-нибудь принесёт новость, потому что не спрячешь следы. "Нет, странный всё-таки охотник Режущий Бивень, — думает Львиный Хвост. — Совсем не такой, как другие".

— Режущий Бивень закончил о своём сне?

— Нет, не закончил ещё, — спохватывается Режущий Бивень. — Про жену лев сказал.

— Про жену? — с нескрываемым удивлением перебивает Львиный Хвост. Но Режущий Бивень как будто не слышит, досказывает:

— "Одна жена у тебя. Охраняй её строго", — так лев сказал.

Львиный Хвост чуть не подпрыгивает при этих словах. Вроде как засмущался. С ноги на ногу переминается. Неприличный разговор. Не пристало охотникам говорить о жёнах. Недоволен Львиный Хвост, ищет повод, чтоб улизнуть, назад стал оглядываться, что-то заметил, чуть не кричит:

— Вон Корсак идёт, этот вчера ходил в степь, может, Корсак что-нибудь знает про Одноглазого? — раз, и побежал к другому охотнику, совсем как ребёнок, даже Медвежий Коготь смутился таким поведением собеседника и тоже задумчиво пошёл вслед за Львиным Хвостом, оставив Режущего Бивня одного и в полном недоумении. На лице у того огорчение ярче загара.

Вот, убежали, — думает Режущий Бивень. — Что же он такого сказал? Честно пересказал о жене, ведь было такое во сне, ведь не придумал же он — а они убежали. Как дети. Дался им этот Одноглазый! Дух льва ещё говорил о каком-то высь-камне, о злобном мамонте говорил, который может сверкающий камень остановить, о чём-то ещё... Но они не дослушали. Не интересно. И теперь уже вряд ли дослушают. Ведь о жене он упомянул, а это неприлично. Неприлично и несерьёзно, по их мнению. Тогда, по-ихнему, и всё остальное и неприлично, и несерьёзно — и дальше нечего слушать. Режущий Бивень огорчённо вздыхает. Напридумывали запретов! Он не просто огорчён, он даже рассержен. Об этом можно говорить и о том можно, обо всём можно — но только о жёнах нельзя. Почему? Почему, раз только дух льва упомянул о жене, так дальше и нечего слушать его? Будто это дух комара!.. Комара, и того стали б слушать со всякой ерундой, но тут — запрет. Есть дела поважнее. Жара, Одноглазый. Режущий Бивень аж стукнул себя кулаком по бедру, настолько задумался. Хочет вспомнить, о чём ещё говорил юноша-лев, хочет вспомнить, но в голове лишь одно.

"Охраняй свою жену!"

* * *

Кто такой мамонт, объяснять не надо. Всякий его видел. Всякий его знает. Громада ещё та. Крупнее мамонта нет никого, неизвестно в степи. И в лесу неизвестно. Нигде. Самый первый гигант — это мамонт. Гигант из гигантов.

Старая Мамонтиха неожиданно остановилась. Спешила, спешила, но остановилась. Чей-то мягкий лоб уткнулся в её зад, недоумевая, и замер, не стал подталкивать. Стадо послушно остановилось вслед за своим вожаком.

Нещадно палило солнце, накаляя землю и песок — скоро, наверное, невозможно станет ступать по такой горячей поверхности и мамонтам придётся искать другой путь. Старой Мамонтихе следовало иметь это в виду. Потому она устало огляделась вокруг.

Они двигались по сухому руслу когдатошней реки, зажатому между холмами, прежде покрытыми пышной травой, но теперь полностью выгоревшими на солнце. Старая Мамонтиха, оглядываясь, едва узнавала эти места. Ещё прошлым летом здесь вместо песка журчала вода, а травы тут было столько, что мамонты объедались и никуда не торопились идти. Теперь торопятся. Потому что голодают. Изнывают от жажды.

Старая Мамонтиха с робкой надеждой поглядела вперёд. Там холмы становились всё ниже, покатее, покуда и вовсе не разглаживались вдали. Дальше впереди простиралась равнина. Когда-то зелёная до одурения, а теперь... Старая Мамонтиха подняла хобот и долго пыталась что-нибудь вынюхать в том направлении, учуять хоть что-то прежнее, памятное — ничего не вынюхивалось такого. Выжженные травы да песок. Без звуков и без жизни. Будто умерли все. И только они, только мамонты, эти только остались на иссушенной земле. Так показалось.

Путь их был привычным. Каждый год мамонты в своих странствиях проходят огромный круг в поисках лучшего корма и лучшей доли. Зимой они направляются к полудню. Там меньше снега, там легче найти пропитание. Зимой у мамонтов каждый сам за себя. Каждый ищет себе лучшее место, где меньше снега и больше травы. Но как только возвращается весна, мамонты сбиваются в стада. Как только начинает зеленеть свежая трава, как только появляются первые нежные листики на кустах, мамонты вместе уходят на летние пастбища. Они движутся далеко в полуночную сторону, в степь и дальше, аж до самой тундры. Хотя и не все доходят до тундры. Слишком долог туда путь, и слишком много там надоедливых комаров, забивающихся в хоботы, в уши, в глаза и повсюду. В стаде Старой Мамонтихи был детёныш, Рваное Ухо, с малыми детёнышами обычно не уходят в тундру, но остаются в степи. К концу лета в степи начинается невыносимая засуха. И тогда нужно идти на закат, упорно идти через пустынные земли, чтобы добраться до большой реки, которая никогда не пересыхает. Как раз это сейчас и делали мамонты — шли к реке. Собирались снова идти после отдыха.

Старая Мамонтиха теперь вглядывалась в небо. Хотела заметить каких-нибудь птиц, которые что-нибудь бы да подсказали. Птицы ведь не живут без воды. И без тени тоже не живут. Но не было в небе ни одной птицы, даже стервятника. Вчера только ворон один пролетел поперёк их пути, будто призрак какой. Помахал чёрными крыльями и скрылся в холмах. А сегодня уже никаких крыльев. И облаков тоже не было, ни одного. Старой Мамонтихе очень хотелось заметить хотя бы облако, заметить и понять, откуда оно идёт и куда, как пройдёт его путь и как этому пути пересечься с путём мамонтов, чтоб подарить страждущим хоть мимолётную тень. Но ничего не хотело небо дарить. Кроме солнечного жара, ничего. И Старая Мамонтиха понуро опустила вниз свою большую голову.

Её стадо было не совсем обычным. Обычное стадо состоит из одних только мамонтиц, а также из их детёнышей, когда есть, из малышей и подростков. К обычному поначалу стаду сперва примкнул молодой мамонт, Вогнутый Лоб. Старая Мамонтиха, конечно, догадывалась, почему тот примкнул. Ведь одна из её мамонтиц, Густая Шерсть, готова была принять ухажёра. От неё далеко окрест распространялся особый запах, она оставляла после себя особые метки, особо урчала — против этого ни один мамонт не устоит. Сразу придёт, едва лишь учует или услышит. Да только мало осталось мамонтов в степи. Совсем мало. Раньше, в давние дни, когда сама Старая Мамонтиха была спелой мамонтицей, тогда на такой запах сходились тучи грозных мамонтов и дрались днями напролёт, сотрясая зелёную землю бряцанием мощных бивней. Теперь же появился один этот юнец, которого Густая Шерсть презрительно не подпускала, а тот всё же на что-то надеялся. На то, что не будет других, один только он. Вогнутый Лоб не буянил, ничем особо не мешал остальным, никого не гонял — и Старая Мамонтиха не противилась его присутствию. Просто как бы не замечала. Идёт и идёт. Но вскоре явился и другой, взрослый Кавалер с крепкими бивнями, и теперь Вогнутый Лоб должен был бы убежать, чтобы не вызвать гнева более сильного, чтобы не оказаться побитым или даже убитым. Но Вогнутый Лоб ухитрился не вызвать гнева. Шёл тихонечко в хвосте стада и старательно делал вид, что совсем не интересуется Густой Шерстью. Старой Мамонтихе он не мешал. Пускай себе идёт. От них не убудет. Да и некуда было теперь тому уходить, поздно уже. Теперь всем им нужно к реке, и только к реке. Потому что в других местах воды не осталось.

Разморила Старую Мамонтиху жара. Долго они шли без отдыха. Всю ночь напролёт шагали, когда не так жарко. И теперь тоже нужно идти, торопиться, да только ноги одеревенели, не слушаются. И в голове одурело звенит — и ничего уже не понять, чего хочется. Отдохнуть хочется. Прежде всего отдохнуть. Надоело идти. Стоит Старая Мамонтиха на месте, обмахивается ушами и словно спит. Или дремлет. А солнце сверху печёт без устали.

Есть в стаде и третий самец. Старик Длинный Хобот, ровесник Старой Мамонтихи. Этот тоже давно уже должен был бы уйти, да не уходил. Этого кроме воды ничего уже не интересовало. Вот и сейчас, покуда все отдыхают, Длинный Хобот решил заняться раскопками. Отошёл немного по сухому руслу, нюхал, нюхал — непонятно, что вынюхал, однако начал копать. Роет ногой сухой песок, бивнями разрыхляет, хоботом выгребает. Старая Мамонтиха перестала дремать, заинтересовалась. Даже хобот вытянула в ту сторону, нюхает. Вдруг и вправду водою пахнёт. Но не пахнет пока. Песком только пахнет. Песком и тщетой. Однако и Вогнутый Лоб пришёл на помощь старику, тоже стал усердно рыть. Старая Мамонтиха заколебалась, уже и ей захотелось порыть. Раз эти двое так рьяно докапываются — наверное, там что-то есть, есть всё же вода под песком, просто Старая Мамонтиха отсюда не чует. Но, может быть, вблизи почует. Двинулась сквозь стадо, подошла вплотную к копальщикам, хобот в их яму засунула, внюхалась... вроде бы что-то есть под песком, но так смутно... где-то совсем далеко там вода, мамонтам не докопаться до такой глубины. Ничего не получится. К реке нужно идти, торопиться.

Старая Мамонтиха уныло отступила назад, собиралась уже вернуться на своё место во главе стада, чтобы подать им сигнал, что пора, хватит без толку рыться, хватит поджариваться на одном месте — но тут сбоку случилось... Это всё же случилось. В самый неподходящий момент.

Густая Шерсть отделилась от стада, отошла в сторону. Не просто так отделилась. Кавалер сразу же за ней ринулся следом. А Вогнутый Лоб прекратил копать, задрал хобот, издали нюхает. Густая Шерсть решила, наконец, подпустить Кавалера. Надоело испытывать. Подпустила. Хоботами вместе сцепились и медленно шествуют рядом. Всё им теперь нипочём. Жара нипочём, и жажда нипочём. Шествуют рядом, сцепились. Но вот расцепились. Теперь Кавалер ищет подарки. Нетерпеливо обследует хоботом редкие чахлые травы, как будто это свежий, только что пробившийся ковыль, как будто молодая полынь, как будто можно эту зелень положить подруге в рот, как будто это покрывшаяся жёлто-зелёными метёлками вожделенная конопля, как будто типчак, как будто... Ничего не нашёл подходящего. Без подарков остался. Спину стал гладить своей подруге. Гладит хоботом, гладит, а та довольна, глаза прикрыла длинными ресницами, наслаждается. В ответ стала гладить своего кавалера. Этот сразу всё понял. Теперь стал напротив неё. Они долго стоят друг против друга, вновь переплетя хоботы, сцепившись бивнями, подняв головы вверх. Их рты соприкасаются. Один и тот же воздух вдыхают они. Одни и те же у них помыслы. И одно нераздельное тело. Старая Мамонтиха неотрывно за ними наблюдает, как зачарованная. И всё остальное стадо тоже наблюдает, даже детёныш. Один только Длинный Хобот по-прежнему ковыряется в яме. Пусть роет. А эти двое вдруг ненадолго разделились. Кавалер обходит подругу и, опираясь на задние ноги, взгромождается передом на её спину. Совершается таинство. У всех на виду. Эти двое, слившись в единое, призывают новую жизнь. Верят, что здесь хорошо. Что прекрасно. Что много будет воды, предостаточно — и ещё больше зелени. Вкусной-вкусной. Старая Мамонтиха всё видит. Так было, так будет, так должно быть. Она за это в ответе, она это блюдёт. И вдруг ёкнуло сердце у Старой Мамонтихи, вдруг что-то почудилось. Там, на последнем холме, Старой Мамонтихе что-то послышалось подозрительное. И не одной ей. Вогнутый Лоб тоже вдруг развернул хобот в том направлении, нюхает. А Старая Мамонтиха навострила уши. Хотела получше прислушаться, но отвлекают влюблённые нежными хрипами, этим всё нипочём. А тут вдруг и хобот почуял... Игрунью почуял, мамонтицу Игрунью, у которой вздувшийся живот. И эта решилась не вовремя. От этой клубится родильный запах. Измучилась ждать до реки. Не вытерпеть больше. Решилась рожать прямо здесь.

Старая Мамонтиха устремляется к Игрунье. Это самое важное, важнее влюблённых, никак нельзя бросить Игрунью в таком состоянии. Что бы там ни было. Ещё одна самка, Задира, тоже готова помочь. Втроём отходят от стада в сторону. Но недалеко. Чтобы все видели. Но все и так теперь смотрят только на них, на Игрунью. Задрали кверху хоботы, выставили бивни. Готовы прогнать любого врага, если тот вдруг объявится. Но некого прогонять. Одно солнце в небе — его не прогонишь. А Игрунья уже тужится. Тужится, тужится. Старая Мамонтиха подбадривает, рядом стоит, вся в нетерпении, ждёт. И Задира вся в нетерпении, эта глазами вокруг стреляет, осматривается — на любого готова кинуться и растоптать, если вдруг помешает. Но никто не мешает, Игрунья тужится — и, наконец, выходит из лона мокрый комочек, сначала чуть-чуть появился, потом ещё больше, до половины уже. Напряглась Игрунья, громко вздохнула, всхлипнуло что-то внутри, и тут же вывалился на землю новый маленький мамонт. Просто Бурый Комочек. Всё стадо сразу же принимается нюхать его новый запах, всё стадо радуется, разве что кроме Длинного Хобота, который по-прежнему тщетно копает. А Старая Мамонтиха осторожно сдирает с новорожденного детёныша пуповину и отдаёт Игрунье, чтоб съела. Та, хрумкая, поедает послед. Ничего не пропадёт зазря.

Теперь всё стадо подходит знакомиться с новым членом. Даже Длинный Хобот оставил, наконец, свою неудачную яму. Глаза у всех мамонтов светятся радостью, а их чуткие хоботы по очереди и наперебой нежно поглаживают мокрую спинку детёныша. Годовалый Рваное Ухо, сам ещё сосущий молоко, и тот пытается сбоку пристроиться, чтобы тоже погладить, как взрослый. Теперь Рваному Уху будет не скучно. Найдёт теперь, с кем играть. И Густая Шерсть уже гладит, оставила своего Кавалера, тот в одиночестве задрал хобот, один только он и стоит сейчас настороже, остальные все бурно радуются. А солнце жжёт. Без устали жжёт. Но мамонтам теперь не до солнца. Забыли совсем про жару. И про жажду забыли. Радостно мамонтам. Переживают за нового члена.

Бурный Комочек пытается встать. Взрослые мамонты дружно переживают, будто сами они подымаются, будто сами превозмогают. Старая Мамонтиха помогает детёнышу своим заботливым хоботом. И мать с другой стороны тоже помогает, подсовывает хобот под животик, подталкивает. Должен встать новый мамонт, должен подняться. И — вот — поднялся. Бурый Комочек стоит на трясущихся ножках, а взрослые мамонты торжествуют. У них всё как надо.

Игрунья подгибает передние ноги, приседает на колени, детёныш своим маленьким ротиком нащупывает материнский сосок. Теперь только стадо может немного расслабиться. Детёныш начал сосать молоко. Всё в порядке у нового члена. Всё как надо.

Как надо. Старая Мамонтиха знала уже слишком много, чтобы не поддаваться таким легковесным порывам. Она хорошо помнила прежние дни. Когда она сама готова была принять семя новой жизни. Когда она урчала об этом, оповещая степь, то уже к утру являлись одинокие исполины со всей округи, бряцая бивнями. От одних ухажёров пахло травой, от других выдранными деревьями, а иные вообще выходили словно из-под земли и приносили с собой неведомые запахи. И у всех у них увлажнялись виски от проступающей отваги. Они сходились в жестокой битве, потому что она могла принять семя только самого крепкого. Того, кто не дрогнет. Нигде, никогда. Только таким может быть истинный мамонт. Только такому позволят продлить свой гордый род. Кровь слабого должна вернуться к Матери, прежде чем семя сильного войдёт в её дочь.

Но теперь всё изменилось. Кавалер — настоящий красавец, но кто проверит его? Кто испытает? Юнец Вогнутый Лоб не посмеет поднять глаз, Длинный Хобот тоже отвернётся. Будут ли стойкими новые мамонты, зачатые без испытаний, без жертвы Силе? Тех детей поведут по жизни уже другие, но ведь за начало всё равно отвечает она, Старая Мамонтиха. А каково начало, таков и конец. Длинный Хобот когда-то убил двоих претендентов, а ещё многих обратил в бегство — и только тогда восхищённая мамонтица допустила его в своё лоно. Только тогда оставил он след, не смываемый дождями. У Кавалера с Густой Шерстью теперь всё по-другому. Будто это два голубка, а не грозные мамонты. И у Игруньи было уже всё по-другому, и Старая Мамонтиха, может быть, не удивилась бы, если б родился детёныш с голубиными крыльями. Однако родился мамонтёнок с обычным запахом и вёл он себя тоже обычно — и вожачихе пора бы уже успокоиться, угомониться и радоваться вместе со всеми — но как?.. Всё как было, всё как всегда — и всё по-другому. Раньше детёныши появлялись весной, в зелёной степи, а не на переходе. Никогда не появлялись детёныши на переходе, ведь очень трудно с ними идти, с такими маленькими. Раньше они бы сначала дождались малыша, и только потом бы двинулись в путь с весенних пастбищ. Или бы вовсе не уходили. Но теперь по-другому. Всё по-другому. Теперь земля сохнет. Теперь нельзя ждать. Придётся идти. С новым детёнышем идти.

Тяжело мамонтам. Тяжело Старой Мамонтихе. У неё прекрасная память. Она помнит, как было раньше. Зима была зимой, а лето было летом. Земля не тряслась, скалы не сыпались, лили дожди и солнце не жгло. И мамонты всегда знали наперёд, когда опять будет снег, а когда дождь, когда зима, а когда лето. А потом мир словно взбесился. Словно небо дразнило землю. Земля стала часто трястись, каждая зима отличалась от предыдущей, каждое лето было особенным. То слишком долго шёл снег, то бесконечно лил дождь. То бушевали сумасшедшие ветры. То не стихали пожары. То было холодно, когда должно быть жарко. То наоборот. И вот теперь стало чересчур жарко. Невыносимо. А им нужно идти. Идти с детёнышем.

Мамонт издали кажется как бы приплюснутым, напоминающим дугообразную волосатую гору. Вернее, даже две сросшихся вместе горы с ложбиной в области шеи. Его задние ноги короче передних, как у гиены, отчего он выглядит словно бы приседающим под своей собственной тяжестью. Так и есть. Передние ноги тянут голову мамонта вверх, как можно выше, чтобы оттуда глазам обозревать дали; зато заднюю часть исполинского зверя будто притягивает земля, манит к себе, не отпускает. Тяжело мамонту. Хуже всех этот неповоротливый зверь поспевает за изменениями. А мир вступил в полосу перемен. Мамонты это знают. Они — не двуногие люди, они не способны бить в бубны, вызывать духов и вопрошать: кто виноват?.. почему? Они просто знают, что мир вступил в полосу перемен. Весной знают, что лето будет плохое, сухое и жаркое, бескормное; осенью знают, что и зима придёт плохая, малоснежная, но холодная. Они это знают безо всяких вопросов, они с этим смиряются, принимают как есть, не протестуют. Сами мамонты не протестуют, а вот их тела... тела мамонтов нервничают, у них испаряется аппетит, начинаются боли — в животе и повсюду. А ещё они меньше сходятся друг с дружкой, меньше и реже, меньше рожают детёнышей, совсем мало рожают. Но и те, что рождаются, те рождаются хилыми и спешат умереть. Очень часто спешат. Нету смены для мамонтов. Покидают они эту землю. Безропотно покидают. Не умеют роптать. Старая Мамонтиха — не умеет. Знает, что нужно к реке, что сейчас они отдохнут и пойдут дальше. Она поведёт. С детёнышем поведёт, до вечера только даст отдохнуть, набраться сил. И пусть будет, что будет.

* * *

Людское стойбище шумит как пчелиный рой.

Это большое стойбище. Здесь сейчас расположилось всё племя степных людей. Много тут чумов. Трудно и пересчитать. Целых десять человек должны выставить все пальцы на обеих руках, тогда только получится счёт. Да ещё нескольких пальцев не хватит. И в каждом чуме живут по нескольку человек.

Чумы сделаны просто, но добротно. В их основании, как позвоночник, длинные шесты, составленные многоножником и связанные вместе сверху. По окружности они скреплены поперечными рёбрами из костей и веток и снаружи обтянуты прочными шкурами. Лучше для этой цели подходят шкуры мамонтов, но и другие тоже годятся — оленя, лося, быка. Снизу вокруг основания каждого чума присыпан небольшой земляной вал, придавливающий низ растянутых шкур и не позволяющий людскому жилищу сдвигаться. Помимо чумов есть в стойбище и несколько палаток с каркасом из костей мамонта, обтянутым также шкурами мамонта. Никуда не деться степным людям без мамонтов. Куда одни, туда и другие вослед. Прочная сцепка.

Вот и сейчас все думают о мамонтах. Даже женщины. Но вслух не обмолвятся. Нельзя. Несколько дней уже, как шаман по просьбе охотников провёл обряд Поиска и обнаружил стадо мамонтов далеко на восходе. Люди выслали разведчиков, но те до сих пор не вернулись. А ведь всем хочется большой охоты, настоящей охоты, после которой не нужно рыскать по степи каждый день, после которой можно запасти вкусной еды сразу на всю зиму, может быть, даже до следующей большой охоты. И жить себе припеваючи, ни о чём не тужась. Ну разве что земля опять затрясётся — пускай трясётся, или ветер очень сильный задует — пусть дует, когда у людей полно мяса, чего им тревожиться? Чум недолго поправить, ежели повалится. Разве что пожар в степи неприятен, но есть меры и против пожара, встречный пал можно пустить или ров вырыть.

Игривая Оленуха в прекрасном настроении. Это её молодой муж повёл разведчиков, он же подговорил охотников обратиться к шаману, вот какой он удалой охотник, и всё теперь зависит от её мужа, и все, наверное, думают о её муже, как он там справляется. Однако нельзя подавать виду. Никто и не подаёт. Но Игривая Оленуха знает, догадывается, ничего от неё не утаишь. Говорит об одном, а думает про другое. Как и все.

Игривая Оленуха лучезарно улыбается ослепительной белозубой улыбкой. Молодая, красивая, счастливая — что ещё нужно женщине? Всего предостаточно. И как тут не улыбаться?

Рядом с ней Чёрная Ива. Такая же молодая, такая же красивая, вот только улыбается реже. Третья женщина, Сквалыга, уже в годах. И почему-то совсем не улыбается. Хотя день такой радостный: солнце светит, птицы поют и вести хорошие будут непременно, но у Сквалыги своё на уме. И не понять младшим подругам, что именно.

Они сидят на поваленном бревне на окраине стойбища. Бревно когда-то было вкопано и стояло торчком, служа для совсем других целей, но потом оно состарилось, его повалили — и теперь на нём сидят женщины. Женщинам сидеть приятно. Занятий у них нет никаких. С утра сходили в степь, но уже задолго до полудня вернулись, еду приготовить недолго, а что-нибудь там сшить — пока что нечего шить, когда дождь зарядит, тогда и сошьют. Но сейчас рядит солнце, на склоне лета оно всё ещё нещадное, но всё равно женщинам не досаждает. Когда досадит — напьются воды. А пока нет у женщин других забот, кроме как сидеть и радоваться жизни.

— А мой охотник какой-то задумчивый стал, таинственный, — говорит с притворным вздохом Чёрная Ива. Игривая Оленуха сразу же, непритворно, смеётся:

— Наверное, мало любит его Чёрная Ива. Потому остаются силы у её мужа и на задумчивость, и на тайны. Надо, чтоб не оставались.

Игривая Оленуха громко смеётся, Чёрная Ива тоже заулыбалась, и даже у Сквалыги вроде как немного поднялись уголки толстых губ, но эта, кажется, думает совсем о другом. И теперь говорит:

— Слышали, призрак появился? По ночам вокруг стойбища бродит.

— Какой такой призрак? — Чёрная Ива удивлена, первый раз о таком слышит, но Игривая Оленуха опять всё переводит в шутку:

— А по ночам спать надо. Притом вместе с мужем. Тогда и не будет никаких призраков.

Игривая Оленуха смеётся, а Чёрной Иве вдруг подумалось: не слишком ли много смеётся подруга? Словно не хочет серьёзного разговора, словно что-то скрыть пытается. Что?

Но теперь и Сквалыга начинает о том же самом:

— А вот Львиный Хвост как будто бы знаки подаёт тайные. Интересно, кому из нас троих?

Подруги перестают улыбаться. Недоумение властвует на смуглом лице Чёрной Ивы, недоверчивость сквозит во взгляде Игривой Оленухи.

— Да-да, вот как раз отвернулся, как будто почуял, — подтверждает Сквалыга, но Игривая Оленуха уже опять прыснула смехом:

— Как хвост может чуять? Что ему чуять? Задницу?

Чёрная Ива досадливо морщится. Но вслух не говорит. Игривая Оленуха и так всё поймёт по её лицу. Нехорошая это шутка. Да только ведь не старуха Чёрная Ива, чтоб осуждать. Но всё же ей не нравится.

А Львиный Хвост и вправду теперь глядит в сторону женщин. Один стоит возле своего чума, скучает. И вот повернулся. Вот мельком встретился взглядом с Чёрной Ивой, расширил зрачки, будто даже вздох изобразил (хотя не слышно отсюда); но Игривая Оленуха так громко хохочет, что сразу же засмущался молодой охотник. Отвернулся. Случайно он сюда посмотрел. Непреднамеренно. Напрасно молодые женщины смеются. Не о них его думы, — так, наверное, хочет сказать спина Львиного Хвоста, и шея, и затылок. Но Сквалыга узрела другое:

— А ведь некрасивый у Львиного Хвоста затылок. Какой-то приплюснутый. Медведь как будто наступил.

— У хвоста не бывает затылков, — хохочет по-прежнему Игривая Оленуха — и Чёрная Ива теперь не выдерживает:

— Да что вы прицепились обе к этому Львиному Хвосту? Хороший же охотник. И молодой. И затылок как затылок. И чем вообще затылки могут различаться, а, Сквалыга?

— Ну, для кого и хороший, а для кого и не очень, — продолжает смеяться Игривая Оленуха, но Чёрная Ива не приняла к себе её намёка. Сквалыга тоже не приняла. Так и повис он в воздухе смешком: "ха-ха-ха".

— Вот у Игривой Оленухи муж настоящий охотник, — Сквалыга меняет направление разговора, но быстро спохватывается и осекается. Сразу перескакивает. — Вот мой Пёстрый Фазан, — она даже досадливо взмахивает рукой, сопровождая взмах тяжким "ахом", да только деланно всё это. Чёрная Ива не верит. А Игривая Оленуха опять за своё:

— Ну так пускай Сквалыга ответит Львиному Хвосту взглядом на взгляд. Этот охотник помоложе будет и побойчее.

Однако Чёрная Ива перебивает готовую вновь рассмеяться Игривую Оленуху:

— Так ли уж ни на что не годен Пёстрый Фазан?

— Да на что он может быть годен, — с кислой улыбкой отвечает Сквалыга. — Мечтает, мечтает. Только мечтает!..

— Вот скоро оргии будут, — перебивает Игривая Оленуха, — вот мы с Чёрной Ивой проверим твоего Фазанчика, так ли уж ни на что не годен? А то вдруг сама Сквалыга не так чего делает?

Сквалыга сначала нахмурилась, но ненадолго. Быстро отпустила хмарь. Уже улыбнулась:

— Чёрной Иве на оргиях не до моего мужа будет. Львиный Хвост от неё ни на шаг не отступит. Вот уж тогда подробно рассмотрит Чёрная Ива и затылок, и всё остальное.

Смеются подруги, хохочут. Чёрная Ива только смутилась. Но Игривая Оленуха ещё и добавляет:

— Про Чёрного Мамонта тоже нельзя забывать. На прошлых оргиях, помнится, не отставал от Чёрной Ивы. И сейчас, наверное, не отстанет. Почему так везёт Чёрной Иве! Чем она манит охотников? Пусть научит и нас!

Хохочут подруги. А Чёрной Иве совсем не смешно. Неприличные разговоры. Оргии — это древняя традиция, от самых давних предков так пошло, и не полагается это обсуждать. Она тоже могла бы сказать, с кем была на прошлых оргиях Игривая Оленуха, но ведь не полагается. А они... Чёрная Ива вдруг вспоминает недоконченный разговор и прерывает смех подруг:

— О чём же таком мечтает Пёстрый Фазан?

Сквалыга глядит на Чёрную Иву, смеётся. Нет, перестала. Вспомнила тоже, что не прилично. Отвечает:

— О всяком мечтает. О всякой ерунде. Вабик такой хочет вырезать, чтоб на всякого зверя. Подул в дуду — и в любое место добычу можешь заманить. Хоть прямо к себе в чум.

— Тогда уж и заклинание надо ему придумать, — всё ещё смеётся Игривая Оленуха.

— Какое заклинание? — не понимает Чёрная Ива.

— Ну как... приманил зверя вабиком к чуму, потом произнёс заклинание — и с того шкура долой, кости долой, требуха прочь, жаркое сразу дымится румяное — кушайте, люди!

Теперь все трое дружно хохочут.

— Мой Режущий Бивень тоже бы не отказался от подобного вабика, — давясь смехом, говорит Чёрная Ива.

— А мы бы, женщины, не отказались от такого заклинания, — вставляет Сквалыга. — Вот было бы здорово! Как такого добиться?.. А ещё чтоб растения всякие нужные там, где захочешь, там бы и вырастали, чтоб не ходить за ними далеко в степь или в лес.

Смеются подруги. Долго смеются. Игривую Оленуху вообще не остановить. Чёрной Иве даже как будто немного завидно: ну откуда столько радости в женщине? Хотя, она знает, откуда, конечно же, своим мужем гордится Игривая Оленуха, Сосновый Корень повёл разведчиков, а вот её собственный муж... Но додумать о собственном муже ей не позволяет Сквалыга, внезапно перебивает все думы:

— Как ни прячется Чёрная Ива, а Львиный Хвост зарится по её душу.

— Да что вы пристали с этим Львиным Хвостом! — сердится Чёрная Ива. — Игривая Оленуха так громко хохочет, что уже все охотники только и глядят в её сторону. Чёрная Ива тут не при чём.

— Все?.. Или только один Львиный Хвост? — с нарочитым недоумением переспрашивает Игривая Оленуха, давясь смехом, но Чёрная Ива прячет глаза, ответа не будет, нечего ей ответить — и это тоже повод для смеха, новый повод. Радостно Игривой Оленухе. Ну очень радостно. Как радостно жаркому солнцу греть эту землю лучами, как радостно нежному ветерку обвевать разгорячённые лица, как... Игривая Оленуха вовсе не знает всех "как", не до того ей, чтоб думать и сравнивать, смех, подобно роднику из скалы, преодолевает все преграды и струится, струится, струится. Родник стал ручьём, ручей влился в реку, река течёт в море, куда-то там в море — не обуздать неукротимый поток, не стоит и пытаться. Чёрная Ива уже поняла и смирилась. Пускай хохочет дальше Игривая Оленуха. Она и сама улыбнётся. Вот прямо сейчас. Вот уже и улыбается.

Однако теперь это не нравится Сквалыге:

— Зря так много смеётся Игривая Оленуха. Кто много хохочет, тот беду наохотит.

Игривая Оленуха приостанавливает свой хохот:

— Беду? Какую беду? Пускай Сквалыга пояснит.

— Так говорят, — коротко отвечает Сквалыга, но Чёрной Иве такой разговор уже кажется скучным. Потому она спешит сказать о другом:

— А всё-таки хороша жизнь степных людей. Сиди себе на бревне да посмеивайся. Всё есть: еда, чум, муж. И смейся себе на здоровье, — обе подруги глядят ей в глаза, ловят слова. Правильны эти слова, кажется, правильны; даже Сквалыга согласна, хотя всё же не до конца. Перебивает:

— А зимой?

— А что зимой? — усмехается Чёрная Ива. — Разве долго утеплить чум, ещё слой шкур наложить мехом внутрь? Разве трудно питать огонь?

— А если мяса не будет? Ежели закончится тёрка?

Чёрная Ива уже злится на неугомонную Сквалыгу:

— Если да ежели... Если бы да кабы... Да разве ж было такое когда? Чего ж об этом думать?

— А старики говорят...

Но Чёрная Ива совсем выходит из себя. Чуть не кричит:

— А что, Сквалыга уже старухой заделалась? Ворчать начинает! Ещё про Великий Лёд пускай вспомнит, про который и самая древняя старуха не помнит. — Чёрная Ива хочет добавить, аж про драконов, чьи кости иногда находят, но её взгляд сам собой прокрался к чуму Львиного Хвоста — и того уже нет, перед чумом никто не стоит. И это почему-то смущает. Чёрной Иве вдруг хочется сказать об этом, что уже нет молодого охотника, но она не знает, как это сказать. Не получается. Вроде ей неудобно об этом сказать. И она говорит о другом. О прежнем:

— Всё-таки чудный день. Комаров даже нет. Куда подевались?

— Ой, не зови! Не надо! — непонятно чему пугается Сквалыга, и Чёрная Ива аж готова рассмеяться над таким призрачным страхом. Игривая Оленуха по-прежнему улыбается. Солнцу, наверное, синему небу. Радостной жизни. Зато со Сквалыгой происходит что-то не то. Сквалыга прикрыла глаза и как будто даже натужно морщится. Комары! Много-много перед ней комаров, перед закрытыми глазами, целые тучи — и ей очень страшно. Так уже было, — она понимает, что так уже было, но не может вспомнить, когда. Потому что ей мерещится Ужас. Самый пренастоящий. Две бараньих башки срослись вместе, огромные крылья летучей мыши. Туман в голове у Сквалыги. Непроглядный туман. Забыла совсем про подруг. Хотя Чёрная Ива должна быть где-то рядом, должна непременно помочь. А вот Игривая Оленуха внизу. Далеко-далеко. И горько плачет. Невыносимо!

Сквалыга раскрыла глаза. Её щёки в холодном поту, с них смыло загар, её руки дрожат, пальцы сцеплены. Игривая Оленуха по-прежнему улыбается, ничего не заметила, только своё на уме. Чёрная Ива с испугом глядит на дрожащие руки Сквалыги и не знает, что и подумать. Ей и самой вдруг стало страшно. Внезапно по-настоящему страшно.

А солнце светит всё так же. Птицы поют. Людское стойбище привычно гудит. Нет причины для страха. Никакой — нет.

Но расходятся женщины. Сквалыга вдруг молча пошла куда-то к себе. Чёрная Ива как будто хотела за нею, тоже внезапно встала, тоже пошла, но не туда. Игривая Оленуха сзади окликнула — не обернулась Чёрная Ива, пошла. Идёт и не знает, куда. Не понимает. Просто прочь. Надоело. Что надоело? Не знает.

А впереди стоит он. Суровый охотник. Вовсе не Львиный Хвост, а другой. Хмурый, как туча. Чёрная Ива готова уже рассмеяться над его хмуростью, но ей как-то не по себе. Куда это она зашла, зачем, что тут делает, в этой стороне, что?..

А у Чёрного Мамонта в руке лилово-розовый безвременник. Чёрный Мамонт, оказывается, способен и улыбнуться. Подаёт безвременник Чёрной Иве. (И где только взял?)

— Чёрная Ива ещё прекраснее, чем этот цветок. Ничто в степи не сравнится с Чёрной Ивой по красоте. И в лесу не сравнится. Нигде.

Чёрная Ива хватает цветок и спешит прочь. Скорее прочь. Смутил её хмурый охотник. Сказал что-то не то. Не полагается так. Не говорят такое охотники женщинам, у которых уже есть мужья. У неё ведь есть муж. Не полагается. Нет!

* * *

Сосновый Корень почувствовал боль. Болела спина, болела поясница, болели колени. "Тебя только не хватало", — со злостью сказал охотник, обращаясь к боли, и едва узнал свой собственный голос. Какой-то старческий хрип. "Хрип так хрип", — уже бесстрастно отметил Сосновый Корень и побежал дальше.

Сосновый Корень бежал второй день. Если б он мог видеть себя со стороны, то наверняка бы испугался. Он заметно похудел. Его лицо осунулось и заострилось, кожа стала дряблой и покрылась морщинами. Будто состарился Сосновый Корень всего за один день. Это солнце так сделало с ним. Солнце и жажда. А ещё упрямство. Потому что он должен был добежать, должен был заранее предупредить, чтобы люди успели подготовиться, чтобы всё было организовано надлежащим образом, чтобы... чтобы жена могла им гордиться, — подумал напоследок Сосновый Корень и вдруг остановился.

По правую руку, совсем недалеко, ровную степь прорезал глубокий овраг. Сосновому Корню даже померещилось, как он слышит птиц, в овраге пели птицы, а ещё... там квакали лягушки. Это больше всего удивило охотника — какие такие лягушки, откуда? Он поднял глаза вверх, к небу, и тотчас поспешил прикрыть их ладонью. В небе нещадно сверкало солнце, а ещё там парил стервятник. Парил прямо над ним, над охотником, и Сосновому Корню захотелось сказать: "Не дождёшься!" — громко сказать, даже крикнуть. Но не крикнул. И не сказал. Молча пошёл вперёд, туда, куда надо, а лягушки продолжали квакать прямо в его голове, перед глазами начало мутиться — и на Соснового Корня напал приступ страха. Он вдруг развернулся назад и пошёл вспять по своим же следам. Мамонты тоже услышат лягушек, они повернут к оврагу и учуют след охотника. После такого охота провалится, после такого мамонты уйдут, а он... ему будет стыдно смотреть в глаза людям... Ему будет стыдно, но ему будет стыдно также и оттого, что не успеет, ведь он не успеет, ведь он идёт назад. Тем не менее Сосновый Корень теперь свернул вбок и продолжал обходить овраг. Солнце жарило так же само, а лягушки как будто бы смолкли. Вскоре Сосновый Корень достиг края оврага, опустился на четвереньки и заглянул вглубь.

Ничего там не было. Ни лягушек, ни воды — ничего. Только сухой песок. Сухой и унылый. Ещё там была тень, охотнику захотелось спуститься, укрыться и немного отдохнуть, самую малость, чуть-чуть. Но вместо этого он поднялся, развернулся и побрёл обратно. В прежнем направлении. В правильном направлении. Он шёл всё быстрее, а потом и вовсе побежал. Болели колени, ныла поясница, каждый шаг отдавался болью, только чужая это была боль и чужие шаги. Ноги сами бежали, поясница сама болела, рука продолжала держать копьё, а Сосновый Корень — ему что-то виделось вдалеке, что-то мерещилось в мареве. И кто-то бежал. Кто-то нёс весть. Важную весть. Самую важную. Кто-то должен был ждать эту важную весть, кто-то должен был ждать и самого бегущего, кто-то был где-то, где-то там-то, а тут — тут жарило солнце и раскалённая степь слепила глаза, и ничего уже нельзя было разобрать впереди, просто следовало бежать, кому-то следовало бежать, и этот кто-то хотел пить, хотел окунуться в холодную воду, смыть с себя липкий пот, липкий-липкий, а ещё он хотел — ничего уже не хотел, не мог даже вспомнить, ничего не хотел, кроме воды. Много-много воды. Ему даже виделась эта вода, как будто виделась, она была очень холодной, совсем ледяной — и вдруг кто-то спросил в пустоте: "Знаешь, как шли наши давние предки?" Сосновый Корень не знал, и тогда кто-то сам же ответил: "По краю льдов они шли. Им было так холодно, всегда было холодно у края вечных льдов. И там они шли. С жёнами и детьми".

Он вдруг и вправду увидел, как они идут — долговязые, исхудалые. Он знает их всех, он сам один из них. Они идут по краю льдов в поисках мамонтов, они хотят перемен, люди всегда хотят перемен, им нужно новое, им нужны новые земли. Там, за грудами льда, за ледяными полями, за ледяными горами, там снова есть тёплые земли, покрытые тучными травами, а в тех травах пасутся мамонты, много жирных горбатых мамонтов, очень много. Люди там всегда будут сытыми, их жёны снова станут смеяться, их дети опять вспомнят про игры. Но сейчас только льды, и ещё сверху снег, и низкое заходящее солнце. А ещё... они встретили след волосатых людей. Все встревожены. Все как один.

Сосновый Корень остановился и стал трясти головой. Он как будто пытался понять: в какой стороне эти вечные льды — но льдов нигде не было заметно, зато он вдруг обнаружил неподалёку кусты, впервые тут появились кусты, на них не было листьев, сухие прутья, такие же жаждущие, как и охотник, но всё равно там притаилась хилая тень, Сосновый Корень сделал последние шаги и повалился без чувств.

Было темно. Темно и тихо. А потом появился мамонт. Тот самый мамонт со впадиной на лбу. Его маленькие глаза излучали неизбывную грусть.

— У людей много еды, — сказал четвероногий. — У мамонтов совсем нет еды.

Это был упрёк, мамонта стало жалко, как будто бы жалко или как-то так, но всё уже исчезло. Осталась пустота. Безвидная.

А потом сместилась тень, всемогущее солнце вновь дотянулось до Соснового Корня, и тот быстро очнулся.

Кажется, ему стало легче. Он почувствовал, что вновь может идти и даже бежать, что у него ещё есть силы. Но так же само он вдруг почувствовал грусть. Он готов был бежать — и не хотел. Он будто усомнился. Бежать, бежать — а зачем? У людей и так хватает еды, люди просто обленились, не желают охотиться каждый день, хотят устроить одну большую охоту и потом пировать до весны. Но для этого должны погибнуть все мамонты, сразу всё стадо, и большие, и маленькие. Сразу всё стадо. А им и так туго.

"Всем туго", — подумал Сосновый Корень. Никогда ещё не было столь знойного лета. Вот и они ошиблись с водой, не рассчитали. И теперь охотнику добираться до стойбища ещё два дня. Без воды. Но ежели он повернёт направо, тогда уже к утру окажется у источника возле Каменного Лба. Этот источник никогда не пересыхал, там обязательно будет вода, прохладная и чистая — и он сможет напиться. Вволю напиться... А мамонты смогут спастись. Хотя бы часть мамонтов, потому что тогда люди не успеют расставить свою ловушку, не подготовятся. И осудят Соснового Корня. С укором будут глядеть, особенно женщины, а жена... Но Сосновый Корень уже двинулся. Двинулся к стойбищу, не повернул. Наоборот, побежал.

Он бежал и пытался представить, как тяжело сейчас оставшимся разведчикам, которые остались наблюдать и следить за мамонтами, покуда он понёс весть. Да, им тяжело. И у них нет воды. Но их трое. А он один. Им не надо бежать, им можно идти. Им только нужно следить. Мамонты им помогут. Мамонты где-нибудь найдут воду. И для себя, и для них. Те самые мамонты, которых прочат убить.

Сосновый Корень опять остановился. Почему-то ему представилось, как Корсак жадно пьёт воду. Все пьют воду. Все трое оставшихся. Вода льётся и льётся, стекает по их подбородкам к ладоням — так много воды. Так много.

Сосновый Корень вполне мог быть правым. Его разведчики не должны пропасть. Мамонты наверняка им помогут. У мамонтов на спине горб, там запас жира, воды и жира, мамонты долго могут обходиться без воды и без еды, дольше людей. Но у тех мамонтов горбы уже сдулись, вода им нужна позарез, они станут искать воду. И найдут, непременно. Ведь мамонты находят воду лучше всех, никто в этом гигантов не превзойдёт. Глубоко под песком учуют влагу и станут копать, покуда не докопаются. А людям надо только следить. Его разведчики будут следить, и когда мамонты уйдут, доберутся до их ям и напьются. Если надо, раскопают поглубже, выроют настоящий колодец — главное, чтобы мамонты указали, где рыть. И тогда... Сосновый Корень попытался сглотнуть пересохшим горлом. Не смог. Ему стало завидно. Он опять представил, как жадно пьёт сейчас воду Корсак и как много воды льётся мимо, напрасно. Он разозлился, почему так небрежно они пьют. Он как будто бы видел, как они пьют. Мысленно видел. Его разведчики никак не пропадут. Лишь бы он сам не пропал. Лишь бы смог добежать. У него ведь совсем нет горба на спине. Вздохнул Сосновый Корень. Грустно вздохнул. И вновь побежал.

Вечерело. Солнце, наконец, перестало жарить и просто слепило глаза. Мешало бежать, противилось. Не хотело солнце, чтобы Сосновый Корень спешил. Не хотело, чтобы быстро добрался, успел. Хотело, чтоб пощадил мамонтов. Оно как будто даже говорило, оно или кто-то внутри у охотника, кто-то чужой, неопознанный, постоянно нашёптывал: "Не спеши. Опоздай. Просто опоздай". Этот чуждый голос мешал бежать и сбивал с толку. Сосновый Корень вдруг обнаружил, что много взял влево — и остановился. Похоже, это был знак. Дурной знак.

Забирать влево нельзя. Так получалось прямее, но примерно так же должны были идти и мамонты. И могли учуять оставшийся след охотника. Издалека учуять. Сосновый Корень не мог такого допустить. Потому он пошёл как надо. Чужой голос замолк, видно, смирился. И даже жажда куда-то исчезла. Сосновый Корень вдруг подумал, что больше совсем не хочет пить. Кажется, это было плохо. Совсем плохо. Нечто подобное он слышал, ему рассказывали: когда вообще перестаёт хотеться пить, тогда пора готовиться к переходу, совсем скоро встретишься с предками. Готов ли он встретиться? Он спросил сам себя — и не ответил. Как будто ему было всё равно.

Солнце сошло к небосклону и окрасилось кровью. Пробежал испуганный ветер, закричала дрофа и ещё другая птица откликнулась, потом замычал бык, тявкнул шакал. Сосновый Корень по-прежнему не хотел пить, но теперь он также не хотел бежать. Не хотел даже идти. Хотел спать. Повалиться — и спать. Ноги стали заплетаться, перед глазами крутилась тьма.

По земле растеклась лужа, в эту лужу опустился голубь и жадно пил воду, задирая кверху хвост. Сделав несколько глотков, птица поднимала голову и осматривалась по сторонам, а потом снова пила. А некто смотрел, наблюдал — и этому некто было как-то всё равно. Вот голубь пьёт, задрал кверху хвост. Вот поднял голову, опустил хвост. Смотрит. Вот опять задрал хвост. Голубь пьёт. Вот поднял голову. Смотрит. Вот... Что-то заело с этим голубем. Бесконечно он пил. Бесконечно осматривался. Пил и осматривался. Но раз тот так часто осматривался, должен был быть кто-то ещё. Кого голубь боялся. Кого опасался.

Голубь боялся женщины. Женщина делала что-то постыдное. Что-то неправильное. Толкла в ступке какие-то корешки и бросала в огонь. Как шаманка. А ещё женщина пела. Неправильно пела. Но всё равно это пение притягивало. Не голубя притягивало, а того, кто смотрел.

"Найди мамонтов, муж! — пела женщина. — Приведи к людям! Обеспечь их добычей! Сделай так, не споткнись!"

Последние слова звучали особенно громко. "Не споткнись!" — гремело вокруг. "Не споткнись!" — а он... он ведь как раз и споткнулся. Он просто лежал, уткнув глаза в землю или куда-то ещё, а жена пела. Он не хотел жену, но та так настойчиво пела. Просила его разыскать мамонтов. Просила принести людям весть. Просила не спотыкаться. Просила. Просила. Опять просила.

Сосновый Корень поднялся. В который уже раз. В голове шумело, но никакого голубя больше не было. И лужи не было. Он видел звёзды. И он нашёл нужную. Чтобы идти. Он пошёл.

А вдалеке ревел лев. Очень грозно ревел. Льву стала поддакивать львица, потом другая, затем ещё одна. Теперь ревели все львы. И они помогали Сосновому Корню идти. Он мог сосредоточиться. Он слышал рёв справа — и больше ничего. Ничего другого не было. Ничего постороннего. Только рёв — и звезда. Та звезда, которая вела к стойбищу. За которой он бежал. Уже бежал.

А львы по-прежнему ревели. Теперь бегущий знал, что львы ревут для него. Специально. Он даже понимал, что те хотят внушить, о чём предупреждают. Он понимал. И всё равно бежал.

Упадут мамонты — упадёт мир. Так ревели львы. Человек с копьём на плече их понимал. Лучше всего было упасть ему одному. Только ему. Он понимал. Не просто понимал. Он почему-то это знал. Надёжно знал. Но не мог остановиться. И не мог упасть.

* * *

Детёныш не долго пугался. К вечеру круглые глазёнки перестали таращиться на малейший шорох, малыш больше не прятался от бабочек или стрекоз. Быстро забылось тяжёлое, негде тому уместиться в столь маленьком тельце. А вот недоумение на мордочке осталось. Потому что исчезли друзья. Не с кем было играть. Как ни оглядывался Детёныш, как ни вслушивался — никто больше не таился в засаде на его хвост, никто не подбирался сбоку, никто другой не клянчил молока у его матери. И, кажется, Детёныша это устраивало. Так даже было спокойнее без резких движений, без каких-то внезапных перемен. Малыш жался поближе к Сильной Лапе, сосал молоко, приятно урчал — и был таким же, как прежде. Родным.

Сильная Лапа ничего не хотела. Или, наоборот, хотела, чтобы так было всегда, без конца. Ты уютно лежишь, и рядом Детёныш, который сосёт молоко. Его нежная мордочка тыкает в твой живот, шероховатый язычок лижет — так было приятно всё это, настолько невыразимо, что львица даже и не урчала, боясь посторонним звуком нарушить идиллию. Прыткая, Куцая — их сейчас не было, никого не было, никаких львов, и быков, и самой степи тоже не было. Только радость. Только приятный невыразимый восторг. Ты и малыш. Он сосёт молоко. Вы — единое.

Конечно, у львов нету слов. У всех зверей нету. Но разве радость, оттого что ты не можешь её обозвать, становится меньше? Наоборот. Совершенно наоборот. Когда не нужно тебе отвлекаться на обзывания, когда можно полностью сосредоточиться лишь на одном, лишь на единственном, тогда это одно, оно, вправду, единственное, оно — всё. Без остатка. Ничего нет другого. Ничего и не было другого для львицы. Только она и детёныш. Единое.

А потом малыш оторвал мордочку от соска. Он скрутился клубочком под материнским боком и тут же задремал. Львица слышала его нежный храп и даже чувствовала сердечко своего львёнка. Каждый крохотный ударчик отзывался сквозь соприкосновение тел и в то же мгновение достигал сердца матери — что б оно тоже знало, что б чувствовало и радовалось. Что б билось вместе.

Вдалеке, над рекой, кричали чайки, ниже, под деревьями, забавно сгущались вечерние тени, всё ещё роились комары и мухи, всё ещё существовали где-то неподалёку две другие львицы, Прыткая и Куцая, которые как будто не могли угомониться, как будто что-то где-то искали, но искали они там — в далёком постороннем позабытом сне, от которого лишь иногда мимолётом всплывали картинки или отдельные робкие всплески — всплывали и становились лёгким туманом, совершенно не беспокоя главное и основное. Клочки тумана быстро проплывали мимо, не оставляя заметных следов. Потому что опять билось сердце. Всё так же билось маленькое сердце: тук... тук... тук. Всё так же билось — и всё так же отзывалось восторгом в сердце большом.

А потом один клочок тумана приобрёл более чёткие очертания. Появились лошади. Табун направлялся на вечерний водопой и по пути наткнулся на отдыхающих львов. Любопытные лошади фыркали, раздували ноздри, впитывая поглубже вражеский запах, но не уходили. Однако Сильной Лапе не было до них дела. Прыткая с Куцей могли бы заинтересоваться — но и до их интереса не было дела Сильной Лапе, а без неё сёстры-подруги тоже как бы не заинтересовались. Так и фыркали любопытные лошади. Долго фыркали. А сверху парил стервятник, зоркий и невозмутимый, дальше, ближе к реке, кричали чайки, о чём-то суетились, чего-то хотели — и так покойно было всё это созерцать, просто созерцать, как второстепенное, как какой-то еле видимый небосклон или затуманенные далью горы, а гораздо ближе, совсем рядом, у самого сердца оставалось "тук... тук... тук". Да, Сильная Лапа сейчас доподлинно знала, что в этом мире главное и основное, ради чего стоит драться и убивать. Именно ради этого знания и являются души, что б наслаждаться, что б... Сильная Лапа стала дремать под эти мерные счастливые "туки". Тотчас же пришёл сладкий сон. Снились ей заливные луга, стада травоедов и ещё люди, двуногие. Эти двуногие вели хоровод. Во сне львица прекрасно знала, что такое хоровод. Удивительно, но она знала и всех двуногих, могла каждого назвать по имени, могла о каждом рассказать его подноготную. Были там и гиены, в том хороводе. Удивительно, но во сне они вовсе не были врагами, даже наоборот, они действовали сообща, вместе вели хоровод — и ни капли ненависти не испытывала спящая, только любопытство и азарт. Очень ей было забавно, что гиены тоже участвовали в танце. Ещё забавнее был вид этих гиен. Они также были двуногими, однако Сильная Лапа чётко различала, кто считался человеком, а кто — гиеной. Ещё там была лошадь. И эта тоже на двух ногах. Они нечаянно столкнулись, она и лошадь — и лошадь как будто бормотала ей извинения, а Сильная Лапа рассмеялась в ответ, потому что лошадь бормотала свои извинения как будто на очень понятном и самом настоящем львином языке. Сильная Лапа тоже примирительно прорычала, а потом грянул гром — и все испугались. Все вдруг разбежались кто куда. Сильная Лапа как будто ждала дождя, очень хотелось ей освежиться, но дождь не пошёл. Спустился какой-то серый туман, тягомотный; ей захотелось уйти из тумана, и она куда-то направилась. Куда-то далеко-далеко. Туда, где хорошо. Где лучше всего. Где вдруг привиделся яркий отчётливый свет вдалеке. Она точно знала: там лучше всего. И она туда шла. И рядом с ней как будто шёл кто-то ещё. Кто-то огромный и с длинным носом. Этот огромный вёл за руку малыша, который жалобно плакал. Плач отвлёк Сильную Лапу от яркого света вдали, на мгновение она потеряла этот манящий свет из виду и тут же почувствовала сквозь сон, как шевелится Детёныш.

Сильная Лапа проснулась рывком, моментально, как просыпаются все звери. Раз — и сна уже нет, львица полностью готова к смертельному прыжку, к борьбе, и даже к быстрому бегству, готова ко всему. Однако ничего такого не требовалось. Сытый малыш просто ёрзал во сне, что-то снилось и ему, Сильной Лапе ничего не нужно было делать. Она прислушалась к степным звукам. Всё ещё кричали чайки над рекой, не угомонились. Вдобавок к ним в другой стороне каркали вороны. И уж совсем далеко как-то странно шумели двуногие. Неинтересные были звуки, не важные, не такие, как "туки" — однако и "туки" пропали. Малыш слегка отодвинулся, и теперь его сердечко билось само по себе, материнское сердце не слышало, но львица не стала двигаться, не стала прижиматься плотнее, боясь разбудить детёныша. Вместо этого она лениво оглядывала окрестности.

Прыткая с Куцей ушли за кусты. Их не было видно, но слабый запах доносился из-за кустов, иногда также слышались негромкие щелчки, когда Прыткая отгоняла ударами хвоста назойливых мух. Куцая, кажется, спала.

Стервятник всё ещё кружил в небе, бдел на своём бессменном посту, потихоньку приглядывая сверху за львицами: вдруг те решат поохотиться и сумеют добыть еды и себе, и ему. Сильная Лапа безошибочно угадывала интерес стервятника, но не испытывала никаких охотничьих намерений. Любопытные лошади ушли к реке и всё ещё были там, шумно пили воду и плескались, львица могла их хорошо слышать, но ни какой план засады у неё не возник, ни один мускул не дрогнул призывом атаки. Нет, хорошо было львице. Просто хорошо. Хорошо и покойно. Безо всяких лошадей, безо всяких нападений и засад. Так покойно ей было, будто она всего лишь какой-нибудь камень, разогретый на солнце; или облако в небе, пушистое, белое, лёгкое-лёгкое, легче ветреной бабочки. Так казалось львице, приятно казалось — и не было у неё ни малейших желаний, ни малейших хотений, просто мгновение остановилось и чудным образом повисло. Как облако в небе висит. Такое радостное, такое простое, такое воздушное. Хорошо было львице, так хорошо — невыразимо, никаким рыком не выразишь, никаким звуком — да и не было необходимости что-нибудь выражать: для кого? Для чего? Всё имелось здесь, всё при львице, всё с нею. Ей оставалось ловить свой момент, ловить, зависать и наслаждаться.

А потом пришёл гром. Внезапный гром от земли. Внезапный и странный. Неслыханный прежде.

Львица вскочила. Детёныш проснулся. Сёстры за кустами тоже засуетились. Неслыханный гром означал перемены. Серьёзные перемены. Да и громом он показался только со страху. Ведь Сильной Лапе действительно было страшно. Неуютно и страшно. Теперь.

Ревел чужой лев. Объявлял, что он не чужой, он теперь тутошний.

Чужим теперь становился Детёныш.

* * *

Мамонт — воистину устрашающий зверь. Человеку, чтоб дотянуться до холки гиганта, нужно два своих полных роста. Дубоподобные ноги как будто способны истоґлочь камень, хотя и ступают бесшумно. А крепкие острые бивни, длиннее нескольких человеческих рук, проткнут насквозь любого, даже другого такого же мамонта, когда что-то они не поделят. Длинный цепкий хобот пригоден для многих дел. С его помощью бурый гигант может пощипывать травку или листочки с высоких деревьев, может всасывать воду или сухую пыль, но может также и вышибить мозги неосторожной гиене, ежели не поспешит несчастная увернуться. Мамонт запросто валит мощными бивнями молодую сосну, чтобы добраться до сочных иголок ближе к верхушке. И добирается. Набивает вечно урчащий живот вкусной хвоей, наполняет свои длинные-длинные кишки. И на спине тогда вздувается горб с запасами жира на голодную пору. Но теперь горбы у мамонтов опали, а животы втянулись. Потому что не стало зелёных сосен в степи. Все те места, где есть сосны, заняли люди. А там, где люди — туда мамонтов не заманить. Потому на их долю остались пожухлые травы да горькие кусты, на которых листья скрутились в трубочки и рассыпаются в прах от малейшего ветерка. Голодно великаґнам. Голодно и невыносимо жарко в своих жёстких шубах.

Сердце мамонта бьётся медленнее, чем сердце двуногого. И желает он тоже медленґнее, чем люди. Но желания у них часто схожи своими обманчивыми оболочками. Когда подхоґдит зима, мамонт хочет иметь густую длинную тёплую шерсть. У него отрастает густая длинная тёплая шерсть. Когда вновь возвращается лето, мамонт хочет короткую шерсть и быстро линяет, хотя всё равно ему жарко. Но есть ещё то, чего мамонт хочет всегда, и зимой, и летом, и в жару, и в холод, будучи голодным, и будучи сытым. Мамонты — это воля степи. Её жажда силы, быть выше и больше, могуче. Всегда делать то, что хочу. Двуногие люди, наоборот, скорее разум степи. Они тщательно обдумывают всякое своё хотение. Вместе люди и мамонты создают равновесие. Ведь если бы волю ничто не обуздывало, она б возросла до размера дракона и больше. И безумно топтала бы всё подряд, травы, кусты, деревья, зверюшек и птиц. Потому мамонтам и противопоставлены люди с их коварством и хитростью, дабы огромные звери оставались всегда начеку, дабы не было у них досуга зазнаваться. Также и людям некогда зазнаваться, когда они помнят, как играючи способны растоптать их мамонты, как легко может задрать их лев. Этим достигается равновесие. Все степные силы равны в своём противодействии, и духу достаточно лишь легонечко дунуть со стороны — и будет движение, будет Сила.

Дух уже дунул. Мамонты ничего об этом не знали.

Стадо не может теперь идти быстро. Старая Мамонтиха смирилась и не пытается подгонять. Бурый Комочек не может летать, нет у него крыльев. Не голубок. Может только плестись на своих заплетающихся ножках. А стадо должно приноравливаться. И приноравливается. Старая Мамонтиха за этим строго следит. Первым делом поглядывает на малыша: как он, что с ним? Поглядит — и остановится, даст передохнуть. Так они и передыхают. Почти только и передыхают. Не будь малыша, уже вышли б к реке, наверное, вышли б, а теперь выйдут попозже. Но с малышом. С новым мамонтом.

Старая Мамонтиха не просто ведёт их к реке. Не напрямую. По пути она выискивает ложбины со съедобной травой, и стадо двигается от ложбины к ложбине, когда не ждёт уставшего детёныша. Чаще ждёт. Но всё равно двигается. Однако вчера за весь день вновь не нашли ни одной лужи, ни капли воды, даже в ложбине. Больше всех страдал Длинный Хобот, старожил этой степи, много зим повидавший, много раз ходивший со всеми к реке. Длинный Хобот спустился в овраг, стал рыть бивнями яму, разбрасывая землю основанием хобота и передней ногой. Он рыл и рыл, а стадо терпеливо поджидало. Но вода опять не желала показываться. Ничуть не желала. И в этот раз не желала. Длинный Хобот совсем обессилел и долго не мог вылезти обратно, сухой склон под ним осыпался, он постоянно сползал к своей яме. Не мог покинуть. Его подбодряли, протягивали хоботы навстречу, но он никак не мог дотянуться и ухватиться. А стадо не могло ждать. У Игруньи может пропасть молоко от недостатка влаги. И у Задиры может пропасть, которая всё ещё кормит Рваное Ухо. Трудно всем. Все не могли погибать от жажды из-за неуклюжего Длинного Хобота. И когда стадо двинулось прочь, он затрубил так протяжно, что кровь стыла в жилах от горя. А он трубил и трубил. И вдруг сумел выбраться. Тогда стадо остановилось, поджидая старшего товарища, но внезапно тот рухнул у самого края оврага. Не догнать ему остальных. А солнце всё так же палило. Мамонты поспешно вернулись, окружили павшего полукругом, подсовывали хоботы ему под бок, подталкивали бивнями, понуждая подняться и идти дальше со всеми к реке, к её зелёному берёгу, к его роскошным берёзкам и тополям, к соснам на взгорках, к ивам у самой воды — только Длинный Хобот не помнил уже о реке. И о жажде не помнил. И о голоде тоже. И теперь остальные рыли бивнями землю, вырывали остатки травы и забраґсывали товарища. Чтоб лежал он спокойно, чтобы солнце не жгло его бок и стервятники не садились на тело, не клевали беззащитного, чтобы волки не грызли и гиены не рвали. Чтоб ушёл он достойно в страну теней. Они швыряли комья и пучки, а стервятники уже парили над ними, и гиены быстро сбегались со всей округи, терпеливо дожидаясь своего часа. Беспоґлезно что-нибудь прятать от спутников смерти. Мамонты в бесплодной ярости бросались по сторонам, пытаясь настичь изворотливых падальщиков, но те даже не злились, только слизывали жадные слюни, а стервятники сверху закрыли солнце — и тогда Старая Мамонтиха, помотав головой, протрубила: "Вперёд!" — и стадо двинулось дальше, заторопилось, и никто не оглядывался, никто не желал слышать торжествующего воя. Так будет со всеми. Но поґкуда живых зовёт жизнь.

Старая Мамонтиха всё же вернулась. Отдала последнюю дань уже от себя, не от стада, тому, кто так неизменно приходил на её зов. Теперь она сама услышала прощальный зов, одна сама услышала и снова вернулась к павшему, бросила стадо, когда то опять остановилось на отдых. Отдыхать они могли и без неё, ведь она нужна им не для отдыха. Для пути.

Тоскливо ей было. Она разогнала полчище трупоедов, давила, кромсала, металась — да только что она могла сделать? Рушилась крепкая связь, и тот конец связи, который принадлежал ей, теперь вырывался наружу всплесками ярости. Безудержной ярости и бесполезной.

Было ещё кое-что. Запах врагов. В пылу ярости Старая Мамонтиха долго не замечала запаха двуногих, но и он тут присутствовал. Нет, двуногие не стали трупоедами, как гиены или стервятники, но они были в овраге, там, где Длинный Хобот когда-то пытался добраться к воде. Вода не вышла тогда. Но теперь из оврага пахло водой. Вышедшей. И двуногими пахло тоже. Следами двуногих. Это ошеломило Старую Мамонтиху. Двуногие — это такие враги, все остальные по сравнению с ними как досадные мошки. Двуногие всюду преследуют мамонтов. Везде, неотступно. Как смерть. Они и есть смерть, неизбежная смерть, и одного только намёка на запах двуногих уже достаточно, чтобы мамонт бежал без оглядки, покуда есть силы — но Старая Мамонтиха не побежала. Она была одна. Там была одна. И за себя не боялась. Она сбросила останки Длинного Хобота в овраг и стала сверху засыпать землёй. Запах двуногих исчез, вместе с запахом воды, она погребла этот запах, она победила. И бросилась назад к своим.

Она нагнала дремавшее стадо и чаяла успокоиться. Тщетно чаяла. Она опять погнала их вперёд, как можно быстрее, ей стало легче, покуда они шли, покуда надо было следить за невидимой тропой, за безуханґными травами, за разбегающейся чернотой, за скучным небом. Следить и не помнить о вражьих следах. Следить и не думать о том, кого больше нет рядом. Кто теперь позади и тянет назад остальных через память. Могучую память могучих зверей, под стать их размерам.

А вдалеке ревели львы. Как-то грустно ревели. Как-то не так. Старой Мамонтихе казалось, что даже львы отдают последнюю дань Длинному Хоботу.

Под утро, когда они снова стояли на отдыхе, над их головами посыпались звёзды. Стадо мирно дремало, но Старая Мамонтиха не могла сомкнуть глаз. Она видела. И не радовалась. Одна тревога сменилась другой, как жаркий палящий день сменяется удушливой ночью. Как было ей не тревожиться? Всем по нраву привычный порядок, а когда что-то вдруг нарушается и сдвигается — оно ведь не может сдвинуться только одно, оно сдвинет всё сразу. И кто знает — в какую сторону? Старая Мамонтиха, конечно, не знала. Тревожилась. Почему-то ей примерещилось, будто крохотные невидимые муравьи забрались внутрь её хобота, и, казалось, вот-вот она ощутит их жгучие укусы и впадёт в бешенство. Понесётся навстречу непонятно чему, чтобы крушить. Так ей казалось, так ей мерещилось, и её уши натужно дрожали, а хобот свивался кольцом, развивался обратно, фырчал. Стремился выдуть невыдуваемое. И вроде бы выдул. Но тогда пришла львица. Была как живая, как настоящая. Даже более чем настоящая. Львица могла говорить. Сказала, что нужно отдать детёныша. Она отдала своего, и мамонтам тоже надо отдать. Оставить гиенам. Тогда будет всем хорошо. Тогда очистится тропа. Надо отдать. Потому что двуногие не подчиняются, и нужна жертва. Старая Мамонтиха не желала ничего очищать. Очень боялась за малыша. Хотела прогнать львицу подальше. Хотела — и не могла. Потому что спала.

А потом к ней пришёл Длинный Хобот. Он указывал на закат, на закат и немного к полуночи, он ей объяснял, что надо туда, там есть в ложбине вода, там они её раскопают и без него. Старая Мамонтиха как будто обрадовалась. Вода им очень нужна. Она забыла про львицу и помнила теперь об одной только воде. На закат и немного к полуночи.

Вода действительно оказалась там, куда указал во сне Длинный Хобот. Они её раскопали. Воды было много. Хватило всем. Они пили и пили — и не могли напиться. Долго они там отдыхали. Но вода неспособна утолить голод, одну только жажду. Потому, отдохнув, мамонты пошли дальше. К реке.

* * *

Шаман поздно проснулся. Он плохо выспался. У него болит голова, ломит в плечах, колет в затылке. Будто дубиной огрели — но кто?.. Старость?.. Может быть, старость. Старик Еохор уже много пожил и много всякого повидал на своём долгом веку, но и сейчас он по-прежнему нужен людям. Как шаман нужен, не как дряхлый старик. Нет ему замены. Потому он не может расслабиться, не может снова прилечь. Нехорошо это так долго спать. Не хорошо.

Шаман — не простой человек. Он самый важный среди людей и даже не только среди людей. От него так много зависит. Он поддерживает равновесие. Он отвечает за это. И ему тяжко. Он говорит людям, чего хотят духи, и говорит духам, чего хотят люди. Каждый хочет своего. Шаман должен умерить эти хотения, должен свести воедино. Тогда будет покой. Тогда будет всем хорошо. Ничего не изменится. Ничего не посыплется. Не упадёт. Будет так, как заведено. Так, как всегда. Но стоит убить одного лишнего комара — и равновесие рухнет. Шаман должен этого не допустить. Тяжко старому Еохору. Много забот.

У шамана особенное жилище. Это не обычный тесный чум. Посередине вместо опорного столба растёт живая сосна. Крона её уже выше жилища, над дымовым отверстием, потому в этом жилище темнее, чем в других чумах. Ветви сосны дополнительно задерживают тот скудный свет, который мог бы проникнуть сквозь дымовое отверстие. Зато у шамана просторно. И всегда пахнет смолой.

Стеновые шесты в шаманском чуме тоже стоят по-особенному. Они высотой в человеческий рост и поставлены прямо, без наклона. А к ним под углом привязаны сводные шесты. Эти сходятся к стволу сосны и образуют покатую крышу, которой нет в обычных жилищах. И стены, и крыша покрыты летними шкурами — мехом наружу и в один слой. Жилище внутри, как и полагается, разделено на две половины, мужскую и женскую. Входной полог с полуденной стороны. В центре жилища дом огня — углубление для очага возле самых корней сосны. За огонь отвечает жена шамана, Большая Бобриха. А вот дальше за очагом, за сосной, напротив входа, у задней стены лежит плоский камень, покрытый шкурой. Это дом духов, алтарь. Кроме шамана до алтаря вообще никто не смеет дотронуться.

Еохор поглядел на алтарь. Вроде как что-то там зашуршало. Потом шум какой-то почудился уже за жилищем, снаружи. И вдруг Еохор осознал: идут к нему с важною вестью.

Однако пришёл мальчишка. Тот самый долговязый. Крыло Аиста.

— Сосновый Корень вернулся.

Шаман удивлён. Глаза вытаращил, глядит на мальчишку. Разведчиков все ждали, давно уже ждали — но почему к нему пришёл этот юноша, а не охотник, не сам Сосновый Корень?

— Крыло Аиста ещё до рассвета отправился в степь. Взошёл на Одинокий Холм, взобрался на Охотничью Сосну...

Шаман покачивает головой: откуда такое рвение у этого юноши?

Крыло Аиста поперхнулся и, как будто услышав сомнение, стал оправдываться:

— Крылу Аиста скоро предстоит посвящение. Он тоже станет охотником, он должен быть как все... Крыло Аиста хотел понаблюдать за степью, за зверями... Все так делают, готовясь к посвящению...

"Все, да не ты", — усмехается шаман, но про себя, не вслух. Вслух же говорит совсем другое:

— И что же увидел Крыло Аиста с Охотничьей Сосны?

— Разведчика увидел... Соснового Корня...

— И что?.. Где сам Сосновый Корень?

Крыло Аиста совсем смутился, даже покраснел:

— В своём чуме теперь Сосновый Корень. Он еле живой... Он полз... Его водой отпаивают.

— А что сказал Сосновый Корень? Что велел передать?

Крыло Аиста поднял глаза кверху и щёки надул. Заважничал. Сразу и не говорит, будто припоминает, будто на совете слово держит.

— Они идут, сказал... Их много. Как раз.

— И всё?

— Всё, Еохор.

— Тогда ступай к Чёрному Мамонту. Скажи и ему. Потом иди к старейшине. К Бурому Лису.

Юноша вспыхнул от гордости. Долговязое лицо аж засветилось.

— Ещё скажи им, что Еохор будет спрашивать духов. Пусть ждут.

Юноша быстро ушёл. Шаман долго вслушивался в его торопливые шаги, а потом призадумался. Как-то всё это не так. Разведчик приполз. Его нашёл мальчик. Мальчик, по сути, и принёс весть. Никогда такого не было. По-другому должно быть. Не так.

Но отступать поздно. Шаман ведь уже сообщил, что станет спрашивать духов. Мальчику сообщил. Но теперь он и вправду должен спросить.

Шаман скинул с себя всю одежку, взял в руки бубен и подошёл к алтарю. Поклонился четыре раза. Ударил. Ещё раз ударил. Ещё.

Привычное дело. Руки сами пошли. И бубен. Бубен тоже, наверное, сам. Все здесь сами, а он — где же он? Синий туман только видит, синий туман, а в нём грохот, сердце огромное бьётся, сердце всего: бум-бум-бум... Искры посыпались сквозь туман.

Еохор запел. Его песнь не такая, как поют люди. Особенная. И слова не такие. Он поёт горлом, средоточием жизни. Он поёт всем своим существом — и от резких звуков уже дрожат стены. Словно ветер воет в степи. Словно катятся камни. Словно трескают скалы. Так зовёт духов. Зовёт и зовёт.

Шаман начинает дрожать. Он глубоко дышит. Перестал петь. А бубен по-прежнему бьёт.

Вот и духи явились. Не замедлили ждать. Расположились на алтаре. Знают уже, зачем звал. И Мамут тоже тут. Тот, кто нужен.

Бубен больше не слышен. Сердце не бьётся. Духи глядят в тишине. Спрашивать надо. Он должен спросить.

— Люди просят Мамута отдать им своих сыновей. Люди будут почтительны. Соблюдут все обычаи. Никого не обидят.

Молчит дух Мамут. Как гора волосатая. Ни большая, ни маленькая. Как клок шерсти. Просто дух. Повторяет шаман:

— Люди будут почтительны. Никого не обидят. Соблюдут все обычаи. Принесут дары духу Мамуту. Много даров. Дух станет доволен.

Молчит. Гора волосатая. Ни большая, ни маленькая. Но теперь хобот виден. Хобот и глазки. Опять шаман просит:

— Нельзя людям без пищи. Не вытянут зиму. Погибнут... Погибнут люди. Детей Мамута много в степи. Новые народятся. Люди будут почтительны. Соблюдут все обычаи. Пускай дух Мамут отдаст людям необходимое.

Нет, молчит и теперь. Но уже видны уши, сквозь шерсть проступили, услышит Мамут, повторить надо только ещё раз.

— Люди будут почтительны. Никого не обидят. Принесут дары духу Мамуту. Много даров. Пусть отдаст дух Мамут необходимое. Пусть не погибнут люди зимой. Все они просят его, великого духа. Вся степь просит. Отдай!

"Вся степь просит?" — услышал. "Все люди? И Который Без Бивня тоже?" Голос каменный. Трубно-каменный.

Что за Который Без Бивня? Не знает такого шаман, не может припомнить. Но слушает дальше. Нельзя пропускать.

— Пусть берут тогда люди. Пусть берут, сколько смогут. Мамонты держат крышу. Люди сами пусть держат. Пусть берут и пусть держат. Львица может помочь одинокому мамонту. Пусть берут своё люди. Сколько подымут. Пускай заберут!.. Один бивень остался, другой бивень режет...

Всё. Только синий туман. Уже даже не синий, какой-то другой, будто бы серый, какой-то тягучий, какой-то смолистый... Болит голова... Болит голова у шамана. Очнулся шаман. Болит голова. Сильно болит. Стена перед ним. Стена, покрытая шкурами. А под нею алтарь. Алтарь пуст.

Еохор отложил бубен в сторону. Оглянулся вокруг, посмотрел в полутьме — входной полог опущен, только сверху, сквозь дымовую прореху падает под углом робкий свет. А внизу у земли мерцает очаг. Еле теплится огонёк, ждёт Большую Бобриху, когда та вернётся, чтоб подкормить. Тишина. Никого не слыхать. Духи ушли. Сквозь прореху ушли. Люди боятся приблизиться, люди за пологом, люди — там, с другой стороны. И Большая Бобриха там, вместе с ними.

А на этой стороне у шамана болит голова. Ему хочется спать. Хоть немножко нормально поспать. Как все могут спать. Все кроме него. Просто прилечь и дремать. Просто лечь на лежанку. Пускай люди ждут.

Он должен подумать. Подремать и подумать. Поставили духи задачу. Слишком много задач. Слишком много.

Пускай люди ждут.

* * *

Сосновый Корень очнулся.

Странное дело. Он не спал две ночи, он так много пробежал, кажется, целых полстепи, а вот и сейчас ему не уснуть. Ведь не старик же он. Хочется действовать. Затачивать наконечники, готовиться к охоте, обсуждать, кто как нападёт — скорей бы уж это всё было, скорей бы. Но затачивать наконечники сейчас как раз нельзя. Ничего делать нельзя, что может выдать людской замысел. Только ждать. Ждать, что решит шаман, согласится ли с ним Чёрный Мамонт, и что скажут старейшины. Сосновый Корень об этом знает, как и все. Он закрыл глаза, попытался ни о чём не думать, просто уснуть — и тут же появился ворон. Тот самый ворон начал каркать: "Карр — карр — каррр". Сосновый Корень подумал: "Как долго он каркает. Как-то не так", — и ворон тотчас исчез. Осталась тишина.

Но тишина длилась недолго. Из стойбища донёсся женский смех, Сосновый Корень вспомнил о жене и сразу же улыбнулся. Он всегда улыбается, когда думает о жене, если только никто посторонний не видит его улыбки, как сейчас. Нельзя другим этого видеть. Не полагается. А женой он доволен. Очень доволен. Она — красивая. Она — самая лучшая. Как весна в степи завораживает. Она... Сосновому Корню даже становится стыдно. Стыдно от своих собственных мыслей. Не пристало так думать. Он же охотник, а не какой-нибудь соловей... Хотя, если б он умел петь, как соловей, он бы спел Игривой Оленухе, когда никто не слышит, непременно бы спел. Вот бы та обрадовалась. "Ух!" Сосновый Корень даже раскрыл глаза и повторил: "Ух!" Повторил вслух, так что весь чум услышал, наверняка — и он улыбнулся опять: пускай слышит. Чума он не стесняется. Они здесь живут и радуются друг другу. А чум это видит. Всё видит... Пусть видит.

Снаружи послышались лёгкие шаги, и Сосновый Корень встрепенулся. Он не может ослышаться. Её шаги он узнает всегда. Отличит ото всех. Его жена возвращается.

Полог чума откинулся, Игривая Оленуха пробралась внутрь. От неё сразу же пахнуло радостью, радостью и весельем, она... она красивая, она — самая лучшая. Самая-самая! Сосновый Корень не может глядеть на неё без улыбки, когда не видят другие. Когда можно не стесняться. Сейчас как раз можно. Они только вдвоём. Они у себя.

Она сразу даже и не заметила, что он не спит. Но вот встретились глаза — и всплеснула руками:

— Так охотник очнулся. Тогда ему пора на совет, — как будто она не знает, что совещаются старейшины и вожди, а её муж пока что простой охотник, молодой охотник, который очень её любит...

— Разве звали Соснового Корня?

— Мог бы и сам пойти. Он же весть принёс. Такую важную весть. Без такой вести и шаман ничего не придумает.

Сосновый Корень молчит. Не знает, что сказать. Вроде как не о том жена разговор повела. Лучше промолчать. Но её не проведёшь.

— Так охотник не спит? Размышляет о предстоящей охоте?

— Нет. О жене размышляет. — Сосновый Корень не может больше прятаться. Улыбается. Но жена вроде как недовольна. Чем?..

— А чего о жене размышлять? Жена новости принесла, — Игривая Оленуха, кажется, не замечает его улыбки. Всё же в чуме темно без огня.

— Львиный Хвост заглядывается на Чёрную Иву, — сообщает свою новость жена, и Сосновый Корень перестаёт улыбаться. Что же это за "новость"? Женские сплетни. Не пристало ему это слушать. Не полагается.

— Женщины болтают как сороки, — Сосновый Корень не хочет обидеть жену, но ведь нужно же ей показать, что она не права, что не дело она говорит, не о том. Но она обижается.

— Сами вы как сороки. "Карр — карр", — она каркает как ворона, деланно каркает, и Сосновый Корень не может понять столь быстрого перехода. Что же он такого необычного сказал? Чем её разозлил? Чем?

— Не каркай так громко. Люди услышат.

— Люди? Пусть слышат. Что эти люди? Бегают за шаманом толпой, — разговор явно идёт не туда. Сосновый Корень ничего не может поделать, не бить же ему жену, как другие, он о таком и помыслить не пытается, однако его жена опять не в духе, но почему так быстро, что же он такого сказал?..

— Вот и Сосновый Корень бегает за шаманом. Как маленький мальчик. Шаман, шаман... А что вы без шамана?

Сосновый Корень даже испуган. Его жену понесло. Опять понесло. Такое бывает. Говорит несуразное. Пускай выговорится. Лучше молчать. Не раззадоривать.

— Нет, ведь правда, охотник. Почему на всё нужно спрашивать разрешения, почему мы как дети перед шаманом? Сидите и ждите. Он совещается... С духами... Или просто храпит.

Сосновый Корень уже не рад, что помешал жене рассказать про Львиного Хвоста и Чёрную Иву. Пусть бы и рассказывала. Зачем ей трогать шамана? Что она говорит?.. Но Игривая Оленуха не замечает его тревоги. Гнёт своё дальше. Не остановится:

— Нет, правда, охотник... А если не будет шамана, что тогда? Как своих мамонтов загоните? (Сосновый Корень закрыл ладонями уши — нельзя же про мамонтов вслух, нельзя!) Почему без шамана ловушку придумать не можете? Или копьё какое особое сделайте. Чтобы дальше летело, чтоб сильнее било.

У Игривой Оленухи бабка была ворожеей, Сосновый Корень это знает. Он уже замечал, что его жена с недоверием поглядывает на шамана, но какая муха сейчас её укусила, куда её так понесло?

— О чём женщина говорит? Разве женское это дело? — муж хочет проявить строгость, хочет твёрдо сказать, даже с лежанки поднялся, присел — только не получается твёрдо. Не слышит жена.

— А кто это решил, что женское, что мужское?.. А знает ли вообще охотник, кто ворона направил?..

Нет, не то она говорит, совсем не то. Сосновый Корень больше не может сдерживаться, перебивает:

— Какого ворона! О чём женщина говорит? Пусть замолкнет!

Игривая Оленуха действительно замолкает, глядит на мужа широко раскрытыми глазами, не ожидала от него такой грубости, никак не ожидала. Сосновый Корень и сам смущён. Обидел жену. Надо помягче. Она ведь хорошая. Он её любит.

— Какое такое копьё мы должны сделать? Несерьёзные слова. Женщина говорит, не думая.

Игривая Оленуха встрепенулась, плечами передёрнула, как мужчина. Лишнее сказал Сосновый Корень. Зазря её поддел. Опять не получилось успокоить.

— Это вы должны думать. Вам надо придумать. Оружие новое надо придумать.

— Как это, женщина? — Сосновый Корень поднялся на ноги, рассержен Сосновый Корень, не понимает, ничего он не понимает. Лучше бы отдыхал.

— А вот так! — Игривая Оленуха тоже рассержена, непонятно, с чего, как всё так получилось, с пустого места ведь началось, с пустого места! И всё вдруг разладилось, всё. Сосновый Корень готов схватиться за голову и убежать, просто куда-нибудь убежать... Но не пристало... Не пристало мужу убегать от жены. Придётся слушать и дальше.

— Как иголку придумали. Придумать надо. Ведь не было в старину иголок. И чумов таких тёплых не было. А потом люди придумали. Ведь сами придумали. Без шамана. Без духов.

Игривая Оленуха вроде как успокаивается, и Сосновый Корень больше не перебивает. Просто спрашивает:

— Но откуда женщина знает, как всё это было?

Игривая Оленуха уже улыбается. Так быстро, как солнышко из-за туч!

— Знаю. Во сне привиделось, — она смеётся, и Сосновый Корень тоже всё забыл, всё своё раздражение, весь свой гнев. Улыбается в ответ:

— Ага, значит всё ж таки духи подсказали.

— Не духи! — машет рукой Игривая Оленуха. — Мне просто приснилось. Самой. Мне самой. Вот как сейчас я сама беру эту шкуру: раз — и схватила.

Она и вправду схватилась за полог, оттянула: раз — и её уже нет, полог откинулся назад, а Игривая Оленуха оказалась снаружи. Оттуда смеётся:

— Сама же схватила. Не дух подсказал. Вот сама!

Куда-то пошла. Сосновый Корень слышит шаги: лёгкие, нежные, — но они удаляются. От него удаляются, от его чума.

Он остался один. Ему грустно. Неладное что-то творится с женой. Неладное.

И вдруг у него что-то ёкнуло в груди, вдруг что-то почудилось... Когда он шёл,.. когда он бежал со своей вестью — ему виделось, важное ему тогда виделось — что? Хочется вспомнить Сосновому Корню, вдруг хочется вспомнить, и непременно сейчас. Но не может. Не вспоминается. Только тревога, только сердце щемит почему-то.

Вздыхает Сосновый Корень. Наверное, это всё же жена его расстроила. Всполошила своими нападками на шамана. Зря она так. Надо будет мужу с нею построже. Надо будет. Он попытается.

А снаружи слышны шаги. К Сосновому Корню идут. Не жена. Много старше жены, и охотник. Старейшина.

Так и есть.

Бурый Лис.

* * *

Чёрный Мамонт пришёл на своё место в степи. Здесь на взгорке одиноко растут три берёзы. Здесь давно уже он соорудил свой помост. Здесь он сидит и глядит в степь, когда ждёт мамонтов. И когда не ждёт, иногда тоже сидит. Сейчас — ждёт.

Он взобрался, смёл ладонью пыль, проверил, нет ли каких муравьёв или жучков, и уселся. Он должен сидеть тут как скала. Как кремень. Как сук дерева. Он должен увидеть, как идут мамонты. Он должен увидеть, какой будет охота, всё должен увидеть, во всех подробностях, чтобы потом так и сделать. Ведь он — пастырь мамонтов. Он завлекает стадо в ловушку, и другие охотники их убивают. А он только пасёт. Чтобы другие убили, чтобы хватило людям мяса на всю долгую зиму. И на весну тоже. Чтобы не бегать им по снегу, а пировать в своих тёплых чумах. Так должен он сделать.

Чёрный Мамонт глядит с высоты далеко в степь. На его важном лице нет ни тени улыбки. Никогда он не улыбается. Много лет уже не улыбается. О деле думает.

Солнце ещё высоко. И никого нет. Жарко в степи. Очень жарко. Долго Чёрному Мамонту так сидеть. Дух Мамут придёт к нему разве что ночью, когда высыплют звёзды. Когда спадёт зной и повеет прохладой.

Чёрный Мамонт прикрыл глаза. Солнце слишком слепит. Хорошо сейчас людям в чумах. Все они ждут его. Все надеются. Он ведь единственный такой в племени. Незаменимый. Людям без него не обойтись. Захиреют, зачахнут и помрут с голоду.

Это действительно так. Люди не могут без мамонтов. Когда-то, говорят, могли. А теперь — нет. Когда-то люди умели охотиться на любую добычу. Самую быструю лошадь в степи могли догнать люди. Весной юноши загоняли резвых жеребцов на спор: кто первым догонит и схватит за хвост. Каждой весной это было. Праздник Новой Травы. Молодые охотники гонялись за лошадьми. Чёрный Мамонт тоже когда-то гонялся. Когда был совсем молод. Тогда он гонялся. И догонял. Догонял первым, на зависть всем остальным. Но теперь он в годах. Теперь всё по-другому. Люди уже не гоняются. Люди сидят и ждут мамонтов. Люди рассчитывают на него. Они говорят: "Разве мы волки, чтобы рыскать по степи, поджавши хвост? Мамона вкуснее всего. Мы — Люди Мамоны. Зачем нам гоняться за мелюзгой, когда есть мамона? Лучше кушать мамону!" Хотят люди мамоны, сильно хотят. Потому приставали к шаману, потому послали разведчиков. Разведчики обнаружили мамонтов. Был совет. Но шаман недоволен. Шаман сомневается и как будто не хочет Охоты. А люди хотят. Сильно хотят. И теперь всё зависит от Чёрного Мамонта. Как он скажет — так будет. Его слово решит.

Вздохнул Чёрный Мамонт, пошевелился. Эти люди так любят мамону, а вот он даже не может на неё близко глядеть. Он не может есть мясо мамонтов, он может только пасти самих мамонтов для других. Может быть поддетым на бивни, растоптанным, может долго-долго голодать, только бы люди были довольны, только бы всё у них было. А вот он сам, как он сам, что люди сделали взамен для него, что они ему дали, что?.. Ничего.

Раскрыл глаза Чёрный Мамонт, глядит далеко в степь. Пусто так. Солнце только палит. Нет его мамонтов, не видать, далеко ещё, медленно движутся. Могут и вовсе свернуть. И тогда — Чёрный Мамонт вдруг морщится — тогда люди станут ворчать, что Чёрный Мамонт стареет, что он сделал что-то не так, обозлил духов, ошибся... А они сами, что они сами, легко им там ждать. И рассчитывать на него! А он, у него столько запретов, он все должен блюсти... ради чего?..

Да, это так. Чёрный Мамонт сам никогда не ест мяса мамонта, даже близко к нему не подходит. Нельзя. От него должно пахнуть, как от настоящего мамонта, он хранит в своём чуме мамонтовый навоз, он ходит ногами по такому навозу и натирает подмышки; люди, когда на него злятся, могут в сердцах обронить, что от него воняет... Мамонтом воняет... А он даже не ест мяса мамонта. Он вообще мало ест и другого мяса. Зато много ест того, что ест сам мамонт. Задолго перед охотой начинает поститься. Придут мамонты, не придут, а он уже не ест мясо, он собирает себе, словно женщина, травы и зёрна, кору, корешки, он варит кашу, как женщина, или вовсе ест сырым, а если мамонты вдруг не придут, люди скажут, что он виноват, это он не усердно постился. Он, мол, во всём виноват. Он даже жену потерял ради них — и всё равно виноват.

Чёрный Мамонт снова вздохнул. Что-то не так он делает. Он сейчас должен сосредоточиться, должен представить охоту, должен увидеть, как будет, а он... он, кажется, готов увидеть свою бывшую жену. Как та ушла от него. Не родила ни сына, ни дочь. И ушла. Потому что не хотела жить в отдельном чуме, не хотела пол из мамонтова навоза, не хотела подчиняться всем его запретам, но хотела быть как все. А ему так нельзя. Быть как все. Не получится.

Закрыл глаза Чёрный Мамонт. Хочет мысли свои успокоить. Хочет охоту представить. Как раньше делал. Многажды делал. Должно получиться. Получится. Только он должен быть как скала, как камень сидеть, как сук дерева, не шелохнуться. Все мысли изгнать, все до одной, быть в пустоте, и в той пустоте — там увидит, должен увидеть, увидит... Он вдруг и вправду видит. Не мамонтов видит, а Белое Облако, своего старого учителя. Тот снова с ним, как когда-то давно, когда тот учил, долго-долго учил.

Белое Облако, добрый старик, улыбается. Он пас мамонтов для людей. Долго пас. Но состарился. И теперь у него ученик. Теперь он объясняет тому, что есть всё вокруг, что есть этот мир.

— Всё только сон.

— Какой такой сон? — ученик не понимает, ученик морщит лоб и тужится.

— Страсти Великого Духа.

— Какие страсти?

— Ну как?.. — добрый старик улыбается. — Вот что видит охотник? (Повёл вокруг рукой, степь охватил). Трава. Вот что есть трава?.. Трава — это страсть.

Ученик тужится:

— Какая страсть?

— Страсть земли к небу. Разве не видишь, как она тянется к солнцу? Солнца хочет трава, всегда солнца. А когда устаёт от хотения солнца, тогда хочет дождя. И потом снова солнца... Но вот идёт бык. Или олень. Или лошадь. Что есть олень?

— Что?

— Тоже страсть.

— Какая? — тужится ученик.

— Страсть к поеданию травы, внутри которой страсть к небу. Подобное поедает подобное. Одна страсть поедает другую. А там идёт лев. И что есть лев?

Ученик видит льва вдалеке, по степи идёт лев и рычит, а он тужится, он не может понять, Белое Облако говорит за него, добрый старик:

— Страсть... к поеданию мяса, которое...

— Ну да! — кажется, он, наконец, понимает. — Все страсти охотятся друг за дружкой!

Старик улыбается. Он прямо тут. Он говорит:

— Мамонт тоже одна только страсть. Самая наглядная. Самая-самая.

— А мы тогда как? — не выдерживает ученик. — Мы тогда что? Что есть человек? Неужто и он тоже страсть?

— А как же... — смеётся старик. — Страсть к наблюдению за страстями Великого Духа.

Смеётся старик. Добрый старик. Смеётся прямо тут, в пустоте, а ещё рычит лев, который есть страсть к поеданию страсти, а ещё... ещё вдруг хохочут гиены, дразнят льва, молодого — и Чёрный Мамонт не понимает, опять не понимает: откуда гиены, зачем?

Открыл глаза Чёрный Мамонт, глядит теперь в степь. Оттуда гиены, из степи. И лев тоже оттуда. Молодой лев идёт впереди, он как пастырь, а четыре гиены бредут за ним следом. Чёрный Мамонт вдруг ощущает испуг, у него ёкнуло сердце. Кажется, здесь дурной знак. Это ведь ему знак. Лев как пастырь гиен. Но гиены враги. Они хотят погубить своего пастыря. Это знак для людей, для Чёрного Мамонта, шаман не зря сомневался, шаман, значит, был прав. Надо спускаться Чёрному Мамонту. Надо назад возвращаться. Надо сказать людям в стойбище, что не будет охоты. Надо сказать... Дурной знак.

Только медлит Чёрный Мамонт спускаться. Сидит и глядит, как шествует лев. Гордо шествует по степи. Важный лев. Молодой ещё. Важный. Вот зарычал. Оповещает. Всех вокруг оповещает. Вот рвёт траву задними лапами, разбрасывает от себя. Мочится. Оставляет свой запах. Степь должна пахнуть хозяином. Этот лев тут хозяин. Но хохочут гиены, не соглашаются. Сзади преследуют льва. Подошли к его меткам. Мочатся поверх. Вот сейчас лев развернётся и бросится в бой, вот сейчас их накажет, несчастных и наглых — нет, не наказывает, не обращает внимания, идёт дальше, а Чёрный Мамонт глядит как зачарованный и всё хочет понять: какой это знак? Может быть, не плохой? Может, всё же хороший? Не хочет он сейчас спускаться, не хочет нести людям печальную весть, хочет только хорошую. Но хорошей ведь нет. Пока нет. Ничего он не видел. Охоты не видел, а Белое Облако... что хотел сказать Белое Облако, о чём напоминал?.. Всё есть страсть. Да, Чёрный Мамонт кивает. Сам себе кивает. У него тоже есть страсть. Непобедимая. С тех пор как ушла от него жена, у него не было женщины, он оставался один, один сам в своём чуме, один-одинёшенек. Долго так было. Долго и тоскливо. Женщины на него не глядели, и он на них не глядел тоже. Но на прошлых оргиях, когда всё меняется, когда можно всё, он тогда взял Чёрную Иву и с тех пор о ней одной только и думает. Вот с кем было ему хорошо, так хорошо, как не бывает вообще, кажется, что не бывает, невозможно представить, пока вдруг не испытаешь. А когда испытаешь — уже не забудешь! Он не забыл. Эта женщина должна жить в его чуме. Должна быть рядом с ним всегда. Эта женщина не убежит. Эта не скажет, что воняет мамонтом. Эта поймёт, как много он делает для людей, как старается. Без неё ему не жить! Никак не жить... Но у неё есть муж — значит, он должен быть лучше, чем её муж, он должен быть самым-самым, но как же он тогда принесёт печальную весть?.. Чтобы люди ругали его? Чтобы недовольно шептались за его спиной? И муж этой женщины тоже?.. Она взяла цветок из его рук, она приняла его страсть, не стала морщиться, не фыркнула, что пахнет мамонтом — и она должна быть его, он должен так сделать, он не хочет опять оставаться один, ему надоело, не жить ему одному... Ждёт Чёрный Мамонт, не спускается. Ждёт другого знака, хорошего. Потому что люди должны уважать Чёрного Мамонта, а не ругать. Потому что он их не бросит. Это люди его сами бросили, а он их не бросит. За всё то, что он для них сделал и ещё сделает, за всё то они должны отдать ему женщину, Чёрную Иву, у которой есть муж, который охотник, который... Нет, Чёрный Мамонт не может спуститься. Люди станут над ним насмехаться, люди скажут, что он недостойный пастырь, а он ведь достойный, он самый достойный, он так долго учился у Белого Облака и после столько раз уже сам водил мамонтов — и на этот раз проведёт, сам проведёт, даже без знаков, потому что так надо, потому что нельзя по-другому, никак нельзя. Значит, так будет.

Сидит Чёрный Мамонт. Не шелохнётся. Если станет упорным, если так просидит до утра, что-нибудь будет. Может быть, сжалится дух Мамут, ведь духи любят, когда их так просят, любят людское смирение, а Чёрный Мамонт смиренно сидит, как подобает, он весь как скала, как кремень, из которого высекают искру, из него самого можно высечь искру — пусть приходят и высекут, все, кто хотят, пусть приходит любой. Он будет ждать, сколько надо. Любой.

Пустота. Всё исчезло. Недвижно. Безвидно. Одна пустота. Но в пустоте поднимается ветер. Ветер густеет, становится твёрдым, и тогда проливается дождь. Капли дождя бьют и бьют по твёрдому ветру, от этих ударов рождаются искры, множество искр, искры сыплются всюду, сверкают, слипаются, из них получилась земля. Из других капель, не столкнувшихся с ветром, получилась вода. А круг ветра стал небом. Земля хочет покоя, небо шлёт перемены. Дух Мамут не пришёл, но другой дух явился. Неведомый. Панталык его имя. Он как кожа змеиная, та, что сброшена, как сухой длинный лист, что скрутился верёвкой. Панталык может людям помочь вместо духа Мамута. Панталык говорит, Чёрный Мамонт знает, что делать. Не раз и не два он вёл мамонтов. И опять проведёт. Сам теперь проведёт. Не спросясь у Мамута. Может сам приказать всякому мамонту. Панталык дозволяет. Панталык не Мамут. Можно сесть на него, тогда он повезёт, он покажет тех мамонтов, всех их покажет в степи. Чёрный Мамонт вдруг вихрем несётся над степью, как пылинка, как сухой старый лист, и он видит сверху всех мамонтов, всё их стадо. Устали они. Изнурены. У них малый детёныш. Дух Мамут опекает младенца. Чёрному Мамонту будто бы страшно, он как будто робеет — и вдруг толчок. Резкий толчок. Он очнулся. Сидит на помосте. Звёзды взошли. Ночь над ним в самом разгаре. Он не спустился. Он высидел. Принял решение.

Близится утро. В последний раз взглянул Чёрный мамонт на небо и стал спускаться. К вечеру вернётся в стойбище. А ночью... ночью они с шаманом должны сказать людям, что будет Охота. Медлить нельзя.

Чёрный Мамонт спустился на землю. Размял хорошенько затёкшие ноги и направился к стойбищу. Но вдруг замер на месте. Сзади за ним кто-то идёт. А у него нет оружия.

— Чёрный Мамонт, это Канюк. Важные вести у нас. Похоже, не будет того, что задумали. Детёныш родился.

Канюк... Вот оно что... давно уже ждал, пока он сидел, а он не заметил. Хороший охотник Канюк, умеет подкрадываться, только много берёт на себя, чересчур много. "Не будет того, что задумали". Как бы не так! Чёрному Мамонту это решать, не Канюку. И Чёрный Мамонт решил, уже всё решил. И Канюк лишь подтвердил, что он решил правильно.

— В стойбище не сообщили ещё?

— Канюк идёт в стойбище.

— Нет, — возражает Чёрный Мамонт. — Пускай Канюк возвращается к своим разведчикам. Чёрный Мамонт услышал его весть. Чёрный Мамонт уже об этом знает. Наше дело не отменяется. Ничего не отменяется.

"Как это?", — вздрогнул было Канюк, открыл рот и осёкся. Ничего вслух не сказал, промолчал. Чёрный Мамонт ведь главный для этой охоты. Как скажет, так всё и будет. Сказал возвращаться — развернулся Канюк и пошёл восвояси.

* * *

Рыжегривый, великолепный огненно-золотистый лев, в первый раз обходит свои новые владения. Несколько дней назад он явился сюда из предгорий, изгнал прежнего вожака, Одноглазого, и вот теперь гордо шествует по невысокой пожухлой траве. Временами он останавливается, приопускает морду и так сильно вдыхает степной воздух, что его бока втягиваются, кажется, едва не слипаясь. Зато мощную грудь распирает, сколько могут выдержать рёбра и прочная шкура, а затем всё тело льва содрогается в едином порыве и сквозь раскрытую пасть извергается раскатистый рык, от которого пыль вздымается столбом перед хищником, напоминая маленький смерч, а грозный рокот, подобно перекати-полю, катится над землёй до самого небосклона. Вся степь обязана знать своего нового владыку. Всё здесь принадлежит только ему. И если кто-нибудь смеет оспорить права Рыжегривого — пускай появится, он ждёт.

Но никто не появляется. И Рыжегривый как будто презрительно морщится. Его походка степенна, размеренна, и всё остальное у него тоже как подобает. Как подобает настоящему льву. Неустрашимому хозяину.

Он движется в полуночную сторону. Солнце светит ему вслед и слегка досаждает. Жарко. Уважающему себя льву надо бы валяться где-нибудь в тени, но это будет потом. Сначала самое важное. Сначала нужно отметить свои владения. Обойти всё по кругу, со всем познакомиться, со львицами в первую очередь, а заодно и проверить, нет ли ещё тут каких-нибудь львов, одноглазых или двуглазых — с любым он сразится и любого изгонит. Потому что теперь он тут главный и никакого соперника не потерпит. Станет биться до последнего. И победит.

Только некого больше побеждать. Одноглазый удрал, поплёлся прочь, поджав хвост, а другими гривастыми львами не пахнет. Львицами тоже сейчас не пахнет, но Рыжегривый догадывается, где они должны быть. Скоро к ним явится во всей своей красе. Но сначала обойдёт территорию. Обойдёт и проверит. Опояшет цепочкой своих следов и своих запахов. И все львицы, которые окажутся внутри этого огромного круга, все эти львицы станут теперь его жёнами.

Выжженная коричневая степь пылится при каждом шаге. Сухие, шуршащие на ветру пучки травы без цвета, без запаха, как скелеты былого плодородия. Если бы лев мог сочувствовать травоедам, очень впору было бы посочувствовать. Но нет такого в зверином мире, жалости нет. И сочувствия тоже. Каждый чувствует за себя.

Рыжегривый наткнулся на первую загадку. Даже и не загадку, а просто так, интересное. И, наверное, важное. Здесь недавно прошло стадо мамонтов. Пересекло путь льва. Львы не охотятся на мамонтов и не испытывают к ним особого интереса, но в стаде был детёныш, даже два. Рыжегривый ещё раз принюхался, немного прошёлся по мамонтовой тропе и убедился, что он не ошибся. Двое детёнышей, второй совсем маленький, только недавно родился. Детёныши мамонтов — это, конечно, добыча, если только отбить их от стада, но не просто отбить их от стада, да и не нужно это льву. Львицы могут этим заниматься, не хозяин. Львицы могут заинтересоваться этим стадом, значит, будут где-то неподалёку. И, может быть, там он с ними и познакомится.

Рыжегривый решил преследовать стадо. Было видно, что гиганты шли медленно, совсем медленно — приноравливались под малыша. Лев мог идти гораздо быстрее. Ещё можно было понять, что мамонты ищут воду. Осталось несколько отметин от их хоботов прямо на поверхности земли — так они внюхивались вглубь. Под землю. Рыжегривый тоже попытался внюхаться под землю, но он же не мамонт. Ничего он не вынюхал. Только чихнул. Чихнул, поднял голову — и увидел двуногого. Измождённый двуногий стоял с длинной палкой в руке и глядел на него. Словно вырос из-под земли. Словно призрак какой.

Рыжегривый до сих пор ещё не сталкивался с двуногими. Но этот двуногий не выглядел как добыча, хотя и явно был слаб. Лев внутренним чутьём безошибочно распознал, что двуногий его не боится и ожидает, когда он уйдёт. Это льву не понравилось, такая наглость. Ему захотелось рыкнуть, да так, чтобы у тщедушного затряслись поджилки, но он не рыкнул. Втянул только глубже ноздрями запах, понял, что голоден этот двуногий, что хочет пить, что тому нехорошо, он усталый — но всё равно льву не поддастся. Просто так не поддастся. С ним нужно биться. Как с Одноглазым. Если лев его хочет прогнать. Но за что Рыжегривому биться?.. Биться можно за львиц, за территорию, где живут львицы, или хотя бы за еду, а этот двуногий не имел отношения ко львицам и не выглядел едой, он преследовал мамонтов, серьёзно преследовал, не так, как лев, — и Рыжегривый вдруг решил ему не мешать. Взмахнул хвостом и свернул в сторону. Он ведь изначально обходил свою территорию. И сейчас горделиво пошёл дальше, не оглядываясь, словно там, позади, остался комар или мух навозная — пускай остаётся, кто бы он ни был. Рыжегривый уже о нём позабыл. Опять шёл к полуночи, по краю своих владений, как сразу и намеревался, это мамонты его ненадолго сбили с пути, но теперь он вернулся. Здесь он должен оставить свой след. И свой запах под каждым кустом, какой только встретится. Чтобы издалека знали все. Все, кому нужно знать.

А солнце палило нещадно. Нелёгкое это дело — заглядывать под каждый куст, обнюхивать. Кусты такие чахлые, скукожившиеся, совсем почти без листьев; никакой тени от такого куста, одни только колючки. Прилечь даже негде уставшему льву. На таком солнце не приляжешь. Дальше надо идти. Неуклонно идти. Потому что он — новый хозяин, потому что все должны знать.

Но пока что не было вокруг никого из "всех". Ни даже суслика, ни хомячка, никакой живности, никакой мелюзги. Настоящая пустыня. Только сверху в небе виднелся одинокий стервятник, а все остальные — куда подевались... наверное, где-то там, где и львицы, Рыжегривый стал понемногу забирать в закатную сторону, потому что если идти прямо, там дальше вообще ничего не было, один только песок. Льву же нужно было потихоньку приближаться к реке. Ведь он не хотел забрести на край света. Львам не интересен край света. Львам интересны места, где есть львицы. А львицы, конечно же, были недалеко от воды.

Рыжегривый нашёл след змеи, но только фыркнул. Там и ящерица пробежала, и змея очевидно ползла за той — пускай себе ползёт. Лев помочился под очередным кустом, вспугнул скорпиона, но едва того заметил. А вот след человека заметил сразу.

Опять ему попадался двуногий. Другой. След был уже старым, но Рыжегривый всё равно заинтересовался. Двуногий тут прошёл заманчивый. По следам было видно, что он шатался и еле шагал. Готов был упасть. Рыжегривый не удержался и свернул по этому следу, чтобы проверить, когда двуногий упадёт.

Двуногий и вправду вскоре упал и лежал на земле, но после поднялся, полз сначала на четвереньках, потом шёл на ногах, спотыкался, опять упал. Только давно это было, не свежий след, Рыжегривый стал понемногу терять интерес и вдруг почуял гиен. Эти тоже шли за двуногим, и совсем недавно здесь появились.

Гиены для льва отдельная тема. Враги, самые яростные, непримиримые. Гиен Рыжегривый хорошо помнил. Пожалуй, чуть ли не самое первое, что он помнил. Он был ещё маленьким львёнком, таким беззащитным без матери, без других тёток — и все эти тётки сражались с гиенами, и мать тоже. Маленький львёнок сумел вскарабкаться на неприступную для пятнистых тварей скалу, но его мать и сестра остались внизу. Сестра сразу исчезла в пятнистом неистовстве, мать окружили плотным кольцом, она, присев, яростно извивалась, рыча и кусая, отбиваясь передними лапами, но тучи гиен своими жуткими пастями впивались сзади в её хребет, и когда подоспела подмога, мать уже не могла подняться на изодранные лапы, её сломанная челюсть не закрывалась, изо рта сочилась кровь. И маленький львёнок понял, что его мать уже не жилец. Гиен прогнали другие львицы, маленький львёнок спустился со своей скалы, но он ничем не мог помочь матери, мог только лизнуть по привычке, прося её ласки, только мать не отвечала больше на ласки, мать стала другая, гиены забрали всю её силу и унесли. А от сестры вообще не осталось следов, даже запах исчез, будто и не было вовсе сестры. Маленький львёнок остался сиротой, совсем одиноким, и большой лев сейчас разом всё это вспомнил. Как ему было туго из-за гиен.

Стая его не отвергла, он мог попросить молока у других львиц, тётки кормили его вместе со своими львятами, но тётки оставались тётками, а мать — совсем другое. Матери не стало. Взамен был страх перед гиенами, у львёнка был страх, а теперь у взрослого льва была ярость. Он видел следы четырёх гиен и осознавал, что может сразиться. На четверых он может напасть. Он им сразу укажет, кто здесь хозяин. Рыжегривый решительно двинулся на гиен, но ему не хватило опыта. Ему нужно было подкрасться и внезапно напасть, застать пятнистых врасплох, но он выдал себя. Он не рычал, не шумел, он шёл тихо и быстро, но гиен так просто не проведёшь. Их нюх куда лучше львиного. Для них нужна особая хитрость. А так они загодя обнаружили приближающегося льва и тут же заголосили, как будто звали на подмогу всю свою свору. Но и без подмоги они действовали очень умело. Сразу же разбежались широким полукругом и стали обходить льва с обеих сторон. Две гиены спереди отвлекали Рыжегривого, а две другие заходили ему в тыл.

Рыжегривый, кажется, растерялся. У него пропало желание нападать. Он не знал, на какую из четверых нападать, все они держались поодаль, ни одну из них он не смог бы настигнуть. Значит, не стоило и связываться. Лев гордо повернул вправо. Сделал вид, будто и вовсе не интересуют его гиены. Какие-то презренные мошки, что до них хозяину степи? Он обходит свою территорию, он метит границы. И не обращает внимания на всякую мелюзгу.

Зато гиены сами обратили на него внимание. Теперь он не мог от них отвязаться. Гиены забыли про старые следы шатавшегося двуногого и пошли следом за львом. Они издевались над ним. Шли прямо по его следам, находили оставленные львом пахучие метки и мочились поверх, перебивая запах хозяина. "Мы здесь хозяева, гиены", — явно пытались сказать пятнистые, и лев, конечно, их понимал. Прекрасно понимал. Но сдерживал ярость. Он ничего не мог поделать. Если бы он развернулся и бросился в бой, гиены просто бы разбежались по сторонам и хохотали бы над ним издалека. "Попробуй, догони", — смеялись бы гиены, и лев не хотел быть ещё и таким посмешищем. Вместо этого он решил завести гиен в глушь. Он отвернул от направления к реке, стал забирать дальше вправо. Там, в той стороне, куда он направился, наверняка ничего не было, лев это чувствовал, что там ничего нет — и ему туда не было нужно. Но он шёл именно туда. Раз ему туда не нужно, гиенам туда не нужно тоже, но уж коли они так хотят идти за львом, так пусть идут туда, куда им совсем не нужно. Подальше от тех мест, куда им действительно нужно. Так решил лев. Не то чтобы он это подробно обдумал — львы не умеют обдумывать, как и гиены, но они всё равно умеют решать — сразу, безо всяких обдумываний. Лев не мог прийти к своим львицам с гиенами сзади. Значит, он проверит их терпение. И станет ясно, кто более стойкий.

Но гиены не отставали. Упорно шли за львом процессией. Хотя на их мордах появилось выражение тревоги. То и дело поглядывали влево. Несколько раз останавливались и принюхивались — туда, в сторону реки, туда им хотелось, там все их дела, но лев шёл иначе, лев тоже над ними изгалялся, не только они надо львом, и гиенам это стало надоедать.

А слева был взгорок, там росли берёзы, большие деревья, высокие — и что-то там было в этих деревьях. Гиены учуяли, шмыгали своими чуткими носами, как будто там была падаль, но Рыжегривого это не интересовало, наоборот, он только прибавил шагу, он заставлял гиен торопиться, а не принюхиваться, но не хотелось тем торопиться. Начали отставать. И, наконец, свернули. Лев даже и не заметил, когда. Точнее, не подал виду, что заметил. Не интересовало это его. Такие презренные твари. Что до них льву! Могучему льву!

Теперь и лев повернул. Когда гиены ушли, он мог это сделать. Незачем больше идти ему в глушь. Лучше поискать львиц. Своих первых львиц.

Впереди, между двумя редкими кустами, заблистали на солнце валуны. Цвета мамонтовой кости, эта куча больших камней почему-то напомнила льву кучу помёта. Только очень большую кучу. Такой не оставит и мамонт, и даже целое стадо мамонтов. Словно с неба помёт от каких-то гигантов, но что-то здесь было не так. Рыжегривый сначала внимательно осмотрел камни издали, затем подошёл вплотную и стал обходить их по кругу, постоянно принюхиваясь. И вдруг остановился. Его предшественник, тот, кого Рыжегривый изгнал, оставлял здесь свои крайние метки. Самого Одноглазого Рыжегривый изгнал, а запах всё ещё оставался, прятался под большими камнями — и Рыжегривый угрожающе зарычал, будто приказывал запаху выйти, чтобы сразиться. Запах, конечно, не вышел. Струсил, как и его прежний хозяин, и тогда Рыжегривый выпустил смачную струю. Он залил камни целым дождём, в нескольких местах, потом ещё долго принюхивался и остался доволен. Одноглазым больше не пахло. Нигде. Не было Одноглазого. Не существовало. Потому новый хозяин мог идти теперь дальше. Прямо к реке. Он пошёл.

Рыжегривый достиг перелеска. Сухие деревья без листьев вперемешку с кустами образовывали небольшое укрытие. Здесь можно устроить засаду, здесь удобно прятаться от солнца. Хорошее место для львов. Рыжегривый не спеша обошёл все кусты, обнюхал сухие деревья. И вдруг насторожился. Стал вынюхивать тщательнее. Здесь были львицы. Его уже львицы. Его, но ещё не подчинившиеся. Пока не подчинившиеся. Но Рыжегривый вполне был уверен в себе. Нет выбора у этих львиц. Ведь он одолел их прежнего вожака. И мог теперь не торопиться. Никуда уже эти львицы не денутся. Вскоре смирятся.

Рыжегривый решил отдохнуть. Понравилось ему здесь. Хорошее место, хорошие запахи. Очень понравилось льву. Он прилёг. И сразу же задремал. Сладко было льву. Сладко, приятно. Ему снилась битва. Та, которую он выиграл. Он теперь мог смотреть на эту битву как бы со стороны. Будто вовсе не он там участвовал. Будто кто-то другой.

Старый лев был одноглазым. Его морда распухла от свежей раны, оставалось только добить отмеченного. Чтобы тот не задерживался, болтаясь промеж, и не мешал тем, кто видит мир в оба глаза. С царственным рыком молодой лев шёл в лоб на старого вожака. Львы слишком грозные звери и потому в своих схватках всегда осторожны. Стоит только одному из бойцов заколебаться, проявить слабость — и сильнейший позволит такому уйти. Но на сей раз борьба была не на жизнь а на смерть. Отмеченный никогда не признал бы, что столь наглый юнец может его обломить, как какой-то засохший сучок. Он не успел ещё свыкнуться со своей раной и не брал её в расчёт. Он привык прогонять — и хотел снова прогнать. Но переполненный восходящей силой Рыжегривый тоже не мог уступить. Старый самец истошно рычал, но не смел посмотреть в молодые глаза, отворачивал распухшую морду в сторону. А соперник подходил ближе и ближе, вплотную. И тогда старый лев нанёс первый удар своей мощной лапой. Но Рыжегривый сумел увернуться — и теперь уже его вёрткая лапа располосовала морду врага, из которой сразу же хлынул гной. Старый лев распахнул когтистые объятья, словно бесстрашный медведь, чтобы передними лапами обхватить Рыжегривого и повалить — но и на этот раз здоровая молодость оказалась проворнее. Соперник в ответ обхватил ветерана, они сцепились в ревущий клубок и повалились. Старый лев оказался внизу, и крепкие свежие клыки Рыжегривого сомкнулись на его глотке. Старый лев ударил обеими лапами, раздирая бока молодого, но жёлтые когти давно затупились, и Рыжегривый смог удержаться, его цепкие челюсти не разжались, покуда старый лев не захрипел. Тогда стало всё ясно, тогда молодой отпустил — и сейчас он видел всё это как бы сверху, но что-то было не так. Чем-то тут пахло не тем. Враг ещё не был повержен. Что-то осталось ещё от врага. Что-то важное.

Рыжегривый раскрыл глаза и поднялся на лапы. Сощерил пасть, принюхался — так и было. Совсем хиленький, еле живой запашок врага всё равно оставался и пробивался из-под кустов. Ещё не был добит. Враг присутствовал тут совсем недавно. Когда Рыжегривый отваживал гиен, тот был ещё здесь. Значит, некогда льву дремать. Значит, нужно искать врага. Никуда тот не денется. Будет настигнут.

* * *

Ночь. Высокое небо усыпано прыткими звёздами — наверное, духи умёрших оттуда взирают вниз. В стойбище светло, почти как днём, но не столько от звёзд и луны, как от повсюду горящих костров. Никто не спит, кроме самых малых детей да, может, некоторых совсем уж старых женщин. Ведь скоро люди узнают, скоро прояснится. Чёрный Мамонт вернулся из степи. Когда сойдётся с шаманом возле столпа — тогда все узнают.

Охотники собираются кучками и обсуждают предстоящее. Обсуждают по-хитрому, больше взглядами, чем словами. Повторяют друг другу то, что рассказал Сосновый Корень.

Сосновый Корень выглядит счастливым. Его можно понять. Он принёс важную весть, справился с задачей, и теперь он в центре внимания. Все охотники норовят к нему подойти и что-нибудь сказать. Засвидетельствовать почтение. Лицо Соснового Корня сияет ярче костра, а глаза то и дело мельком смотрят в сторону стоящих кучкой женщин, внимаґтельно слушающих издали. Они все, несомненно, восхищаются им. И жена восхищается.

И Львиный Хвост восхищается. Стоит рядом со своим другом и чуть ли не в глаза заглядывает. Снова хочет услышать рассказ, как разведчики шли, как отчаялись — и как вдруг появился ворон и трижды каркнул. Львиный Хвост, весь красный, как будто и сам готов каркнуть. Так живо всё воспринимает. "Много их", — повторяет вслед за Сосновым Корнем. И опять: "Много!"

А вот Режущий Бивень стоит один. К Сосновому Корню не подошёл, ни к кому не подошёл, как будто и не волнует его охота. Однако и он уже намазался красной охрой, свернувшейся кровью земли, спрятанной в камне и добытой оттуда огнём. Он думает о Чёрном Мамонте. Чёрный Мамонт — главный охотник для этой охоты. Чёрный Мамонт умеет издавать утробные звуки из глубины живота и способен общаться со своими братьями-тёзками. Мамонты тоже говорят из глубины чрева. Их низкий рокот стелется над землёй на далёкие расстояния, аж до края земель. Но обычные люди такого не слышат. Режущий Бивень не слышит. Он вынужден полагаться на Чёрного Мамонта, как тот скажет, но ему меньше всего хочется полагаться на Чёрного Мамонта. Ведь на прошлых оргиях тот был с его женой, с Чёрной Ивой, у всех на виду — и вскоре будут новые оргии после удачной охоты и после путины, и тогда Чёрный Мамонт опять сможет увести Чёрную Иву. А Режущий Бивень — что станет с ним, как он останется один, как он стерпит, как допустит, не хочет он этого, даже думать не хочет, а оно само думается. Всё равно. Потому и мрак на лице у Режущего Бивня. Загораживается от света костров, в темноту смотрит. А там ничего нет. Одна только темень. Все события внутри стойбища. Все ждут Чёрного Мамонта, как тот выйдет. Все, но не Режущий Бивень.

Шаман тоже ещё не вышел. Большой круглый чум шамана стоит далеко на отшибе и не виден во тьме. Но люди знают, откуда появится Еохор. Вот-вот появится. Туда тоже глядят, непрерывно поглядывают, как бы мельком, нечаянно — хоронятся люди, не выдают своих замыслов прежде срока, нельзя выдавать. Так уж сложилось, так заведено. В тайне всё делается. Ни один чужой дух не узнает. Не должен узнать.

Предутренние звёзды все как на подбор. Искрятся, одна краше другой. Звёздам всегда интересна людская жизнь. Людей же, в ответ, волнует мнение звёзд. Весь ночной мир дышит, радуется и сражается под их сенью. Небесные светляки знают всё. В стороне от огромного скопища Звёздной Росы блистает голубоватый Орёл. Дальше к восходу звезда Дракона, два Близнеца, Великан, Волк. Красный Воитель отдельно, пониже. Танцоры прямо в полуночи. А бледно-жёлтое Око Мамонта у самого края серого неба. Недалеко от Небесного Кола. Но и оттуда видит людей. Потому и нельзя напрямую говорить об охоте. Звёзды могут услышать, не только духи. И тогда пошлют весточку о людских замыслах. Тогда гиганты не придут никогда. Даже духи шамана будут бессильны их заманить. И не сгодится искусство Чёрного Мамонта. Не напьются горячей крови наконечники копий, не возрадуются пики и ударные камни. У охотниґков, у их жён и детей, у стариков и старух не будет тогда зимой достаточно мяса. Придётся питаться почками, корешками, желудями да корой. Хотя не было ещё подобного худа на людской памяти, но всё ведь возможно, ежели духи вдруг порешат. Вот почему так серьёзны лица людей.

А вверху упала неведомая звезда. Сорвалась со своего скрытного места, скатилась к восходу, блеснула и снова спряталась. Переместилась. И ещё одна словно брызнула искрами и разлетелась. А потом целый сноп расчертил небо пучком гибких дротиков. Редкий знак. Необычный. И повторяется. Уже был похожий знак две ночи назад. И вот опять. Звёзды падают мамонтам под ноги. Наверное, чтобы помочь — но кому? Наверное, предки спустились на землю для помощи родичам, наверное, им интересно, они тоже хотят поучаствовать и получить свою долю. Получат. Губы многих охотников тайно шепчут: "Получите. Но помогите".

Режущий Бивень загляделся на звёзды и пропустил важное. Только из-за внезапно напрыгнувшей тишины спохватился, опустил голову, стал смотреть куда и все.

Чёрный Мамонт идёт. Высокий, крепкий и строгий. Брови сдвинуты, лицо каменное. Или так кажется. Может быть, кажется в полутьме. На его плечах шкура. Шкура Детёныша. Все люди видят, все замерли, даже не дышат. И Режущий Бивень как все.

Но кто-то уже повернулся в другую сторону. И все разом почувствовали. Все вдруг повернулись, безмолвно, беззвучно. Навстречу Чёрному Мамонту идёт шаман Еохор. Его бесстрастное лицо раскрашено. От одной щеки до другой через виски и лоб проведена жирным углем чёрная линия. Это дуга Западни. Она означает видимый глазами мир. Тот мир, в котором заперты тела. Охотников, мамонтов и всех остальных. Но от кончика носа через весь нос, по переносице и дальше по лбу взбегает вычерченная кровавой охрой широкая красная полоса Огненного Столпа. Путь, по которому вырываются души из плотского плена, когда тело не сможет уже их удержать. Либо души охотников, либо души их жертв.

Они идут друг другу навстречу, шаман Еохор и охотник Чёрный Мамонт, люди почтительно расступаются перед ними, уступают дорогу, чтобы эти двое могли сойтись в центре стойбища, там, где высится вкопанный в землю резной священный Шест Всех Родов.

Режущий Бивень глядит в одну сторону. За Чёрным Мамонтом только следит, не за шаманом. Его губы даже слегка вздрагивают в ехидной усмешке. Опять уже не про охоту думает Режущий Бивень. А про другое. Про мухоморы. Сушит ли уже Чёрный Мамонт свои мухоморы, вот что он хотел бы знать. Сушит, наверное, чтобы скормить Чёрной Иве на оргиях. Но как узнаешь? Если сушит, то где-нибудь в тайном месте в лесу. Как найти это место? "Никак", — повторяет себе Режущий Бивень и вдруг вспоминает про охоту, про то, что сейчас происходит со всеми, и с ним тоже бы должно происходить. Кажется, он начинает чувствовать стыд. Отвернулся от Чёрного Мамонта, глянул-таки и на шамана.

Шаман подошёл первым, и Чёрный Мамонт замер, не дойдя трёх шагов. Шаман сейчас должен поднять правую руку и очертить знак. Огненный знак. Шаманский круг скажет людям, что звери преданы, и тогда Чёрный Мамонт покажет свой знак, что он готов. Значит, будет Охота. Но не происходит такого. Замерли люди, не шелохнутся, кажется, даже сердца перестали стучать, потому что так важно это мгновение, потому что решается... но ничего не решается, шаман не чертит свой знак и людские лица меняются. Можно увидеть уже недовольство, раздражение и недовольство, люди хотят видеть знак, а шаман, у того будто отсохла рука. Шаман не решается подать знак. Не может решиться. Почему так? Кажется, ропот пошёл. Загудят сейчас люди как пчёлы. Туго будет шаману. Как им объяснить?

И вдруг слышен голос. Зычный, уверенный:

— Еохор забыл знак? Тогда Чёрный Мамонт поможет ему!

Чёрный Мамонт сделал шаг в сторону, выхватил из ближайшего костра горящую головню и преподнёс её шаману. Невиданное дело. Чёрный Мамонт указывает Еохору. Не бывало такого. Никто шаману не указ. Никто не посмеет указывать. Испуганы люди. Не могут поверить. Но и не ропщут. Ни один из охотников не зароптал, никто не указал Чёрному Мамонту на непотребство, ни один голос не возразил. Кажется, люди хотят того же, что Чёрный Мамонт. Все люди хотят, все как один. Только шаман Еохор не может решиться. И Режущий Бивень, наверное, вместе с шаманом, один только он, но этот молчит, губы сжал, его и не видит никто, не до него. Шаман должен дать знак, люди ждут.

— Значит, ошибся Канюк? — говорит вдруг шаман, усмехаясь. Кому этот вопрос? При чём тут Канюк? Канюк в разведке давно уже. Переглядываются охотники, не понимают. Что-то новое знает шаман. И вопрос к Чёрному Мамонту. Этот будто бы вздрогнул. Будто бы покраснел. Или так только кажется из-за отблесков пламени, из-за света от головни, которая всё ещё у Чёрного Мамонта. Люди не понимают. Но терпят. Ждут. Сейчас сам шаман, наверное, разъяснит, сейчас что-то скажет. Сейчас.

Но шаман всё же взял головню у Чёрного Мамонта. Тот отступил на три шага назад. Теперь снова всё как полагается. Как должно быть. Шаман чертит знак, чертит огненный круг — и охотники радостно вздыхают. Будет Охота! Будет мамона! Всё у людей будет! Как хорошо! На ответный знак Чёрного Мамонта уже и не глядят. Ни один почему-то не усомнился, что у того знак хороший. А надо бы. Но возрадовались люди, запрыгали, засуетились, некоторые сразу уже за оружием бросились, и Чёрный Мамонт торопится свой знак высказать: скрестил руки, развёл, объял необъятное и как будто запнулся, когда приставлял ладони к глазам, будто больно вдруг стало или сажа попала в глаз — Режущий Бивень всё это видит, как Чёрный Мамонт моргает, как потекли слёзы, а остальные, те уже вовсе не сомневаются, те уже видят мамону, висящую на шестах и ещё полные чумы мамоны, и ещё... Вздохнул Режущий Бивень. Как все он тоже. Пошёл за оружием.

Священная пляска охотников. Охотники приседают на согнутых задних ногах и опираются на длинные руки. Так они выглядят словно мамонты, только без бивней и без хвостов. К чему лишние украшения? Важна суть. У человека зубы обычные. А у мамонта передние верхние зубы, резцы, облачены в плотные костяные трубки внутри рта. Дальше они выходят наружу в виде прекрасных огромных бивней, сначала идущих вперёд, потом расходящихся вверх и в стороны, образуя огромные дуги, обратно сходящиеся в острых концах. Люди же свои бивни держат в руках. Они уже встали на ноги, с песней идут друг за другом вкруг малого чучела мамонта и неотступно следят за Медвежьим Когтем. У того в правой руке Копьё Предков, древнее оружие из кручёного бивня со вставленными у острия кремневыми плавниками. Это прямое оружие изготовлено из одиночного бивня Великой рыбы, плавающей в бескрайних холодных солёных водах и вскармливающей детёнышей молоком. Совсем как мамонт. Но неожиданно замерла песня. Копьё Предков с пронзительным воем вонзается в шерстистое чучело, разрывая брызгами бурую шкуру — и вслед за этим со всех сторон с громкими криками подбегают охотники и втыкают в Шкуру свои копья. Все охотники так делают. И Режущий Бивень проткнул, и Львиный Хвост, и все остальные, кроме Чёрного Мамонта — все подбегают и протыкают. В разных местах протыкают. Вся Шкура изодрана копьями. Живого места не осталось. Сосновому Корню, последнему, уж и протыкать негде. Даже замешкался, еле место нашёл, куда пнуть.

Закончилась пляска. Режущий Бивень плясал как и все, был вместе со всеми, а теперь он снова один. Отошёл в сторонку, в тень от костра, и опять о своём лишь думает. Что-то не то. Почему все кричат, прыгают, веселятся, всем так радостно, все возбуждены, а Режущий Бивень... ему не по себе. Шаман не хотел подавать знак. Чёрный Мамонт решил за него, а потом, в конце, будто заплакал. Почему другие охотники не обратили на это внимания? Режущему Бивню хочется кого-нибудь спросить, про это самое спросить, но они все такие радостные — разве они его поймут? А Чёрный Мамонт стал теперь ещё важнее, Чёрный Мамонт уже как шаман, и когда Еохор умрёт... Режущий Бивень не смог додумать. Он вдруг что-то заметил. Кажется, что-то заметил. Или ему померещилось. Как бы то ни было, но у него в груди пробежал холодок, и он сбился со своих мыслей. Напрочь сбился. Там в темноте кто-то есть. Будто облачко, мглится, вытянутое, продолговатое. Оно тускло светится и... оно как человек. Режущий Бивень не верит своим глазам, но в груди холодно, он оцепенел. Он не может отвести взор. Какой-то призрак следит за шаманом. Явно следит. И Режущий Бивень должен это разрушить, должен сказать, должен действовать — но ему страшно. Ужасно страшно. Он хочет уверить себя, что ему только мерещится. Может, и вправду мерещится. Почему больше никто не заметил, не подал виду? Сам шаман не заметил и Чёрный Мамонт, другие охотники — эти по-прежнему прыгают и кричат, эти так рады, а Режущий Бивень один не как все. Потому и мерещатся призраки. Сам он как призрак. О чём только думает? О себе и о жене. Не о племени. Не о всех. А это не так. Не хорошо. Его, может быть, предупреждают. Кто-то из предков предупреждает. Кто-то напоминает. Он должен быть как все. Как все остальные охотники. Не как одинокий призрак! А он как раз как призрак. Один в стороне. Как призрак.

Ступил к костру Режущий Бивень, и нет больше призрака. Со всеми вместе охотник, как они улыбается, также само взмахивает рукой, будто метает копьё. Будто уже на охоте. Вместе со всеми. Они все как один. Как муравьи в муравейнике. Если будут все как один, тогда выйдет удачной Охота. Но если каждый по-своему, если сам за себя — тогда станут мерещиться призраки, тогда ждёт людей горе, Режущий Бивень не хочет горя, ни себе, ни другим. По одиночке не совладать ни в какую. Со всеми он должен быть. Только со всеми.

Розовая рассветная лань выгнула гибкую спину, приподнялась над землёй, чтобы вытолкнуть пробудившееся светило. Сонное красное солнце понемногу выкатывается из Подземного мира, и множество глаз напряжённо следит, не осталось ли пятен от рогов лани. Нет, поверхность светила чиста, и люди радостными вздохами приветствуют верную примету. Всё хорошо! Всё будет как надо! Получится у людей! Будет Охота! Получится!

"Получится", — говорит себе Режущий Бивень. И повторяет: "Получится!"

* * *

Нелегка жизнь гиганта. Казалось бы, можно расслабиться мамонту: соблюдай порядок в стаде, следи за детёнышами, не оставляй без присмотра — и всё. Ни волк, ни лев, ни медведь, ни гиена — никто не посмеет даже приблизиться, не то что напасть. Казалось бы, так. Да только есть один хищник. Хищник хищников. Который на двух ногах и с длинной палкой в руке. Этот двуногий хищник один страшнее всех четвероногих вместе взятых, несравнимо страшнее. От этого хищника нету мамонтам жизни нигде. Этот неутомимый двуногий убийца преследует их повсюду: в пустыне, в тундре, в степи, в лесу — нигде нет спасения, нигде не уберечься. Очень коварный этот убийца и очень хитрый. С виду невзрачный, а на деле многажды хуже любой змеи. На деле, если мамонту попадётся след двуногого или хотя бы самый слабый его запашок — считай, уже нет в живых этого мамонта. След двуногого — как метка смерти. Запах двуногого — как запах заразы, как запах чумы. Нет мамонтам пощады от людей. Единственный их выход — упреждать. Но как упредить неупреждаемое? Трудно упредить. Так трудно, что нельзя быть уверенным никогда. Старая Мамонтиха и сейчас не уверена. Ни в чём не уверена. Чем ближе стадо подходит к реке, тем сильнее её беспокойство. Конечно, двуногие станут их ждать у воды. Разве этих обманешь? А её задача как раз обмануть. Выполнить невыполнимое. И что делать старому вожаку? Без воды стадо погибнет. И у воды наверняка погибнет тоже. Но без воды погибнет точно, а у воды только наверняка. Значит, надо идти к воде. И попытаться обмануть двуногих. Для этого у мамонтов есть телесная мощь, есть прекрасная память, есть также хитрость, есть способность слышать друг друга издалека, слышать ногами, через дрожь земли, а ещё есть способность издавать утробные звуки, которые не слышат другие, не-мамонты, двуногие — точно — не слышат. Раньше способность общаться издалека сильно помогала гигантам. Издалека, из-за самого небосклона приходили вдруг звуки, что тамошние мамонты заметили двуногих. И Старая Мамонтиха сразу знала, куда ей нельзя. Она тут же вела стадо прочь, подальше прочь. Но тех мамонтов, что предупреждали тогда, уже нет. После встречи с двуногими нет. И других, с другой стороны, от которых Старая Мамонтиха когда-то узнала через дрожь земли, что там пахнет двуногими, тех мамонтов, уловивших тот запах, уже тоже нет. Никаких других мамонтов больше нет. Не слышно нигде и никак. Одно только её стадо. И кто теперь предупредит Старую Мамонтиху спереди? Кто оповестит её сзади? Кто сбоку, со стороны? Никто больше не предупредит, никто не оповестит. Одни они остались. На себя только могут рассчитывать. Только на самих себя.

Старая Мамонтиха и рассчитывала только на себя. Мамонты никогда ничего не забывают. Старая Мамонтиха хорошо помнит, где прошлым летом они обнаружили следы двуногих. Неподалёку отсюда. Тогда, прошлым летом, им удалось обмануть смерть. Потому что Старая Мамонтиха непререкаемо повернула назад. Тогда зной не так лютовал, а в оврагах повсюду была вода, тогда мамонты могли позволить себе вернуться. Теперь не могут. Но следы двуногих им опять попадутся. Ведь двуногие, как и все другие звери, ходят по одним и тем же тропам. Не любят других, неизведанных путей. Где ходили двуногие прошлым летом, там будут ходить и сейчас. А мамонты их обойдут. Старой Мамонтихе нужно заранее обнаружить эту людскую тропу. Обойти так далеко, чтобы двуногие не догадались, что здесь были мамонты. Для этого у мамонтов есть превосходный нюх. Они загодя могут учуять людскую тропу, а вот двуногие тропу мамонтов так далеко не учуют. Потому у мамонтов остаётся надежда. Только Старая Мамонтиха и не подозревает, что та прошлогодняя тропа была оставлена для её стада намеренно. Люди тогда пасли других мамонтов из полуденной стороны, стадо Старой Мамонтихи могло помешать той охоте, если б мамонты начали издали сообщаться стадо со стадом, потому лишних заблаговременно развернули для следующего раза. А теперь как раз и есть тот следующий раз, теперь некого уже разворачивать, других стад больше нет, одни только эти остались в степи, последние. Ведь людской аппетит неутомим. Очень люди жадны до мамоны. Постоянно хотят. И мамонтовых бивней хотят, и костей, и шкур для своих чумов. Много другой добычи в степи, полна степь до краёв, но люди мамоны хотят. Потому как мамона самая вкусная. А ещё её легче добыть, неповоротливы мамонты. А ещё её сразу так много, сразу целые горы отборного мяса, такой лёгкой добычи — ну как людям отвадиться? Не отвадятся. Не напастись степи столькими мамонтами, чтобы людям хватило. Не получается. Нет возможности.

Тревожится Старая Мамонтиха. Немного пройдёт и опять останавливается. Нюхает, нюхает. Слушает, слушает. Будто чувствует что-то, будто вот-вот — и догадается, только немного осталось, только ещё один шаг до разгадки. Но не догадывается. Дальше идёт, как и шла. И опять останавливается. Снова принюхивается. Снова прислушивается. Приглядывается. Ничего. Надо дальше идти. Торопиться им надо. Туда, где сверкает на солнце вода. Где свежие травы повсюду, где сосны с вкусными иголками, где берёзы с мягкой корой и с листочками, где зелёные липы, осины, где рябины с красными гроздьями, где... Старая Мамонтиха снова принюхалась, в который уже раз, и вдруг ленивый утренний ветерок донёс желанный запах влаги. Вздрогнула Старая Мамонтиха, подняла хобот как можно выше, принюхалась тщательнее. Сомнений не оставалось. С левого бока, с закатной стороны, уже пахло водой. Впервые за долгие-долгие дни.

Новый запах нельзя было скрыть. Что почуяла Старая Мамонтиха, то почуяли и остальные. Вдруг все рванулись туда, не спросились вождя, не послушались, обогнали её, оставили в стороне, позабыли обо всякой осторожности, обо всём позабыли, кроме этого нового запаха. Понеслись. И детёныши тоже со всеми вместе. Старой Мамонтихе пришлось зычно затрубить, чтоб призвать их к порядку. Затрубить даже дважды. Чтоб у них зазвенело в ушах, чтоб они все опомнились. Они остановились. Но теперь, когда Старая Мамонтиха затрубила, враги могли издалека их услышать. Те враги, что оставили запах в овраге, где копал Длинный Хобот, те могли их услышать. И погнаться. И те, кто могут ходить по прошлогодней тропе, тоже могли их услышать. И устроить засаду. Теперь нужно было быть ещё более осторожными.

Старая Мамонтиха вернулась на своё законное место во главе стада. Остальные покорно стояли, не шевелясь, только обмахивались ушами и выглядели виноватыми. Порядок восстановился. Но всё равно Старой Мамонтихе было не по себе. Она не пошла, не повела дальше стадо, она пожелала стоять. Хотя теперь стоять никто не хотел. Все хотели попасть к воде, и как можно скорее. А Старой Мамонтихе что-то мерещилось. Она снова принюхивалась, она снова прислушивалась, она снова приглядывалась, но ей казалось, будто запахи прячутся от её хобота, а унылая степь убегает от её глаз. Жёлтые травы словно бы не желали с ней видеться: не ластились к её нюху, как прежде, не шевелились вместе с её дыханием, ничем не привлекали, а как-то задумчиво замерли, будто боялись обмолвиться — но о чём травам думать? О чём они могут обмолвиться? И о чём думать Старой Мамонтихе? Если они не выйдут к реке, то погибнут не только детёныши, погибнут все. Все как один. Может быть, именно этого жаждали коварные травы... Никогда больше не попадать мамонтам в рот?.. Старой Мамонтихе вдруг безотчётно захотелось повернуть назад, просто взять и повернуть, как прошлым летом, как тогда, когда тоже было тревожно — она даже вдруг развернулась, шагнула в ту сторону и стала смотреть назад. Но стадо не стало за ней разворачиваться, стадо смотрело вперёд и желало идти. Позади ничего для них не было интересного, только такие же травы, безмолвные, чахлые, и ещё... позади шли гиены, Старая Мамонтиха их услышала, они шли по следам мамонтов и не таились. Будто чуяли поживу. А выше, в небе, над гиенами парил стервятник. И разглядывал мамонтов сверху. Старая Мамонтиха тоже захотела его разглядеть, но не смогла. Не такие у неё глаза, как у стервятника. Многого ей не разглядеть. Очень многого. Зато Старая Мамонтиха вдруг ощутила, что они всё знают. Все всё знают. И гиены знают, и стервятник знает, и все остальные мамонты тоже знают, что сейчас они пойдут дальше. Пойдут вперёд. Все это знают вокруг, а Старая Мамонтиха будто забыла. На солнце теперь поглядела, даже на солнце. Карабкалось кверху жаркое солнце, над степью, над тем самым местом, куда так хотелось вернуться, где было спокойно. Слепит солнце глаза, а Старая Мамонтиха всё равно глядит назад. Глядит — и ничего не видит. Ничего такого, что может ей подсказать, что может напомнить. О чём напоминать? О чём?..

О детёнышах, может быть. Очень пекутся мамонты о детёнышах. И Старая Мамонтиха вновь посмотрела заботливым взглядом на Рваное Ухо, потом на крохотного Бурого Комочка. Есть у них матери, у обоих, а она как мать матерей. Старшая мать. Больше всего мамонты уязвимы из-за детёнышей. Редко мамонтицы рожают, потом долго кормят молоком, не одно только лето, а несколько лет. И при всякой тревоге, при всякой беде первым делом страдают детёныши. Иногда просто теряются в суматохе бегства. Иногда гибнут от усталости. Иногда у их матерей пропадает молоко, тогда гибнут от голода. От болезни могут погибнуть. Ото всего. Прошлым летом в их стаде было трое детёнышей. Была Свежая Травка — погибла. Вдруг свалилась при бегстве и больше не поднялась. Ещё была Кроха — пропала. Однажды ночью пропала. У Старой Мамонтихи тогда разрывалось от боли сердце. Она хотела вернуться, чтобы искать, чтобы найти, непременно найти. Она хотела вернуться — и не могла. Тропа двуногих была рядом и сами двуногие были рядом. Что-то подсказывало, что рядом. И Кроха попала к ним в плен. Старая Мамонтиха не понимала, для чего людям Кроха — наверное, чтобы съесть. Она не могла знать, что Кроха нужна двуногим, чтобы съесть всё их стадо. Чтобы в следующий раз с её помощью вести всё стадо прямо в загон. Так люди хотели, но просчитались. Чёрный Мамонт ошибся. Умерла Кроха без материнской опеки, но не для Старой Мамонтихи. Та всё ещё её помнит. Помнит живой. Только пропавшей. Зато Рваное Ухо до сих пор с ними. Прошлым летом он был совсем мал, как сейчас Бурый Комочек, но выжил. Крепкий детёныш. Настоящий мамонт. Старая Мамонтиха глядит на него, вдыхает его запах — и ей становится легче. Она всем тут как мать. Старшая мать. За всех отвечает. Всех помнит. Живых и ушедших — всех помнит. И Кроху прекрасно помнит. Почему-то ей вспоминается именно Кроха. В этом самом месте пропала. Где теперь Кроха? В каких угодьях? Как выглядит? Вот бы Старой Мамонтихе на неё поглядеть. Хоть одним глазом. Вот бы учуять хоть на мгновение. Хотя бы след от её запаха, хотя бы что-то. Но Крохи нет. Ничего от неё нет. Только память. Зато есть Бурый Комочек, такой крохотуля, такой беззащитный, такой любимый. Старая Мамонтиха, без сомнения, отдала бы за него жизнь, обменяла бы его жизнь на свою, если бы это могло помочь. И за Кроху бы отдала, если б можно было её вернуть, и за Рваное Ухо. Но не вернуть никак Крохи. И Свежую Травку уже не вернуть, и ушедших в позапрошлом году и ещё раньше — их всех не вернуть. Как Длинного Хобота, верного друга... Никого не вернуть. Зато нужно беречь Бурого Комочка. Беречь за них всех. За всех погибших и потерявшихся. И Рваное Ухо беречь, покуда ещё пьёт материнское молоко, покуда не может сам за себя постоять. Старая Мамонтиха и бережёт. И впредь будет беречь, до тех пор, пока держат ноги. Пока бьётся её большое сердце. Пока не стало пищей для людей.

Двинулось дальше стадо мамонтов. Вдруг само двинулось, как по команде, и подтолкнуло своего вожака. И вожак подчинилась, привычно пошла впереди. А где-то сзади завыли гиены. И сверху как будто стервятник заклекотал, как орёл, отвечая гиенам, что те не ошиблись, что по-ихнему вышло. По-ихнему разве? Старая Мамонтиха снова упрямо остановилась. Опять ей что-то почудилось. Опять померещилось. Ветерок донёс новый запах, смутный, неразличимый — но всё же тревожный. Эти двуногие так коварны, могучей Старой Мамонтихе, не боявшейся никого, ни с зубами, ни с когтями, ни с лапами, ей достаточно было только намёка на запах непостижимых заклятых врагов, чтобы тут же забыть о желанной воде, обо всём остальном, — и решиться. Нет, Старая Мамонтиха много уже повидала на своём долгом веку. И сейчас она повернёт. Ради их всех повернёт. Ради памяти Крохи. Ради Бурого Комочка. Ради Рваного Уха. Ещё дальше повернёт. Ещё решительнее. Вода, ветки, кора отодвинутся, жары и жажды станет побольше, но этот мерзкий ненавистный запах не потревожит больше её хобота. И не станет грозить детёнышам.

Стадо понуро свернуло вбок. Старая Мамонтиха решила сделать ещё один крюк. Большой такой крюк. Огромный и хитрый. Под стать самим мамонтам. До заката они пойдут в сторону, как бы назад, как в прошлый раз, и только потом начнут обходить тревожное место как можно дальше. Все покорно побрели разбухшей цепочкой в совсем другом направлении, чем то, откуда заманчиво пахло водой, вожак властно прибавила шагу, но что за странные звери запрыгали далеко впереди?.. Что за каменный стук вдруг послышался?.. Стадо вновь остановилось и стало усиленно принюхиваться. Но кроме суши от мёртвой травы ничего не попадало в их хоботы. А глаза видели странную важенку и непохожего волка. Непохожего, потому что без запаха, глазами похожего, но почему-то не пахнувшего. Эти странные двое, важенка и волк, забавно прыгали вдалеке, будто играли друг с другом; волк и оленуха гонялись друг за дружкой, но не как охотник и жертва, а по-другому, как двое детёнышей, шаловливых детёнышей. Старая Мамонтиха подивилась, но опять сворачивать не стала, что за дело ей до нелепых чужих детёнышей, она двинулась дальше, прочь от реки, от тревожного места — но теперь вдруг воздух наполнился резким запахом. Плохим запахом. Гарью.

Там, где только что скакали странные детёныши, теперь полыхал огонь.

У Старой Мамонтихи больше не оставалось никакого выбора. Они опять развернулись и побежали к реке. Прочь от огня. К спасительной воде.

Хитрость мамонтам не удалась.

* * *

Ночь светла. Неприятная ночь. Звёзды светят, луна слепит. Высунутый Язык встал на пути у стада мамонтов, но те почему-то не замечают его. Слишком напуганы. Слишком спешат. Старая Мамонтиха вроде как что-то заметила, вытянула хобот вперёд, нюхнула, но, не найдя запаха, только мотнула большой головой. И прошла сквозь. А за ней и всё её стадо. Тоже сквозь или рядом. Один за другим.

Высунутый Язык в ярости. Глупые мамонты! Идут на убой. И никак их не завернуть.

Высунутому Языку нужен помощник. Хороший помощник. Получше гиен. Но и с гиенами не сговориться, а с демоном — как? Высунутый Язык не знает. Совсем он потерялся. К людям обратно надо идти. Там, может быть, что-то получится.

Высунутый Язык застрял между мирами. По-людскому он призрак. Ни живой, ни мёртвый. Межеумочный. Как такое возможно? Да запросто. Нет ничего невозможного, есть только невидимое и незнаемое. А возможно всё. Особенно, если в этом замешан шаман, потусторонние силы и чрезмерные страсти.

Высунутый Язык живёт среди камней и скал. Прячется днём и наблюдает ночью. За людьми наблюдает. Чтобы отомстить. За всё отомстить. И согреться.

История его недолгая. Ему нравилась девочка. Они росли рядом. Его отец рано погиб, он жил с матерью, оба деда его воспитывали, но он их не любил. Они придирались к нему и многого хотели. А сам он хотел только эту девочку. Он глядел на неё, она поглядывала на него, но потом... У людей существует дурацкий обычай, когда-то придуманный шаманами или кем-то вроде того ("предками", как они говорят). Они называют это Посвящением. Для девочек оно одно, для мальчиков другое. Покуда мальчик не пройдёт их дурацкого Посвящения и не получит родовой татуировки, никто не станет считать его взрослым, все будут утверждать, что он всё ещё ребёнок, даже если у этого "ребёнка" давно уже поседели волосы. Так заведено у людей. Мальчики, чтобы стать охотниками, должны проползти по тёмному лазу в Пещере Предков, должны найти выход, не заблудиться. Как они говорят, должны встретить предков, предки их проведут в полной тьме куда надо. Его не провели. Он никого не встретил. Он запутался в тёмных ходах. Ползал, ползал, но он ведь не червяк. Они не ели много дней перед этим испытанием. И не пили воды. Он потерял сознание и должен был умереть. Но над ним сжалились. Другие поползли его искать и вытащили назад. В чём он был виноват? В том, что не умер? Но ведь они сами вытащили его, он никого не просил. Однако шаман объявил его непрошедшим. Якобы духи его не признали и предки отринули. Он не получил заветной татуировки и остался в мальчиках ещё на год. А та девочка стала женщиной, и теперь он как бы не имел права на неё глядеть. Он должен был ещё год играться с детьми, а потом проползти снова в пещере. Но что значит ещё год! Как мог он играться с детьми! Он был сильнее любого из них, но они были все, все вместе, а он — один. Они презирали его. Они смеялись над ним. Смеялись за его спиной, когда были поодиночке, и смеялись в лицо, когда были вместе. И взрослые хмурились и тоже, наверняка, смеялись в душе. А та его девушка, за нею уже вовсю ухаживали те, кто проползли, которые не заблудились, не потеряли сознания, и через год... через год для него уже даже не было бы смысла ползти. Через год эта девушка уже имела бы мужа, а он... он ещё должен был выстрадать этот год. Нестерпимый. Невыносимый. Над ним все потешались, все измывались, все как один. Его мать тихо плакала, одна только она его понимала, а все остальные — он их возненавидел в ответ и не хотел никого знать, прятался ото всех. Но куда он мог спрятаться? Дети всюду его доставали своими смешками, своими колючими взглядами и ухмылками. Это они, они сами навели на него неудержимую порчу. Однажды он не стерпел. И за всё отомстил.

Это случилось в конце весны на одной из малых летних стоянок. Дети его довели. Их едкий смех навёл на него неудержимую порчу. И он задумал превосходную месть. Он не мог колдовать. Не был способен. Зато он был охотником, хотя его никогда и не брали ни на какие охоты, он был охотником-одиночкой и хорошо знал, где находится нора волчьей вождихи. Когда дети боролись, скинув набедренники, чтоб не порвать, он незаметно стащил одну одежонку. И отправился к волчьей норе.

Как всегда, волки охотились где-то вдали от норы. Только волчица оставалась с волчатами. Он заставил её вылезти и бесстрашно убил своим копьём. Не такой уж он трус. Ярость его вдохновляла. Он запихал убитую мать обратно в нору, к живым выродкам, и ещё набросал туда сухих веток. Потом достал дощечку, трут и огневое сверло. Перепуганные волчата пищали внутри заткнутой норы, огонь долго не желал приходить, он опасался, как бы волки не пришли раньше, почуяв неладное — но, наконец, огонь всё же явился — и он подпалил нору вместе с волчатами. Ничуть ему не было жалко. Его разве кто-то жалел? Весь этот мир сговорился в единой травле против него и всегда прятал ненависть под личиной своих лживых улыбок, неприязнь сквозила во всём, чего он только не наблюдал. Почему никто не хотел его пожалеть, даже дети! Никто не сочувствовал его бедам. Они отнекивались, что сочувствовать — значит переґнимать к себе слабость — ладно, пусть так! Он принял их правила. Раз у них камни вместо сердец — он тоже решил действовать камнем, не хуже их, ничуть не хуже! Он принял вызов. И ответил всем. Достойно ответил.

Он оставил украденный набедренник мальчугана возле норы. А взамен сорвал несколько травинок, окроплённых кровью убитой волчицы. Он направился прямиком на стоянку, не пряча следа. Подошёл к жилищу одной вдовы, дети которой больше всего ему досаждали, и небрежно уронил перед входом окровавленные травинки. Эта хижина была без хозяина — кто бы мог разоблачить его замысел? Некому! Если что вдруг и заметят, то подумают: дети игрались. У вдовы ведь осталась уже взрослая дочь и маленький сын. Дочь всегда насмешливо потрясала своими спелыми грудями, когда он — по делам! — проходил мимо, а её выродок-братишка даже порой хватал в руку камень. Он отвечал им словами или вовсе не отвечал. А теперь он ответил поступком! Его замысел был превосходен. Великолепен. Какой бы колдун сумел так ловко обстряпать! А у него получилось. Волки вернулись к своей норе, обнаружили разбой и пришли мстить. Люди душными ночами откидывали настежь пологи своих лёгких хижин, и какой-то волк утащил сынишку вдовы прямо с лежанки. Славный начался переполох! Вдова кричала, что видела оборотня — и люди тряслись от страха. Все они, якобы взрослые, тряслись от страха! А он нашёл полуобъґеденный трупик того, кто когда-то грозил ему камнем, стёр вокруг волчьи следы и созвал людей. Надо же! Перепуганные, они начали слушать его, Непрошедшего. Когда плохо им стало — послушали. А ему разве не было плохо ещё прежде их? Все уверились, будто действовал оборотень, тут же ушли со стоянки, но на переходе пропал ещё один мальчик. А на новой стоянке похитили девочку. Теперь люди рвали волосы на своих головах, теперь они жаловались. А он, наоборот, прятал улыбку под маской сочувствия. Страшная началась суматоха. Для них, не для него. Он в глубине души ликовал над их горем. Пусть узнают, каково было ему, когда он помногу дней валялся больной в одиночестве, когда он почти умирал, а они только смеялись: хватит прикидываться! Теперь они сами "прикидываґлись". Проклятый Еохор был далеко, на другой стоянке, с другими, тут старики и старухи нелепо шаманили, кто как умел. А никак они не умели. Просто им повезло. Когда они ещё раз поменяли место стоянки, теперь они расположились на охотничьих угодьях львов. Волки боялись туда соваться по ночам. Они могли прийти только днём, когда львы обычно крепко дрыхнут. Но днём бдели люди. И похищения прекратились. Но люди ничего не забыли. Вскоре всё племя сошлось вместе, Еохор сразу же узнал про "оборотня" и вскоре начал к нему приставать. Как будто о чём-то догадывался. А он, он ненавидел шамана больше их всех, он еле сдерживал гнев. Ведь это старик Еохор был виноват во всех его бедах. Что мешало тому объявить его прошедшим, как остальных? Ничего не мешало. Если б хотел, мог объявить. Ни один бы не возразил. Никто ведь не возражает шаману. Люди боятся его как огня. А он не боялся. Он, мальчик по-ихнему, не боялся. Он сказал непотребное Еохору в лицо и ещё сказал, что не верит ни в каких его духов, что тот — обманщик, дрянной старик, он всё высказал сразу и не таясь. Еохор побледнел. А потом побагровел. Откуда-то выхватил кость гиены и ткнул ему в грудь. "Те, в кого ты не веришь, разберутся с тобой!" — так сказал Еохор. И он заболел. Серьёзно заболел.

Смутно всё это было. Как бы во сне. То ли он бредил, то ли был без сознания. Как они говорят, душа покидала его. И что-то происходило. Последнее, что он помнил, как упал на лежанку. И всё. А после...

Он как будто летел по какой-то узкой пещере, натыкаясь на стены и прорываясь сквозь визги. А навстречу ему проносилась вся его прежняя жизнь. Болтовня, одиночество и опять болтовня. Ему стало тошно от такого соседства — и пещера выплюнула его.

Потом он как будто тащился по унылой степи. Чахлые травы скорбели о влаге, тяжесть наваливалась отовсюду. Будто он нёс на плечах тушу мамонта. Его ноги не двигались, а волочились, взрыхляли землю; чахлые травы хватали его жёсткими стебельками, резали острыми лезвиями. Он ещё нёс детскую палку, превратившуюся в бревно — но для чего ему нужно было бревно, когда он задыхался от жажды? Он бросил никчемную палку, и идти стало чуточку легче.

И вот он увидел большую реку. Два её берега резко разнились. На той стороне, укрытой призрачной дымкой тумана, вздымались величественные деревья и благоухали цветы. Их ни с чем не сравнимый аромат достигал и чахлого скудного берега. Он долго вдыхал чудные запахи. Но широкий поток его сильно страшил. Столь мутной воды он боялся напиться.

Иногда в реку входили звери и плыли к сказочному берегу. Иногда над водой пролетали птицы. Они не обращали никакого внимания на усталого одиночку, он же провожал их с завистью. Потом в реку вошёл человек и легко переплыл. И ещё один переправился без помех. А он никак не мог решиться войти в эту воду. Он не верил, что его грузное тело способно плыть. Если оно еле передвигалось по твёрдой земле, как преодолеет оно широкую реку?

С той стороны доносились звуки зверей, слышалась отдалённая песня охотников, та сторона неизменно благоухала, а здесь было холодно, здесь он озяб и будто бы трясся, будто весь скрежетал — у него не имелось ни малейших сомнений, что только там найдёт он всё необходимое для себя, только там он согреется — но каким образом туда попасть, он не представлял.

Почти рядом с ним к берегу вышла женщина, ступила в воду, вернулась. Возможно, была тяжела, как и он. Он успел даже обрадоваться, что он не один из отверженных, но женщина стала громко звать мужа — и тот появился на другой стороне, вывел из зарослей лодку из блестящего белого камня и отправился за женой. Они встретились, они светились счастьем, женщина села в лодку, они обнялись и тут же отчалили. Он стоял совсем рядом, но никто из них не заметил его. Не было им до него ни малейшего дела.

Он вдруг вспомнил отца. И выкрикнул полузабытое имя. Его дрожащий крик плюхнулся в воду, он видел всплески, видел круги, как от булыжника. Не услышал его отец, как и при жизни не слышал. Если б был у него на том берегу друг... Он кликнул великого предка, Белого Лиса, но не докричался, никто не желал слышать его слабого скрежета. Никто.

Тогда он сам вошёл в воду. Он не был трусом. Если он должен был утонуть в этой враждебной реке — он решил утонуть. Но даже этого не получалось. С первым же шагом вязкое дно засосало его глубже колен и никак не отпускало. Не мог он ступить вперёд, не мог достичь глубины. Так и стоял, проклиная себя и всё остальное, словно привязанный, по колено в воде. Он грозил манящему берегу и сыпал прокляґтиями. Вряд ли кто-нибудь слышал его. Люди и звери всё так же входили в воду по бокам от него и плыли легко и красиво. Он слал им вслед проклятия, но его ругань была такая же тяжёлая, как и он сам. Его слова, вылетая из уст струйками пара, тут же на лету превращались в продолговатые плоские камни и плашмя падали в воду, обдавая грязными брызгами только его самого. И тогда он умолк. Плюнул в проклятую реку ещё одним камнем и стал выбираться назад. И вдруг. Вдруг случилось невероятное.

Он увидел себя в людском стойбище, в своём стойбище, он ходил среди взрослых, среди охотников и среди женщин, никто не делал ему замечаний, никто на него не косился. Они все были заняты чем-то странным. Кажется, они кого-то хоронили, у них было горе, но что ему до их горя, не было дела ему до их горя, но одна женщина сильно плакала, он приблизился к этой женщине и узнал свою мать. Его мать плакала — почему? Что они сделали его матери? Мало им было того, что сделали ему? Они... Он посмотрел, кого они хоронили — и узнал себя самого. Они обернули его тело шкурой, опустили в яму и придавили землёй. Там он был жалким, кого они хоронили, совсем не таким, не настоящим. Настоящий, он смотрел. И его обуяла ярость. Неудержимая ярость. Опять они издевались над ним. Опять! Сначала объявили мальчиком, теперь объявляли мёртвым. А он был среди них. А они его не замечали. Они его хоронили. Они... Приступ ярости был столь силён, что он как будто бы захлебнулся. Он поперхнулся, его закружило и вдруг... Вдруг сверху обвалилась темнота и огромная тяжесть. Он взаправду был в могиле, как мёртвый, его придавили землёй, здесь было сыро, тяжко и сыро, холодно, здесь были черви и он. Его похоронили живым. Как же они над ним издевались! Как они так могли! Как!

Отчаяние победило его. Он постепенно смирился. Он хотел только уснуть. И не знать ни о чём. Не просыпаться больше здесь. Не слышать. Не видеть. Не чувствовать. Так он хотел. И так получалось. Он был в темноте. И в пустоте. В чём-то безвидном. Он не хотел ничего. Уже ничего. Но что-то всё-таки существовало. Он сам каким-то образом существовал. Он опять стал различать.

Он увидел себя над могилой. Над своею могилой. Люди ушли. Была ночь. И он тоже был. Был в двух местах сразу. В глубине могилы, в земле, и ещё сверху, над ней.

В глубине было плохо. Холодно, сыро. Стояла вонища, копошились какие-то черви, он, как мог, отгонял червей, но они его не особенно слушались. Тогда он напрягал все свои силы, делался крепким, как дерево, или горьким, как желчь. И у червей пропадал аппетит. А он сам, он становился легче, проходил сквозь землю и оказывался наверху. Он вновь чувствовал себя живым. Ему жутко хотелось есть. Он обнаружил, что над его могилой оставили кусок мяса, рыбку, два птичьих яйца и немного весенних цветов. Он долго это нюхал, оставленное, и ему как будто становилось легче. Но потом заявилась гиена и нагло стащила его припасы. Он был в ярости, но ничего не мог сделать. Он ведь оказывался бесплотным наверху, его плоть оставалась внизу, в глубине, там, где черви. Его тело там валялось без движения и сильно его беспокоило. Он очень хотел, чтобы шаман, этот бахвал, оживил его тело, чтобы Болотная Выдра напоила травами силы его пересохший страждущий рот, наконец, он просто желал своего любимого мёду.

Ещё ему было холодно, очень холодно. Все его кости дрожали, а зубы во рту скрежетали. Холод его донимал больше голода. Ему хотелось прижаться, крепко прижаться к кому-нибудь тёплому, к мужчине, к женщине, к ребёнку — всё равно, только к тёплому. Прижаться — и не отпускать... Но где он мог взять это тёплое? Где?

Он решил пойти в стойбище и сурово потребовать всё, что ему причитается. Или просто прижаться. Но стойбище оказалось пустым. Племя снялось оттуда к летним стоянкам.

Полночи он шёл по широкому следу. Тяжело ему было идти натощак. Он не смог нагнать своё племя, потому что с восходом солнца его неумолимо потянуло назад. И он вернулся сражаться с червями.

Голод, холод и одиночество донимали его беспощадно. Непролазный кошмар окутал со всех сторон. Если б у него имелись силы, он, наверное, разнёс бы всю землю от ярости и небеса заодно. Но его тощих сил недоставало даже на жалких червей. Ведь он был только отбросом, падалью этого мира, презренной падалью. Стервой.

И он начал искать другую падаль. Гиена украла его еду, раз он не мог ответить людям, он непременно должен был отомстить хотя бы гиенам. По ночам он шёл теперь на завыванья гиен.

В отличие от людей, гиены сразу его замечали. Они глухо рычали в его направлении, щерили пасти, несколько ночей он не мог к ним приблизиться, потому что боялся их грозґного вида. Но однажды он застал их за обильной едой. Они поедали павшую лошадь и так увлеклись этим делом, что не заметили постороннего. И он приблизился к месту их пиршеґства и вдыхал запах крови, насыщался ароматом разрываемого мяса. Ему полегчало. Но всё равно было холодно, липучий озноб никак не отпускал — к гиенам он не мог прижаться, они бы его не согрели, он ведь другой... Какой-то другой... Какой-то.

Вскоре он приметил одну странную вещь. Сверху над ними парили бесплотные падальщицы и раздутыми от возбуждения ноздрями ловили восходящий пар. Там были гиены, и были стервятники, и даже львица. Они толкали друг дружку и суетились, прохоґдили насквозь одни через других и, наверняка, мечтали цапнуть соседа зубами или же долбануть клювом, но их бесплотные зубы и бесплотные клювы не могли ничего ухватить. Над всем этим сборищем кружились рои огненных пчёл, словно искры большого костра — этих пчёл только и опасался Высунутый Язык, их вертлявой силы. Но духи держались на отдалении от него, и вскоре он примирился и с их присутствием. Он насыщался, как полноправный член стаи, и готов был ответить любому обидчику, потому что сила возвращалась к нему вместе с едой. Его зубы перестали скрежетать.

Теперь он гораздо успешнее противодействовал червям. Потому что почти каждую ночь принимал участие в гиеновых пирах. Он забыл о голоде, и холод тоже как будто с ним помирился. Волочился рядом, но не хватал, не прижимался. Так он мог существовать.

Однажды под утро он пил влагу на речном берегу. Напившись, он стал возвращаться и двинулся через кусты, потому что для него не было большой разницы, воздух у него на пути или кусты, он упивался своей проникающей силой и совсем не заметил, как наступил на бурый согнутый куст. Но от куста валило тепло, куст оказался спящим медведем. Круглолицый, должно быть, вдоволь наелся липкого мёду. Он сладко спал, и душа его дремала при нём. Высунутый Язык почувствовал неодолимую зависть к этому беззаботному тёплому сну и схватил душу зверя. Медведь тут же проснулся и увидел призрака во всём сиянии. Косолапый закричал как охрипший козлёнок, сломя голову бросился прочь. Его желудок открылся, и через задний проход вьющейся лентой извергалась дневная еда.

Высунутый Язык испугался и сам. И понёсся в другую сторону. Но что-то ему подсказало, что он напрасно бежит. Он вернулся назад и увидел медведя лежащим. Трепещущая душа медоеда пустилась наутёк, беспризорное тело не шевелилось. Высунутый Язык одолел живого медведя и готов был плясать от восторга. Впервые он расправился с таким крупным зверем. Впервые в жизни. А они не хотели брать его на охоту, запрещали даже приближаться. А он в одиночку расправился с медведем. И без оружия. Теперь он знал, как отомстит шаману. А когда расправится с шаманом, он будет убивать всех остальных. Они испытают такой же голод и холод, какой достался ему. И он не подпустит их к пище гиен. Он устроит им ад!

Люди вернулись. Высунутый Язык чуть было не проворонил их возвращения, следуя по гиеновым тропам. Но однажды вечером он учуял на своей могиле еду и удивился. Люди надеялись отделаться от него кусочком мяса. Как бы не так! Его нюх поедал теперь целые туши. Его сила жаждала мстить.

Вот только шаман обратно стоял на пути. В волосах Еохора шныряли огненные пчёлы и сидели на плечах, а Высунутый Язык понимал, что против духов ему всё же не совладать. Его собственная душа хорошо помнила, как больно эти духи жалили её весной. И не хотела опять такого же ужаса. Высунутый Язык наблюдал, терпеливо ждал того часа, когда шаман, наконец-то, будет один. И не мог дождаться. Никак не мог.

А люди тем временем затеяли большую охоту. То, что они называют великой охотой. Это когда убивают сразу целое стадо мамонтов и после живут припеваючи до следующей подобной охоты, всю осень, всю зиму и всю весну. Но вот если сорвать им такую охоту, тогда люди попляшут, ещё как попляшут. Тогда вспомнят про Высунутого Языка и про его страдания. Ещё как вспомнят!

Высунутый Язык уже в людском стойбище. Шумно тут. Люди не спят. Разожгли всюду костры, готовятся к своей охоте. И шаман тут. Если Высунутый Язык возьмёт в плен душу шамана, он заставит её охранять своё тело. И греть его самого, по-настоящему греть. Только как это сделать? Не получается до сих пор. Наблюдать только и может Высунутый Язык. Наблюдать и ждать. Вдруг отыщется помощник. Вдруг какой демон придёт на помощь. Что-то изменится. Должно измениться.

Шаман стоит у столпа. Он там вдвоём с Чёрным Мамонтом, что-то они выясняют, недовольны друг другом, но Высунутому Языку неудобно подглядывать. Свет его раздражает. Здесь много света, а ему по нраву тьма. Свет ослепляет его. Он вынужден прятаться от костров, но тогда ему не разобрать, что там творится возле столпа. Он ищет место получше и не находит. Всюду костры. И сверху свет звёзд. И луна ещё тоже. Не его эта ночь. Совсем не его. Лучше уйти.

Ушёл Высунутый Язык. Где-то он среди чумов один. Тут только темно и тут тихо, никого нет. Все там, у столпа, все собрались, побросали жилища, не спят.

Но в одном чуме всё же есть кто-то. Должно быть, старуха. Сидит, монотонно бормочет, раскачивается. Высунутый Язык сейчас напугает старуху, хотя бы старуху, он проник уже в чум, но там женщина. Молодая. Эта женщина ворожит. Очень старается. Она просит удачи для своего мужа и для себя самой силы. Она хочет, чтоб её муж стал лучшим охотником, но у кого она просит? Больше нет никого в этом чуме. Только Высунутый Язык. И он её узнал. Она такая же прекрасная. Только у неё уже есть муж. А он вообще в другом мире. Они теперь порознь. Но он её не забыл. Ей не станет он мстить. Никогда. Ни за что. Ей он поможет. Она хочет силы. Он знает, где взять.

"Помогу тебе!" — произносит Высунутый Язык, но она в другом мире, не слышит, хотя он и рядом, тут само, он может запросто поцеловать её тёплые губы, может коснуться нежных грудей. Он целует, касается, а она... она говорит о своём. Просит удачи для своего мужа. Какого-то мужа. Он даже не станет мстить её мужу, раз она так за того просит. Но как помочь ей? Как быть услышанным? Как?

"Помогу тебе!" — вновь произносит Высунутый Язык. И опять не слышат его. Он целует, касается — и не слышат. Он в отчаянии. Все силы собрал воедино, все свои силы, как в битве с червями, напрягся, очень он хочет помочь.

— Помогу тебе!

— Кто ты? — услышала. Вздрогнула, отшатнулась. Вроде как зябко ей стало. Дрожит. Высунутый Язык отодвинулся, чтоб не морозить. Её не станет морозить. Ей хочет помочь. Кое-что он может. Но зачем ей знать, кто он. Поможет и так.

— Шаманское зелье нужно для силы.

— Шаманское зелье? — сомневается женщина. Испугана. Но Высунутый Язык не отступит.

— Шаманское зелье поможет во всём, чего хочешь.

— Где взять шаманское зелье? — поверила ему женщина, но ещё сомневается. У Еохора никак не осмелится попросить его зелья, да тот и не даст ни за что. Бережёт как зеницу ока. Но Высунутый Язык не зря наблюдал за шаманом. Пригодились теперь его наблюдения. Он может помочь.

— К шаману ходит мальчик. Мальчика уговори. Пусть добудет шаманское зелье. Тогда получишь своё.

Молчит женщина. Думает. Испугана. Необычное дело ей предлагают, совсем необычное. Очень опасное. Но Высунутый Язык больше ни чем не может помочь. Только советом. Его руки не тут. Его руки не стащат. Его руки в могиле. Вспомнил о них, о руках — и он сам уже там. Сразу же там. Где вонища и черви. Надо сражаться во тьме. Не закончено дело. Надо сражаться.

* * *

Порывистый ветер щекочет кусты, и те заходятся смехом, переливаясь блеском листвы и краснотой спелых плодов. Круглокрылый канюк, сверху кажущийся синеватым, завис над кустами. Прожорливая мышь забралась чересчур высоко в поисках самых вкусных ягод и совсем не заметила нависшей смерти. Канюк сделал несколько медленных обратных взмахов крыльями и не очень умело опустился в тускло-зелёную гущу. Белый Стервятник предстаґвил, как мышь ускользнёт, но обжора его подвела. Канюк неспешно поднялся над кустами с жертвой в когтистой лапе, подтянул лапу с добычей к голове и на лету оторвал полоску мышиного мяса. Очень маленькую полоску, но стервятнику всё равно стало завидно. Ведь не он оторвал, а канюк.

Белый Стервятник всё видит. Хрупкую мышь в высокой траве он разглядит из поднебесья. Хотя нет ему прока от серых мышей. Все достанутся канюку. Бурые мамонты — это добыча. Добыча добыч. Такую никто не оспорит. Всем хватит. Даже ненавистному Чёрному Грифу, даже мерзкому Белоголовому Сипу, если те вдруг прилетят. Но чтобы стал мамонт добычей, прежде шерстистый должен упасть. И не подняться.

Пока же мамонты плетутся далеко внизу. И нет от них прока. Ни от кого нету прока. Сверкающий свет заливает холмистую степь от широкой реки до самого небосклона, и трава, рыжая, как шкура льва, будто горит в этом свете. Но дальше к закату рыжее вдруг натыкается на зелёное, вдоль реки тянется полоса кустов и деревьев, а на другом берегу вообще только лес, тёмный, кудлатый и неинтересный. Далеко к полудню речной поток сливается с ещё более мощной водной лавиной. Сдвоенная река неукротимо поворачивает на восход, широкой лощиной прорезая туманные горы. За горами опять простёрлась обширная равнина до самого моря, но туда даже острому взору стервятника не дотянуться. Там чужие земли. И чужое небо. Там нечего делать.

У стервятника грязновато-белое тело, если глядеть на него свысока, как он сам любит взирать на остальных, а хвост и кончики крыльев заметно темнее, можно сказать, светло-чёрные. Перья на концах крыльев как растопыренные пальцы, и он цедит сквозь них восходящий тёплый воздух, и весь мир внизу тоже цедится острыми глазами стервятника. Ничего не укроется, ничто не ускользнёт. У него жёлтое лицо и лысый затылок, утеплённый едва заметным пушком. На жёлтом лице красуется блестящий жёлтый клюв с чёрным изогнутым остриём. После каждой сытной еды стерґвятґник полощет в реке свою голову, блюдёт чистоту. От этой бдительной птицы не будет пощады упавшим. Никому. Ни одному.

Канюк быстро расправился с мышью, сожрал на лету; Белый Стервятник и вовсе потерял к нему интерес. Куда приятнее наблюдать за львами, когда те замышляют охоту, когда их бесстрашный вожак вознамерился загнать добычу прямо на притаившихся львиц. Ведь львы охотятся не на мышей, львы заботятся обо всех. Когда только не дрыхнут вповалку. Как сейчас.

Львицы валяются на солнышке, задрав кверху лапы, красуясь белыми, бледно-пятнистыми животами, а изумлённые лошади наблюдают за ними так же, как и стервятник. Лошади подошли совсем близко и неприлично вытягивают морды, излишне любопытствуя. Молодой жеребец вообще едва не наступил на крайнюю львицу. Белый Стервятник даже представил: не хочет ли тот её растоптать? Нет, жеребец лишь желает получше запомнить смертоносный запах, чтобы всегда быть настороже. Всегда, когда львы не отдыхают, когда заботятся о других, о стервятнике в первую очередь. Но сейчас их разглядывать — только портить себе настроение, не нужны изголодавшейся птице эти ленивые неумехи. Лучше следить за мамонтами.

Вспухшее бурое стадо еле плетётся. Значит, еда стервятника плетётся к нему ничуть не быстрее. Он может не торопить свои глаза. Он умеет быть терпеливым. И если ему сейчас не насытить живот, он всё же может насытить душу. Насытить памятью.

Давеча рухнул шерстистый возле оврага. Огромная туша. Казалось, большая удача. Казалось, нет теперь нужды высматривать львиный помёт. Белый Стервятник тотчас был там. Но как следует поживиться не удалось.

Стадо косматых гигантов не желало оставить чужую добычу. Они рыли землю своими грозными бивнями и сыпали сверху на мясо. Они бушевали, и больше всех Старая Мамонтиха, но что они могли сделать, нелепые гиганты... Солнце клонилось к закату, всех ждали дела, всех ждал свой путь. И путь мамонтов звал их к реке. И они отступили. И тогда пришёл черёд Белого Стервятника.

Он камнем упал на огромную тушу. Нужно было разорвать живот возле заднего прохода, добраться до кишок, залезть внутрь, но клюв Белого Стервятника не способен проткнуть свежую шкуру гиганта. Как и клювы сородичей. И в суматохе они лишь сметали бессильными крыльями землю и ветки с павшего тела и пропускали гиен.

У гиен крепкие зубы. Кажется, камни могут они перекусить. Буро-пятнистые твари, нетерпеливо толкаясь, уверенно вскрыли брюхо — и Белый Стервятник наконец тоже мог лакомиться. Никакой драки не было. Хватало всем. Даже пришедший откуда-то из-за оврага старый одноглазый лев не задирался, впился в плечо и мирно жевал. Даже двуногий охотник вдруг выскочил из оврага и, спугнув старого льва, отрезал большой кусок мяса. Хватало всем. Двуногий быстро вернулся в свой овраг, а лев и все остальные вернулись к еде. Светлый хохолок на затылке Белого Стервятника испачкался кровью и внутренностями жертвы, он успел бы насытиться до отвала прежде темноты, но тут внезапно свалился кошмар.

Старая Мамонтиха возвратилась. Она неслась, поджав хобот, наклонив голову, без единого звука, и хотела пронзить бивнями льва, но рыжий хитрец в последний момент сумел увернуться, гиены тоже бросились врассыпную с жутким визгом, крылатым же пришлось туго. С набитыми мясом зобами никто не мог быстро взлететь. И перьевой смерч закружил по степи. Старая Мамонтиха никого не щадила. В неистовой ярости давила и рвала, втаптывала в землю уже безжизненные тела и тут же бросалась за новыми жертвами.

Белый Стервятник сумел-таки улизнуть. Смерть обошла его на сей раз. Не приметила сразу, а потом было поздно, когда он расправил крылья. Тяжело поднимаясь кругами, он с ужасом наблюдал, как гибнут сытые братья. Много погибло. Гиенам осталась пожива.

Передавив всех раздувшихся птиц, сколько могла, Старая Мамонтиха столкнула тушу собрата в овраг. И долго забрасывала землёй. А потом спустилась ночь, Белый Стервятник вернулся в гнездо, ночью царят гиены, ночью никто не оспорит их право.

Утро, как и обычно, выдалось тихим. Такое же солнце, такой же ветерок. Всё та же иссохшая степь.

Белый Стервятник поднялся в свой новый дозор, и его поражало пустынное небо. А на земле в глубоком овраге всё ещё пировали ненасытные гиены и острозубые шакалы. Только старого льва больше не было. Но в овраг Белый Стервятник соваться не мог. Там бы он не взлетел никогда. Нет, теперь дожидался он другой удачи. Он зорко следил за усталым стадом Старой Мамонтихи и видел, как трудно идти им к реке наперегонки со смертью. Возбуждающие струи утробного газа больше не клубились у них позади. Ведь безмерные животы давно были пусты. И ещё Бёлый Стервятґник видел по бокам стада, вдали, сопровождеґние. Двуногие прочили гигантов своей добычей, втыкали в их огромные следы свои острые палки, калечили тени, а умная птица знала: после двуногих всегда остаётся, чем поживиться. И хотя сейчас позади за двуногими оставалась горящая степь, клубы дыма, ненасытная утроба стервятника всё равно радостно урчала — вместо пустых животов мамонтов.

А мамонты как раз достигли развилки. Там, внизу, сходятся вместе овраги и дальше к реке можно идти только двумя путями. Но для мамонтов вообще путь оставлен один. Двуногие очень хитрые. Они прекрасно знают, что мамонты могут и чего не могут. Мамонты могут всё. Но они не умеют прыгать. Поэтому двуногим достаточно соединить два оврага неглубокой канавкой, шутливым препятствием для любого, но для мамонтов препятствием настоящим. Они не смогут перепрыгнуть. И у них в стаде детёныши. Потому они не станут становиться на колени и закапывать бивнями и ногами препятствие. Долго это, а они спешат. Поэтому и сворачивают на единственный путь без помех. Но этот путь как раз и ведёт их к ловушке, стервятнику сверху прекрасно видно, а самим мамонтам не видно ничего. Только голая степь. И двуногих сзади они тоже не видят и не чуют. Те далеко, на правильном отдалении. И они как гиены. Рассыпались широким полукругом и как бы охватывают стадо дугой — со всех сторон, кроме переда. Перед свободен. Туда пускай идут. Как только бурые гиганты решат повернуть, на их пути сразу возникнет огонь. Потому мамонты топают, куда надо. Куда надо двуногим. Да и стервятнику тоже. Правда, у них есть ещё ночь, ночью мамонты, наверное, могли бы попробовать улизнуть, если б всё знали и если бы не было с ними детёнышей, которым нужно отдыхать. Потому ничего не случается ночью. Мамонты никуда не убегают. Отдыхают немного и движутся дальше к ловушке.

Сама ловушка тоже видна стервятнику. Если мамонты будут двигаться прямо (а двуногие их заставят двигаться прямо, Белый Стервятник в этом уверен), тогда они выйдут к скалам недалеко от реки. Между скалами есть узкий проход. Там сейчас копошатся двуногие. Они запасают сухую траву. Много сухой травы у прохода. Как только мамонты войдут, позади них вспыхнет большой огонь, пути к отступлению больше не будет. Белый Стервятник раз уже это видел, как мамонты метались в огне. И надеется скоро ещё раз увидеть. За проходом тропа мамонтов быстро сужается. Её сдавливают две неглубокие канавы, которые постепенно сходятся вместе, сжимая тропу. Канавы двуногие тоже заполнили сухой травой, они вспыхнут, мамонты окажутся зажатыми огнём и сзади, и с боков. А спереди их ждёт большая поперечная яма. Ров. Лошади бы перепрыгнули эту яму с разбега, но только не мамонты. Этим ничего не перепрыгнуть. И на дне той ямы стоят торчком заострённые брёвна. Двуногие перекинули через яму гибкие деревца, забросали поверху травой, но всё это провалится под тяжестью мамонтов и первые в стаде окажутся в яме. А оставшимся некуда будет удрать. Там повсюду укрытия для двуногих. Они взберутся на окрестные скалы и спрячутся внизу за камнями. Они отовсюду будут метать свои острые палки и тяжёлые камни. Мамонты взбесятся от дыма и огня, станут давить друг друга и биться лбами о скалы. Если сумеют проскочить через огонь, там полно маленьких скрытных ям. На дне этих ям вкопаны колья. А между ямами двуногие как раз сейчас закапывают торчком свои острые палки. Их тонкие каменные наконечники едва торчат из земли, но когда мамонт с разбегу наступит, он сильно поранится. За ним потянется кровавый след, по этому следу его быстро настигнут. Мамонты проткнут свои ноги и не смогут бежать. Двуногие всех их добьют, никого не отпустят. Стервятник уже раз это видел. И был очень впечатлён. Никогда не забудет. Ни один другой хищник в степи и близко не способен на подобную охоту. Это охота охот. Стервятник ждёт её с нетерпением. После много поживы останется. На много дней останется. Для всех. И для него. Белый Стервятник только не знает, как двуногие заставят стадо войти в проход. Почему те не разбегутся по сторонам, почему не свернут в обход скал? Он сам непременно бы так и сделал, сверху это чётко видно и сразу понятно. Есть у двуногих какая-то хитрость, коварная хитрость, как-то они обманут глупых мамонтов и заставят войти. Белый Стервятник не сомневается, что обманут. Он уже предвкушает поживу. Из его клюва капают слюнки.

Солнце поднялось совсем высоко и нещадно опаляло светлые крылья, лысую голову и клиновидный хвост. Даже игривый верхний ветерок где-то прилёг вздремнуть, а Белый Стервятник не мог оставить свой пост, кружил и кружил над стадом глупых гигантов, сверху, впрочем, не выглядевших особенно большими. Никак не больше, чем хитрость двуногих. Старая Мамонтиха, неизменно шедшая во главе стада, довольно часто посматривала вверх, будто ждала милости от беспощадного солнца или подсказки от безжалостной птицы. Но Белый Стервятник — уж точно — не желал ей ничего подсказывать. Единственное, чего он желал, так это попрыгать по её мёртвой туше. И по тушке спотыкавшегося детёныша тоже. По детёнышу даже в первую очередь. Из его клюва капали тонкие слюнки, но эти дождинки не могли долететь до иссохшей земли. Жадный воздух их поглощал, выпивал всю их влагу, оставляя лишь невесомую алчность, которая, может быть, и долетала до бурых запылённых спин. В этом мире нет жалости. Все хотят есть. Есть, чтобы жить. Жить и радоваться. Ведь величественна земля. И небо... И всё. Нет у стервятника слов, нет таких умных мыслей — но он же не всегда высматривает добычу. Не только добычу. Ещё он видит другое — прекрасную степь. И не выразить стервятнику этой красоты. Никак не выразить. Разве что клекотать, радоваться. И он клекочет иногда. А потом снова следит за добычей. Чтобы кто-то мог радоваться, кто-то должен отдать свою плоть. Стервятники давеча отдали плоть. Теперь наступал черёд радоваться тем из них, кто остался. Белый Стервятник остался за всех. Из его клюва капали тонкие слюнки.

Молод ещё Белый Стервятник. И, возможно, ему дольше всех парить над этой землёй. Век стервятника долог, если птица осторожна. Тогда переживает стервятник и мамонтов, и двуногих. Белый Стервятник тоже надеялся пережить и тех, и других. Потому что сверху ему виднее. Потому что он не торопится понапрасну. Потому что от своей судьбы никто не уйдёт.

А канюк пускай ловит тщедушных мышей, пусть канючит. И ленивые львы пускай спят. Мамонты движутся. Движутся, куда надо. И это главное.

* * *

Режущий Бивень притаился за большим камнем. При нём три тяжёлых копья и топор, больше не полагается. По левую руку спрятался Сосновый Корень, по правую — Львиный Хвост. Все готовы к большой резне. Вот-вот начнётся.

Но мамонты ещё не вошли. Если очень-очень осторожно выглянуть, их можно уже увидеть. Издали мамонты выглядят словно бы приседающими, но это обман. Режущему Бивню уже доводилось разделывать туши гигантов и он знает, как устроены их ноги. Прямые кости словно обуты в мягкие подушки. Из-за этого у мамонтов негнущаяся походка и ступают они как бы на цыпочках. Шаги громад не слышны, но если нагнуться и приложить ухо к земле, тогда можно почувствовать, как та дрожит. Как будто не хочет земля этой бойни, как будто боится. Но только за кого? За мамонтов боится? За людей? За всех?

Мамонты остановились. Осторожные звери. Хитрые. Просто так не войдут в опасный проход. Зачем им? Старая Мамонтиха сейчас решает, как обойти, с какой стороны. Две их только и есть, этих сторон, если Чёрный Мамонт сейчас не появится, может быть уже поздно.

Ни о чём другом вроде бы и не может думать Режущий Бивень, только о мамонтах, о предстоящей охоте, об удачной, успешной охоте... Но что-то стороннее всё равно есть в его голове. Что-то сидит там занозой, незримой, ушедшей под кожу — но ведь болит...

Чёрный Мамонт. Неприятен Режущему Бивню Чёрный Мамонт. Даже сейчас, когда он притаился в засаде, густо смазанный охотничьей мазью, отбивающей человеческий запах — охотничья мазь у него только снаружи, а изнутри... там он опять о своём беспокоится. Чёрный Мамонт, статный и крепкий, волосы как смоль, красивый охотник, нравится женщинам, славный он, охранять надо жену, дух льва сказал: "Охраняй". А он... он как охраняет? Никак... И шамана он не послушался тоже. Своим умом живёт Режущий Бивень. Вопреки всем.

А Чёрный Мамонт как раз и вышел. Всё, началось! Режущий Бивень отбросил-таки лишние думы, следит, как и все, затаив дыхание. Чёрный Мамонт согнулся, на нём шкура детёныша мамонта, он и выглядит как детёныш мамонта. Издалека. И для подслеповатых гигантов. У него ещё в запасе есть звуки, он издаёт жалобный клич, зовёт Старую Мамонтиху на помощь и пускается наутёк. На мгновение мир будто замер. Вот оно, равновесие. Хрупкое-хрупкое, как бы прозрачное. Все сердца охотников разом замерли, всё у них сжалось внутри. Пусть решится... Решилось. Затрубила Старая Мамонтиха, призывает детёныша остановиться, сейчас на помощь придёт. Но не может "детёныш" остановиться, напуган ужасно, поддался панике, бежит прямо в опасный проход. Несчастный! Не бросит его Старая Мамонтиха, никак не бросит. Наверное, он самих мамонтов испугался, что их так много. Но сейчас успокоится. Сейчас Старая Мамонтиха его догонит, погладит, обнюхает — и он тоже обнюхает и будет со всеми, не останется больше один, не будет брошенным. Побежала Старая Мамонтиха, догоняет "детёныша". Послушное стадо бежит за ней, за матриархом, один за другим все мамонты длинной цепочкой вбегают в проход.

И началось. Стукнули разом камни, много камней, посыпались искры, вспыхнули травы и хворост. Сразу уже полыхает огонь, закрылся проход. Там теперь стена из пламени, хорошо горит сухая трава, почти без дыма, но пламя высокое, жаркое пламя. Никак уже не прорваться назад ни одному мамонту. И вперёд не прорваться. Впереди дикий рёв. Это Старая Мамонтиха угодила в главную яму. Чёрный Мамонт, "детёныш", легко пробежал эту яму, настил его выдержал, но настоящим мамонтам так не пробежать. Провалился настил, Старая Мамонтиха грохнулась прямо на кол, этот кол пробил её брюхо насквозь. В смертной агонии Старая Мамонтиха, большое тело с трудом умирает — но некуда деться. А сверху ещё новые мамонты падают на Старую Мамонтиху, стадо не может так сразу остановиться, стадо сжато огнём, оно в панике, от их отчаянного рёва, кажется, уши готовы лопнуть. Но всё же не лопаются. Сами мамонты лопаются при столкновениях, шкуры их лопаются, брызжет кровь.

Пришло время охотникам показать свою удаль. Несколько мамонтов преодолели канаву с огнём и пытаются разбежаться. Ни один не должен уйти! Если хоть один мамонт уйдёт, никогда уже эти звери не войдут в людскую ловушку. Потому нет им пощады.

Перед Режущим Бивнем волны огня. Порыв ветра обдал жаром, от дыма щиплет в глазах, но из жаркого смрада вдруг вырастает гигант. Несётся, угорелый. Режущий Бивень проворно метает копьё — неудачно. Попал не туда. Он хватает другое, метает — и снова не так. Мамонт вдруг наступил на торчащее из земли остриё, споткнулся и чуть не упал. Из-за этого второе копьё Режущего Бивня попало в хобот, а не в ухо. Ревёт мамонт, развернулся, хромает прямо на Режущего Бивня — тот выступил навстречу с последним копьём, сейчас точно метнёт, шепчет просьбу оружию: "Не промахнись!" — вот сейчас, но вдруг сбоку из дыма возник другой мамонт, Режущий Бивень как раз между ними, с двух сторон его зажимают и это, наверно, конец. Спокоен Режущий Бивень. Невозмутим. Если надо, умрёт как охотник. Мамонт слева совсем уже близко, этот быстро бежит, не хромает, этого не остановит копьё, этот сейчас растопчет. Режущий Бивень метает копьё навстречу — и происходит невероятное. Мамонт вдруг поворачивает. Копьё в ногу воткнулось, мамонту больно, он заревел, но он всё равно повернул на Соснового Корня. Почему? Гадать некогда. Третий мамонт возник. "Сколько же их?" — успевает подумать Режущий Бивень, как третий мамонт угодил ногой в ямку-ловушку и с разбегу грохнулся оземь. Грохот неимоверный. Всё смешалось. Режущему Бивню мерещится в дыму что-то непонятное, будто сгусток какой или облако плотное, дым сгустился во что-то, несуразица. Сосновый Корень слева метает копьё — промахнулся. Туго Сосновому Корню, на него надвигается мамонт, тот, который повернул от Режущего Бивня, а у Режущего Бивня есть ещё топор и он бросается вдогонку. У этого мамонта в передней ноге торчит копьё, а теперь Режущий Бивень ещё подсекает ему сухожилия на задней ноге. Мамонт сразу присел, истошно ревёт, сейчас Сосновый Корень прекратит его мучения, сейчас метнёт, почему не метает? Режущий Бивень отступает назад, а копьё Соснового Корня пролетело мимо и вонзилось в землю. Режущий Бивень сразу же бросается за этим копьём, чтобы метнуть его сзади, чтобы добить наверняка, но он не принял в расчёт другого мамонта, самого первого, которому он попал в хобот. Слабо воткнулось то копьё, уже выпало, окровавленный хобот трясётся. Этим хоботом и дотянулся гигант до охотника, раненым хоботом дотянулся. У Режущего Бивня вдруг гулко стукнуло в голове, всё подскочило, земля подпрыгнула снизу и ударила прямо в лицо. Он провалился в чёрную яму-ловушку, он в сплошной пустоте, его тело лежит на земле и раненый мамонт сейчас наступит, но справа Львиный Хвост метнул своё копьё и попал куда надо. Точнее и не попадёшь. Даже не в основание уха попал, а прямо в глаз. Не дотянулся мамонт ногой до лежащего Режущего Бивня. Не до того ему стало. Смерть отвлекла. Некогда той дожидаться, покуда зверь отомстит. Самого забрала. Спасён Режущий Бивень. Пока что спасён. И быстро очнулся. Раненым хоботом не сильно ударили. На мгновение только оглушили. Заскочил в черноту и вернулся. Сосновый Корень ещё не расправился со своим мамонтом. Раненый зверь наступает, туго Сосновому Корню, но Режущий Бивень сзади спешит на подмогу с подобранным копьём. Догнал мамонта, пригнулся и обеими руками из-под низу всадил копьё в брюхо. Вонзил сколько можно. Не на локоть вонзил, на два локтя. Смертельный удар. Теперь только успеть отскочить, чтобы мамонт не завалился на самого охотника, Режущий Бивень пытается отскочить и вдруг сам на остриё наступил, которое для мамонтов вкопано. Не то что больно ему, но досадно, дурной это знак, когда своим оружием ранишься, а тут ещё дымом пахнуло в лицо, дымом и жаром. Ещё одно чьё-то копьё валяется под ногами, поднял Режущий Бивень копьё, ищет взглядом, кого добивать, даже внимания не обратил, что у этого копья сломан наконечник. И таким оружием будет сражаться, любым. Но теперь ветер на него нападает, дымом со всех сторон окутал. Закашлялся Режущий Бивень, трудно дышать. Хочет выйти из дыма, отступает назад, да только вокруг закружилось чего-то, дым закружился, огонь, чернота. Повалился опять Режущий Бивень. Все силы ушли на смертельный удар. Выскочил из черноты, ударил — и снова туда же вернулся. Ничего нет. Одна чернота. И тишина. Лежит на земле без движения, дымом окутан. Никто и не видит. Не до него. Все сражаются.

Молодой мамонт рвётся на волю. По краю пошёл, возле скал. Там каменистая почва и мало ловушек, зато сверху, со скал, проворные юноши метают камни. Юноша-мамонт против юношей-людей. Мимо камни летят. Торопятся люди. Мамонт тоже удачливый. Не бежит прямо. Виляет. Нет, всё же попали небольшим камнем в плечо — развернулся и бросился на скалу. Обезумел от боли. Ударил скалу обеими бивнями, но скала ведь не дерево, не поддаётся; зато один бивень сломался, отлетел кончик. А у мамонта от удара вдруг прояснилось в глазах. Заметил свободный проход. Между скалами можно протиснуться. Только сверху опять полетят камни — уже полетели. Из-за скалы с копьём кто-то выскочил, размахнулся. Мамонт вдруг резко остановился, что-то ему подсказало, и копьё мимо прошло. Между передних ног пролетело и стукнулось о скалу, поломалось. А молодой мамонт сразу рванулся вперёд, покуда второе копьё не летит. Упал сзади камень, упал спереди — мимо. На земле охотник отскочил в сторону, не успел со вторым копьём. Свободен путь! Сзади летит вдогонку копьё, по хвосту только чиркнуло — будто заговорённый этот мамонт, опустились у охотников руки, уже не верят, что смогут попасть, да и поздно. Ушёл-таки мамонт. Не должно быть такого. Преследовать надо. Убить. Но ведь мамонт заговорённый. Нет на земле кровавого следа. Обошёл все ловушки, не наступил ни на одно остриё. Как возможно такоё, откуда такая удача у мамонта? Замешкались люди. Поздно преследовать. Далеко уже мамонт. Не до него. С остальными надо расправиться, а этот... после Чёрный Мамонт решит, что с этим делать, как его выследить, пока же другие хотят прорваться тем же путём — нет уж, дудки. Опять летят камни, копья летят; спотыкаются мамонты, падают, ревут, умирают. Нет им пощады. Обречены. Сразу все вместе погибнут.

Высунутый Язык тоже в гуще событий. Это он помог удачливому мамонту. Жар ему не помеха, его не палит огонь, в дыму он хорошо видит. Сначала хотел помочь мужу той женщины, гнал к тому мамонтов, как загонщик, а потом разъярился. Какой неловкий охотник, какой неуклюжий! Недостоин он такой женщины, никак не достоин. Вспомнил старое Высунутый Язык. Лучше мамонтам он поможет. Пусть люди узнают. Пускай запомнят! Его не считали охотником, но он знает все хитрости, он слушал рассказы, он наблюдал, он видел, где ямы, всё знает — и сейчас проведёт всех оставшихся мамонтов, одного за другим. Теперь, когда смерть ближе хобота, мамонты слышат его.

Но и тут незадача. Высунутый Язык разгорячился, носится как на крыльях, но всё равно пересилили люди. Некого больше спасать. Две хромых мамонтицы ещё живы, но далеко не уйдут. Потухли глаза. Ничего не хотят. Покоя только хотят. Навсегда. Смирились с судьбой. Детёныш прижался к скале, детёныш не ранен, но этот и вовсе не сдвинется с места. Высунутый Язык нападает, хочет прогнать, есть ведь проход, он его знает, этот проход, он уже вывел одного мамонта и детёныша выведет следом. Но детёныш недвижим. Оцепенел. Глаза округлились, подпаленный чуб встопорщился, ноги одеревенели. Не сдвинется с места детёныш, как ни старайся. Достанется людям. Махнул на него Высунутый Язык. На всё махнул. Закончилась охота. Всё теперь ясно. Солнце сквозь дым пробивается. Пора ему уходить. Пускай люди радуются. Они победили. Пока...

Режущий Бивень лежит без сознания. Тело его лежит. А он сам... Он как будто что-то видит. Вернее, слышит. Один другого спрашивает: "Ты кем притворяешься? Мамонтом? Нет больше мамонтов. Притворяйся другим!"

Режущий Бивень этого знает. И другого тоже. Он и сам притворяется. Он в темноте. Без сознания.

* * *

Сильная Лапа поднялась со своей лёжки, лениво потянулась всем телом вперёд и принюхалась.

Равновесными были запахи — такими же, как и сама львица: пустой живот не возбудился, не заурчал, но и покалывать не перестал; отёкшие мускулы не задрожали в нервном порыве, но и отлёживаться не желали. Потому львице пришлось пройтись. Обойти вокруг кустов и принюхаться с другой стороны.

Эта сторона являлась подветренной, запахов оказалось гораздо больше. Вроде тоже не пахло ничем особенным, ни чем таким, что зовёт сразу к действию — можно было бы повалиться обратно и лежать под кустами до самого вечера, до настоящего времени львов, но Сильная Лапа осталась стоять. Что-то её привлекало вдали. Что-то тревожило в пыльной степи, привычно жужжащей под солнцем.

Далеко к полудню, у скал, горела трава. А ещё там ревели мамонты. Отчаянно ревели. Львица сразу же поняла, что там происходит что-то серьёзное. Должно быть, двуногие бьются с мамонтами. Значит, все гиены там будут. И, наверное, все львы.

Но для Сильной Лапы ничего не изменилось от такого открытия. Как будто для неё было кое-что поважнее. На закате вдали ревел чужой лев. Молодой и нахальный. Спесивый. На рассвете он ревел снова, теперь уже много ближе, все львицы хорошо слышали этот рёв, все взволновались — но что они могли сделать... Устроились отдыхать.

Сильная Лапа вернулась к кустам, к своему прежнему месту. Обнюхала спящего Детёныша, лизнула в пятнистый бок. Детёныш вздрогнул, нежно мяукнул — и не проснулся. Сладкий, наверное, снился сон. Лежащая рядом Прыткая приоткрыла один глаз, устало моргнула — и надо бы Сильной Лапе тоже повалиться на спину, на бок, не торчать на жаре, а спать дальше. Надо бы. Но Сильная Лапа осталась стоять.

Куда-то исчез Одноглазый, отец Детёныша, вожак львиц. Не отвечал на вызов соперника, не появлялся. Оттого и тревожилась Сильная Лапа, наверное, оттого. Наверное, всё уже ведала внутренним чутьём, как могут львы. Они здесь были втроём — Сильная Лапа, Прыткая, Куцая — но теперь им, наверное, надо искать остальных. Львицы перед родами отделяются от стаи и не ведут родившихся малышей к остальным. Потому что прошлогодние львята превратят малышей в живые игрушки и будут нещадно гонять. Малышам нужно немного окрепнуть перед таким испытанием. Потому их матери не спешат возвращаться. Но у Прыткой и Куцей нет больше маленьких львят, потому что убили быки, теперь эти львицы захотят вернуться к остальным — и Сильной Лапе, пожалуй, придётся направиться следом, вместе с Детёнышем, чтоб не остаться одной. Хотя ей не хочется возвращаться.

Но не слышно пока других львиц, потому спят безмятежно и Прыткая, и Куцая — а Сильной Лапе тревожно. Не может она улечься. Скоро проснутся сёстры. К вечеру непременно проснутся и направятся в полуденную сторону. Туда, где должна быть вся стая. Скоро направятся. И она тоже.

Львы не строят затейливых планов, никаких они планов как будто не строят, хотя превосходно умеют делать засады, окружать добычу и загонять, много что умеют безо всяких планов — и как-то так получилось у Сильной Лапы движение. Само собой получилось. Одно, первое, — а за ним последующие. Она вдруг повернулась согнутым в круг хвостом к солнцу и отправилась на охоту. Одна сама. Потому что так надо.

Она пересекла открытую местность с совсем низкой травой и уверенно направилась к краю болота. Там должны прохлаждаться в грязи быки или коровы с детёнышами, там она сможет выбрать добычу.

Она не ошиблась. Как только земля под лапами стала влажной и вязкой, тут же попались глубокие следы быка, совсем свежие. Наверное, он был за кустами, в осиновой рощице. Львица навострила свои круглые уши в нужную сторону — и тотчас услышала. Бык тёрся о тонкое дерево грязным боком, счищал клещей. Дерево сотрясалось.

Сильной Лапе не приходилось в одиночку охотиться на быка. Львы так не делают. Для быка нужна стая, хотя бы две львицы, когда они вместе. И даже для коровы. Но коровы Сильная Лапа ничуть не боялась, а сейчас она вдруг перестала бояться быка. Он не видел её, не глянул открыто в глаза, не наставил рога, ничем не напомнил, что бык. Он вёл себя как добыча, у которой глаза по бокам, а у охотника — прямо, оба глаза охотницы впились туда, где тёрлась добыча, оба глаза, и оба уха, и обе ноздри. Бесшумно подкралась львица. Не хлюпнула грязь, не зашуршала трава, не хрустнула веточка. Подобрались под живот могучие лапы, оттолкнулись от мягкой земли, вспрыгнули на опешившего быка. Никак не ожидал он такой наглости, совсем растерялся, пустился в бегство со львицей на спине — и проиграл. Нельзя бежать. Не туда попали копыта, тут же увязли, заплелись одно за другое — пошатнулось болото, скакнуло, а бык вдруг повалился. Неожиданно повалился. Нельзя ему было валиться. Никак нельзя. Львица тут же перескочила на землю и зажала в своей пасти бычью морду. Крепко зажала, что было сил, навалилась сверху всем телом так, что самой даже стало трудно дышать, еле-еле дышала. Но у львов широкие ноздри, специальные ноздри, как раз для этого, для подобных захватов; у быков не такие широкие. Бычьи ноздри и рот оказались внутри чужой пасти, для быка внезапно закончился воздух и не стало жизненной силы. Закатились глаза, оледенели. Сбежала душа, не на что было ей больше смотреть. Очень быстро сбежала. Сильная Лапа не успела даже заметить. Держала челюсти на замке, долго держала, будто склеились они, будто срослись в поцелуе смерти на бычьей морде, на бычьем мясе уже. Но у львов и у львиц помимо зубов есть ещё длинные усы. Усы неприметно касались глотки быка и подсказали, что тот больше не дышит. Уже не дышит. А Сильная Лапа всё ещё ждала. Но, наконец, разжала хватку, поднялась, отошла. Гордо рыкнула, призывая Детёныша и остальных, Прыткую и Куцую, чтобы те знали, что большая добыча совсем в другой стороне, не там, где их стая. Большая добыча, много еды. Но никто не отозвался на её короткий рык.

Сильная Лапа нагнула морду к самой земле, чтобы рёв покатился как можно дальше, и протяжно зарычала. На такой рёв отозвались болотные птахи, заголосили в тревоге — поздно было им голосить. Бык уже лежал мёртвый, не было больше быка. Птахи, наверное, поняли сами, что поздно, поголосили и успокоились. Всё же какое-то беспокойство осталось висеть над кустами, что-то почудилось львице в полуденном мареве, что-то совсем не такое, чего она ожидала. Она вновь зарычала, на всякий случай, чтоб упредить то тревожное. Болотные птахи опять заголосили, но уже не так дружно, и быстро умолкли. А тревога осталась.

Сильная Лапа не робкого десятка, главная львица в своём прайде. Некого ей опасаться. Вернулась к добыче, распорола живот, полезла в кишки. Вроде бы снова птахи заголосили, возмутились, наверное — Сильная Лапа подняла голову, поглядела. Не слышно было гиен и стервятников в небе не видно. Все там, у полудня, не здесь. В воздухе пахло разорванным брюхом быка, вкусными внутренностями — львица не долго колебалась. Вернулась к еде.

Теперь уже птахи молчали. Он неожиданно появился из-за кустов и так решительно направился к её добыче, что Сильная Лапа оторопела. Отпрыгнула в сторону. Даже не рявкнула.

Это был он. Тот, который рычал на закате и который рычал на восходе. Тот, который прогнал Одноглазого. Молодой и наглый. Рыжегривый.

Всё же нервничал молодой лев. Не стал много есть, хотя сразу было видно, что голоден, бока впалые. Только имеются дела поважнее. Вспомнил о львице. Отошёл от еды и горделиво остановился — пускай рассмотрит. Рыжая грива уже как у взрослого, пышная, взора не оторвать, огромным в ней кажется лев, хотя это лишь волосяная накидка, как двуногие накидывают на свои плечи зимой. Но красиво. Величественно. Дрожь пробирает. Вот пасть приоткрыл, потянулся, клыки показал — настоящие, львиные. Силу видать. На спине и боках шкура гладкая, мышцы тугие. Прекрасный лев, не поспоришь с таким, хозяин — но Сильная Лапа вдруг оскалила зубы и бросилась на него в ложном выпаде. Рыжегривый молниеносно отскочил, но не зарычал. На его морде будто застыла улыбка. Шутка это, игра, если он победил старого льва, как может львица в нём сомневаться? Не может. Но львица снова бросилась в атаку, и на этот раз лев не смог так ловко отскочить, увязли передние лапы. Зато лапа львицы нашла свою цель — мотнул лев головой, дёрнулся от удара — и с широкого носа потекла струйкой кровь. Но опять промолчал Рыжегривый, не подал голоса. Играется львица, что ему с этой забавы, не такое видал... А Сильная Лапа сама испугалась, не ожидала, что лев так подставится, страшно ей стало от собственной дерзости, отскочила подальше. Лев тут же за ней: выпростал из грязи лапы, настиг в три прыжка. Львица, рыча, обернулась, готовая защищаться — лев сразу же замер, будто в болото лапами врос. Львица опять отбежала, но лев не стал преследовать. Вдруг вспомнил о еде. Степенно вернулся, разлёгся подле убоины. Послышался треск раздираемой шкуры, хруст костей, чавканье, все львы одинаковы, все так едят, и Одноглазый тоже так ел, не подпускал львиц, но Одноглазого Сильная Лапа почти не боялась — и этого тоже почти не боится. Её ведь добыча. Её!

Львица приблизилась. Лев будто не замечал, всё так же хрустел и чавкал. Сильная Лапа сделала новый шаг и ещё — но теперь лев заметил. Вдруг показал всю свою силу. Прямо взвился от ярости, распахнул окровавленную пасть и зарычал так, что даже кусты затряслись. Отпрыгнула львица, будто смерч подхватил. Не видать ей добычи. Никак. Сразу решила уйти. Сделала небольшой круг, оббежала вокруг льва, потом просто пошла привычным грузным шагом, подгибая передние лапы. Пошла туда, откуда утром пришла. Она не ожидала, что лев отправится за ней, но тот без раздумий бросил добычу и горделивой поступью направился за львицей. Прямо по её следам. На каждый отпечаток её лапы он накладывал свой отпечаток, намного больший — следы львицы просто исчезли, будто и не было её здесь никогда, только он, один только хозяин.

Сильная Лапа не желала замечать преследователя. Шла спокойной походкой, не оборачивалась — но тот так же само шёл сзади, след в след. Львица вдруг разъярилась, внезапно развернулась в прыжке, собираясь напасть, но лев остановился с игривой мордой, как бы недоумевая — и львица замерла.

Однако морда льва вдруг изменилась: сморщилась, пасть приоткрылась, верхняя губа словно пыталась втянуться под нос. Лев учуял спешащих к добыче Прыткую и Куцую. Сильная Лапа упреждающе зарычала, но молодой лев уже не слышал её рыка. Побежал к другим львицам, более податливым. Сильная Лапа видела всё. Прыткая, шедшая первой, оскалилась и остановилась. Лев тоже остановился и вновь стал принюхиваться. Куцая легла в траву, взмахнула обрубком хвоста — лев внимательно поглядел на неё, стал подходить. Детёныш залёг в невысокой траве позади Куцей, Сильная Лапа всё видела, но ничего не могла сделать. Что-то с нею случилось. Так быстро, так просто. Будто один взмах хвоста. Её мускулы оцепенели. Детёныш, за которого она могла отдать жизнь без малейшего колебания, лежал в траве, и огромный чужой лев направлялся к нему, обходя Куцую. Лев направлялся к Детёнышу, а Сильная Лапа не шевелилась. Будто Детёныш стал не родным, таким же далёким, как Одноглазый, таким же слабым, не-львом. Уже не-львом. Кто-то другой уже был в траве. Кто-то другой. Обречённый.

Чужой лев схватил детёныша своей огромной пастью за складку на шкирке, как хватает львят мать, — львёнок послушно замер и вытянулся, растопырив кроткие лапки. Но не мать держала его. Огромная пасть вдруг подбросила львёнка высоко вверх, а затем на лету подхватила и перекусила пополам одним махом. Даже не взвизгнул маленький львёнок. Молча ушёл, как и отец, Одноглазый. Быстро всё кончилось. В мановение ока. Чужой лев презрительно отшвырнул перекушенного львёнка и направился к Прыткой. Та играючи побежала. Рыжегривый — за ней.

Сильная Лапа подошла к одинокому трупику, тщательно обнюхала, потом облизала. Не отзывался детёныш, не мог отозваться.

Повернулась львица прочь и пошла. Туда, где осталось мясо быка.

* * *

Режущий Бивень лежит. Он открывает глаза и видит в дыму Соснового Корня с искажённым лицом. Сосновый Корень занёс копьё, у него дикие глаза, Сосновый Корень хочет кого-то добить — а Режущий Бивень не хочет этого знать. Какой всё-таки ужас, — думает он. Глаза лучше закрыть. Он своё сделал.

Его куда-то тащат, за руки тащат, а он не хочет никого видеть. Ему трудно дышать. У него звенит в голове. Зато мамонты не ревут. Уже не ревут. Отревелись.

Его несут на носилках. Охота закончилась. Для него уже точно. Но он так и не открыл глаз. С ним что-то не так. Мамонт сотряс своим хоботом его голову. Его голова не в порядке. С зубами что-то не так. У него выбиты зубы, два верхних зуба, какой он будет теперь неприглядный без двух зубов, Чёрная Ива, может быть, станет смеяться над ним. Беззубый охотник!

Он видит теперь её зубы. У неё белые зубы. Как снег. Когда этот снег сияет под радостным солнцем. Она шепчет про ямы. Женщины вырыли ямы, он не должен споткнуться, иначе ему её не догнать. Нет, он догонит. Всё равно он догонит. По честному! Напрасно она ему подсказала. Не полагается.

И вот он бежит. Быстро бежит. Она впереди. Он хочет догнать её неподдающейся, он догонит её непременно, она будет его, они будут вместе — бух! Земля подскочила и стукнула по лбу. Сверху сыплется хохот. Ледяной град. Он упал. Он её не догонит. Упал!

Тишина. Внезапная тишина. Она, впереди, тоже упала. Нарочито споткнулась и бухнулась. Так не бывает. Зачем она поддалась?

В тишине поёт жаворонок. Оглушительно звонко поёт прямо над ними, лежащими. И над толпой притихших женщин, вырывших скрытные ямы. Он смотрит в небо, туда, не на неё. Сокол, как дротик, рассёк звонкое небо, расплескал переливы острыми крыльями, но промахнулся. И жаворонок не умолк. Жаворонок всё так же поёт, изумительно звонко поёт, удирая, спасаясь от смерти. Сокол наверняка настигнет его. Но до тех пор, покуда смертельные когти не схватят, невзрачная птаха всё равно будет петь. До тех пор.

Кто-то копается в его рту. Старуха Болотная Выдра. Пихает какие-то травы. Он не хочет себя выдавать, он всё равно не откроет глаз. Он болен. Он ранен. Ему как будто бы всё надоело. Всё-всё.

Кто-то смеётся. Над ним как будто смеётся. "Ха-ха". "Ха-ха-ха". "Ха-ха-ха-ха". Странный немного смех. Он не понимает. Кому это он нужен? Кто заметил его притворство? Или это Чёрная Ива смеётся над беззубым охотником? Чёрная Ива?

Нет, это сойка. Он тайком приоткрыл один глаз и видит сойку. Прилетела из леса, не поленилась. Но жена его тоже смеётся. Какая красивая!

Он закрыл глаз назад. Смех не смолкает. Всё же смеются над ним. Ему вдруг плеснули водой в лицо. Он, кажется, морщится. А смех ещё громче. Это Чёрная Ива, не сойка. Сойки уже не слышно. Одна Чёрная Ива. Опять плеснули в лицо.

Он открывает глаза. Синее небо плотно заполнено птицами. Низким солнечным лучам трудно пробиться сквозь трепет чёрных крыл. Голодные птицы шныряют вверх-вниз, потом падают камнем на землю, бесстыдно подхватывают кусочки чужой добычи и тут же стремительно взмывают ввысь, опасаясь заслуженного наказания. Ведь их долю отложат отдельно. А они, нетерпеливые, выхватывают не своё. Но теперь им ещё нужно отбиться от менее храбрых сородичей, которые со страшным гвалтом налетают на смелых воришек и пытаются вырвать из клюва добытое. Коршуны атакуют ворон. Воґроны набрасываются на коршунов. И вороны на ворон тоже. И коршуны на коршунов. Только стервятников нет в этой сутолоке.

Он лежит на носилках из веток. Чёрная Ива, его молодая жена, принесла мех воды и, смеясь, брызгает мужу в лицо. Увидев, что тот открыл глаза, она хватает его за руку, пытается поднять:

— Хватит лодырничать. Пора резать мясо. Костры уже горят.

Режущий Бивень ощущает уныние. Он догадался, что охота завершилась успешно. Значит, теперь надо резать и рубить мясо. Долго-долго. А потом коптить, вялить, истирать в порошок. Не хочется ему подниматься. Так много работы предстоит. На много дней.

Режущий Бивень шевелит ногами. Кажется, целы. Он сможет подняться, он пытается встать, но резкая боль в боку останавливает его полуприсевшим. А через мгновение он и вовсе садится на носилки.

— Прекрати, лодырь! Никто лодыря не понесёт, — хохочет жена, и её беззаботный смех сразу притупляет боль. Режущий Бивень — охотник, не к лицу ему корчиться и кряхтеть. Он и не станет. Однако во рту у него не всё в порядке. Правая щека болит, скула распухла, и за щекой плотно напихана трава. Жена замечает его недовольство и, смеясь, поясняет:

— Мамонт взял у Режущего Бивня два верхних малых коренных зуба. Болотная Выдра уже посмотрела рану и положила туда лекарство из разжёванного тысячелистника. Теперь Режущий Бивень стал Сломанным Зубом.

Чёрная Ива хохочет ещё громче, а Режущий Бивень ощупывает распухшую щеку. Что ж, отныне ему труднее будет есть мясо. Но сколько может жена хохотать...

Режущий Бивень выплёвывает траву.

— Чёрная Ива уже принесла инструменты? — его голос строг, он здоров, охотник не может долго болеть. Безделье закончилось.

— Конечно, — отвечает жена. — Вот он, нож моего мужа, — она подаёт ему большой кремневый нож-секач. А в другой руке у неё тут же оказывается нож поменьше, её собственный. Пора за работу. Все уже заняты делом.

— Мамонты никого не забрали с собой? — последний вопрос.

— Нет, все тут, — обратно смеётся жена, обводя грациозным взмахом руки пространство вокруг себя. И коварно добавляет: — Кроме двух верхних зубов одного незадачливого охотника.

Режущий Бивень вдруг улыбается. Какая она хорошая, его жена. Какая красивая. Дались ей его зубы. Разве это главное. Разве это?

— Духи к нам благосклонны, как никогда. Кто ещё так сумеет? — веселится Чёрная Ива. Но муж уже опять глядит строго.

И вправду, пора за работу.

У Режущего Бивня ещё нелады с ногой. Порезал ступню на левой ноге, но он не подаёт виду. Заживёт. Ещё как заживёт. Этой нижней раны, кажется, никто у него и не заметил. И хорошо. Пускай не знают, что он прокололся людским оружием. Нечего им усмехаться. Ведь он убил мамонта. Не всякий так сможет. Не всякий.

Режущий Бивень чувствует гордость. В груди что-то бурлит. И за ним теперь остался важный долг. Так заведено. Так полагается. Это почётно. Колючий Ёрш и Гривистый Волк уже вскрыли живот убитому Режущим Бивнем мамонту, разрезали шкуру толщиной с большой палец, и вынули внутренности. Теперь ждут убийцу. Режущий Бивень остановился и вроде как думает. Всё же странный обычай. Есть ли в нём прок? Но все глядят на него, вблизи и вдали, он это чувствует, он опять ощущает прилив гордости и скидывает штаны. Сквозь вскрытый живот он осторожно влезает в межрёберную полость убитого мамонта, в большую красную пещеру со стенами из рёбер. Одинокая муха одурело жужжит в полутьме густого кровавого запаха. Покуда не стало дурно, Режущий Бивень торопится высказать необходимые извинения тому, кто, возможно, ещё не покинул эту пещеру. Или недавно покинул, но ещё находится рядом. Пусть большой брат не злится и не вредит. Со всеми так будет.

Теперь можно работать.

* * *

Самая тяжёлая работа, конечно же, в главной яме. Туда угодило три мамонта. Теперь там месиво из мяса, кишок и костей, густо сдобренное кровью. Издали кажется, что и близко не подойти. Разве что мухам там место. Но Сосновый Корень первым полез в яму. Сам. Потом Барсук пришёл на помощь.

У Соснового Корня есть причина прятаться в кровавой яме. Он пропустил мамонта. Его никто не винит, ни один не обмолвился даже намёком, но сам-то Сосновый Корень знает, о чём они думают. Он — упустил. Плохой охотник. Растерялся. Не был готов.

Ещё перед охотой ему снилось что-то не то. Мамонт снился, тот самый мамонт со впадиной на лбу, которого он и пропустил. Мамонт просто смотрел ему в глаза, во сне смотрел одним глазом — и на охоте тоже взглянул одним глазом, и этого было достаточно. Он пропустил. Как зачарованный. А теперь не может об этом не думать. Теперь его думам нету покоя. Как мухи назойливые. Грызут Соснового Корня. Винят. Повторяются.

Сначала он выступил на подмогу Режущему Бивню. И промахнулся. Он даже не помнит, как это было. Будто не он это сделал, будто копьё само вырвалось, чтоб не попасть. Прошло мимо. Режущий Бивень, кажется, там упал, а перед ним всё вдруг начало разбегаться. И прятаться в дым. У него засияло в глазах. Лёд искрился на солнце, а он — он так же само стоял со своим жалким копьём, а над ним сверху навис огромный мамонт. Было сразу же ясно, что не спастись. Никак не спастись. Он бросил копьё. Бросил в сторону мамонта. Он даже не видел, куда его бросил. Он ничего не понимал. Что-то с ним происходило. Он был где-то не тут. Где-то вдали. Где сверкал лёд. Где не он убивал, а его. Казалось, это длилось долго, долго-долго, а на самом деле, наверное, только мгновение. Режущий Бивень добил его мамонтицу — ту, в которую он промахнулся, а другая, попавшая ногой в ямку-ловушку, при падении сломала хребет и теперь звала на помощь убийцу. Любого, кто прекратил бы её мучения. Сосновый Корень решил прекратить. Он подскочил и хотел воткнуть копьё сзади, за ухом, он занёс копьё и долго прицеливался, чтобы воткнуть наверняка, но попал в кость. Наконечник сломался. А ему самому вдруг захотелось заткнуть уши руками, закрыть глаза и не видеть. Не видеть. Не слышать. Ради чего был весь этот ужас? Ради чего? Он бросился назад, в своё укрытие, там у него было ещё два копья, наверное, он хотел добить мамонтицу новым копьём, лишь бы та не стонала, лишь бы утихла; он схватил копьё и увидел того самого мамонта. Того, который снился. Со впадиной на лбу. Мамонт вырвался из окружения. С прижатыми ушами, со скрученным под себя хоботом, с обломанным бивнем, он так удачно бежал, он рвался на волю, а Сосновый Корень последним стоял у него на пути. Не было смысла кидать копьё спереди, следовало отступить и чуточку выждать, чтобы метнуть копьё сбоку, когда мамонт будет пробегать мимо. С такой близи можно было попасть куда хочешь, хоть в сердце, хоть в ухо. Сосновый Корень хотел попасть прямо в сердце. Он отступил, замахнулся — и не метнул. В надлежащий момент не метнул. Будто забыл. Метнул уже позже, когда мамонт промчался, метнул вдогонку — и копьё пролетело у беглеца между задних ног. Хвост только пощекотало. Мамонт удрал. А Сосновый Корень теперь только и может, что вспоминать. Раз за разом вспоминать. Почему он не метнул копьё? Почему не попал в сердце? Чего ждал? Зачем?

Ответа нет. Что-то с ним было не то. Где-то он был не там. Как и сейчас. Где он сейчас? Разве в яме? Нет, всё ещё замахивается на мамонта, всё ещё готовится поразить прямо в сердце. И при этом руками разгребает кишки. При этом слушает жужжанье мух. При этом нюхает смерть. Много муторной смерти. Завалы. Ради чего?

Вопрос повторяется. Так он уже спрашивал. Но у кого? Спросить вслух у Барсука не решится. Разве тот поймёт? Может быть, и поймёт, ведь и Барсук тоже пытался остановить того мамонта. Сначала Барсук, потом Сосновый Корень. Не остановили. Ни тот, ни другой.

Он отрубил ногу, обвязал верёвкой, бросил конец наверх Корсаку. Пускай тянут. Их много там. Нога будто взлетела. Надо скорее рубить другую. И меньше думать. Сейчас скинут верёвку назад. Быстро работают там наверху, ловко и споро. Сосновый Корень срезал мешающее мясо, теперь пытается перерубить кость на другой ноге. Быстро рубит, вроде как хорошо, но это руки его сами работают, а думы Соснового Корня совсем в другом месте. Не унимаются. Как мухи жужжат. "Что скажет теперь его жена? Что подумает? Как же так он упустил мамонта... Плохой охотник. Разве прокормит много детей? Разве осилит?"

Нога отрублена, привязана. А думы всё те же у Соснового Корня: как он так опозорился? Упустил мамонта... Хотя не только он один такой. Мамонтов ведь было меньше, чем охотников. На каждого мамонта по четыре-пять охотников. Больше наверняка, если считать и всех первогодок, метавших сверху камни. Конечно, каждый не мог убить. Не хватило мамонтов каждому. Вот и Корсак не убил, и Барсук и ... Верёвку сбросили. Ещё одна нога отрублена, пока Сосновый Корень думал, руки сами отрубили, теперь он обвязывает, кричит, чтоб тянули. Тянут. Сейчас новую потребуют. Отрубит им новую, это же быстро, это же не охота. Здесь только мухи мешают. А на охоте... Слабые у него копья... Руки слабые... глаз... плохой он всё же охотник... Плохой.

Все ноги отрублены, хобот отрезан, вдвоём с Барсуком голову отделили, теперь надо под туловище верёвки продеть, чтобы всё оставшееся разом вытянули. Можно продеть, продевают. Сосновый Корень с одной стороны, Барсук с другой, продели, узлом завязали — пусть тянут.

Кричат наверху, подмогу зовут. Как муравьи сейчас вцепятся, и гора шерстистого мяса поднимется вверх. Чтобы освободить для Соснового Корня другую тушу. Её он тоже разделает, быстро разделает, но сначала надо с прежней помочь, подтолкнуть снизу, а то что-то не ладится там у них. Мало людей, наверное.

Сосновый Корень хватается за тушу, ждёт сверху команды. Вот они крикнули: "Разом!", — за свои верёвки потянули, и он тоже подталкивает, аж закряхтел от натуги. Подалась туша, поползла вверх, ещё, ещё. Сосновый Корень снизу толкает, увлёкся, даже забыл о своих думах. Только вот мельком заметил, что Барсук не толкает, а в сомнении покачивает головой. Только подумал об этом — и вдруг сразу треск. Быстро успел отскочить Сосновый Корень, не растерялся. Верёвка лопнула, туша шмякнулась назад. Теперь новую верёвку надо продевать. Сейчас принесут.

Барсук с другой стороны туши тоже не пострадал. Хмурый стоит:

— Вот тебе и верёвка из мамонтовых сухожилий, — недоволен Барсук, — мамонт мамонта не может выдержать. Не хочет своего держать.

— Верёвки не те, — поддакивает Сосновый Корень. — Крепче нужны, — хотя какие могут быть ещё крепче? Просто так он сказал, не думая.

— Да, — вздыхает Барсук. — Вот раньше, сказывают, были верёвки. Их долгими зимами сплетали из паутины... Это были верёвки! Всё наше стадо одна верёвка удержала бы... Сейчас ни у кого уже не хватит усердия, чтоб такую верёвку сплести. Паутины даже не наберут достаточно. Даже и не попытаются. А раньше, сказывают, даже сети сплетали из таких верёвок. Мамонта запросто можно было поймать такой сетью.

Барсук намного старше Соснового Корня, виски уже давно тронуты сединой, много больше Барсук повидал и знает побольше. Сосновый Корень никогда не слыхал про верёвки из паутины, но раз Барсук говорит, не станет же тот врать. Сосновый Корень удивлён такой верёвке, особенно сети, но как это, собирать паутину... Сколько же надо собрать?.. Всё лето на карачках ползать? И то не наберёшь... Нет. Его интересует другое оружие:

— Зато копья раньше похуже были. Наконечники не такие острые делали, грубые. Потом лучше стали делать. Когда-нибудь ещё лучше сделаем. Крепче, острее.

Барсук внимательно смотрит Сосновому Корню в глаза. Сосновый Корень смущается. Как будто бы догадывается, о чём может подумать Барсук. Копья, мол, ему помешали. Наконечники не такие. А вот Режущему Бивню не помешали. Пронзил-таки мамонта, всё брюхо просадил стоячему, а не лежачему. И другие тоже управились. Им ничего не помешало. А ему?

Стыдно Сосновому Корню, опять ему стыдно. Отвернулся от Барсука, тушу разглядывает. Хотя его никто не стыдит. Никто никого не стыдит. Барсук такой же. Не принято даже об этом упоминать, а попрекать и вовсе зазорно, но Сосновый Корень сам себя попрекает. Потому что узнает жена, узнает Игривая Оленуха, как он охотился, сколько мамонтов поразил, и хоть не скажет ни слова, но ведь обидно подумает. Наверняка подумает. Стыдно Сосновому Корню.

Сбросили новую верёвку. Барсук уже продел со своей стороны, а Сосновый Корень зазевался, задумался. Окрикнул Барсук, тогда спохватился. Подхватил верёвку, вытянул. Пускай опять сверху тащат.

Тянут. Сосновый Корень подталкивает. Обеими руками вцепился, изо всех сил толкает. Если ещё верёвка порвётся, придавит тогда Соснового Корня, слишком уж он увлёкся, почти целиком под тушу подлез, словно на плечи себе взвалить захотел. Но выдерживают обе верёвки, и новая, и старая. Исчезла туша за краем ямы, только песок вослед осыпался. За новую надо браться.

Опять Сосновый Корень отрубает ногу, потом другую, потом ещё. И опять будто не он это делает, будто кто-то другой работает за него. Кто-то чужой распоряжается его руками, кто-то чужой кричит: "Тяните!" Кто-то чужой поддакивает Барсуку, когда тот говорит. А самому Сосновому Корню слышится смех. Жена его громко смеётся, Игривая Оленуха, такая красивая, такая хорошая, самая лучшая — она где-то смеётся. Смеётся над ним. А он в яме. Он режет, рубит, обвязывает, толкает. И всё равно слышит смех. Не смолкает тот смех. Не смолкает!

Прямо над ямой кружит стервятник. Совсем низко кружит. Сосновый Корень даже отчётливо видит блеск его глаз. Глаза стервятника блестят от обилия мяса, от такой прорвы, но Сосновому Корню мнится другое. И этот тоже смеётся над ним! И этот тоже сверху всё видел. Как же так получилось? Вчера ещё было всё по-другому. Вчера ещё он был лучшим разведчиком, самым лучшим, обнаружившим мамонтов, вчера ещё он мог рассказывать — а сегодня?.. Что он расскажет сегодня? Что?.. Сломал копьё о лежачую. Промахнулся. И кто теперь вспомнит про удачливого разведчика? Сегодня будут говорить совсем о других. О тех, у кого копья не улетают впустую. И не ломаются наконечники. О них станут теперь говорить. Не о нём.

Плохо Сосновому Корню. Болит голова. Муторно на душе. Тошнит его от обилия мяса, от запёкшейся крови, от вездесущих мамонтовых кишок, от жужжания мух — ото всего. Надо вылезти ему из ямы. Пускай Барсук один теперь рубит. Кто-нибудь спустится другой. Будто пива хмельного напился Сосновый Корень, даже шатается.

Вылез, отошёл от ямы. Отдышаться пытается. Полную грудь набрал свежего воздуха. Только и тут кровью пахнет. Всюду.

Старейшина Бурый Лис заметил, подошёл сзади к Сосновому Корню и положил на плечо руку:

— Устал, должно быть, Сосновый Корень. Пускай отдохнёт. Хорошо в яме действовал.

У Бурого Лиса язык не раздвоен, все это знают. Бурый Лис хочет, чтобы Сосновый Корень отдохнул. А Сосновому Корню ещё больше стыдно. Повернулся назад, пошёл к яме обратно. Спрыгнет и станет дальше рубить. До конца. Пока всё не закончат. Верхнее мясо ведь только сняли. Нижнее надо ещё с колов стаскивать. По колено в кишках. По пояс.

* * *

Режущий Бивень хорошо себя чувствует. Словно и не было никакой раны, словно все его зубы на месте. Разве главное это зубы? Жена его для него главное, она сейчас с ним рядом, и он не может на неё налюбоваться. Будто соскучился. Будто так долго не видел.

Чёрная Ива, действительно, прекрасна. Высока ростом, стройна, умелая и прыткая, сильная, свежая — лучшую женщину разве можно сыскать охотнику? Нельзя. Негде. У неё гладкая любвеобильная кожа, её руки нежны как ветки берёзы, тело как мечтательная грусть речной ивы, свесившейся над водой — но главное... главное то, что всё это любвеобилие, вся эта мечтательность, всё... принадлежит ему. Режущему Бивню. И он сразу запутается в словах, если захочет о ней рассказать, хотя бы приблизительно. Просто Чёрная Ива прекрасна. Воистину. Не зря он вырезал из бивня её фигурку, очень умело вырезал. Он должен был вырезать толстую и старую Мать-Землю, а вырезал молодую прекрасную Чёрную Иву. Он вложил туда всё своё мастерство и даже кое-что большее. Даже длинные изысканные ресницы получились как настоящие, даже короткие торопливые ногти — всё было там, в этой фигурке. Для него. Фигурка так походила на Чёрную Иву, что та захлопала в ладоши от восторга, когда увидела... Но она не должна была видеть... Он должен был вырезать толстую старую Мать, как делали раньше, как делали предки, как делали все. Но у них ведь не было Чёрной Ивы. А у него есть. И он вырезал её. Само собой так получилось. Прекрасная была фигурка. Он очень тонко перенёс любимые черты на податливый бивень, он долго просил этот бивень поддаться и вместить красоту,.. но Чёрная Ива напрасно хлопала в ладоши от восторга. Когда фигурку увидел шаман, тот похвалил резчика за мастерство, а потом обозвал глупцом. Еохор сказал, что раз Чёрной Иве так понравилась фигурка, её душа может нечаянно переселиться туда, и тогда глупый резчик останется с резной Чёрной Ивой из бивня. А ещё он якобы обидел предков и даже Великую Мать. Землю обидел. Всех он обидел... Все просто завидуют его Чёрной Иве, и шаман приказал уничтожить фигурку немедленно и принести искупление, а он... Он сделал по-своему. И не повинился. И не повинится. Никогда не повинится. Потому что он прав. Просто шаман уже стар. Просто ничего не понимает. У того есть только Большая Бобриха. Но нет Чёрной Ивы. Нет и никогда не было. Потому шаману его не понять. Да и не нуждается Режущий Бивень в их понимании. В Чёрной Иве нуждается. Только в ней. А они, остальные, что ему до них, когда рядом с ним она.

Режущий Бивень вырезал и затем вытащил огромное мощное сердце мамонта. Два таких сердца по тяжести будут как Чёрная Ива. Ну, может, чуточку легче. Но только самую чуточку. Она ведь как пёрышко. Он поднимет одной рукой.

Она нарезает большие куски мяса на длинные узкие полоски и раскладывает на шкуре. Он порезал сердце и нарубает для неё большие куски, но временами останавливается и исподтишка поглядывает на увлечённую работой жену. Её колышущиеся смуглые груди с нежными сосками опять не дают ему покоя, он взял бы её прямо сейчас, забыл бы обо всём и взял бы, ведь она — сама молодость и сама красота. Она словно сила весенней земли, ждущей дождя. Перед ней не устоять. Нет...

Рядом с ними работает Львиный Хвост со своей женой. У этих дела тоже ладятся, как у всех. Проворно работает Львиный Хвост. Явно хочет обогнать Режущего Бивня. Постоянно поглядывает в их сторону. Разрубит побольше кусок и подглядывает: а сколько разрубил Режущий Бивень, а сколько разрезала Чёрная Ива? Режущего Бивня такое внимание не злит. Он только улыбается. Копьё Львиного Хвоста спасло ему жизнь. Если б не тот, если бы не успел... Но так все поступают охотники. Сделал как должно. Режущий Бивень тоже бы так поступил, не задумываясь. И даже говорить об этом не полагается. Ничего нет особенного в таком деле. Охотник стоит за охотника, как брат за брата. Они и есть все братья. По-другому нельзя.

Но забыл уже Режущий Бивень про Львиного Хвоста. Опять за женою подглядывает. Опять женою любуется. Рубит мясо, режет — и любуется. Какая она... невыразимая! И она с ним. Его жена! Но вдруг закричала сверху ворона, о чём-то своём закричала, о мясе, наверное, но Режущий Бивень как испугался. Как будто ему закричала. Всё же шамана ослушался. Всё же фигурку не сжёг. Не может беды какой приключиться? "Не может", — успокаивает себя Режущий Бивень. Жену свою он вырезал из бивня мамонта, его это дело, шамана вообще не касается. Не Большую Бобриху же вырезал, — Режущий Бивень даже морщится, вспомнив толстую и сварливую жену шамана, старуху противную. Даже остановился Режущий Бивень, работу вдруг прекратил, перестал резать. Но Чёрная Ива удивлённо на него взглянула, улыбнулась — и всё мигом исчезло. Нет никакой Большой Бобрихи. Чёрная Ива одна только женщина, других вообще нет, для Режущего Бивня — нет, не существует. И совсем не о чем беспокоиться, когда она рядом с ним. Что может быть тут неправильного? Что может быть дурного? Наказали уже Режущего Бивня за всё. Вот, мамонт зуб выбил, два зуба. Так может, это и была месть за фигурку из мамонтова бивня, того же зуба? Тогда теперь он в расчёте с духами. В полном расчёте. Два зуба отдал им, за себя и за жену. Режущий Бивень опять улыбается. Режет мясо и улыбается. Какая всё-таки ерунда, эти его опасения. Духи ведь обитают далеко, где-то там, на небе и под землёй. И так уж ли много дела им до людей? До какой-то спрятанной фигурки, спрятанной, а не сожжённой? Вот самому Режущему Бивню разве так много дела до духов? Разве следит за ними неусыпно, и днём, и ночью разве глаз не смыкает? Почему же им тогда должно быть до него дело, до него и до его жены?.. Почему? Неужто они там все одинокие? Неужто других дел у них нет, кроме зависти к людям?

Серые галки сидят на широких ветвях одинокого тополя. Сидят парами. И одна птица вдруг спорхнула вниз, когда Чёрная Ива на миг отвернулась, бесстрашно склюнула упавший мясной огрызок прямо у неё под ногами. И тут же обратно взлетела на ветку. С добычей.

Чёрная Ива заметила и всплеснула руками: "Ах ты седовласый воришка! Ну ладно уж, ешь".

Но воришка украл не для себя. Для неё, для подруги. И та уже кланяется подобострастно и плаксиво щебечет, словно галчонок. И он, как галчонку, пихает ей лакомство в клюв, проталкивает прямо в глотку. Подруга сглотнула и аж засветилась от удовольстґвия к зависти остальных. А воришка подбоченился горделиво, взъерошил голову, прикрыл томно глаза и уже подставляет подруге серую шейку: "Почисть-ка теперь мои пёрышки! Отрабатывай!"

Отрабатывает. И Чёрная Ива нет-нет да и глянет туда — и опять улыбается, молвит: "Хитрец". А Режущий Бивень исподтишка наблюдает за нею, и когда она произносит: "Хитрец", — он всегда отворачивается, словно не слышит.

У Режущего Бивня помимо зубов ушиблено бедро и плечо. Но кости целы. Жена вместе со знахаркой Болотной Выдрой наложили ему повязки из размягчённой коры с нужными листьями, покуда он путешествовал во тьме, быстро всё заживёт. Повязки ему не мешают. Если б мог бы он сейчас уединиться со своей Чёрной Ивой, зажило бы ещё быстрее и безо всяких повязок, это уж точно. Но он вынужден здоровой рукой разрубать тушу. Рубить левой не так привычно, но хороший охотник всё может, а он ведь хороший охотник, он сегодня это ещё раз всем доказал, и жена, несомненно, сейчас им гордится.

Будто поймав его мысли, жена бросает и в его сторону тайный улыбчивый взгляд, глаза их встречаются — и они уже оба смеются. Как дети.

Детей у них пока нет. Чёрная Ива совсем молодая. Но скоро будут и дети, Режущий Бивень не сомневается. Уж он постарается. Не всё же ей мясо полосовать.

Подруга Чёрной Ивы кличет их к большому костру. Лучшие куски поджарены, печень и сердце для духов готовы, можно начинать пир.

* * *

Шаман Еохор, идя по кругу, размашисто бьёт в бубен. Так стучит сердце. Но не одно, маленькое, а большое. В котором все сердца сразу. Бум-бум-бум...

Сверху на голове шамана закреплена уродливая Маска мамонта в виде человечьей головы с круглыми ушами и маленькими бивнями во рту. Уродливой она кажется для людей, да и то только для не понимающих, для женщин в первую очередь. Темя маски увенчано чёрным диском Луны, на котором сидит дух Кумира. Одет шаман в ритуальный передник из рыбьей кожи с изображениями духов-помощников, передник подпоясан широким поясом Силы. На голой груди Еохора вытатуированы змеи и морда Медведя. Поверх татуировки, поперёк, сегодня проведены красные и чёрные полосы специально для душ мамонтов, чтобы ввести в заблуждение. На шее на крепкой нитке болтается зелёное нефритовое Кольцо Всех Миров. В таком наряде шамана трудно узнать. На него опасно пристально смотреть. Духи входят в него.

На нижних ветвях молодой кудрявой берёзки развешены деревянные фигурки зазываемых духов, идолы. Их имена на древнем тайном языке известны немногим. Только тем, кому полагается знать. Для остальных же достаточно таинственных слов и того, что и так видно. Внизу под деревом полыхает священный огонь, на котором поджариваются дары обитателям неба и грозным стихиям земли. Огонь изрядно приправлен чистым сушёным шалфеем, дым благовонный, духам понравится.

Охотники становятся в круг и берутся за руки. Женщины и дети позади круга, они подносят цветы и свежие зелёные ветки, чтобы в последний раз накормить души мамонтов.

Режущий Бивень не может стать в круг. Он пролил свою кровь, провинился. Он и ещё трое охотников. Эти четверо становятся на колени внутри круга, по правую руку от шамана.

Шаман берёт в руки трещотку. Всё племя замерло, и только трещотка тревожно трещит, и ей вторит зычный глас Еохора. Он взывает к солнечному восходу, к дающему силу полудню, к проницательному закату, к очищающей ночной стороне, к небу, к земле, к срединному миру. Всех духов зовёт он в свидетели. И великого духа Мамонта тоже.

И духи нисходят. Входят в колышущиеся фигурки. Это видно всем, как фигурки колышутся и шевелятся. Потому что духи не спокойные, потому что им там тесно и неуютно. Потому их нужно задобрить. Шаман кормит фигурки свежей кровью, а потом просит прощения у духа Мамонта.

Покормив духов, Еохор берёт в рот варган. Деревянный варган по размеру не больше свистульки, трудно даже и разглядеть, да и не полагается особо глядеть. Полагается слушать. Будто сами духи запели. Духи скал и камней, подземные духи. Звуки кажутся потусторонними, невозможными, чужими. Будто наструганными из камней. Души мамонтов их услышат, испугаются, остерегутся. Поймут, что духи так рассудили, что люди тут не при чём, незачем держать зло на людей. Незачем.

Смолк варган. Шаман Еохор отступил в сторону. Охотники долго стояли вкруг. Теперь начинают свой танец, все вместе. Не расцепляя рук, все вместе делают шаг назад, громко притопывают левой ногой — и теперь шаг вперёд, взмах руками. И снова назад. Обратно вперёд — и новый взмах. Женщины бросают поверх голов охотников цветки и зелёные ветки внутрь круга. А охотники дружно запели песню:

Могучий гигант с бурой шерстью!

Нет никого сильнее тебя,

Нет никого мудрее тебя,

Нет никого прекрасней тебя

Из тех, чьи следы остаются в степи.

И что тебе жалкий нелепый охотник,

Который вышел с копьём в своей хилой руке.

Рука его жаждала бросить большое копьё

И облегчиться...

Режущий Бивень взывает к Великому Духу. Он отнял плоть бурого мамонта, но ведь так будет и с ним, ведь он, когда придёт время, отдаст свою плоть и уйдёт в другой мир, туда, куда спроваживают сейчас охотники тени мамонтов. Это не просто. Тени большие, громадные, приникли к земле, присосались — и всё же с каждым дружным взмахом охотґничьих рук поднимаются в воздух, парят. Женщины швыряют для них их любимые угощения, сосновые ветки, цветы, охапки листьев — пусть не держат зла тени мамонтов, пусть не мечутся над землёй, пусть поймут, что Великий дух так рассудил, что сегодня выпало жить здесь охотникам; им — уходить и рассеиваться. Чтобы когда-то вернуться обратно.

Радостны люди. Но один человек всё же в трауре. В притворном трауре. Чёрный Мамонт стоит поодаль, не участвует в танце, ему не полагается. Высокий, черноволосый, виден издалека, даже с колен. Чёрный Мамонт глядит в сторону женщин, не на охотников. Режущему Бивню это кажется несколько странным, ведь всё же траур притворный, ведь всё же душою Чёрный Мамонт наверняка с охотниками, а вот глядит не туда. Режущий Бивень знает, куда глядит Чёрный Мамонт, догадывается — и теперь ни о чём уже думать не может, только об этом.

Шаман снова бьёт в бубен, громко-громко бьёт в бубен — и вдруг прочной глыбой падает тишина. Остатками жертвенной крови шаман заливает священный огонь, пламя гаснет, шипит, обращается в густой дым, возносящийся в царствие духов. Застывший круг распадается. Охотники обнимают друг друга. А женщины мягкими ветками игриво стегают четвёрку проливших свою кровь. Режущий Бивень очнулся от своих дум, закрыл глаза и мысленно просит прощения, ощущая удары пахучих веток по голове и плечам. Правда, ему не совсем понятно, в чём же его вина? Это тоже притворство, как у Чёрного Мамонта, с показным смирением он терпит все игривые удары. Так нужно, так заведено, конечно, никто не посмеет роптать, никто не поймёт такого ропота. Смирение, только смирение. Режущий Бивень изображает смирение или и вправду смирился. Наверное, вправду. Женщины выбивают остатки вины, вытрясают дух зла. И когда стеганья прекращаются, Режущий Бивень может подняться с колен. Теперь он такой, как и все, теперь он очистился и обнимается с остальными охотниками; потом к ним подбегают женщины, дети — и все стремятся дотронуться до счастливых победителей. И вот, наконец, начинается пир.

* * *

Одинокая львица как ветер — свободна. Как много ей видно одной, никто не тревожит, не беспокоит. Можно наблюдать за бегущими облаками, за блестящими узорами солнца в траве, за скучающими древесными тенями и за шелестом щуплых листьев, за усталым бормотаньем травы — за всем. Можно прикасаться, щупать всеми чувствами, как катится по земле лето, как день набухает и кувыркается, как бесшумно крадётся ночь. Львы — как все звери, не как двуногие. Нет у них в голове сита, которое отсеивает чуть ли не половину из того, что можно слышать, видеть и чуять, оставляя взамен только одно, непреклонное — у львов тоже есть непреклонное, но не такое... Оно — внутри. Потому нет нужды им что-то придумывать и тосковать, когда придуманное не стыкуется с тем, что видят глаза и слышат уши. У львов глаза видят заранее и уши слышат заранее, до того, как придумать. Многие полагают, будто львы только спят. Когда львы все вместе, тогда они, действительно, долго спят. Но когда львица одна, её тянет вперёд, будто сама даль машет хвостом перед ней, как вожак. Львица следует за вожаком. Всё интересно на этой земле. Как солнце выплёскивается по утрам, как укрывается вечером, как бегут легкокрылые облака, как блестят звёзды, как бормочет трава — они все говорят об одном, они шепчут: "Иди!" Как идёшь на охоту за пищей, так иди на охоту за жизнью. Не сворачивай. Иди и смотри, нюхай и слушай, чувствуй и ощущай. Нечто подобное все говорят, всё и вся. Нечто подобное чувствуется, не выразимое, но живое.

Длинное узкое облако вытянулось навстречу, будто огромный разбухший червяк. У него белое туловище, заострённая морда и синяя прорезь на месте глаза. Червяк глазел вниз, прямо пялился — и Сильная Лапа остановилась. Она забрела далеко на восход. Здесь кончались владения стаи, дальше львицы никогда не ходили, дальше было чужое, неведомое, раньше было чужое, неведомое, но не сейчас. Сейчас всё казалось своим: жёлтые свалявшиеся травы, скользящий над травами жаркий ветер, зигзагами убегающий вдаль овраг, сыплющиеся сверху, будто дождь, будто радужные пылинки, крапинки всепронизывающей Силы — всё это своё. Принадлежащее Сильной Лапе. Да, именно здесь было своё, а сзади — туда львица не собиралась оглядываться. Ничего не было сзади, совсем ничего. Какой-то бесплотный туман: тянучий, противный. Въедливый, как туча клещей. Сразу накинутся клещи и станут сосать. Не было пути назад. Не существовало.

Львица вдруг улеглась: подобрала под себя лапы и опустилась на жёсткое ложе из низкой травы. Вдали что-то происходило. Небо за оврагом струилось в обратную сторону, будто плясало, и при этом всасывало в себя столбы пыльной земли. Воздух вокруг колебался, как болотная почва, качался, шатался, рассыпался на полосы, кружился пятнами. Львы не боятся болот, у них широкие лапы. Гиены боятся болот и отступают, быки вязнут, а львы не боятся. И небесных болот не боятся тоже. Львица смотрела, как пляшет марево, будто видела такое впервые, будто верила появившемуся посреди пляски озеру, которое, поколебавшись, излилось рекой, а в той реке бродил чёрный мамонт. Один.

Странным был мамонт. Печальным. Каким-то таким не из привычного мира. Каким-то таким, с чем не сталкивалась Сильная Лапа, не желала сталкиваться. Не хотелось ей видеть мамонта — и тот расплылся в знойном воздухе. А потом солнце скрылось, упала тень — и львица вдруг как-то так оказалась на высоком обрыве, поросшем соснами, а далеко внизу раскинулось озеро, и в том озере плавало много двуногих, так много, как муравьёв. Но среди этих людей плавал медведь, выделялся, как главный, бесспорный вожак. Он мог охотиться на любого, он был охотником, странный медведь белого цвета, необычный медведь. Медведь быстро плыл, быстрей любой рыбы, а за ним нёсся лев, за главным охотником гнался он... Рыжегривый. Львица поморщилась сквозь дрёму, львы не любят воды, недолюбливают, вода годится только для питья, не для плаванья — а эти так быстро плыли, что львице стало страшно: если медведь взберётся сюда, на обрыв, чтобы стащить её в воду, сможет ли она убежать? Что-то ей подсказывало, что, кажется, сможет, но в лесу много медведей других, обычных. Львица забеспокоилась, а внизу белый охотник настиг двуногого и перекусил пополам, словно детёныша. От двуногого осталось полтуловища, озеро окровавилось, а откуда-то сбоку пришёл сильный шум. Шум был серьёзный — и львица мгновенно очнулась, вскочила на лапы.

За оврагом над степью быстро двигалось тёмное облако, из него до самой земли пророс пыльный столб, который шумно вращался, вздымая вверх клочья травы и тучи пыли. Смерч стремительно приближался, его мощный рёв заглушил все остальные звуки — и Сильной Лапе стало страшно. Со всех сторон поднялся ветер, помчал новую пыль навстречу столбу и будто подталкивал львицу тоже туда, через овраг — и в воронку, а потом, как пылинку, дальше, в чёрное облако. Она побежала, понеслась прыжками прочь, встречный ветер свистел в ушах, засыпал глаза землёй и пытался сбить с ног. Будто жуткий сон приснился. Но львица уже не спала. Проснулась. И где-то сзади смерч вдруг повернул — и быстро всё стихло, ветер улёгся, как не было. Снова светило солнце, вокруг пахло никчемной пожухлой травой, а впереди, заметив львицу, свернулся клубком дикобраз.

Она подошла к колючке, осторожно обнюхала, стараясь не приближаться к его острым иглам; дикобраз не шевелился — и львиная лапа вдруг попыталась поддеть его снизу, чтобы перевернуть, но резко отдёрнулась, потому что в ней уже торчало несколько длинных игл.

Львица негодующе фыркнула и поплелась на трёх лапах прочь. Немного отойдя, улеглась на землю и стала выдёргивать иглы зубами. Сделать это было непросто. Хрупкие иглы легко ломались, но их зазубренные концы по-прежнему оставались в лапе, не желая выходить вон. Пораненная лапа неприятно зудела.

Львица решила передохнуть. Наступал вечер, низкое небо впереди окрасилось соком рябины — львица смотрела туда, не мигая, будто чего-то ждала, будто было там что-то ей нужное — и, наконец, дождалась.

Львиный рык катился так быстро, как давешний смерч. Казалось, можно даже видеть, как никнет трава на пути, как вздымается в испуге пыль. Мощно ревел Рыжегривый, как надо, по-настоящему. Лучше Одноглазого. По-настоящему. Истый хозяин степи, тот, кто призван нести львиную долю вместе со львицами. Рёв достиг Сильной Лапы, прошёл сквозь неё — и что-то там задрожало внутри, затрепетало, огромное сердце забилось быстрей, закрученный хвост сам собой подскочил, а под хвостом защемило. Львица вдруг встала и быстро пошла. Даже про иглы забыла. Несколько раз наступила на пораненную лапу, опомнилась. Опять улеглась. Стала зубами выдёргивать острия игл.

На этот раз всё получалось. Невзирая на боль, она выдёргивала остатки иголок с кусочками собственной плоти, и ничто не могло её остановить. А там, на закате, опять ревел лев, рёв катился над степью, достигал львицы, хлестал по ушам, по хвосту, по всему телу — и львица пошла. На всех четырёх лапах пошла, хотя из одной сочилась по капелькам кровь.

Совсем солнце село, спустилась ночь. Закатный лев успокоился — и львица тоже теперь не спешила. Опять улеглась, стала облизывать лапу с запёкшейся кровью, потом заодно и другую, словно задумавшись — но о чём львице думать? Не думают львы. Сразу действуют. Поднялась Сильная Лапа и направилась дальше. Она уже знала, куда.

Ночь выдалась лунной. Кругломордое светило изо всех сил румянилось, заливая притихшую степь потоками призывного света. Львов такой свет зовёт на охоту, а их жертв заставляет оглядываться и остерегаться. Однако для лёгкой охоты было слишком светло, луна и не думала прятаться или хотя бы мигать. Обычно в такие ночи львы охотятся на лошадей. Лунный свет разморит жеребца, потянет на подвиги среди кобылиц — вот тогда и появится львица как снег на не ждущую голову. Но сейчас табунное время прошло. Кобылицы уже давно отелились, не до игр им было, жеребята успели подрасти, стали прыткими — не догонишь в открытой степи без засады. Но Сильная Лапа гоняться не собиралась. Она теперь шла к Сурчиной лощине.

Сурчиное поле изрыто норами. Оно удобно зажато между склоном холма, поросшим кустами терновника, и глубоким оврагом. Сурки понарыли здесь множество нор — и если удастся загнать сюда травоеда, то и гоняться особо не нужно. Подожди только, покуда разгорячённое копыто угодит на бегу в нору — повалится лошадь и даже бык — иди и подбирай. Львы давно это знают. И часто охотятся здесь. И двуногие тоже охотятся. Эти ещё понарыли дополнительных нор, чтобы уж точно ни один быстроног не смог проскочить, не споткнувшись. Но двуногие здесь охотятся днём. А львы предпочитают ночь.

Однако Сильная Лапа была одна, без напарниц. Одинокому льву не часто везёт на охоте, и всё же охотник остаётся охотником. Табунок быстроногих носатых сайгаков брёл как раз в нужном направлении, ветер дул сбоку, не сзади — вполне можно было попробовать поохотиться. Сильная Лапа ускорила шаг, прижала торчащие уши, вся вытянулась, как нацеленный дротик. Она знала, что проворных сайгаков ей никак не догнать, потому и особо не пряталась — не застывала, не ложилась на землю — бежала ускоренным шагом, готовая перейти на прыжки, как только сайгаки её обнаружат.

Сайгаки заметили хищницу. Фыркнула самая бдительная антилопа, испуганно всхрапнула, да ещё громко стукнула по земле передней ногой — и понёсся по степи неудержимый ветер, оставляя за собой цокот и пыль. Львица бросилась следом, даже не примеряясь, не особенно быстро бежала, видела, что сайгаки её перехитрили, не поддались на уловку, не побегут на сурчиное поле и не споткнутся. Оббегут холм с другой стороны и исчезнут. Только призрачный запах останется да следы. От которых нет проку.

Сильная Лапа остановилась и учащённо дышала, восстанавливая силы. Сайгачий табун почти исчез за холмом, львица всё ещё провожала его остывающим взглядом — и вдруг что-то случилось. Вдруг развернулись сайгаки и ошалело помчались обратно, прямо на львицу. Сильная Лапа тут же впласталась в траву, подобрала задние лапы к прыжку, приготовилась, замерла. Но сайгаки учуяли львицу, опять развернулись, и теперь, наконец, побежали туда, куда следовало. Понеслись, сломя головы. Сильная Лапа вскочила, чтобы их подстегнуть, чтоб быстрее бежали — но объятые ужасом травоеды мчались и так со всех ног — ведь с другой стороны за ними спешил грузный лев, Рыжегривый.

Сильная Лапа ничуть не смутилась. Эта охота была её, это она её начала — и не отступится. Что есть силы, гналась за сайгаками, но львиная сила, хотя и могучая, всё ж таки коротконогая, быстро требует отдыха. Опять уходили сайгаки, теперь направились вверх, по холму, наверное, знали про коварную лощину — не догнать быстроногих сайгаков ни львице, ни льву. Не догнать. Рыжегривый остановился вдали, Сильная Лапа тоже запыхалась, села, приподнимаясь над землёй, словно прощаясь с добычей до другого раза, до скорой встречи; потом её гибкий хребет изогнулся — и она повалилась в траву.

И опять произошло неожиданное. Не успела львица отдышаться, как что-то заставило её вскочить. И не просто вскочить, а сразу помчаться. Одна чересчур нервная сайга отбилась в панике от стада и понеслась по сурчиному полю. Не долго неслась. Вот прыжок, вот ещё, задранный хвостик вдруг будто завис — а потом взметнулись копытца выше хвоста и... свершилось. Шмякнулось тело об землю, взвизгнуло горло, забились в неразберихе ноги, кроме одной, сломанной — уже не найти им опоры, уже не поддержат сайгу, не унесут. Поздно.

Сильная Лапа поспела первой к добыче. Тут же схватила за глотку и перекусила гортань. Подняла ещё бившуюся в зубах антилопу, потащила к оврагу.

Но Рыжегривый её настиг. Упреждающе зарычал — добыча принадлежала ему, вся добыча принадлежит льву, львице только остатки. Сильная Лапа покорно остановилась, разжала челюсти и отскочила. Едва успела добыча упасть на землю, как хозяин-лев её подхватил своей страшной пастью и играючи подбросил вверх, как пёрышко. Да, добыча его — не поспоришь, не станешь драться — Сильная Лапа пошла вдоль оврага, не собираясь оглядываться... но всё же оглянулась, не услышав треска раздираемой шкуры и хруста разрываемых костей.

Вновь случилось так, как обычно не случается. Лев отошёл. Обозначил права на добычу — и отошёл. Ждал назад львицу. Хотел поделиться. Хотел предложить ей подарок. Могучий хозяин степи — как птичка какая-то, как певчий дрозд, как ворона, как галка. Но всё поняла Сильная Лапа. Не растерялась. Вернулась. Обхватила передними лапами круп добычи, подмяла под себя, развернула, облизала, примериваясь, и ловко вспорола зубами живот. Вытащила кишки, стала выдавливать передними резцами их содержимое, будто процеживая — там содержалась вся сила травы, львам ведь тоже нужна эта сила, львам и львицам. После кишок — задние ноги, самое вкусное, потом стала слизывать шершавым языком мясо с рёбер, потом... Потом не вытерпел Рыжегривый, присоединился, смиренно пристроился спереди, у головы, будто они поменялись телами, будто львицей был он, будто просился, выражая покорность — Сильная Лапа не стала рычать: пускай насыщается. Пусть будет рядом. Так ведь бывает. Там, где львица, там нужен когда-нибудь лев. Пускай будет.

* * *

Что может быть вкуснее свежеподжареного сочного мяса? Особенно, если это мясо — мамона. Особенно, если вырезано из отборных мест, таких, как горб на спине. Пускай добыча оказалась не слишком упитанной, даже, наоборот, худой — всё равно, люди так соскучились по свежей мамоне, многим она давно уже снилась. И вот — те сны сбылись. Лакомятся все: охотники, женщины, дети. И даже старики пришли уже из стойбища, принесли соль и приправы. И даже приблудным волкам в стороне набросали ненужных кишок и хвостов.

Пирующие облепили пригашенные костры, ворошат золу, выхватывают из ароматного дыма, втыкая острые костяные палочки, дымящиеся куски мяса, немного отходят назад, садятся, а освободившееся место у огня тут же занимают следующие.

Все разговоры мужчин теперь о пиве. Как бы сейчас оно пригодилось. Пора отправлять женщин в степь по зерно. И в лес пора за рекой, орехи поспели. Самим же мужчинам подошло время готовить сети. Благодатная пора! Скоро пойдут по реке на нерест невообразимо вкусные таймени. Такие же вкусные, как большие осетры. Но осетров нужно бить острогами поодиночке, а таймени идут целыми стаями, косяками, такими огромными косяками, что сразу вскипает вода. Их едят даже сырыми, вкус этой благодатной рыбы столь нежен, что огонь только попортит её. Ради тайменей можно забыть на миг и о мясе мамонта, о благословенной мамоне. Даже бобровый хвост не вкуснее. Режущий Бивень положил на колено свой остывший кусок и увлечённо рассказывает Львиному Хвосту, как нескончаемые рыбы шли вверх по реке прошлым летом. Львиный Хвост согласно кивает, и когда собеседник замолкает, вспомнив о мясе, теперь сам Львиный Хвост ведёт речь о рыбе. Ведь и он рыбак не из последних, ведь и он там был — и снова будет. Но ещё несколько дней всему племени придётся потратить на вяленье и копченье изобильной мамоны. Старухи и дети отправятся в лес по ягоды. Клюква, брусника как раз поспели, а плоды вишни заготовили заранее. Ягоды и плоды растолкут, превратят в кислую пасту и подмешают к мясу. Потом всю смесь перетрут в порошок. Много работы. Теперь уже женской работы. Зато много будет вкусной и питательной тёртой мамоны, которой хватит аж до весны. Голода снова можно не опасаться. Зима будет сытной и радостной. Сиди себе в тёплом чуме и ни о чём не горюй.

По другую сторону от Режущего Бивня жуёт свой кусок Кривой Хребет. Этот тоже был ранен на великой охоте. У него разбиты колено и локоть. И, похоже, сломано ребро.

Кривой Хребет не весел. Ему всегда не везёт. И жена у него совсем дряхлая. Режущий Бивень, глядя на соседа, тоже мрачнеет:

— Кривой Хребет, а ведь, оказывается, в стаде были детёныши. Разве можно трогать стадо с детёнышами? — вопрос неудобный, Режущий Бивень спрашивает вполголоса, не для всех это.

— О чём сомневается Режущий Бивень? — уныло возражает Кривой Хребет. — Есть кому думать, не нам. Одного сами они раздавили в суматохе, а другой жив, шаман велел его привязать. Всё в порядке, — заключает Кривой Хребет, но таким унылым голосом, что Режущему Бивню сразу понятно: нет, не всё тут в порядке. Но с Кривым Хребтом не сговоришься. Плохой с ним разговор. Скучный он человек, Кривой Хребет. Всё ему худо. Как львы рычат даже во время еды, так и он. Говорит: "Всё в порядке", — а на лице будто медведи отплясывали. И как такому верить? Какой может быть порядок? — думает Режущий Бивень. Запрет люди нарушили. Всё племя нарушило. Нельзя преследовать стадо с детёнышами, так издревле повелось. Когда много было мамонтов, так и не преследовали, а теперь вот, если верить Кривому Хребту, "всё в порядке". Один детёныш раздавлен, а второго станет кормить молоком, очевидно, Большая Бобриха. На лице у Режущего Бивня появляется ухмылка не хуже, чем у Кривого Хребта. Он попытался представить, какое может быть молоко у уродливой и старой жены шамана. Да, сочувствует он Еохору. Такая жена. Но главное, о чём он подумал, это другое. Совсем другое. Запрет нарушен. Всем племенем. Всему племени — можно. А одному Режущему Бивню разве нельзя? Почему?

— Последних гигантов люди спровадили, — продолжает Кривой Хребет. — Вот раньше их было не счесть, говорят старики. Но тогда зимы долгие стояли. А летом прохладно было. Теперь мамонты ушли в тайгу. И ещё дальше в тундру, в тень от восхода. Худо нам будет. Уходить нам придётся в новые земли.

Режущий Бивень опять усмехается. Не долго ждать пришлось. Так бы и начинал. А то: "Всё в порядке". Но на самом деле он слушает Кривого Хребта лишь для приличия. Его настоящие думы в другой стороне. Только это тайна для остальных. Режущий Бивень не хочет, чтоб кто-нибудь догадался. Потому делает вид, что слушает разговор.

— Но одного зверя упустили, — встревает в беседу Львиный Хвост. Ушёл Хитрец целым и невредимым. И теперь может мстить, ежели не трус. И упредить может другие стада.

— Кого ему упреждать? — кисло противится Кривой Хребет. — Пусть хоть лопнет — не докричится. Некого упреждать. На земле Степных людей нет больше стад.

Кривой Хребет испортит любой разговор своей мятой рожей. Такой запросто накаркает беду. Никому его слова не нравятся. Хмурятся все вокруг, кто только слышал. Режущий Бивень тянется за новым куском, а сам — ему уже и есть почему-то не хочется. Об оргиях вспомнил Режущий Бивень, опять об оргиях. Тогда тоже люди пируют. Все запреты снимаются. Все. И.. Чёрная Ива, вот она любит Режущего Бивня, ей никто другой не нужен, пока не нужен, но... Вот когда будут оргии, кто-нибудь скажет: "А что Чёрная Ива, отведаем белены". Или даже не скажет, а просто подсыплет, как маковых зёрнышек, тот же Кривой Хребет возьмёт и подсыплет. А если не Кривой Хребет, то уж Чёрный Мамонт наверняка подсыплет. Так уже было на прошлых оргиях. Чёрный Мамонт тогда постарался. И опять постарается. И Чёрная Ива станет неистовой. А он любит истовую. И его любит истовая. А когда ей предложат белены или, там, сушёный мухомор, что будет дальше, лучше не думать. Чёрная Ива станет чужой. Она будет любиться с кем попало, с Чёрным Мамонтом, с Кривым Хребтом, с кем попало; она может вообще дойти до того, что всунет себе мухомор в женское место, и тогда... Режущий Бивень вдруг чувствует, как скрипят его зубы. Готовы треснуть. И пальцы готовы сломаться, сжатые в кулаки. Чёрная Ива будет бросаться на всех мужчин, на любого, а он... ему только останется бегать за нею с баклагой, с лоханью, и когда Чёрной Иве захочется помочиться, тогда он выпьет её мухоморной мочи и тоже станет неистовым. Ничего не сможет Режущий Бивень сделать другого, ничегошеньки. Вместо Чёрной Ивы ему останется только её моча. И то, если кто-то другой не опередит. Потому что так принято у людей. Потому что они каждый год делают оргии. Тогда нет ни жён, ни мужей. Тогда общие жёны и общие мужья.

Сморщился Режущий Бивень. Зажал рот рукой. Отрыгнуть будто хочет. Так и поднялся с зажатым ртом. На другое место перешёл. Может, тут лучше. Может, лучшие думы придут.

Здесь у людей иной разговор. О странном сне. Угрюмому Носорогу перед самой охотой приснился мудрый старик из полуденных земель. Теперь он решил рассказать остальным о том сне.

— Старик показывал муравьёв, — говорит Угрюмый Носорог, не выпуская из рук огромного куска мяса.

— Муравьёв? — удивленно переспрашивают несколько голосов.

— Да, муравьёв, — повторяет рассказчик и надолго впивается в мясо зубами. Может быть, это всё, только это и хотел рассказать охотник о странном сне, сидящие рядом как будто бы ждут продолжения, не дожидаются, вспоминают о еде. Режущий Бивень тоже для виду выбрал ещё кусок, даже пытается откусить, хотя в него уже не лезет. Кажется, лопнет живот. Или в горле застрянет. Но всё не лопается. И не застревает.

— Муравьи догоняют тлей и щекочут, — Угрюмый Носорог опять говорит, хотя люди вроде уже и забыли, о чём он. Нет, помнят. Переспрашивают: "Щекочут?"

— Да, не убивают, щекочут. И тли за это кормят муравьёв молоком, как матери младенцев.

Режущий Бивень отложил своё мясо. Неожиданный разговор. Да, муравьи якшаются с тлями, это все знают. Но к чему такой сон? Странный.

— Мудрый старик сказал вот что. Люди тоже могли бы быть муравьями.

Угрюмому Носорогу поддакивают:

— Муравьи хорошие охотники. Настоящие. Правильный сон.

Только рассказчик ещё не досказал. И теперь озадачивает всех до одного:

— Люди тогда могли бы вместо тлей использовать коров. Все же знают, что у внезапно убитой кормящей коровы вымя полно сладкого молока. Его можно пить...

Можно пить?.. Вот теперь, наконец, застряло в горле. У Режущего Бивня — точно — застряло. Хотя мясо отложено, он подавился. От возмущения подавился. Но кто-то уже очухался, возражает:

— Охотникам — пить? Чт говорит твой старик?.. Как младенцам! Да ведь люди поднимут на смех такого охотника, а женщины станут ему предлагать своё молоко, как младенцу.

Люди смеются. Всё так. Стыдно, позорно. И всё же Угрюмый Носорог отговаривается:

— Да, но этим молоком можно было бы кормить детей.

Нет, никто не согласен. Чуть не кричат:

— Детей должны кормить молоком их матери! Иначе они перестанут их любить! И дети станут считать своими матерями коров. А отцами — быков! Ха-ха-ха... Зачем нам такое? Или нам спать с коровами? Разве плохо живём? Вон, сколько мяса! Всё у нас есть. Предки так жили — и мы так живём...

Режущий Бивень хочет уйти и отсюда. Он возмущён, может быть, больше всех. Неправильно как!.. Коровы кормят людских детей. Тьфу — он готов сплюнуть. Разве Чёрная Ива — корова? Как можно её заменить? Как можно сравнивать! Нет, только она. С ней он спит, и она будет кормить их ребёнка своей прекрасной грудью, такой полной... Он уже это видит, он представляет, и не хочет ничего слышать о каких-то коровах и глупых снах. С него хватит! Ему даже противно об этом подумать, о коровьем молоке. Его тошнит. Он может подавиться.

Он встаёт, чтоб уйти и отсюда, переместиться — и вдруг его взгляд натыкается на Соснового Корня. Этот сидит невесёлый, не возмущается вместе со всеми, о чём-то другом сильно задумался — Режущий Бивень даже забыл на мгновение о своём, присел назад. Захотелось спросить у Соснового Корня, вот только о чём? Что тот думает о коровьем молоке? Могут ли коровы заменить женщин? Тьфу. Передумал спрашивать Режущий Бивень, вернулось негодование. Как вообще много у людей глупостей. И без коровьего молока. Вот их с Кривым Хребтом заставили виниться. От предков, мол, так заведено. Пролили свою кровь, значит, виноваты. Но он никак не может взять в толк, в чём же он виноват? В том, что убил огромного мамонта и обеспечил племя прекрасной едой? Да его пожалеть бы надо и похвалить, если по-правильному. А то поназавели обычаев. А потом сами и нарушают. И "всё в порядке". Он бы высказался для всех, да только стыдно, что Чёрная Ива может услышать, неженкой станет считать, что за два зуба своих заступается. Но не виноват же он ни в чём, храбро поступил и умело. Дурацкий обычай! Дурацкий.

А вот и Утка на глаза попалась, толстая пожилая женщина, считай, старуха, взрастившая много детей — Утка зачем-то глядит на Режущего Бивня, и он совсем растерялся. Забыл все свои думы. Что нужно Утке от него? Толстая, как мамонтица. Плодовитая. Это с неё, наверное, он должен был вырезать фигурку Матери-Земли, конечно же, с неё, но... Как он поставит рядом Утку и Чёрную Иву? Да он только взглянул на эту толстую Утку, на её отвислые длинные груди, как уже ему плохо стало. Носорожьи бёдра, груди можно на плечи закидывать, да и всё остальное, а живот — кажется, там полмамонта застряло. А может и целый мамонт. Нет. Режущий Бивень чувствует, как его лицо морщится, словно от тухлого мяса — и он поскорее отворачивается. Он ещё не испил мухоморной мочи, чтобы на Утку заглядываться. И надеется, что не дойдёт до такого, никогда не дойдёт.

Пронзительный детский крик поднимает мужчин на ноги. Две гиены рвут крайнюю тушу мамонта, уже добрались. Несколько охотников бросаются туда с камнями и палками — гиены опасные звери, хитрые и коварные. И очень умные. Эти пятнистые падальщицы знают доподлинно, сколь далеко летит камень, и не отступят ни на миг раньше.

Гиена намного крупнее волка, но с виду неуклюжа. Широкие плечи, скошенная спина, передние лапы длиннее задних, оттого зад будто приплюснут. Словно Великий Дух ещё в детстве шлёпнул гиену по заднице за её подлость. У неё всегда грязная и оттого резко пахнущая косматая бурая шерсть с редкими светлыми пятнами. Зато ни у одного зверя в степи нет зубов крепче гиеновых. Человек не всегда камнем может так раздробить кость, как сделает это гиена своими челюстями. Людям нужно её опасаться, особенно ночью, когда гиены бродят большими стаями. Всё, что плохо лежит, всё утащат. В один миг.

Отступили гиены перед людскими камнями. Но аппетит разыгрался, не хотят уходить. В темноте поблескивают сине-зелёные огоньки жадных глаз. Чёрный Мамонт с ярким факелом в руках остался у крайней туши и ещё двое юношей с ним. До утра теперь караулить. А гиены степенной трусцой направились к волкам.

Трое приблудных волков как будто уже насытились, однако не те это звери, чтобы отдать своё. Тоже охотники. Гиена крупнее волка и, наверняка, сильнее. Но, похоже, трусливее. Никогда не нападёт в лоб. Её приём: обойти сзади и вцепиться крепкими зубами во вражий хребет. Или просто цапнуть за ногу. Так и сейчас. Волки оскалили зубы и яростно рычат, сбившись в кучку. А гиены со своей коварной улыбкой, кивая голоґвами и задрав торчком короткие щетинистые обрубки хвостов, полубочком носятся вокруг, дожидаясь момента, когда какой-нибудь из волков зазевается и хоть на миг подставит спину. Однако серые начеку. И, кажется, совсем не боятся. Их трое, а гиен двое. Они проворнее.

Охотникам нет особого дела до звериных свар. Вернулись к кострам. Но двое оставшихся подростков с короткими дротиками сумели подкрасться к месту драки, покуда гиены безуспешно окружали волков. Волки — благородные звери. Не чета вороватым гиенам. Разом метнули юноши дротики, и один глубоко воткнулся в пятнистое плечо.

Истерично захохотала гиена, поджала хвост и, кривя пасть, понеслась прочь. Её песенка спета, ведь дротик отравлен. Пускай тот яд детский, не настоящий охотничий, всё равно гиене несдобровать. Потому что правильно дротик метнули. Скоро повалится наземь зверина, забьётся в предсмертґной судороге, испуская кровавые слюни. Так ей за жадность. И товарка её, оставшись одна, тут же скрылась в сгустившихся сумерках. Юноши, издав победный клич, вернулись обратно. Волки сыто разлеглись на траве.

Вокруг костров разговоры утихли. Люди спешат закончить трапезу, потому что их ждёт работа всю ночь. Одним предстоит охранять трофеи великой охоты от ночных мародёров, львов и гиен, другим нужно разделывать туши. Потому что времени мало. Летом мясо порґтится быстро.

Режущий Бивень поднялся одним из первых. Совсем стемнело. В трёх шагах от огня уже ничего не видать, покуда глаза не привыкнут. Однако кто-то молча стоит впереди. Старейшина Бурый Лис. Режущий Бивень хочет его обойти, но у старейшины к нему дело.

— Режущий Бивень ранен. Он может спать эту ночь.

Теперь планы меняются. Он воткнёт в землю несколько бивней, натянет покрышкой шкуру и устроит шалаш. Но сначала он хочет предупредить Чёрную Иву, что ей придётся работать одной. Он направляется в сторону женского смеха, однако громкие крики с другой стороны останавливают его.

Случилось невероятное. Как будто тень мамонта вернулась в плоть. В кругу огней, весь в жутких красноватых отблесках, стоит страшный гигант. Распустив уши, пригнув грозные бивни к земле и поджав хобот, зверь угрожающе мотает головой.

Режущий Бивень бросается туда, даже не вспомнив об оружии.

* * *

Вогнутый Лоб шёл в конце стада. Вместе с молодым Урчащим Животом они прикрывали с боков Игрунью, перед которой семенил её Бурый Комочек.

Порядок в стаде блюдёт Старая Мамонтиха. Раз Вогнутый Лоб присоединился к её стаду, он должен был соблюдать порядок и не противиться. Он не пытался понять, куда столь упорно ведёт их вожак, ведь призывный запах реки давно уже был с другой стороны. Но все слушались вожака. И он тоже слушался. Шёл как ему полагается. Он не мог просто так взять и свернуть напрямую. Кто бы тогда прикрывал Игрунью с детёнышем? И кто бы исподтишка поглядывал на Густую Шерсть? Нет, Вогнутый Лоб даже не колебался. Надо — так надо. Вожак знает лучше. Вожак мудрее. Вожак заботится о них всех. И о нём тоже. Потому ему не нужно беспокоиться. Нужно только знать своё место. И идти, куда ведут.

А потом Старая Мамонтиха заметила Кроху. Все остальные побежали за ней. И Вогнутый Лоб тоже. Он не знал, кто такая Кроха, но сразу же понял, что та нужна их вожаку, что её нельзя оставить одну, а нужно взять в стадо. Конечно, никто не перечил. Всем вдруг захотелось в стадо нового члена. И ему захотелось. Он не сомневался, что захотелось. Ведь и он бежал вдогонку. Как и все. Как Густая Шерсть, как Игрунья, как её Бурый Комочек. Даже малыш тоже бежал, а взрослый большой мамонт разве мог не бежать? Никак не мог. Он соблюдал порядок.

А потом внезапно раздались какие-то стуки. Но им некогда было следить за стуками, они все так спешили догнать эту Кроху, один мамонт бежал за другим, никто не хотел отставать — а с боков вдруг вспыхнул огонь. И тогда всё вокруг заревело. Казалось, сама земля заревела. И небо тоже. Бывшая сзади за Вогнутым Лбом Короткохвостая вдруг рванулась вперёд словно бешеная, оттолкнув Игрунью. И тут что-то стукнуло Вогнутого Лба по голове, и в глазах его потемнело. На спину упала горящая ветка, его шерсть задымилась, он взвыл от боли. Порядка больше не было. Был дым, был огонь, были боль и отчаянный рёв. Вогнутый Лоб бросился прочь. Куда-нибудь прочь. Но в глазах оставалось темно. Он не заметил, как нога зацепилась за что-то мягкое, совсем маленькое и нежное. Он не видел, он только почувствовал, как другая нога утопает в тёплом шерстистом комочке. Он заревел ещё громче от ужаса. Но вдруг почуял, как Густая Шерсть убегает, одна сама, без других, без порядка. Он тут же рванулся за ней. Она теперь была его вожаком. Но она вдруг упала, с рёвом и грохотом, и помочь ей было нельзя. Вогнутый Лоб оббежал то, что лежало, и бросился наутёк дальше, но тут сверху перед ним упал камень и пробил землю как раз там, куда должна была ступить его нога. Вогнутый Лоб упал бы так же само, как Густая Шерсть, но он отчаянно не хотел падать. Он заметался в поисках выхода. С одной стороны были скалы, с другой канава с огнём, с третьей стороны наступал дым, а назад он не желал разворачиваться, назад вообще ходу не было. Только вперёд. В отчаянии Вогнутый Лоб бросился на скалу. Он в ярости ударил скалу бивнями, но скала выдержала, а один бивень нет. Вогнутый Лоб развернулся и бросился на другую скалу. Эта выглядела поменьше и вдруг поддалась. Скала зашаталась, с неё спрыгнул двуногий и побежал прочь. Вогнутый Лоб хотел броситься за двуногим, чтоб раздавить, просто взять и раздавить, но глаза мамонта смотрят в разные стороны. Один глаз видел убегающего двуногого, но другой вдруг заметил какую-то тень. Странную тень. Тень как будто звала за собой прямо в узкий проход между скалами, тесный проход выглядел очень опасным, но Вогнутый Лоб сразу послушался. Он привык к вожаку. Ему трудно без вожака. Если его вожаком будет тень — пускай тень. Лишь бы кто-то увел из этого ужаса. Лишь бы увёл.

Тень его повела. Тень оказалась хорошим вожаком. Не хуже Старой Мамонтихи. Может быть, это была уже её тень. Скукожившаяся от жара и дыма. Может быть. Вогнутый Лоб ничего не решал. Просто соблюдал порядок. Опять. Послушно бежал за тенью, повторял все её повороты и развороты. Больше не было страшно. Ведь вожак не боялся. Вожак знал, что делает, и Вогнутый Лоб не колебался, повторяя за вожаком. Больше не было больно. Сбоку вдруг выскочил двуногий со своей острой палкой, Вогнутый Лоб видел его одним глазом, и ему даже показалось, что он знает этого двуногого. Двуногий тоже как будто его узнал. Глядел на него и почему-то не метал. Второй глаз торопил мамонта дальше за тенью. И он пробежал мимо двуногого. А тот ничего не сделал. Вогнутый Лоб вдруг ощутил, что впереди уже никого нет. Тень куда-то исчезла, но дым тоже исчез и двуногие, впереди была степь, чистая, дальше — кусты, где-то за ними вода. Мамонт продолжал бежать, просто не мог остановиться. Но бежать было некуда. Без вожака — некуда. И тогда он перешёл на шаг. Он пошёл. Куда-то пошёл. Куда-то прочь.

Он вышел к воде. Как-то так само собой получилось. Он немного попил воды и сорвал несколько зелёных веточек на закуску. Но столь долгожданная река теперь не принесла Вогнутому Лбу никакой радости. Он был равнодушен. Ему уже вовсе не хотелось ни пить, ни есть. Ничего не хотелось. Он постоял у реки, как будто дремал, и побрёл назад в степь.

Его спина больше не горела, только немного ныла, а глаза давно уже вновь могли различать, но он не стремился ничего различать, он просто брёл в полутьме, куда-то брёл, и его чуткие уши как будто всё ещё слышали рёв. Этот рёв прилепился к ушам, словно сухая трава к густой шерсти. Он остался один, совершенно один, каким-то образом он точно знал, что нет больше ни Старой Мамонтихи, ни Густой Шерсти, ни Игруньи, ни кого-то ещё из его бывшего стада. Нет никого. Только он, один он, нелепый гигант в опустелой степи.

Вскоре он понял, куда бредёт. Он описывал круг, широкий круг возле страшного места, он не мог оторваться оттуда, где осталось всё его стадо, что-то незримо его звало. Но ему было страшно ответить на зов. Как будто страшно. Или просто как-то не по себе.

Обломанный кончик бивня неприятно нудил: то ли чесался, то ли даже болел. Зато рёв в ушах прекратился. Остался звон. И ещё издалека доносилась задорная песня проклятых двуногих.

Вогнутый Лоб повернул голову. И чуткие уши прилежно уловили чуждые звуки.

Могучий гигант столь огромен,

А жалкий охотник так мал.

И так глуп.

Как мог он заметить гиганта?

И он перепутал шерстистый живот

Со степной крышей, что держит небесные воды.

Он метнул копьё в крышу, чтоб отворить небо,

Чтоб потёк дождь

И напоил иссохшую землю.

Он не знал, что та крыша была лишь большим животом.

И дурное копьё протыкало крышу степи,

Так оно думало.

Но заместо воды полилась неожиданно красная кровь,

И гигант теперь мёртв.

Но охотник не тронет его, не осквернит.

Только жена его, дети и племя

Съедят плоть гиганта и заберут беспризорные кости,

Чтоб не оставить тёплого мяса гиенам,

Исчадиям тьмы.

Чтобы не гнило оно под безудержным солнцем,

Не зловонило, разлагаясь.

Прости же глупость охотника, уходящий!

Прости, великий гигант!

Понимал ли последний мамонт, о чём эта песня?.. Скорее, чувствовал. Он действительно чувствовал нечто, неизъяснимо нелепое, жуткое и щемящее. Что с его бесполезной огромности против коварства двуногих? Что с его безразмерного живота против голой степи? Что с его густой шерсти против палящего солнца? И что с его видящих глаз, его чутких ушей и умелого хобота против его одиночества? Не ему принадлежит эта земля. Не ему. И никогда не принадлежала ему, никогда. Он только гость, нелепый гость, соверґшенно нелепый под этим небом, ко всему безразличным. Он здесь в чужом стаде. А его стада нет.

Вогнутый Лоб наткнулся на странное дерево без сучьев, без листьев и без коры, но прямое и пахнущее двуногими. Метка. Знак хозяев степи. Настоящих хозяев.

На мгновение ему стало страшно, чем-то жутким веяло от этой метки и надо бы её обойти стороной, подальше — но что было терять одинокому мамонту? Он вырвал хоботом знак, переломил пополам и разбросал бивнями груду камней у его основания и даже оставил поверх свою метку, помочился... Потом он заметил деревянные резные чурбаны. Они стояли совсем как двуногие и тоже пахли двуногими. Много их тут было. Но мамонт добрался до всех. Как добрался бы он до самих двуногих, если б они сейчас ему тут попались. Беззащитные. Без огня, без камней, без острых палок. Мамонт крушил и крушил. И потом испражнился на кучу обломков и хотел что-то сделать ещё: вырвать ближнее дерево, поломать, расщепить, разнести все деревья вокруг, сколько встретит — он бы мог это сделать, вполне, ему стало бы легче — но всё равно не он был хозяином и не Старая Мамонтиха. Нет! Такой огромный, такой могучий — и не он. Ярость его опустилась так же внезапно, как и вскочила. И всё так же нелепо Вогнутый Лоб побрёл дальше, а потом вдруг свернул на голоса.

Смеркалось. Его слабые глаза различили лишь длинные тени от скал по сторонам и ликующую красную пляску огненных языков впереди. Он обречённо шагал на языки. Он не хотел оставаться один. Он намеревался присоединиться к своему стаду, куда бы оно ни отправилось. Обратно занять своё место в строю и больше не покидать никогда. Конечно, он не обманывался. Его хобот не мог обмануться. Омерзительный запах поджаренной смерти пропитал всё вокруг, даже первые звёзды. И гиена, спутница вечной тьмы, вдруг захрипела почти под его ногами. Он не стал поворачивать. Он лишь удивился, какое странное место, смерть воевала здесь даже с гиеной, смерть меняла союзґника, смерть предпочитала двуногих. И он шёл к двуногим. Сам шёл к двуногим. Пересёк цепь огней и подкрашенной тенью остановился внутри красного круга.

Двуногие засуетились. Они вовсе не ждали его. В их руках не оказалось привычных палок. Они бросились врассыпную... но они окружали его со всех сторон. А он стоял, оттопырив уши и покачивая головой. Он знал, что двуногие чувствуют его нерешительґность, и сейчас острые палки появятся, прорастут, а затем полетят в его сторону и проткнут его шкуру, его спину, живот. А после двуногие станут петь, будто пытались выпустить звёзды — он это знал, но всё так же мотал головой, потому что только двуногие могли справиться с этой безмерной нелепостью. Не преходящей.

Но разве можно предугадать двуногих? Один из них, непохожий на всех, странно одетый и сильный во взгляде, вышел вперёд и поднял руку. Этот хотел говорить, говорить с ним, Вогнутым Лбом, и он заговорил:

— Люди не станут убивать Мудрого Лба. Но и Мудрый Лоб пусть не мстит людям. Люди отдадут ему жертву. Люди вернут ему то, что принадлежит его племени.

Из-за спины странного двуногого показался Рваное Ухо. Детёныш из стада Старой Мамонтихи, из его стада, Вогнутого Лба. Сын Задиры, которой нет. А детёныш есть. Один. Без матери. Двое двуногих подталкивали детёныша сзади, но тот уже заприметил сородича, поднял хоботок и жалобно затрубил.

Вогнутый Лоб рванулся к детёнышу. Двуногие не мешали ему, двуногие тут же исчезли во тьме, только их плотный запах не мог испариться, но Вогнутый Лоб не помнил уже о двуногих. Он обнюхивал и гладил Рваное Ухо. Нежно ласкал его хрупкую спинку своим мощным хоботом, а детёныш в ответ радостно тёрся о его заднюю ногу, выщупывая своим тоненьким хоботком воображаемое вымя.

Долго так длилось. Хорошо им было обоим. Обниматься и тереться друг о друга. Как будто бы хорошо. А потом они вместе направились в степь.

* * *

Режущему Бивню не спится. В его лёгком шалашике нет боковых стен, потому ночные звуки и ночные события неукротимой рекой проносятся сквозь его укрытие.

Вот грозно и надрывно зарычал лев. И тут же нервно захихикали гиены. Осторожно оспаривают ночную власть у царя зверей... Вот воют волки. Эти сами по себе, эти самые умные, не останутся без добычи, дождутся. Люди всегда выделяют волков. Что-то влечёт их к ним, непонятное. Режущий Бивень начал было думать о волках, самых лучших охотниках, но не думается. Просто хочется слушать. Всё слушать, что происходит. А самому быть в тишине. Наблюдать. Вот раскатисто заржал жеребец. Ведёт свой табун на водопой. Вольготно сейчас в степи лошадям, когда все хищники стеклись к людям за своей долей с великой охоты... Залаяли шакалы. Громко гукнула сова. Даже кваканье лягушек с недалёкой реки достигает шалаша. Даже, кажется, слышно, как плеснул хвостом по воде огромный осётр. Медведь пришёл с гор. Или переплыл реку. Его отрывистый рык тоже участвует в ночном хоре. Скоро здесь будет много медведей, близится их пора. Здорово как, — думает Режущий Бивень. Как хорошо. Просто лежать. Просто слушать.

Заспорили люди. Вспугнули ночных птиц. Режущий Бивень не слышит причины пустяшного раздора, до него долетают лишь возбуждённые ухи и ахи, и это всё так несерьёзно, просто смешно по сравнению с тёмным, проколотым яркими звёздами, небом.

Вот красный Воитель, причина пожаров. Жирный и злобный, опасный. Нельзя с ним шутить. От него тянется через всё небо Путь Кабарги, много-много следов. Большая Звезда, где отдыхают шаманы во время своих путешествий, одна в стороне. Мерцает. Ведёт разгоґвор. На восходе вот-вот взойдёт ночное светило, скоро станет светлее. Жёлтая Утрянка, звезда влюблённых, тоже ещё не видна, однако Режущий Бивень упорно хочет её отыскать, но не может, и ему уже надоело разглядывать небо.

Смеются женщины. Задорно смеются, и этот смех... он очень знакомый. Режущий Бивень не сомневается, это смеётся его жена, Чёрная Ива.

Он приподнимается, садится, и голова его упирается в низкую наклонную крышу из свежей, густо пахнущей шкуры. Возле одного из костров неподалёку Чёрная Ива беседует со вдовой Крикливого Селезня. Вдова не смеет раскрыть рта, она бегло говорит руками, но Режущему Бивню её слова плохо видны, потому что хохочущая жена заслоняет их своей спиной. Вдова и сама улыбается. Хорошо, если даже вдовам весело.

Режущий Бивень вдруг усмехается: вот и вдова виновата, что стала вдовой, он виноват, все они тут виноваты, понапридумывали правил. Как всё это понять? О чём предки заботились? Человек должен быть счастлив — вот и все правила.

Засияло во всей красе ночное светило. Лунь, белый небесный бык, изливает на томную землю семя своих лучей, понуждая расти доверчивые травы. И доверчивые души понуждая воспарять.

Режущий Бивень выбирается из шалаша, незаметно подходит к радостным женщинам. Чёрная Ива узнаёт его свист и внезапно смолкает. Вдова настороженно смотрит во тьму, но чтобы увидеть там прячущегося, необходимы глаза совы или же нос гиены. Вдова поворачивается, подбирает с земли свой скребок и возвращается к работе. И Чёрная Ива направляется к холмистой туше, опять режет мясо, не подаёт виду, ни одного взгляда в сторону, вся в работе. Режущий Бивень ждёт.

Потрескивает костёр, прыгают красные тени по усеянной мясом траве, рычат медведи на реке, Кольцо Миров снит ночной сон, и оттого колышется тьма, плывёт в голове затаившегося охотника и клубится. Но что-то случилось у Чёрной Ивы. Сломался нож. Ай-ай. Она огорченно показывает обломок вдове, сокрушённо машет рукой и, наконец, идёт к мужу.

Она удивительно быстро находит его, ему даже не надо свистеть. Он берёт её за руку и молча ведёт к шалашу. Лунь заливает их спины мерцающим светом, вдова, может быть, смотрит им вслед, но какое им дело, они муж и жена.

Перед шалашом они останавливаются. Режущий Бивень вдруг начинает говорить торжественно, будто старейшина на празднике:

— Чёрной Иве пора подарить племени сына. Пусть и он поглядит на это чудное небо. Пусть вдохнёт аромат степных трав. Пусть увидит, сколь прекрасны могут быть женщины, как пьянеет от них голова безо всякого пива. Доколе мужу Чёрной Ивы ходить безбородым?

В серых глазах Чёрной Ивы блестят огоньки, лунные капельки:

— К чему охотнику столько слов? Проворонит всю дичь.

Он хватает её в охапку и затаскивает в шалаш. Она слегка упирается, понарошку: "Охотник же ранен... Разве можно сегодня, в такой день?.. Ведь нельзя..." Но он уже впился в её волшебную грудь, уже скинул повязку и рвётся в знойное лоно. Воздух трясётся от огненной страсти, звёзды таращатся в изумлении. Вдова Крикливого Селезня, наверное, слышит ярые вздохи, грустнеет — всему свой черёд. Её черёд прошёл, теперь пора других. И они не зевают. Высоко-высоко в мягком ласковом небе зажглась новая звёздочка. Это спорхнула розовой бабочкой душа с ветвей Древа Жизни. Увлёк её танец двух любящих тел, заметила Чёрную Иву, слилась в изнурительно сладком порыве с Режущим Бивнем.

Скользит теперь душа вниз, притянулась, назад не поднимется. Может быть, пожалеет потом. Может быть, горько заплачет. Но не существует "потом", нет его здесь, нет и не пахнет. Соблазнилась душа. Такие красивые люди. Такие горячие, сильные. Нет уже ходу назад, не сдержаться, никак не сдержаться. Спустилась душа с Древа Жизни. Вошла. Прилепилась.

А вдова Крикливого Селезня скребёт новую шкуру. Грустно ей. Одиноко. Только под утро придёт к ней на помощь товарка с новым ножом.

* * *

После такого сытного пира работать совсем не хочется. Львиный Хвост зол: надо бы всем теперь отдыхать до утра, вот как Режущему Бивню, надо бы — да нельзя. Львиный Хвост вздыхает. Ему и самому понятно, что нельзя. Будь погода похолоднее, люди бы сейчас преспокойно спали, но поскольку жарко даже ночью, приходится спешить. Люди ведь не львы, которым больше по нраву тухлое мясо. Наверное, потому львы и спят день и ночь. А людям нравится свежее мясо. Чем свежее, тем лучше. Значит, не получится поспать, покуда не разделают всю убоину. "Эх, были б мы львами, как бы сладко сейчас дрыхнули", — думает Львиный Хвост.

Львов, впрочем, не слышно. Львиный Хвост специально прислушался, но услышал только отдалённые визги гиен. У львов, похоже, другие дела. Хватает им своего мяса, не зарятся на чужое.

Но не только гиен услышал Львиный Хвост. Гораздо ближе смеётся Чёрная Ива, и этот смех просто завораживает охотника, он замер и слушает, слушает. Чудный смех у Чёрной Ивы. Всё у неё чудное, и лицо, и стать, не то что у его Черепахи. Даже и сравнивать не стоит.

Его Черепаха с укоризной глядит на мужа, словно мысли узрела. При свете костра её лицо кажется красным, как вареный рак. Нос крупный, мясистый, глаза злые, а плечи вообще широкие, как у мужчины. То ли дело у Чёрной Ивы: всё такое ладное, как антилопа в степи, как газель. И ещё Львиного Хвоста страшно злит, что жена обо всём догадывается. Наверняка догадывается. Но он ничего не может с собою поделать. Чёрная Ива его словно приворожила. Стоит только увидеть, стоит только услышать — и он потерялся. Ни о чём другом больше не думает, ничего другого не замечает.

Львиный Хвост немного постарше своего друга Режущего Бивня. И женился он на две весны раньше. Чёрная Ива тогда ещё ходила в девочках, и он её почему-то не замечал. А Черепаха была дочерью Степного Орла, очень уважаемого охотника, которого все признавали вождём. Львиный Хвост, ещё будучи мальчиком, мечтал быть таким, как Степной Орёл. Но Степной Орёл умер, а его дочь... его дочь совсем другая. Ничего в ней нет. Совсем ничего. Теперь-то Львиный Хвост понимает, что взял Черепаху себе в жёны лишь из-за славы её отца. Теперь понимает, когда Чёрная Ива стала женой его друга. И не похоже, что у них какие-то разлады, что Чёрная Ива может уйти. Не уйдёт. Не уйдёт и не станет второй женой Львиного Хвоста. Останется с Режущим Бивнем. А Львиный Хвост останется с Черепахой. Растить детей. А это, — он морщится, — быть с Черепахой как резать мясо. Нескончаемое мясо. Вроде как нужно, необходимо, а ведь так не хочется. Никак не хочется. По-другому это должно быть. Как-то по-другому.

Львиный Хвост принялся, наконец, за работу. Никуда не денешься, сквозь землю не провалишься. Сколько дней и ночей ещё резать, полосовать. Иногда просто хочется кликнуть гиен, львов, волков, стервятников — всех. Пускай помогают. А самому... Самому слушать смех Чёрной Ивы. Как же повезло Режущему Бивню. Будь он на его месте, ведь даже эти груды мяса он бы резал с радостью. Когда рядом такая жена, когда она смеётся — он бы всё делал с радостью. Он бы сам был как радость. Человек-радость.

Но Чёрная Ива теперь не смеётся. Львиный Хвост понимает: там что-то произошло. Кажется, Чёрная Ива ушла. Куда? Почему? Львиному Хвосту хочется пойти и посмотреть, прямо сейчас, но он всё же сдерживается. Мало ли куда отошла Чёрная Ива. Вернётся назад. И снова станет смеяться. А он опять будет слушать. И резать своё мясо. Резать и резать. Сколько же мяса добыли люди, как много!

Львиный Хвост теперь пытается думать о мясе, вспомнил охоту. Как шли мамонты, как всё стадо неслось за приманкой, как ловушка захлопнулась, как полетели копья. Режущий Бивень пустил свои копья, но раненый мамонт готов был убить его друга. Львиному Хвосту отчётливо вспомнился этот момент, будто вновь сейчас происходит всё то же самое. Будто медленно повторяется. Режущий Бивень смирился. Видно бесстрастие на холодном лице. Готов покинуть эту землю. Готов оставить... Чёрную Иву. Ему оставить. Ему, Львиному Хвосту. Упал Режущий Бивень, лежит, и мамонту осталась только пара шагов, чтоб растоптать, сейчас вот растопчет, Львиный Хвост всё это видит, как Режущий Бивень лежит, смирился. Но у него... у него есть копьё, он подобрал копьё и он совсем не думает о Чёрной Иве, он должен помочь своему другу, он торопится это сделать, пускает копьё — он сам не поверил, что может так бросить. Словно и не он это был. Словно Степной Орёл вдруг вернулся на миг, чтоб ему показать. Попал мамонту прямо в глаз. Поразил сходу. И спас друга. Любой другой на его месте гордился бы, ходил с выпяченной грудью, а он... он только вздыхает. Ну что... Кому это надо? Его Черепахе? Или Чёрной Иве? Ведь её мужа он спас. Чёрная Ива не станет вдовой, он не услышит её рыданий, он будет слышать её смех, прекрасный смех, без которого...

Львиный Хвост по-прежнему не слышит смеха Чёрной Ивы. Она всё ещё не вернулась. Надолго ушла. Куда же так надолго? Неужто отдыхать пошла к мужу? Не может такого быть, Львиному Хвосту не верится, но сердце в груди забилось так гулко, что, кажется, выскочит. Выскочит и ляжет в кучу к другим сердцам, уже нарезанным.

Львиный Хвост вновь вспоминает охоту. Хочет представить, что было бы с Режущим Бивнем. Хочет представить, как он не подобрал копья, оставил валяться на окровавленной земле. Хочет такое представить, но не может. Не может представить, как Чёрная Ива стала вдовой, не может представить, как он говорит: "Жена моего друга пусть станет моею женой". Думает так, но представить не может. Не представляется это. Ерунда всё. Досадная выдумка. Он ведь всё же охотник. Он же всегда хотел быть похожим на Степного Орла. И он стал похожим, он правильно сделал, он даже не думал об этом тогда, ни капельку, совершенно не думал... Интересно, знает ли Чёрная Ива, что это он спас её мужа. Наверное, знает. Наверное, даже ему благодарна за тот бросок. Хотя... Разве принято вообще о таком рассуждать. Охотник действует как охотник — и всё. Иначе он не охотник. И Чёрная Ива наверное думает, что Режущий Бивень тоже бы так поступил. Наверное, о другом совсем думает. О том, как вонзил копьё спасённый Режущий Бивень. О муже своём думает, не о других. И сейчас она с мужем. Да.

Львиный Хвост больше не сомневается, что Чёрная Ива пошла навестить своего мужа. Слишком долго отсутствует. Чересчур долго. Но что они там могут делать? Ведь Режущий Бивень должен уже спать, ведь он был ранен и устал после охоты. Что же они делают? Что?

Львиный Хвост чувствует стыд. Он только теперь заметил, что уже отложил в сторону нож, распрямил спину и напряжённо вслушивается. А Черепаха опять глядит на него с укоризной, красная, как рак, нет бы гордилась, она ж его попрекает своим отцом, но вот он на охоте спас другого охотника от неминуемой смерти, как часто делал и её отец, он, её муж, тоже это сделал, но она всё равно попрекает, презрение в глазах, будто он, будто он... и вправду не поднял того копья. Нет, Львиный Хвост не глядит больше на жену, отвернулся. Всё же ему стыдно. Подобрал свой нож, согнулся, опять мясо режет. Пусть только жена отвяжется. Как и все он работает. Как и все, кроме Режущего Бивня. Который спит... Или... Или... Нет, Львиный Хвост отшвырнул нож:

— Черепаха пусть подождёт. Надо до ветру сходить.

Пошёл "до ветру". Жена в спину глядит, прямо прожигает. Круг надо сделать побольше. Подальше от костров отойти. А потом. Потом он встретит Чёрную Иву, как та возвращается. Она вздрогнет сначала от неожиданности, но после засмеётся. "А, это рыжий охотник... Как поживает рыжий охотник?" Она так ему скажет при встрече, как всегда говорит, ноги сами уже туда заворачивают, где она должна быть. Но её всё ещё нет. Не возвращается. Шаги становятся вкрадчивыми, медленными, а уши так чутко вслушиваются, прямо до звона, вслушиваются, вслушиваются — и уже слышат. Действительно слышат. Чёрная Ива стонет в любовном угаре, так сладко стонет, а Режущий Бивень грузно ухает, весь выкладывается, до последнего, всю свою силу вложил, всё, что осталось. Чёрной Иве так хорошо, так хорошо — а Львиному Хвосту так плохо, просто противно. Он остановился, он не знает, что делать, ему стыдно, он не должен это слушать, он понимает, что не должен, что ему стыдно — но он не может не слушать. Он даже хочет подойти ещё ближе, кашлянуть, зашуметь, как-нибудь сделать, чтоб они услышали, чтоб и им стало стыдно, чтоб они остановились, чтоб Чёрная Ива вернулась к работе, чтоб стала смеяться, опять смеяться, а не стонать. Нет, не стонать. Смеяться. А он будет слушать.

Но стоны уже смолкли. Сделали дело. Теперь отдыхают. Обнявшись. А Львиный Хвост всё стоит и прислушивается. Стыдно ему. Но стоит. Вдруг вспомнил про Черепаху, и даже вздрогнулось. Как-то холодом проняло. Показалось, что та тоже сзади стоит. Как он слушает их, так та слушает его. Медленно оборачивается Львиный Хвост, очень медленно, так ему стыдно, так боится увидеть жену, но не видит. Всё же смутно что-то мелькнуло во тьме. Будто тень. Ночью — тень? Может быть, померещилось. Или та похитрее. Скрылась уже в темноте. Стыдно Львиному Хвосту. Скрылась, не скрылась жена — всё равно стыдно. Перед самим собой стыдно. Опустил голову, пошёл назад.

Будет резать мясо. До самого утра, и дальше. Сколько нужно. Не покладая рук.

* * *

Он просыпается на рассвете. Пепельное небо зарделось, что красна девица, а над самой землёй стелется лёгкая дымка тумана. Холодно. Режущий Бивень замёрз.

По привычке, прежде чем встать, он вспоминает свой сон. Сон снова был странным.

Он бродил по миру из костяных фигурок. Он расставлял фигурки по местам, одни зачем-то двигал, другие почему-то убирал. Фигурку земли он тоже убрал. Фигурка эта почему-то была круглой, как шарик, но он знал, что это — земля. Вся земля, какая только есть. Он захотел её переставить в другое место — и выронил из рук. Шарик раскололся, из него во все стороны потекли слёзы, а потом вообще стала плакать... Чёрная Ива. Ничего ему не понятно про этот сон. Нехорошее что-то. Тревожное. Но не к шаману же обращаться. Запрет он всё же нарушил. Серьёзный запрет. Для них серьёзный, а для него — глупый. Но всё же... наверное, ему надо проведать ту фигурку, что он спрятал в развилке дерева. Оставил там одну. А вдруг она упала?.. Что-то случилось, наверное. Надо проведать, — думает Режущий Бивень, но утро такое спокойное, тихое, и всё вокруг тоже — мало ли что ему там приснилось. Забыл он уже.

Он вылазит из ночного укрытия, разминает кости, потягивается. Обе повязки на его теле ночью свалились, скоро открытые раны привлекут мух.

Чёрная Ива находится на своём месте. Она выглядит сонной, какой-то задумчивой, но руки её не утратили прежней ловкости. Вдова Крикливого Селезня неутомимо скоблит, подошедшего Режущего Бивня будто и не заметила, только усерднее стала тереть разостланную шкуру.

— Чёрная Ива пусть сделает мужу повязки. А потом идёт спать. Режущий Бивень будет работать.

Чёрная Ива послушно подходит, осматривает раны мужа, чутко гладит рукой, в глазах замелькало лукавство:

— Стра-ашные раны. Надо сбегать к Болотной Выдре за листьями.

Она упорхнула, как птичка; вдова Крикливого Селезня занята делом. Режущий Бивень садится на мягкую стопку сложенных шкур.

День будет тёплым. Один из последних дней лета. Совсем не хочется вспоминать о работе, которая рядом, которая ждёт не дождётся. "Надо напомнить Чёрной Иве, что пора подновить зимние шкуры", — думает Режущий Бивень. Как будто без этого мало забот.

У реки поёт иволга. Красивая птица, Жёлтое Брюшко. В утренней прохладе её присвист словно нарезан кусочками, и каждый кусочек изящен, как большеглазый детёныш газели, как сама птичка. Или как Чёрная Ива. Можно слушать и слушать.

И Режущий Бивень слушает. Совсем забылся. Будто унёсся куда-то, как птаха, и порхает над степью. Видит сочные травы, цветы, видит негу земли, чувствует все её ароматы. Как хорошо! И ведь так уже было, откуда-то он всё это помнит, где-то встречал, может быть, там, на полях блаженной охоты.

Но смолкла иволга. И Режущий Бивень вернулся из своих странствий. Чует другой аромат. Мясом пахнет повсюду. Сырым неразделанным мясом. И первые мухи уже зажужжали. А где-то тут отложен его нож. Резать надо ему. Много резать. Нескончаемо много.

Чёрная Ива возвращается с другой стороны. И зовёт отойти.

Она принесла свежие повязки и вместе с ними плохую новость. Заболел Чёрный Мамонт. Внезапно заболел.

Она не договаривает до конца, но Режущий Бивень легко угадывает её дальнейґшие мысли. Они виноваты. Нельзя было этой ночью им спать вместе. Духи прогневались.

— Нет, Чёрная Ива, — говорит он вполголоса. — Какая духам разница... — но, возможно, разница всё же и есть. Эти странные сны... Не в его силах знать до конца. Если Чёрному Мамонту не полегчает, он, пожалуй, вечером сходит к шаману поговорить. Пока же нет причины для беспокойства. Даже как будто кто-то где-то внутри сказал: "Этот пускай болеет. Побольше". Ведь Чёрный Мамонт — соперник. Но Режущий Бивень не соглашается сам с собой. Так нельзя думать.

Чёрная Ива приладила мужу повязки и теперь может идти спать. Режущий Бивень остаётся работать вместе со вдовой.

Вовсю занялся день. Рыжее солнце вскарабкалось выше скал, по остывшей за ночь земле задвигались тени. Проснулись вороны, наполнили воздух своими сплетнями, застрекотали в траве кузнечики. Занял привычное место высоко в небе стервятник, жадно следит за людьми, где оставят отходы. Однако там дежурят волки, лишь проворным воронам иногда удаётся что-нибудь отщипнуть, стервятник не может спуститься на землю. Коршун тоже не может спуститься, и потому гоняет ворон, одну подбил на лету, только серые перья посыпаґлись ворохом вместе с бешеным граем вороньей стаи.

Мужчины собрались в кучку, о чём-то напряжённо толкуют. Режущий Бивень откладывает нож. Наверное, они обсуждают состояние Чёрного Мамонта. Ему тоже полагается осведомиться.

При его приближении разговор смолкает как по беззвучной команде. Никто не смотрит ему навстречу, все заняты чем-то своим и очень секретным. Разглядывают стороны света, наблюдают за вороньей кутерьмой.

Режущий Бивень останавливается, не дойдя пары шагов. Они говорили о нём, это понятно, раз так все разом смолкли. Львиный Хвост, его друг, этот вообще отводит глаза в сторону, будто стыдится. Стыдится сознаться. Да, они с Чёрной Ивой нарушили запрет. Нельзя спать с женой, когда на охоте и перед охотой, а раз мясо ещё не разделано, охота считается незавершённой. А Режущий Бивень спал с женой. А Чёрный Мамонт главный на этой охоте, он тут за всё отвечает. Вот и ответил перед духами за нарушение, за проступок одного охотника и его жены. Так они все наверняка думают, это они, должно быть, и обсуждали, и Режущий Бивень уже торопится проскочить мимо, не к ним вовсе он шёл, а по своим делам, дальше.

Но Львиный Хвост вдруг говорит ему в спину:

— Один охотник только что нас покинул. Главный.

Режущий Бивень всё-таки останавливается. Один охотник — это, конечно же, Чёрный Мамонт, теперь его имя нельзя произносить вслух, чтобы не отвлекать его душу. Режущий Бивень оборачивается к остальным, они все глядят на него, все как один, и в их глазах видится осуждение. Они осуждают его, они винят! Режущий Бивень отрывисто буркает: "Да!", — и спешит прочь. До ветра. Ему не важно, что они там о нём думают.

Вдова Крикливого Селезня всё так же скоблит. Режущий Бивень останавливается прямо напротив неё, и слова его злы:

— У женщины длинный язык.

Вдова вздрагивает при его голосе, но тут же тень робкой улыбки крадётся к её губам. Её широкое и немного скуластое лицо ещё без морщин, а если разгладить спутанные сальные волосы, помыть и причесать — вдова вполне бы могла вдохновлять отдельных охотников на новые подвиги. Но не Режущего Бивня. И она об этом догадывается. Грустно вздохнув, распрямляет спину и, не выпуская скребка из руки, отвечает быстрыми жестами: "Язык женщины вырван. Женщина в скорби".

Режущий Бивень не станет ругаться с женщиной. "Иди спать!" — это всё, что он может сказать. Вдова безмолвно с ним соглашается, не прекословит, уходит. Он остаётся один. Ему нужно к шаману.

* * *

Вогнутый Лоб и Рваное Ухо медленно шествовали по степи. Взошла луна, раздвинула звёзды, посеребрила траву под ногами двух мамонтов. Детёныш немного прихрамывал, поэтому Вогнутый Лоб еле передвигался, приноравливаясь к нечёткой походке мамонтёнка. Рваное Ухо родился прошлой весной и ещё сосал молоко. Должен был сосать. Вогнутый Лоб не мог достать ему молока, не мог заменить Задиру, но возле реки растут мягкие сочные кустики, очень нежные — и детёныш, наверное, сможет их есть.

Всё теперь изменилось для огромного мамонта. Быстро так изменилось. Он был вожаком! Он отвечал. Отвечал за своё стадо. И пусть, помимо него, в этом стаде был лишь один малыш-сирота, мамонты всё равно не умеют считать. Стадо есть стадо. А стадо с детёнышем — вообще особое стадо. И именно такое, особое, стадо вёл теперь Вогнутый Лоб.

У мамонтов прекрасная память, в их огромной голове умещается всё, всякая мелочь о степной жизни. Вогнутый Лоб никогда не чаял быть вожаком, это не удел самцов, это удел самок, таких, как Старая Мамонтиха или Густая Шерсть; самцы же, окрепнув, обычно уходят и любят бродить в одиночку — потому и не помнил Вогнутый Лоб, чтоб когда-нибудь самец вёл детёныша, но что с того? Вот он вёл. И всё сразу снова оказалось на своих местах. Некогда было теперь Вогнутому Лбу тосковать, некогда было вспоминать. Теперь он должен был отвечать. Отвечать за детёныша. И ему это было по душе. Как раньше было по душе идти под руководством Старой Мамонтихи. А потом должно было стать по душе бродить одному. Но теперь стало другое. Он вёл детёныша. Он отвечал за своё стадо. Он готов был ответить. Ответить всей своей недюжинной силой: мощными ногами, цепким хоботом, крепкими бивнями. И даже ещё кое-чем. Чем-то таким, о чём знает лишь сердце, не голова. Не было больше никаких сомнений. Не было ничего, кроме ответственности.

Впереди запахло львами. Стая львиц вышла на охоту. Вогнутый Лоб остановился, и Рваное Ухо тоже послушно замер между его передних ног, а львицы приближались. Они заметили мамонтёнка и быстро окружили Вогнутого Лба. Хищные глаза светились холодґными зеленоватыми огоньками, из ноздрей вырывался зловонный пар. Они скалили зубы, рычали, дразнили большого мамонта. Вогнутый Лоб знал, что ни один зверь, кроме двуногих, не посмеет на него напасть, покуда он держится на ногах, поэтому львиц он не опасался. Но у тех был другой план. Они намеренно дерзили гиганту, рычали, делали ложные выпады, ожидая, когда же он бросится наказать наглецов и хоть на мгновение оставит детёныша позади. Вот тогда львиная свора не упустит момента, в мгновение ока набросится на малыша, и покуда гигант сообразит, как жестоко его провели, всё будет кончено. Бездыханный трупик останется на холодной земле, истекая кровью; большому мамонту, рано или поздно, придётся его оставить хитрым победителям. Так вполне могло быть, будь Вогнутый Лоб чуть посильнее. Конечно, львицы вели себя чересчур нагло, конечно, кровь его закипала и даже обломанный бивень рвался в атаку. Однако сегодня выдался тяжкий день и слишком много свалилось на крепкие плечи гиганта. Его ноги просто примёрзли к земле, и поэтому ничего не получалось у львиц. Их вожак, огромный рыжегривый лев, яростный и бесстрашный, всё ещё спал вдалеке, и только визг поверженной львицами жертвы мог бы его разбудить. Вот тогда бы он быстро явился за своей главной долей добычи. Но теперь без него львицы трусили. Даже Сильная Лапа, первая среди равных, сплошь одни мускулы, да ещё когти, зубы и отвага, даже она лишь подскакивала к шерстистым столбам и не могла впиться, вонзить зубы в ногу, чтобы гигант заревел и взвился от ярости, не стерпел, кинулся мстить. Нет, так не получалось, и Сильная Лапа, порычав для острастки, отступила во тьму. Вся львиная стая повернула за ней. В степи много добычи полегче. Мамонты двинулись дальше своей дорогой.

Вогнутый Лоб и теперь не торопился, не подгонял малыша. Львы не вернутся. А если вернутся, всё равно он детёныша отстоит. Никто никогда не сможет их разлучить. Никто не порушит их стадо. Ни львы, ни гиены, ни волки — никто.

Заржали лошади, застучали копыта. Завизжала несчастная жертва. Должно быть, Сильная Лапа вцепилась ей в горло... Вогнутый Лоб почуял Рыжегривого. Грозный убийца горделиво шёл в ночной мгле. Спешил к своим львицам. Львицы всего лишь большие детёныши в сравнении со львом. Одним своим рыком разгонит лев всю стаю львиц и первым набросится на поверженную добычу. Вогнутый Лоб не раз уже видел такое. Но никогда той добычей не были мамонты. И никогда Рваное Ухо не будет добычей, ничьей, покуда он жив. Никогда.

Вогнутый Лоб засмотрелся на не обращавшего на него внимания льва и вдруг заметил нежданное. По следам льва скользит тень. У мамонтов плохое зрение, слабое. Слабое для обычных вещей. Но не обычное они хорошо видят. Та самая тень, что спасла мамонта, теперь двигалась по следам льва. Та самая тень, что была вожаком, что вела за собой. Вогнутый Лоб даже нечаянно дёрнулся следом. Но тут же опомнился. За ним ведь малыш. Он сам теперь вожак. Он не может следовать за другими вожаками, он должен с ними расходиться. Куда тот идёт? Следом за львом? Никак не нужно мамонтам следом за львом. Свой путь у них. Подальше ото львов.

Не послушался Вогнутый Лоб тени. И правильно сделал. Вскоре послышались визги гиен. И эти спешили туда же — за львом. И за тенью. С гиенами Вогнутому Лбу не хотелось встречаться ещё больше, чем со львами. Много их, они хитрые. И коварные. Могут что-нибудь выдумать мерзкое. Как двуногие. Вогнутый Лоб прибавил шагу, спеша удалиться от гиеновой тропы. Как будто получилось. Не заинтересовались ими гиены. Детёнышем не заинтересовались. На этот раз. Можно пока успокоиться большому мамонту.

Они идут хитрым путём. Как хитрила когда-то Старая Мамонтиха, так хитрит теперь и Вогнутый Лоб. До реки совсем близко, но и до двуногих близко тоже. Конечно, двуногие станут думать, что мамонты поспешили к реке, к которой так долго стремились. Так будут думать двуногие — и просчитаются. Потому что мамонты сделают крюк. Сначала они сделают маленький крюк, потому что им всё же нужно напиться перед дальней дорогой. Они напьются, поедят и быстро пойдут дальше, чтобы сбить с толку врагов. Они пойдут прямо в степь, будто хотят вернуться к местам зимовки, будто заранее спешат туда, ведь им теперь долго идти с малышом. Они обманут двуногих. Они отойдут подальше в степь, затем свернут к предгорьям и снова выйдут к реке, только как можно дальше от людей. Так наверняка сделала бы Старая Мамонтиха, и так без неё сделает Вогнутый Лоб. Не зря же двуногие прозвали его Мудрым Лбом. Им больше не выследить мамонтов. Никогда.

Незадолго перед рассветом они остановились. Детёныш серьёзно устал, а Вогнутый Лоб хотел спать. Детёныш улёгся между передними ногами взрослого мамонта, и тому пришлось спать стоя. Мамонт умеет спать стоя, и ему даже снятся высокие сны, но на этот раз Вогнутый Лоб только дремал, не смыкая глаз, потому что львы бродили неподалёку и гиены хихикали где-то рядом со львами. Они разбирались между собой, грызлись за добычу. Покуда у них есть добыча, большой мамонт мог отдохнуть.

А когда рассвело, степь накрыл холодный туман и надолго сбил запах реки. Всё спряталось от глаз мамонта и ничего не манило. Детёныш сладко спал, Вогнутый Лоб не стал его будить.

* * *

По обычаю, шаман разбил свою палатку на закатной окраине лагеря. Сразу за палаткой вздымается пологий холм, за которым в лощине болото, ещё дальше к ночной стороне соединяющееся с рекой. Очертания холма полностью съедены густым туманом, а вот из болота в лощине позади холма как будто доносится кваканье. И это кажется странным. Никогда раньше не слышал здесь кваканья Режущий Бивень. Может, это другие лягушки, не из болота?

Он остановился перед пологом временного укрытия, собирается с мыслями. Но низкий полог откидывается сам, изнутри возникает искореженное глубокими морщинами лицо Большой Бобрихи, бездетной жены шамана. У неё на диво редкие белесые брови, такие обычно бывают у лгунов, у тех, кто лишён стеснительности.

— Шаман беседует с духами. Подожди пока там, — она протягивает руку в туман, где, как знает пришедший, вкопана в землю специальная сосновая чурка для отдыха.

Режущий Бивень садится. Похоже, сидеть тут ему долго. С шаманом всегда так.

Он думает о Чёрном Мамонте. Ведь он недолюбливал его. Однако никогда между ними не было стычек или плохих слов. Никогда. Но на Осенних Оргиях, на большом празднике, когда все сходят с ума, когда любой может сойтись с чужой женой и даже с женщиной из своего клана, и даже с собственной матерью — на Осенних Оргиях Чёрный Мамонт гонялся за едва созревшей Чёрной Ивой и овладел ею при всех. Режущий Бивень стоял в стороне, будто бы веселился, но не мог глаз отвести от этой пары. "Какие они чужеродные", — морщился он. "Зачем она с ним?.. Какой глупый праздник". Степная Лисица тянула его, стремясь повалить, а он отбивался шутливо и тайком наблюдал. И когда взял он Степную Лисицу, когда она его взяла, он всё ещё думал о чужеродности. О несовпадениях жизни. Тогда уже он решил, что возьмёт Чёрную Иву в жёны. И клялся себе, что никогда не отпустит её на Осенние Оргии. Никогда.

И вот теперь Чёрный Мамонт почему-то умер. И они думают, это из-за того, что Режущий Бивень нарушил запрет, спал с женой. Режущий Бивень усмехается про себя: сколько глупостей у людей накопилось. Цепляются за старое, как древние старухи. Какой такой запрет он нарушил с Чёрной Ивой? Запрет касается охоты и подготовки к охоте. А после охоты вроде бы и нет уже запрета. Или всё-таки есть, пока не разделано мясо? Наверное, есть, шаман сейчас скажет, но всё равно, что бы тот ни сказал, всё равно Режущий Бивень не согласится, он заранее знает, что не согласится. Он спал с женой, когда по-ихнему нельзя, и от этого умер другой охотник? Нет, у него есть своя голова на плечах, никогда он не поверит в подобную чушь, нет здесь никакой связи, и пусть шаман говорит всё что хочет. Он не поверит. И не согласится. Нечего даже и думать об этом. Нечего думать.

Из чума шамана раздаётся негромкое пение. Похоже, Большая Бобриха не соврала, — думает Режущий Бивень. Шаман и вправду беседует с духами и что-нибудь такое может выведать. Что-нибудь не хорошее для Режущего Бивня. Например, то, что он желал Чёрному Мамонту болезни. Ведь желал же. И теперь Режущему Бивню за это стыдно. И даже немного боязно. Получается, всё же есть у них основания, чтобы его обвинять. Наверное, есть. Или всё-таки нет? Он запутался. Что там такого он нажелал? Просто случайная мысль, даже не высказанная вслух. Кто может о ней догадаться, кто про неё узнает? Никто. Стало быть, ерунда. Не виноват он. И поддаваться не станет. Противиться будет. Не удастся им его одурачить, не получится!

Он так говорит себе: не получится. Но он не уверен. Может ли шаман знать его тайные мысли? Возможно, что может. Шаман не как остальные. Всё чудно у шамана. Всё по-другому. И оттого Режущему Бивню боязно перед ним. Он хоть и думает иногда, что шаман уже стар и зачастую привирает, поддерживая людские глупости и дурацкие запреты — Режущий Бивень так думает, но против шамана он не пойдёт. Так прямо в лоб ни за что не пойдёт. Потому что Еохор может внушить жуткий страх одним своим взглядом. И может таких чудес натворить, что у любого волосы встанут дыбом. Да, так.

Режущий Бивень не доверяет шаману. Он считается другом шамана, он вырезает для Еохора фигурки из бивня, из дерева, когда тот попросит, но не доверяет. И никогда не доверял. Как не доверял его отец.

Режущий Бивень вспомнил отца. Говорят, он похож на него. Его отец часто был хмурым, ругался. Его отец спорил с шаманом. У отца было две жены, его мать и вторая жена — шаману не нравилось, что у отца две жены. Шаман говорил, что отец слишком зависит от женщин. А отец возражал, что сам шаман зависит от своих запретов. Отец часто ругался. На всех и на всё. "У меня две жены и всего один сын. Две жены, один сын! Потому что такие порядки. У людей такие порядки. Нельзя спать с первой женой, нельзя со второй. Нельзя есть этого, нельзя делать то. Нельзя, нельзя. Когда можно? Когда ничего уже не захочешь — тогда у нас можно. Когда не хочется — можно. А когда хочется — нельзя. Как специально, всё наоборот. Чтобы люди не плодились. Чтобы жили скромно. Скромнее львов, скромнее гиен. Как неприметные муравьи". Примерно так отец говорил. И сейчас Режущему Бивню вспомнились слова его отца. Ведь он с ними согласен, с этими словами согласен. Полностью.

Его отец ходил к тудину, Степному Орлу, и жаловался на шамана. Тудин — это тот, кто толкует шамана, кто может проверить шамана, если захочет. Сейчас у людей нет тудина. Ушёл от них Степной Орёл. Ушёл и отец Режущего Бивня. Ушёл в метель и не вернулся. Вместе с обеими жёнами. Вместе с матерью.

Неприятные думы. Режущий Бивень прислушивается: как там в жилище шамана? Пение стихло. Полная тишина. Что же делает Еохор? Что он там делает? Режущему Бивню хочется встать и напомнить о себе, позвать шамана — сколько ему тут сидеть! Хочется встать, но не встаётся. Боязно. Как он посмеет, что скажет? Может быть, просто закашлять, он хочет закашлять, но и это не получается. Не получится по-настоящему. Сразу будет понятно, что врёт. Шаман догадается. А шаман и так на него злится. На Чёрного Мамонта злился тоже, Режущий Бивень сам видел, как злился, когда они сошлись у столпа, когда шаман почему-то не хотел подавать знак, а Чёрный Мамонт хотел. Еохор завидовал славе Чёрного Мамонта, как раньше завидовал славе Степного Орла. И его отца Еохор недолюбливал. И как такому можно доверять? Как Режущий Бивень может доверять шаману? Он должен хитрить, гнуть своё. Сам шаман недолюбливал Чёрного Мамонта, сам шаман, может быть, так хотел, чтобы тот заболел, чтобы тот даже умер, а теперь выйдет так, что обвинят Режущего Бивня, уже готовы обвинять. Всё подготовлено, заранее всё продумано у шамана. Он виноват, он, Режущий Бивень!

Режущий Бивень опять хочет вскочить. Он полон негодования. Надо с этим покончить. Надо ему прямо высказать Еохору всё, что он думает. Прямо высказать. Прямо сейчас!

Но "прямо сейчас" не получится. В палатке шамана снова запели, шаман как будто запел или даже не он, не узнать сразу голоса, деревянный какой-то, как варган — не по себе Режущему Бивню от этого пения, хочется уши заткнуть. Слышит, Паю зовут. Дух-помощник такой у шамана. Девочка Пая. Под мышкой сидит. Будто бы может всё видеть. И все мысли видеть, как на ладони. Всё знает, что люди думают. И про Режущего Бивня всё может видеть. И... совсем у него похолодело в груди, а поджилки трясутся. В самом деле, трясутся. Ведь он желал зла Чёрному Мамонту. Он не хотел допустить, чтобы тот опять овладел Чёрной Ивой на оргиях. Он желал зла, он дурного желал Чёрному Мамонту, Пая расскажет об этом шаману, и Еохор будет прав. Не отвертеться тогда Режущему Бивню, никак не отвертеться. Теперь все скажут, что он специально нарушил запрет, он хотел навредить — и у него получилось. Так теперь все они скажут: у него получилось.

Режущий Бивень хочет уйти. Убежать куда-нибудь в туман, спрятаться. Ото всех спрятаться. Но как может он спрятаться? Будет только ещё подозрительней. Как может он спрятаться? Туман скоро рассеется, а он... разве может он бросить Чёрную Иву? Вот он сейчас спрячется, а она?.. Он же должен её защищать в первую очередь, а с ним пускай делают что хотят, но её он в обиду не даст. Может быть даже они с Чёрной Ивой уйдут. Вдвоём уйдут из племени. К горным братьям отправятся. Он не смирится и не позволит её наказать. Лучше уйдут.

Режущий Бивень снова вспомнил отца. Отец тоже всегда говорил, что уйдёт. Не нравились отцу людские порядки. Говорил, что однажды уйдёт с обеими жёнами. И сына с собой заберёт, если сын с ним захочет. Хмурится молодой охотник. Хмурые воспоминания. Всё ведь так и получилось, как отец говорил. Ушёл с обеими жёнами. Ушёл и не вернулся. Только сына не взял.

Вздыхает Режущий Бивень. Опять всё то встало перед глазами. Всё как сейчас. Воет, ярится ветер. Метель. За шкурами чума пурга, а его мать пошла за дровами. Никто не ожидал таких сильных холодов, многие поленились запасти много дров. Вот и его отец поленился. Теперь нужно собирать в снегу. Теперь что-то случилось неладное. Матери долго нет. Только ветер ярится за чумом. Он хочет встать и пойти помочь матери, ведь той надо помочь, но отец хмурится. Это женское дело. Отец глядит на вторую жену, на Кислую Ягоду — пускай эта идёт, пусть поможет. Клубы снега врываются в чум. Кислая Ягода вышла и долго не может прикрыть за собой полог. Не получается. Ветер мешает. Долго не получается. Но отец не поможет. Хмурый сидит, не шевелится. Женское дело. И он тоже сидит, не шевелится, слушает ветер. Слушает, слушает. Как шаманское пение ветер, что-то тот навевает. Что-то непостижимое. Отец хмурится. Скоро погаснет очаг, нужны дрова, а обе женщины не возвращаются. Его мать не возвращается! Он вскакивает. "Принесу дров!" Но отец отстраняет его, выставил руку. "Женское дело!" Что-то неладное. В этом есть что-то неладное, что-то не так, что-то будет плохое, у него замерло сердце, не бьётся, один только ветер ярится, и в чуме синяя мгла. Огонь угасает. Отец сам встаёт. "Сиди тут, не выходи! Не оставь чум пустым!" Это ему. Как приказ. Не выходи! Не оставь чум пустым, без огня в очаге и без человека. Кто охранит тогда наше жилище? Злые духи прорвутся. Не выходи! Но ведь что-то случилось. Он чувствует: что-то случилось. Что-то неладное. Отец вышел наружу, полог закрылся, совсем темнота. Только ветер ярится за шкурами. Воет, свистит. Словно стая волков. Словно гиены им подхихикивают. Воет, свистит. Отца тоже нет. И отец не возвращается. Он сидит. Укутался в шкуры. Сидит. Что ему делать? Отец приказал не выходить. Не оставлять чум пустым. Нельзя делать такого. Он не может ослушаться. Он не должен ослушаться. Раз отец так сказал, он останется. Раз отец так сказал... Чтоб не злился...

Их нашли всех троих. Всех троих рядом. Всех троих вместе. Даже не он. Это не он их нашёл. Он сидел до утра. Он будто обледенел. Его сердце обледенело. Он не мог допустить, что отец скажет: единственный сын — и тот не послушался. Он не мог этого допустить. Он послушался. Он как снежная баба сидел, окоченелый. И потом его вывели. Он ничего не понимал. Он заболел. Шаман его долго лечил. Он жил у шамана. Большая Бобриха лечила, безбровая, Большая Бобриха была как мать. А шаман — как отец. А он... он послушался, он послушный, он самый послушный, он не нарушил запрета отца, он остался сидеть.

Холодно Режущему Бивню. Как тогда холодно. Или... Нет, ему стыдно. Как будто даже слеза по щеке прокатилась — и ему стыдно. Не плачут охотники. Не бывает такого. Когда кто-то видит — не плачут. Но кто его видит? Разве что Пая. Пусть видит. Ему всё равно. Пусть будет, что будет. Ему всё равно.

Режущий Бивень смахнул слезу, огляделся вокруг. Туман стал редеть. Шаман не поёт. Или неслышно поёт. Он дождётся шамана. Раз решил, то дождётся. Но не послушается. Хватит уже. Не послушается!

* * *

Река продолжала спать. Величавой, ей некуда торопиться. Ведь голод и жажда не гложут её. Вогнутого Лба уже загодя очаровывало это спокойствие. Ни малейшего колыхания, никакой ряби не заметно на гладкой блестящей поверхности. Словно тонкий первый ледок игриво пробежался. Но до ледка ещё далеко.

Два мамонта, огромное шерстистое чудище и малыш, вступили в воду, и небольшая волна полукругом заскользила от ног гиганта, но вскоре затихла, не докатясь и до середины застывшего потока.

Вогнутый Лоб взболтал хоботом воду, потом опустился на передние ноги и стал шумно пить ртом, подавая пример малышу. Стоявший позади Рваное Ухо прилежно повторил его манёвр и тоже напился.

Они вышли на берег. Кругом росли ивы, сочные и вкусные, будто плачущие от обиды за свою никому не нужную вкусноту, но теперь они дождались, наконец, почитателей и хором испускали радостный аромат. Большой мамонт ловким хоботом срывал над водой самые нежные веточки с длинными узкими выгнувшимися листочками и предлагал малышу прямо в рот. Тот хватал веточки и жевал, как мог, своими ещё незрелыми зубами. Вогнутый Лоб, покуда малыш разжёвывал очередную порцию корма, иногда успевал набить ветками и собственный огромный рот. А когда малыш как будто насытился, начал выказывать приґзнаки лени, выплёвывать жвачку, топтать ногами, тогда они двинулись по пологому склону от берега. Ещё не стало жарко, день только распалялся. Вогнутый Лоб ничуть не насытился, его безмерная утроба сердито урчала, но он не мог сейчас думать о себе. Он наложил большую лепёшку помёта и стал его перебирать и пихать в рот, чтобы малыш повторял его действия, чтобы хлипкий живот малыша не скрутило от взрослой пищи. Так всегда делали матери маленьких мамонтов, и Вогнутый Лоб теперь старательно подражал всем их действиям. И малыш его послушался. Приправил желудок взрослым помётом и вновь захотел кушать по-настоящему. Они отправились дальше. Вогнутый Лоб искал подходящий корм для малыша, самый лучший, наивкуснейший. Звонкие трели дроздов насторожили его внимание. Несколько пёстрых птичек порхнуло над головой, и Вогнутый Лоб повернул вслед за мимолётными всплесками. Раскидистое оранжевое деревце полыхало на взгорке. Как раз то, чьи сладкие ягоды до одури нравятся мамонтам. Рябина.

До самого полудня обрывал Вогнутый Лоб спелые красные гроздья, налитые кровью земли. Ничего не осталось дроздам. Зато животик Рваного Уха вздулся от сытной еды, он стал икать и забыл про купание, ему хотелось играться. Детёныш пытался поднять хоботком сломанную ветку, но слабый хоботок плохо слушался, ветка не поддавалась. Тогда большой мамонт пришёл на помощь: перехватил у детёныша ветку, поднял, помахал, потом водрузил себе на голову, как рога. Забавно, наверное, он смотрелся, мамонт с рогами, детёнышу нравилось, да и самому большому мамонту нравилось тоже. Разойдясь, он вдруг выдрал с корнем целое деревце, молодую рябинку, и запросто вскинул себе на спину, чтоб иметь теперь гриву, огромную, больше львиной; но детёныш уже на него не смотрел. Детёныша сморил сон. Рваное Ухо свалился под одним из уцелевших деревьев, дававшим слабую узорчатую тень, и уснул. Старший мамонт не успел даже набросать мягких веточек ему под голову. А теперь было поздно. Рябина упала на землю со спины мамонта и больше его не интересовала. Он и сам хотел спать. Но не мог.

Вогнутый Лоб начал страдать от жары. Однако спуститься к воде означало оставить спящего малыша без присмотра, о таком взрослый мамонт не мог и помыслить. Рядом не было крупных деревьев с достаточной тенью, и ему ничего не оставалось, как стоять на месте, обмахиваясь хоботом, ушами и хвостом, и сонно оглядывать кусты. Подул небрежный ветерок, и над редкими чахлыми кустами заклубился странный манящий запах. Клочьями аромат поднимался вверх от самой земли, дрожал в солнечном мареве и постепенно окутывал мамонта пушистым коконом.

Вогнутый Лоб знал этот запах. По краю кустарника росли более низкие кустики стеблистой травы. Коричневатые стебли с красноватыми крапинками кверху разбегались небольшой кроной с редкими перистыми тёмно-зелёными листьями и белыми зонтиками цветков на самом верху. Болиголов, весёлая трава, трава смеха, от которой шумит голова как далёкое море на краю земель. Трава, которую Старая Мамонтиха обходила всегда стороной, так, что молодые мамонты едва успевали украдкой выдрать несколько стебельков. Но теперь не было Старой Мамонтихи, никого не было рядом, кроме спящего Рваного Уха, и Вогнутый Лоб являлся его вожаком. А вожак должен знать всё. Должен исследовать новое. Он поглядел на своего подопечного — тот мирно спал, и было не похоже, что скоро проснётся. Вокруг всё выглядело мирным и тоже спящим, как и детёныш. Опасности не было. Потому вожак медленно тронулся с места, подошёл к источнику неотразимого запаха, чтобы лучше исследовать, встал на колени, сощипнул хоботом запретный кустик вместе с корнями, отряхнул несколько раз о согнутую переднюю ногу и отправил в рот. Трава показалась ему горьковатой, с мятным привкусом, даже язык слегка занемел у основания. Но Вогнутый Лоб немного подполз и сорвал другой кустик. Потом следующий. И ещё один. И ещё, сколько их было. Затем передвинулся дальше, к новым дразнилкам, а когда подъел их, то к другим. Спрятав глаза за частоколом длинных ресниц, мамонт быстро забыл обо всём. О том, что он — вожак стада, и на его попечении спящий малыш. И о палящем солнце тоже забыл. И о купании. И о том, что надо уходить в степь, подальше от двуногих, и об этом мамонт забыл. Он имел на то право. Ведь душа зверя без устали пребывает в теле, рыская вместе с ним по необъятным просторам. Но однажды душа может затосковать и уйти. Потому всякий зверь знает, что душе нужен отдых и хоть когда-нибудь необходимо веселье. Огромный мамонт уминал мятно-горькие кустики, густая слюна обильно текла изо рта, а желудок просил ещё и ещё запретной травы. Но травы больше не было, он съел всю. И тогда он попробовал встать во весь рост, чтобы больше увидеть, чтобы высмотреть новые кустики, однако ноги его плохо слушались, долго не хотели вставать, подгибались, но в конце концов всё же встали.

Удивительно радостным выглядел белый свет. Воздух весь пузырился, искрился, блистал. Дерево в радужном ореоле будто плыло над землёй, приглашая играть — и Вогнутый Лоб кинулся к дереву как шаловливый детёныш, обнял хоботом ствол и безо всяких усилий выдрал с корнями невесомое деревце, подбросил вверх — и оно запрыгало в воздухе как длинный-длинный растянутый заяц. Вогнутый Лоб удивился странному зайцу, а какой-то большой мохнатый жук вертелся под ногами. Он поддал мохнатому игривого шлепка — и тот кубарем покатился в кусты. Вогнутый Лоб двинулся следом, но перед его глазами запрыгали огненные круги, сцепляясь друг с другом, пляша и расцепляясь. Потом круги разом лопнули и мириадами янтарных брызг рассыпались по кустам. Кусты засветились и скопом дружно подпрыгнули, перевернулись набок; Вогнутый Лоб успел удивиться, какие диковинные кусты, но затем всё поплыло мутным зелёным потоком, пронизанным жёлтыми жилками вен, заблестело, засверкало, заискрилось, вихрем закружилось и провалилось. Из черного провала выполз огромный паук с длинными-длинными лапками, будто солнечными лучами. Где-то тут неподалёку оказалась и Старая Мамонтиха. Она откуда-то сбоку предупреждала: "Остерегайся запаха паутины! Паутина притянет к дереву, не вырвешься! Придут двуногие". Он не понимал. Ведь двуногие уже приходили, зачем им быть снова? И как можно притянуть его к дереву? Он тогда вырвет дерево, вырвет с корнем — и всё! Он сразу же хотел предложить дереву помериться силами, но как-то запутался в своих желаниях и решил для начала растоптать паука. Но покуда решал, паук спрятался в темноту, перед ним никого уже не оказалось. Только огромный-огромный камень. Холодный. Камень-зима. Камень был обмотан паутиной и висел где-то вверху. Но если бы он потянул за паутину, камень плюхнулся бы прямо сюда, в темноту. Почему-то он решил, что камню рано ещё плюхаться. Пускай себе висит. И камень остался висеть, а ему... ему стало как-то не по себе. Что-то нависло над ним, вместе с камнем. Нечто корявое и вонючее. Что-то, чего он не видел из-за темноты. Тогда он вознамерился раздавить темноту, стукнуть хоботом, крепко стукнуть, но его хобот куда-то ушёл от него, как и Старая Мамонтиха. Все ушли. Он остался один. Совсем один в темноте. Маленький-маленький. Его звали Тоска. И он плакал. По его вискам текли слёзы.

Но оказалось, что он был не один. Знакомый двуногий глядел на него с удивлением, как будто ничего не понимал. Он стал попрекать. Ведь это двуногий был виноват, только двуногий. Не он! Двуногий не хотел с ним соглашаться и куда-то пропал. А он сам пропасть не мог. По его вискам текли слёзы. Он плакал.

* * *

— Молодая луна рано пропадает, а старая — поздно появляется.

Это Еохор так шутит вместо приветствия. Но в его шутке есть смысл, какой-то намёк, и Режущий Бивень не в силах ответить. Он потерялся. Сразу же. Только и может, что мельком взглянуть на шамана, а потом разглядывать остатки тумана.

У шамана мрачные глаза. И если глянет, его цепкий колючий взгляд не сбросишь с себя, подобно пылинке — наоборот, для Режущего Бивня сразу же очевидно, что сейчас куда-то сбросят его, куда-то туда, где не будет приятно. Но ему и так уже неприятно, он и так уже сброшен куда-то и позабыл, с чем пришёл. Еохор, поглядев на него, усмехается и отводит глаза. Изучает сплетение сил в стороне.

У него круглое всеохватывающее лицо. Сквозь редкие чёрные и совсем не седые волосы проглядывает обтянутый сморщенной кожей череп, но Режущему Бивню боязно долго глядеть на шаманский череп. Вообще, ему боязно. Какая луна? К чему эти слова? Уже солнце взошло. Но Еохор молчит. Словно специально предоставляя возможность охотнику ещё раз его рассмотреть. Уже по-другому.

Он не особо высокого роста и отнюдь не кряжистый. Скорее, щуплый. Сильный внутри. Волосы спереди обрезаны ровно и высоко, полностью открывая широкий морщинистый лоб, выдающий много забот. Узкие и глубокие глаза теперь кажутся злыми, пронизывающими, потому что они не желают, чтобы кто-то рассматривал их. Потому что рассматривать должны они сами. А если что-то упустят, крупный мясистый нос тотчас донюхает. Большие продолговатые уши, слегка оттопыренные, услышат неслышимое, и — всякий попался. Всякий. Режущий Бивень знает приметы шамана, может их распознать: густые гневливые брови, бесстрашные чёрные усы, мясистые вздорные губы, сильный, далеко выступающий подбородок. Но это всё по отдельности. Можно видеть отдельно — подбородок шамана, его нос или рот — но никак нельзя усмотреть всего лица целиком, как у прочих людей. Разве что оно круглое. Невозможно постичь, узреть его думы и чаяния. Сидящее на властолюбивой крепкой шее, это лицо всегда ускользает и тут же ловит смотрящего. И тот сразу чувствует, что смотрит вовсе не он. Наоборот, очень пристально разглядывают его самого, даже отведенными глазами, и всё его потаённое, должно быть, стремглав выходит наружу. И тотчас же будет схвачено волосатыми ручищами. Скрюченные пальцы на концах этих рук как когти хищника... Зато, говорят, не везёт в любви таким пальцам... Может и так. Но вот Режущий Бивень забыл уже все свои давешние желания, как сразу хотел наброситься на шамана, чтоб тот разъяснился, чтоб тот сразу знал: не верит охотник ни в какую чушь. Но теперь уже Режущий Бивень не знает, что значит "чушь". Ничего он не знает. Не ведает.

Одет шаман в длинную рубашку до колен из телячьей кожи с рисунками духов-помощников и птичек-душ на груди. Сухие волосатые ноги голые, икры защищены змеиной татуировкой. Ходит шаман босиком, как и все в эту пору.

Режущий Бивень видел шамана премножество раз, и всегда узнавал его будто заново, скользил глазами по мимолётной поверхности, маскировке, которую (он не сомневался) шаман может сменить так же просто, как остальные меняют одежду. Потому нет особого смысла запоминать, как тот выглядит. Всё равно уже завтра он будет другим, чем сегодня. Может быть, уже вечером. Может быть, даже раньше. Хотя всегда его можно узнать безошибочно. Узнать, но не познать.

Режущий Бивень не помнит, как начать свой разговор, с какой стороны подойти. Вскочил, переминается с ноги на ногу. Шаман, прищурившись, опять изучает его и улыбается одними уголками жёстких губ:

— Семь сторон света, светило взошло — им надо воздать. Воздал ли охотник?

Режущему Бивню, конечно, не до светила. У него важный вопрос, у него всё трясётся внутри, какие там стороны света, он только отмахивается.

Еохор о чём-то немного раздумывает для солидности, а потом вдруг качает головой, будто беседует с кем-то невидимым. С кем? С остатками тумана?..

— Благодарил ли охотник светило сегодня? — пристал... не отцепится!

— Светило... За что?.. Какое светило?.. — Режущий Бивень растерян и говорит невпопад. Слова его будто чужие, будто вовсе не он говорит... Но тогда кто? — Разве может оно не взойти? — Зачем терять время, он не по-пустому пришёл, ему надо — это он говорит, его губы, а глаза смотрят в туман над землёй и не видят. Вправду не видят!

— Конечно, может. — Еохор, наверно, имеет в виду туман, тот может весь не рассеяться, остаться до вечера — ну и что! охотник не маленький, не ребёнок, не проведёшь его на такой ерунде. Режущий Бивень противится:

— Да разве ж было такое на нашей памяти? Или на памяти предков? Солнце всходило каждое утро на восходе и закатывалось каждый вечер на закате. Так было и так будет! И сейчас оно есть... за туманом... ведь уже видно!.. Туман рассеется. И опять будет жарко.

— Смотря где рассеется, — усмехается шаман. — Благодарить всегда надо. Разве охотник благодарит солнце?.. Что есть солнце? Разве это сияющий шар за туманом?.. На самом деле ведь мы благодарим Того.

— Кого Того?..

— Того, Кто позволяет миру быть. Кто позволил сегодня быть Режущему Бивню.

— Но Кто это? — ничего не понимает Режущий Бивень. Совсем ничего.

— Это Он, — спокойно отвечает Еохор. — Тот, Кто сновидит в его снах.

— А Кто в моих снах? — невозможно понять шаманских слов, никак не возможно. Какие сны? Зачем он пришёл? Режущий Бивень забыл, зачем он пришёл и чего хотел от шамана. Ему просто страшно, тревожно и страшно — и весь он в тумане. В тумане.

— Разве охотник не видел ни разу во сне себя самого?

— Конечно, видел. И много раз...

— И кто же смотрел на него в его сне?

— Как кто?

— Как раз Он.

— Кто?

— Тот, Кто позволяет миру быть.

— Кто!?

— Тот. Ведь есть ещё другой. Которого Тот видит во сне. Который может однажды решить, что солнце — это сияющий огненный шар, небо — просто голубизна над головами, земля — чёрный сжатый песок, а дерево — ствол с ветками и с корнем под землёй. Огонь приходит вместе с дымом, дым жаждет пережить огонь. Однажды Другой может всё так назвать, как охотник называет Чёрную Иву своей женой, так другой может закрепить за каждой вещью имя и понятие — и тогда останется мир из имён и понятий, будто труха из опавших листьев. В этой трухе людям придётся копошиться, подобно навозным червям. Этого хочет охотник? — глаза шамана злы, но Режущий Бивень не понимает, по-прежнему не понимает и вообще... в дыме тоже есть толк,.. но зачем он пришёл?..

Шаман опять усмехается, словно мысли видит насквозь. Конечно, видит! Вдруг перескакивает:

— Чего о нём спрашивать?.. Разве не видел: на его губах истаял вкус жизни, он утратил свою безупречность; он не жилец. Позволяй миру быть, благодари!.. Вот о чём надо думать. Не о дыме. Не о нём.

О ком — "о нём"? О каком "дыме"? — Не понимаю... — всё, что можно ответить... теперь, о ком?! — Не понимаю!

Еохор в досаде хлопает себя по ляжке. Глупый охотник! Пустой и глупый. Как все! И что ещё можно сказать...

— Когда у кого-то есть зерно или мясо, тот делает из камней печь и печёт. Но когда кто-то печёт завтрашний день — это и есть печаль.

— Какая печаль? О чём Еохор всё утро толкует?.. о чём?..

— Да всё о том же... Охотник ведь знает, что утром взойдёт солнце, что у него под боком есть жена, которую он любит, что...

Но слушать дальше Режущий Бивень не в силах. Он прерывает шамана, он резко кричит: — Далась шаману жена охотника!.. — так делать нельзя, он сам понимает и осекается. Разве привяжешь гиену? Перегрызёт любую верёвку... и даже свою лапу вместе с верёвкой. Потому не привяжешь. Так и с шаманом. Не свою лапу перегрызет, а твою, запросто. Потому надо слушать, обязательно надо. Ласточки не летают в грозу — надо слушать! Но Еохор замолк, сам замолк, глядит в сторону, притих тоже, как ласточка, уронившая весть — значит, охотнику можно спросить, наконец, и о том, за чем пришёл:

— Что случилось с ушедшим?

Шаман меняется в лице. Привычным становится лицо. Не страшным, понятным. Ничего не было, будто разом рукой смахнулось, как пылинка. Ничего не было. Семь сторон света, светило, Тот — всё забыто, рассыпалось одним махом. Просто шаман рассказывает, как одному охотнику (Чёрному Мамонту) днём стало плохо, он слёг, а посреди ночи вдруг захотелось старого мяса, и тот подавился большим куском. Его били по спине и даже перевернули кверху ногами и долго трясли, но он умер. И в глотке не было мяса.

Загадка не меньше. Режущий Бивень наморщил свой лоб, и, кажется, что голова его лопнет. Расколется. Но всё равно хочет знать.

— Тогда почему же умер столь славный охотник? — вот что хочет знать Режущий Бивень. Как — об этом пускай судачат старухи.

Шаман опять глядит на него исподлобья. Опять усмехается.

— Режущий Бивень, наверно, не знает, что все людские беды у них внутри, не снаружи. Как косточка в плоде. Люди с ними борются, с косточками, переиначивают, перекрашивают, но что с того? Оттого, что дадим беде новое имя, разве её суть исчезнет?

— К чему это, Еохор? Режущий Бивень не понимает, — охотник хлопает глазами и вправду не понимает ни слова, ни капельки.

— Разве Режущий Бивень не хочет перемен?

(Режущий Бивень уже трясётся и хочет лишь уйти, поскорее уйти).

— Всякие перемены есть только переиначивание. Переиначил беду, переименовал и думаешь, что победил. Но беда ведь внутри, там и осталась, переиначенная — и снова явится, прорастёт. Под другим именем и с другою личиной. Но с той же сутью.

Режущий Бивень уткнул газа в землю и просто терпит. Сжался весь. Терпит.

— Разве Режущий Бивень не знает, что стадо было с детёнышем? (Знает, вздрогнул, поднял глаза на мгновение и опять опустил). Но некто решил переиначить древнюю заповедь. (Не поднимает глаз Режущий Бивень, молчит. Слушает. Но шаман всё сказал. Пока что).

Терпит Режущий Бивень. В землю глядит.

"Идём!" — подаёт знак Еохор. И они, наконец, направляются в лагерь. Солнце уже полностью пробилось сквозь туман, пережило, но ещё мутное. Режущий Бивень отстал на три шага, почтительно следит за раскосой тенью своего вожака, хуже нет, чем невзначай наступить на неё.

Чёрный Мамонт лежит на земле. Руки сложены на груди крестом, ноги подогнуты в коленях. Тело посыпано цветочными лепестками, пахучей травой и листиками багульника. У изголовья поставлена костяная плошка с водой, кусок оленьей печёнки ещё дымится на деревянной тарелке. Его бывшая жена, Крепкая Ветка, которая давно от него ушла, теперь вдруг признала себя вдовой. Она уже выдрала на голове клочья волос, чтобы душа умёршего без затруднений могла её опознать. Боится Крепкая Ветка, глаза потупила, бледная, ни кровинки. Печальные люди из рода Мамонта тоже все здесь, с хмурыми лицами, женщины со слезами. У многих щёки в чёрной саже. Мрачно как. Жутко. Зато Режущий Бивень может внимательно всё рассмотреть.

Но что ему рассматривать? Как Чёрный Мамонт подавился? Разве теперь это увидишь. Выходит, духи ему отомстили за то, что племя нарушило запрет и напало на стадо с детёнышем. Всё племя нарушило, не Режущий Бивень. Или же и его нарушение тоже сюда приложилось? Как знать? Шаман ведь прямо не скажет, хитрит, но охотники же о чём-то шептались. И теперь тоже — Режущий Бивень, кажется, даже чувствует, как ему в спину неприязненно глядят. И с боков тоже глядят. Кажется, даже прожгут. Режущий Бивень не сомневается: ему здесь не рады. Его тоже винят. Все уже знают.

— Режущий Бивень, наверное, помнит. Те, кто убивал, не приходят на похороны, — это шаман, ему говорит, а то Режущий Бивень успел про того позабыть. Ну да, всё так. Тот, кто убил мамонта, не приходит на похороны человека из рода Мамонта. Это хороший запрет. Этот Режущему Бивню нравится. Этого он — точно — не нарушит.

Режущий Бивень молча уходит. Он сам не догадывается, что творится у него на душе. Кажется, он злорадствует. По-настоящему злорадствует. И ему даже не стыдно. Ничуть.

Очень скоро, после путины, состоятся опять Осенние Оргии. И он не сможет никак удержать Чёрную Иву. И сам тоже не сможет остаться. Но никогда уже Чёрный Мамонт не овладеет его женой. Никогда!

* * *

Сосновый Корень выбился из сил. Он нашёл себе место, бросил шкуру под бок — и свалился. У него болит поясница, у него ноют руки, у него всюду кружится мясо перед глазами — мясо, мясо, кусочки мяса. Весь мир стал из мяса. И даже сон. Не хочет он мяса, морщится, хочет другого — чего? Мухи жужжат над головой, носятся, одурелые, за кусочками мяса, которые кружатся, от которых тошнит — Сосновый Корень переворачивается на другой бок, но и там тоже носятся мухи. Везде.

Никогда ещё так не болела спина. Что с ней случилось? Сосновый Корень поднялся, попробовал потереть поясницу, размягчить пальцами — нет, болит всё равно. Слишком сильно он устал. Надо ему хорошо отдохнуть. Надо поспать.

Он подобрал свою шкуру, отошёл чуть подальше. Может, здесь нету мух, может, все там останутся, вместе с мясом. Пусть остаются! Сосновый Корень отходит ещё, проходит по тропинке мимо валунов, но замечает между камнями просвет. Как раз он туда поместится, там и отдохнёт.

На новом месте вроде бы тихо. Вороны только неистово каркают. И люди тоже слышны, Сосновый Корень догадывается: это род Мамонта устроил сходку, бросили мясо, обсуждают загадочную смерть своего главного. Сосновому Корню нет дела до Чёрного Мамонта, вовсе не хочется думать ещё и об этом — у него болит бок, он устал, ему надо поспать. Потому что когда проснётся, опять полезет в яму. Но и об этом ему не хочется думать, о яме тоже не хочется — почему замешкался сон, где пропал?

Сомкнул веки Сосновый Корень, руки сложил на груди, голову повернул к камню, чуть не впритык — мухи сюда наверняка не доберутся. А сон?.. Сон пришёл.

Он видит лёд. Много-много припорошенного снегом льда до самого небосклона. Всё сверкает под ярким солнцем. И слепит глаза. Глаза у него почему-то маленькие. Один глаз смотрит влево, другой глаз смотрит вправо — плохие глаза. Он теперь мамонт, огромный и шерстистый. Их много, мамонтов. Они идут строем. У него даже есть задание. Он должен убить волосатого человека, ему так сказали, что должен, но вроде не хочется ему никого убивать. Он мирный зверь. Его глаза смотрят по сторонам, в разные стороны один от другого, он видит мамонта справа и видит мамонта слева, но волосатый человек где-то спереди. Туда ему как раз и не доглядеть. А ещё он слышит ногами. Это так чудно. Он слышит гул вдалеке и знает, что там колется лёд, падают мощные белые глыбы, такие большие, как он, и даже больше. Ещё он слышит ногами всех других мамонтов, кто как идёт. У всех поступь спокойная, тревоги нет и беспокойства тоже нет. И другим мамонтам сказано, чтоб убить волосатого человека, другие готовы убить, а он прежде хочет увидеть, кого ему убивать. Волосатый человек стоит на снегу с длинной палкой в руке, он вглядывается в волосатого, оба глаза свёл вместе, натужился — кажется, он его знает. Он готов уже произнести его имя, но что-то случается. Впереди вдруг закружилась вьюга и с боков тоже. Сыплются искры какие-то, радуги вспыхивают и гаснут, как молнии, воздух пузырится кругами и так радостно сверкает, так весело. Ему, кажется, весело. Он хочет ещё весёлой травы, у него текут слюнки, но травы больше нет. Он съел всю. И тогда наступает тоска. Он чувствует, как по его вискам текут слёзы. Он видит двуногого. Этот двуногий нарушил Равновесие. В прошлый раз он убил двуногого, в этот раз двуногий должен был убить его. Но тот потерял свою палку. Сила перекосилась. Равновесие стронулось. Он чётко видит, как стронулось. Изогнулось. Длинные верёвки из сверкающей паутины как гигантские змеи тянутся к нему, опутывают, заплетают ноги, хватают за хобот. Эти верёвки тянутся сверху, там подвешена глыба льда. Глыба тоже блестит и сверкает, она упадёт, как только он тронется, как только дёрнет за свои верёвки. Она упадёт, чтобы восстановить Равновесие, которое порушил двуногий. Но как же он двинется? Как? Он же дёрнет, как только двинется. Сразу дёрнет. И это всё из-за двуногого. Почему тот не попал в него своим копьём? Он глядит на двуногого, он хочет того обругать и потребовать, но двуногий кажется ему знакомым, он силится его узнать — и от этого по всему мощному телу пробегает дрожь. Всё вдруг затряслось, не только тело. Всё вокруг трясётся и жужжит, будто небо сдвинулось с места, и земля сдвинулась, всё. А потом остаётся одно жужжание. Где-то прямо над ухом. Он взмахивает рукой, и жужжание перемещается. Он хочет подвинуться и снова взмахнуть, но боится подвинуться. Ведь он привязан. Ему боязно.

Сосновый Корень проснулся. Ему всё ещё боязно. И муха жужжит прямо над ним, а он не хочет пошевелиться, не хочет взмахнуть рукой и отогнать. Кроме мухи он слышит кваканье лягушек с далёкого болота, а ещё слышит шаги. Торопливые. Он сосредотачивается на шагах. Молодой охотник несётся... куда... Молодой охотник... Режущий Бивень, — почему-то Сосновый Корень не сомневается, что узнал шаги своего друга, но ему совсем не интересно, куда тот так спешит. Хотя тот, наверное, ищет его, — Сосновый Корень почему-то и об этом догадался и ничуть не сомневается. Пускай ищет.

Вслед за другом по тропинке идёт шаман. Сосновый Корень как будто видит ушами. Точно — шаман, никаких нет сомнений. По-своему покряхтывает, устал, тяжкими думами озабочен. Про них про всех думает, — почему-то знает Сосновый Корень. И ещё про какой-то камень думает шаман, про какие-то перемены... Ему тоже как будто что-то снилось про перемены. Но стихли шаги, и больше не угадать Сосновому Корню. Да и не очень-то ему уже верится, что всё так и было. Может быть, примерещилось от усталости. Но по его груди пробегает холодок. Он забыл! Ему снилось нечто важное, но он забыл. Помнит только, что важное. И тревожное. Больше не вспомнить. Сосновый Корень смиряется. Просто лежит. Не шевелится.

Солнце уже поднялось выше камней и заглядывает в гости к отдыхающему. Он жмурится. В небе нарезает свои круги стервятник, всё сверху видит, ничего не упустит. Видит, куда убежал Режущий Бивень, видит также, где сейчас шаман. Может быть, Еохор тоже ищет Соснового Корня. А он отвернулся. От солнца, от стервятника, от дум. Ото всего.

Он опять хочет вспомнить, что ему снилось. Что-то важное снилось. Про перемены. Но он не помнит, что именно. Весь напрягся — не помнит. Одно только и приходит на ум: перемены. Что за перемены? Какие? Зачем? Кажется, у него даже болит голова. Разболелась.

Он вдруг понимает, что надо снова заснуть. Тогда увидит дальше свой сон. Тогда вспомнит. Он закрыл глаза, но уже не уснуть. Солнце как будто мешает. Поднялось уже выше камней, светит в лицо.

Он повернулся набок. Всё равно не уснуть. Муха жужжит. Пахнет мясом. И жена вдруг примерещилась. Игривая Оленуха сидит, ноги скрестила, руки сложила, заговор шепчет. Какой-то заговор. Ему кажется, что он даже может услышать её слова — и это невероятно. Неправда. Она режет мясо. Одна. Он бросил её. Ушёл в яму.

Неудобно он разлёгся. Левый бок уже разболелся. Он вдруг ощущает, что трудно дышать, он забыл, как надо дышать, он не дышит... И вправду не дышит!

Сосновый Корень привскакивает, бьёт кулаком себя в грудь и шумно вдыхает. Долго ещё не может надышаться. Пальцы, сжатые в кулак, задеревенели, он так и глядит очумело на свой кулак. Вспомнил, как надо дышать, а всё остальное — забыл.

Но постепенно вспомнил и всё остальное. Поднялся на ноги, размял на руке пальцы, потёр ноющий бок. Пора ему в яму опять. Отдохнул.

* * *

Режущий Бивень сам не в себе. Несётся по тропинке, как угорелый, и ничего вокруг не замечает. О Чёрном Мамонте думает, злорадствует о том, как всё затейливо сложилось. Затейливо и жутко.

Смерть ведь нелепая. Необычная. Небывалая. Явно духи тут приложились. Люди ведь иногда так ругаются, чтобы кто-нибудь подавился, но от такого не умирали ещё. Никогда. Режущий Бивень не помнит. А другое понятно. В стаде были детёныши, нельзя такое стадо преследовать, запрещено предками, и Режущий Бивень хорошо помнит, как шаман не хотел подавать своего знака, все должны помнить, но Чёрный Мамонт настоял, именно Чёрный Мамонт решился на эту охоту, а шаман не хотел, шаман даже был зол. И, может быть, шаман сам что-нибудь наколдовал против Чёрного Мамонта, может быть, со злости. Но с какого тут боку они ещё прилетают Режущего Бивня? Спал он с женой или не спал — при чём тут может быть это, почему они все на него так косятся, ну почему? Он не понимает. Он раздражён. Раздражён и зол. И как-то хочет с этим разобраться. Объяснить людям, что они не правы, они погрязли в глупостях, которые мешают им жить. Ведь мешают. Вот ему, Режущему Бивню, мешают. А он ведь один из них. Раз мешают ему, мешают и им. Разве нет?

Режущий Бивень остановился, оглядывается по сторонам. Он пришёл, куда ему нужно. Одни люди работают, рубят и режут мясо, нельзя им мешать. Другие отправились спать, немного передохнут и снова примутся за работу. Людей как-то мало, но Режущий Бивень не знает причины, почему их так мало — наверное, многие спят... Или сбежались к умёршему. Режущий Бивень подходит к яме, заглядывает. Соснового Корня там нет. Никого нет. Только останки и мухи. Неужто и Сосновый Корень побежал к умёршему? Режущему Бивню это кажется сомнительным, но, по любому, туда возвращаться он не станет. Однако Львиного Хвоста тоже не видно. Ни его, ни Черепахи.

— Режущий Бивень хороший охотник.

Режущий Бивень оборачивается. Девочка Маковый Лепесток подошла сзади и как будто хочет с ним говорить. Но о чём ему разговаривать с ребёнком, его брови хмуро сдвигаются, девочка сразу смутилась и потупила глаза. Но Режущему Бивню безразлично её смущение, он уже развернулся обратно и направился к своему топору. Надо работать.

Удивительно, как он сразу не заметил! Львиного Хвоста вовсе не нужно искать. Сам присел рядом с его топором, будто охраняет, будто ждёт владельца, а он — куда он глядел?.. Непонятно. Как Львиный Хвост мог стать невидимкой?

Зато Львиный Хвост его сразу видел. Львиный Хвост поражён: что такое творится с Режущим Бивнем? Почему так носится, сам не свой? Вот и чуть раньше он говорил с охотниками о том, что как раз Режущий Бивень первым высказал вслух, что нельзя трогать стадо с детёнышем, они как раз об этом спорили — и тут к ним подошёл сам Режущий Бивень. Он был уже тогда странный, такой странный, что все замолчали, не зная, что думать. Вот и сейчас Львиный Хвост не знает, что думать. Он, может быть, только догадывается. Ему хочется предположить, что Режущий Бивень поссорился с Чёрной Ивой, тогда, ночью, поссорился, что-то не так у них получилось — хотя, всё, что он слышал и видел, всё было так. Как у него самого никогда не было. И, наверно, не будет.

— Вот, Львиный Хвост, Режущий Бивень был у шамана.

Львиный Хвост молча глядит на него снизу вверх, как будто ждёт продолжения, и Режущий Бивень продолжает:

— Заумный какой наш шаман. Непостижимый. Одними загадками говорит. Вместо того, чтоб разъяснить, ещё больше запутал.

— Да, Режущий Бивень. Шамана понять нелегко, — соглашается Львиный Хвост, и это согласие подзадоривает Режущего Бивня. У него может получиться. Должно получиться!

— А что вообще можно понять в нашей жизни, а, Львиный Хвост?

Львиный Хвост смешно выкатил глаза, не понимает:

— Как это?

— "Как это?" — говорит Львиный Хвост... А вот пускай объяснят про все эти глупые запреты. Почему разрешены всего три копья, ведь из-за этого можно погибнуть; почему раненый ещё и виноватым считается? Зачем у людей вообще столько глупых запретов?

Львиный Хвост понимает вопрос. Он немного старше Режущего Бивня. Он знает ответы. Да и все их знают. Только Режущий Бивень почему-то притворяется, что не знает. Три копья нужны для того, чтобы охота не превратилась в избиение, чтобы было по-честному, без обиды для мамонтов, чтобы те могли сражаться, а не только погибать. А раненый потому ранен, что утратил охотничью безупречность. Львиный Хвост уже собирается это сказать своему другу, да не успел. Режущий Бивень не в силах сдержать возбуждение, не может дождаться ответа, торопится:

— Надо бы молодым охотникам вместе выступить на собрании. Надо бы попросить шамана и старейшин, кто из них сможет, пускай объяснит прилюдно, для чего нужны все эти запреты, кто их придумывает и сколько ещё это будет длиться?

Понесло Режущего Бивня. Сам не думал так много сказать, не предполагал. Хотел только следы замести, затуманить. Да перестарался. И Львиный Хвост теперь испуган. Головой покачивает в несогласии. Как это выступить против запретов? Чёрный Мамонт вот выступил — и подавился. Такая противная смерть и позорная! Львиный Хвост для себя такого не хочет. Никак. Сомкнул уста накрепко. Режущий Бивень удручён: ежели лучший друг в несогласии, на кого же тогда рассчитывать? Испугался, кажется, Львиный Хвост.

— Может, Львиный Хвост скажет, что думает?

Львиный Хвост сначала оглядывается по сторонам, словно хочет проверить, не слышит ли кто посторонний, и только потом нехотя отвечает:

— Но ведь предками так заповедано. Всегда же так было.

— Что было, Львиный Хвост? — Режущий Бивень не может даже дослушать. — Глупости были, никому не понятные запреты. Почему нельзя их отменить? Как придумали, так и отменим, если все разом скажут.

— Но духи?..

— Что, духи? Духам есть дело? — Режущий Бивень теперь тоже озирается по сторонам и даже разводит руками, распугал стайку мух, но только мух, а духов, их ведь нету нигде — и вот это он пытается показать всем своим видом. Но Львиный Хвост не понимает. Того, что невозможно понять — не понимает!

— Нет, Режущий Бивень. Без духов люди ничто. Опасно их гневить. Кто тогда доставит нам мамонтов и другую охотничью добычу?

— Мы доставим. Сами доставим, — Режущий Бивень бьёт себя в грудь, — Львиный Хвост, Режущий Бивень, другие охотники.

— Нет, нет! — Львиный Хвост испуганно вскакивает и машет обеими руками. — Львиный Хвост никуда не пойдёт без согласия духов. Львиный Хвост не посмеет, — да ни за что. Чтоб ему подавиться?.. Нет, ни за что.

— Зато Режущий Бивень посмеет! — Режущий Бивень опять горделиво бьёт себя в грудь кулаком, и это оказывается последней каплей. Львиный Хвост постыдно бежит, сам не зная, куда. Просто прочь от этого безрассудного разговора. Режущий Бивень остаётся один. Он ещё хотел досказать, что сегодня всё утро шаман камлал — и, может быть, вовсе не духи решили, чтобы главный охотник вдруг подавился, а тот, кто завидовал его славе— но досказать уже некому. У него поначалу возникает желание поискать вновь Соснового Корня и поговорить с этим, а не с беспутным Львиным Хвостом, не с трусливым Львиным Хвостом,.. но ведь "трус" совсем недавно спас ему жизнь, Режущий Бивень вдруг об этом вспоминает, и как будто ему всё же становится стыдно. Не слишком ли он заговорился? Не возомнил ли уже лишнего о себе? Едва про шамана не сказал непотребное. Он присаживается на бывшее место Львиного Хвоста. У него в голове полная сумятица. Кажется, никто ему не поможет. Шамана не обманешь нужное сказать, Львиный Хвост испугался и на собрании не заступится, никто, может быть, не поддержит, даже Сосновый Корень. Что же ему тогда остаётся? Поговорить со старейшинами? Но ведь старейшины как раз больше всех и пекутся обо всех этих нелепых обычаях и традициях, как раз старейшины везде и всюду призывают блюсти заветы предков, а против может быть разве что молодёжь. Да, только молодёжь! Ему нужны молодые помощники. Но кто? Кто не побоится бросить вызов? Кто захочет потребовать перемен? Хотя бы поддержать вопрос на собрании?.. Сосновый Корень? Где он, Сосновый Корень?.. Режущий Бивень уже встал, уже идёт среди рубщиков мяса, весь в своих думах, обвешанный, ни на кого не глядит, так задумался, что проскочил и Соснового Корня, тот сам вылез из ямы и сзади окликнул:

— Режущий Бивень куда так спешит?

Режущий Бивень не сразу и останавливается, так разогнался. Приходится возвращаться. И сразу к делу, без предисловий:

— Вопросы замучили. Совсем непонятны наши обычаи. Глупостей много.

— Каких таких глупостей? — Сосновый Корень тоже выкатывает глаза, уж очень он напоминает сейчас Львиного Хвоста, Режущий Бивень даже усмехается и заранее чувствует, что и здесь не найдёт соучастия. Но всё же говорит:

— Про три копья хочу понять. Почему только три копья можно брать с собой на мамонтов? Почему не больше?.. так ведь и погибнуть не далеко, потому что копья закончатся.

— Вот оно что, — Сосновый Корень тоже усмехается, только по-своему, как-то нехорошо, Режущий Бивень чувствует, что нехорошо, — Разве Режущий Бивень никогда не слышал? Это же всем известно.

— Что известно, Сосновый Корень?

— Про три копья, — Сосновый Корень явно удивлён и как будто даже не замечает, что Режущий Бивень спрашивает всерьёз. Но тот упрямо глядит прямо в глаза, и Сосновый Корень отводит взгляд.

— Ну, три копья нужны, чтобы помнить о духе. Это ведь наш охотничий дух целит копьё. Если будешь много заботиться о копьях, тогда позабудешь о духе. Потому не рассчитывай на свои копья, а помни о духе.

— "Дух целит копьё", — Режущий Бивень словно передразнивает, — а рука Соснового Корня что делает? А его глаз для чего?

Сосновый Корень смутился, как будто даже покраснел:

— Ну, глаз, конечно, видит. И рука держит. Но дух командует.

Сосновый Корень покраснел. Из-за своего покраснел. Ведь он как раз и промахнулся, ему об этом не забыть. Режущий Бивень должен бы это вспомнить. Но в таком возбуждении разве может он заметить чужое? Своё замечает. Замечает, что Сосновый Корень покраснел, и догадывается, почему. Тоже врёт Сосновый Корень. Или отговаривается, чушь говорит. Потому и краснеет. Все они почему-то против Режущего Бивня. Все сговорились против него. Все как один!

— А-а-а! — рука Режущего Бивня рассерженно взлетает и так же опускается. И здесь неудача. Чего ещё ждать? Он резко разворачивается и быстро уходит. Ничего не добился. Совсем ничего.

Львиный Хвост уже рубит мясо, вернулся беглец. Вот заметил, остановился, голову поднял. Сам на вопросы напрашивается.

— А что, Львиный Хвост, для чего нужны людям оргии? Если им отменить непотребство?

Львиный Хвост даже не знает, куда сунуть топор. Из руки в руку переложил, потом вдруг вообще на землю бросил. Голову опустил, глаза прячет. Как будто провинившийся ребёнок, прямо можно расхохотаться, Режущий Бивень как будто хочет расхохотаться и пристыдить, но что-то ему ничуть не хохочется. Только досада внутри. Одна только досада. "С волками жить — по-волчьи выть", — говорит он сам себе. И молча усмехается. Высказался он. До конца высказался. Никто его не поддержит. Мясо надо рубить. Рубить, полосовать. Топор давно ждёт. Заждался.

* * *

Чёрная Ива только что проснулась и сразу пришла на подмогу. Её золотистые волосы словно светятся молодой силой, окутанные призрачной дымкой. В её серых глазах поют светлячки.

Режущий Бивень только взглянул на неё, один только раз, мимоходом, и — мимоходом стало всё остальное. Всё, кроме неё.

— Режущий Бивень, мне приснился радостный сон, — как чудно она улыбается, как раннее солнышко. А голос журчит словно первый весенний ручей.

— Порхала птичка, — продолжает она. — Серый воробейчик, несмышлёныш... — она делает паузу, смеётся, обнажая ровные белые зубы, безупречные, как и всё в ней... — И дальґше видела, будто весной на рассвете родилась девочка. И отец поднимал её высоко к солнцу на вытянутых руках. Отец назвал её Утренней Радугой. Наверное, так и будет на самом деле, — она заканчивает уже с серьёзным видом, её тонкие брови мечтательно хмурятся — Режущий Бивень не может не улыбнуться в ответ:

— Может быть... Но отец всё же надеется на мальчика.

Они оба дружно смеются, как шаловливые дети, суровый охотник и его спутница,.. и смех спутницы звонкий, звонче жаворонка, резными струйками вьётся над лагерем, над натруженными руками и потными согнутыми спинами, над всклокоченными головами. Но Режущий Бивень не может долго смеяться. Ему надо быть начеку. Он ведь ничего не забыл. Есть какой-то заговор против него. А может быть, и против его жены тоже. Ведь они спали — и что-то могут придумать в отместку, он чувствует, как все шепчутся за его спиной. Нужно быть начеку. Не подавать виду, но быть начеку. Чёрная Ива уже взялась за работу, и Режущий Бивень тоже вроде бы режет, но искоса поглядывает на неё. От одного только взгляда на Чёрную Иву его сердце радуется, его сердце живёт. Отступает сразу всё прочее. Суетное. А если бы без неё — нет, без неё он бы сразу умер. Как лосось после нереста, в несколько дней увядает и мёртв. Но... — Режущий Бивень вздрагивает, — всё ли уже закончилось? Много ли он знает? Чёрная Ива такая прекрасная, неужели помимо Чёрного Мамонта больше никто её не желал... Никто не запас мухоморов?.. Никто не ждёт оргий, чтоб одурманить и овладеть? Не может быть. Ведь она самая-самая! Её хотят все. Потому что только больной может её не хотеть. Больной или дряхлый старик. Но он никому её не отдаст. Никому не уступит. Ни одному!

— Отчего Режущий Бивень такой серьёзный? Уж не новую ли охоту затевает? И на кого же? — Чёрная Ива опять рассмеялась, как легко из неё льётся смех, как родник из скалы, когда вокруг зной, как сейчас, когда многие дни не напиться, а тут родничок. Режущий Бивень уже улыбается, от Чёрной Ивы нельзя не улыбаться, её волшебный смех завораживает и не отпускает. Режущий Бивень уже смеётся и сам вместе с нею. Глупости всё. Когда она рядом, всё остальное не существует, исчезло.

Люди работают. Но Кривой Хребет будто о чём-то задумался. Львиный Хвост вроде бы только что отвернулся. Наверное, услышал смех. Колючий Ёрш из рода Сазана рассекает топором тушу. С каждым взмахом острого камня на длинной ручке большой кусок мяса катится по разостланной шкуре. Жена Колючего Ерша подхватывает кусок и кладёт в кучу. А Колючий Ёрш рубит и рубит. Его потное рыбье лицо с водянистыми глазами утыкано бородавками словно нашествием саранчи. Чёрный ряд на щеке, два кружка на носу, на обеих крыльях, и три на шее и ещё на другой щеке. Колючий Ёрш — хороший охотник, и Режущий Бивень знает, что, ежели придётся, они могут отдать жизнь друг за друга... Но Режущий Бивень сейчас представляет другое. Ему уже видится, как на оргиях Колючий Ёрш поймал Чёрную Иву, и противные бородавки трутся о гладкую нежную кожу, а покрытые струпьями руки ласкают места, сладость которых невыразима. И он больше не хочет смеяться, не слышит звонкого смеха жены, над головой померкло солнце, руки сжались в два кулака. Колючий Ёрш рубит мясо как ни в чём не бывало, и его размытые глаза разбирают кости гиганта, но Режущий Бивень уже замечает в этих глазах юркие сальные отблески, его голова начинает кружиться от гнева. Он грубо хватает за руку жену: "Сколько можно смеяться? Пора и работать. Поторопись!"

Они работают молча. Долго-долго работают молча. Режущий Бивень сам не рад своей грубости. Хотел бы загладить вину, сказать что-нибудь доброе, ласковое — да ничего не приходит путного на ум. Переволновался он из-за Чёрного Мамонта и из-за людских шептаний. Чёрная Ива надулась, насупила брови, на мужа не глянет, занята исключительно резкой мяса. Зато работа теперь спорится. Работы по рубке осталось уже не так много, к вечеру вся убоина будет разделана. Но ещё предстоит сушить мясо на солнце, перетирать и смешивать с кислой пастой, много работы для женщин. Часть мяса закоптят и засолят. Специальный отряд ушёл к Солёному озеру за солью и скоро вернётся с тяжёлым грузом. Еды должно хватить на всю зиму, зима будет сытной. Как и положено. Как обычно.

К Чёрной Иве пришла подруга, чтобы пересказать новости. Режущий Бивень забыл про свой давешний гнев, улёгся на травку, заложил руки под голову и мирно дремлет, покуда женщины судачат.

А новости интересные. Встревать в женские разговоры Режущему Бивню негоже, но слушает он внимательно. Похоже, все решили, что это духи наказали Чёрного Мамонта за то, что заманил в ловушку стадо с детёнышем. Пришла, мол, расплата. Режущий Бивень внимательно слушает, даже искоса подглядывает за выражением лица рассказчицы, проговорится ли женщина, будет ли ещё намёк — на него, на них с Чёрной Ивой. Как будто такого нет. Или он не замечает. Или женщина слишком хитрая. Говорит, что весь род Мамонта ужасно напуган. Боятся, что месть на этом не кончится, что и другие люди могут пострадать. Потому род Мамонта устроил сходку, и все их мужчины поклялись отказаться навечно употреблять мясо своих старших братьев и поднимать на них копья. Значит, у остальных этой зимой мяса будет побольше. И работы будет побольше, потому что люди из рода Мамонта теперь не прикоснутся к мамоне, они похоронят своего главного и станут готовиться к пляске Оленя или к пляске Быка, ведь остаться совсем без мяса они не хотят. Им нужно успеть до ловли тайменей хорошо поохотиться, — сообщает подруга Чёрной Иве и бежит дальше по своим делам. А у них дела всё те же, Режущий Бивень кряхтя поднимается. Будет больше работы, но Чёрная Ива уже не хмурится, улыбнулась два раза над его леностью, и от её улыбок даже тяжёлый топор полегчал.

Закат. Солнце, раскисшее, как перезрелое яблоко, испещрено бурыми пятнами. Его длинные красные руки над небосклоном далеко протянулись в сторону бурь, зазывая ветра. Живот охваченной пожаром луны тоже вздулся в сторону бурь в едином сговоре неба — и внизу люди один за другим поднимают глаза. Ни у кого нет сомнений: через два-три восхода заявится стылая осень. Жара теперь всё же закончится.

Режущий Бивень рубит и рубит, взмах за взмахом, рубит и рубит и как будто ни о чём не думает, как будто в камень превратился — но почему ему неспокойно? Опять с ним что-то происходит. Он всё же думает. О чём-то думает. Как поступит шаман? Разве не догадался, что он не сжёг фигурку, разве не знает, что он спал с женой? Догадался и знает. Однако молчит. Почему? Что затеял? Или просто стареет Еохор... Не всё уже может, слабеет, не ведает. Но упрямо цепляется за старое, за пережитки. А ведь можно по-новому, — думает Режущий Бивень. Можно сделать по-новому. Вот как он — взял и сделал с фигуркой, не побоялся, ни шамана, ни духа. Как мог её сжечь? Это как Чёрную Иву обидеть. Нет, ни за что. И пускай Еохор злится, все пускай злятся — ему всё равно. Он не отступится. Он... Он с такой силой взмахнул топором, с такой силой ударил — как много силы, дурной, в якобы раненой мамонтом руке, сломался топор, раскололся, и Режущий Бивень в сердцах его отшвырнул. На что теперь годен? Морщится Режущий Бивень, презрение на губах, как будто топор его подавился, такая позорная смерть.

Чёрная Ива тоже не знает, что стряслось с её мужем. Вдруг бросил топор, голову руками обхватил, удержать хочет, будто боится, что убежит. Голова убежит? Но куда? Как? Впору бы рассмеяться Чёрной Иве, окликнуть, спросить — да вот застыла в изумлении и не понимает. Ничего не понимает.

* * *

По чёрному полю сыпались жёлтые искры. Падали звёзды. За каждой звёздочкой тянулась длинная-длинная жилка, блестящая тенёта, которая на самом своём конце как раз лопалась маленькой звёздочкой.

Эти тенеты плясали, вибрировали, как-то по-пчелиному гудели. По ним бегала сила. Как бегут муравьи по своим тропкам. И как ходят мамонты, если глядеть на них высоко сверху. Выхваченный на миг кусочек силы — это и есть мамонт, и муравей, и всё остальное. Нет разницы, кем они там прикидываются. Сейчас была видна только сама сила, а не её разномастные прикиды.

Потом появилась большая звезда. Длинная и хвостатая. Огромный небесный головастик. Головастик грозил превратиться в рыбу или в лягушку, это было совершенно очевидно, что так и произойдёт. Очевидно и неинтересно. Совсем.

Кто-то сказал, что мир умер. Старая Мамонтиха, наверное. Проурчала низким утробным звуком. Или Густая Шерсть. Их тени немного выделялись на чёрном поле, их и ещё множества мамонтов, и всем им на спины сыпались звёздочки.

А под этими звёздочками, посередине, разговаривали двое — их. Один спокойный, степенный, с рогами и хоботом, с большими ушами, как у осла, а другой в белой шкуре, как у двуногих. Они спорили... или как-то это было иначе, просто они, эти двое, как люди и мамонты. Несовместимые. И от этого было грустно. Тоскливо. Но тот, свой, вдруг подал знак, взглянул опасливо и поднял хобот — и сон тут же рассыпался.

Вогнутый Лоб раскрыл глаза. Перед ним стоял двуногий. Огромный шерстистый двуногий, красновато-коричневого цвета, тянулся вверх, раскинув когтистые руки.

Вогнутый Лоб всегда ненавидел двуногих и даже сейчас ненавидел, когда мир вдруг изменился, когда деревья и кусты светились радужным ореолом, воздух угревался и пузырился, а у двуногого вместо острых палок на руках выросли когти.

Но двуногий вдруг опустился на четыре лапы и стал здорово смахивать на обыкновенного медведя с вытянутой бурой мордой. Похожий на медведя двуногий шумно втягивал воздух раздутыми чёрными ноздрями, и запах от него валил вполне медвежий.

Лежащий на боку мамонт попытался подняться. Подогнул ноги, дёрнулся, крутанул головой — не получалось. Медведь с нескрываемым интересом следил за его выкрутасами.

Он не боялся медведя. Но его поражал валящийся мир. Земля скользила под боком мамонта и не позволяла подняться. Хотя мамонт всегда должен стоять на ногах. Ведь он самый мощный в степи, и ему следует предъявить свою мощь тому же медведю, чтобы не пялился, а убирался прочь.

Вогнутый Лоб затрубил полулёжа. Звук получился солидный, воздушная струя из хобота подняла столбик пыли, нахальный медведь два раза шумно чихнул и попятился. А мамонт, наконец, сумел встать на колени.

Теперь его рост уже заметно превосходил медвежий, и нахал почувствовал себя неуютно. Стал кивать головой, словно трусливая гиена, и понемножку отступать. А когда Вогнутый Лоб затрубил ещё раз и что было сил, медведь попросту развернулся и поковылял в кусты. Гордый мамонт в порыве погони вскочил было на ноги, но обе задние опоры предательски подогнулись, и гигант снова сильно стукнулся о землю, на этот раз своим нехилым задом.

Воздух всё ещё пузырился, сверкающие солнечные жилы сцепляли небо и землю в единую паутину, в этой паутине, как малая мушка, как раз и запутался мамонт. Стоило только пошевелиться, и паутинка начинала дрожать, опутывать голову, в глаза тут же вплывали палевые круги. Ничего плохого в таком состоянии не было, Вогнутому Лбу даже нравилось наблюдать за столь забавным миром, но внезапно он почувствовал сильную жажду. Она прорвалась в его голову откуда-то извне и тут же заполонила всё без остатка. Не осталось никакой паутины, пузырящегося воздуха и радужных кустов. Весь мир одним незаметным движением обернулся нестерпимой жаждой, жёлтой иссушающей пеленой.

Обратно мамонт попробовал встать. И снова ноги его подкосились. И тогда он поґполз на коленях к воде, не замечая колючих кустов, то и дело встречавшихся на пути. Множество колючек запуталось в его шерсти, много царапин осталось на шкуре под шерстью, в довершение всех своих бед обезумевший от жажды зверь едва не выколол глаз об острый сук, но уже у самой реки сумел-таки подняться на ноги. Шатаясь, он вошёл в воду и долго, бесконечно долго пил. Голова его прояснялась, чем больше он пил, и, наконец, он вспомнил о своём маленьком спутнике.

Поскользнувшись на скользком берегу и едва не упав в очередной раз, Вогнутый Лоб быстрым шагом взбежал на прибрежный откос и дальше на взгорок, поросший кустарником.

Детёныша нигде не было.

* * *

Вода небрежно плещется о песчаный берег, а Режущему Бивню кажется, будто он слышит, как поёт каждая капелька. Поёт соприкосновение. Нежность.

Он улыбается. Он пришёл искупаться после нелёгкого дня и сбросить тяжесть с души, пришёл один — и вдруг передумал, забыл. Эта вода, она так хороша и без него, он не хочет порушить её сладкую песню.

А по воде плывут лебеди. Как три облака в синем небе. Он, она и птенец, уже большой. И теперь охотник смотрит на них, на белых птиц.

Это знак. Знак ему. Их будет трое. Чёрная Ива родит ему сына, они станут как эти лебеди, дружные и прекрасные. Как белые птицы. Как облака на ветру.

Кончается лето. Мир поёт песню Заката. Всё поёт, не только вода. У алого неба тоже есть голос, узор сиреневых облаков напевает, подобно качке деревьев, подобно трепету кустов. И вечерние мотыльки шуршат песню, и стрекозы, и все остальные. Ухо не слышит большинства этих песен, но сердце чувствует. Шаман утверждает, что даже гусеницы могут петь, они поют для муравьёв и дают им молоко, как матери детёнышам. А "детёныши" защищают их, как отцы. И Режущий Бивень будет защищать, теперь у него есть, кого защищать, теперь он знает, о ком заботиться. Весь мир сошёлся в одно, в Чёрную Иву — и в ней это всё, все эти напевы, вся эта прелесть. В ней, в белой лебеди.

В стороне раздались громкие всплески, кто-то грузно плюхнулся в реку — и всё испортил. Режущий Бивень морщится, глядит чуть ли не со злобой. Конечно же, Кривой Хребет. Три лебедя повернули и быстро поплыли вдоль берега прочь. Режущий Бивень тоже поднялся и потихоньку направился следом. Очаровали его эти птицы.

Берег порос светлыми ивами, им достаточно влаги, их узкие листья сочны и блестящи с изнанки. Они все смотрят вслед заходящему солнцу, провожают светило, готовятся ко сну. Режущему Бивню тоже надо бы возвращаться, немного поспать и опять браться за работу. Опять. Потому что работы оказалось больше, чем он рассчитывал. Потому что семье нужно мясо на долгую зиму, потому что у него есть жена, ненаглядная Чёрная Ива, а ещё будет сын. Или дочь.

Плесканье Кривого Хребта больше не слышно, лебеди остановились. Мирно покачиваются на воде, словно дремлют. И Режущий Бивень присаживается. Ещё светло. Ещё солнце не село. Ещё рано спать. И, всё равно, Чёрная Ива не может спать с ним рядом, не полагается. А одному — какой сон?

Может быть, он вздремнёт прямо здесь, на берегу, подальше от шума, под сенью ив. И эти ивы будут спать вместе с ним, этим не запрещено, никаких душ они не обидят, никаких духов. Хотя... хотя он не понимает, ну никак не понимает, кого может обидеть любовь, их любовь с Чёрной Ивой, с женой, почему так долго нельзя... Почему? А на оргиях можно. Всё можно. Всё, что угодно!

Он так сильно стискивает зубы от возмущения, что, кажется, слышит их яростный треск. Зубы его понимают. У них тоже много запретов: не ешь то, не ешь это, даже не пробуй... Исстари так повелось, заповедано, духи рассердятся... Может, и вправду рассердятся, а ему всё же кажется, что возрадуются. Настоящей любви и неистовой духи радуются — как может быть иначе? Разве у львов есть запреты? Сделают немного шагов в сторону — и опять. Упадут, поднимутся — и опять. Без конца, днями и ночами напролёт. А носороги? Кажется, солнце успеет оббежать полнеба, а они всё ещё взгромождены друг на дружку. И никого не стесняются. Никаких духов. Никаких душ. У душ ведь другие заботы, что им любовь?.. Что волку рога...

Пробежал ветерок по воде, поднял рябь, взбаламутил. Лебеди прижались к самому берегу, к низким тростникам. Там, наверное, и заночуют.

Но не думают ещё лебеди о ночлеге. Опрокидываются в воду, погружают длинные шеи, достают клювами тину со дна. Кормятся. А над ними нависли ивы и плещут светлыми листьями, а ещё выше, в верхушках деревьев, полощется ветер. И бегут алые облака к ночному водопою. "Прекрасная жизнь", — думает Режущий Бивень. Вернее, он даже так и не думает, это думается само — и без слов. Одними улыбками. Одной непрерывной улыбкой. Очарование.

Но что-то ещё происходит в его голове. Он что-то слышит такое... от духа?.. кто-то отчетливо произносит: "Оргий не будет". Режущий Бивень от неожиданности озирается по сторонам: кто же так мог сказать? Неужели Кривой Хребет так бесшумно подкрался?.. Нет, конечно же, нет. Тот, кто это сказал, тот невидим. И, наверное, просто почудилось. Однако он согласен. Оргиям не место в этом очаровании. Режущий Бивень уже успокоился, но... Но опять кто-то так говорит прямо в самое ухо или вовсе внутри головы, у её основания. Нехорошее теперь говорит. Что-то про смерть. Не воскреснешь, пока не умрёшь. Мир тоже воскреснет. Оргий больше не будет. Звери станут послушными. И даже растения. Их можно будет брать в плен... Ничего не понятно. Режущий Бивень в смятении и опять озирается по сторонам. Но там нет ничего. Ничего, никого. Ничего он не видит. Но всё ещё слышит: "Оргий не будет". Должно быть, не выспался он. Должно быть, устал. Одурел от обилия мяса перед глазами. Любой одуреет.

А на пологую, наклонившуюся над водой иву неслышно взобрался лис. Плут бесшумно прошёл по суку — и вдруг свалился с небес на беспечную троицу. Рыжий снег на белую голову. Режущий Бивень опешил, поначалу даже не понял, что за яркий комок вдруг мелькнул, и почему птицы так всполошились, загоготали, и почему лебёдка вдруг пригнула шею к самой воде, распластала, а поверх этой шеи навис воротник. Лебедь растерялся, первым делом прикрыл детёныша, не бросился сразу же на подмогу Белянке — и вместо него бросился Режущий Бивень. Возмущённо вскочил, вбежал в воду, махая руками — всех разогнал. Лис поплыл от берега, и двое лебедей тоже, в разные стороны, но третья птица, самая белая, уже не могла поднять над водой перекушенной шеи. Режущий Бивень не верит, всё ещё машет руками, всё ещё говорит, что-то там говорит или шепчет. Без толку. Клочки перьев с пятнами крови прибило к берегу, прямо к ногам охотника, водные духи отдают добычу ему... А он всё ещё видит белую лебедь. Он ведь думал, что это — знак, он так решил для себя и... ошибся. Ошибся.

Лис в отдалении выбрался из реки и затаился, словно чувствуя, что добыча всё-таки от него не уйдёт. Но появился другой охотник, раздетый Кривой Хребет — заявился на шум и обрадовался:

— Хорошую добычу заполучил Режущий Бивень, ловко расправился.

Режущий Бивень медленно, как в полусне, повернул голову. Кривой Хребет радуется. Чему?

— Лисья это добыча. Режущему Бивню она не нужна.

Кривой Хребет взглянул недоумённо, но долго думать не стал. Вошёл в воду, забрал тяжёлую птицу, ещё бьющую перепончатыми лапами в предсмертной агонии, вынес на берег и довершил лисье дело, свернул окончательно шею.

Нет больше лебеди. Только мясо.

"Всё-таки это знак", — думает Режущий Бивень. Так и на оргиях какой-нибудь лис прыгнет на его лебёдушку... а он... что он сделает? Что сможет сделать? Разведёт руки в стороны и уступит... Кривому Хребту!..

Надо бы ему ополоснуться в воде, он ведь за этим первоначально пришёл, но теперь как? Теперь в воде плавает кровь, он и без того замочил ноги.

Солнце село. Пора возвращаться. Впереди ещё много работы.

* * *

Для Высунутого Языка настала благодать. Настоящая благодать. Горы мяса кругом, требуха, кости — изобилие, и никто не мешает. Нюхай сколько угодно. Шаман к мясу не лезет, а люди гиен стерегут, не его. А ему только лучше от этого, что нет гиен, вольготнее. Вот уж нанюхался. Такое раздолье. Благодать. Праздник.

А шаман спит в своей палатке. Должно быть, спит. Но Высунутый Язык так нанюхался — не до шамана ему. Свою женщину вспомнил. На ту глядит. Любуется.

Она возится с мясом. Устала. Одна она режет и солью посыпает. Муж её бросил. Такую женщину бросил. Какой муж у неё непутёвый! Другие женщины рядом работают, мужчины работают, но Высунутый Язык на других не глядит, на неё только. Ему хорошо. Какая она красивая! Нарадоваться не может. Он всё готов сделать для этой женщины. Всё, что в его силах и даже больше. Охранять будет, раз муж её бросил. Как мог уйти от такой! Какой непутёвый. Жалко даже её Высунутому Языку. С мужем не повезло ей. Совсем не повезло.

Но не всё здесь так благодатно. Костров много горит. Трещат, ослепляют. Мешают Высунутому Языку. И люди тоже мешают. Много людей. Других людей много, посторонних, а ему одна она нужна. А другие мешают. То по сторонам озираются, то с нею говорят, отвлекают. Надо бы её от костров отозвать, чтобы одна была. И чтобы он её охранял. Этого хочется.

Высунутый Язык пробует внушить: "Отойди от костров, женщина. Хватит резать уже. Хватит солить. Отойди. Отдохни". Долго он так внушает, но не получается. Не слышит его женщина, не чувствует. Далеко он от неё находится, а приблизиться не может. Костры мешают. И лишние люди. Только Высунутый Язык настойчив. Опять внушает: "Отойди, женщина. Хватит уже. Отдохни". Нет, не слышит его. Не чувствует.

Зато гиена услышала и почувствовала. Сзади за Высунутым Языком стоит и сопит. Мяса хочет, чтоб он провёл, указал, где можно украсть, где нет охраны. А он не хочет указывать. Гиена ему не нужна. Гиена выдаст его. Люди заметят гиену, а потом могут заметить того, кто с ней рядом. Повёл гиену Высунутый Язык. Повёл, да не туда. Нарочно к мальчишкам направился, где они сторожат. Там долговязый юноша стоит на посту. С дротиком стоит, покажет гиене, как воровать. Сейчас покажет.

Но гиена не глупая. Сообразила, что ведут в западню. Обозлилась и пошла прочь. Назад в темноту улизнула. И Высунутый Язык тоже обратно вернулся. За своей женщиной наблюдать. Наблюдать и внушать. "Отойди в сторону, женщина. Хватит уже. Отдохни!"

На этот раз вроде как получается. Вроде услышала. Призадумалась. Нож отложила. Пошла в темноту.

Высунутый Язык сразу за ней. Она до ветра пошла. А он — охранять. Вдруг гиена какая к ней сунется. Вдруг ещё кто. Присела женщина по своему делу, а Высунутый Язык неподалёку таится. Вместо мужа её защищает. От любого заранее защитит. А она даже не догадается, какой у неё защитник. А он защитит. Он способен.

Быстро сделала своё малое женщина, поднялась. Сейчас к мясу вернётся, к остальным людям. А он останется тут. Её влагу нюхать, что из неё вышло. Он нюхает влагу. Приятно ему. Лучше даже, чем мясо нюхать. Приятно. Будто он с нею вместе. Будто слился в единое. Вошёл в неё, не отлепится. Как муж с женой. Будто в страсти слились. Хорошо ему. Здорово.

Но она не ушла. Наоборот, отошла ещё дальше от остальных, от костров и от мяса. Опять присела. Но теперь по-другому присела. Как будто к духам хочет обратиться или к предкам станет взывать. Высунутый Язык бросил нюхать. Он должен быть рядом. Охранять должен. Уже сзади стоит. Прямо за нею. Защищает.

А она заговор шепчет. Силы для себя хочет. Во тьме видеть хочет. Хочет любое насквозь прозревать. А он сзади стоит. Он всё слышит. Он мог бы схватить её душу, как медведя схватил, и тогда её бы тоже закопали, как закопали его, но он не хочет ей зла. Ей — не хочет! Хорошего хочет. Помочь. Ей он поможет. Направит. Не так она делает. Шаманского зелья себе не достала, попусту шепчет. Кто её слышит? Никто. Он только слышит, а она даже не знает. Не видит. Не чувствует. Нос гиены ей нужен, пускай долговязый юноша проткнёт гиену своим отравленным дротиком, пускай идёт по следам и отрежет нос. Пусть так сделает юноша, для неё пусть так сделает, он ей это внушает, сзади внушает, но попусту. Она шепчет своё и не слышит. Не слышит. Не чувствует. Без шаманского зелья не чувствует. Он ей снова внушает своё, опять повторяет про долговязого юношу — нет, всё попусту. Не слышит она. Не получится. И гиена никак не пойдёт к долговязому юноше, не подставит свой бок под его дротик. Отчаялся Высунутый Язык. Только и может, что охранять. Но не от кого охранять. А помочь ей не может. Не слышит она. Не слышит. Не чувствует. Всё своё шепчет. Силы просит. У кого просит? У тьмы?

Высунутый Язык опять ей сзади внушает. Другое внушает. Мозги стервятника ей помогут. Тогда сможет прозреть, как того хочет. Пускай добудет мозги стервятника. Муж её непутёвый пускай поймает стервятника и отдаст ей мозги, так надо сделать, тогда будет толк, а шептать попусту нечего. Незачем. Но и это не слышит она. Не слышит. Не чувствует. А её муж непутёвый не поймает стервятника. Мамонта не поразил и стервятника не поймает. А он сам как поможет? Душу стервятника мог бы схватить, но мозги как достанет? Никак. Да и стервятник его не подпустит. Не глупее гиены стервятник, всё видит, насквозь прозревает. Не получится ничего. Не получится.

Внушает он всё равно. Про нос гиены внушает. Про мозги стервятника. Женщина не откликается. Как в тот раз, не откликается. Всё своё шепчет. Шепчет и шепчет. Силы просит. У кого просит? Кто её слышит? Один только он. Не получается у него. Но вот встрепенулась. Услышала всё же? Нет, не его. Другую женщину услышала. Другая женщина идёт до ветру, а она испугалась, вскочила, пошла назад. К мясу решила вернуться. К кострам. К другим людям. А ему там что делать? Нанюхался.

Долговязый юноша один стоит на посту. Мясо от гиен охраняет. Долго так тут стоял, уморился. Задремал юноша. Высунутый Язык хочет над ним подшутить, хочет схватить душу мальчика, как медведя схватил, пускай вспомнят его, как над ним издевались, пусть почувствуют на своей шкуре. Сейчас он поиздевается. Но остановился призрак в последний момент, не стал хватать. Грёзы увидел. Мальчик грезит о взрослой женщине, о той самой, о ней он мечтает. Высунутый Язык хочет теперь проникнуть в его грёзы. Хочет этому внушить. Ему есть, что сказать. Если мальчику нравится взрослая женщина, нужно много подарков. Настоящих подарков. Таких, каких не сможет добыть её муж. Никто другой не сможет добыть. Только мальчик. Если мальчик добудет для неё взрослые подарки, он и сам для неё станет взрослым. Пускай помнит! Пускай дерзает!

Доволен Высунутый Язык. Юноша так влюблён, юноша должен себе уяснить. Тогда будет у него помощник. Тогда вместе они много сделают. Он подскажет ему. Всё сделают, что только надо. Чего хочет женщина.

Вернулся, опять мясо нюхает. Наперёд надо нанюхаться, надолго. Силу надо иметь, чтоб с шаманом бороться. Много силы иметь. Высунутый Язык полагает, что у него теперь много силы. Справится он.

* * *

Ночь — это время Пятнистого Демона. Весь день она с небольшой свитой шла по пятам самонадеянного льва, вместо того чтобы спокойно спать в уютной норе. Весь день её желудок был пуст. А после заката лев вернулся к своим жёнам, у львов ведь главенствует лев, не как у гиен, у которых самцы не смеют и рявкнуть. У гиен женского пола даже имеется длинный кичливый отросток промеж задних лап, точно такой же, как у жалких самцов, украшение. Украшения ведь подобают сильнейшим. А самцы — это вынужденная ошибка природы, такая же, как и все львы, удручающая необходимость. Так полагают гиены. Кто их оспорит?

Пятнистого Демона не оспорит никто. Она ведь вожак. От рождения. Однако есть хотят все. Вожаки, не вожаки — все. Вожаки даже больше, чем прочие. Ведь они больше бегают, за всем доглядывают, всё знают.

Полыхают костры вокруг становища двуногих, насквозь пропахшего мясом, ослепляют чуткие холодные глаза. Чует нос, да зуб неймёт, ходят по кругу двуногие с острыми палками и пылающими ветками в руках, не подберёшься к желанной еде, как бы ни был пуст твой живот. Острые палки не подпустят.

Пятнистый Демон лежит в сухой траве, затаилась, как и вся её стая. Когда-нибудь надоест двуногим носиться, улягутся спать, ослабят бдительность — тогда и рванутся гиены со всех сторон тёмными призраками, и ни что не сможет их удержать, повелительниц ночи. Но когда это будет ещё. Теперь надо ждать.

Мясо стерегут молодые двуногие. Совсем щенята по гиеновым понятиям. И это злит Пятнистого Демона. Ведь со щенятами она научилась разбираться ещё со щенячьей поры. Их родилось двое, она и братец, но её братец, недоносок, осквернял эту землю. Двоим было тесно в норе. Едва прорезались зубы, как гиена пустила их в дело. И напрасно братец скулил. Он лишь распалял её ярость. Он был обречён. И теперь, если б дали Пятнистому Демону волю, точно так же она расправилась бы и со щенками двуногих. Да только много этих "щенков". И у них при себе острые палки. Эти палки длиннее клыков гиены. Длиннее, острее и даже, может быть, крепче. Хотя, что может быть крепче клыков гиены? Даже львы опасаются этих клыков, даже львам не устоять, и Пятнистый Демон начинает подрагивать от возбуждения. Так ей хочется броситься. Внаглую броситься. И показать, кто есть кто. Но у гиены в наличии не только клыки. Хитрость тоже имеется. Хитрость и ум. Всё понимает гиена. Всё может представить. От одной палки она увернётся, от другой увернётся, но следующая — та непременно её найдёт. Потому гиена сидит тихо, себя не выдаёт. Не настал ещё её час. Надо терпеть. Терпеть и наблюдать. Пятнистый Демон умеет терпеть. И наблюдать тоже умеет.

Костёр шипит и щёлкает всего в нескольких коротких прыжках от Пятнистого Демона. Вокруг огня сидят двуногие. Бывалый охотник рассказывает молодым, как загнать лошадь. Двуногим нужно бежать равномерно, позволяя четвероногой дёргаться и петлять, останавливаться и оглядываться, сбивая дыхание. И когда, наконец, морда лошади покроется обильной пеной, когда с её лоснящихся боков повалит пар, тогда двуногим следует затаиться. Пусть горячая лошадь уляжется и остынет. Тогда её ноги задеревенеют — и двуногие резко набросятся на неё, забивая дубинками по голове, чтобы не портить хорошую шкуру.

Рассказывая, двуногий порой приподнимается, направляя во тьму пылающий сук — в такие моменты Пятнистый Демон опускает глаза, чтобы их голодный мутный блеск не выдал зверя. Но двуногого не интересует гиена лежащая. А гиене нет нужды слушать, как загонять лошадей. Она знает сама, как воровать жеребят и терзать их живьём, и если ей повстречаґется больная взрослая лошадь — она растерзает живьём и такую. Но куда лучше выискивать трупы.

Ярко светит луна, дополняя костры. Плохая ночь. Всё ближе утро, всё меньше надежды стащить добычу двуногих. Но куда-то обратно бежать, ощерив зубы от голода, Пятнистому Демону вовсе не хочется. Победные голоса львов не разносятся по округе, значит, пусты их утробы, значит, нечего отобрать и у львов. Остаётся лишь терпеливо ждать.

Вот пришёл призрак. У Пятнистого Демона по привычке на загривке встопорщилась шерсть, она оскалила зубы — но что призраку от её зубов? Зубами его не схватишь. Давно он ходит среди гиен. Добычу нюхает. Раньше Пятнистый Демон пыталась его гонять, а потом надоело. Разве гоняют тень? Пусть себе тащится следом, раз ей так нравится. От гиены не убудет. Но на этот раз призрак как будто зовёт Пятнистого Демона. Сгусток холодного пара, как вытянутое яйцо, только очень большое, не проглатываемое зараз. Этот сгусток то двинется, то возвратится назад. Подаёт знак гиене. "Иди за мной. Покажу тебе мясо!" Гиена хитра. Просто так не поддастся. Не верит. Но призрак настойчив. Будто танцует танец добычи. "Эй, гиена, идём! Ну идём же!" Пошла. Пусть покажет. Он ведь уже как член стаи. Как свой.

К молодому двуногому вывел. Щенок-переросток. Дремлет долговязый щенок, уморился, в самый раз украсть сейчас мясо, но Пятнистый Демон хитра. Хитра и коварна. Коварная сама, она может представить коварство других. Как-то уж очень открыто здесь лежит мясо, как будто нарочно положено для гиены. И двуногий так старательно жмурится — а гиена не верит. Может быть, это мясо отравлено, двуногие любят шутить. Нет, она подождёт. Пятнистый Демон наблюдает. Вглядывается. В долговязого юношу вглядывается, в его лицо, носом поводит, глазами зыркает. Не зря двуногие утверждают, что гиена способна видеть насквозь. Она и увидела. Дрёму долговязого увидела. О ней эта дрёма как раз, о гиене. Юноша хочет поймать гиену, нос ей отрезать. Фыркнула Пятнистый Демон, назад стала пятиться. Её не проведёшь. Нос ей самой ещё нужен. Никому не отдаст. И на мясо не променяет. Ни на какое. Но за Пятнистым Демоном сзади другие гиены, многие увязались за вожаком, и Сломанный Клык не стерпела, вдруг бросилась к мясу.

Всполошился двуногий щенок, заверещал. Метнул свою палку. В Сломанного Клыка не попал, но та струсила. Другие двуногие уже к ней бегут, замахиваются. Туго придётся Сломанному Клыку, но Пятнистый Демон довольна. Двуногие глупые. Все сразу бросились на Сломанного Клыка, хотят ту окружить, а для Пятнистого Демона открылся просвет. Всклокоченная гиена с царски задранной метёлкой хвоста рванулась двуногим в тыл, и когда те спохватились, было уже поздно. Солоноватая мясная лента извивалась в цепких зубах Пятнистого Демона.

Пятнистый Демон удрала во тьму, отбежала подальше от костра разъярённых двуногих. Ей перепала хорошая добыча. Пусть горьковатая, но мясо есть мясо. И не такое едали. Гиена несколько раз отряхнула мясной ремень от снежных кристаллов соли. Пары горящих жадных глаз окружили добытчицу, но никто не посмеет оспорить еду Пятнистого Демона, достаточно только встопорщить загривок и рявкнуть. Её тут же оставят в покое, вожак ведь не шутит, вожак есть вожак! Никто не желает остаться калекой из-за куска мяса.

Съела всё, до последнего кусочка. Даже землю облизала с остатками соли и запахом мяса. Вкусно. Но мало. Совсем мало для такого большого зверя. Аппетит только разыгрался. Ещё надо мяса стащить. Но двуногие сторожа обозлились, дремать больше не станут. И гиен не подпустят. Надо терпеть. Терпеть и наблюдать.

Пятнистый Демон направилась в другую сторону. В ночи идёт, не подходит к кострам, двуногие её не видят. Зато она всё видит. И может выбрать, где лучше.

Выбрала старых двуногих. Седых. Двое старых двуногих сидят, не работают, мясо у них за спиной, много мяса, гора, но она на свету, там костры. И подальше опять двуногие, те с ножами и топорами, махают, режут. Просто так не пробраться гиене, никак не получится. И тут терпеть надо. Терпеть и ждать своего часа. Пятнистый Демон залегла, глаза в траву опустила и слилась со тьмой, седые двуногие, кажется, могут рукой до неё дотянуться, да только не ведают, что их подслушивают в темноте. А гиена себя не выдаст.

— Люди всегда недовольны, — говорит один двуногий другому. — Вечно ропщут. Разве бывают недовольные львы? Или гиены? Где найти недовольную гиену? — седой двуногий ведёт рукой, как раз в направлении Пятнистого Демона, совсем близко, и гиена недовольна двуногим. Ещё так махнёт, и может по носу ей зацепить. Лучше бы встал и ушёл.

Второй двуногий согласно кивает.

— Недовольство сидит внутри у людей. А они хотят поменять то, что снаружи. Люди думают: вот, поменяем наружное и станем довольны. Но недовольство останется у них внутри, сколько бы они ни меняли снаружи. Потому предки учили остерегаться перемен. Нужно справиться с тем, что внутри, а не с тем, что снаружи.

Внутри у Пятнистого Демона голод, и она, даже не думая, полностью согласна с двуногим. С голодом надо справиться! Но сам же двуногий мешает ей справиться. Сам же сидит на пути к мясу и разглагольствует. Какие двуногие болтуны. Нет бы ушёл. Зачем им столько мяса. Ведь ожиреют. Ведь плохо им станет от переедания — с гиеной такое бывает, переедание, и тогда нужно щипать траву, будто козочке. Её челюсти могут размалывать кости, а нужно щипать траву. Но сейчас у гиены недоедание. Сейчас ей хочется, чтобы двуногие поделились своей обильной добычей. Но двуногие жадные. Злые и жадные. Не поделятся. Значит, гиена сама украдёт. Дождётся своего череда — и украдёт. А пока пусть болтают двуногие. Пятнистый Демон умеет терпеть. Терпеть и наблюдать.

— Плохи наши дела, — жалуется один седой двуногий другому. Пятнистый Демон, если б умела, могла рассмеяться. Столько мяса — и плохо. От обжорства им плохо. От жадности! Но двуногий не слышит молчаливые возражения гиены, даже и не подозревает о её присутствии. Гнёт своё дальше. Жалуется.

— Неправильно мы поступили. Весной обязательно надо выслать разведчиков. Пора искать новые земли. Вместе с горными братьями.

Пятнистый Демон тоже сообразила, что и ей пора "искать новые земли". С этих седых двуногих толку не будет. До утра так способны высидеть, до рассвета. Одни разглагольствования. Никуда не уйдут. С места не сдвинутся. Значит, гиена сдвинется сама. Отползла Пятнистый Демон назад, осторожно отпятилась. Дальше вокруг пойдёт. Обойдёт всё людское становище и с тылу заглянет. Там, где совсем её не ждут, оттуда и заглянет.

Одна теперь Пятнистый Демон. Одна сама идёт во тьме. Остальные её не поняли, куда это она пошла. Как можно идти прочь от мяса? К мясу надо идти, наоборот. Она и выйдет снова к мясу, только не сразу. И тогда ей никто уже не помешает.

Но ей опять помешали. Всё тот же призрак, нелепая тень, алчный сгусток. На этот раз призрак гиену не дразнил, он даже не видел Пятнистого Демона, по своим делам торопился. Так торопился, что гиена мгновенно насторожилась. Она знает "дела" этого призрака. Мясо нюхать — все его дела. Но она больше не даст ему нюхать. Она не позволит. Она съест его мясо. Всё съест. А призрак пускай убирается в землю. Там ему место, бесплотному. Среди червей.

Пятнистый Демон поспешила следом за призраком.

* * *

Еохор почти весь день провёл с родом Мамонта. Был на их сходбище, участвовал в похоронах. Без него ведь никак. Ото всех этих событий на душе у шамана остался тяжёлый осадок. Как-то всё не так. Не чистая это история с Чёрным Мамонтом. Люди мясом не давятся просто так. Это ему наказание. И предостережение остальным. Жадные люди. Много хотят.

Уже стемнело, высыпали первые звёзды. Люди ещё работают, но многие пошли отдыхать. У шамана свои заботы. Участвовать в разделке убоины ему не полагается, для него разделают мясо другие. И жена его тоже разделывает, где-то там в стороне, но шаману меньше всего хочется думать о жене. Помимо нежданной смерти, его ещё беспокоит странное поведение Режущего Бивня. Но разыскивать сейчас Режущего Бивня он не станет. Подождёт, пока тот сам в очередной раз прибежит. А то, что тот прибежит, — Еохор не сомневается. В таких делах его не проведёшь. Наперёд знает, как будет.

Шаман подобрал медвежью шкуру, которую утром заранее оставил для сна. Староват он, чтобы спать на голой земле. На мягкой шкуре ему гораздо удобнее. Еохор уже довольно далеко отошёл от костров и теперь подыскивает себе надлежащее место. Остальным людям проще, они спят внутри огненного круга, там шумно, тесно и светло. Шамана такое не устраивает. Он пристраивается под одинокой берёзой, здесь тихо и покойно. Он не боится гиен или львов, у него ведь есть духи-охранники, да и к тому же звери придут с другой стороны, с восхода, из открытой степи. А отсюда, со стороны реки, разве что медведь забредёт, но Еохор об этом особо не беспокоится. Кто посмеет тронуть шамана? А ежели посмеет, значит, тот уже и не шаман, значит, духи покинули. Но насчёт своих духов Еохор пока что уверен.

Есть, правда, ещё слушок. Поговаривают, что по ночам вокруг стойбища бродит какой-то призрак. Шаман не особенно верит в такое, но если вдруг бродит — шаману ли бояться призраков? То же самое, что охотнику бояться зверей. И думать об этом не стоит.

Еохор вольготно разлёгся, ему хорошо. Берёза его не тревожит, не шумит, наоборот, охраняет. Вдалеке видны звёзды, яркий Волк светит прямо в глаза. Как стервятник, сверху всё видит. У шамана возникает намерение. Он войдёт в сон и разыщет души зверей. Пускай эти расскажут ему, что происходит в степи и что утаивают люди. Пускай доложат утаиваемое. Потому что ведь что-то утаивают люди, шаман это чувствует.

Еохор сосредотачивается на своём деле. Он должен правильно войти в сон и не пропустить момент засыпания, чтобы не провалиться, но проскользнуть. Тогда сон будет бодрствующим, он не забудется в таком сне, а станет его направлять, станет делать своё дело, как вознамерился.

Еохор опытный шаман. Зачесался затылок, толчок, кувырок — и вот уже светлая степь расстилается перед шаманом. Стервятник первым поджидает на своём привычном месте. Сидит на скале и чистит пёрышки. Шаман приветствует стервятника. Красивый стервятник, величественный, а клюв сверкает как солнце, которое всё освещает и для которого нет нигде тайн. Пускай же стервятник осветит пути людей!

Но стервятник не отвечает на приветствие. Стервятник зол. В овраге погибло много стервятников, но никто не помог. "Как же? — удивляется шаман. — Люди ведь отомстили тем мамонтам. Превратили всех в мясо". "Не всех ещё", — возражает стервятник, ничего не сказал, но подумал — и сразу же понял шаман. Недоволен, значит, что двоих отпустили. Но что с этих двоих? Один совсем маленький. Шаман намерен говорить о другом.

Шаман понимает без слов, чего хочет стервятник. Хитрая птица, не проведёшь. Хочет что-нибудь взамен.

— Стервятник спит ночью и не знает, что делают львы. Пускай шаман наблюдает за большим рыжим львом, пускай тот добывает больше мяса.

Заговорил-таки стервятник. Шаман запомнил. Но возражает:

— Мои охотники сами добывают много мяса. От них тоже перепадает стервятнику.

Взмахнул крыльями стервятник, клюв молнией сверкнул.

— Твои охотники лежат в тёплых гнёздах со своими жёнами. Они изнежились. Они говорят: "О, нам скучно. Мы хотим перемен". Стервятники не хотят перемен!

Замахал крыльями стервятник, поднялся со скалы, полетел. Не угнаться шаману за ним, да и не погонится. Сказал же: сначала за львом наблюдай, потом проси своё. Но у шамана несгибаемое намерение, шаман не отступает. Другого найдёт.

Лев появляется из ниоткуда. Раз — и стоит перед шаманом, хвостом бьёт по земле и по-своему рычит: "Кто? Кто? Кто?"

— Шаман Еохор... От людей. От двуногих, — отвечает шаман.

Успокоился лев. Не рычит. Глаза такие большие, а в них светится солнце и всё освещает. Всё знает могучий лев, обо всём может сказать, про всё ведает. И про людские дела тоже ведает. Но и этот зол на людей. Почему? Пускай скажет!

Взмахнул хвостом лев, глазами сверкнул. Говорит:

— Не противься, шаман! Двуногим нужны перемены. Люди изнежились. Они больше не воины. Пусть получат свои перемены. Пусть ужаснутся!

Вот как. Зол, значит, лев. Шаман не согласен. Люди мамонтов победили. Как так — не воины, раз победили? Однако не возражает шаман. Хитро слушает льва. Ладно, что ещё скажет? Шаман хочет знать. Пускай всё поведает! Пусть не таит!

— Жадные вы. Мамонтов всех перебили. Львы никогда так много не убивают.

"Ну да?" — не верит шаман. Лев недоволен победой. Не может он согласиться с таким обвинением, возражает:

— Нам разрешили.

Лев ударил хвостом так, что пыль поднялась.

— Сами себе разрешили. Мамонты держат порядок. Кто теперь будет держать?

Не говорит больше лев, а рычит. По-своему, грозно. Пугает шамана. Хочет совсем запугать, чтоб тот убежал. И, действительно, страшно шаману. Хочет уйти, уже хочет — и уходит. В одно мановение всё изменяется. Другой стала степь. Травы пожухлые, жёлтые. Льва нигде нет, в такой низкой траве ему не спрятаться. Зато мамонт идёт. Вроде как ищет кого-то. Но не его. Подошёл. Останавливается. Бурая шерсть, большущая голова, уши только маленькие. Хлопает ушами мамонт, но плохо получается, не так, как надо. Зато важное знает. О той по-беде. О взятой беде для охоты. Выпущенной из ловушки. Большое и важное знает. Огромное даже. Как сам он, огромное. Шаман догадался: сейчас расскажет, слушать надо внимательно, не пропустить.

— Камень летит, — говорит мамонт грозным голосом и покачивает головой. — Могу задержать. Но что шаман даст взамен? Пускай сохранит животы!

Вот тут и попался шаман. Как же он сохранит этих мамонтов, не получится у него, не знает он, как сохранить. Не отменит победу. Люди в мясо её превратили. Как же отменит? Но тогда будет страшное. Тогда надо бежать. Но куда?

Трясёт хоботом мамонт, зол на шамана. И этот. Совсем плохо стало шаману. Наверное, пора ему просыпаться или в другой сон перескакивать. Уже хочет так сделать, но что-то не получается. Чересчур испугался шаман. И застрял. Какой такой камень, хочет узнать. Большой камень, огромный. И волосатый. Как мамонт. Но где он? Как посмотреть?

Степь покрылась туманом. Вроде как сумерки наступили. Серое всё, как волчья шкура, ничего не видать. Застрял тут шаман и что делает? Сам не понимает. Но в полутьме сверкают зелёным чужие глаза. Кто-то прячется от шамана, кто-то за ним наблюдает. Но он не боится.

— Давай, выходи! — приказывает шаман. Выходит гиена. Бурая, вся в пятнах, глаза зелёным светятся, нос ко всему принюхивается. И к шаману принюхался этот нос, и всё уже знает.

— Пусть скажет гиена, что ведает, — просит или, скорее, требует шаман.

— Гиена всё ведает, — подтверждает гиена. — За женщиной надо следить. Женщина — главная, — она снова начинает принюхиваться к шаману, шумно втягивает носом все его запахи, непонятно, какие — для него непонятно, не для неё. Неудобно шаману, он так не привык, он хочет сам нюхать не хуже гиены, пробует нюхать, пытается — и ничего. Будто и носа у него вообще нет. Нечем нюхать.

Шаман теперь испугался за свой нос, почему с ним такой непорядок, нос надо найти, потрогать рукой, ощутить. Сквозь сон он находит свой нос, дотрагивается двумя пальцами и успокаивается: на месте его нос. Можно снить дальше. Можно слушать гиену, что та ещё скажет.

— Изо льда камень, — подсказывает гиена, сама догадалась, о чём шаман хотел спросить, унюхала, что о камне, но он хотел спросить ещё о чём-то, пытается вспомнить, напрягается, но гиена так сопит своим носом — отвлёкся шаман и забылся.

— Зачем гиену спрашивать? — подсказывает пятнистая. — Спрашивай Простирающего Десницу. Этот верховодит.

"Вот оно что!" — обрадовался шаман. Ясно теперь, к кому обращаться. Вроде бы даже знает такого, вроде бы сможет найти. Но хохочет гиена, так громко хохочет — и это другая гиена, эта уже не во сне, Еохору пора просыпаться.

Над ним покачивается берёза, сквозь листву светят звёзды, вокруг стрекочут сверчки, но куда громче их воет гиена, воет по-своему, как хохочет. Она совсем близко, глаза сверкают зелёным, как низкие звёзды, будто упавшие. Шаман даже чувствует её запах. Мяса ей надо, требует мяса, она заслужила.

Шаман кряхтя поднимается.

Что-то метнулось в сторону. Что-то или кто-то. От гиены не металось, а вот от проснувшегося шамана метнулось. Он даже не разглядел, что это было. Просто мельком почувствовал нечто. Возможно, и вправду призрак. Но гиена упредила. Разбудила шамана. Гиена — молодец.

— Сейчас принесу тебе кусок мяса. Жди здесь. Ближе не подходи!

* * *

Ночь была бесплодной на добычу, и Рыжегривый под утро лёг отдыхать. Ему снилось что-то беспокойное. Он злился во сне, негодовал, оттого часто ворочался и взмахивал хвостом. Но не просыпался.

Рассвет редко застаёт львов спящими, особенно голодных львов. Первый же багровый лучик, пробежавший по огненной гриве, разбудил её владельца. И первое, что он почувствовал, проснувшись, это свой пустой живот. Лев хотел есть. Не просто там как-то поесть, а по-львиному, по-настоящему. До отвала.

Рассвет был великолепным. Тёмно-синее небо нависло над рыжей блестящей травой. Дымящийся огненный шар осторожно выглядывал вдалеке и сразу привлёк внимание льва. Солнце было такого же цвета, как сам лев, как его львицы, и оно определённо нравилось Рыжегривому. Как, почему — невозможно сказать. Но лев долго глядел на восходящее солнце, неотрывно глядел, будто приветствуя, а потом глубоко зевнул. И солнечные лучи осветили также и его нутро, проникли в пасть и глубже, в глотку, куда-то туда, где прятался голод. Голод как будто исчез под натиском солнца. Лев больше не помнил о голоде. Но теперь он глядел на своих львиц.

Львицы тоже радовались встававшему солнцу. Хотя, казалось бы, львам по душе ночь, тогда они ловят добычу, тогда по-настоящему властвуют, но львицы резвились как большие котята. Они радостно прыгали по росистой траве и пытались поймать лапами багровые лучи, пытались их сбить, как мух или бабочек. Рыжегривый и сам вдруг подпрыгнул и махнул лапой, будто кого-то поймал. Но кого? Он был вожаком и, кажется, смутился. Не подобало вожаку прыгать. Тогда он стал снова глядеть на солнце.

Солнце медленно поднималось, и его цвет менялся и само оно потихоньку менялось, становилось круглее, будто сжималось — и это было так интересно! Даже льву интересно. Казалось бы, что это солнце, разве это добыча, разве можно его съесть, оно только мешает настоящей охоте, каждое утро лев его видит похожим — и всё равно. Какие-то невзрачные птицы дружно пели в сторону солнца — и льву тоже хотелось запеть. Если б он мог, если б умел, то запел бы. Не постеснялся бы львиц. Потому что его грудь распирало, потому что какой-то неизъяснимый восторг струился в воздухе и повсюду — и хотелось ответить. Всей силой ответить. Только лев не знал, как. Или, кажется, знал.

Сильная Лапа лежала в сторонке, одна, не резвилась со всеми, её хвост постукивал кисточкой по траве, а сама она с задумчивым видом смотрела вдаль. Тоже в сторону солнца. Но Рыжегривый оставил уже солнце. Он глядел теперь туда, куда это солнце указывало. На подругу. На свою главную жену.

Взгляд Рыжегривого становится пристальным. Он не может уже оторваться, он как застыл. А Сильная Лапа, уловив внимание льва, томно встаёт и направляется вдоль кустов. Её хвост взметнулся вверх и призывно машет. Беззаботная морда Рыжегривого моментально меняется. Ноздри вытягиваются, раздуваются, верхняя губа оттянулась в смешной гримасе, чтобы туда попадал нежный запах; округлившиеся настороженґные глаза неотступно следят за уходящей подругой. А та издаёт короткий рык: "Иди!"

Он, конечно, идёт. Забавно сморщив нос, жадно нюхает воздух там, где только что ступала Сильная Лапа, исследует примятую ею траву. Сильная Лапа уходит всё дальше. Лев не отстаёт.

В своих глазах лев хранит солнечный свет, а шкура львицы тоже горит как солнце, и взметнувшийся машущий хвост подобен громовой стреле, рассекающей небо и передразниґвающей оглушительным грохотом львиный рык. Так они движутся, двое. И нет им дела ни до чего.

А в небе солнце всё выше. В небе уже появился стервятник и кружится на одном месте. Туда же устремляются коршуны, вороны, сороки, галки — всё крылатое племя, кто питается мясом, все несутся туда. Лев тоже питается мясом, потому всегда знает, куда направляется крылатое племя, всегда за этим следит и сейчас, по привычке, краем глаза тоже видит и догадывается, какая большая пожива должна быть совсем недалеко. Но Сильная Лапа гораздо ближе, хвост её поднят, она удаляется — Рыжегривый не должен отстать. И он не отстаёт.

Впереди в кустах слышится подозрительный треск. Но Сильная Лапа никак не реагирует, а идущий следом Рыжегривый видит только её поигрывающий хвост.

Но треск всё сильнее, хруст сломанных веток. Так ведут себя мамонты. Рыжегривый всё же воротит морду в сторону надоедливых звуков и бегло приглядывается.

Детёныш мамонта застрял в кустарнике. Взрослых мамонтов рядом нет. Превосходное мясо само просится в рот.

Желудок голодного льва начинает интенсивно работать. Слюна пошла к горлу, глаза загорелись. Убить такого детёныша не составит труда, такой даже не может удрать, какой превосходный подарок... Но почему Сильная Лапа не подождёт?..

Сильная Лапа идёт не оглядываясь. Её призывный запах слабеет, и Рыжегривый тревожится. Он не может решить, что вкуснее: запах подруги или детёныш мамонта.

Детёныш тоже заметил льва, вернее, учуял. Забился сильнее, пытаясь вырваться из колючего плена, и этот бессильный шум как приманка, Рыжегривый не в силах уже устоять, двинулся к пленнику, примеряясь, с какой стороны лучше добраться, но далеко-далеко впереди снова рявкнула Сильная Лапа, недоумевая — и Рыжегривый замер на полпути.

Равновесие. Что-то стороннее возникает передо львом, вроде как что-то вспомнилось. Вроде бы снился ему двуногий, и большой мамонт снился, а они, двуногий и большой мамонт, связаны с маленьким мамонтом, а он,.. это так смутно, так не отчётливо... ему просто хочется есть, он даже приоткрыл пасть, но там, под верхней губой, ещё сохранился тот запах. И лев встрепенулся. Он должен догнать Сильную Лапу!

Детёныш затих, вытаращил глазёнки от ужаса, сейчас ноги подкосятся сами собой... Но Рыжегривый уже принял окончательное решение. Он покидает кусты и, покуда подруга ещё видна, ускоренным шагом бросается вслед.

Он, наконец, настигает её. Осторожно хватает лапой, притрагивается. Она по-прежнему идёт не оглядываясь, только замедлила шаг. Он стукает лапой по её задней ноге, но львица не откликается. И тогда лев нетерпеливо кладёт свою громадную лапу ей на спину, понуждая прилечь. Он садится на неё сзади, их тела соприкасаются в нужных местах, и свершается таинство. Сотрясаясь, лев лижет подругу и мяукает в наслаждении, будто львёнок. Огромный лев будто львёнок. Львица рокочет в ответ своим басом, предупреждая, потом вдруг резко оборачивает голову, сверкнули клыки — и довольный лев тут же с рёвом соскакивает. Хватит нежностей, дело сделано. Лев отходит назад, а львица уже катается по траве от восторга. Или просто катается. Рыжегривый задумчиво смотрит по сторонам. Будто бы хочет вспомнить про мамонта, про детёныша. Разве же хочет?.. Не хочет. Некогда. Львица ведь рядом. Его львица. Его жена. Скоро они соединятся ещё раз, потом ещё и ещё, множество раз до позднего вечера. И ничего им не нужно из бескрайней степи, ни еда, ни питьё, ничего. Им достаточно друг друга. И солнца над головой. Или луны. Или вовсе...

Сверху следит за ними Белый Стервятник, покачиваясь на распростёртых крыльях. Он раздосадован, почему большой лев не сумел прикончить детёныша мамонта. Он хочет ему указать, раз за разом, да только сегодня лев не глядит на стервятника. И стервятник смиряется. Не будет ему удачи. Кто из клыкастых забредёт теперь в кусты? Все гиены сбежались к двуногим, там шныряют и прячутся, а в кустах ни одной нет. Только лев недалеко. И его подруга. Но от этих толку ещё меньше, чем от жадных гиен. Стервятник — умная птица. Ему даже отчасти жаль Рыжегривого. Молодой лев и неопытный. Ни одна толковая львица не станет рожать ему львят посередине зимы. Напрасно лев так старается. Это обман. От этой любви львят не будет. Лучше бы вспомнил про детёныша мамонта. Лучше бы проголодался.

Так думает Белый Стервятник. Возможно, он прав. Но Рыжегривый опять покрыл свою первую самку, и его наслаждение не имеет границ. Миром правит любовь. Даже львы это знают. Не сомневаются двое. Некогда им сомневаться. Не до того.

* * *

Шкуру мамонта растянули на чистой траве, Режущий Бивень вбил по краям деревянные колышки, Чёрная Ива и вдова Крикливого Селезня соскребают со шкуры остатки мяса и жира, а также мездру, потом они промажут чистую шкуру смолой-живицей и станут отбивать для мягкости. Режущий Бивень тем временем надул огромный мочевой пузырь и подвесил для просушки. Получится прекрасный вместительный сосуд для воды. Но это ещё не всё. Режущий Бивень должен почистить целую гору сухожилий и с помощью женщин вытянуть жилы. Он протрёт их золой и скрутит в моток. Ремешки и бечёвки всегда пригодятся. Последнее, что останется сделать охотнику, это отсорґтировать пригодные кости и, если будет желание, разбить их на нужные куски, годные для различных инструментов. И тогда от гигантского мамонта останутся только скромные кучки отходов, которые тут же подчистят гиены, как только люди уйдут.

К полудню люди собираются возле костров. Торопиться больше некуда, теперь можно поесть до отвала. Огромные куски мяса шипят на раскалённых плоских камнях, брызгая соком, у людей давно текут слюнки. Самые нетерпеливые уже хватают полусырое лакомство и, не морщась, жуют. После них никто уже не может устоять, для каждого поджаривается отборный кусочек мамонтова горба, животы вздуются у всех.

После обильной еды наевшиеся отходят подальше от дыма костров и валятся на спину. Двигаться больше нет сил, почему бы не поваляться на ласковом солнышке?

Режущий Бивень смотрит в небо. Стервятник кружит высоко-высоко, его еле узнать, но это он, его крылья. Пониже носится с сердитым клёкотом пара коршунов, не могут, бедолаги, спокойно глядеть на людское обжорство, когда собственные желудки пусты. Но каждому — своё. Когда люди уйдут отсюда, кое-что перепадёт и коршунам. Нечего так суетиться.

Режущему Бивню вспоминается ночной сон. Тревожный был сон. Оттого сейчас осталась тяжесть на душе, а не только в желудке. Приходили предки. Отец и какой-то предок в белых-белых одеждах, как давешний лебедь. Как давешняя лебедь, которую убили лис с Кривым Хребтом. Нехороший был сон. Что-то он предвещает дурное. Но трудно разгадать. Отец молчал. А предок был весь белый: голова, волосы — весь. Грудь подпоясана сверкающим поясом, глаза блистают огнём, а в простёртой руке держит звёзды. Этот предок что-то изрекал, кажется, предлагал ему дунуть, но слова предка грохотали так нестерпимо, словно рушились горы. Режущий Бивень не вытерпел грохота — и проснулся. Ему надо бы знать, что всё это значит, но как теперь узнаешь? Не к шаману же вновь обращаться, — Режущий Бивень сразу морщится при одной только мысли об этом. Может, снова придёт белый предок, тогда он спросит его напрямую во сне. Куда ему дуть и зачем? Если получится спросить...

Далеко над лесом роятся тяжёлые облака. Пока ещё светлые и ленивые. Но за ночь они набрякнут чернотой. К утру погода изменится. Однако у людей достаточно мяса и тёплых шкур против любых облаков или туч.

Девушки, прихлопывая в ладоши, запели песню. О том, какое хорошее лето, и как люди ему благодарны. О том, что и осень будет хорошей, и люди тоже её поблагодарят. У девушек чистые голоса, наверное, они специально не ели много, готовились петь. Гудящий Рог, молодой охотник, дудит на камышовой дуде певуньям в лад. Мальчишки вскочили в круг и притопывают ногами, замужние женщины одна за другой присоединяются к поющим. Поёт и Чёрная Ива, Режущий Бивень даже слышит отдельно её высокий голос. Весь временный лагерь наполнился песней.

Последними поддаются охотники. Они сменяют мальчишек, и начинается настоящий Охотничий танец. Медвежий Коготь, прижав руку к носу, становится мамонтом, остальные его атакуют. И вскоре поражённый мамонт падает на колени, а охотники дружно добивают раненого. Танцоры неистово топают в тесном кругу, их голые спины взмокли от пота. Выскочил новый мамонт, Львиный Хвост, и охотники ловко расправляются и с этим. Все, кажется, охотники танцуют, все загорелись, все рады. Но Режущий Бивень всё так же лежит на траве. Только голову приподнял, следит за празднеством.

Медвежий Коготь обратно вскочил, теперь он танцует охотника. Подпрыгивает с воздушным копьём в руке, искусно метает, попадает в цель. Мускулы на его могучей спине перекатываются буграми, вены на шее вздулись, Медвежий Коготь силён как медведь. И Режущему Бивню уже мерещатся близкие оргии. Медвежий Коготь овладевает его женой, и Чёрная Ива восторженно дёргается. Ведь все женщины только и зарятся на Медвежьего Когтя, их глаза будто прикованы к его ловким движениям в танце. К его выпуклой мощной груди. К его мышцам. Как Режущему Бивню превзойти Медвежьего Когтя, как стать лучше того? У него нет такой силы, нет и не будет. Нет у него бугров мышц на спине, нет столь широкой груди. А что есть? Чёрная Ива... И почему она с ним? Почему? Что в нём такого?

Первая тучка накрыла солнце. Распалённые танцоры не обращают внимания на небесные выкрутасы, зрители тоже, но Режущий Бивень почувствовал холод в спине. В пояснице. Ему надоело лежать. Лучше он пойдёт осматривать бивни.

Бивней много, очень много. Выбор большой. Прямо глаза разбегаются. Режущий Бивень долго присматривается, а потом берёт самый крайний. Всё равно он ещё не решил, что именно будет делать.

Шаман Еохор неслышно подходит сзади. Угрюмый охотник постукивает кусочком кости по бивню, прислушиваясь к звучанию. Звук ему нравится.

— Режущий Бивень, старуха Проточная Вода жалуется на боли в пояснице. Одолела её Огнея. Сделай болвана болезни!

Режущий Бивень оборачивается к шаману, растерянно смотрит на его голые ноги с татуированными икрами. Ему надоело таиться. Всё ему надоело! Ему нечего ответить, кроме правды:

— Нельзя. Охотник спал с женой. Огнея не войдёт в его фигурку, — говорит он, потупясь.

Опять выблеснуло солнце, прямо шаману в глаза, и тот жмурится. Женщины громко поют, охотники пляшут, а шаман... шаман вдруг указывает взглядом на девочку. Красивая девочка стоит одна, в стороне, грустная, имя её — Маковый Лепесток. Но что с того? Стоит себе и стоит...

— Режущий Бивень слишком любвеобильный. Разве не знает обычаев? Можно навлечь неприятности.

— Знает. Всё знает, — отвечает охотник. И вдруг глядит шаману прямо в глаза: — Еохор видел мою жену. Разве можно с такой устоять?

Шаман опять усмехается, даже как бы сплёвывает надменно. И долго молчит, чтобы слова набрали вес.

— Женщина — это немощный сосуд.

Режущий Бивень не верит его хорохорству, ничуть не верит. И тогда шаман упреждающе добавляет:

— Если дойдёт до старейшин, вас ведь сурово накажут.

Но Режущий Бивень боится другого:

— Зачем нам нужны Осенние Оргии, а, Еохор? Что думают духи об этом безумии? Может, нам запретить их? Не распылять свою силу?

Усмешка не покидает лица шамана. Он оглядывается по сторонам, словно опасаясь, что их подслушают, потом небрежно "объясняет":

— Нет ничего более важного, чем другое. Всё нужно делать так, как заведено. Убьёшь лишнего комара — и от этого разразится жестокая буря. — Еохор вдруг замолкает, задумчиво трёт подбородок, будто не верит себе, но потом продолжает: — Мы лишим степь плодородия. Духи не думают. Духам нравятся оргии.

Вопрос исчерпан, шаман собирается уходить, но настойчивый охотник останавливает его:

— Разве Еохор спрашивал духов?

Шаман, недовольно кашлянув в кулак, присаживается на кучу бивней. Режущий Бивень, немного поколебавшись для приличия, пристраивается рядом, и воцаряется долгое молчание. Еохор поглядывает на собирающиеся на небе тучи, прислушивается к топоту танцующих. Теперь они танцуют пляску Лошади, Львиный Хвост стал лошадью, прицепив сзади к штанам ветку.

— Осень будет короткой и бурной, — говорит вдруг шаман и глядит так значительно, будто это и есть ответ на вопрос. Но подобный "ответ" Режущий Бивень, пожалуй, и сам сумел бы раздобыть, потому в его взгляде сквозит недоверие. И тогда Еохор разражается длинной речью, предварив её коротким смешком.

— Хм... У зверей и у птиц сильные проливают кровь слабых, принося её в жертву, прежде чем изольют семя. У людей охотники не сражаются из-за женщин. У людей женщины сами приносят жертву каждую луну. У людей женщины — слабые. Ежели уткнёшься в бабский подол, это словно обмажешь жилище глиной. Так никогда не войдёшь в общей танец, если станешь излишне заглядываться на женщину. Её дело — земля, а не танец. Когда человек целый, когда он в равновесии, тогда мир сияет. А когда мир сияет, разве можно думать о дележе женщин? Режущий Бивень попался! Он слаб. Его мир перестал сиять. Об этом надо болезновать, только об этом. Не бабиться!.. Женщине нужно одно: родить ребёнка и накормить. Много еды, крепкий чум... что скажут духи про такую жизнь?..

Режущий Бивень вдруг вскакивает. Всё равно он не согласен. Никак. Он едва не кричит:

— Но ведь все звери так живут, все наши братья. Пчёлы... — он хочет что-то досказать, но гневный взгляд шамана его осекает. Не может он перечить. А на лице Еохора опять появилась усмешка. Шаман вновь будто сплёвывает:

— Тогда рождайся пчелой, Жалящий Бивень! Собирай мёд — и дожидайся медведя...

— Но ведь это же непотребство! — не может угомониться Режущий Бивень.

— Какое такое непотребство? — не понимает шаман.

— Ну как?.. Мухоморы едят, мочу пьют, совокупляются все со всеми... Непотребство!

Шаман, кажется, злится:

— Непотребство, это если так сделать сейчас. А на оргиях можно.

Он глядит снизу в упор на Режущего Бивня, видит насквозь его несогласие и добавляет:

— Вот солнце сейчас стоит высоко, жара несусветная. Но это нормально. Однако если посреди зимы солнце опять поднимется высоко и наступит жара — вот это и есть непотребство. Если люди станут подавать пример, солнце тоже может так поступить.

Но Режущий Бивень качает головой. Не соглашается. Не понимает.

— Духам нравятся оргии, — Еохор возвращается к старому. — Это как пища для них, как еда, которой они лишены. Но на оргиях духи входят в людей и едят, наслаждаются. И совокупляются тоже.

— Так это духи глотают мухоморы и после пьют мочу? — усмехается Режущий Бивень.

Шаман тоже усмехается в ответ:

— Режущий Бивень как будто не знает: моча принявшего мухомор вбирает в себя дух мухомора, — потом Еохор вдруг показывает рукою на степь.

— Вот степь (он обводит широким жестом степной простор). Там растут разные травы: и ковыль, и полынь, и типчак, и осока, и другие ещё растут. Рожь, например. И то, что нравится осоке, то может совсем не нравиться ржи. А у Режущего Бивня есть голова, есть печень, есть сердце, есть желудок, есть детородный орган. Кому из них не нравятся оргии? Разве всех их слышит Режущий Бивень или кого-то вообще не желает слушать? Когда человек съест мухомор, дух мухомора тогда ему покажет, кто кого слушает и кому запрещает желать. Тогда можно скинуть всякий запрет. Иначе ведь запрет однажды скинется сам. Болезнью скинется или несуразным поступком. Разве Режущий Бивень не сделал уже несуразных поступков?

Шаман глядит испытующе, и Режущий Бивень сразу же побледнел, понятно ему, на что намекает шаман, конечно, понятно: вспомнил-таки про фигурку, но — всё равно "но", не согласен Режущий Бивень, никак не согласен. Еохор озирается по сторонам, словно ещё что-то ищет, что-то или кого-то, что-то замечает,.. обычную палку. Он, деланно покряхтывая, встаёт, идёт за палкой, заодно подбирает два камня. Потом ставит палку поперёк лежащего на земле бивня, посередине, устанавливает на оба конца палки по камню. Палка начинает шататься, вот-вот упадёт, но всё же удивительным образом держится. Очень ловко шаман её установил.

— Это есть справедливость, — поясняет шаман. — Равновесие. Один камушек — мужская сила, другой — женская. Попробуй, сдвинь один к другому. Что будет?

Режущий Бивень знает, что будет, понятно и так. Не удержится палка, опрокинется, свалится на землю вместе с камнями. Прав шаман, он это чувствует, что прав, потому садится — и всё равно возражает:

— А ежели сдвинуть поближе оба камня сразу, так ведь можно...

Нет, он сам не верит себе, своим же словам, и шаман это чувствует. Качает головой и говорит сверху назидательным тоном, как ребёнку:

— Наверное, можно. Только никому не дано этого сделать. Всё должно оставаться как есть. Иначе мир тронется.

"Что с того? Пускай трогается!" — хочет крикнуть Режущий Бивень. Хочет, но не кричит. Еохор, похоже, и так его слышит. Опять качает головой:

— Глупец, не ведает, что творит!

Еохор напуган, делает вид, что напуган, как делал вид, что кряхтит, усталым прикидывается, стариком.. или вправду напуган... Шаман уходит, а Режущий Бивень остаётся, чтобы возмущаться самому себе. Что он такого особого "натворил"? Как может мир стронуться? Великий лёд вернётся что ли? В его животе тяжко сгрудился неприятный осадок. Всё равно ему непонятно. Всё равно он против оргий. Но шаман в чём-то прав, хоть и мудрёно тот выражается. Другого пути, действительно, нет. Ему, скрепя сердце, придётся участвовать в общем празднике. И отпустить Чёрную Иву.

А шаман, медленно отойдя на несколько шагов, вдруг оборачивается. Он ещё не всё высказал. У него за пазухой тоже вопрос:

— Белый дух не приходил к Режущему Бивню?

— Приходил, — омертвелые губы послушно отвечают сами, как может он соврать?..

— Вот видишь, — криво усмехается шаман. — Ежли каждый захочет танцевать свой отдельный танец, тогда наш общий танец расколется на куски. Как брошенный с высоты большой камень... Как высь-камень, который изредка падает с неба... Что поведал Простёрший Десницу?.. Молчишь?

Режущий Бивень действительно молчит. Потому что все слова вышли. Потому что нечто внутри него сжалось, так сильно, что уже не разъять. Ни за что не разъять. Ни за что.

Шаман, смерив презрительным взглядом бледные губы охотника, вдруг испускает ветер из задницы и хохочет. Долго хохочет. А потом уходит окончательно.

Режущий Бивень садится на землю. Ноги не держат его.

Духам "нравятся оргии". А шаману, похоже, нравится Маковый Лепесток. Девочка Маковый Лепесток! Он думает о чём-то ещё, что-то злое, рассерженное, что-то внутри него думает, а он сам... где он сам? Кажется, ищет глазами эту самую девочку, на которую любовался шаман.. Но находит старуху. Старуха Утка опять глядит на него, толстая, жирная, он поймал этот взгляд, её веки оплыли, глазки кажутся поросячьими, старая дряхлая кабаниха, еле ходит по этой земле, еле ноги переставляет, живот свисает почти до колен, не танцует со всеми, как такой танцевать — сразу ветер испустит. (Как тот шаман!) Не танцует, глядит на него. И он тоже глядит в ответ. И даже вдруг улыбается. Прав он, конечно же прав! Он возьмёт Утку на оргиях. Выпьет мочи и возьмёт. Пускай будет по-ихнему. Пускай будет. Пускай подавятся...

* * *

След детёныша вёл в кустарник, в самую чащобу. Детёныш торопился, от кого-то убегая, и на нижних колючих ветках часто попадались длинные спутанные шерстинки мамонтёнка.

Мамонт — плохой следопыт, нет у него такого опыта, не приходилось раньше выслеживать. Разве что большие деревья может он выследить да зелёную траву. Но те не оставляют следов внизу, тех надо учуять поверху, а тут мамонту пришлось уткнуться хоботом в землю и нюхать, нюхать, нюхать. Даже пихать хобот в рот, чтоб лучше чуять. Нужда заставила. Но он умеет выслеживать воду, когда та уходит под землю и прячется на глубине. Детёныш тоже куда-то ушёл и спрятался от него. Не откликается на зовы, как должны делать мамонты, чтобы их легко могли отыскать. Детёныш затаился, подобно воде под землёй в сильную засуху. Но воду мамонт уже нашёл, очень много воды. Найдёт и детёныша. Он знал, что найдёт. Ни за что не отступит. Он взял след и упорно двигался по этому следу, не взирая на любые препятствия.

У него ещё что-то шумело в ушах, бурлило в животе, а внутри головы, там будто дятлы стучали внутри его головы, выстукивали какие-то гнёзда, дупла; много было дятлов, и все они стучали наперебой и очень докучали мамонту. Ведь он должен был сосредоточиться, отбросить всё лишнее и только нюхать. Нюхать и смотреть. Искать. Искать и найти. Он и искал. А дятлы стучали в его голове, надоедали, и мамонт порой на мгновение забывался, поднимал хобот вверх и нюхал другое. Нюхал ещё той травы, чтобы дятлы угомонились, чтобы не продолбили насквозь его толстый череп, чтобы не стало в нём дырок, сквозь которые начнёт свистеть ветер — ведь тогда он уже точно ничего не услышит нужного. Но он и сейчас не слышал нужного, не чуял запаха травы и спохватывался, что ему нужна не трава, а детёныш. Он опускал хобот назад к земле и схватывал запах детёныша, тут же забывал про траву и шёл дальше по следу. Проламывался сквозь кусты. Потому что должен был найти. По-другому не могло быть. Он ведь вожак, он отвечал за своё стадо, он не бросит его. Покуда двигаются ноги, покуда шевелится хобот — не бросит.

Вскоре след детёныша пересекли следы большого медведя. Хищник остановился и долго обнюхивал отпечатки ног малыша, а потом двинулся следом. Вогнутый Лоб, обнаружив погоню за детёнышем, яростно затрубил, грозя страшными карами невидимому врагу, и стремительно бросился вперёд, тараня кусты и украшая их теперь уже длинной шерстью со своих боков. Однако спешка сбила его со следа. Было заметно, что по кустарнику шныряли куропатки, и сейчас где-то неподалёку кудахтавшие, также витал запах поднимавшегося от реки хорошо напившегося тяжёлого кабана, ещё лисица недавно шмыгнула под пологом веток в погоне за юрким зайцем, оставил пучок острых иголок крохотный ушастый ёжик, проползла, извиваґясь, степная гадюка — все оставляли после себя отметины на земле и на ветках, но след детёныша исчез. Также как и след преследовавшего его медведя.

Вогнутый Лоб отчаянно трубил, задирая исцарапанный хобот, в надежде услышать слабый ответ — но только напуганные птицы стайками вспархивали с веток, да невозмутимо стрекотали кузнечики на редких прогалинах. Мамонту надоело сражаться с кустами, он выбрался на стрекочущую полянку и внезапно поймал обратно свежий запах медведя. Запах однако изменился, появилась какая-то примесь; Вогнутый Лоб до рези напрягал свои маленькие красноватые глаза, пытаясь тщательно разглядеть отпечатки когтистых лап в траве. И в нём вдруг открылось какое-то новое чувство. Охотничье. Его опасеґния подтверждались. Медведь ступал глубже, чем прежде, косолапый отяжелел.

Мамонт ринулся назад по медвежьему следу, и вскоре его хобот наполнился мерзким запахом крови и голой плоти. Рыжая лисица вертелась возле объеденного трупа кабана. Густой кустарник мешал заметить поживу всевидящим стервятникам.

Вогнутый Лоб прогнал лисицу и старательно обнюхал труп. Кабан не имел отношения к пропавшему мамонтёнку, но запах смерти всегда интригует, в нём что-то присутствует завораживающее. Ведь так будет со всеми, так уже стало с бывшим стадом Вогнутого Лба, и его последний взрослый представитель теперь изучал смерть кабана. Ничего в ней не было особенного. Красное мясо, противный запах, застывшая кровь и неподвижность. И тучи жужжащих мух. Кабан когда-то был сильным, его острые клыки глубоко рыли землю и сдирали кору с деревьев не хуже, чем бивни мамонта. Но крепкие медвежьи лапы свернули кабану шею, а острые медвежьи зубы выели бок и плечо.

Вернувшийся с водопоя медведь почтительно остановился поодаль и недоумённо глазел на любопытного гиганта сквозь частые прорехи серо-зелёного занавеса. Его тёмные невыразительные глаза сливались с бурой шкурой, и мамонт не замечал неподвижного хищника. Он охранял кабана. Ведь тот такой маленький, даже меньше пропавшего детёґныша, и к тому же окровавленный. Мухи роятся над ним. Злобные мухи! Вогнутый Лоб махал хоботом, разгоняя мух, ему было жарко, как всегда, очень жарко, его не слишком большие уши активно обмахивали огромную голову, но жаркий воздух застревал в окружающих кустах так же, как в его длинной шерсти, и не мог рассеяться. И тогда мамонт захотел пить, труп кабана перестал его удерживать, потому что пить он хотел сильнее. Он двинулся к реке и сердито заревел, неожиданно почуяв затаившегося медведя. Тот бросился прочь, с треском ломая кусты, а довольный мамонт не стал отвлекаться на преследование беглеца.

Напившись, Вогнутый Лоб вернулся назад. Ему стало легче. В ушах уже не шумело, а дятлы в голове как будто устроились на ночлег. Ведь солнце уже опускалось, ныряя в редкие облака. Темнело. Медведь доедал свою добычу. Громким рёвом мамонт согнал разбухшего медведя и обратно обнюхал труп кабана. Мяса на нём поубавилось, мясной кабаний запах смешался со свежим запахом едока. Но детёнышем мамонта здесь, как и прежде, не пахло, потому Вогнутый Лоб не стал на этот раз задерживаться. Он пошёл дальше, проламываясь через кустарники, и всё время пытался учуять следы Рваного Уха. Но ничего похожего не было. А кусты, наконец, расступились, и привычное степное раздолье приободрило уставшего зверя.

Два больших хищника валялись в траве. Огромный гривастый лев с поперечными тёмными полосами на блестящей песочной шкуре и полностью жёлтая львица. От них тянуло любовью и ещё усталостью, но львы всегда остаются львами, и Вогнутый Лоб, как ни тяжело ему было самому, выставив бивни, бросился в атаку. Львица вскочила сразу, а лев сначала ощерил внушительные клыки, но тоже поднялся и затрусил вслед за подругой. Мамонт не стал их преследовать, а лишь победно затрубил.

Он повернул обратно по следам львов. Он хотел убедиться, что пропитанные любовью следы не пересекались с утерянным следом детёныша. Он шёл вдоль кустов, принюхиваясь к жёсткой траве, низкое солнце садилось, близилась ночь, и надежда встретить Рваное Ухо иссякала с каждым измученным шагом. Но он не мог остановиться. Одному ему нечего было делать тут. Просто нечего, нет, нет и нет! Степь должна была уяснить, не смела больше отмалчиваться, мамонт знал, что истопчет её, но добьётся ответа. Не отступит. И, наконец, блеклый запах детёныша всё же почудился, разбавленный удушливым привкусом крови.

* * *

Пятнистому Демону снился двуногий. Тот самый двуногий щенок, подросток, который хотел добыть её нос. У двуногого вместо рук извивались гадюки и злобно шипели. Не нравился ей этот двуногий. Не нравились шипящие гадюки. Ей нужно было держаться подальше. Поближе к другому двуногому. Старому. Который дал мяса. Гиена и впрямь переместилась в своём сне и увидела теперь того самого старика. Но он не хотел дать ей мяса. Он собирал белые катыши её помёта и что-то ими рисовал на своей груди. Получались белые линии. Это не было интересно гиене. Гиена проснулась.

Пятнистый Демон вылезла из норы, привлечённая странным шумом. Несколько гиен из её стаи толпились вокруг лежащей товарки. Лежащая не шевелилась.

Круг гиен расступился перед своим вожаком, и Пятнистый Демон обнюхала неподвижную. От той пахло смертью и ещё сильнее волками. Следы волчьих укусов покрывали всё тело, от морды до кончиков лап. Бедняге изрядно досталось.

Гиены не слишком охотно едят своих. Пятнистый Демон этого делать не стала, остальные тоже пока что не смели, ожидая примера со стороны вожака. А вожак куда больше испытывала жажду, нежели голод. Она отправилась на водопой.

Ещё не смеркалось, но тени уже носились длинные и солнце начинало приглядываться к месту ночлега далеко-далеко за кустами, через которые пролегал путь к реке. Три подчинённых гиены, как обычно, увязались за вожаком, и Пятнистый Демон привычно чувствовала себя уверенной в своих силах. Однако она вроде бы была какая-то рассеянная. Вроде что-то не так с нею происходило. Как-то дежурно она ко всему присматривалась и принюхивалась, просто по привычке. А где-то в тени, в тени её взгляда, в тени её нюха и слуха, там тоже что-то происходило. И она как будто хотела попасть в эту мощную тень, как будто бы там было интереснее, там разворачивалось нечто грандиозное, нечто такое, на чём ей хотелось сосредоточиться, но она не могла. Потому что она шла к реке, чтоб напиться, потому что была вожаком, потому что за нею шли трое.

Неожиданно им попались следы двуногих. Гиены сразу же поняли, что двуногие не охотились, просто шли за водой, самки двуногих шли за водой, и одна из них была совсем старая, как и тот самый старик, которого Пятнистый Демон уже знала. Пятнистый Демон снова обнюхала следы старухи и догадалась, что эта старуха — жена старика. Тогда Пятнистый Демон задрала заднюю лапу и помочилась на человечьи следы. А потом и вовсе облегчила живот, оставив целую кучу белых катышей. Остальные гиены молча глядели на своего вожака, как бы не понимая, словно хотели спросить: разве ж это львиные следы? зачем их перемечать? Но Пятнистый Демон всё равно ничего не могла им ответить. Просто вспомнился сон. Но она уже закончила своё и двинулась дальше. Остальные сразу же побежали за ней.

У самой реки они наткнулись на медведя. Медведи обычно не отходят далеко от реки и от кустов, чтобы не сталкиваться со львами в открытой степи. Гиены готовы сталкиваться со всеми, если им есть от этого выгода. Косолапый обильно поел, его туго набитый живот вызывал зависть. Медведь не выглядел ни больным, ни увечным, связываться не имело смысла. У него нечего было отбирать. Медведь теперь раскапывал корешки ивы, от которых у медведей гудит голова, и они тогда будто пляшут. Медведь желал поплясать, но гиены плясать не хотели. Постояв развёрнутым фронтом и покивав мордами перед сытым соперником, четвёрка направилась прямо к воде. Однако, напившись, Пятнистый Демон вернулась к месту случайной встречи и понеслась со своим маленьким отрядом туда, откуда пришёл тяжёлый медвежий след.

Они легко нашли останки кабана. Вожак по праву первой схватила лучший кусок, целую заднюю ногу, и с добычей в зубах удалилась в кусты, оставив своих спутниц драться между собой за жалкие крохи от чужого пиршества.

Необходимо было отбежать подальше. Пятнистый Демон не сомневалась, что голодґная свита скоро станет её преследовать, а всегда лучше обедать в спокойных условиях.

Но никто её не тревожил. Грызня вдалеке продолжалась, визги и завывания иногда достигали всегда настороженных ушей Пятнистого Демона. Она умяла добычу, разгрызла в порошок даже кости и проглотила. Её желудок заполнился до отказа, она уже подумывала вновь направиться на водопой, но бдительный нос уловил слабый запах крови.

Как ни сыта гиена, однако запах крови — это святое. Развернув морду в нужном направлении, раскрыв сытую пасть и пресыщено капая слюной, Пятнистый Демон затрусила на разведку.

Вскоре запах сделался отчётливее. Кровь принадлежала детёнышу мамонта, но её натекло немного, детёныш, похоже, ещё оставался живым, взрослых рядом с ним не было. Мясо мамонта очень вкусное, тем более, мясо детёныша мамонта; Пятнистый Демон заторопилась. Нечасто гиенам перепадает такое лакомство.

Мамонтёнок запутался в колючем кустарнике. Кажется, он выбился из сил и уснул. Его густая шерсть была сильно изодрана ветками, во многих местах до крови.

Пятнистый Демон сначала описала изучающий круг. К детёнышу не так-то просто подступиться. Со вздувшимся животом соваться в самую гущу колючих кустов не очень хотелось, единственным местом, к которому гиена могла подобраться беспрепятственно, оказался короткий, словно обрубленный, хвостик детёныша. И она сразу же цапнула этот хвостик, откусила небрежным движением челюстей, и очнувшийся детёныш завизжал от боли, возбуждая аппетит.

Пятнистый Демон не спеша сжевала хвостик. Мяса в нём только для запаху, одна шёрстка, но гиена способна съесть всё, даже сытая. Детёныш кричал и дёргался, пытался брыкаться с кустами, с его копчика сочилась алая кровь. Гиена преспокойно наблюдала за мучениями жертвы. Ведь когда мамонтёнок совсем выбьется из сил, она сможет легко откусывать живое тёплое мясо там, где ей больше понравится. Пока её привлекал мускуґлистый хоботок.

Пятнистый Демон прилегла. Не просто прилегла, а очень расчётливо. Слабый вечерний ветерок дул как раз ей в спину и дальше через неё, прямо на мамонтёнка. Густое облако её сытого запаха окутало детёныша и работало вместо гиены. Детёныш не мог развернуться, не мог увидеть, но плотный запах сзади приводил его в ужас. Вот-вот хрупкое сердце не выдержит, лопнет от страха. Гиена знала, что вполне может лопнуть, бывало такое, и даже не раз. Некуда было ей торопиться. Оставалось ждать.

Однако её подвёл жалостливый ветер. Сначала совсем перестал дуть, а потом сменил направление и задул по-другому, вдоль линии кустов, между гиеной и её жертвой.

Она недовольно понюхала ветер, чтобы понять, что с тем случилось, почему тот противится и не хочет дружить. Оказалось, что ветер стал другим. Осенним. Ветер обещал к утру сильный дождь. Но до утра гиена успеет расправиться с маленьким мамонтом, она не сомневалась. Наевшись, вернётся к логову и встретит осенний дождь сытой, в тёплой норе.

Пятнистый Демон нехотя поднялась. По-любому ей надо было лезть в кусты, но делать этого не хотелось. Не настолько сильно хотелось, чтобы связываться с колючками. Решение пришло другое. Она подала голос, протяжно хихикающе завыла, что видит добычу. Чуть было успокоившийся мамонтёнок снова забился от ужаса, кусты ещё сильней затрещали — дело скоро будет завершено, у гиены не было причин беспокоиться. Она снова легла.

Совсем рядом подала голоса свита. Призыв вожака и визги детёныша завлекли подкрепление. Пятнистый Демон ничуть не беспокоилась, её законный хоботок всё равно никто не посмеет оспорить, она даже позволит подмоге выволочь добычу из кустов, к чему ей, сытой, царапаться. Гиена поднялась на лапы, царственно задрала метёлку хвоста и спокойно дожидалась своих.

Но внезапно прекрасный план рухнул. Голодные завывания спешащих помощниц сменились пронзительным стоном. Кусты затрещали так сильно, словно по ним пронёсся ураган. Одна из гиен предсмертно хрипела, две другие ужасно визжали.

На них напал взрослый мамонт.

* * *

К утру начался дождь. Чёрное небо не собиралось светлеть, ветер завыл не хуже полчища гиен, гнул деревья, срывая охапками листья, ломал ветки кустов и вырывал с корнем засохшие травы.

Люди загодя, ещё с вечера, соорудили прочные навесы для себя и для заготовляемого мяса, и теперь сбились плотными кучками под защитой мамонтовых шкур, пережидая непогоду.

Чёрная Ива умыла лицо струями дождя, потом из потайного кармана на своём коротком платье достала маленькую пудреницу из черепахового панциря. В её руке маленький лоскуток кожи, она опускает его в пудреницу, а затем подносит к шее и втирает в неё при помощи лоскутка порошок из ароматных семян трав вперемешку с жиром медведицы. Приятный запах привлекает внимание окруґжающих, женщины разом лезут по своим загашникам, а мужчины заводят серьёзную речь о ближайших охотничьих планах. Совсем скоро они выступают в поход. В трёх переходах вверх по реке в неё впадает мелкий приток, в который заходят таймени. Лучшего места для ловли и битья рыбы трудно сыскать, медведи пускай потеснятся.

Режущему Бивню по такому случаю нужно сделать новую острогу. Но вылезать под дождь он, конечно, не станет. Дела подождут.

Гудящий Рог задудел Песню Дождя. Теперь две песни дождя. Сверху стук крупных капель по шкурам, свист ветра — и переливы дуды. Крепкий Дуб мастерит гусли. По всей длине рябинового бруска заранее продолбил отверстие, посередине сделал углубление. А на конце бруска вбил пять колышков. Теперь к каждому колышку поочерёдно привязывает по жиле. Все жилы проходят над углублением и закрепляются на другом конце деревяшки. Несколько девушек придирчиво следят за работой мастера. Ведь опробовать инструмент он, наверняка, доверит одной из них.

Медвежий Коготь растирает в каменной ступке ядовитые корешки. Готовит подарок гиенам, которые никак не хотят оставить в покое людскую добычу. За действиями Медвежьего Когтя внимательно наблюдает долговязый подросток. Учится. Пригодится ему.

Зелёная Саранча, молодая мать, кормит грудью своего малыша, баюкает, рассказывая сказку о гиене. Режущий Бивень вдруг замечает, что давно уже прислушивается к ласковым словам молодой женщины.

"Одна бабушка не могла ходить и лежала в чуме. Её сыновья ушли на охоту и не опустили полог, чтобы солнце погрело кости их старой матери. Перед входом в чум горел костёр, но к вечеру огонь погас. Сыновья задержались на охоте, потому ночью бабушка осталась одна в открытом чуме, и гиена её унюхала. Она вошла в чум, ведь костёр погас, и схватила бабушку. Пятнистая потащила её к своему логову. Но умная бабушка сдёрнула одежду и набросила на морду гиене, чтобы та ослепла. Мерзавка врезалась головой в большой камень и сдохла. А бабушка из её мяса поджарила себе ужин".

Зелёная Саранча умолкла. Младенец уснул на её груди, не выпуская соска изо рта. Никакой шум его не разбудит, когда у матери хорошее молоко. А Режущий Бивень думает теперь о гиенах. И о других зверях тоже. У кого из них научились люди своим разнузданным оргиям?

Ясно, что не у гиен. И не у волков, у которых никто, кроме вождя, не смеет и глянуть на вождиху. Только вождь и вождиха выводят потомство, а все прочие волки им помогают. И у львов один лев является мужем всех львиц его стаи, никаких оргий у львов не бывает. У лошадей у каждого жеребца свои жёны, он их защищает и не уступит без боя, как и олень или зубр. Даже прекрасный белый лебедь может заклевать другого лебедя за свою жену. Но тогда кто из зверей устраивает оргии? Может быть, разве что шустрые кролики? "Тьфу!" — Режущий Бивень только сплёвывает перед собой, ведь даже у кроликов, о которых охотґнику и думать постыдно, даже у короткоухих не бывает никаких оргий. Лишь у людей.

Но что толку попусту думать! Режущему Бивню нечем заняться. Другие охотники оживлённо беседуют, а ему вовсе не хочется рассуждать о путине, после которой как раз и справляют нелепые оргии. Ему надоело обходить загадками слово "таймень", говорить "красные братья" или "медвежья пожива", чтобы не выдать злым духам охотничьих планов. Под соседним навесом совсем другие разговоры, и Режущий Бивень переходит туда. Чёрная Ива даже не глянула ему вслед. Занята своей пудрой.

Режущий Бивень вдруг вспомнил о фигурке, которую оставил в лесу. Собирался ведь проведать, да не проведал, забыл. А теперь вот ему интересно, почему же шаман ни разу не спросил про ту фигурку. Неужто не догадывается? Велел ведь бросить в огонь. Похоже, и впрямь не догадывается, что охотник не сделал, как тот велел. Не всё, значит, знает шаман. Отнюдь не всё. И про то, что "духам нравятся оргии" тоже мог сказать просто так. Темнит Еохор. Сильно темнит. Про сны что-то там говорил, про Простирающего Десницу. Да, снился Режущему Бивню какой-то предок. Ну и что? Что от этого изменилось? Ничего ведь не изменилось. Ничего. Кроме как перемена погоды.

Однако со снами что-то не так. Раньше снились спокойные сны и понятные. А теперь?.. Режущий Бивень не понимает: ведь он же счастлив, ведь он так любит жену — но что хотят втолковать ему сны, что им надо? Он вспоминает самый последний странный сон и сразу же морщится, будто от боли. Он дул. Дул в одну сторону, потом дул в другую. Потом опять в одну. И снова в одну. Он знал, что нужно дуть в разные стороны, повсюду — но дул только в одну. В одну и в одну. И вдруг увидел девушку, столь прекрасную, что даже сквозь сон почувствовал слёзы у себя на щеках. Слёзы восторга. "Дуешь и дуешь, — сказала девушка. — Что-то выдуешь, Но-А? Сильный выдуешь ветер". Она улыбалась неотразимой улыбкой, он хотел глядеть на неё бесконечно, но всё вдруг исчезло, остался туман. И сейчас в его мыслях тоже туман. Наверняка, девушка эта была душой Чёрной Ивы, такая прекрасная, такая светящаяся, наверняка... только она назвала его странным именем... он запомнил. Наверное, так назовут они сына. Хотя, не слышал он ни разу таких чудных имён. Наверное, так звали какого-то дальнего предка, и тот желает теперь вернуться через его будущего сына. Наверное.

Под соседним навесом старейшина Бурый Лис как раз ведёт речь о далёких предках. Его седой голос звучит торжественно, словно он говорит на сходбище рода, хотя его слушает, в основном, молодёжь. И — теперь — Режущий Бивень тоже.

"Давным-давно, — повествует Бурый Лис, — наша земля была скована крепкими льдами. Тогда не было лета. Длинная студёная зима сменялась короткой весной, которая быстро перетекала в осень. Все животные одевались в тёплые шкуры, как у нынешних мамонтов и единорогов, даже ещё теплее. Люди тоже тогда были другими. Снежные люди. Обросшие волосами, могучие, с суровыми бородатыми лицами даже у женщин. Ибо женщины тоже охотились. Они жили раздельно, мужчины и женщины, сходясь только на оргиях. (И здесь эти оргии! Режущий Бивень слегка морщится, но всё равно почтительно слушает дальше.) Они жили в пещерах вместе с огромными медведями, приносили жертвы медведям и сами могли превращаться в медведей. Они все являлись шаманами, у них не было не-шаманов, любой мог путешествовать по трём мирам и командовать добрыми духами. Они мало говорили по-людски. Зато они знали языки всех зверей и всех птиц, могли шипеть как ползучие гады и стрекотать как кузнечики. Не было равных им в магии. Любого зверя могли одолеть они хитростью. Это они создали первые ловушки для мамонтов и других четвероногих гигантов. Они знали, как заманить в ловушку любого. Духи учили их. Они понимали растения, видели с одного взгляда, съедобно оно или ядовито. От них и у нас эти знания, что не утеряно. В самый разгар лютой зимы, когда добыча совсем исчезала, и даже колдовство её больше не завлекало, тогда Снежные люди ложились в долгую спячку, подобно братьям-медведям, которые их научили этой премудрости. Они сворачивались калачиком, как плод в утробе матери, они сами становились таким плодом в утробе Матери Земли. Засыпая, они отправлялись в Нижний мир. Ведь там как раз лето, когда в нашем мире зима. Там они жили с душами предков и душами разных зверей и птиц, там научались всему, что потом перешло от них к нам. А к весне они просыпались, возвращаясь в Срединный мир. Одна женщина Снежного племени по имени Белая Лиса понесла от громадного медведя — так родился давным-давно основатель нашего главного рода Медведя. Потому мы всегда поклоняемся косолапым, а также чтим наших предков волосатых Снежных людей. И если выпадет тяжкая доля кому-то из нас, предок Медведь может прийти в его сне и дать дельный совет, может защитить от врага и охранить от беды. Нам нельзя никогда забывать наших предков. Огромный Медведь в наших снах — это животное Силы, посланец Великого Духа".

Режущий Бивень не раз уже слышал такую историю. Её рассказывают при посвящении мальчиков. Когда-нибудь он перескажет её своему сыну. Только ведь это тоже придумано у людей, как и оргии. Ну как он может поверить, что род Медведя ведёт своё начало от медведя, род Мамонта ведётся от мамонта, а род Щуки — от щуки? Просто когда-то, давным-давно, в незапамятные времена, когда людей было ещё совсем мало, жил охотник по имени Медведь. Жил также охотник по имени Щука. И другой охотник по имени Мамонт. От этих охотников остались дети, от их детей — другие дети. И так пошло дальше и дальше. Поначалу ещё люди помнили, что предком их рода был охотник Медведь или охотник Щука. Но чем больше сменялось поколений, тем больше люди забывали. Помнили только, что предком был Медведь. Или Щука. Или Мамонт. Или Песец. А потом и вовсе стали думать, будто то были четвероногие мамонты и хвостатые щуки. Шаманы, наверное, постарались, чтоб так забыли. И про оргии также должна быть такая же подмена, как только вот разгадать... Вот род шамана, Густая Шерсть, этот род, значит, шерсть породила? Хотя сам шаман объяснит, что был такой давний зверь, весь шерстистый, но вымер давно — так не пора ли и оргиям уже вымирать, как тому сказочному зверю?

Чёрная Ива подсела к мужу. Её аромат сводит с ума. Она подвела свои тонкие брови сурьмой, нежные щёки покрылись румяным глянцем. Её смуглая кожа как клейкие листики, первые листики после зимы... И когда говорят, будто смерть пришла в этот мир рука об руку с женщиной — Режущий Бивень не верит таким разговорам. Если б не было Чёрной Ивы, если б мог он смотреть на один только дождь — он бы мог отказаться от своих глаз, превратиться в крота.

Он глядит по сторонам, отчаянно глядит, как будто что-то ищет. Вот заметил рыжую голову Львиного Хвоста, его лучшего друга, а там дальше сидит второй его друг, Сосновый Корень. У Режущего Бивня опять вспыхивает старая мысль: "Подговорить..." Подговорить других молодых охотников и пойти вместе к старейшинам. Сказать: хватит нам этих оргий! Требуем отменить! Вместе сказать. Дружно вместе.

Но не так всё просто. Режущий Бивень уже сомневается. Львиный Хвост смеётся. Над чужими словами смеётся... или над его думами тоже... Этот рыжий, он же так смотрит на Чёрную Иву, его собственная жена — да разве можно сравнить! — и близко нельзя... Нет, не станет Львиный Хвост вместе с ним говорить. Сам может броситься на Чёрную Иву... И Сосновый Корень тоже. Такой удачливый охотник, обнаружил мамонтов. Все женщины им восторгаются, очень большой будет выбор у Соснового Корня на оргиях. Все пожелают отдаться ему, все... И зачем тогда Сосновому Корню говорить против оргий, зачем?.. Не удастся переубедить ни одного... Никак не получится. Да и шаман не послушает. Сам шаман на девочек смотрит. Как же будут они против оргий?.. Только того и ждут. Все. Все как один. Ждут не дождутся. Наверняка. Опустил голову Режущий Бивень. Поник.

Есть, конечно, ещё одна возможность. Забрать Чёрную Иву и уйти вдвоём в степь. Надолго уйти далеко-далеко, покуда не закончатся празднества. Но и такое вряд ли возможно. Такой уход сразу же заметят и посчитают вызовом всему племени. Это как не пойти на общую охоту или как не выйти сражаться за племя с врагом. Скажут, что Режущий Бивень хочет отделиться, так, может, пускай вообще живёт один сам и больше пусть не появляется в стойбище. Нет, — с горечью думает Режущий Бивень, — так нельзя поступить, не получится. Да и Чёрной Иве ещё как достанется, её женщины просто заклюют, а он лишится всех друзей, всякого уважения и... Режущий Бивень вдруг чувствует, как побежала волна по позвоночнику, как похолодело в груди... сердце кольнуло и сжалось... как он скажет такое Чёрной Иве?.. А вдруг та не захочет и слушать, вдруг его на смех поднимет? Даже закрыл ладонью глаза Режущий Бивень и голову опустил. Наверное, со стороны на него уже смотрят. Наверное, думают, что прихворал. Может, и вправду он прихворал. Но как ему вылечиться, как отменить эти оргии, как? Если бы было какое знамение, дурной знак для всего племени, чтобы их убедить, что нельзя устраивать оргии, но где ему взять такой знак, как придумать?.. и кто поверит?

Не знает Режущий Бивень. Не может придумать. Но ведь для него самого знак как раз был. Ведь ему было сказано охранять жену. Значит, что-то случится плохое. Но как на оргиях он охранит? Как? Захворал Режущий Бивень. Сердце болит. Щемит в груди. Не отпускает. Долго теперь не отпустит. Плохо охотнику. Плохо.

После полудня буйный осенний ветер убежал дальше в степь. И прихватил с собой дождь. К вечеру опять заблистало солнце.

* * *

Шаман вернулся из Мамонтова становища в своё жилище на закате от стойбища. Давно он тут не был. Несколько дней слонялся средь мяса и возбуждённых людей. И вот, наконец, заготовили люди мамону. Вроде как закончились заботы.

Еохор сел на лежанку из шкур и с шумом выдохнул из себя воздух, будто после большого усилия. Нелёгким выдался этот день для шамана, и, наверное, он выдыхал дневные заботы, отпускал прочь, потому что пора ему спать, встречаться с духами, не по делу встречаться, а просто так. Для себя.

Но, наверное, не весь дневной воздух вышел из его груди. Или обратно вошёл с новым вдохом. Чтобы спать, надо бы лечь, но Еохор почему-то остался сидеть. Дневные события всё ещё его тормошили, не выветривались, не уходили. Оставались внутри. Где-то в голове. У основания. Там, где шея переходит в голову.

Он потёр глаза пальцами. Измучили его люди. Со всех сторон жалобы. Одна жалуется, что муж недостаточно любит, другой просит приворожить, все болеют, у всех невезение — мяса полное стойбище, но у них невезение — и как с этим справиться... Запретов не соблюдают, поститься не хотят. "Зачем?" — говорят. Не понимают. А ведь если не поститься, отяжелеешь, душа не сможет оторваться от тела, не попадёт в горний мир — и утратишь связь с предками, не узришь во сне духов. И как жить тогда наполовину, не ведая о тропах души? Не нужно им это. Тут хотят жить. В тёплом чуме объедаться, в одежде из мягких шкур. Даже мамонт никогда не съест все листья на дереве, никогда не обломает всех веток, не сдерёт всей коры. Потому что и зверь заботится, чтобы дерево не погибло, чтобы дух его не озлобился и не отомстил. А люди не принимают духов в расчёт. Будто одни они на земле. Будто эти призрачные скитания между чумами и есть настоящая жизнь. Но как раз это есть сон. И неправильный сон. Шаман покачал головой в темноте, снова глубоко выдохнул. Не выдыхается. Что-то не так происходит. Не было раньше такого. Ведь он знает. Никак не было. Льды отступили, и люди изнежились. Раньше слабые не выживали, а теперь все выживают и подают голос. Слабых голосов всё больше и больше. У слабых уже перевес. На любом сходбище могут решить теперь слабые в свою пользу. А он должен их защищать. Его выбрали духи и предки. Не сам он себя выбирал. И как ему быть с такими? Что говорить? Скоро слушать не станут. Смеяться начнут. Вот Режущий Бивень хотя бы. Хороший охотник. С виду не слабый как будто. А тоже есть червоточинка. Поди, у всех она есть. И со смертью Чёрного Мамонта он так и не разобрался до конца. Наверное, что-то не так они сделали. Какой-то важный знак пропустили. Какую-то беду выпустили из ловушки... "Сами себе разрешили". Значит, Чёрный Мамонт утаил от людей дурной знак. Но почему? Пренебрёг — и сам же поплатился. Эх, — вздыхает шаман, — теперь уже не узнаешь, как там всё было. Да и что ему до ушедшего. Об оставшихся надо думать. За этих он отвечает, не за ушедших. О какой-то "выпущенной беде" надо бы разузнать. Эх, рано льды отступили. Могли бы остаться. Легче б тогда ему было. Но не так интересно. Нет, — опять качает головой Еохор, — что происходит, то происходит. Делай своё дело — и будь оно, что будет. Что выберут души. А льды не вернутся. Другое случится. Иное. Камень какой-то случится. Камень выпустили из ловушки. А льды уже не вернутся.

Льды отступили, конечно, не на его памяти, гораздо раньше, но он слышал предания, много преданий. Не было прежде такого. Не могло быть. Жадными люди стали. Жадными и ленивыми. Придумали слово "моё", карманы придумали на одежде... Не хотят отпускать жён на оргии, своих не хотят, чужие пускай приходят. Много еды у людей, просто много еды. И ослабшие души. От переедания. Идут перемены. Крадутся. Приспосабливаться придётся.

Еохор вдруг настороженно повернул голову. Зря он помянул о жёнах. Тут же вспомнилась и Большая Бобриха, сбила все думы. Шляется где-то его старуха — и пускай шляется дальше. Он её отпускает. Хоть навсегда.

Шаман прислушался. Нет, никто не ковылял к его жилищу, почудилось. Да и не столь торопкие шаги у его ведьмы. Вот если тот паренёк... Шаман покачал головой, усмехнулся. Доконал его этот паренёк. Кроликов, зайцев приносит. Хочет быть знахарем, без призвания, пристаёт, чтобы старый шаман поведал секреты всех трав, какими что лечат. Он и поведал, как есть, а паренёк даже озлобился. Не понимает. Думает, стоит ему изучить разные травы — и всё. Травы ведь только помощники. Если в низине выкопать ямку, туда соберётся вода. Из самой земли соберётся. Так и у человека. Когда у кого в броне яма, дыра — туда проберётся недуг. Из самого же нутра проберётся. Можно сплести из трав ковшик и вычерпать Лихо, только оно ведь опять соберётся, как та вода. Но никак этого не объяснишь. Надо видеть дыру или яму, а этому словами не учат. Нельзя. Невозможно. Слова только призраки. Как в реке, когда там отражается тень луны, что она может поведать о настоящей луне? Хватай воду руками, сколько хочешь, хоть целую баклагу начерпай — и что? Воду можешь с собой унести, а луну — где луна? Там же само. Сияет по-прежнему и в новой воде отражается. Черпай новую воду, если не лень, до чего дочерпаешься? Ни до чего.

Еохор всё-таки лёг. Лучше быстро уснуть, пока нет жены, пока та не вернулась со своих посиделок. Лучше быстро уснуть, чтобы после не притворяться, будто не слышишь упрёков. Женщины все одинаковы. Всё-то им надо чего-то,.. если б они сами ведали, чего... Розог им надо хороших... Разве что розог...

Сон пришёл быстро. Как всегда, быстро. Свист, вытягивание, лёгкий зуд — и полетела душа, понеслась по знакомым местам. Простирающий Десницу уже тут как тут. Сияет в столпе света. И ведёт свои речи. Хотелось бы оглянуться, исчезнуть — никак...

Простирающий Десницу — особенный дух. Чужой. Непокорный. Какой-то телесный. Спесивый. Он похож на человечка с большой головой. И с огромными глазами. Как у двуногой пчелы с длиннопалыми руками. Загребущими руками. На большой голове прозрачная маска, потому этот дух непробиваем. За ним стоит сила. Столп света. Людские намерения. Много намерений, целый ком, настоящая глыба. С таким не совладать. Приходится слушать.

Простирающий Десницу говорит, что у людей есть два глаза, два уха, две руки, две ноги, две ноздри — совсем как у самого Простирающего Десницу, только маски у людей нет. Но тоже будет. "Правое — доброе, левое — злое", — говорит чужой дух. — "Любовь есть добро, а смерть — это зло. Пусть люди знают. Пора им познать!"

Чужой дух отступил. Внизу стелется степь. Блестящие травы, кусты, деревья, река. По степи мчится лошадь, а за ней гонится лев. Душа шамана наблюдает за этой погоней и знает: лев сейчас догонит лошадь и убьёт, чтобы съесть. Чтобы любить своих львиц. И кормить новых львят. И ещё душа знает, что если лев не догонит, тогда тот умрёт, тогда лошадь будет любить. И кормить жеребят. Душа это знает, но для неё нет никакой разницы, ведь она выше, не там, она только взирает, какой из нескольких её длинных пальцев якобы умрёт, а какой якобы останется любить. Где же добро тут? И где же тут зло? Душе непонятно. Как луна в воде отражается, так и это тоже от души отражается, жизнь и смерть — отражения. Ни добро и ни зло. Отражения.

А внизу уже буря. Крушит, ломает. Душа опять знает, что буря не успокоится, покуда не заберёт чью-то жизнь, отражение — такова любовь бури, но для души никакой разницы. Её не касается. Ещё один палец якобы умрёт. Душа смеётся. Её не касается жадность, у тел только жадность, ни добро и ни зло. Они едят смерть. Палец ест палец, чтобы стать пальцем. Это работа, но есть приключение, то, что свыше, — как раз на это глядит душа сверху, на то, где была, и её не касается.

Простирающий Десницу снова тут. Сверкает огромными очами, будто молнии мечет. Он и в самом деле их мечет, и эти молнии грохочут. Ругаются. Пышут гневом. Поминают шамана. Еохора.

"Еохор — великий шаман! Будет буря! Пускай не противится! Буря грядёт!"

Безумный дух. Несёт невесть что. Не хочет душа его слушать. Не хочет. И нет больше бури. Нет грохота. Но сам дух остался. Грозит кулаком. Большим кулаком. Из кулака льётся вода, течёт ручей. Водопад! Снова грохот. Грохочет водопад из кулака — и брызги бьют по щекам, путаются в волосах.

Душа не хочет. Кричит сама: "Изыди!". Громко кричит, а Простирающий Десницу склонился над ней и трясёт. Его лицо покрылось мехом. У него нет бровей. Он похож на Большую Бобриху. Она шипит прямо в рот: "Не притворяйся. Рано ещё тебе спать. Не прикидывайся".

Еохор вздыхает. Да, такова его доля. Так он когда-нибудь и умрёт. Большая Бобриха внезапно разбудит — и душа не успеет вернуться к своим отражениям. Останется там, с Простирающим Десницу... О, великий шаман...

— Еохор слышит Большую Бобриху. Чего опять она хочет?

Подарок мужу принесла. Гиеновый помёт. Белые катышки. Хочет, чтоб муж её разрисовал этими катышками. Чтоб вывел нужные знаки. Сны ей снятся плохие, не то что ему. Хороших снов хочет.

От неё спасу нет. Придётся вставать. Этот нерадостный день ещё не закончился. Ещё только начало.

Вот она, настоящая буря... Большая Бобриха.

* * *

Чёрная Ива проснулась одна. Что-то она разоспалась. В стойбище уже шумно, вот и её муж куда-то сбежал.

Чёрная Ива потянулась на лежанке, но подниматься не стала. Нет ведь никаких срочных дел. Можно лежать так хоть целый день, и завтра тоже лежать, и... вот только лентяйкой могут прозвать, да и не вылежит она столько, пролежни появятся. Вон, Режущий Бивень спозаранку удрал. Не желает бока отлеживать.

Теперь Чёрная Ива хочет представить, куда удрал её муж. Какие такие неотложные дела вдруг нашлись? Вроде бы нет никаких дел и у него, она не может припомнить, и так они работали много дней подряд, когда ещё такое бывает. Считай, на всю зиму отдых заработали. Отдыхать теперь надо вволю. Но её муж какой-то смурной в последние дни.

Чёрная Ива заложила руки под голову, уставилась вверх, на дымовое отверстие. Есть ли солнце, хочет узнать. Вроде как нет, вроде как пасмурно. Вот и Режущий Бивень пасмурный, перестал вообще улыбаться жене и вроде даже разговаривать не хочет, сторонится как-то её. Почему? Что такого стряслось?

В стойбище хохочут дети, в стойбище весело, женщины тоже наверняка уже где-нибудь пристроились, раз дождя нет, весело о чём-нибудь беседуют, о своих мужьях, наверное, тоже беседуют — и Чёрная Ива, кажется, догадалась, чем ей заняться. Расспросить других женщин. Как их мужья? Может, это просто охота сказалась, целое стадо мамонтов ведь убили и после столько дней мясо разделывали, тяжело ведь всем было, может, усталость теперь сказывается. Хотя, — сомневается Чёрная Ива, — если усталость, так вот лежи, отдыхай, как раз как она, но тут вроде дела какие-то объявились странные и тайные. Нет, надо ей спросить у других. Но всем лучше не говорить, а то сразу начнут подсмеиваться. У подруги надо спросить, у Игривой Оленухи, у неё тоже молодой муж, её Сосновый Корень даже моложе Режущего Бивня, нет ли и у того каких странных дел? Может, на пару они чего задумали, их мужья? Наверное, Игривая Оленуха сможет помочь. Что-нибудь да подскажет.

Чёрная Ива поднялась, быстро оделась и вышла.

Долго она валялась. Солнце за тучками уже успело пройти половину пути до полудня. В стойбище много детей, эти вовсю шумят, а вот взрослых особо и не видать. Видимо, всё-таки отдыхают, как и Чёрная Ива могла бы отдыхать. Она подошла к чуму Игривой Оленухи, кликнула подругу, но никто не отозвался. "Вот те на, — удивилась Чёрная Ива, — пустой чум уже. И где же они? Где Игривая Оленуха? Где её Сосновый Корень? Что за дела опять такие спешные у людей?" — придётся ей искать.

Чёрная Ива ещё немного прошлась и заметила двух женщин. Подошла, поздоровалась, спросила про Игривую Оленуху, не видели ли. Оказалось, что видели. Даже недавно тут разговаривали, про Осенние Оргии вместе смеялись. Степная Лисица и Прыткая Лань и сейчас не прочь поговорить с Чёрной Ивой про скорые оргии, но той что-то некогда, засмущалась Чёрная Ива и дальше пошла. Куда же девалась Игривая Оленуха? Чёрная Ива дошла уже до окраины стойбища, а той всё не видно. Сквалыгу зато встретила. Спросила у этой.

— Видела, — улыбнулась Сквалыга, зубы свои показала неровные. Редко когда Сквалыга улыбается, а сейчас прямо заранее готова. Странно всё это, — думает Чёрная Ива.

— И где же видела?

Сквалыга показывает рукой по направлению к реке:

— Да вот там, за стойбищем, возле кустов Игривая Оленуха с мальчиком долго беседовала и по голове того гладила.

Вот уж совсем загадки пошли. Чёрная Ива не в силах скрыть удивления:

— С каким таким мальчиком беседовала Игривая Оленуха? О чём?

Сквалыга опять показала неровные зубы. Смеётся.

— С Крылом Аиста беседовала. А о чём — кто ж их знает. О чём женщине с мальчиком беседовать? Об оргиях может?

Нет, Чёрная Ива не станет предполагать, некогда ей, пошла к тем кустам, а Сквалыга сзади увязалась и в спину смеётся:

— Правильно, Чёрная Ива выследит их по следам, а потом расскажет, чем они там занимались.

Остановилась Чёрная Ива, развернулась, с укоризной головой качает. Стыдно должно быть Сквалыге, ей же просто срочно нужна Игривая Оленуха, а эта тут домыслы разводит досужие. Утихла Сквалыга смеяться, серьёзно теперь предлагает:

— Ладно, подруга. Вместе давай разберёмся. Пошли, покажу.

Сквалыга подводит Чёрную Иву к кустам, показывает следы. Да, здесь двое были, Чёрная Ива способна в таком разобраться, и куда мальчик ушёл, на закат, к жилищу шамана, это Чёрная Ива даже первой заметила, показала подруге, та согласилась. Однако Игривая Оленуха с ним не пошла, но куда подевалась?

"Знаю, куда, — показывает Сквалыга. — Вот он, след Игривой Оленухи". В другую сторону та пошла. Вроде как в степь направилась. Или всё же в кусты подальше свернёт.

Какие загадки. Сквалыга лоб даже наморщила, так ей всё это интересно. Чёрная Ива не знает, что и подумать.

— Слушай, Чёрная Ива, а не пытаются ли нас обмануть? Не специально ли следы запутывают? Двое пошли в разные стороны, а потом сделают круг и в условленном месте сойдутся...

Но Чёрная Ива не хочет судачить о непристойном:

— Одумайся, Сквалыга! О чём таком намекаешь. Иди лучше назад. Сама разберусь.

— Ну и разбирайся! — вспыхнула Сквалыга. — Что такого сказала? Подумаешь...

Пошла назад Сквалыга. Ни разу не оглянулась. Обиделась.

Чёрная Ива тоже хочет идти назад, в какие-то глупости она встряла: мальчик, Игривая Оленуха, следы — какой она следопыт и зачем ей всё это... Совсем скоро Игривая Оленуха вернётся в стойбище и сама всё расскажет. Лучше там подождать. Она будто даже делает шаг обратно, но останавливается. А где тогда Сосновый Корень? Где Режущий Бивень? Нет ли тут какой связи? Почему-то ей показалось, что есть тут какая-то связь, всё же надо бы разобраться. Даже вот как-то интересно: а сможет ли она, женщина, идти по следам. Почему не попробовать?

Развернулась опять Чёрная Ива, пошла-таки по следу, по слегка примятой траве. Да, здесь кто-то шёл, это понятно, вроде бы даже понятно, что женщина шла, но почему эта женщина — Игривая Оленуха? Чёрная Ива остановилась, оглянулась назад, в сторону стойбища. Не хохочет ли вслед Сквалыга? Нет, той не видно. Если и наблюдает за нею, то исподтишка. "Ладно, пускай смеётся, — думает Чёрная Ива, — всё равно дальше пойду".

Пошла. Не так вроде и трудно. Даже довольно быстро идёт. Однако след вдруг свернул к кустам, на звериную тропку, и Чёрная Ива засомневалась дальше идти. От стойбища отошла прилично, зачем ей бродить по кустам, ещё с гиеной какою столкнётся или с медведем. Остановилась Чёрная Ива, задумалась. Смотрит себе под ноги, не знает, что делать. В самом деле, чем она занята, глупость какая. Огромная глупость, но... она ведь подумала про гиену, а тут как раз след гиены у неё под ногами, совсем-совсем свежий, это ей ясно, только что прошла тут гиена, туда же пошла, куда и Игривая Оленуха — за той, значит, шла, следила... Игривая Оленуха в опасности, вот так дела!

Чёрная Ива хочет бежать за подмогой, скорее бежать — но куда она добежит, до стойбища далеко, не успеет. Хотя бы Сквалыгу назад не отправила, что же ей делать теперь, что же ей делать? Но подсказка приходит сама. Чёрная Ива замечает под кустом увесистый камень и теперь знает, что делать. Гиена вроде как одна. А их двое. Две женщины против гиены. У одной женщины в руке камень. Гиене несдобровать!

Чёрная Ива почти бежит по тропинке. Она больше не разглядывает следы, свернуть отсюда некуда, в такие заросли разве что лисица прошмыгнёт, но не женщина. Ей даже хочется закричать, предупредить подругу об опасности, но почему-то страшно кричать, страшно даже просто голос подать, ведь кто знает, что там такое, она одна тут в кустах, совсем одна...

Но кусты вдруг расступаются и образуют прогалину. Странное место. Будто буря прошла, будто смерч бушевал. Всё здесь поломано, выдрано — кто же так сделал? Буря была или звери сражались? Будто тут мамонты бились, но откуда им взяться, тем мамонтам, воскресли они, что ли? Однако Чёрной Иве некогда рассуждать про мамонтов. Заметила, наконец, подругу — и ещё больше странностей стало. Игривая Оленуха стоит на коленях. Чёрная Ива опешила. Игривая Оленуха стоит на коленях и что-то бормочет, у неё ужасный вид, у неё вроде как на губах пена, ворожит, кажется, Игривая Оленуха, что-то она съела, мухоморов, наверное, съела, с духами теперь общается. Страшно Чёрной Иве, очень страшно. Её подруга — ворожея! Никогда о таком она не думала, ничего не подозревала. А теперь со страху пятится назад, покуда её не заметили. Как же может Игривая Оленуха так втайне, люди за это осудят, если узнают. Как же не боится Игривая Оленуха? Нет, надо уйти Чёрной Иве, не должна она знать про такое, а то окажется соучастницей, будто бы две колдуньи в стойбище завелись, пускай шаман с этим разбирается, а ей назад, но... где же гиена, куда та подевалась? Как могла пройти мимо Игривой Оленухи? Неужели та и гиену не заметила? Но гиена-то её заметила ещё как! Чёрная Ива резко схватилась за левую грудь, так там кольнуло. Должно быть, гиена та не простая. Колдовская это гиена, споспешница ворожеи, но как же такое возможно, не снится ли ей всё это, неужто там вправду Игривая Оленуха? Замерла Чёрная Ива, со страхом смотрит на ворожею, ни малейших сомнений не может быть — Игривая Оленуха стоит на коленях, на губах пена, а в глазах... Чёрная Ива не может сбоку заглянуть в глаза, но представляет, что там творится. Игривая Оленуха бормочет какие-то заклинания, Чёрная Ива напрягает свой слух, пытается разобрать — и вдруг слышит своё имя! Игривая Оленуха бормочет о ней. Чёрная Ива аж затряслась. Вот так дела! Камень вдруг сам выпал из руки, она и не заметила, не до того. И не услышала, как шмякнулся. Игривая Оленуха о ней ворожит. О ней и о... Львином Хвосте... Точно, послышалось — Львиный Хвост!

Трясутся поджилки у Чёрной Ивы, назад пятится, присела на корточки, за кусты зацепилась, затрещали ветки или её одежда затрещала — всё равно Чёрной Иве, не обращает внимания, главное, поскорее убраться отсюда, главное... рука её вдруг наткнулась на что-то твёрдое... неприятное. Медленно-медленно Чёрная Ива поворачивает голову и — кажется, её сердце просто выпрыгивает из груди. Гиена уже окоченела, у неё вывернуты лапы какой-то непредставимой силой, от неё пахнет смертью.

У Чёрной Ивы от ужаса выскочила душа, и она ничком повалилась.

* * *

Режущий Бивень проснулся рано. Чёрная Ива ещё сладко спит, а он тихо собрался и вышел.

Выйти-то вышел, а вот чем ему заняться, не может придумать. Вроде направился к Костяной яме, вроде хотел выбрать пару костей для какой-нибудь поделки, хотел — и не выбрал. Уселся под деревом, под старой липой, и словно опять заснул.

Но он не заснул. Он думает о навязчивом сне. Опять прошедшей ночью повторился старый сон. Опять он дул во сне. Куда-то дул, и сам не знает, куда. И теперь тоже не знает. Что означает этот странный сон? Когда сон повторяется несколько раз, это знак, явный знак, — но чего?.. Знак перемен... Но каких?

В небе выблеснуло солнце, торопливые облака расступились на миг, но спохватились и тут же сомкнулись опять. Тишина опустилась на землю. Не слышно ни птиц, ни близкого стойбища. Осень крадётся. Как хищник. Как львица.

Осень. И оргии. Снова вспомнились оргии Режущему Бивню. И стало совсем грустно. Ну как он отдаст Чёрную Иву? Как он отпустит? Разве так можно? Нельзя! Нет, нельзя. Он уже так возмущён, так разгневан, что это последнее слово, "нельзя", даже произносит вслух, с гневом произносит, не в силах сдержаться. И тишина вдруг отвечает:

— Что нельзя, Режущий Бивень?

Режущий Бивень вздрагивает и оборачивается. Это старейшина. Бурый Лис. Подошёл сбоку, а он не заметил, так был поглощён грустными думами — и теперь стыдно. Негоже охотнику так зевать. Недопустимо.

А старейшина остановился возле него, высокий и крепкий, ещё совсем не выглядит стариком. Такой не пропустит, как он... Очень огорчён Режущий Бивень. Но старейшина, кажется, понял его и молчит. О своём думает. Надо ответить старейшине, неуважительно так молчать, но Режущий Бивень полностью растерялся, даже не встал навстречу — и совсем не знает, что говорить.

Старейшина вдруг кладёт левую руку ему на плечо, легонько похлопывает. Почему левую? — думает Режущий Бивень и едва слышит слова.

— Молодость, молодость. Буря страстей... — старейшина говорит своим обычным голосом или... Режущий Бивень едва не трясётся — или шаман рассказал-таки про запрет, ведь Режущий Бивень признался шаману, что спал с женой — не потому ли старейшина его выследил... что теперь будет?.. он виноват!..

Старейшина усмехается:

— Режущий Бивень учит липу трястись? Ещё рано трястись её листьям. Режущий Бивень торопится.

И опять как-то надо ответить, это же, должно быть, намёк, как-то надо сказать, что-то, по-достойному, но не может сказать Режущий Бивень, ничего не может сказать. Выдал его шаман. Теперь он попался. Попался!

Старейшина усаживается рядом. Долгий, значит, будет разговор. Но раз уселся, может, ещё есть надежда, может, не строго накажут, не станут позорить перед всем стойбищем. Хотя, в чём тут позор? В чём?!

Старейшина вроде бы хочет подняться, сделал движение, Режущий Бивень уловил и чуть не вздрогнул (неужели уйдёт?) — нет, поторопился обрадоваться. Старейшина просто устраивается поудобнее. Всё-таки долгий разговор... от вопросов своих не отступится. Уже ясно Режущему Бивню. Сразу было ясно.

— Может быть, рассказать молодому охотнику предание?

— Какое предание, Бурый Лис? — Режущий Бивень, наконец, отзывается. Предание он готов слушать. Только бы не говорить. Не отвечать.

Но старейшина как раз хочет другого:

— Пускай Режущий Бивень подскажет, о чём его грусть. И тогда Бурый Лис расскажет предание.

"Что подсказывать?" — хочет спросить Режущий Бивень, но вместо этого вдруг проговаривается, помимо воли:

— Разве всегда были оргии?!

Бурый Лис будто бы улыбается. Глаза совсем молодые, — замечает Режущий Бивень, — даже искорки светятся. А седые волосы, седая борода — это как маска, как знак старейшины. Не будет этот наказывать. Поймёт.

— Всегда были оргии, Режущий Бивень. Потому что люди живут по-другому, чем львы или медведи. Львы дерутся из-за своих женщин и медведи дерутся, а людям нельзя. Потому и нужны оргии. Чтобы выпустить силу, которая заставляет драться львов и медведей.

Бурый Лис замолчал. Режущий Бивень тоже молчит. Это он уже слышал. И не верит. Почему нельзя переменить обычай? Почему?.. Бурый Лис глядит пристально, прямо в глаза; Режущий Бивень не может выдержать этого взгляда и уворачивается. Не сказать ему вслух про перемены, не вымолвить этого слова. Да и кто послушает его?..

— Так Режущий Бивень хочет перемен? — Режущий Бивень вздрагивает от вопроса, старейшина разгадал его мысли, не зря так пристально смотрел в глаза. Разгадал! И теперь ничего не остаётся, как только признаться:

— Да, хочет.

Старейшина усмехается в бороду:

— Вся молодёжь хочет. Вся молодёжь такова. У людей, у зверей — все молодые хотят перемен. Потому что тело крепчает раньше, чем дух. И торопится стать вождём. Только тщетно торопится.

Режущий Бивень недоверчиво покачивает головой и еле заметно поводит плечами. Для себя еле заметно, но не для старейшины, не для Бурого Лиса. Этот зоркий, всамделишный лис. Зоркий и хитрый. Прищурился, прячет усмешку в уголках глаз. Режущий Бивень раздражается и уже откровенно, сознательно, качает головой.

— Не верит Режущий Бивень. Плоть Режущего Бивня не верит, — улыбается старейшина. — Тогда настала пора рассказать обещанное предание.

Старейшина устраивается поудобнее, приподнимается, проверяет под собой, нет ли там каких палочек или, может быть, муравьёв, — но ничего там нет, и старейшина с довольным видом кивает головой. Режущий Бивень просто глядит перед собой, просто глядит, но он весь в броне, весь подобрался, потому что он знает, потому что... — ну что такое может поведать старейшина, что тот может сказать, сопоставимое с Чёрной Ивой? Ничего тот не может сказать. Ничего!

— Да, — начинает старейшина. Короткое "да", будто бы сам соглашается с Режущим Бивнем — и тому вдруг полегчало, смог выдохнуть: да, знак; да, сам соглашается. Нет сопоставимого. Нет!

— Режущий Бивень знает про мамонтов. Мирный зверь, тихий. Если не трогать его, никому не вредит.

Режущий Бивень щупает языком пустоту во рту. "Тихий мамонт" туда приложился — и нет двух зубов... Но старейшина, кажется, говорит не о том.

— Разве мамонт трогает единорогов? Или быков? Никого ведь не трогает, если кто сам не лезет.

— Так, Бурый Лис. Правильно. Если не лезут с копьём или с камнем — не трогает.

— Но однажды случилось несчастье. Режущий Бивень знает, старые мамонты ходят отдельно от стада. Но когда мамонтица готова зачать, все эти мамонты быстро сходятся к ней и жестоко дерутся.

"Ну да, — думает Режущий Бивень. — Хочет сказать, что нет оргий у мамонтов, вот и дерутся между собой. Только мамонты ведь не люди. Другие они. Другие".

Однако Бурый Лис рассказывает не о том. О несчастье. И Режущий Бивень снова вслушивается.

— Случилось несчастье. И все старые мамонты, сошедшиеся в битве, погибли. Осталась в степи одна молодёжь.

"Ну и что? — хочет возразить Режущий Бивень. — И молодой мамонт прекрасно проживёт. Даже больше высокой травы ему будет. Кто тронет его? Кто посмеет?"

— Молодые мамонты тоже сильны. И никто их не тронет, никто не посмеет, кроме, конечно, людей, с позволения духов; но люди не трогали этих мамонтов. Сами мамонты стали трогать других.

— Как, Бурый Лис? Кого "других"? Кого стали трогать мамонты? Людей? — Режущий Бивень никак не поймёт, к чему клонит старейшина. С нарушением запрета это вроде бы никак не связано, и вообще... кажется,.. кажется, зря он подумал на шамана. Ничего тот не сказал старейшине. Не выдал. Но тогда чего этот хочет от него? Не понимает Режущий Бивень. Никак не понимает.

— Молодёжь всегда требует перемен. Потому что тело крепчает раньше, чем просыпается дух. Молодёжь требует перемен, а старики блюдут запреты. Чтобы всё оставалось как было. У мамонтов не стало стариков, и начались перемены. Молодых мамонтов обуяла гордыня. Они поняли, что теперь самые сильные во всей степи, и им не терпелось показать остальным свою силу и удаль. Они стали задирать всех подряд: единорогов, быков, лосей. Как старые мамонты вызывают друг друга на бой из-за спелой мамонтицы, так молодые мамонты из озорства стали вызывать на бой единорогов. И убивали тех.

Режущий Бивень удивлён:

— Как, старейшина, разве так было? Разве так может быть?

— Да, так было, Режущий Бивень. Предки сохранили об этом предание и передали нам. Даже есть место близ гор, где разбросаны кости тех мамонтов и их жертв. Люди видели, как молодые мамонты убивали единорогов, и дивились. Сначала они подбирали мясо и не очень печалились. Но потом в степи начался ужас вместо перемен.

— Какой такой ужас, Бурый Лис?.. Разве дармовое мясо это ужас?

— Убийства есть ужас. Убийства, убийства, убийства. Молодые мамонты вызывали на бой единорогов, но отвечали им только самые старые и сильные, которые не могли понять задравшихся юнцов и защищали честь своего племени. Остальные убегали. Так мамонты перебили всех старых единорогов, у тех осталась одна молодёжь — и этой молодёжи тоже захотелось перемен. Эти стали вызывать на бой быков и вскоре перебили всех старых быков, которые не удирали. Тогда молодые быки напали на оленей, и вся степь покрылась смрадом. Повсюду валялись гниющие трупы, и некому было их подбирать. Те, кто остались, те все заболели, потому что степь не могла вытерпеть такого бесстыдства, духи рассерчали, начался мор. Все умирали, один за другим. И звери, и люди, и птицы. И даже черви в земле. Казалось, конец пришёл этому миру. И всё из-за того, что молодые мамонты хотели перемен. Как их сейчас хочет Режущий Бивень. Как хочет вся молодёжь. Не ведают, чего хотят. Ведь если изгнать сейчас стариков, молодёжь тут же придумает что-нибудь новое и не станет по-старому жить, забудет обычаи предков. И тогда опять случится мор. Или что-то подобное.

Бурый Лис поднимается. Он закончил своё повествование. Режущий Бивень не очень-то верит ему, не понял он этой сказки, но когда старейшина встал, Режущий Бивень из вежливости тоже встал. Бурый Лис попробовал было заглянуть ему в глаза, но он увернулся. Хватит с него Еохора. Тот вечно зрачки разглядывает.

— Режущий Бивень не верит преданию? — удивляется старейшина. — Или слишком сильно хочет перемен?.. Тогда ему надо с шаманом беседовать.

"Нет, только не это", — испуганно думает Режущий Бивень. Хватит шамана. Достаточно! Но ему нужно как-то совладать с собой, как-то успокоиться. Надо последнее слово сказать, потому что Бурый Лис сейчас уйдёт.

— Чем же всё кончилось, Бурый Лис? Мор закончился?

Бурый Лис чуть-чуть улыбается в бороду:

— Мор закончился. Люди выжили. Потому что их старики сохранились. Люди просили предков о помощи. И тогда в степь пришли гиены. С тех пор тут и остаются.

— Гиены? — удивляется Режущий Бивень. — Раньше их не было?

— Конечно не было. Они и сейчас на зиму уходят в свои прежние места.

Да, так. Это Режущий Бивень знает. Гиены пришли и поели все трупы. Мор прекратился. Понятно. И теперь есть запрет убивать стариков и вожаков. Красивая сказка. Старую Мамонтиху они ведь убили, и старика, и вожака, никто и не вспомнил про глупый запрет. Красивая сказка.

— Бурому Лису пора идти, — вместо прощания произносит старейшина. Он ещё немного ждёт чего-то, а потом поворачивается и молча уходит.

Режущий Бивень так занят своими думами, что даже забыл поблагодарить.

* * *

Чёрная Ива странно очнулась. Она сидит под деревцем, прислонилась, кусты позади, впереди расстилается степной простор и вдалеке видны чумы стойбища. Вот это и странно. Она не верит своим глазам. Последнее, что она помнит, поломанные кусты, дохлая гиена с вывернутыми лапами, ворожащая Игривая Оленуха. Где это всё? Как она выбралась?

Чёрная Ива медленно поворачивает голову, осматривается по сторонам, потом пристально разглядывает стену зарослей справа от неё. Никакой подсказки. Но как же она смогла выбраться из этих дебрей?..

В одном месте вроде бы вздрогнул куст, а у Чёрной Ивы тут же вздрогнуло в груди. Показалось, что за нею наблюдают. Но кто? Однако ей некогда рассуждать. Она поднимается на ноги и спешит прочь.

У неё раскалывается голова. Ей так плохо, Чёрная Ива даже боится, не ушла ли от страха душа. Вдруг как ушла да и не успела вернуться, не нашла её там, в кустах — и она теперь без души. Тогда что? Тогда всё... Она боится думать о произошедшем, но ни о чём другом думать не может. Игривая Оленуха — колдунья! Её лучшая подруга. Как она теперь взглянет той в глаза? А если та догадается, что её тайна раскрыта? Страшно Чёрной Иве. Очень страшно. И жутко болит голова. Словно оттуда всё высосали, а взамен вдули боль. Слишком много той боли. Кажется, даже сейчас стошнит.

Чёрную Иву тошнит. Но потом становится легче. Главное, не вспоминать про гиену, не представлять вновь эти вывернутые лапы, про Игривую Оленуху тоже лучше ей не вспоминать. Просто идти. Тогда ноги сами несут, а в голове пустота. Что-то звенит — ну и пусть.

На окраине стойбища поджидает Сквалыга. Эта сегодня сама улыбка. О, как бы Чёрной Иве хотелось проскользнуть серой мышкой прямо в свой чум, но ничего не получится. Сквалыга уже спешит навстречу, как ни отводи глаза, мимо пройти не позволит.

— Совсем разворошенная Чёрная Ива. Как пчелиное жилище, когда там медведь покопался, — хохочет, Сквалыга хохочет, в любой другой раз Чёрная Ива безмерно бы удивилась подобной редкости, хохочущей Сквалыге, но теперь она думает о другом, теперь она опасается, как бы её опять не стошнило на глазах у подруги. Только не это...

— И где же была Чёрная Ива? Что видела? Выследила Игривую Оленуху? Или мальчика?

Какого такого мальчика, Чёрная Ива, оказывается, способна ещё удивляться, что за мальчик нужен Сквалыге, о чём та говорит?

Сквалыга пристально смотрит на Чёрную Иву. Перестала смеяться. Заметила.

— У Чёрной Ивы как будто душа сбежала. Может, к шаману её отвести?

Чёрная Ива сжалась в комок. Не надо к шаману. Только не это. Она пробует улыбнуться, хочет сказать ровным голосом, как ни в чём не бывало:

— Заблудилась в кустах.

Сквалыга склонила голову вправо, посмотрела на Чёрную Иву оттуда, потом склонила голову влево и опять посмотрела, со всех сторон хочет видеть, догадывается, что-то прячет Чёрная Ива, догадывается, шаг назад сделала, поглядела оттуда, сейчас сзади зайдёт, на волосы поглядит и на спину...

— Сквалыга сама как шаманка. Что ищет?

Усмехнулась Сквалыга. Неровные зубы какие. Нельзя ей смеяться и улыбаться нельзя — а вот улыбается.

— Как можно заблудиться в кустах? Разве Чёрная Ива — детёныш? Детёныш, и тот не заблудится.

Ну да, права, конечно, Сквалыга, не проведёшь. Кажется, у Чёрной Ивы трясётся голос:

— Гиену увидела. Испугалась. Побежала... Заблудилась.

Не верит Сквалыга. Выкатила глазищи.

— Ги-е-ну? Одну гиену? Или целую свору?

— Одну, — бормочет Чёрная Ива, одной ей хватило, если б только Сквалыга знала про вывернутые лапы, если б могла представить... Чёрная Ива схватилась за горло, поглубже вдохнула, задержала дыхание... Пронесло. Но Сквалыга, конечно, заметила, совсем недоверчиво глядит:

— Да что же такое случилось с Чёрной Ивой на самом деле? Почему не расскажет?

— Уже рассказала... До смерти перепугалась гиены, — голос теперь такой слабый, будто взаправду до смерти перепугалась, но так ведь и было, и Сквалыге, похоже, придётся поверить.

— Значит, Игривую Оленуху не выследила?

Чёрная Ива мотает головой. Говорить уже нету сил.

— Ну ладно. У той у самой тогда спросим.

Теперь уже Чёрная Ива выкатила глаза. Даже руки подняла перед собой, перед грудью.

— Не надо, Сквалыга, не спрашивай.

— Но почему?

— Не надо, — Чёрная Ива мотает головой и, кажется, её испуг передаётся подруге. У Сквалыги меняется лицо: брови сдвинулись, глаза хмурятся, щёки вытянулись.

— Дурной сон давеча снился, — говорит вдруг Сквалыга. — Нас всех касается... Очень дурной.

Но Чёрной Иве сейчас не до снов. Как бы ей так незаметно уйти, как бы забраться в свой чум, как бы...

— Видела твоего Режущего Бивня. Со старейшиной беседовал, с Бурым Лисом. Очень озабоченное лицо было у Режущего Бивня. Как будто всем дурные сны снятся...

Но Чёрной Иве и это не интересно, даже и это, почему Сквалыга не понимает её, почему не отпустит?

— А в тех кустах ещё видела, знаешь, кого... ("Львиного Хвоста", — само собой как-то мелькнуло у Чёрной Ивы, мелькнуло и истаяло без следа)... Соснового Корня...

Вот уж совсем-совсем Чёрной Иве нет дела до Соснового Корня, ну просто ни капельки, ни малейшей. Но, наконец, сообразила Сквалыга:

— Ладно, подруга. Ничего тебя не интересует. Потом поговорим, когда лучше станет, — Сквалыга грустно вздохнула, вот это уже привычно, такая Сквалыга как раз настоящая, для такой у Чёрной Ивы есть ещё несколько слов, самых важных:

— Пускай Сквалыга остерегается Игривой Оленухи. Пускай ничего ей не говорит. Тут дело не чистое.

Сквалыга вся замерла, ждёт — не дождётся. Чёрная Ива пошла уже. Ноги едва не заплетаются. Но ей всё равно. Пусть будет что будет. Добраться до своего чума и спать. Добраться — и спать.

— Чёрная Ива хоть знает, куда идти? — Сквалыга догнала её, схватила за плечо. Разворачивает. — Там её чум.

Да, вправду там. А она куда шла? Не помнит уже Чёрная Ива.

— Завтра по ячмень идём. Чёрная Ива с нами пойдёт?

Кивает головой Чёрная Ива. Наверное, пойдёт. Только куда? В чум свой ей нужно. А где тот, где этот чум...

Сквалыга взяла под руку, сопровождает. Так лучше. Так легче идти. Но со стороны, может быть, смотрят. Такая больная вдруг Чёрная Ива. Невероятно. Но ей всё равно. Дошли, наконец, до её чума. Откинула полог, залезла. К счастью, нет её мужа, не надо ещё раз отвечать. Лишь бы Сквалыга того не позвала, лишь бы просто ушла... Чёрная Ива уже повалилась на лежанку, закрыла глаза — ужасно звенит голова, так больно и... она вдруг вспомнила, кто её вывел, она же видела сверху... Сосновый Корень её вывел, не Львиный Хвост, Сосновый Корень. Но не это ведь главное, нет, не это. Там, когда стало ей плохо, когда душа выскочила, там она видела мать. Мать на неё глядела. Мать сказала... — но Чёрная Ива не может того повторить, даже в мыслях не может. Нет!

Снаружи, кажется, закапал дождик. Стучит сверху по шкурам, словно скребётся. Чего скребётся, зачем, чего хочет? Завтра надо идти по ячмень, — думает Чёрная Ива. Обо всём забыть и идти. Тут нельзя оставаться. Потому что Игривая Оленуха зайдёт, потому что захочет поговорить и будет смеяться. Она просто не сможет на ту взглянуть. Просто не сможет. Как на гиену с вывернутыми лапами.

Наконец-то забылась Чёрная Ива. Уснула как будто.

Дождик покапал и прекратился. Но Чёрная Ива не слышит.

Режущий Бивень вернулся. Увидел, что Чёрная Ива всё ещё спит, успела одеться, но снова спит; задумчиво поглядел Режущий Бивень, однако своих дум полна голова, постоял, постоял — и обратно ушёл.

Пускай спит Чёрная Ива, сколько ей хочется. Пускай спит.

* * *

Гиены сами загнали себя в ловушку. В густом кустарнике им некуда было разбегаться. Они не могли протиснуться через кусты напролом, как это делал огромный мамонт. У гиен нет огромности. У них только челюсти. Челюсти здесь не помогали.

Вогнутый Лоб отомстил за всё. Недавно двуногие загнали в ловушку стадо Вогнутого Лба. Теперь он сам неожиданно загнал в ловушку гиен. И вся его сила, вся его ярость, всё то, что струсило тогда, теперь распрямилось во весь могучий рост. И неистовствовало. Кусты для взбешённого мамонта превратились в траву. Он вырывал их пучками и крушил вместе с гиенами, которые жалобно вертелись где-то возле корней. Мамонт их доставал, одну за другой, и крушил. Первая, подброшенная неотразимым ударом, взлетела как пташка и не смогла приземлиться. Застряла в цепких ветвях да так и осталась висеть. Навсегда. Никто уже до неё не доберётся. Ни один падальщик. Мамонт мог бы добраться, но ему было некогда. Он уже разбирался с другой пятнистой мерзавкой. Эту он придавил ногой так, что у неё сразу же вылезли кишки. Куда-то она поползла под кусты, оставляя широкий вонючий след, а мамонт уже рванулся за следующей, тоже настиг, подхватил хоботом, поднял сквозь кусты, проломив ветви, и стукнул с размаха об землю. Наверное, этого уже было достаточно, но ярость мамонта не унималась. Других гиен больше не было, и Вогнутый Лоб ещё раз набросился на последнюю. Он наступил на неё ногой. Гиена не подавала признаков жизни, но мамонт своим хоботом вывернул её лапу, как он привык выворачивать молодые деревца. Вывернул лапу, как деревце, но вместо сока брызнула кровь, у гиены изо всех отверстий брызнула кровь, и этот запах крови вызвал у Вогнутого Лба новый приступ ярости. Из мамонтов тоже недавно лилась кровь. Теперь из других пускай льётся, пускай получат! Мамонт вывернул гиене и вторую ногу, потом ещё одну, затем и последнюю. Жутко было глядеть на эту убоину, но мамонт не унимался. Поддел ногой, подбросил — пусть полетает. Упала гиена назад, и он снова поддел, потом ещё раз. Наконец, остановился и стал оглядываться по сторонам. Не прячется ли ещё где живая? Не пряталась вроде живая, не было больше живых, одни трупы, но мамонт стал тщательно нюхать поднятым хоботом, очень ему хотелось ещё живых, очень хотелось сделать их мёртвыми, как сделали мёртвым всё его стадо, мамонту хотелось, но не было живых, не оставалось. И вдруг он вспомнил о детёныше. Ведь изначально он шёл на его далёкий запах, а теперь повсюду витал запах дохлых гиен. Возбуждённый мамонт едва не пошёл обратно по следу разбойниц, но сообразил, что их животы не были набиты едой, кишки вываливались полупустыми. Значит, гиены шли на кормёжку. И ему нужно в ту сторону, куда они шли. И вскоре он вновь поймал запах детёныша. И запах ещё одной гиены тоже.

Он бросился вперёд со всех ног, затрубил, чтобы детёныш терпел, а гиена боялась. Гиена, действительно, заранее испугалась, её запах стал удаляться. Тогда как запах детёныша всё больше усиливался. И вскоре Вогнутый Лоб уже стоял рядом с ним.

Напуганный детёныш дрожал как промокший осиновый лист на ветру. Глаза его налились кровью от ужаса, вылезли из глазниц. Он не узнавал своего старшего товарища, он готовился к смерти, принимая Вогнутого Лба за орду гиен или за очень-очень большую гиену. Вогнутый Лоб в нерешительности помотал головой, будто пытался что-нибудь отыскать, что пугало детёныша. Наверное, пугал запах гиены, который остался, но большой мамонт не мог убить запах. Только саму гиену он мог убить, но самой гиены тут не было. Один только запах. Вогнутый Лоб немного отступил назад и стал чистить о землю и о кусты свои ноги, бивни и хобот, стирая остатки гиеновой крови. Потом подошёл к детёнышу с другой стороны. Но тот всё равно его не узнавал, тот помнил в нём взбесившегося мамонта, который страшен не менее своры гиен. И если бы Вогнутый Лоб к нему кинулся, детёныш вполне мог умереть от страха. Поэтому взрослый мамонт принялся беззаботно пастись. Он обрывал потихоньку колючие ветки и как бы пихал себе в рот, но промахивался, ветки падали под ноги, он их топтал и неуклонно, полушаг за полушагом, опять приближался к детёнышу. И тот понемногу стал успокаиваться. Наконец, Вогнутый Лоб смог дотронуться своим хоботом до его исцарапанной спины и обнюхать кровавую рану на месте хвоста. Жестоко досталось детёнышу, но — главное — Рваное Ухо был жив, и теперь уже взрослый товарищ никуда не отпустит его ни на шаг. Если б мамонты клялись, как люди, Вогнутый Лоб мог бы поклясться, что не отпустит.

Они выбрались из кустов и направились к реке. Вогнутый Лоб не хотел идти напрямую, потому что детёныш был очень слаб, чтобы снова сражаться с колючками. Поэтому они брели вдоль края кустов. Но и такой путь казался большому мамонту опасным. Ведь идти дальше вдоль линии кустов означало пройти мимо огней двуногих. И мимо их острых палок. Идти же в обратную сторону — значит, наткнуться на пахнущих любовью львов, когда детёныш очень слаб и окровавлен. Львы впадают в неистовство при запахе крови, как и гиены. Но, ничуть не колеблясь, Вогнутый Лоб развернулся и выбрал львиное направление.

Солнце село, и львы уже перестали заниматься любовью. Они вспомнили о пустых животах. А детёныш не мог больше идти. Повалился на жёсткую траву и уснул.

Две грозные тени подкрались сбоку. Вогнутый Лоб был начеку и поймал заблаговременно хищный запах. И дал львам понять. Детёныш спал между его передними ногами, хищники никак не могли до того добраться, как бы их ни манил зов чужой крови. Они понимали решительность взрослого мамонта. Обошли его кругом на расстоянии двух прыжков, повтягивали раздутыми ноздрями манящий вкус, облизнулись — и ушли в ночь. Не сейчас. В другой раз. Всё равно малыш обречён, окровавленный и без матери, без молока. И они настигнут его — Сильная Лапа знала — настигнут. Он уже принадлежит им, хозяевам степи. Но Вогнутый Лоб мнил иначе. И неколебимо стоял на посту.

Под утро бдящий мамонт начал дремать. Ведь он сам устал не меньше детёныша. Перед его глазами вертелись мутные шары и разные извилины, плясали какие-то кусты — и он совсем не догадывался, что в настоящих кустах неподалёку затаилась большая гиена, самая хитрая и коварная, Пятнистый Демон, она ждёт своего часа, насупив брови. Ждёт, когда бдительный мамонт полностью уснёт. Ведь Вогнутый Лоб уничтожил её свиту, самых преданных, самых верных спутниц, неизменных — а у гиен тоже есть чувство мести, как и у всех в этом мире. Пятнистый Демон теперь считала детёныша мамонта своей законной добычей и не могла успокоиться до тех пор, пока не откусит его нежный хоботок.

Брови гиены наводят сон. Двуногие это хорошо знают; Старая Мамонтиха, наверное, знала тоже, но Вогнутый Лоб ни о чём не догадывался. Схлопывал веками, изредка потрясал тугой головой. Иногда пытался подмечать причудливые тени, покуда те не расплывались. Покуда он сам не расплывался в умиротворяющей дрёме. Ничто его не тревожило. Но перед рассветом, в самое сонное время, загремел ветер, полил сильный дождь. Большой мамонт так и не успел основательно задремать, детёныш проснулся. Гиена забилась подальше в кусты, где не так страшно лило, а только капало. Мамонты же направились к недалёкой берёзовой рощице из нескольких старых деревьев. Струи небесной воды омыли раны детёныша и сбили жажду. Но Двойной Лоб понимал, что слабый детёныш, серьёзно промокнув, мог заболеть. Поэтому они поспешили укрыться в берёзовой рощице. Старший наломал мягких веток, и младший улёгся на них, свернувшись клубочком, как ёжик. А взрослый мамонт стал над ним глухим пещерным сводом и надёжно укрыл от дождя.

Дождь вскоре закончился, пробилось осеннее солнце. Детёныш спал. Вогнутый Лоб стоял на посту. Теперь он не бросит детёныша. Никогда.

* * *

Игривая Оленуха задумала стать ворожеей уже давно. Всему можно научиться, всему люди могут научиться, нужно только упорство и, конечно же, ум. А вот ума у Игривой Оленухи хоть отбавляй. Самая умная женщина во всем племени, несомненно, она. Другие, возможно, и не согласятся с таким утверждением, старуху какую-нибудь начнут ставить в пример, вот, мол, истинная мудрость, но что ей до других. По их понятиям нужно призвание, посвящение, с шаманом долго беседовать, со старейшинами, со стариками, да ещё испытание какое-нибудь нелепое придумают — а вот она им всем возьмёт и докажет. Она — самая умная, и скоро всем придётся с этим согласиться. И женщинам, и даже мужчинам, да и самому шаману тоже. И тогда многое изменится в племени, очень многое. И, может быть, даже впервые появится женщина-вождь. Но покуда такого не произошло, нужно хранить все свои замыслы в строжайшей тайне. Игривой Оленухе всегда это удавалось, и то, что даже лучшие подруги (Сквалыга, Чёрная Ива) ничего не подозревают о её тайных делах, придавало ей ещё больше уверенности. А ведь это она заклинала на вороньем пере, чтоб её муж стал лучшим охотником племени. Никто об этом не знает, даже сам её муж, только тот ворон, который указал ему мамонтов, тот мог бы сказать, кто его надоумил. Но вороны не говорят. И она тоже не скажет. Она и без этого знает, что самая умная и способна всех одурачить.

Вот и этим утром Игривая Оленуха как ни в чём не бывало вышла из своего чума. Обычная молодая женщина идёт по обычным делам. С одной по пути посмеялась, с другой поболтала о скорых оргиях, с третьей перемолвилась словечком, а потом... потом Игривая Оленуха вышла за стойбище, ну мало ли куда женщине надо, кому и какое до этого может быть дело, разве что муж вправе спросить, но ему-то Игривая Оленуха всегда сумеет ответить. Сквалыга вроде бы подозрительно глянула, что как-то быстро они разговор оборвали, ну так пускай с другими язык свой почешет, с той же Чёрной Ивой. А Игривую Оленуху ждут дела поважнее. Ей нужно выведать все шаманские хитрости, одну за другой. Слишком долго она откладывала свои намерения. То охотой великой все заняты, то с мясом надо возиться до одури, теперь вот не надо возиться ни с чем, теперь, наконец, настал её черёд. Больше откладывать нельзя.

Крыло Аиста уже её поджидает. Долговязый юнец, неопрятный, Игривая Оленуха всегда про себя над ним насмехается. Но вслух так нельзя. Крыло Аиста очень ей нужен. Это посредник. Без его помощи ничего не получится. Не самой же ей красть у шамана, она для этого слишком умна. Есть те, кто поглупее; пускай тоже приложат усилия для её дела.

Юнец выглядит нервным. Озирается на кусты, на далёкое стойбище тоже косит глаза. Да кто ж оттуда увидит и кому вообще до них дело...

— Что-то испуган Крыло Аиста. Значит, всё-таки принёс.

Крыло Аиста вспыхивает, заалели щёки на чумазом лице, с первых же слов проняло.

— Ну, принёс, — он хочет казаться небрежным, так, мол, плёвое дело, но Игривая Оленуха всё видит насквозь и улыбается. Даже вовсе и не тому улыбается, что всё же принёс, а своей проницательности. Она не ошибается. И сегодня не ошибётся. Главную работу мальчик уже для неё сделал.

— Ну покажи тогда, что таишь.

Крыло Аиста вытаскивает из-за пазухи скомканный лист лопуха, но разворачивать, видно, боится. Так и отдаёт:

— Гляди, не просыпь ни крупинки. А лист этот потом не выбрасывай. Сожги или съешь, — Крыло Аиста мельком заглядывает молодой женщине прямо в глаза и тут же опять смотрит мимо, куда-то поверх плеча. — Иначе может быть худо. Ни одного следа не должно остаться. Иначе может быть плохо обоим нам!

— Ну, прям, запугал, — невозмутимо смеётся Игривая Оленуха, забирая комок. Так уж она испугалась старого пердуна Еохора. Взаправду смеётся. Ничуть не боится. Однако юнец смотрит не через её плечо, на роскошные груди украдкой косится, мальчик ещё, но уже хочется.

Игривая Оленуха тряхнула грудями.

— Должница теперь твоя, молодец. Скоро оргии будут, тогда меня разыщи. Научу тебя многому, не пожалеешь. А сейчас, если хочешь, можешь потрогать, — Игривая Оленуха придвинулась ближе, грудями впритык, но юнец так смутился, чуть в обморок не упал. Побледнел, глаза в землю упёр и молчит. Не шевелится. А Игривой Оленухе ждать некогда:

— Ладно, не хочешь сейчас, потом наверстаешь. Давай, расходимся в разные стороны.

Юнец поднял глаза, бегло глянул на женщину, и снова в сторону глядит. В сторону и говорит:

— Зелье где попало не принимай. Обязательно своё место силы найди. Иначе худо будет.

Крыло Аиста повернулся и быстро пошёл, а Игривая Оленуха ещё постояла и поглядела ему вслед. Нахватался мальчик разных слов от шамана, если бы их ещё понимал. Пусть бы попробовал объяснить, как это "место силы" искать. Слушать внутренний голос, следить за приметами, за своим состоянием, за другими животными — всех шаман одурачил своими россказнями, но только не Игривую Оленуху. Сама она разберётся во всём. Своим умом дойдёт. И проверит. Она развернула лист и осторожно понюхала крупицы шаманского порошка. "Фу, как мало! — подумала. — А пахнет грибами. Может быть, сам юнец натолок мухоморов?" Игривая Оленуха подняла глаза, ещё раз глянула вслед Крылу Аиста, как его спина мелькнула и скрылась в кустах. Нет, напрасно она тревожится. Как может какой-то юнец её провести. Невозможно! Настоящий шаманский порошок, отсыпал у старого пердуна и стащил втихаря. А тот даже и не подозревает, глупец. Опять, небось, свои бредни разводит. Игривая Оленуха заулыбалась. Скоро закончатся шаманские деньки. Скоро женщина станет первой. Не так уж долго ждать осталось.

Она направилась вдоль кустов. Нужно найти укромное место. Пресловутое "место силы". Она почти не сомневается, что это всё выдумки про "место силы". Шаман хочет быть первым и единственным. Потому и запугивает остальных. Чтоб никто другой не осмелился даже попробовать. Иначе что тогда делать шаману, когда каждый станет сам за себя думать. Вот она найдёт сейчас подходящее место, примет шаманский порошок и начнёт ворожить. Первое, что она сделает, так это приворожит Чёрную Иву ко Львиному Хвосту. Надоела ей уже эта гордячка. По ней охотник сохнет, а та будто не замечает. Вот скоро заметит, да ещё как. А Игривая Оленуха сразу же будет знать, сколь велики её силы. Это станет её испытанием и посвящением, приворожить Чёрную Иву. Гордая та слишком. Порой и вовсе подозрительно поглядывает, словно что-то подозревает. Нет, Игривую Оленуху никто не проведёт. Будет теперь занятие для Чёрной Ивы. А ей будет знак, что она может. Ещё как может. Скоро все узнают про женщину, придёт её пора.

Она заметила звериную тропку и свернула по ней в кусты. Где-нибудь тут должно быть её место, какая-нибудь удобная полянка, тихая. Но пока только кусты. Такие густые, что и шагу в сторону с тропинки не ступить. Да ещё и колючие. И ещё мокрые. Недавно дождь был, не успели обсохнуть. Заденешь ветку — и брызгается. Зато никто не полезет в эту мокрость. Не побеспокоит. Говорят, что вода очищает, как и огонь. Пусть очищает, — думает Игривая Оленуха и нарочно задевает рукой побольше веток на своём пути. Всю её уже обрызгало. Все волосы мокрые. А кусты густеют, смыкаются. Кажется, дальше и не продраться. Поубавилось у Игривой Оленухи уверенности, засомневалась даже. А вдруг она тут с каким зверем столкнётся, куда отступать? И крика никто не услышит, до стойбища далеко. Замедлились у женщины шаги, вроде как поджилки даже начали трястись. А не вернуться ли ей? А если в чуме порошок съесть? Нет, в чуме, конечно, нельзя и на открытом месте тоже нельзя. Только здесь никто не увидит, никто из людей не сунется в мокрые кусты. Надо ей как-то собраться с силами и решиться. Такой путь ведь проделала, всё же готово, а теперь вот трусит. Не ночь сейчас, опасные звери днём спят, наверное, спят. Да и, похоже, скоро она так дойдёт до самой реки, там наверняка получше будет, только и глаз любопытных там больше. Всё-таки здесь надо место искать. Где-нибудь здесь.

Она не дошла до реки. Кусты вроде как расступились, да только полностью не по своей воле. Изначально, видать, была небольшая полянка, но кто-то изрядно её расширил. Кусты по краям все изломаны, даже выдраны с корнем, будто смерч здесь прошёлся, какие-то духи резвились. Игривой Оленухе становится совсем жутко, даже в боку начинает сосать, она готова уже совсем убежать, повернуться и просто бежать, но в самый последний момент одумывается. Юнец говорил ей про место силы. А ведь если подумать, это же оно и есть. Раз женщине здесь жутко, так и любому зверю жутко тоже будет. А у зверей память хорошая, и места эти звери лучше знают. Значит, плохое место заранее обойдут, сюда не сунутся. Игривую Оленуху здесь никто не потревожит. Потому здесь и есть самое лучшее место, только надо спокойно подумать, не трусить. Она и пытается думать спокойно, а руки всё же трясутся и убежать сильно хочется. Сильно-сильно. Но не побежит она. Не побежит.

Игривая Оленуха посмотрела вверх, определила стороны света. Потом опустилась на колени и попросила помощи у всех сторон, с восхода до заката, по кругу. Потом у земли попросила. Затем у неба. Никто ни чем не ответил, никаких знаков не было, разве что лёгкий ветерок вроде как дунул, пошевелил кусты, брызнул на женщину мелкими капельками, и чем-то запахло, чем-то совсем неприятным, но Игривая Оленуха уже взялась за своё дело, и теперь её вряд ли можно было бы остановить. Она развернул лист лопуха, запрокинула голову и решительно высыпала себе в рот всё содержимое, какой-то серо-белый порошок. Порошка было немного, четверть жмени даже не набиралась, но под языком сразу же засосало, стала выделяться обильная слюна и откуда-то снизу, из живота, вверх, в голову поползла лёгкость. Необычайная лёгкость. А ещё послышались голоса. Где-то слева, как будто прямо под ухом кто-то приглушённо разговаривал. Причём говорили о ней, об Игривой Оленухе, иногда можно было разобрать отдельные слова, но сконцентрироваться целиком на разговоре она не могла. Просто догадывалась, что говорят знакомые, просто узнавала, как бы выхватывала из кучи отдельные слова — и этим всё ограничивалось. Смысла она не могла уловить. Опять зашумел ветерок, опять чем-то запахло, и вроде как скулы свело и перед глазами начало пузыриться непонятно что, и какие-то синие искры откуда-то появлялись. Игривая Оленуха успела обрадоваться, что порошок настоящий, что мальчик её не обманул, но тут кусты совсем расступились, возникли некие смутные тени — и эти тени сражались между собой. Одна огромная тень гонялась за маленькими, а те никак не могли убежать, хотя очень хотели. Игривая Оленуха отчётливо чувствовала, как те хотели, но не могли. Она сама хотела вместе с ними, ей было страшно, даже очень страшно, а потом из одной тени возникла гиена и уставилась на неё. Игривой Оленухе стало ещё страшнее, но она не могла отвести взгляда от зелёных гиеньих глаз, у неё внутри всё тряслось и в голове тоже всё тряслось, но ничего невозможно было поделать. Только трястись.

— Зачем приволоклась? — спросила гиена вполне человечьими словами. И злобно добавила: — Совсем вы пресытились. Скоро животы ваши лопнут. Одну воду станете пить.

Игривая Оленуха понимала серьёзность гиеньих слов. Её страх неимоверно усилился, просто, казалось, уже невозможно было с ним совладать, но вдруг она вспомнила о своём давешнем намерении и через силу начала бормотать заклинания: "Пусть Чёрная Ива присохнет ко Львиному Хвосту, как ветка присыхает к стволу, пускай так крепко присохнет и не отломится. Пусть Чёрная Ива думает только о Львином Хвосте, пускай вожделеет к нему, пусть так будет!" Она бормотала и бормотала, повторяя раз за разом одно и то же, и гиена куда-то исчезла. Видимо, не хотела слушать про Чёрную Иву и Львиного Хвоста. Игривой Оленухе и самой уже надоело это повторять, её язык снова начал неметь, а губы устали, на них выступила пена, но ворожея не могла замолчать. Почему-то она знала, что как только умолкнет, так сразу же снова вернётся гиена, а ту она видеть никак не желала. Потому повторяла опять: "Пусть Чёрная Ива присохнет", но вдруг совсем присох её язык, вдруг она поперхнулась и поняла, что теряет последние силы, что сейчас упадёт и не сможет подняться. Совсем всё куда-то поплыло прочь, она пошатнулась и вроде как начала падать, медленно-медленно падать, как падает зимой снежинка с высоты на холодную землю, так и она падала, но кто-то совсем рядом отчаянно закричал: "Не падай! Не падай!". Кричали ей и даже, кажется, это был её собственный голос, собственный, но какой-то чужой, и она всё равно падала. А голос снова кричал: "Гиена пришла настоящая! Она тебя съест. Зови всех на помощь. Всех, кого сможешь. Чёрную Иву зови. Соснового Корня зови!" Но ей уже как будто было всё равно, она уже как будто полностью согласилась упасть, и оставалось только чуть-чуть, но голос так отчаянно кричал, что она попыталась послушаться. Попыталась пробормотать: "Чёрная Ива". Язык не подчинился, она не услышала своего голоса с именем Чёрной Ивы, только как будто мычание или что-то такое, ни на что не похожее, но другой голос, громкий, приказывал: "Зови же. Зови!" Она собралась с силами и позвала: "Сосновый Корень, приди. Отгони прочь гиену". Все её последние силы ушли на эти слова, больше ничего не осталось, она просто рухнула в пустоту, и сверху её стало заваливать плотным снегом по самую крышу. Совсем завалило и стихло. Но она по-прежнему была. Её как будто втягивало куда-то. Какой-то безмерный мамонт всасывал своим хоботом пыль,... она и была этой пылью, она не видела мамонта, но она всасывалась. И кто-то тихо свистел. Этот свист убаюкивал, она вроде бы засыпала, высасываемая, но её разбудил громовой голос. "Сейчас увидишь землю Тлантиду!" — прогремел голос. "Туда тебе надо!"

Но она ничего не увидела. Темнота продолжалась. И тишина. А потом вроде как зашумела река. Большая-большая река. И она увидела смутный берег, будто бы издали, еле-еле увидела, однако берег быстро приблизился, и там творились чудеса. На берегу были поставлены чумы, так много огромных чумов из... камня, Игривая Оленуха никогда такого не видела, она была поражена. Там ходили люди, одетые в невиданные тонкие шкуры разных цветов, небывалые шкуры. У людей этих были длинные вытянутые головы, словно их черепа всегда сдавливало нечто невидимое. А ещё там был мамонт без шерсти. Мамонт степенно шествовал, а на спине у того тоже был чум, там сидел длинноголовый человек и правил мамонтом. Другие длинноголовые люди сидели на спинах лошадей и держались за верёвки, приделанные к лошадиным мордам. Люди дёргали за эти верёвки, и лошади поворачивали, куда люди хотели. Игривой Оленухе очень это нравилось, она будто бы сама тянула за эти верёвки, она стала просить людей потянуть, чтобы лошади повернули. И её слышали, её просьбы слышали и тянули, как она хотела, только ничего не отвечали. А потом она увидела женщину, очень красивую длинноголовую женщину со множеством украшений. Женщина восседала на изящных носилках, а четверо сильных мужчин несли эти носилки. Игривая Оленуха просто закричала от восторга. "Я так хочу!" — закричала она, но, наверное, не стоило ей кричать. Всё вдруг исчезло: чумы, мамонт, лошади, люди, женщина на носилках, — перед Игривой Оленухой опять оказалась гиена, зеленоглазая, и та как будто смеялась: "Раз хочешь, тогда и получишь. Скоро там народишься. Как раз подгадаешь".

Игривая Оленуха ощутила приступ неуправляемой ярости. Она хотела немедленно, сейчас, туда, на носилки, вместо той женщины; для этого ей нужно было разорвать гиену, которая не пускает, почему-то она была уверена, что способна разорвать, она и рванулась, чтобы разорвать, но от её рывка так сильно всё затрещало, как будто пополам разорвался весь мир, а не гиена. А после она кого-то ударила, сильно ударила, и ещё раз ударила, и ещё раз, она била и била, но кто-то совсем чужой всё равно тащил её сквозь темноту. И тогда Игривая Оленуха открыла глаза и узнала тащившего. "Следил", — еле слышно сказала она, и Сосновый Корень, услышав голос жены, остановился. Игривая Оленуха хотела спросить про землю Тлантиду, но у неё вдруг скрутило живот, её стало рвать кровью. Она поняла, что умирает, и просто закрыла глаза.

А там ничего не было. Ни вожделенной земли, ни даже гиены. Одна пустота.

* * *

У Режущего Бивня осталось последнее средство. Ведь его никто не понимает. Не хочет понимать. Из живых — никто. Ни один. Надеяться больше не на кого. Но есть ещё мёртвые. Те, кто ушли. Если верить шаману, предки тоже не поймут охотника, предки тоже за оргии, им они нравятся. О он сам это проверит. Он спросит тудина Степного Орла. Если получится, спросит.

Идти далеко. Но Режущий Бивень весь в своих думах, погрузился по самые плечи и даже глубже, ничего и не видит вокруг. Встречные звери странно косятся на такого охотника, недоумевают. Жеребец поглядел-поглядел и заржал, как бы смеясь, но жеребцу надо стеречь своих кобылиц, опять повернулся спиной, такого охотника не опасается. Кабаниха негодующе хрюкнула и отвела поросят прочь. Куропатки, те и вообще не заметили. Как и дрофа. Убежит дрофа запросто, если понадобится, а пока не понадобилось, что ей глядеть на чудака? За другими надо следить, за серьёзными. За той же гиеной. Гиена издали посмотрела, принюхалась, что-то подумала, кажется, но всё же по своему делу дальше пошла. По следу мамонтов, большого с детёнышем. Носорог плохо видит, но и тот что-то углядел. Долго приглядывался. У носорогов буйный нрав, мог бы и броситься, да не бросился. Пропустил чудака. И львица тоже пропустила. Издали со своего камня заметила: но что с того? Не охотятся львы на двуногих, если те не отмечены, не охотятся. Этот отмечен собственной глупостью, но не тот это знак. Пусть идёт. Пусть созреет. Стервятник сверху также недоумевает: куда ж так идёт этот двуногий, один сам? Но вот идёт и идёт. Только стервятника другое больше интересует. Мясо странное он заметил. Мясо, которое никто не берёт. Будто для него оно специально. К тому мясу стервятник присматривается, а двуногий мимо идёт, далеко мимо, и пускай себе топает. Если вдруг упадёт... но ведь не упадёт, никак не получится, стервятника не проведёшь. Забыл уже про двуногого. Неинтересно. А тот и пришёл.

Заброшенное кладбище возле старого стойбища успело зарасти травой. Кучки камней надо искать, под теми камнями покоится прах. Режущий Бивень вдруг замечает какую-то странность. В одном месте трава совсем не растёт. Почему? Там могила нелепого, непрошедшего Высунутого Языка, и трава над ней почему-то не приживается. Как и сам он не приживался. Удивлён Режущий Бивень. Удивлён и поражён. Даже трава не признаёт непрошедшего, избегает. Странно как, очень странно. Впору задуматься, впору исследовать, но у него своё дело. Ему тудин нужен, а не Высунутый Язык. Могила тудина. Она в стороне. Сама по себе. Как и тудин был сам по себе. Так и могила.

Режущий Бивень принёс подарки. Птичку из дерева вырезал и в подарок принёс. Положил на могилку. Потом кусочек мяса положил, хотел ещё положить и вдруг остановился. Смутился. Оглянулся по сторонам, словно кого испугался, словно боится, что наблюдают. Нет никого. Разве что в небе стервятник, да и тот совсем низко, над землёй кружит. Странно кружит, что-то высматривает, необычное что-то — и вдруг будто сбросил чего стервятник, будто знак какой подаёт... но кому подаёт и что может сбросить?.. Не знает Режущий Бивень, но нерешительно повернулся, назад пошёл. Назад не совсем, не окончательно. К тем камням вернулся, вокруг которых трава не растёт. Туда тоже кусочек мяса положил, и там ведь его соплеменник покоится. Положил, постоял, поклонился, потом только вернулся. Там в траве и другие камни имеются, но про те камни не вспомнил. На всех в его котомке мяса не хватит. Мало взял. Не подумал. Зато у него ещё есть с собой грибы. И багульник.

Режущий Бивень сложил пахучие веточки холмиком, потом достал палочку, огневое сверло, и дощечку. Начал тереть, огонь вызывать. Огонь быстро пришёл, не заупрямился. Загорелся багульник. Тогда Режущий Бивень стал крошить в костерок большой гриб. Большой весь покрошил для Степного Орла, а другой, который поменьше, сам проглотил. Уселся, сложил ноги одна на другую, спину выпрямил, стал смотреть на дымок. Если Степной Орёл увидит дымок в горнем мире, если почувствует, что его вызывают, тогда придёт. Тудин придёт и ответит охотнику на его вопрос. Проверит шамана. Направит.

Долго сидит Режущий Бивень. Наверно болит спина и затекли ноги, но он не чувствует. Наверно погас его костерок и дымок улетучился, но он не видит. Шумит в его голове, словно море волнуется, настоящее, буйное. Режущий Бивень моря никогда не видел, только слышал рассказы отца, который тоже не видел, но сейчас он всё видит. Море видит. Какое красивое. Какое могучее. Грозное.

У людей своё море. Его нужно обуздывать. Оно между ног. Иначе всё затопит это море. Иначе — потоп.

Это кто-то так объясняет. Кто-то неведомый. Может быть, сам Степной Орёл. Но непохоже. На гриб больше похоже, на голос гриба. Гриб сам между ног. Но Режущий Бивень не понимает. Ему нужен тудин. Он видит море. Красивое море. Хорошее. Ему хочется в нём искупаться. Ему хочется плавать. Нырять. Он как будто бы идёт плавать, он как будто ныряет, он чувствует море вокруг себя, он сам часть этого моря. Вода солёная. У него соль на губах. Но ему нравится этот вкус. Очень нравится. Он плывёт. Размашисто плывёт. Ему хорошо. Наслаждение. Нега.

Начинает дуть ветер. Вздымаются волны. Волны захлёстывают пловца. Ему трудно плыть. Всё трудней и трудней. Он хлебает солёную воду. Захлёбывается. Сейчас он утонет. Вода сомкнулась над ним, его тянет ко дну, что-то крутится вихрем, водоворотом, он сам крутится вихрем, водоворотом, всё закрутилось, несётся, быстрее, быстрее — и вдруг... успокоилось. Вдруг он видит Степного Орла, сидит, как и он, ноги сложил, спину выпрямил, сейчас он спросит про оргии, но... что-то не так. Степной Орёл не такой, Степной Орёл улыбается злобной улыбкой — какой бледный Степной Орёл... это не он. Высунутый Язык!

Режущий Бивень очнулся. Одним махом очнулся. Ноги затекли, спина болит. Он ничего не добился. Костерок погас. Вечереет. Ему пора уходить. Он ничего не добился.

Возвращается Режущий Бивень. По сторонам не глядит, вокруг ничего не замечает. Как будто и не охотник он вовсе. Но тогда кто? Не знает он. Но упорно о чём-то думает. О чём-то невнятном. Как будто невнятном. Но уголки его губ усмехаются. Сами по себе усмехаются. Глаза опускаются долу, в землю глядят. Не в небо, а в землю. Пальцы рук недовольны, сжимаются. Ноги торопятся. Грудь? В груди что-то дрожит. Дрожит и трепещет. Живот? В животе гриб переваривается священный, такой, о котором нельзя говорить. Бурлит в животе. И в голове тоже как будто бурлит. Что-то там варится. Что-то клокочет. Кипит. Что за варево выйдет — кто знает? Режущий Бивень, он должен бы знать, но где же он сам? Где-то он потерялся и не может найтись. Живот сам по себе, пальцы, ноги, губы тоже. И глаза. И голова. А он — потерялся. Однако ноги идут, ведут его в стойбище. Глаза видят путь. Голова думает. Как будто бы думает. Что-то придумает новое. Может быть. Может быть, новое. Что?

Остановился Режущий Бивень как вкопанный. Снова это увидел. Его. Не Степного Орла, а его, бледного. Вниз указывает, вниз глядит, хочет, чтобы и он посмотрел.

Режущий Бивень тоже глядит вниз. Пристально смотрит, напрягся. Внизу, там следы. Он глядит выше — и никого. Исчез Высунутый Язык, словно и не было. Тогда Режущий Бивень снова вниз смотрит. Там гиеньи следы. Знак ему какой-то. Как-то связано с его делом. Может быть, теперь... Может быть, всё же добьётся он своего. Куда ведут эти следы? Надо идти. Надо выяснить. Раз ему этот знак, надо выяснить.

Режущий Бивень пошёл по следам. Будто легче ему. Вспомнил дело охотницкое — и полегчало. Надо выследить ему гиену, куда приведёт. Надо выследить. Что-то подскажет.

Вот ещё тут следы. Большие и маленькие. Мамонт это, последний мамонт с детёнышем. За ними гиена крадётся. И теперь Режущий Бивень тоже.

Мамонт дремлет на взгорке. Притулился к сосне, уморился. Мамонты могут спать стоя. Детёныш под ним, шевелится между ног, но тоже дремлет как будто. А гиена по кругу взгорок обходит, уже примеряется, откуда лучше напасть на детёныша, откуда выхватить, чтобы мамонт не зацепил. "Вот оно что, — думает Режущий Бивень. — Не позволю гиене разбойничать". Он хлопает в ладоши. Негромко, один всего раз, но у мамонта чуткие уши, мамонту достаточно. Ничего теперь у гиены не выйдет, а самому Режущему Бивню надо поскорее убираться, как бы на него самого гнев мамонта не вызвать. Что он тут делает? Почему?

Уходит Режущий Бивень. Возвращается в стойбище. Торопится. Вечер уже глубоко опускается. Чёрная Ива давно уже ждёт своего мужа. Чёрная Ива, должно быть, волнуется: куда он пропал? А он... у него снова не получилось, ничего у него не получилось, вместо тудина Степного Орла он увидел взрослого мальчика Высунутого Языка, это так странно, что надо бы сказать шаману, обязательно надо бы, полагается, только он ведь не скажет. Ни за что он не скажет. Его дело проиграно, ему нужно смириться, он отпустит Чёрную Иву им на потеху, он уступит своё. Они, все, победили. Он, один, проиграл.

Проиграл.

Больше надеяться не на что.

Он проиграл.

* * *

Белому Стервятнику не нравится осень. Зима тоже не нравится, но осень хуже всего. Дождь, перья намокают, трудно взлетать. И парить в небе трудно. Сырой воздух не держит. Небо унылое, на земле лужи. Зато звери дерутся. Многие звери дерутся между собой и некоторые в тех драках погибают. На радость стервятнику. Ещё много рыбы идёт по реке. Все её ловят, эту рыбу, и кое-что оставляют после себя. Стервятнику оставляют. Можно выжить и осенью.

Но сейчас только хмурое небо. И несколько луж в низинках. А драться — никто ещё не дерётся. Только готовятся. Отращивают рога. И рыба ещё не пришла. Потому стервятнику голодно в эти дни. Мало добычи. Как поел мамонтовой требухи, что двуногие оставили, так больше и не было ничего. Голодная пора. И если так будет и дальше, возможно, придётся стервятнику улетать. Искать новые земли с богатой добычей. И новое небо. Где он будет опять на посту.

Первым делом стервятник высматривает львов. Что делали ночью? Кого добыли? Похоже, что никого. Львицы спят в кустах. Одна только взобралась на высокий валун, дали оглядывает. Но и только. В степи лошади есть, целый табун, и кабаны, и всякая мелочь — но львице неинтересно. Дремлет на своём камне. Не проголодалась ещё. Зато стервятник проголодался. И зол на ленивых львиц. Но те и не ведают о его злости. Не беспокоятся.

Гиены тоже ленивые. Какая-то у них несуразица творится. Разделились гиены. Вожак ушла одна сама, а без неё другие пятнистые выглядят вялыми, как те львицы, их соперницы. Гиены хоть и не спят, но то же самое. Вокруг нор своих бродят. А туда по доброй воле никакая добыча не забредёт. Нет такой глупой добычи в степи. Не бывает. Искать её надо. Искать.

Вожак гиен как раз ищет. Белый Стервятник уже это понял и теперь сосредоточил свой интерес на Пятнистом Демоне. Эта гиена выслеживает. И хорошую добычу выслеживает. Мамонта. Двух. Большого и малыша. С большим ей не совладать, а маленького вполне может добыть. И без своей свиты одна не съест. Оставит стервятнику. Потому он с интересом следит за гиеной, с большим интересом. Но той далеко ещё до двух мамонтов. Не так скоро дойдёт, повернуть может.

За двуногими тоже стервятник следит. И от двуногих ему иногда остаётся. С утра один молодой двуногий копал в степи какую-то ловушку, как будто для мамонтов. Но Белый Стервятник не понял: где мамонты? В другой стороне, и один только мамонт остался, большой — один, разве пойдёт тот в ловушку, как его заманит молодой двуногий? Никак не заманит, — решил стервятник и оставил того.

Другие двуногие тоже заняты чем попало, только не делом. Вот один идёт по степи и как будто объелся, как будто плохо ему. С одного взгляда видно, что об охоте и не помышляет. Тогда зачем зря идёт? Отдохнул бы. Силы собрал. А так зверей только пугает. Лошадей чуть не распугал целый табун. Кабаниха испугалась с кабанятами, но быстро успокоилась. Нет прока стервятнику от такого двуногого, зря он за ним наблюдает, других надо высматривать.

Насторожился стервятник. Заметил-таки интересное. Там, где молодой двуногий яму копал, ловушку какую-то, там требуха теперь лежит, молодой двуногий требуху оставил, но кому? Разве мамонта приманишь требухой? Не приманишь. Гиену приманишь, стервятника, только не мамонта. Но гиена далеко, оттуда не чует, сама мамонта ищет. А вот стервятник перестал нарезать круги. На требуху ту нацелился, вокруг неё потихоньку уже опускается, но не спешит. Осторожная птица. Хочет всё выяснить.

Загадка с этой требухой. Откуда появилась, понятно, молодой двуногий оставил, но где же сам этот двуногий, куда подевался? Спрятался где-то. Значит, опасно. Белый Стервятник сначала должен понять, где тот двуногий. И для кого он готовил ловушку?

Двуногого нигде нет. Но и ловушки тоже нет. Там, где двуногий копал, там и лежит теперь требуха. Ветки и на них требуха. Белый Стервятник видел такое и помнит. Видел ловушку, на которой лежат ветки. Когда мамонт наступит на эти ветки, тогда провалится и упадёт. Тогда выскочат двуногие со своими острыми палками. Но для чего требуха? И где сам двуногий? Где же тот прячется? Не понимает стервятник. Но чует неладное. Не для мамонта эта ловушка, для кого-то другого. Но для кого? Совсем низко он опустился. Летает кругами над требухой, и очень уж ему хочется клювом схватить, проглотить хочется, чувствует вкусное, запах такой приятный, аж слюнки капают. Наверное, вот-вот опустится Белый Стервятник на ветки и схватит. Схватит и сразу взлетит, покуда двуногий не выскочил. С добычей в клюве взлетит. Но что-то не так. Что-то неладное. Медлит Белый Стервятник. Низко кружит и высматривает. Осторожно высматривает. Не опускается.

Так и есть. Заметил-таки двуногого. Очень хорошее зрение у стервятника, всё увидит, когда захочет, когда не поспешит. Молодой двуногий сидит под ветками. Там затаился. В яме. Под требухой. Значит, ловушка эта как раз для стервятника. Как раз для него. Он только сядет на ветки, только нацелится клювом на требуху, как двуногий его снизу схватит за лапу. И попался Белый Стервятник. Уже не взлетит. Никогда не взлетит.

Белый Стервятник всё так же кружит над ловушкой. Не выдаёт, что заметил засаду. Очень вкусная требуха, очень хочется. Злится Белый Стервятник. Разве двуногие охотятся на него? Почему вдруг стали охотиться? Почему не настоящие двуногие охотятся, а молодой, полудетёныш? Полудетёныш двуногих хочет поймать его для забавы. Его, который всё знает. Который видит сверху всю степь, даже мышку в траве. Очень злится стервятник. Опустился ещё чуть ниже, кажется, что уже над самой землёй пролетает, мамонт хоботом мог бы достать, а двуногий сбить своей палкой, но полудетёныш его не собьёт, с полудетёнышем он разберётся. Белый Стервятник видит сквозь ветки глаза, видит, как те жадно блестят, в него вперились, очень не терпится двуногому схватить, да вот полудетёныш сделал ошибку. Ночью надо было готовить ловушку. Когда нет в небе стервятника. А теперь Белый Стервятник всё знает, обо всём догадался. Он делает новый заход над ловушкой, совсем низко летит, прицелился, напрягся, весь свой живот стянул в тугой комок и как только он оказался над прорехой, из которой блестят глаза, так разом и опорожнился. Одним махом опорожнился. Прямо в прореху. Попал. Крик оттуда раздался, ветки разом подбросило — выскочил молодой двуногий, полудетёныш, глаза свои трёт ладонями, не видит ничего, не до охоты ему теперь, не до стервятника. Побежал вслепую. Орёт на всю степь. Ругается. Воду ищет. Далеко ему до воды. До реки далеко. Лужу, может, найдёт. Пускай ищет. Пускай в луже моется.

Ловушка теперь пуста. Белый Стервятник хорошо видит всё нутро ямы. Нету больше засады. Можно спускаться за требухой. Можно полакомиться.

Белый Стервятник опустился на землю. Лакомится. Хорошо ему. Не мешает никто, не беспокоит. Хорошо. Только мало. Мало еды. Быстро всё съел. И ещё хочет. Надо опять подниматься в небо. Надо снова искать.

Поднялся в небо стервятник, летит. Молодой двуногий лицо в луже вымыл, прозрел. Снизу грозит кулаком. Снизу кричит, что в другой раз стервятнику яду подложит, Белый Стервятник ещё, мол, попомнит его, ещё ответит за свою наглость. Только какая же это наглость? Это со стороны самого полудетёныша наглость, он сам обнаглел, захотел стервятника тронуть и поплатился. Стервятник уже и забыл про него, уже снова гиену высматривает, та ведь от своего не отступилась, уже близко к мамонтам подобралась, затевает охоту. Может быть прок. Мамонты дремлют внизу. Должен быть прок. Очень заинтересован стервятник, поближе туда направляется, к тому взгорку, где мамонты, где большой задремал. Осторожен стервятник. Даже крыльями не взмахнёт. Как гиена таится, мамонта не разбудит. Ведь он тоже охотится вместе с гиеной, вместе с нею мамонта усыпляет, будто колдует, и будто бы всё получается. Уже гиене пора нападать, уже можно. Спит большой мамонт. Сон видит. Детёныша можно схватить.

Но опять неудача. Двуногий идёт. Как гиена шла по следам мамонтов, так двуногий теперь идёт за гиеной. И помешает. Недоволен стервятник. Но что может сделать? Ничего он не сделает. Этот двуногий серьёзный, не полудетёныш. Этот знает, чего хочет. Это раньше он шёл, никуда не глядел, а теперь за гиеной следит, как охотник следит, помешает.

Так и есть. Хлопнул в ладоши двуногий. Разбудил мамонта. Стервятник не понимает. Зачем? Ни себе, ни другим. Но что может он сделать? Ничего. Только выше подняться. Теперь можно крыльями махать. Теперь надо ему дальше глядеть. Новую жертву высматривать.

Новой жертвы не будет. Солнце уже опускается. И стервятнику тоже пора опускаться. Ночью он не охотится. Львы и гиены охотятся. Он отдыхает. Запоминает стервятник, где львы, где гиены, чтобы утром проверить, что те сделают за ночь. Может быть, сделают что-нибудь. Он надеется. Может, не подведут.

* * *

И опять Режущему Бивню снится странный сон. Яркий и чёткий. Он видит мамонта, знакомого мамонта. И этот мамонт по дружбе ему говорит:

— Не печалься. Помогут.

Режущий Бивень удивлён. Почему-то он не радуется, как будто что-то здесь не так. Мамонт видит его замешательство и спрашивает:

— Не хочешь оргий?

С этим замешательства нет. "Не хочу!" — негодующе отвечает Режущий Бивень.

— Тогда зови Кленкена. Этот поможет.

Странное имя. То ли он его знает, то ли не знает. Во сне, кажется, знает. Даже зовёт: "Кленкен!"

Никто не отзывается. Мамонт куда-то исчез. Он один тут. И снова зовёт: "Кленкен". Тишина. Он зовёт в третий раз: "Кленкен!" — но никто не появляется. Кажется, и не появится. Значит, оргии будут. Режущий Бивень расстроен, сильно расстроен, он изо всей силы кричит: "Кленкен!" — и теперь его зов услышан.

Появляется странный человек. Его лицо страшно раскрашено, Режущий Бивень боится даже туда посмотреть, он смотрит на руки появившегося. В руках человек держит палку. Кривую палку, концы которой стянуты верёвкой. Режущий Бивень вдруг понимает, что этой кривой палкой Кленкен отменит оргии, но так ему это странно, даже тревожно, он так озадачен, что не выдерживает напряжения и просыпается.

Ещё совсем рано. Чёрная Ива спит, вчера та как будто бы прихворала. "Пускай хорошо выспится", — думает Режущий Бивень. Он тихонько встаёт и, как спал в штанах, так и выходит. Босиком.

В том, что он вышел босиком, нет чего-то необычного. Не зима ещё и не на охоту он собрался. Просто так вышел. Ему немного зябко без верхней шкуры, в одних коротких штанах, но Режущий Бивень на это не обращает внимания. Он думает о своём сне. Не выскакивает из головы этот странный Кленкен. Как узнать, кто такой? Может, духа какого-то так зовут. Тогда Режущему Бивню нужно справиться у шамана. Но это может быть и какой-нибудь древний предок, об этом, возможно, знает старейшина Бурый Лис. Режущий Бивень не может решить, кого именно ему искать, к тому же и тот и другой могут ещё спать, а уж будить-то он, конечно, не станет. Покуда Режущий Бивень так остановился в замешательстве, к нему сзади подходит Колючий Ёрш.

— Режущий Бивень знает уже, что вернулись разведчики?

— Нет, не знает ещё.

— Таймени задерживаются. Путина пока что откладывается, — у Колючего Ерша такое хмурое лицо, даже кажется, что все его бородавки особенно вспучились, но Режущий Бивень вдруг не в силах сдержать улыбки. "Это надо же, вот так Кленкен!" — думает он. Раз путина откладывается, тогда откладываются и оргии, которые после путины. А если таймени вообще не придут, тогда и оргий, наверное, не будет. Колючий Ёрш странно глядит, не может понять, чему же так рад Режущий Бивень, а тот уже и забыл про него, совсем забыл. Назад ему надо идти. Незачем знать про Кленкена ни шаману, ни старейшине. Ещё заподозрят, что Режущий Бивень как-то причастен к задержке тайменей. Зачем ему это? Он возвращается. Но не спешит. Ему радостно. Как так быстро сбывается сон, какой этот Кленкен молодец, расторопный. Не зря же он так его звал. Не зря, — думает Режущий Бивень.

В его чуме откинут полог, Чёрная Ива уже проснулась, и она не одна. Режущий Бивень слышит голос подруги жены и останавливается. Не хочется ему мешать женскому разговору, пускай поболтают, ему так радостно, он лучше тут постоит, возле чума, на ветерке.

Однако женский разговор не пустой, и Режущий Бивень волей-неволей прислушивается. "У Игривой Оленухи дела совсем плохи, — говорит подруга жены. — Лежит в беспамятстве и бредит. Какую-то землю Мантиду поминает, безволосого мамонта, лошадей каких-то с верёвками, женщину на носилках, чумы из камня. К ней шаман уже приходил, сказал, что Игривая Оленуха серьёзно прогневала духов и теперь, наверное, скоро умрёт".

Режущий Бивень цепко вслушивается в разговор, с каждым словом всё крепче, и... и опять он не может не восхититься Кленкеном. Здесь ведь тоже какая-то связь. Мамонта он тоже видел, а верёвкой была связана кривая палка, не лошади, но всё равно, ведь если эта молодая женщина умрёт, так это же ещё один повод, чтоб отменить оргии. Главное, чтобы она не умерла сразу, а чуть попозже, прямо перед праздником. "Когда же точно умрёт Игривая Оленуха?" — думает Режущий Бивень, но вдруг ему всё же становится стыдно. Зачем он так думает, почему радуется? Эта женщина из его племени, эта женщина — жена его друга, а он рад, что она скоро умрёт. Как так может быть? Позорно так думать. Постыдно! Если б он мог чем-то помочь Сосновому Корню, но чем он может помочь?.. Ничем. Здесь он бессилен и способен только ждать, как развернутся события сами собой. Но смерти жены своего друга он желать не будет. Режущий Бивень запрещает себе даже думать об этом, пусть лучше Игривая Оленуха поскорее выздоровеет и посрамит шамана. Хотя, от того, как он думает, ничего ведь не изменится. Другие силы здесь замешаны. И про Кленкена он всё равно никому не расскажет, ни одному. Пускай шаман сам с этим борется, сам пускай всё выясняет и разбирается. На то он и шаман.

Задумавшись, Режущий Бивень пропустил мимо ушей часть женского разговора. Но теперь услышал имя жены и снова следит за беседой. Подруга допытывается у Чёрной Ивы, что та видела, пусть расскажет. Режущий Бивень сразу же встревожился. Как это Чёрная Ива может быть причастна к болезни Игривой Оленухи? Причём здесь его жена? Между тем Чёрная Ива отвечает подруге неожиданно требовательно, с твердью в голосе: "Пускай Сквалыга при мне больше никогда не упоминает этого имени!" "Как? Это же наша подруга", — возражает Сквалыга, и Режущий Бивень тоже удивлён словами жены, как-то резко она говорит, непонятно и холодно. "Разве не сама Сквалыга передала слова шамана, что эта женщина серьёзно прогневила духов? И теперь Сквалыга хочет, чтобы эти разгневанные духи услышали, что у той женщины есть ещё подруги, и эти подруги очень интересуются делами той женщины, как раз теми самыми делами, которые так разгневали духов. Уж не хочет ли Сквалыга, чтобы гнев духов перекинулся и на других? Чёрная Ива такого не хочет и потому запрещает упоминать это имя!"

Режущий Бивень поражён речью жены. Очень умно она говорит, рассудительно, но как-то совсем холодно, как-то не так. Похоже на то, как он сам совсем недавно рассуждал об этой женщине. Как-то совсем по-чужому, совсем-совсем. Будто они все чужие, из разных племён. Режущему Бивню снова становится стыдно: и за себя, и за свою жену. Он опять упускает нить разговора, думает о своём, о том, что всё-таки что-то с людьми происходит, что-то пошло у них наперекосяк. Вроде навалом еды, вроде днями без дела слоняются, надо бы радоваться, а они... вот и Сквалыга там, в чуме, о чём она говорит!.. "Знаешь, подруга, мне кажется, что мы с тобою тоже скоро умрём". Вот уже бред, — возмущается Режущий Бивень, — совсем женщина заговорилась, наверное, пора ему забраться в чум и прервать, однако женщины и сами о другом заговорили. Чёрная Ива предлагает отправиться по ячмень, как собирались, но подруга вроде бы уже и не хочет. "А как же Игривая Оленуха?" — спрашивает. Режущий Бивень слышит, как рассердилась Чёрная Ива. Совсем не на шутку. Что с ней такое? Ругает Сквалыгу. Опять та за старое, опять поминает. Ну пусть сидит возле чума Соснового Корня и пусть караулит!.. Сдалась Сквалыга. Перед Чёрной Ивой никому не устоять. Пойдут сейчас по зерно, а про Игривую Оленуху вообще не будут вспоминать. "Пускай идут, — думает Режущий Бивень. — Пускай идут". Однако сильно его разволновал этот женский разговор, надо бы ему самому порасспросить Чёрную Иву. Что-то ведь здесь не так. Вообще, всё не так. "Всё не так у людей", — думает Режущий Бивень. Как-то надо менять. Всё менять. По-серьёзному. Разом.

* * *

Плохие новости никого не радуют. Львиный Хвост давно уже приготовился к путине, осталось взять острогу, сеть — и выступить: набить рыбы, вернуться и... И ещё одна плохая новость. Жена его друга должна умереть. Другого друга, не Режущего Бивня, но если та умрёт как раз перед оргиями, это могут посчитать за дурной знак и отменить празднества. Задержку тайменей тоже могут счесть за дурной знак. А Львиный Хвост, кажется, больше не может ждать. Так ему хочется быть с Чёрной Ивой.

Кто-нибудь со стороны, если б знал его мысли, мог бы подумать, что в него вошёл бес, какой-то злой дух. Львиному Хвосту иногда и самому такое кажется. Что-то не то с ним творится. Он может делать всё как обычно: охотиться, рыбачить, мастерить острогу, утеплять чум — всё это он сделает как надо. Но после, когда всё уже сделано и других занятий больше нет — вот тогда сразу и наседают на него думы о Чёрной Иве. Ни о ком другом думать не может: ни о жене, ни о сыне — только о ней. Почему? Если он попытается спросить себя самого, то ответа не будет. Вразумительного ответа. Нет, он, конечно, скажет, что Чёрная Ива не такая как все, просто иная; но если бы кто потребовал доказать... доказать он способен только себе, своим собственным мыслям. Другим даже не заикнётся. Но сам-то он знает. Да, у него нормальная жена, не хуже, чем остальные, ребёнок нормальный, сын, всё, кажется, у него есть, но это всё — не то. Потому что когда-то, совсем в другой жизни, он был с Чёрной Ивой — и был по-настоящему счастлив. А теперь только тень от той жизни, только бледная тень.

Конечно, может и так получиться, что оргии будут, всё будет, да только Чёрная Ива с ним не пойдёт. Не захочет — и не пойдёт. Он готов допустить и такое, готов ко всему: не пойдёт, тогда он будет ждать следующих оргий, терпеливо дожидаться ещё год. Но лучше ему думать о хорошем. Наверное, для того и устраиваются оргии, чтобы люди могли проверить себя. Чтобы могли пробно сойтись и друг друга узнать. Чтобы не было ни у кого друг от друга секретов... Вот они так сойдутся — и вдруг... вдруг Чёрная Ива узнает, что Львиный Хвост для неё самый лучший, лучше даже Режущего Бивня, потому что они созданы друг для друга, потому что они уже были вместе, когда-то, в прошлой жизни, и теперь опять станут вместе... Если б не было оргий, как это узнать Чёрной Иве?.. Никак. Да, совсем не может без неё Львиный Хвост. На оргиях с нею сойдётся, а после... после Чёрная Ива тоже захочет его, и будет что-то по-новому. Львиный Хвост особенно не утруждается представлять, как именно будет. Как-то так само собой разрешится. Наверное, как-нибудь разрешится. Режущий Бивень куда-нибудь исчезнет. Просто возьмёт и исчезнет. И Чёрная Ива сама придёт ко Львиному Хвосту.

Львиный Хвост вздыхает. Бес в нём сидит. Почему он Львиный Хвост, а не простой лев? Тогда бы знал своё дело и ни о чём не задумывался. А сейчас? Может хоть кто-то представить, о чём он думает так напряжённо? Зазорные думы, он знает, зазорные и даже вредные. Но без них что останется от Львиного Хвоста? Пустота только останется. Кому нужна пустота? Ему — не нужна.

Иногда бес вроде как отпускает его, и тогда он думает немножко по-другому. Тогда он понимает, что может случиться и так, что всё будет, как он того хочет. И оргии будут, и Чёрная Ива от него не убежит. Они будут вместе, но... ничего не случится. Ничего такого иного, как он представляет. Всё как всегда. Как с женой. Как обычно. Возможно, так будет. Но бес ведь его всё равно не отпустит. Просто ему тогда придётся придумать себе новую мечту. И всё повторится. С новой мечтой он будет мечтать день и ночь. Мечтать и стареть. Вырастет сын. Одряхлеет жена. А он по-прежнему будет думать о какой-нибудь Белой Берёзе...

Надоело Львиному Хвосту сидеть, поднялся. Сходит, пожалуй, к Сосновому Корню. Вдруг жена у того на поправку пошла.

Сосновый Корень сидит перед своим чумом прямо на голой земле — и можно уже даже не подходить. Одного взгляда достаточно, чтобы понять. Длинные светлые волосы Соснового Корня собраны сзади в пучок — так их даже легче отрезать, — думает Львиный Хвост. Раз — и готово. И скоро, похоже, отрежет Сосновый Корень свои длинные волосы. Потому что надежд у него не осталось. Но Львиный Хвост всё же подходит, здоровается и даже присаживается рядом, тоже на голую землю.

— Поправляется ли жена Соснового Корня?

Сосновый Корень сначала просто качает головой, но потом ещё и подтверждает словами:

— Нет, не поправляется. Хуже становится.

Ну да, Львиный Хвост так и думал. Всё ясно. Точно, оргий не будет. Ничего не будет. Чёрная Ива останется с Режущим Бивнем, ему же останется только мечтать.

— Моя жена ворожила в кустах на месте смерти гиен, — добавляет вдруг Сосновый Корень, а Львиный Хвост едва не прослушал, задумавшись о своём. Но всё равно удивлён:

— Да ну, Сосновый Корень... В таком ужасном месте... И что же она там наворожила?

— Не знаю, — коротко отвечает Сосновый Корень. Хотя, что беду себе наворожила, это понятно. А вот что пыталась?

— А шаман ничего такого не сообщил, что пыталась наворожить?

Сосновый Корень поворачивает голову, глядит сбоку на друга:

— Шаман про это даже не знает. Чёрная Ива только знает. И вот теперь Львиный Хвост.

— Чёрная Ива? — Львиный Хвост не может скрыть своего изумления. Причём тут она?.. А ежели и она занеможет, как соучастница...

— Причём тут Чёрная Ива, Сосновый Корень?

— Не знаю, — опять такой же короткий ответ. Сосновый Корень снова уставился в землю, плохо ему, совсем плохо, но Львиный Хвост так взволнован, такое известие, он хочет узнать поподробнее, но не знает, как спросить. Подозрительно выйдет. А ему не хочется выдавать своего интереса. Потому он молчит. Только ждёт. Вдруг Сосновый Корень сам что-нибудь добавит. Когда же добавит? Когда? Но Сосновый Корень тоже молчит. А Львиный Хвост вдруг заметил, что за ними наблюдают. Крыло Аиста наблюдает, мальчишка. Совсем в сторону смотрит, даже как бы зевает, но Львиный Хвост успел подметить, как тот прислушивался к их разговору. Теперь он грозно глядит на мальчишку. Непорядок какой. Негоже взрослых подслушивать. Пусть тот уходит!

Но Крыло Аиста, заметив, что обнаружен, никуда не уходит. Наоборот, неспешно подходит поближе и по-взрослому говорит:

— Шаман Еохор разыскивает охотника Львиного Хвоста.

Вот тебе ещё что за новость, стоило только помянуть, — чуть не подскакивает Львиный Хвост. Шаману-то он зачем понадобился? Может, всё-таки как-то связано с Чёрной Ивой, с его намерениями, пронюхал, может, что-нибудь шаман или... От Еохора всякого можно ожидать. И нельзя не отозваться. Надо идти. Он понуро идёт.

Путь недолог. Как ни хочется Львиному Хвосту идти медленнее, всё равно он не может свернуть. И не может остановиться.

Шаман, как всегда, поначалу вертится вкруг да около. Как здоровье охотника? Как самочувствие? Как здоровье жены? А как сына? Львиный Хвост отвечает на всё по порядку, но шаман вроде бы даже и не особенно слушает. Не за тем же позвал, наверняка, не за тем. Но, наконец, говорит и по делу:

— А вот Режущий Бивень ведь друг для Львиного Хвоста.

Львиный Хвост сразу же вдвойне насторожился.

— Да, друг.

— Ну и как там Режущий Бивень?

Странный вопрос. Разве он сторож Режущему Бивню? У Львиного Хвоста уже готовы затрястись поджилки. Как-то связано это с Чёрной Ивой, какое-то хитрое переплетение, на что-то шаман намекает, сейчас и вовсе допрашивать начнёт.

— Ну и о чём же друзья говорят между собой?

— О разном, Еохор, — поджилки уже затряслись, сами собой затряслись, хотя ничего такого страшного ещё не сказано, но Львиный Хвост заранее подобрался, скукожился — ждёт.

— Чем так напуган охотник? — шаман заметил испуг, улыбается, — Наверное, есть в чём повиниться Львиному Хвосту?

— Нет, шаман, не в чем виниться. И разговоров никаких не вели. Так, обычные только беседы. Охотничьи.

Львиный Хвост пытается сдержать волнение, успокоиться, чтобы шаман поскорее отстал, чтоб не пытал. Шаман, кажется, понимает:

— Ладно, Львиный Хвост. Одна только просьба: надо бы тихонечко последить за Режущим Бивнем.

Львиный Хвост забыл про свой испуг. Лишь удивление осталось. Рот сам раскрылся чуть не до ушей:

— Как? Зачем?

Шаман усмехается, глядит исподлобья колючим взглядом:

— Мало ли что. Вдруг разговоры какие странные начнёт заводить. Про перемены какие-нибудь. Про то, чтоб оргии отменить...

— Оргии отменить? — удивление Львиного Хвоста только усиливается. Но, кажется, шаман прав. Он, кажется, даже помнит такой разговор. Но не скажет. Нет, шаману не скажет. Сам пускай вынюхивает. Он не женщина, чтоб про друга болтать. Но оргии отменять, конечно, не надо:

— Разве кто-нибудь хочет отменить оргии, разве так можно?

— Сейчас уже всё можно, — криво усмехается шаман. — Это раньше люди жили, а сейчас... — шаман умолкает на полуслове, но Львиный Хвост готов продолжать:

— Что же сейчас, Еохор? Разве не люди сейчас мы? Тогда кто?

Шаман опять глядит исподлобья, прищурился даже. Жутко становится от этого взгляда. Будто что-то вытаскивает изнутри. Тянет и тянет, как за верёвочку.

— Настоящими были волосатые люди. Но наши предки их съели. И теперь нам за это не будет покоя. Все люди хотят теперь жить без подчинения духам, своим умом. Чтоб их ум командовал духами, а не наоборот. Как та женщина, что заболела. Только шаман идёт против всех. Кто поможет шаману? Львиный Хвост поможет?

— Ну да, — подобострастно кивает Львиный Хвост, конечно, поможет, а сам думает: "Дудки!" Но шаман ведь может увидеть, что он на самом деле думает, потому Львиный Хвост торопится задать вопрос:

— Но почему наши предки съели волосатых людей?

Шаман смерил охотника взглядом, с ног до головы. Чувствует. Но всё равно отвечает. Целым рассказом:

— Потому что был голод. Великий Дух послал голод, дабы люди постились и постигали Горние Миры. Люди были покрыты густыми волосами, чтоб им было тепло, чтоб они легче могли уходить в миры сновидений. А наши предки сказали: "Мы голодны! Не хотим сновидений с пустым животом. Не хотим спать. Хотим охотиться, добывать мясо, пировать и устраивать оргии". Но Великий Дух послал холод и убрал всех зверей. Людям нужно было поститься и уходить в сновидения. Волосатые так и сделали. А наши предки ослушались. Они остались бодрствовать, нашли спящих Волосатых, убили их и съели. И Великий Дух осерчал. Он отвернулся от людей. Люди больше не слышат Его. Только шаманы. Но люди уже ропщут и на шаманов. Таково их назначение. Роптать. Слышать свой ум, а не Духа.

— Никто не ропщет на шамана, — пытается испуганно возразить Львиный Хвост, да только поздно. Махнул рукой Еохор, повернулся и пошёл прочь.

А Львиный Хвост уже и позабыл, о чём тот говорил. Что за дело ему до давних предков и их прегрешений. Сейчас он живёт, о сегодняшнем думает, а не назад озирается. Кажется, оргии всё-таки будут, — всё, что усвоил. И радуется.

* * *

Сильная Лапа несёт в себе новую жизнь. Ничего в этом нет такого особенного, чтобы как-то меняться или что-то делать не так. Львы всегда всё делают так. Так как надо.

Больше всего львы, конечно, спят. Могут спать целый день и ночь тоже, но от малейшего шороха готовы проснуться и снова стать настоящими львами — рычащими, сильными и нападающими, теми самыми львами, от которых трепещет вся степь.

Львы спят по-особому. Их сон — часть их жизни, как и у всех остальных, но у львов даже более важная часть. Потому что во сне они обозревают всё то, за что отвечают проснувшись. Вот как стервятник парит высоко над степью, так и львы парят в своих снах ещё выше стервятников, много выше. Потому львы всегда знают, где кто есть и что делает, кто здоров и кто болен, кто готов умереть без боя и кто будет биться до последнего. Львы это видят во сне, а потом помнят проснувшись. И тогда ищут тех, кто готов умереть. Чтобы просто помочь им исполнить своё назначение.

Сильная Лапа уже проснулась. Не от голода проснулась, могла бы ещё спать, но она увидела во сне нечто такое, что её взволновало, так сильно взволновало, что львица не стала досматривать, но проснулась. Много двуногих готовы уйти, это так необычно, такого она не припомнит. Снилось однажды, что много мамонтов согласились уйти, но чтоб двуногие... Потому и проснулась Сильная Лапа.

Солнце только поднялось над небосклоном, тучки пока разбежались и назад соберутся нескоро. Львица зевнула, потом потянулась, и ещё раз зевнула, ещё потянулась и поднялась на лапы. Принюхалась, чем там пахнет — ничем особо не пахло: осенней травою, спящими львицами (другие львицы всё ещё спали, Рыжегривый ушёл), надо бы ей опять повалиться в траву и спать дальше, как все, надо бы — да не хочется. Неподалёку высится одинокий валун, на него можно взобраться, с него так хорошо наблюдать, покуда он не нагрелся на солнце; туда и направилась Сильная Лапа. В два прыжка взобралась и распласталась на плоской вершине. Очень хорошо ей отсюда наблюдать.

Львы далеко видят. И всё замечают. Стоит только чему-нибудь шелохнуться, как уже лев наблюдает за этим. И всегда готов спрыгнуть, подкрасться, напасть. Но сейчас в степи шевелилась только трава. Колыхалась сама по себе под лёгким утренним ветерком, но вот по-другому заколыхалась, потому что юркнула мышь, а в другом месте степная гадюка чуть-чуть шелохнула траву, потом степной ёжик, потом дикобраз — Сильная Лапа сопровождала взглядом все эти колыхания, но они не заслуживали много внимания, и львица повернула голову в другую сторону.

В другой стороне, вдалеке, уже шумело людское стойбище. Двуногие проснулись и сновали между своими жилищами как муравьи. Сильная Лапа стала наблюдать за двуногими — эти всё же побольше размером, чем мышь или ёж, и самих их побольше. И много у них интересного, много такого, что львице нужно бы знать. Но за двуногими следить нелегко. От них быстро начинает болеть голова и приходит усталость. Потому что двуногие не такие, как все. Потому что особенные.

Когда лев на кого-нибудь пристально смотрит, он видит не только того самого, но и его сферу. От любого исходит сияние, оно разных цветов, разной силы и плотности и не так-то легко различимо, не для всякого различимо, но зато когда различишь, сразу всё тебе ведомо. Прежде всего различается жертва или охотник. А также про каждого можно узнать, боится ли тот или не очень, уверен ли в себе, хочет ли напасть, злобно ли настроен. Потом, если жертва, можно заметить, готова ли та умереть, либо всё равно ей, либо совсем не готова и станет биться изо всех сил. И если станет биться изо всех сил, конечно, лев оставит такую жертву в покое, пускай дозреет. Зачем ему рана от какой-нибудь козы? Вот так львы смотрят на всех и заранее видят, кто перед ними, кто жертва, а кто охотник, кто созрел умереть, кто вполне созревает, а кто ещё не созрел. У всех чётко просматривается, кто есть кто, но только не у двуногих. У этих сплошные загадки. Вот идёт один, львица смотрит, пристально смотрит и видит сияние жертвы. Львице понятно, что этот двуногий — жертва, но вдруг... вдруг какой-то толчок у двуногого, и всё изменилось. Не жертва уже идёт, но охотник. Сам готовый напасть. И львица даже боится. Даже хочется убежать, отвернуться, но опять что-то прыгнуло, и двуногий уже ни добыча, ни жертва — а кто? Какое-то мельтешение у двуногих, колышутся сферы, как трава на ветру, не то что у остальных зверей, у которых понятно раз и надолго, у двуногих не так. У двуногих разброд. Разброд и мельтешение. Потому особо за ними не поглядишь. Голова разболится. Устанешь.

Долго львица глядела за станом двуногих. Устала глядеть, но глядела. Что-то её привлекало. Что-то такое, в чём она не могла отчитаться самой себе. Львы никогда не отчитываются. Они только читают следы. И сферы тоже читают, другие следы. То, что написано Жизнью, читают. Как двуногие через тысячи лет станут читать свои мельтешения, то, что сами себе накорякали. Но не ведомо львице такое далёкое, тутошней львице не ведомо, тамошней — может быть... Львица видела, как двуногие ходят туда-сюда, а их сферы прыгают, их сияния мечутся, будто двуногие сами не знают, чего же хотят. И того как будто хотят, и другого тоже, и ещё одного, а на деле, по-настоящему, разве что львица могла бы им издалека разъяснить, чего же, действительно, те хотят, но львы предпочитают не связываться с двуногими. Вот отправилась в степь группа женщин. Среди них есть такие, кто скоро умрёт, львицу ведь не обманешь, сияние близкой смерти заметно прежде всего, как раз на такое сияние первым делом и обращают внимание всякие хищники, и Сильная Лапа, конечно же, тоже обратила внимание на такую приманку, но... Далеко эти женщины шли, не в ту сторону, далеко... А ещё их там много. А ещё львица вовсе не голодна. А ещё... ну не нравятся львицам двуногие, всегда лучше тех обойти стороной, лучше не трогать, не связываться. Не их эта добыча. Не предназначена им. Отвернулась Сильная Лапа от женщин. Пускай идут себе дальше. Ей тут хорошо. На тёплом камне лежать и наблюдать. Просто наблюдать. И ничего не делать. Не видела она никаких околосмертных сияний. Не помнит уже. Не хочет помнить.

Но теперь Сильная Лапа заметила стайку детёнышей. Двуногих детёнышей. Эти вроде бы направлялись к скалам неподалёку, и среди этих детёнышей один выглядел больше других, почти взрослым, но у этого сфера не мельтешила. У детёнышей двуногих сферы мельтешат меньше, чем у взрослых, у этого вовсе не мельтешила. Этот был жертвой. Приговорённым. На его сфере особая метка. Это как знак для львицы. Как просьба: "Убей же меня!" Убей и съешь. Как просьба и даже приказ. Львица не может отказаться от такой просьбы. Это как для двуногого найти вкусный плод и не сорвать, как для травоеда пропустить самые сочные травы. Не бывает такого, чтоб пропускали. Сильная Лапа приготовилась спрыгнуть, но что-то её задержало. Не нападают львы на двуногих, потому что те всегда мстят, не как другие, любой лев знает, что ему отомстят, станут выслеживать, но такой знак... как его пропустить, львица просто не может, её так и тянет напасть, так и тянет, будто кто-то чужой распоряжается её лапами, а этого чужого совсем не волнует, что будет после. Раз есть знак — значит, нужно напасть. Нападай!

Детёныш-жертва был не один. С ним шли и другие детёныши, конечно, они бы не помешали львице, они бы все разбежались и оставили жертву одну, однако у маленькой самочки сфера светилась совсем по-другому и сумела-таки отвлечь хищницу. Эта девочка светилась как охотница, как готовая биться, до последнего биться, Сильная Лапа долго на неё глядела, как будто не в силах поверить. Не часто увидишь такое, детёныш-охотник, она вот раньше не видела. За этим детёнышем шёл и другой, тоже готовый сражаться, но уже не так сильно готовый, с не столь плотной сферой, такого всегда пересилит серьёзный противник, а львица, конечно, противник серьёзный. Серьёзнее некуда.

Сильная Лапа опять поглядела на жертву. Стоило ей отвести взгляд от той девочки, как сразу исчезли всякие колебания. Не могла она пропустить такой знак. Львица спрыгнула в пожухлую траву и быстрым охотничьим шагом направилась наперерез.

* * *

Когда солнце поднялось к полудню и голые спины покрылись солоноватой испариной, женщины решили передохнуть. Срезать колоски ячменя только поначалу кажется лёгким занятием. Когда этих колосков несколько штук. А когда ячмень так разросся, что, кажется, чуть не вся степь заячменилась, тогда совсем другой разговор. Даже кривой острый нож, называемый серпом, не выручает. Спина отказывается разгибаться, плечи нудят.

Наверное, есть и другая причина для полуденной лени. После стольких дней пиршества, когда стойбище переполнено мясом, женщины вышли по злаки скорее от скуки, чем от необходимости. Просто надоело объедаться. Просто приелись дымные чумы, мельтешение людей, одни и те же голоса, жирные запахи. А лишний запас зёрен не помешает. Чёрная Ива специально отошла подальше от остальных собиральщиц и с наслаждением окунулась в звенящую тишину слепящего солнечного дня. Половину кожаного мешка колосьев она настригла, если будет желание, то после отдыха наберёт ещё полмешка. Или не станет. Как будет охота.

Она отпила тёплой воды из длинной бычьей кишки, лежавшей в кустах, и услышала сбоку скрипучий голос Сквалыги:

— Подожди, не завязывай. Дай напиться и мне.

Чёрная Ива отдала ей всю кишку. Пускай отнесёт остальным, у кого нет своей воды, которые поленились тащить. А не то начнут ходить по одной. А ей хочется завалиться под невысокими кустиками и подремать. Почему нет, когда вокруг раскинулся в неге такой чудный день, когда ещё поют птицы и стрекочут кузнечики?.. Она так и сделает. Ведь скоро этому чуду конец. Совсем скоро.

Чёрная Ива томно прикрыла глаза и — испугалась. Почему-то подумалось, что сейчас примерещится Игривая Оленуха, вот сейчас, только веки сомкнутся. Пришлось не смыкать.

В кустах еле слышно прошуршала гадюка. Конечно, здесь полно мышей, её добычи. Полёвки обожают ячмень, а чёрные кисловатые ягоды ежевики любят, пожалуй, не меньше, чем красный боярышник. Но боярышник давно уже осыпался, а на ежевике кое-какие ягодки ещё, может быть, и остались. Чёрная Ива приподнялась на локте и вгляделась в колючий кустарник. Так и есть, вскоре она заприметила на краю кустов трепещущую веточку с зубчатыми листиками. Наверняка, там орудовала полёвка. Чёрная Ива не поленилась подняться и подойти.

Мышь незаметно ушмыгнула во владения гадюки, а Чёрная Ива и впрямь нашла несколько переспелых кисловатых ягод, уже вот-вот готовых испортиться, и с удовольствием положила их в рот.

— Спасибо тебе, ежевика, — улыбнулась она. — Женщина не позволила пропасть твоему вкусному добру. Вырастай обратно!

Она хотела добавить ещё пару слов и для полёвки, которая, наверняка, обиженно пряталась неподалёку, но передумала. Полёвка не пропадёт при таком изобилии пищи. Пускай только поостережётся гадюки.

Чёрная Ива опять улеглась и стала думать о том, как похожи все люди и звери. Не зря же Первый человек заповедал: "Едите то, что едят звери и клюют птицы". Кто хочет быть грозным, как мамонт, ест то, что кушает мамонт, а потом и самого мамонта; а кто хочет быть юркой, как мышь, поедает то, что ест мышь. Но и крохотные мыши и могучие мамонты поедают один и тот же ячмень. Потому женщины тоже собирают ячмень. Только зубы людей не столь крепкие, как у мышей или мамонтов, поэтому женщины предварительно разгрызают зёрна камнями-тёрками. А потом пекут лепёшки. И ещё варят пиво для своих мужчин.

Со стороны остальных женщин донесся нестройный хохот, и Чёрной Иве стало любопытно, над чем это они там похихикивают. Она прислушалась, но не смогла расслышать, зато нечаянно услышала другое, хрустнувшую веточку. За её спиной неосторожно нагло брёл какой-то зверь покрупнее полёвки. Затаив дыхание, она обернулась. Серый волк уже глядел ей в глаза, и она испуганно вздрогнула. А волк тут же исчез, словно растаял в полуденном мареве.

Чёрная Ива не любит волков. Хитрые они какие-то и юркие. Как призраки. Чёрная Ива забеспокоилась: чего этот серый тут делал? Она упорно глядит туда, где только что был волк. Но кусты сомкнулись, и никого там нет. А ведь был. Кто был? — думает Чёрная Ива. Волк? Или призрак? Оборотень? А если это опять проделки Игривой Оленухи, если та поднялась и снова колдует? Может ли женщина такое сотворить, чтоб обернуться волком? Колдунья может, но Игривая Оленуха... Чёрная Ива не способна поверить, что её бывшая подруга так преуспела в колдовстве. Не бывает такого. Не может быть. А что тогда может, откуда волк?

Но Чёрная Ива не думает уже про волка. И про Игривую Оленуху тоже не думает. У неё сжалось в груди, и в животе будто ком опустился. Она вспомнила сон. Сегодняшний сон. Она видела всю свою жизнь. По порядку. С самого детства. Будто глядела со стороны.

Не к добру такой сон. Будто итоги она подводила,.. но какие могут быть итоги, у неё — какие итоги? Она даже сына ещё не родила, дочь не родила. Никого. Какие итоги? Ей не понять.

Она вспомнила детство. Раннее детство. Мальчишки всегда за ней бегали. Она едва научилась ходить, а один рыжий уже хватал её за руку. Этот рыжий водил её в тайное место и там предлагал ей стать его женой. Там он гладил её, как женщину гладил и даже трогал за женское место — тогда она не понимала, а сейчас только грустно усмехается. Тот самый Львиный Хвост, о котором заботится Игривая Оленуха, которая хотела наворожить, её приворожить — не получится, почему-то Чёрная Ива уверена, что не получится. Как тогда, в детстве, не получилось. Тогда старший мальчик, подросток, стал гонять рыжего. Как только видел их вместе, так прогонял. Хмурый он был. Слишком серьёзный. Какой-то сумрачный. Он всегда за нею следил. Всегда ходил сзади. Даже когда женился, а она всё ещё была маленькой девочкой, почему-то она ощущала, что тот думает о ней. Потом она выросла. Они были вместе на оргиях. Ей не хотелось. Но тот так настаивал, тот бегал за ней по пятам, не отставал — и она поддалась. Ей было больно. А тот... Тот неистовствовал. Она не понимала. Она не могла в это поверить. Казалось, он видел в ней всех женщин сразу и вкладывал столько страсти, как за всех женщин сразу. Как за всю свою жизнь. Он ей так и сказал: "За всю свою жизнь один раз по-настоящему. С тобой сейчас за всю свою жизнь". Трудно поверить, что так может быть. Она ничего такого не чувствовала схожего, ей было больно, но тот так старался, она просто жалела его. Пусть уж получит, раз так ему надо, — так она думала. Тот получил. Великий охотник на мамонтов. Зазыватель. Зазывал мамонтов и её один раз зазвал. Теперь того уже нет, а Режущий Бивень... почему-то ей кажется, что Режущий Бивень всегда её ревновал. Всегда и ко всем. И к Чёрному Мамонту в первую очередь. Он взял её в жёны, наверное, потому, чтоб всем доказать, чтоб все завидовали.

Она стала думать о Режущем Бивне, о своём муже. Что в нём особенного? Почему она выбрала именно его? Ей трудно ответить. Самой себе трудно ответить. Просто всё так сложилось. Будто судьба сама подтолкнула. И когда Режущий Бивень сказал, что любит её, она тоже ответила, что любит. Было ли это правдой, она не знает. Никогда не задумывалась. Раз так сказала, значит, так есть. Ведь она же сказала. Сама. А как будто кто-то другой сказал за неё. Так просто всё вышло. Так буднично. Сказала — и всё. Теперь она жена. И муж ждёт от неё сына. Она должна постараться. Должна.

Чёрная Ива поднялась на ноги, схватила острый серп. Всё-таки волк не даёт ей покоя. Тот неосторожный волк, который глядел ей в глаза. Куда тот исчез? Почему-то ей хочется знать, непременно нужно узнать. Был ли тот волком на самом деле? Может быть, это знак, плохой знак?

Её окликнули женщины, но она отмахнулась свободной рукой, не оглядываясь. Её глаза боязливо высматривали след. Если след вдруг таинственно оборвётся, если не будет и вовсе никакого следа — как ей тогда быть? Ведь она видела волка. Видела. Видела!

Кажется, след. Чёткого отпечатка лап невозможно найти, но примятая трава подтверждает, что здесь прошёл некто довольно тяжёлый. Чёрная Ива пошла по цепочке примятой травы, надеясь найти всё ж таки отпечаток хищной лапы — и ничего похожего не находила. Никаких отпечатков. Только примятости.

Примятости обвели её вокруг кустов, и она вышла на просторное поле, изрытое ямами нор. Здесь она остановилась. Возле самой большой норы вились жирные мухи, возле маленькой ямки рядом с большой норой. Уборная сурков. Туда приближаться ей незачем. Получалось, волк был вполне настоящий. Зачем оборотню интересоваться сурками? И тогда, раньше, он шёл не к ней, а проведать полёвок. Наверное. И это даже хорошо. Раз здесь бродит волк, значит, львов нет поблизости, потому что волки не любят львов, как и женщины.

Чёрная Ива присела на новом месте. Странно гудела её голова. Может быть, просто перегрелась на солнце, может быть — и всё же она не понимала, почему ей снова не по себе, почему так хочется завалиться в траву и ни о чём не вспоминать, совсем ни о чём. Особенно о сегодняшнем сне, в котором она видела всю вою жизнь.

Она сняла свою короткую юбку из мягкой оленьей замши и накрыла ею голову. Теперь она была полностью голой, как беззащитная девочка. Только крохотный материнский оберег болтался где-то на шее на тонком шнурке. Именно сегодня она его нацепила вместо бус, достала из короба. Она глядела на свои гладкие тёмные от загара ноги и выше глядела на заросший светлым пухом копьевидный холмик любви, который так манит её ненасытґного мужа — красивый, конечно, холмик, ей самой нравится, когда-то и она из-под такого же вышла, не она, а её тело. А она сумрачно улыбнулась. Говорят, будто есть щель между мирами. У всякой женщины своя щель. Или щелочка, как любовно её называют мужчины. Проходя между мужскими мирами, всё равно выйдешь наружу через женскую щель. Она устало закрыла глаза — и ей тут же привиделась мать. Серое сморщенное лицо, отвислые дряблые груди, кислая улыбка. Мать как живая, как в свой последний год. "Как быстро люди стареют", — так мать говорила в свой последний год. — "Почему же так быстро? Ну почему?" И дальше всегда неслись рассуждения про то, как все старики говорят, будто раньше люди жили счастливо. Так счастливо, что даже не подозревали о горе. Мать всплескивала руками: "Ведь я чувствую себя старой. Почему же я старая? Как я постарела? Зачем?"

Чёрная Ива открыла глаза, коснулась ладонями своих крепких грудей. Упругих, как ствол берёзы, наполненный соками. Что за дело ей до какой-то там старости, разве это с ней приключится? С кем-то другим. Она удерёт.

Что-то кольнуло сбоку выше колена и зачесалось. Взгляд Чёрной Ивы упал на еле приметную красную метку в виде высоко поднятых крыльев летящей птицы. Она почесала зудящую птицу а затем как бы прихлопнула ладонью. Заставила замолчать. Эта метка осталась у неё от рождения. Даже раньше. От прежней жизни. Перед ней умерла сестра, едва обретя душу. Люди в подобных случаях обычно проводят красной охрой на ноге умершего младенца специальный знак, чтобы удостовериться, что его душа не обиделась, что вскорости вновь вернётся. Солнце сделало оборот — и вернулась она, принеся с собой как раз такой родимый знак. Та, кто стала после Чёрной Ивой. На её ноге от рождения оказалась красная метка, чему никто и не удивлялся. Только мать много раз об этом ей повторяла. А она всё равно не помнит ту, прежнюю. Ту попытку не помнит. Лишь эту.

Чёрная Ива и не заметила, как глаза её снова закрылись, сами собою. Она опять их раскрыла, потому что не спать же пришла, потому что, наверное, пора ей идти за ячменем, покуда выдалась погода, медлить нельзя, пора — но она не успела подняться. Она увидела неподалёку крупного жирного сурка и замерла.

Жирный сурок вёл себя необычно. Принюхивался, приглядывался, обходил норы, словно чужой. Тёрся пухлыми щеками о землю. Почему же тогда хозяин не изгонит чужака? Вот один вылез навстречу, обнюхал — и удалился. И другой тоже. А тот, который словно чужой, опять что-то вынюхивает. Будто новый вождь знакомится с владениями. Присел в уборной, напрягся. И так увлёкся, что даже не чувствует потного запаха женщины. Не берёт во внимание.

Чёрная Ива отвлеклась от своих наблюдений и подумала о сурчином мясе. Жирном, сочном. Схожим с мясом мамонта и мясом полёвки. Ведь и сурки едят ячмень. Объедаются. А Чёрная Ива — пожалуй бы — съела сурка. Она едва не рассмеялась от такой мысли, неужели она становится обжорой, ей уже хочется другого мяса, не мамоны. Другого... Так она станет толстой подобно старухам.

Громкий визг оторвал её думы от мяса, вернул к сурку. Кажется, это и вправду был новый вождь. Потому что он обнаружил детёныша и схватил беднягу за горло своими длинными и острыми резцами. Чёрная Ива негодующе вскочила — но было уже поздно. Жирный сурок, конечно, улизнул, а окровавленный детёныш, размером чуть больше отъевшейся крысы, остался на месте. И когда Чёрная Ива к нему подошла, тот уже почти не дышал.

Она взяла умирающего на руки, хотела погладить, запачкалась кровью — а он испустил дух у неё на руках. И она теперь не знала, что с ним делать дальше. Она вернулась с сурчонком к тому месту, где раньше сидела. Наверное, бесполезно нести его в стойбище. Сколько тут нежного детского мяса? Крохи. Хотя ей одной. Ведь её муж, охотник, не может даже притрагиваться к зверю, убитому своими. Запрет. Женщина может притрагиваться и может даже поедать. Женщины , когда найдут, с большой охотой едят оленей, убитых другими оленями из-за оленух или зубров, убитых другими зубрами из-за зубрих, или медведей. Но детёныш сурка, убитый взрослым сурком — это ведь нечто другое, она даже не знает, как в таких случаях надлежит поступать. Она, наверное, спросит у женщин. Вдруг всё же нельзя это кушать, вдруг — запрет? Женщина и детёныш — между ними всегда присутствует связь. Потому Чёрная Ива расстроилась. Сколько у людей непостижимого. Многие запреты и обряды совсем непонятны, в какую сторону их толковать и почему они даны. Те, кто ведают, говорят, что это — щит. Щит против того, с чем обычному человеку незачем связываться. Если в щите появляется трещина, то через трещину хлынет то, с чем не справишься. Она запуталась! Можно есть сурчонка или нельзя. Кто ей скажет?

Чёрная Ива положила сурчонка на землю, надела обратно юбку. Всё равно ей было страшно. Опять её охватила мелкая зыбкая дрожь. До неё вдруг дошло, что она уже совершила ошибку. Раз она убитого взяла, раз она его пожалела — значит, она его уже как бы и съела. Всамделишно съела. Подхватила его слабость. И если это запрет, её ожидают несчастья. Лучше и не говорить ничего другим женщинам, не вызывать пересуды и опасения. Просто затолкать трупик ногой под кусты, забрать свой мешок и уйти.

Она вытерла кровь на руках и повернулась, чтоб уходить, но только теперь заметила идущую к ней Сквалыгу.

— Где пропала Чёрная Ива? Что-то случилось?

Чёрная Ива не дрогнула:

— Нет, ничего... Ничего. Как раз возвращаюсь.

К счастью, Сквалыга не стала заглядывать под кусты. Не такая досужая. Или подумала, что она оправлялась, или — мало ли что... Чёрной Иве всё же хотелось как-нибудь выведать о запретах, порасспросить словно бы ненароком — и она поскорее спросила другое. Совсем другое:

— Когда в животе появляется тяжесть... Как тогда быть?

Сквалыга остановилась, внимательно посмотрела в её глаза и рассмеялась:

— Поменьше всяких занятий, побольше отдыхать. Пускай твой Режущий Бивень попроворнее вертится... И побольше разнообразной еды. Всякой разной. Орехи, мёд, ячмень.

— А сурки годятся?

— И сурки тоже, конечно. Особенно когда кости болят, поясница или голова.

— А убитые сурчата?

— Сурчата? — Сквалыга наморщила тонкие брови, размеров мышиного хвостика. — Не понимаю. Кем убитые? Чёрная Ива всерьёз говорит? — она подозрительно сощурила глаза и вновь прыснула смехом. Но не по-настоящему. Чёрная Ива вдруг обнаружила, что Сквалыга смеётся не по-настоящему, а как-то не так, по-другому. И та, словно почувствовала разоблачение, прекратила смеяться, в глазах скользнула грусть, Чёрная Ива готова поспорить, настоящая грусть. Ей стало чуточку странно и непонятно. Почему эта грусть? Почему?

— Может, просто Чёрная Ива переела мамоны, как и все?.. Да, что-то не так у нас, Чёрная Ива, — теперь уже у Сквалыги и голос стал грустным, больше она не таится. — Скорей бы уж оргии. Хоть там отдохнём.

Оргии? Чёрная Ива про это совсем и не думала. Она печально улыбается. Нет, ничего не изменится. Ничего. Но Сквалыга не замечает её улыбки. Самой себе говорит. Саму себя убеждает:

"А хорошо, что у людей есть оргии. Из-за этого мужья не обижают своих жён. Особенно перед оргиями не обижают, очень стараются. А то вот обидел Пёстрый Фазан Сквалыгу — и она ему отомстит. Может, и не хочется ей ни к кому уходить, а вот специально уйдёт на два дня, чтоб муж помнил, чтоб больше ценил". "На два дня не уйдёшь", — почему-то захотелось прервать Чёрной Иве, но только мелькнуло такое желание и сразу же спряталось. Пускай говорит подруга. Пусть выговорится. Ей нетрудно послушать.

"...А ведь если б не было оргий, муж бы относился к жене, как к своему копью, как к своей вещи. Моё, мол, что хочу, то и делаю. Никто другой не посмеет притронуться... А вот наступают деньки, когда любой может притронуться, когда женщина может проверить: а вдруг с другим лучше, чем с мужем..."

Заговорилась совсем Сквалыга. Чёрная Ива махнула рукой, улыбнулась деланно и зашагала вперёд.

Женщины намного её обогнали, покуда она прохлаждалась. Их мешки были уже почти полны колосьев, она единственная отставала. И немного Сквалыга.

Ей помогли наполнить мешок, одолели всем миром, и когда солнце прошло уже почти две трети своей небесной дуги, они отправились назад, утомлённые, но весёлые.

Чёрная Ива шла последней. Тоже пыталась шутить, откликалась на прибаутки — и всё равно, в сторонке, думала о чём-то своём. Будто внутри её головы сидел кто-то ещё, совсем маленький, как та, чьей неудавшейся попытки она не помнила. И эти сторонние мысли мерцали так призрачно, словно далёкие звёзды туманной ночью, так призрачно, что она не могла за них ухватиться. Только знала, что размышляет совсем не о том, над чем хохочет со всеми вместе. Совсем не о том. Но о чём?..

Грустно ей было. Грустно гляделось по сторонам, грустно чувствовалось. Что-то чувствовалось. Что-то щемящее, что-то такое... Не могла она высказать, что. Не понимала сама. Только грустно ей было. Совсем.

Войдя в стойбище, стали все расходиться по своим чумам, и она направилась к своему с мешком на взмокшей спине. Она думала, как сейчас сбросит мешок и первым делом отправится на реку, искупаться, вместе с Режущим Бивнем, если он дома, у своего очага, или с другими, если его в чуме нет. Да хоть с Львиным Хвостом. Этот ей не откажет никогда и ни в чём. Она подумала об этом, о Львином Хвосте, но не испугалась. Мысли о Львином Хвосте не испугалась. Потому что было другое, более важное. Что-то таилось ещё у неё внутри, что-то её беспокоило, и от того щемило в груди. Под сердцем щемило.

На земле играли дети. Они прорыли палками длинную канаву, в которую даже принесли воды, и вода сочилась на дне этой детской реки. Чёрная Ива сначала хотела её обойти, сделать несколько лишних шагов — но надоевший мешок нудно скребал горящую спину, и она поленилась обходить детскую реку, она её переступила с виноватой улыбкой, она не ожидала, что маленький мальчик, один из копателей, придёт в ярость.

А маленький мальчик ударился в слёзы и начал кричать:

— Какая ты вредная! Вредная! Вредная!

Она остановилась, сбросила свой мешок. Она хотела сказать крикуну ласковых слов и одарить колосками ячменя — но он неистово сжал свои хлипкие кулачки и готов был кинуться драться. Ей казалось, будто она всё ещё спит на солнцепёке, её голова перегрелась и впустила в нутро кошмарный сон. Кошмарный, кошмарный, кошмарный. Ей так казалось, а мальчик кричал и махал кулачками, остальные дети смотрели в недоумении, не понимая, что происходит, как и она. И ей захотелось поскорее прервать этот сон. Она схватила под мышку противный мешок и бросилась прочь, рассыпая колосья, устилая дорогу жёлто-зелёными метёлками ячменя.

Она ворвалась в свой чум и бросилась на лежанку. Её мужа не было в этом дурном сне. Её голова раскалывалась пополам, как будто в оба уха вбили острые колья. А потом ей снова привиделась мать с ежевичным лицом. Кислым-кислым.

Она обхватила ладонью глаза и попыталась уснуть. Или, наоборот, проснуться.

Где-то над стойбищем очумело каркали вороны.

* * *

Маковый Лепесток поправила рукой волосы и непринуждённо оглянулась. Из-за куста тут же вышел охотник с обритой чёрной головой и как будто бы улыбнулся. Зловещая получилась улыбка. Маковому Лепестку стало не по себе. Этот мрачный охотник слишком часто ей встречается. Даже теперь. У него колючие маленькие глаза, у этого Угрюмого Носорога, и противная щетина на щёках. Хотя в трауре кто выглядит лучше? Но всё равно он ей не нравится, как бы ни улыбался.

— Маковый Лепесток, ты не выспалась ночью? Что же ты делала? Может, с призраком виделась? — заливисто захохотала подружка, Лесная Поляна, и другая подружка, Жёлтый Мотылёк, тоже засмеялась.

— Угрюмый Носорог в который раз проходит мимо, — смутившись, высказала свои мысли вслух Маковый Лепесток. И услышала новую порцию смеха в ответ.

— Он в кого-то влюбился из нас... Уж не в тебя ли?.. Ждёт не дождётся, когда ты станешь женщиной.

Безостановочный хохот дурёх стал раздражать, и Маковый Лепесток сердито огрызнулась:

— А, может, как раз в тебя, Лесная Поляна... Мне показалось, он на этот раз глядел как раз на тебя... Хотя в прошлый раз вроде бы на Жёлтого Мотылька. Наверное, он посватается к вам обеим. Одна будет первой женой, а другая второй.

Выпад получился очень удачным. Подружки быстро угомонились и даже обе немного нахмурились, зато сама Маковый Лепесток уже, наоборот, улыбалась.

— Разве Угрюмый Носорог такой хороший охотник, что сможет прокормить двух жён? — усомнилась Лесная Поляна.

— Почему нет? Если обе женщины будут усердно собирать зёрна и ягоды — разве ж они вдвоём не прокормят одного Угрюмого Носорога? — Маковый Лепесток расхохоталась так же заливисто, как перед тем её подружки. Зато те совсем поникли. Словно Угрюмый Носорог уже и впрямь брал их в жёны обеих, несмотря на препятствия. А они даже ещё не выстроили свой игрушечный чум. Лесная Поляна, насупившись, схватила три длинные жерди, сложила вместе верхушки и, тряхнув косами, гневно сказала:

— Обвязывайте!

У Лесной Поляны чудные длинные косы. И у Макового Лепестка могли быть такие... Почти такие же длинные... Но ей пришлось срезать волосы весной, и когда косы Лесной Поляны попадаются ей на глаза (а как они могут не попадаться?), ей иногда становится неприятно, словно Лесная Поляна похваляется специально. Как сейчас. Однако что толку грустить? Опять скажут: "Не выспалась". Маковый Лепесток связала бечёвкой верхушки жердей, а потом они поставили треножник стоймя, развели жерди-ноги пошире, расковыряли палкой ямку рядом с каждой ногой, вставили ноги на места, обсыпали землёй и утрамбовали. Основа жилища была готова. Три девочки заспорили, из чего они сделают поперечины стен, из длинных прутьев или из оленьих рогов. И Лесная Поляна, и Жёлтый Мотылёк настаивали на прутьях, с которыми будет меньше возни, но Маковый Лепесток возразила, что в настоящих старинных жилищах всегда использовали оленьи рога. "Мы же можем стащить их из ямы, разве нет?" — призывала она. Подруги не согласились: "Оленьи рога велики для нашего чума. Не будем их трогать. Увидят и ещё начнут ругаться". "Трусихи. Трусихи!" — зарделась от чувства своей правоты Маковый Лепесток. — "Нужно делать по-настоящему. Если боитесь, так и скажите. Я сама притащу рога. Ломать ветки с деревьев нельзя. Они могут наслать лихоманку, и..." Она не договорила, потому что Лесная Поляна приложила палец к губам. Маковый Лепесток оглянулась.

К ним направлялись мальчишки.

Из ватаги мальчишек вышел вперёд её брат и суровым ломким голосом позвал:

— Поди сюда, Маковый Лепесток! У нас к тебе разговор.

Она пренебрежительно передёрнула плечами:

— Вот ещё... У вас разговор — сами идите.

Маковый Лепесток ходит в девочках последнее лето. Так говорит её мать. Щёки девочки румяны и гладки, глаза блестят синевой, русые волосы вьются колечками — но самое главное, что так притягивает к ней мальчишек, так это то, что её открытые груди начали набухать и обретать женские формы. Мальчишек так и подмывает дотронуться ненароком до вздувшихся розовато-коричневых пупырышек. А ей это не нравится. Или всё-таки нравится. Она сама не понимает. Она по ночам часто слышит движения матери и отца — и ей не нравится холодность матери. У неё жадная мать. Жадная даже на своё тело. Отцу всегда приходится долго упрашивать мать — и она это слышит. Ей это не нравится. Она больше любит отца. Она не хочет оказаться похожей на мать. Поэтому, когда мальчишки касаются её нежных грудей, даже если они делают это грубо, если больно хватаются, всё равно она не кричит на них и не злится. Может быть, это здорово, что она так привлекает мальчишек, что у неё уже имеется при себе, чем их привлекать. Хотя и у Лесной Поляны груди тоже потихонечку вспучились и округлились, но Лесную Поляну мальчишки не очень-то лапают. И та из-за этого обижается, хотя никогда не сознаётся. Говорит, что так и должно быть, что мальчишкам нельзя давать спуску. Это Маковый Лепесток, по её словам, чересчур наряжается: то на ней бусы, то ожерелья на запястьях или щиколотках, то бахромчатый налобник на голове или венок из цветов — потому мальчишки и льнут к ней, что она, если верить завистливым словам Лесной Поляны, слишком любит взрослые украшения. Говорят, её отец, когда был молодым, тоже очень любил украшения. Что тут плохого? Ведь она делает их сама. Иногда только брат помогает. Или отец. Но не мать. И сейчас на её голове красивый самодельный венок из крупных жёлтых поздних одуванчиков.

У мальчишек какая-то тайна. Брат говорит, что если Маковый Лепесток пойдёт с ними, они расскажут ей эту тайну и даже покажут. Ей не очень-то хочется уходить от подружек, но раз те так насупились — конечно же, надо их подразнить. Она соглашается.

Тайна спрятана в берестяном коробе наподобие туеса, но не таком аккуратном, ведь делали сами мальчишки и, наверное, наспех. Тайна прикрыта крышкой. Мальчишки не врут. И впрямь кто-то в коробе есть. Он даже скребётся. Ей дали послушать, чтобы она не сомневалась.

Верховодит всеми Крыло Аиста. Её брат ему помогает. Крыло Аиста долговязый и черноволосый, жирные волосы слиплись сосульками — наверное, он давно не купался в реке, Маковый Лепесток это подметила:

— Тебе пора искупаться, Крыло Аиста. Ходишь грязный, как гиена.

Он вспыхнул. Сжал губы в обиде, и даже пальцы рук задрожали, едва не сцепились в кулаки. Крыло Аиста родился с ней в одно лето. Тоже готовится к посвящению. И потому должен сдерживать гнев, хотя ему неприятно, ведь он к ней неравнодушен, она чувствует, какими глазами он смотрит, почти взрослый мальчик, ей нравится подтрунивать над ним. Раньше она его называла Бегущий От Ворон. Однажды, ещё совсем маленьким, он по глупости подхватил выпавшего из гнезда воронёнка — и обезумевшие от ярости вороны едва не заклевали его до смерти. Они и потом на него нападали всякий раз, как только замечали. И все дети смеялись. А Крыло Аиста обзывался в ответ и лез в драку. И теперь Маковый Лепесток знает: если что, в крайнем случае, она как-нибудь невзначай вспомнит про чёрных птиц. Это сразу подействует. Но этот приём только для крайнего случая. Если он первым её обзовёт Колючим Крыжовником или Коротковолосой. Пока же она с ним справляется и без того:

— Может быть, искупаемся вместе? Или ты прячешь под своими штанами ещё одну тайну?

Она улыбается. Хорошая шутка. Метко вонзилась в цель, не хуже дротика, но мальчишки не смеют смеяться над своим вожаком, разводят глаза по сторонам — да и понимают ли эти мальчики причину насмешки, когда в их головах ещё детские игры? Но её брат, наверное, понимает. И Лапа Лисицы не так уж и мал. И Рябой Конёк почти с неё ростом. А Крыло Аиста слишком смутился. Большими шагами утопал вперёд и не оглядывается. Остальные едва поспевают. Короб с тайной в руках её брата. Рябой Конёк несёт пучок детских дротиков и деревянную короткую металку. У Лапы Лисицы на плече болтается праща, а Крыло Аиста сделал себе небольшое копьё с настоящим каменным наконечником, не очень ровным, но достаточно острым на вид.

Наконец Крыло Аиста останавливается.

— Нам нужны сети.

Он глядит на неё бесстрастным немигающим взглядом, этакий вождь, полагает, будто она должна понимать его с полуслова. Да, она лучше подруг плетёт сети, они несколько дней делали верши из ивовых прутьев, у них припрятано достаточно заготовок под Серым валуном недалеко отсюда — не на это ли и намекает Крыло Аиста? Наверное, брат ему рассказал. Ведь она хвасталась перед братом.

— Сначала покажите свою тайну. Потом, может быть, добуду вам сети.

Крыло Аиста хмурится. Чешет лоб. Она готова прыснуть смехом. Великий мыслитель! Вождь мыслит о судьбах своего племени. Только мысли запутались в засаленных волосах и не вылетают наружу.

Остальные молчат. Потупили глаза. Ждут решения великого вождя.

Голубое небо испещрено клубами дымчатых облаков. Солнце заканчивает подъём. Самое пекло. Хороший день. Как будто лето назад оглянулось. На земле пахучие травы недвижны, поблескивают желтинками цветков прозанника, возвышающихся на тонких стеблях. Над цветами зигзагами летает оса. Заприметив пчелу, подлетела поближе, пристроилась рядом с подветренной стороны. Наверное, с подветренной. Ветерок очень слаб, и Маковый Лепесток не может так сразу определить, с какой стороны он поддувает — хотя для крохотной осы и такой ветер должен быть ощутимым. Всякая хищница идёт против ветра. Оса не глупее других. Зависла в воздухе возле пчелы, будто что-то ей наговаривает громким жужжанием. Просит прощения. Вот резко схватила и развернула брюшком к себе. Не замечает глядящих людей в двух шагах. Разве кто тронет осу? Настоящая охотница. Размером не больше пчелы, но ужалила в горло добычу — и охота завершена. Маковый Лепесток не раз наблюдала такие охоты, потому знает осиные действия наизусть. Эта пчела уже не приведёт людей к мёду.

Крыло Аиста тоже следил за осой:

— Вот как надо охотиться. Хороший знак... Покажите ей нашу осу.

Брат приоткрывает короб, опасливо наклоняет. Из отверстия появляется светлая заострённая мордочка хорька.

Крыло Аиста подступает к Маковому Лепестку:

— Поняла нашу задумку? Короткоухие дрыхнут сейчас в своём подземном стойбище и видят сладкие сны о зелёной траве. Мы устроим им переполох. Запустим в нору вонючку, и кролики бросятся наутёк от его резкого запаха во все дыры. А мы расставим сети. Усекла?

— Не глупее вас, — огрызается Маковый Лепесток. — Но разве можно так делать?

Они глядят непонимающе, большие мальчики, насупили детские брови. Она — девчонка — должна им объяснять! Нет, не понимают. Уставились истуканами. И ей всё же приходится объяснять. Она не может скрыть раздражения:

— У всех нас одинаковые души, так? И если какая-то душа выбрала себе на этот раз тёмную шкуру хорька, то откуда нам знать, вдруг под этой шкурой скрывается наш предок? А вы хотите загнать его в нору, а потом отнять добычу. Сомневаюсь, что можно так делать...

Крыло Аиста криво усмехается:

— Разве девчонки разбираются в охоте? Не трусь... Если он пригонит в наши сети большую добычу, то мы отпустим его и даже поделимся. И поблагодарим.

Маковый Лепесток смотрит на брата. Может быть, он рассудительнее. Разве же не опасно так поступать?.. Гневить душу хорька.

Брат не разделяет её опасений. Повторяет: "Не трусь!" — вслед за Крылом Аиста. А потом загадочно добавляет:

— Ты всё равно ведь не глядишь себе под ноги. А вдруг ты раздавила муравьиного воина? Муравьи ведь великие воины. Их души могут тебя покарать побольше, чем нас.

Маковый Лепесток в недоумении смотрит под ноги. Нет там никаких муравьёв. При чём здесь муравьиные воины? Что они ей зубы заговаривают? Она не такая уж дура. Она... Она вдруг вздрогнула и обернулась. Кто-то за ней наблюдает опять. Кто-то опасный... Угрюмый Носорог?.. Но почему он опасный... И где тому прятаться? Вроде как негде.

Гнедой Конёк, осмелев, подаёт голос:

— Хорьки справляют свадьбы с детьми. Мне отец говорил. У них нет закона.

Ещё один умник писклявый. Маковый Лепесток растерялась, не знает, как поступить. Брат сжимает ей руку:

— Веди, сестра, к вашим сетям. Не ерепенься. Всё сделаем, как надо. Не беспокойся. Брат обещает.

Ежели брат так говорит, она не может противиться. Она отведёт. Но у неё появилось условие:

— Тогда возьмите меня с собой до конца. Хочу убедиться.

Крыло Аиста скривил губы в новой усмешке:

— Мы тебе показали хорька — и достаточно. Девчонка испортит охоту.

Неожиданно за неё заступается брат. Впервой!

— Мы же тоже ещё не охотники. Нет большой разницы между нами...

Смело сказал. Наверное, если бы Крылу Аиста не нужны были сети, не спустил бы он таких слов. Но самому плести, видать, нет желания. Смолчал, только глазами сверкнул, как медведь, поднятый с лёжки. С лёжки своих неправильных мнений. Девчонки не хуже мальчишек. Ничуть. Иначе зачем он зарится на её груди? Она же не лезет ему в штаны... Значит, не могут они без девчонок. А хорохорятся...

Они идут к Серому валуну. Маковый Лепесток надеется, что Лесная Поляна и Жёлтый Мотылёк ей простят. Она ведь им потом всё подробно расскажет про охоту с хорьком. А плетёнки из ивовой коры и ивовых прутьев положит на место. Если кролики их не порвут своими острыми зубами.

Плетёнок достаточно. И хотя Крыло Аиста презрительно морщится — а что ему ещё делать?.. Надо же показать, какой он серьёзный. Ведь он старше всех и готовится к посвящению, а они как будто бы дети. Хотя она родилась с ним в одно лето. Плетёнки из ивовой коры мягкие и гибкие, их столько, сколько пальцев на руке и ещё локоть с плечом. Разве не хватит?..

— Чем ты недоволен? Хорошие сети. Не нравятся, так попробуй сам сделать лучше. Или проси у Сазанов. У девчонок из рода Сазана, если ты их найдёшь, и если они захотят с тобой говорить, — Маковый Лепесток явно обижена. Почему этот мальчишечий вождь всё время хмурится, корчит какие-то рожи на своём сжатом лице. Сжатом тисками гордости и пустого бахвальства. Ведь хорошие сети!..

— Они пропахли вашим запахом. У кроликов отменный нюх.

— Ах тебе не нравится наш запах? Да твой собственный немытый запах перебьёт даже вонь хорька! И что же ты вертишься около нас, как голодный слепень? — Маковый Лепесток негодует и готова наброситься с кулаками. Она согласилась, она им показала — почему он ещё воображает?..

— Я-то, может, и не имею ничего против твоего запаха. А вот насчёт кроликов не уверен.

— Сначала сам окунись в реку. Смердит как от помойной ямы!

Если бы не брат, Крыло Аиста — точно — ударил бы её. Но брат вдруг стал перед ней ненароком, и долговязый осёкся. Опустил уже поднятый кулак. И сплюнул в траву. А потом буркнул: "Идём!"

Кроличья поляна пуста. Летают шмели над низкой травой, стрекочут кузнечики. Значит, кролики вправду спят до темноты, раз кузнечики их не боятся. Хотя кузнечики глупые. Маковый Лепесток помнит, как они с подружками громко хлопали в ладоши, а кузнечики собирались на этот шум, посмотреть. А они собирали их и поджаривали. Вкусно наелись. Даже сейчас слюнки текут при воспоминании.

Рябой Конёк наломал прутьев и заостряет кремневой пластинкой концы. Их воткнут как колышки, чтоб удержать сети. В других местах придавят камнями. Около каждой норы нужно установить сеть. Но плетёнок хватило. Даже остались две лишних. Если только мальчишки не пропустили какой-нибудь скрытый отнорок.

Кажется, всё готово. Мальчишки разобрали дротики, хотя это на самом деле просто заострённые колья, острия которых обожжены на огне. Мальчишкам нравится называть их по-взрослому, дротиками. Пускай называют, — думает Маковый Лепесток, — для кролика и такое оружие смертоносно. Особенно когда он запутается в девчоночьих сетях.

Хорёк не хочет лезть в нору. Пугливо озирается. Принюхивается. Брат попытался его подтолкнуть — и поспешно отдёрнул руку, опасаясь укуса. Крыло Аиста подскакивает на подмогу:

— Так он у тебя удерёт. Подталкивай дротиком... Давай, не бойся! (это уже хорьку) Там не злобные горностаи живут. Только кролики.

Хорёк, наконец, послушался. Нехотя полез в нору. На его голове Маковый Лепесток заметила рубец с запёкшейся кровью. Должно быть, от камня Лапы Лисицы. Получается, зверёк ранен. Ему не до охоты. И зачем только брат связался с этим Крылом Аиста... Накличет беду.

Крыло Аиста кличет другое: "По местам. Давай, разошлись! И не мешкать". На все норы людей не хватает. Мальчишкам придётся носиться от одной дыры до другой. Если, конечно, кролики побегут. Крыло Аиста приложил ухо к земле и радостно подтверждает: "Затопали!"

Первый кролик стремительно вырвался из-под земли и опрокинул плетёнку из ивовых прутьев. Но всё же запутался задней лапой, заверещал, глаза словно косточки слив. Рябой Конёк вонзил в него кол, называемый дротиком — зверёк протяжно запищал, задрыгал ногами и сник. Запахло кровью. Вот ещё один выскочил из другой дырки и сразу же угодил под копьё Крыла Аиста, даже закричать не успел. Ловко управился мальчишечий вождь. А вот и брат Макового Лепестка кинулся к ближней дыре, оттуда тоже послышался писк. Забилась грубая сетка рядом с Маковым Лепестком, Крыло Аиста быстро поспел и, проткнув кролика точным ударом, гордо взглянул на неё:

— Вот как надо охотиться!

— Хвастун, — улыбнулась она. Хотя он и прав, охота успешная, только кролик Лапы Лисицы сумел улизнуть, а её брат уже пронзил второго. Не отстаёт от вождя.

Маковый Лепесток вдруг опять оглянулась. Что-то не так. Будто ёкнуло сердце. Будто сзади кто-то крадётся. Напугал её этот Угрюмый Носорог. Чересчур напугал. Сколько ещё будет помнить? Сама на себя уже злится. Надо следить за охотой.

Одну нору они всё-таки проглядели. Не подумали, что подземные ходы могут тянуться до самого края поляны. И теперь сразу несколько короткоухих опрометью бросились в кусты. И тотчас всё стихло, только кролик Рябого Конька, казавшийся мёртвым, вдруг опять запищал и пополз обратно в нору. Мальчишка еле успел его ухватить за пушистую блямбу хвоста. Поднял вверх и разругал:

— Вот ты какой неугомонный! Разве не понял ещё своей доли? Твоя жизнь уже в наших руках.

Самонадеянные слова. Мальчишки и есть мальчишки. Маковый Лепесток хочет высмотреть, в какую из дыр вылез хорёк, но того нигде не видать. Остался в глубине нор. Или выскочил через незамеченное отверстие, как и многие кролики. Маковый Лепесток отрывает глаза от земли — и её сердце едва не выпрыгивает через распахнутый рот. Огромная львица, пригибаясь к земле, стелется жёлтой тенью над низкой травой. Глаза цвета застывшей смолы, две переспелые ягодины в чёрной оправе, уши прижаты назад, ноздри вытянуты на добычу... не на кроликов — на добычу. Маковый Лепесток видит живую львицу впервые так близко, у неё перехватило дыхание, и она позабыла, кто она здесь и зачем. Только жёлтая тень и существует теперь для неё, от которой не оторваться застывшим зрачкам — как мыши не оторваться от ползущей змеи, пока та не проглотит окаменелую мышь. Рядом с нею громко кричат, она слышит слова — из её груди вырывается воздух и уносит оцепенение.

— Быстро! Становимся в ряд. За мною все вместе кидаем и разбегаемся!

Слова Крыла Аиста стелются так же, как львица. У Макового Лепестка нет оружия, и она нагибается, чтобы выдрать пучок травы вместе с землёй у корней. Этот пучок она тоже швырнёт львице в глаза, когда той останется последний прыжок, когда Крыло Аиста крикнет. И потом она побежит.

Но вдруг она слышит другое. Слова её брата: "Никуда не бежим! Как камни стоим!" Маковый Лепесток смотрит львице в глаза, как та приближается. Рядом с ней Крыло Аиста, сжался от страха, она чувствует, как тот трусит, львица глядит как раз на него. Нельзя трусить, нельзя показывать страх. Только презрение. Только презрение. И даже угроза. "Не смей! — быстро шепчет Маковый Лепесток. — Мой отец отомстит, одного солнца не увидишь после нас!"

Мальчишки отвели руки с кольями, изготовились к броскам. Ещё три прыжка, ещё два... львица вдруг оторвала глаза от намеченной жертвы, встретилась взглядом с Маковым Лепестком, глянула в сторону — и тут же свернула, даже не рявкнув. Только брызги чёрной земли из-под лап прямо в лицо... Маковый Лепесток очумело садится на землю, не выпуская из сжатой ладони пучка травы. Кажется, ей стало страшно. Только теперь задрожали коленки, боязненный ком затвердел в животе. У неё есть причина бояться. Её старший брат погиб весной в когтях льва. Не этот, что с нею...

— Крыло Аиста правильно рассчитал. Она испугалась. Пусть знает! — бахвалится пришедший в себя детский вождь. Маковый Лепесток не слышит его. Ведь он врёт. Он стал с ними в ряд, а её старший брат вышел вперёд и воткнул дротик прямо в огненный глаз гриваґстому льву. Лев сломал её брату хребет, но и сам после этого долго не протянул. На одноглазого даже не стали устраивать облавы, чтобы добить. Её брат сумел постоять за себя. И за остальных. А Крыло Аиста просто бахвал по сравнению с ним, со старшим братом. И даже со средним его не сравнить. Так и не метнул свой "дротик". Просто бахвал. Она его презирает.

— Лев очень силён. Старики говорят, что если не будет настоящего оружия, тогда против льва нужно столько людей, сколько пальцев на обеих руках и ногах. Хорошо, что мы не испугались. Не побежали!

Бахвал. "Не побежали", — а сам же сначала хотел бежать. Когда львица свернула, подставила бок. Можно было вонзить свои палки. Это был ведь не лев, только львица. Хотя львица и лучший охотник, чем лев, но зато лев намного сильнее. Намного. Это знает любой. Даже малыш, не встающий с коленок.

Маковому Лепестку не нужны жареные кролики. Она не хочет рассиживать возле костра и выслушивать нескончаемые похвальбы неумытого Крыла Аиста. Свою долю добычи она забирает с собой. И просит брата:

— Давай поскорее отнесём сети на место и спрячем. Вдруг Лесная Поляна решит проследить.

Солнце спешит под уклон. Ещё утром мать им сказала, что завтра они отправляются грабить мышей. Собирать орехи на том берегу. Надо заранее подготовиться.

* * *

Львиный Хвост отправился на рыбалку. Один сам. Взял острогу, крючки и ушёл. Ушёл из своего чума. Ушёл от жены.

Он решил уйти далеко, на Кипучий ручей. До Кипучего ручья добираться полдня, если быстро идти, без остановок. Потому назад сегодня Львиный Хвост не вернётся. Останется там. Будет ночью рыбачить. Вернётся завтра. Когда его жена отправится по орехи за реку. Тягостно Львиному Хвосту рядом с женой. Так и тянет уйти. Вот — ушёл.

День хороший, тёплый. Дождя не предвидится. Львиный Хвост глядит в небо, нет ли там каких признаков скорого дождя, но небо спокойное. Значит, завтра женщины отправятся по орехи. И его жена тоже. Не должна передумать.

А в небе клекочет орёл. Степной орёл. Словно что-то хочет сказать. Львиный Хвост остановился и следит за орлом. Коричневые перья, острый клюв, всё как всегда, но... Может, вправду тот хочет сказать. Ему что-то сказать.

Не сказал. Ничего не сказал. Опустился в кусты. Львиный Хвост пошёл дальше, но теперь вспомнил другого Степного Орла. Двуногого. Как тот ходил с коричневым пером в волосах. Как тот говорил: "Смерть нам дарит крылья". Хороший был отец у его Черепахи. Настоящий охотник. Тудин. Львиному Хвосту таким никогда не стать. Никогда. Даже если получит Чёрную Иву...

И опять все думы Львиного Хвоста свернули на проторенную тропинку. Чёрная Ива. Конечно же, Чёрная Ива... Если бы... Если б тот мамонт, если бы он... если бы... что бы было... Львиный Хвост пытается представить, что бы было, если бы Чёрная Ива осталась вдовой — не получается представить. Чёрная Ива с обрезанными волосами, конечно же, будет такой же красивой, но вот какой? Он даже глаза закрыл, хочет увидеть, какой она будет — но не увидел. Опять остановился, потряс головой, осмотрелся по сторонам. Тихо кругом. Вроде бы тихо. Кусты, трава, две берёзы на взгорке и... волк... Волк всё же за ним наблюдает, за странным охотником. И орёл тоже обратно взлетел. Смеются, небось, над непутёвым. Нахмурился Львиный Хвост и дальше пошёл.

Теперь он вновь думает про Степного Орла. Хороший был охотник. Настоящий. Правильно жил. А они... они все уже не такие, не только Львиный Хвост, но и другие... Режущий Бивень, Сосновый Корень — они как теперь живут? По-другому живут. Не так, как жил Степной Орёл, как жили предки. Не так. Теперь всё по-другому. Только у стариков на лицах улыбки. Эти рассказывают о своей благодатной жизни, а молодые... почему у них хуже? Ведь им хуже. Вот ему, Львиному Хвосту — ему хуже. Ну точно!

Сверху заклекотал орёл, громко заклекотал, словно соглашаясь с мыслями Львиного Хвоста, что тому хуже, или, наоборот, возмущаясь — Львиный Хвост в ответ покачал головой. Увы... Это раньше охотники всё понимали, а вот он... Вместо того, чтобы слушать других, себя только слышит, себя одного. Он уже не поймёт, чего хочет орёл. Клекочет, клекочет. Кому-то клекочет. Ему? Не ему? Как будто ему... А он... Махнул рукой Львиный Хвост. Не понимает. Дальше пошёл. До ручья ещё далеко, но спешить некуда.

Он вдруг поморщился. Громко втянул ноздрями воздух, словно хищник какой, словно хочет принюхаться на добычу — но и вправду принюхивался. К себе самому. Наклонил голову, стал нюхать свою голую грудь. Раз нюхнул, два — и с каждым нюхом лицо его всё больше свирепело. И вдруг Львиный Хвост повернулся и стремительно побежал. Изо всех сил побежал. Будто добычу какую заметил, будто он хищник, будто он гонится.

Но ни за кем он не гнался. К реке побежал. Добежал до берега, на ходу разбросал, что было с собой, также на ходу скинул штаны и стремглав бросился в воду. Нырнул и поплыл. Вода показалась прохладной, но он снова нырнул, глубоко, а когда вынырнул, то повернул назад к берегу. На отмели остановился и стал тереться речным песком. Мылся как будто. Тщательно мылся. И грудь тёр, и спину, где мог дотянуться, руки потом, после и ноги. Долго так тёрся. Наконец, вышел. Присел на берегу, чтоб обсохнуть.

Злость его значительно сошла, и он мог теперь снова спокойно думать. Кажется, всё смыл. Он несколько раз обнюхал свои плечи, и грудь тоже попытался обнюхать, и руки — на этот раз вроде бы ничего не унюхал. Всё смыл. Все проделки его Черепахи.

Львиный Хвост осуждающе покачал головой. Не зря она вчера так ласкалась. Прямо подлизывалась. Сначала намазала медвежьим салом своё лицо — для красоты, чтоб белым было, чтоб Львиный Хвост так подумал, а на самом деле... Львиный Хвост теперь усмехается — на самом деле другое задумала его жена. Стала к нему ластиться. Он её оттолкнул, сказал, что хочет спать, что завтра ему на рыбалку, потому нельзя обниматься с женой. Он её не хотел, он уснул, а она всё приставала, всё гладила, чтоб усыпить его бдительность. А после, когда он уснул, Черепаха достала своё медвежье сало и намазала им мужа. Его, Львиного Хвоста, намазала медвежьим салом!

Львиный Хвост в возмущении поднялся на ноги. Гневно глянул в сторону стойбища, будто мог отсюда увидеть жену — конечно, не мог, но проклятие он всё равно ей мысленно послал. Как могла она на такое решиться, как посмела! Тайно намазать мужа медвежьим салом. Чтоб он перестал думать о Чёрной Иве, чтоб помнил только о своей жене и ни о какой другой женщине. Вспомнила древнее средство. Как раз перед оргиями вспомнила. "Дура!" — потрясает кулаком Львиный Хвост. Дура! И на что она только надеялась?.. Что он ничего не поймёт? Что не заподозрит? Дура!

Однако долго Львиный Хвост ругаться не стал. Незлобивый он человек. Если так положить руку на сердце — может, даже и правильно его Черепаха пыталась сделать. Жена должна держаться за своего мужа. А муж за жену. Так полагается. Так должно быть. Да вот не всегда бывает. Отнюдь не всегда.

Львиный Хвост надел обратно свои штаны, собрал разбросанное и направился дальше. Туда, куда изначально и собирался. На рыбалку.

Кипучий ручей "кипит" только весной, когда тают обильные снега. И ещё осенью тоже "кипит", когда идут на нерест таймени. Сейчас воды в нём немного, течение слабое, всё дно просматривается, как на ладони, среди камней там и сям снуют рыбы, всякие разные. Львиный Хвост, кажется, хочет добыть форель, высматривает с высокого берега, да вроде как не заметил ничего подходящего. Спустился к воде и побрёл вверх по течению.

Ещё светло. Ему некуда торопиться. Он решил поохотиться на форель ночью, с острогой и факелом, а покуда надо всего лишь найти хорошее место, удобное и спокойное. Львиный Хвост взбирается обратно на высокий берег и почти сразу замечает нечто интересное.

На другой стороне берег не столь крутой, песчаное ложе ручья там шире и после недавнего дождя образовалась небольшая отдельная протока. Если рыба наведается в ту протоку — охотник не останется без добычи.

Львиный Хвост переходит ручей. На середине глубина почти по пояс, ему это не совсем нравится, но не отступать же назад. Выйдя на берег, он хочет сразу поискать дров для костра — и вдруг замечает форелей. Одна, две, три больших радужных рыбины греются на вечернем солнышке в той самой протоке, где Львиный Хвост и собирался их подстеречь. Однако рыбы уже заранее сами подстерегают его — и это как-то неинтересно. Львиный Хвост застыл на месте и долго не может принять решение. Трёх форелей ему хватит с лихвой, но так сразу — что ему тогда делать дальше? Идти назад в стойбище? Но ведь он собирался поохотиться ночью, с факелом. Львиный Хвост замечает груду камней. Осторожно ступая, чтоб не спугнуть рыбу, он набирает полные руки камней и тихонечко перегораживает мелкую протоку в устье, где она втекает обратно в ручей. Но теперь ему нужно пройти выше по течению, туда, где протока вытекает, чтобы перегородить и там. Львиный Хвост обходит протоку подальше, с полуночной стороны, чтобы его раскосая тень не упала на воду, по пути он подбирает ещё камней. Рыбины не шелохнутся. Как будто дремлют. Разморило их в тёплой воде. Львиный Хвост перегораживает протоку камнями и в истоке. Теперь все три рыбины у него в западне, им некуда деться. Охотник доволен своей затеей, хорошо он распорядился с рыбой, но пусть они пока ни о чём не ведают, беззаботные, пускай наслаждаются солнышком, он подберёт их на обратном пути или, может быть, даже выпустит, потому что так просто охотиться ему неинтересно, он лучше попробует порыбачить.

Львиный Хвост отходит подальше от своей запруды и находит хорошее местечко для рыбалки. Здесь растут ивы, можно сесть и закинуть удочку.

Удочку сделать недолго. Достаточно срезать длинный ивовый прут. Тонкую жилу с привязанным крючком Львиный Хвост захватил с собой, теперь остаётся привязать жилу к пруту да ещё поймать кузнечика для наживки — и удочка готова. Можно забрасывать.

Львиный Хвост забросил удочку, и опять вернулись привычные думы. Всё те же думы. Ведь ему хорошо? — хочет понять Львиный Хвост, ведь ничего нет плохого: вот он сидит, наслаждается вечерней тишиной, но... почему нет покоя?.. почему глаза бегают туда-сюда, а ничего толком не видят?.. почему душа его бегает?.. Почему опять он не здесь, а где-то совсем в другом месте, но где? Где? — хочет понять Львиный Хвост, а его удочка дёргается, сильно дёргается, будто хочет ему подсказать, будто пытается надоумить. Так где же он? Где?

Львиный Хвост вспоминает-таки и про удочку. Большая форель сидит на крючке. Не хочет сдаваться. Не хочет. Но что она может сделать против охотника? Быстро вытащил рыбину Львиный Хвост, снял с крючка, оглушил и, не долго думая, сразу стал поедать. Съел сырою всю, только голову выбросил да внутренности закопал. Наелся. Сытная рыбина. Сразу спать захотелось. Львиный Хвост положил руку под голову и прилёг. Костёр ему надо бы на ночь развести. Надо бы, да не хочется. Просто смотрит Львиный Хвост, как садится за лес раскраснелое солнце, смотрит и думает: что же не так у него? Что не так? Вроде всё есть. Мамоны до весны хватит, три форели в запруде остались, чум, жена, сын — казалось бы, живи и радуйся, Львиный Хвост. Живи и радуйся! Смотри, как заходит солнце. И как утром снова встаёт, величавое. Смотри, как шествуют по степи всякие звери и как растут разные травы. Слушай, как поют птицы, как шумит ветер, как плещет ручей — слушай и наслаждайся. Чего не хватает? Чего?.. Львиный Хвост, конечно же, знает, чего... Чёрной Ивы ему не хватает. Якобы Чёрной Ивы... Львиный Хвост приподнялся на локте, потом повернулся на другой бок, от заходящего солнца, чтоб не слепило глаза, чтоб не мешало ему вспоминать, Чёрную Иву вспоминать... Чёрную Иву.

Львиный Хвост видит теперь Чёрного Мамонта, того самого, который ушёл, но он видит его раньше, на прошлых оргиях, солнце назад, высокого, стройного, черноволосого. Чёрный Мамонт ищет Чёрную Иву, а он ищет тоже, но он... он не так решительно ищет, он лишь идёт по пятам Чёрного Мамонта, он только второй, он мог бы быть первым, но он только второй... он стесняется, он не может решиться, а вот Чёрный Мамонт решился, сразу решился, опередил, тащит её, они оба смеются. Он видит, как оба смеются, они не стесняются, это священное действо, они дарят степи плодородие, а он — вот он стесняется, за них даже стесняется, а ещё он видит мельком Режущего Бивня, как тот сжал кулаки, как тот морщится, ему жалко Режущего Бивня. И жалко себя. Себя тоже жалко. Он не решился тогда, не смог, как Чёрный Мамонт. И позже тоже не смог, когда мамонт уже был другой, четвероногий, и Режущий Бивень одеревенел на месте без копья, Режущий Бивень смирился, а он... он опять пожалел, он поднял копьё и метнул. Чёрная Ива не стала вдовой, а он... он не покрыл себя позором. Не покрыл.

Стемнело. Звёзды уже появились, а Львиный Хвост всё лежит на земле. Забыл про костёр, про острогу, про факел. Хочет понять. Что-то хочет понять. Что-то такое, чего не хватает. Ему не хватает... Всем не хватает. Вот он думает, он уверен, что ему не хватает Чёрной Ивы, что с ней было бы всё по-другому, совсем не так, как с холодной Черепахой, по-другому... но... Но у его друга Режущего Бивня есть ведь Чёрная Ива — чего же тогда не хватает его другу, Режущему Бивню? Почему так часто озабочено его лицо, почему тот так часто зол и хмур, почему не наслаждается своим счастьем с Чёрной Ивой, почему? Как будто ищет чего-то Режущий Бивень, всегда что-то ищет, но что?.. Или кого? Может быть, его Черепаху? Львиный Хвост готов рассмеяться, но ему не до смеха. Где-то в самой глубине души он понимает, что и Режущему Бивню так же само не по себе, как и ему. Он это чувствует. И Сосновому Корню тоже не по себе... Но тогда кому? Кому по себе? — хочет знать Львиный Хвост. Кому? Степному Орлу? Этот обрёл свои крылья, наверное, как и Чёрный Мамонт, но из тех, кто ещё не обрёл, из молодых охотников кому "по себе"? Кому же?

Бесплодные думы. Полночи прошло. Львиный Хвост вдруг вспомнил о своей затее, поднялся. Есть у него с собою сер-камень, кресало, и трут тоже есть, вот только дров он не набрал никаких, не успел. А сейчас, в темноте, где найдёт он подходящий тополь, где найдёт ясень? Подумал Львиный Хвост, подумал — и махнул рукой на всё. Устроился на холодной земле, только сумку под голову подложил, и попытался уснуть. Немного покорчился — да и уснул.

А приснилась ему рысь. Обычная рысь, зоркоглазая, уши с кисточками. Рысь как будто его благодарит, а он — он вроде как не понимает. Вроде как даже злится немного, рукой на рысь машет. А та... та вдруг сменилась в лице и стала Степным Орлом. Тем самым. Тудином.

— Мы отдадим тебе Чёрную Иву, — говорит вдруг Степной Орёл, — Надо сразу бежать. Останови женщин! Чёрная Ива будет твоей.

Странные слова. Но ещё страннее ответ. Намного страннее:

— Нет, не хочу! — кричит Львиный Хвост. Не хочет он Чёрную Иву, Степной Орёл должен знать, что не хочет, потому что такой же, такой же самый, но... но проснулся уже Львиный Хвост. От изумления проснулся. Чёрную Иву не хочет! В самом деле, не хочет?

Ещё не рассвело. Тишина вокруг почти мёртвая, удивительный покой, равновесие. Львиный Хвост даже боится вдохнуть, чтобы только не поколебать такой величественной тишины. Что-то новое наблюдает он в этом мире, что-то новое чувствует, что-то такое... безмолвное. Но нужно дышать, нужно жить — и он делает вдох. Тишина порушена звуком громкого вдоха, а вместе с этим возвращаются мысли. Привычные мысли. Но немножко другие. Привычно-другие. Ведь он не хочет Чёрную Иву. Он — вправду — не хочет. Он сам так сказал, настоящий. Тогда чего же он хочет? Чего? Ничего. Хочет просто чего-то хотеть. Хочет хотеть. Чего-то придумать себе и хотеть. Придуманного хотеть. Не настоящего. Как так может быть? — удивляется Львиный Хвост. Как будто вовсе и не он этого хочет. Как будто кто-то другой за него. Тогда кто же?.. Но — точно — не он. Ведь он, настоящий, он чётко сказал: не хочу! Ответил Степному Орлу, тому, кто уже с крыльями.

Холодное утро. Замёрз он. Солнце ещё не взошло, только первые робкие всполохи выкатываются на восходе, и тишина всё ещё такая пронзительная, что Львиному Хвосту даже страшно пошевелиться. Вдруг вспугнёт тишину. Вдруг вспугнёт.

Но вдали, на восходе, заревел лев — и тишины больше нет. Откликнулись птицы, завыла гиена, замычал бык, заржали лошади. Все сразу вдруг подали голоса, как по команде.

Поднялся Львиный Хвост, отряхнулся. Пора ему идти назад. К полудню вернётся в стойбище. Принесёт в чум три форели, а после... После где-нибудь уединится и снова станет думать. О чём-то таком думать. О новом. О том, кто это думает вместо него. Кто такой думает? Кто?

Львиный Хвост подходит к запруде и не верит своим глазам. Рыбы ушли. Все три рыбины исчезли.

Но длинный красный луч света упал на песок. Солнце подсказывает незадачливому охотнику. Он глядит туда, где прошёлся луч света, и видит дорожку следов.

Рысь пришла за добычей, покуда он спал. Рысь забрала всех рыбин. Всех трёх. Одну за другой утащила, три раза ходила.

Львиный Хвост задумчиво озирается. Рысь ему снилась. Сон не соврал. И он сам не соврал тоже. Степному Орлу — не соврал! Там он говорил настоящий.

Чего же хочет он, настоящий? Как будто бы ничего. Ничего он не хочет. По следам рыси прошёлся, нашёл рыбий хвост, нашёл кости. Посмотрел, развернулся и направился в стойбище.

* * *

Ещё до рассвета Чёрная Ива с другими женщинами и детьми отправилась в лес. Они переплывут на плотах реку, на том берегу много орешников, желтогорлые мыши, должно быть, уже собрали самые лучшие орехи в своих кладовых, женщины будут искать эти подземные склады и отбирать у мышей их запасы. Ну и сами тоже будут собирать то, что недобрали мыши, белки и медведи.

Дождь до вечера не польёт, хотя небо серее, чем волчья шкура. Но ветер пока ещё тёплый. Таймени придут с другим ветром. Хотя для Режущего Бивня лучше, если бы совсем не пришли.

Режущий Бивень разобрал крышу навеса над сложенным на мелких камушках мясом. Пускай до вечера обдувается ветром и получше вялится. А он займётся новой острогой.

Хороший наконечник для гарпуна сделать не так-то быстро. Сначала нужно надпилить бивень и отломить кусок нужной длины. Затем каменным резцом глубоко прорезается контур будущей заготовки, и заготовка выламывается. После чего в ней вырезаются загнутые назад шипы в виде ёлочки. Кроме наконечника гарпуна нужны ещё два отдельных зубца, которые не позволят пронзённой рыбе сорваться.

Режущий Бивень хороший мастер. Работа спорится в его руках. Но у него нет материала для надёжного древка. Хорошие тисовые деревья растут на том берегу, туда отправился Крепкий Дуб. Крепкий Дуб привезёт пригодную ветку или молодой ствол и для остроги Режущего Бивня. Режущий Бивень в ответ сделает наконечники для остроги Крепкого Дуба.

У Режущего Бивня хорошее настроение. Как-то он даже разнежился. Наконец-то не надо охранять в своих мыслях Чёрную Иву, наконец-то можно немного отдохнуть, ведь за орехами отправились одни только женщины, мужчин с ними нет. Потому можно не думать, как она там и кто на неё сейчас глядит. Никто не глядит. Только дети и женщины. И Режущий Бивень может отдохнуть от своих дурацких подозрений, в которых уже совсем запутался. И ничего не понимает. Просто... Просто, он любит Чёрную Иву — и всё! И никому её не отдаст. Никому!

Пасмурный день перевалил уже свою середину, когда вернулся Крепкий Дуб. Режущий Бивень доволен привезенным для его древка молодым тисовым стволом. Крепкого Дуба радуют наконечники. Он подсаживается к костру, угощается мясом. Не спеша пожёвывая, Крепкий Дуб рассказывает, как искал нужные деревца, как рубил. И ещё говорит одну странную вещь: кто-то распугал всю дичь на том берегу. Там зловеще тихо.

Режущий Бивень, конечно же, сомневается:

— Кто мог её распугать, Крепкий Дуб? Там ведь никто не охотится. Женщины утром, наверное, распугали.

Но он не очень уверен в правоте своих предположений. Крепкий Дуб вторит его сомнениям:

— Какая дичь испугается женщин? Желтогорлые мыши? Женщины уплыли вниз по реке, далеко от меня. Птицы не пели обычных песен. Не просили у осени ещё солнышка.

Кто мог напугать даже птиц, Режущий Бивень не в силах предугадать. Он глянул на серое небо — может быть, надвигается буря, от которой загодя прячутся птицы... Нет, непохоже на бурю, усталое хмурое небо, у которого, кажется, вовсе нет сил, чтоб буянить. Но тогда он не понимает. Ничего не понимает. Скоро вернётся Чёрная Ива, что-нибудь новое расскажет она, тогда и прояснится.

Зоркий Ястреб, молодой охотник, подходит к костру. У него дело. Он хочет новую татуировку, ведь скоро большие праздники, на которых всем нравится покрасоваться. Он приготовил угли.

Режущий Бивень берёт самый острый резец и идёт с Зорким Ястребом к далёкому костерку на краю лагеря.

В костре достаточно углей. Режущий Бивень выкатывает их палочкой на плоский камень, затем крошит другим камнем. Потом усаживается напротив Зоркого Ястреба, подставившего плечо, и делает аккуратные надрезы. Зоркий Ястреб хочет иметь на плече голову своего тёзки. Режущий Бивень чертит изогнутый клюв, отверстие ноздри, большой круглый глаз с круглым зрачком внутри, контуры перьев на голове и на шее, покатую линию головы. Надрезы глубокие, до крови, но Зоркий Ястреб не дрогнет. Мастер втирает в надрезы тёплый угольный порошок, кровь в ранках быстро свёртывается.

Совсем стемнело, хотя для ночи ещё не время. Начал накрапывать дождик. Костёр зашипел, но у Режущего Бивня уже всё готово. Зоркий Ястреб его благодарит, желает удачи.

Дождь усиливается. Но это и к лучшему. Дождь заставит женщин поскорее вернуться, не медлить. Чёрная Ива опять будет с мужем. Ему ведь уже скучно без неё, совсем скучно. И грустно. Что-то не так без неё. Совсем не так. По-другому. Один только дождь без неё. И он уже даже волнуется. Там нет мужчин, там никто не зарится на его жену, но там могут быть медведи. Медведи любят орехи. Наверное, ни один медведь не станет связываться с такой толпой женщин, но если вдруг кто отделится? Если вдруг какая женщина отделится и столкнётся с медведем? Или с медведицей при медвежатах?.. Волнуется Режущий Бивень. Холодные капли стучат по непокрытой голове, словно хотят прорваться внутрь и что-то там прополоскать, очистить мысли. Разбитые струи мельтешат перед глазами — и мир кажется странным, мир будто в ознобе. Дрожит всеми листиками одинокое деревце ивы, вставшее на пути, хочет стряхнуть свою намокшую одежду, дрожит трава под ногами, покачивается земля, дрожит иссеченный воздух. Вдали грянул гром, потом ещё раз. И снова. Режущий Бивень идёт к своему пустому жилищу, продирается сквозь навязчивую дрожь, так внезапно нахлынувшую отовсюду, под босыми ногами бегут ручейки дождевой воды и прячутся в сырой траве. Очень много воды, и если Чёрная Ива уже вернулась, он попросит её сварить супа, горячего мясного супа с приправами, она ведь наверняка привезёт каких-нибудь наваристых приправ, у него уже слюнки текут заранее.

Он думает о ней. Конечно, только о ней. Какая она красивая. Какая... Лучше любой оленухи, лучше львицы для льва... лучше любой. Он не может сказать, какая, даже себе. Его мысли немеют... Нет, он не может сказать, какая она... разве скажет птица, какой ветер, поднимающий в небо... разве скажет рыба, какая вода, которою дышишь... не скажет... не могут. Они просто не могут без этого. И он тоже не может. Не может. Не может.

Его глаза закрыты. Но он видит её. Вот она говорит, задумчиво сдвинула тонкие брови, и говорит:

— Знаешь, когда-нибудь люди будут жить по-другому... Я видела сон. Рожь росла прямо возле нашего чума, одна только рожь, я её собирала. Я даже пела от радости — он зачарован её нежным голосом, не слышит слов. Из её уст и сейчас льётся пение, сладкое пение... Когда-нибудь. Когда-нибудь он будет старым. И она тоже. У них будет много детей, смеющихся, радостных, сильных, здоровых. И он всем им расскажет, радостным детям, какая она... какою была... какая сейчас... Когда-нибудь...

Чум пустой. Даже дождь не заходит внутрь. Его ручейки старательно обегают входное отверстие, которое Режущий Бивень позабыл прикрыть, уходя.

Сейчас полностью стемнеет. Ни зги не видать. Режущий Бивень уже сообразил, что эту ночь ему предстоит провести в одиночестве. И, конечно, без супа.

* * *

Шаман Еохор решился на крайний поступок. Поутру, ещё до рассвета, тихонько покинул своё жилище и отправился в степь. Большая Бобриха, конечно, услышала, как он уходил, и могла подсмотреть, потому поначалу шаман пошёл не в ту сторону, куда собирался, а направился к реке, будто бы хотел сопроводить женщин в лес по орехи. Но женщинам попадаться на глаза он тоже не собирался и вскоре свернул к полудню, быстро пересёк приречные кусты и вышел в открытую степь.

Как раз светало. Еохор остановился у крайних кустов и внимательно оглядел степные просторы. Никаких людей в степи не было, на охоту никто не отправлялся — зачем, когда столько мамоны запасено, да ещё вот-вот таймени придут. "Хорошо, видать, людям", — усмехнулся шаман. Почему же ему тогда плохо? Пошто не угомонится? Всё ищет, расследует — что ему нужно? Но сомнения не долго одолевали шамана. Выбрав направление, он твёрдым шагом направился в степь.

Серое небо понемногу светлело, но солнца не обещало. Дождя тоже до вечера не обещало, ни то ни сё, и шаман опять усмехнулся. Почему-то он в таком небе нашёл сходство со своими делами. Так же само: ни то ни сё. Ни солнца, ни дождя. Вроде всё хорошо, а если копнуть... Никак ему не разузнать про загадочный камень. И с людьми тоже не то происходит. Совсем не хотят ему помогать. Глядят как на врага. Вот хотя бы последний случай с молодой женщиной. Прогневала духов, очень серьёзно прогневала и, пожалуй, умрёт. Он мог бы ей помочь, но для этого нужно сначала отыскать причину гнева, нужно камлать при женщине, чтоб это выяснить, но её муж даже не хочет слышать про такое. Наверное, знает сам, в чём она провинилась, но не подскажет. Наверное, что-нибудь осквернили в нечистые дни... А сознаться перед шаманом никак не согласится. Гордыня людей обуяла, гордыня. Сами всё, сами... Не верят, что шаман может помочь. А кто же ещё им поможет?.. Только шаман и поможет, но только ему нужно знать правду. Всю правду. А иначе где искать и у кого просить?..

Еохор заметил вдали табун лошадей. Как-то понуро бредут, вот и эти понурые — шаман даже остановился от недоумения. Наверное, сам он понурый, оттого и глядит на весь мир понурыми глазами. Просветлить надо взгляд, силы ему не хватает, много не хватает. Потому он и вышел в степь. Потому и идёт туда, куда — даже подумать страшно, куда.

Еохор ускорил шаги. Теперь ему вспомнилось вчерашнее камлание. С того ведь и начался сегодняшний поход. Хотел расспросить о загадочном камне, но никто не явился. Тогда он принял шаманское зелье, чтоб легче было дозваться до духов, но опять никто не являлся. Потом один всё же пришёл, но стал рассказывать про другое. Сказал, что женщина пыталась украсть шаманскую силу, теперь шаман должен восполнить утрату. Он сильно разгневался. Он даже закричал: "Так пусть поскорее умрёт эта женщина!" — и тогда... Тогда его стала трясти Большая Бобриха. Зачем он желал её смерти?.. Он и сам не знает, зачем. Тогда желал, а сейчас не желает. Они столько вместе, так долго, он ведь привык. Конечно, Большая Бобриха и пилит его, и режет, и рубит,.. но он привык и зла ей совсем не желает. Но та уж ему не спустит теперь. При ней он больше не покамлает. А как без неё, как её выгнать? Только уйти самому. Вот он и ушёл.

Еохор остановился. Без солнца он не может так точно определить направление, хотя и при солнце... ведь он никогда не видел этот чапыжник, только слышал несколько раз и... просто всегда это место все обходили, загодя делали крюк, а он, он ведь не ходит в степь на охоту, сколько зим уж не ходит, не счесть, и как ему теперь вспомнить? Хоть прямо тут принимай своё зелье и проси помощи духов. Но это на крайний случай. А сейчас должна быть другая подсказка. Кто-нибудь выручит шамана, кто-нибудь... "Эй, где вы все?!" — хочет крикнуть Еохор, но не кричит. Потому что не надо уже. Заметил орла. Внимательно проследил за полётом и пошёл дальше. Орёл указал направление. Птица Силы. Никогда не обманет.

Между тем уже близился полдень. Шаман ушёл так далеко, что теперь своё стойбище, наверное, не увидел бы и с самого высокого дерева. Но деревьев здесь не было вовсе. Только хмурые травы да кустики. Ещё овраги, взгорки, ложбины — Еохор не чувствовал усталости, шагал и шагал. Голода тоже не чувствовал, хотя не ел ещё со вчерашнего. И хорошо, что не ел. Силу не ищут с набитым желудком.

Места пошли совсем незнакомые. Еохор взобрался на взгорок и сразу понял, куда идти дальше. С одной стороны шло стадо ослов, с другой стороны паслись сайгаки, в третьей чесались рогами два носорога — все эти стороны отпадали. Оставалась последняя. Та, в которой никто не пасся, не шёл, не чесался. Туда и направил теперь свои стопы шаман.

Идти стало труднее. Здесь даже травы росли не повсюду, всё чаще под ноги попадался голый песок. "Гиблое место", — подумал шаман. Понятно, почему здесь никто не пасётся. Что им тут делать? Ни птиц не слыхать, ни кузнечиков, ни другой какой живности. Никого. Но где же чапыжник? Еохор спустился в очередную низину, потом стал взбираться на очередной косогор и вдруг изумлённо замер. На песке отпечатался львиный след и даже, явно, не один. Следы шли поперёк его пути, не взбирались на косогор, а обходили. Очень это было странно, львы в таком месте, гуськом бродящие по косогорам. "Неужто охрана?" — удивился Еохор, но от своего намерения всё равно не отказался. Поглядел вдоль косогора, куда уходили следы, никого не увидел и стал взбираться дальше. Но как только взобрался, заметил и львов. Их было трое. Три короткогривых молодых самца. Они успели обойти взгорок и теперь снизу все трое глядели на шамана.

Еохор почувствовал себя неуютно. В животе образовался какой-то комок, как будто от страха ему могло скрутить живот. У него с собой не было даже палки, а молодые неопытные львы самые глупые и непредсказуемые. От таких всего можно ожидать. Если у шамана и вправду недостаточно силы, львы могут напасть. И втроём, конечно, его одолеют. Любой из них одолеет.

Однако назад ходу не было. Стоило только попятиться, хоть чуточку выказать слабость, и — прощай, Большая Бобриха. Еохор вдруг улыбнулся, вспомнив о жене, и решительно зашагал вперёд. Вниз, в ложбину, под оценивающими взглядами молодых львов. Но шамана они как будто больше не интересовали. Его сила при нём, а раз так, кто посмеет ему помешать. Нет такого глупца, не найдётся. Он шёл, а львы глядели сбоку, но даже не шевелились. Он видел их боковым зрением, но не слышал. Будто они и не дышали от изумления. Только песок осыпался под ногами шамана. Вот он спустился в ложбину, прошёл по траве, потом снова начал взбираться на взгорок, ни разу не оглянувшись. Взобрался на взгорок и... наконец-то увидел чапыжник, сразу же распознал. Следующая низина вся поросла мелкими кустиками и кривыми, как бы измождёнными сосенками. Когда-то здесь бушевал большой пожар, кое-где его следы виднелись и до сих пор в виде чёрных прогалин выжженной земли. Шаман быстро окинул взглядом весь чапыжник и стал спускаться. Оставалось самое последнее. Найти могилу.

День уже клонился к вечеру, Еохор чувствовал усталость, у него даже как будто кружилась голова и отяжелели ноги. Он бродил среди кривых сосенок, продирался сквозь цепкие кустики, но ничего не находил. Он уже начал думать, что, может, это не тот чапыжник, что где-то есть ещё один, только — увы — тот, другой, ему уже не найти, придётся вернуться ни с чем — и вдруг он увидел на выжженной прогалине гиену. Испугался шаман. Откуда взялась здесь гиена, что делает? Наверное, не туда он забрёл, не то это место, не должно здесь быть гиены, но... Еохора вдруг осенило, и он тут же громко выкрикнул:

— Нигрен, Глотающий Кость!

Шаман не просто так кричал запретное имя. Он при этом следил за гиеной, как она воспримет. Гиена вздрогнула от крика и бросила мимолётный взгляд влево, будто оттуда и впрямь мог выйти прежний шаман, но, поскольку никто не выходил, зверина снова уставилась на настоящего шамана, однако Еохор успел заметить, что ему нужно, и резко свернул от себя вправо — туда, куда первым делом глянула гиена. "Не бойся, пятнашка не виновата, шаман просто её перехитрил", — промолвил Еохор себе под нос, не сомневаясь, что гиена всё равно услышит. Пускай успокоится. Но он уже и забыл про неё. Он, наконец, увидел искомое.

Помост ещё каким-то чудом держался. В высоту он оказался выше шаманского роста, Еохор должен был как-то туда взобраться. Он взялся за одну из четырёх стоек, поддерживавших помост, и попробовал её на прочность. Стойка выглядела крепкой и ничуть не прогнившей. Тогда он перешёл ко второй, проверил ту — и с тем же результатом. Шаман сделал ещё шаг, схватился за третью стойку — и та тоже воспротивилась, даже не пошатнулась. Оставалась последняя. Эта тоже держалась, столько лет — и не сгнила, Еохор схватился за последнюю стойку обеими руками, и его захлестнул приступ ярости. Он целый день добирался с таким упорством, он, вот, дошёл — и вынужден возвращаться. Ему не залезть на помост. Взбешённый, он даже ударил стойку ногой, и вдруг та выскочила и повалилась. Настил над головой затрещал, наклонился, шаман едва успел поднять голову, как его сильно ударило по лбу, даже искры из глаз посыпались. Пока он хоть что-то сообразил, его ударило снова, а потом и в третий раз. Четвёртого он уже не стал дожидаться, отскочил-таки назад, и ещё один камень тюкнулся в землю. Шаман облегчённо вздохнул и вытер тыльной стороной ладони кровь с разбитого лба.

Помост хотя и накренился, лишившись одной ноги, но совсем не рухнул. Шаман долго стоял в ожидании, что ещё свалится, но больше ничего не падало. Упало только три камня и кость. Всё это когда-то принадлежало шаману Нигрену и, наверняка, до сих пор хранило силу. Еохор решил, что этого ему хватит. Он и так осмелился на неслыханную дерзость. Разорять до конца шаманскую могилу, конечно же, не стоило. Он подобрал упавшие камни, а также локтевую кость от левой руки (её Еохор сразу же угадал, чем ещё обороняться прежнему шаману?), сложил всё это в свой заплечный мешок, вытер со лба опять набежавшую кровь и потом только разразился извинительной речью:

— Вот, Нигрен, Глотающий Кость, шаман Еохор просит прощения за вторжение. Люди отняли у него силу, и он пришёл за помощью к другу. Пусть Нигрен не обессудит. Еохор уже удобрил эту землю своею кровью. Когда сам Еохор умрёт, его сила также поможет нуждающимся шаманам.

Еохор присел, вытер кровь на руке о землю, потом снова встал и хотел ещё что-то добавить, но его вдруг ослепила ярчайшая вспышка, а затем совсем рядом оглушительно грянул громовой раскат. Тут же на голову шаману упали первые капли дождя, а затем хлынул ливень. Вокруг мгновенно стемнело, и только новая вспышка и новый гром заставили шамана опомниться. Как можно быстрее пошёл он назад, прочь от осквернённой могилы — и как раз напрасно. Снова вспыхнуло и так громыхнуло, что шаман просто упал от испуга. Он не сомневался, что молния стукнула как раз в то место, где он только что стоял. А следующая ударит как раз сюда, где он сейчас растянулся... Еохор вскочил и побежал, а сзади вспыхнуло и ударило, как раз туда, он всей кожей почувствовал, как это близко, его спину обдало сильнейшим жаром, он вдруг вильнул в сторону, сделал зигзаг, и опять ударило совсем рядом, но не попало, только напрочь заложило уши от грома. Шаман бежал, петляя, как преследуемый по пятам заяц, за ним сзади сверкало и, должно быть, грохотало, содрогалось, но Еохор вдруг остановился и поднял глаза к тёмному небу, извергавшему хляби. "Сила ищет шамана, так пусть найдёт!" — прошептал обречённо остановившийся, не сомневаясь, что сейчас его, наконец, поразит. Но молния больше не била. Шаман долго так стоял, покорно подставив лицо — и струи дождя стегали его, словно розгами, он подчинялся, ждал большего, ждал ослепительной вспышки, последней, после которой предстанет воочию перед Нигреном и начнёт объясняться, а сгоревшее тело останется тут кучкой пепла, и никто не найдёт. Большая Бобриха станет вдовой, а люди... что ему эти люди, раз они не хотят, раз желают по-своему... "Где же ты, молния?!" — закричал он вдруг. "Бей же! Сюда!"

Не ударила молния. Наоборот. Внезапно резко стих и дождь. "Надо же, — усмехнулся шаман, — Нигрен простил Еохора. Ладно, Большая Бобриха, покуда не будешь вдовой".

Он поправил мешок на спине, вытер рукой мокрый лоб, на котором больше не было крови, и неспешно побрёл по чапыжнику.

Наступила кромешная ночь.

* * *

Всю ночь неистовствует дождь. Вдалеке гремит гром. Там, вдалеке, настоящая буря. И женщины тоже там, вдалеке. Режущий Бивень лежит в полудрёме, укрывшись холодной шкурой, и не может уснуть.

Почему-то ему вспомнился шаман. Как тот опять его поучал. "Нужно любить без боли. Нужно отпускать без боли. Даже плакать без боли. Всё делать без боли. Иначе останется только боль". Так говорил давеча шаман. Он не слушал. Шаман много что говорит, постоянно ему говорит, как только встретит. А встречает всегда, будто ненароком. Он привык и не слушает — но сейчас ему и вправду больно. Без Чёрной Ивы. Очень больно. Не может он один.

Что значит "любить без боли"? Вот он любит Чёрную Иву, и если та вдруг поранила руку, тогда ей больно. И ему тоже больно. Он ведь сочувствует ей. Они ведь одно.

Он так и сказал шаману, что они есть одно. А тот рассмеялся в ответ: "Всё есть одно". Шаман взял в руку камень и бросил о скалу. Сильно бросил, даже искры посыпались. "Всё есть одно, — сказал шаман. — Камню больно. И скале больно. Но Еохору не больно, хотя он понимает, что нельзя зазря бросать камень, нельзя порождать боль. Одна плоть поранилась. Другая плоть сочувствует. Но не Режущий Бивень. Не Тот. Душа приходит сюда для приключений, — добавил шаман. — Но если к чему-то привяжешься, заставишь себя работать. Рабом тогда станешь. Как муравей будешь работать, не зная ни отдыха ни сна. Кому хочется работать, когда можно быть счастливым просто оттого, что поют птицы и реет ветер? Разве мало охотнику ветра для счастья?"

Этот шаман всегда найдёт, что сказать. "Ветер реет над степью". Но ему ещё нужна Чёрная Ива на этом ветру. Ну какая связь между камнем и Чёрной Ивой? Дух камня — одно. И дух Чёрной Ивы — тоже одно. И ещё дух шамана. И даже его дух. И этому духу не больно, — так утверждал шаман. Так тот говорил. Но почему он должен верить? Ведь ему больно. Очень больно. Больно ему. Он скучает. Где Чёрная Ива? Куда пропала? Там буря, где Чёрная Ива, там плохо!

Тревожно ему. Очень тревожно. Вот и шаман говорил про тревогу. Подсмеивался. Льва припомнил. Режущий Бивень морщится в темноте, вспоминая шаманскую проповедь. Как тот угадал про его давний сон. Ведь очень точно сказал, будто кто-то донёс. Так и сказал: "Льву дух говорит: Охраняй свою жену! Лев услышал приказ и в ус не дует. Следит за женой и всё. Он помнит об этом — и только. А человек? У человека есть ум. Человек думать начнёт без перерыва: а что же именно дух имел ввиду? От чего точно надо охранять жену? Может, от землетрясения? Чтоб к горам и скалам близко не подходила? Или от наводнения? К воде не подпускать? А вдруг от родов она умрёт, как же тогда? А вдруг гадюка ужалит, в степь не пускать? Всё, тревога теперь у человека главная в чуме. И ум суетится? От чего охранять? От чего?"

"От чего?" — думает Режущий Бивень. Вроде как намекал шаман, но на что? Про желтогорлых мышей ведь ни слова не молвил,.. хотя про воду говорил, к воде не подпускать... И ещё, вдруг гадюка ужалит... В лесу много гадюк. "Эх!" — рассерженно вздыхает Режущий Бивень, этот шаман никогда не скажет прямо, всегда у того одни загадки и недомолвки. Зачем вообще такой болтун нужен? Людей только путает... Он, вот, точно, запутался. Но тревожно ему, не поспоришь. Очень тревожно. Где же жена его, куда пропала? Неужто случилось что? Но что могло случиться? Что?.. Буря перевернула плоты? Ерунда! Любая женщина выплывет. Любой ребёнок. Ерунда...

Надо что-то поделать. Он пытается больше не думать о Чёрной Иве, он представляет себе, как безбрежный косяк тайменей войдёт в каменную запруду. Скользкие блестящие огромные рыбы как саранча, воды не хватает для всех, они лезут вон, выдавливают друг друга — а люди бьют их острогами и даже просто хватают руками, сачками, даже женщины и дети, и совсем неподалёку медведи и медведицы с подросшими медвежатами, им тоже достаточно рыбы, все ловят до изнеможения, покуда не занемеют руки, покуда не подкосятся от усталости ноги. А рыбы ничуть не становится меньше. Люди вырывают из ещё бьющихся тел жирные красные гроздья икры и закусывают красным мясом. И орехами тоже. Ароматными орехами. Режущий Бивень воочию видит икру, рыбу, орехи, чувствует вкус, наслаждается запахом, и свистящий ветер радуется вместе с ним.

Постепенно наступает перемена. Аромат орехов слабеет, рыбы вообще будто и не было, вокруг становится серым серо. Режущий Бивень вдруг понимает, что он заснул, и даже радуется, ведь теперь утро придёт быстрее, но его беспокоит чересчур хмурый сон. Ведь такой сон не к добру, он пытается заставить свой сон измениться, просит выглянуть солнышко, но вместо этого из тьмы выглядывает Чёрная Ива.

Он чувствует сквозь сон, как бьётся его сердце. Чёрная Ива такая же красивая, как и всегда, неимоверно красивая, но необычно бледная, почти прозрачная. Он боится этой странной прозрачности и не знает, что с ней делать. Растерялся и сник.

— Мать меня позвала, — говорит с невыразимой грустью Чёрная Ива. И добавляет с робкой улыбкой на бескровных губах: — Меня здесь называют Утренней Радугой.

Режущий Бивень не может этого слышать, не должен. В отчаянии он орёт не своим голосом:

— Твоя мать умерла!.. — и заканчивает потише: — Ты нравилась Чёрному Мамонту...

Какой страшный у него голос, какие жуткие слова, словно выструганные из самого крепкого дерева, будто высеченные из самых твёрдых камней. Режущий Бивень пугается своего голоса, и Чёрная Ива тоже пугается. "Ах!" — всплескивает она руками и меняет облик, становится оборотнем, мерзкой старухой. Её дряблое лицо подхватывает вихрь, вертит перед взором спящего — и тот просыпается весь в холодном поту.

До утра ещё далеко. Дождь больше не льёт. Неподвижная тишина зависла в таком же неподвижном воздухе.

Режущий Бивень вылезает из своего жилища. До него понемногу доходит, почему вокруг такая тишь. Потому что звенит внутри его головы, неистово звенит — и никакие внешние звуки не могут проникнуть сквозь эту преграду.

Он возвращается в чум, ложится. Звенящая голова грозит расколоться, расслоиться на отщепы, как колется кремень после правильных ударов. Или как лопается орех. Режущий Бивень вдруг понимает, что ничуть не расстроится, если это жужжалище и в самом деле лопнет. Он будет с множеством голов.

Но голова не лопается. Звенит, гудит и жужжит, будто так и должно быть, будто это нормально. Режущий Бивень уже и не знает, вдруг это и в самом деле нормально?..

Он обратно вылазит наружу, глубоко дышит полной грудью. Холодный сырой воздух помаленьку прочищает его голову. Звенит уже только в одном ухе, второе же прислушиваґется к привычным звукам ночи. Где-то взвизгнула лошадь, прощаясь с жизнью. И через несколько мгновений заголосили гиены, спутницы смерти. Рявкнула львица. Ночь живёт своей жизнью, так было всегда и так будет.

Вдруг кто-то идёт. Режущий Бивень вздрогнул: кто может ходить такой ночью, но... но это вернулась Чёрная Ива, вернулась? Он так натужно всматривается, что, кажется, лопнут глаза. Это не Чёрная Ива. Это мужчина. Сосновый Корень.

— Что делает Сосновый Корень посреди ночи?

Сосновый Корень, кажется, даже не удивлён, что Режущий Бивень его поджидает. Какой-то он не такой. Совсем чужой голос. Бескровный.

— К шаману ходил. Пропал шаман.

— Как так пропал?

Но Сосновый Корень уже и забыл про шамана, другое на сердце:

— Жена умерла.

Режущий Бивень сначала подумал про жену шамана, про Большую Бобриху. Хотел что-то сказать про старуху — и вдруг чуть не подпрыгнул. Да что же такое? Ему тоже вот странно приснилась жена, нет ли тут какой связи, может оттого и сон такой мрачный, что умерла Игривая Оленуха, подруга Чёрной Ивы, а с самой Чёрной Ивой всё в порядке, но... Сосновый Корень перебивает сумбурные мысли Режущего Бивня:

— Последние слова были про Чёрную Иву.

— Как про Чёрную Иву? Какие слова? — Режущий Бивень едва не кричит, так он напуган, плохо всё это, ужасно плохо, никак не к добру.

— Не пускайте в лес Чёрную Иву, — сказала. — Львиный Хвост побежит и спасёт.

— Не пускайте в лес? — ошеломлённо повторяет Режущий Бивень. — Львиный Хвост... При чём же тут Львиный Хвост? Кого спасёт? Как? Куда побежит?

Но Сосновому Корню невмоготу рассуждать:

— Так сказала и отошла, — он вроде как даже смахивает слезинку, горе у друга, большое горе, но Режущий Бивень занят своим, не даёт ему покоя теперь Львиный Хвост, какое этот может иметь отношение, ну какое, он хочет об этом спросить напрямую, но Сосновый Корень... его уже тут нет, уже пошёл к себе, к мёртвой жене, Режущий Бивень готов кинуться вдогонку, чтобы переспросить, чтобы... вдруг он что-то не понял, но... Но он остаётся на месте. У Соснового Корня умерла жена, — дошло это, наконец, полностью и до Режущего Бивня, ни в какую догонку он не побежит, просто... отправится к Львиному Хвосту.

Он оказывается перед чумом Львиного Хвоста. Ему трудно сообразить, почему, по каким признакам именно этот чум должен принадлежать Львиному Хвосту, но он не сомневается. Его уши слышат нездоровый кашель ребёнка.

— Львиный Хвост может выйти? — говорит он негромко.

Внутри кто-то шевелится, что-то бормочет, затем снова заходится в кашле ребёнок. И под этот кашель из чума на четвереньках выползает Львиный Хвост. Только что проґснувшийся, он, конечно, удивлён. Но как будто не подаёт виду:

— Что такого случилось посреди ночи у Режущего Бивня?

Режущий Бивень недоумённо смотрит на него, будто не узнавая во тьме, он никак не может вспомнить, как он здесь очутился, в его голове так всё перемешалось, но если Львиный Хвост хочет узнать, что же случилось, если он для этого пришёл, тогда надо ответить ему.

— Дурной сон приснился. Чёрная Ива.

— Чёрная Ива? — переспрашивает Львиный Хвост, и его голос заметно дрогнул. — Она отправилась за орехами с женщинами?.. Они, наверное, заночевали в лесу. Орехов было много, припозднились и не хотели возвращаться ночью под дождём...

— Плохой сон, Львиный Хвост, плохой, — перебивает его Режущий Бивень, но тот опять возражает:

— Режущий Бивень ел много мяса. После обильной еды дурные сны не редкость.

Режущий Бивень качает головой:

— Это не тот сон. Не тот.

Теперь Львиный Хвост молчит. Его жена тоже не вернулась, но он не видит в этом ничего странного, не видел, покуда его не всполошил среди ночи Режущий Бивень. Хотя... вроде бы что-то не так и у Львиного Хвоста, вроде как тот отводит глаза, вроде как что-то скрывает. Но не понять. Ничего не понять. Только... никого не спасёт Львиный Хвост. Никак. Это понятно заранее, Режущий Бивень не сомневается. Причём тут может быть Львиный Хвост? Ну, причём? Самому ему нужно действовать. Самому!

— Что думает делать Режущий Бивень?

— Возьму лодку, поплыву искать. Идёт Львиный Хвост со мной?

Львиный Хвост не успевает ответить, внутри его чума опять раздаётся давящийся кашель и он оборачивается назад. Долго молчит, словно слушает кашель. А потом отвечает как-то совсем тихо:

— Моего сына грызёт Перхота. Можно накликать несчастье.

Львиный Хвост прав. Режущий Бивень и сам понимает, что кашель ребёнка — дурная примета, всё ведь ясно, и его берёт злость: что за проклятая ночь, сколько напастей на его голову! Но он всё же охотник. И он сдерживается.

— Пускай Львиный Хвост никому не говорит. Возьму лодку Крепкого Дуба и с рассветом отправлюсь.

— Хорошо. Удачи Режущему Бивню! — соглашается Львиный Хвост и возвращается к кашляющему ребёнку.

Режущий Бивень идёт за копьём.

Будить Крепкого Дуба, чтобы сказать про лодку, он, конечно, не станет. И стерегущим мясо не покажется. Тихо пройдёт мимо. Он примерно представляет, где спрятана долблёнка. А ежели всё стойбище узнает про его злоключения, если Чёрная Ива со всеми женщинами преспокойно вернётся — тогда ему не уберечься от колких насмешек. "Какой нежный охотник! — скажет Кривой Хребет. — Какой заботливый! Не поменяться ли ему с Чёрной Ивой одеждой?" Такого нельзя допустить. Нельзя.

Но и бросить в беде жену он не может. Уж лучше пускай смеются.

Разве сны врут... Совпадений чересчур много!

* * *

Сильная Лапа совершила ошибку. Не подчинилась "приказу". Не выполнила. И теперь... Как сказал бы двуногий, шаман или тудин, всякая палка о двух концах. Другой конец палки теперь грозил львице. Теперь был "приказ" уже на неё. Конечно, на самом деле никто не приказывал. Просто мир так устроен. Есть мир видимый, и есть мир силы. Силы сталкиваются, и в видимом мире совершаются соответствующие действия. Сила львицы спасовала перед другой ущербной силой — и тем самым приняла тот ущерб и на себя. Заразилась ущербом. Но у львов нет шаманов, некому им это объяснить. Потому Cильная Лапа просто лежала, как и всегда, и чувствовала сильный голод. Ну ещё какую-то такую плохо ощутимую тревогу чувствовала тоже, но старалась не обращать на это внимания. Она была одна. Остальные львицы где-то укрылись от непогоды, Сильную Лапу почему-то не тянуло их искать. Она просто лежала под кустом, а сверху капал дождь.

Невдалеке послышались визгливые голоса гиен. Завывания, ужимки. Гиены что-то раздобыли подальше в кустах, необычную добычу, судя по их вою. Сильная Лапа поднялась и направилась туда, хотя гиен там слышалось чересчур много для неё одной.

Гиены поедали гиену. Падаль гиены. Кусты мешали подобраться поближе, урвать было нечего, Сильная Лапа собралась уже повернуть назад, когда гиены её обнаружили.

Она не боялась гиен. Да и драться в кустах им неудобно. Гиены не смогут её окружить и напасть сзади. А спереди ни одна из пятнистых тварей не посмеет сунуться, достаточно только Сильной Лапе оскалить клыки и зарычать. Она так и сделала, и гиены тотчас остановились, кивая мордами, но львица для острастки рычала, и от ненависти тоже рычала, и от голода — и не могла остановиться. Гиены совсем затихли, и она, наконец, повернулась, потому что здесь не поохотишься, и затрусила прочь — но гиены рванулись за ней.

Наглость гиен взбесила Сильную Лапу. Она обернулась и с грозным рёвом бросилась на переднюю преследовательницу в ложном выпаде. Та проворно отскочила, ломая кусты, а Сильная Лапа опять повернула и продолжила свой путь.

Но гиены шли следом. Теперь они поотстали, держались на почтительном расстоянии, но не упускали львицу из виду, давая ей чувствовать преследование, проверяя её выдержку.

У Сильной Лапы крепкие нервы. Драться со сварой гиен она не собиралась, но мерзкие падальщицы выводили её из себя. Она залегла под берёзой, развернулась мордой к врагам и стала ждать.

Гиены обступили её полукругом. Они протяжно ухали, двигая ощеренными мордами взад и вперёд, как иногда двуногие делают в своих танцах. Гиены тоже исполняли танец загнанной львицы, воодушевляя себя, но Сильная Лапа не собиралась быть жертвой. Гиены не смели глянуть в её глаза. Повыли нелепо — и всё. Их танец угас. Одна за другой они дружно исчезли в ночи. А львица осталась лежать. Потому что не знала, что делать.

Тем временем кончился дождь, посветлело. Хорошее время для удачной охоты. Сильная Лапа поднялась и втянула ветер ноздрями. Ветер слал весточку от одинокого жеребца.

Львица способна различать сферы, но не всё здесь так просто. Одно дело, когда львица спокойна, когда она в полной силе, глядит отрешённо, как бы со стороны, когда она вся, целиком, так глядит. Но совсем другое дело, когда львица голодна, когда её движет и донимает голод, и раздражение донимает тоже, когда она возбуждена, не спокойна — тогда, как сейчас, глядит уже не вся львица, глядит её голод, глядит возбуждение. Тут уж львице не до сфер. Тут некогда помнить о сферах. Тут голод командует. С яростью ревёт: нападай! Невозможно ослушаться.

Львица взяла след. Пригнувшись и вытянувшись, как пущенный дротик, она бесшумно скользила во тьме, и только нервно поигрывающий кончик хвоста выдавал её напряжение. Но жеребец не видел кончика её хвоста, не видел и не чуял и саму хищницу. Птицы, которые могли бы его предупредить, давно спали, а всевидящий ночью филин, сам будучи охотником, не выдавал своих братьев по духу. Поэтому никто не мешал Сильной Лапе, плохо видящий без солнца и луны жеребец подпустил её вплотную, и когда его обезумевшие от страха ноздри поймали, наконец, смертоносное предупреждение, было уже совсем поздно. Он успел захрипеть, развернуться и сделать пару разгонных скачков, но львица разгоняется гораздо быстрее, сразу же с места может бежать во всю силу; лошадь, не успевшая набрать своей полной скорости, обречена, как бы ловка и молода она ни была. Сильная Лапа это прекрасно знала, она увернулась от отбрыкивавшихся задних копыт жеребца и, не колеблясь, прыгнула на свою жертву. Однако крепкий жеребец сумел устоять на ногах, он только истошно прощально заржал, когда охотница обхватила его голову своей мощной лапой. Жеребец продолжал скакать, хотя и не быстро, и волочил у себя на шее львицу, задние лапы которой перебирали по земле. Охотница дважды подряд сильно и резко нажала лапой на морду жертвы, как всегда она делала, но этой ночью она как будто не была в полной мощи, неподатливая шея жеребца отказываґлась хрустеть и ломаться. Тогда Сильная Лапа поднырнула под его голову и впилась в лошаґдиґную морду зубами. Она крепко сжала в смертельной хватке и рот, и нос жеребца, тот больше не мог дышать. Он остановился, налитые ужасом глаза выкатились из орбит, а душа приготовилась к бегству. Львица толкала его своей лапой в плечо, предлагая упасть, не длить напрасно мучения, потому что всё кончено, но жеребец, собрав свои силы в последнем порыве, стал падать в другую сторону, на повисшую хищницу. Падение продолжалось всего лишь мгновение, но львица успела отбросить своё тело из-под падающей лошади и не разжала челюстей. Из-за этого она сильно ударилась мордой о землю, голова закружилась, жеребец также прижал ей одну лапу, но львица не обратила на это внимания. Её пасть уже наполнилась кровью жертвы, жеребец испускал дух. И тут что-то впилось сзади в ляжку охотницы.

Разжав зубы, Сильная Лапа рывком обернулась и зарычала прежде, чем распознала гиен. Эти твари всё же следили за ней и напали в самый подходящий момент. Пока львица высвобождала прижатую лапу, за эти несколько мгновений гиены успели её укусить с обоих боков. Её рассудок помутнел от ярости, кровь ударила в голову, с бешеной силой она бросилась на врагов. Она вцепилась в хребет ближайшей вонючке, подмяла её под себя и так безудержно сжала челюсти, что хребет её жертвы жалобно захрустел. Но вместе с хребтом гиены вероломно захрустела и сама челюсть львицы.

Сильная Лапа не почувствовала боли. Ярость застила ей глаза. Свара гиен снова вцепилась в бока, и она оставила их переломленную пополам товарку. Она била передними лапами нападающих, глубоко раздирая их гнусные морды, рычала и не ощущала никакой боли. Она не замечала, что её челюсти больше не двигаются, не чувствовала льющейся крови. Её сила вырывалась вулканом, и её волей осталось только одно: убивать! убивать! убивать ненавистных гиен!

Но гиены вдруг отступили. В пылу битвы все забыли о жеребце, и тот неожиданно вскочил на ноги и заковылял прочь. И трусливые гиены всполошились. Они сделали вид, будто лишь жеребец был причиной раздора. Часть из них бросилась в погоню за раненой добычей, только самые отважные остались сражаться со львицей, но теперь и эти плохо понимали, ради чего им биться с неистовой охотницей, ведь тело их подруги, визжа, каталось по земле, демонстрируя неодолимую силу врага — и ни одна из гиен не хотела такой же участи своему телу, поэтому они все отступили, бросились тоже в погоню за жеребцом, в погоню-бегство, оставив смертельно раненую товарку на милость победительницы.

А Сильную Лапу уже не интересовал живой труп. Её ярость немного утихла, и она сумела понять, что судьба негаданно сделала разворот, что теперь в этом мире играть и сражаться будут другие. Она могла бы лежать под кустом долгие дни — но зачем? Звери не принимают такого расклада. Не длят напрасные муки. Звери действуют быстро. Сильная Лапа уже понимала, что здесь она своё отвоевала. Отохотилась. Её бесстрашные челюсти больше не работали, любая попытка оскалить зубы сопровождалась нестерпимой болью. А львица, которая не скалит зубов — мёртвая львица.

По её покусанным бокам стекала кровь, обагряя степную землю. Сколько раз эту землю обагряла кровь её жертв — и вот пришёл черёд её собственной крови. Припадая на прокушенную заднюю лапу, львица отправилась подыскать место для последнего приюта. Она быстро смирилась со своей долей, так же быстро, как совсем недавно смирялся жеребец, как смирялись все её бывшие жертвы, множество жертв; последним её желанием было умереть поближе к своим. Чтобы, прощаясь с этим миром, не видеть напоследок торжествующих оскалов гиен, не чувствовать, как их вонючие зубы рвут её уже чужую плоть.

Мир пошёл ей навстречу в её последнем желании. Рыжегривый, бледный от утреннего тумана, размытый, колышущийся, спешил к ней. Он чуть-чуть опоздал. Когда-то он убил малыша Сильной Лапы. Потом стал её знойным любовником. А теперь явился проводить свою первую львицу в иные угодья.

Сильная Лапа повалилась в траву. И последнее, что она видела в белесой пелене, было участливой мордой её друга. Она уходила достойно и по-своему улыбалась. Эта земля будет так же прекрасна и без неё. А Рыжегривый отомстит за её смерть.

Рыжегривый дал ей умереть. Он долго тревожно обнюхивал её тело, потом улёгся рядом. О чём-то ему как бы думалось. Наверное, он вспоминал недавние дни, проведенные вместе. Счастливые дни. Временами лев забывался, вскакивал на ноги и призывно стукал подругу лапой, будто надеясь, что та проснётся. Не просыпалась. Лев долго внюхивался — и всё слабее распознавалось привычное, отступало всё дальше — а взамен... взамен было то, чего льву не постичь. Просто грусть.

Утренний туман рассеялся, показалось солнце, скоро небо наполнится крылатыми падальщиками. Рыжегривый не мог им оставить тело подруги. Ни им, ни проклятым гиенам. Нет, её сила должна остаться с ним и только с ним. Он будет её охранять.

Весь день он лежал рядом с пахнущим телом. Привычным телом, пахнущим чужим. Всё больше и больше чужим. Всё получилось так, как он хотел. Вся неистраченная мочь подруги растворилась в вечернем воздухе и спокойно ушла. Ушла на охоту в другие угодья. Вместе с ней, с этой силой, ушла и грусть льва. Только ярость осталась. Сильная ярость. Теперь, с этой яростью, он был непобедим. Он готов был сразиться даже со скалами, если посмеют перечить ему. Но для начала готовился к встрече с гиенами.

* * *

Шаман, кажется, заблудился. На тёмном небе не было ни одной звёздочки, заунывный дождь моросил непрерывно, тьма стояла такая, что хоть глаз выколи, а Еохор всё плутал по чапыжнику. Казалось, эти кривые сосенки просто дразнили его, казалось, он кружится на одном месте, казалось... много чего ему казалось. Ему даже начало казаться, что в его заплечном мешке сидит мышь. Как она туда попала, невозможно было объяснить, но в мешке что-то шуршало и стукало, что-то двигалось. Еохор, однако, терпел. Некогда было ему разбираться ещё и с мешком. Первым делом он хотел разобраться с чапыжником, добраться до его края, подняться на косогор и очутиться, наконец, в степи. Но не видно было никакого косогора, ничего вообще не было видно, одна только тьма да мрачные кустики и деревца, на каждом шагу выраставшие из этой тьмы. Они вырастали так внезапно, что шаман постоянно на них натыкался и, наверное, уже исцарапался в кровь. Но до этого ему тоже не было дела, до царапин не было дела. Очень уж он хотел поскорее выбраться. Да не получалось.

А тут ещё что-то новое приключилось с мешком. Мешок стал тяжелеть на каждом шагу. Наверное, шаман очень сильно устал. Ему уже казалось, что в мешке за плечами не несколько камней, а целая груда. Две груды... Три... Еохор тяжко вздохнул и остановился. Не донесёт он такой тяжёлый мешок, ни за что не донесёт. Он сбросил мешок на землю, тот сильно брякнул, а сам Еохор хотел присесть куда попало, потому что ноги уже не держали, но тут он заметил, что его мешок светится. Еохор от изумления отступил на шаг назад и уткнулся спиной во что-то твёрдое. Но он глядел вперёд. Мешок светился бледным синеватым светом. Вокруг стояла кромешная тьма, совершенно ничего невозможно было разглядеть, кроме мешка. Этот сам себя освещал. Как какой-нибудь факел, только уж очень-очень странный. "Много же силы было у Нигрена", — подумал Еохор как будто даже с завистью. Но зря он вспомнил прежнего шамана. О чём-то другом нужно было бы поминать. А теперь... теперь мешок светился всё ярче, его призрачный свет просто завораживал, и шаман не мог отвести глаз. Уже целый столп синего света клубился, а всё остальное исчезло: дождь, тьма, чапыжник. В синем свете вдруг появился... крылатый змей, большой такой змей, невиданный, с крыльями сзади. Этот змей раскрыл пасть — и полыхнул огнём. Пламя обдало шамана с ног до головы, и Еохор просто оцепенел от испуга. Потом змей полыхнул ещё раз, потом снова, шаман был весь в огне, его поливало огнём, как прежде дождём, но вдруг он обнаружил странную вещь. Этот огонь вовсе не обжигал. Как только шаман это заметил, ему сразу же стало легче. Испуг исчез. Ему даже как будто нравилось купаться в огне. Так это было невиданно, так необычно, как мгновенный сон, как... Но нельзя было думать о постороннем. Как только шаман отвлёкся от необжигающего огня и стал думать о чём-то ещё, так сразу всё изменилось. Дракон как будто нырнул назад в мешок, а вместо него сам собой появился большущий лев. Еохор снова почувствовал испуг. Уж очень огромен был этот лев. Особенно клыки. Верхние клыки никак не помещались в его пасти и далеко выступали наружу. С этих клыков что-то капало, кровь капала, кровь мамонта, с такими огромными клыками охотиться только на мамонта, — подумал Еохор, и тут клыкастый лев зарычал. Его рёв был как сразу все громы вместе. Казалось, земля зашаталась от рёва, казалось, что небо сейчас расколется и рухнет на голову шаману. Удивительно, как сам Еохор не рухнул. Его било громом, ему было больно, он чувствовал, как его бьёт этот рык, бьёт по всему телу, сжимает тисками, трясёт, проходит вовнутрь и парализует. У него всё парализовало, он больше не знал ничего, он видел только какую-то полосатую спину, но даже не знал, что это спина, спина льва, ничего он не знал, весь в гром погрузился, как в омут нырнул, нырнул и утоп. А потом... потом появилась Большая Бобриха, он даже не удивился, зачем она тут, просто где-то о нём беспокоились. Он всё понимал: льву нужна пища, лев требует жертвы, лев хочет съесть Большую Бобриху. Испуг сразу прошёл. Куда тут пугаться, когда могут обидеть жену. Еохор не согласился. Он ответил льву: "Нет. Другую бери, помоложе, из-за которой все спорят". И правильно сделал. Лев принял ответ. Опять выползла тьма, и синий столп блистал в центре, а в этом столпе... там была птица, огромная птица с длиннющим клювом и со странными длинными крыльями. Когтистыми крыльями. Крылья с когтями махали и гнали синий туман на шамана. Его обдавало клубами синего света, как клубами дыма, он будто купался в этом дыму, ему, кажется, даже было щекотно. А птица махала когтистыми крыльями, махала и махала, длинный клюв щёлкал, подобно шаманской трещотке или вместо неё, а шаман стал различать в дыму видение. Он увидел молодую женщину из его племени и ещё увидел юношу, который приносил ему кроликов. Но теперь этот юноша отдавал нечто женщине, а та... та высыпала это себе в рот. "Шаманское зелье украли", — догадался Еохор. Так вот кто пытался похитить его силу... А он подозревал Большую Бобриху. Шаман даже хочет как будто бы засмеяться, но видит, что те двое, похитившие, уже мертвы. И третья тоже мертва. Из-за которой раздор. Горит на костре. Это меняет дело. Теперь шаману смеяться не хочется. Но птица исчезла. Остался один синий столп, а ещё ночь, кромешная ночь вокруг, чапыжник и, кажется, дождь. Хотя, шаман вдруг обнаружил, что дождь прекратился и даже тьма как будто бы стала слабеть. Шаман вроде бы даже обрадовался. Он хорошо себя чувствовал, ему не было страшно, он видел таких монстров, но ему не было страшно, он вспоминал их без боязни. "Наверное, надо идти", — подумал шаман. Подумал — и тут же осёкся. Он вдруг сообразил, что просто не поднимет свой мешок. Как он возьмёт его, он не сможет, ему надо вернуть не своё. Надо вернуть. Иначе будет как с теми, кто украл его зелье. Он сам не может украсть.

Еохор глянул по сторонам. Он стал различать в темноте. Он быстро заметил помост Нигрена. Тот был совсем рядом. Вот как он ходил, — подумал Еохор, — кругами ходил, словно верёвкой привязан к помосту, верёвку натянешь — и всё. Не отпустит его никуда, покуда он не исправит содеянного, хоть всю жизнь так будет ходить... на верёвке, на привязи.

Еохор направился к помосту, заметил сваленную стойку, им же и сваленную, теперь он её поднял и стал прилаживать назад, на её положенное место. Как будто бы получилось. Стойка упёрлась в помост, шаман поднажал, настил наверху закряхтел, но выправился, перекос исчез, всё стало как раньше. "Ну вот, хорошо", — подумал Еохор и теперь пошёл за мешком. Мешок уже не светился, зато и не был тяжёлым, Еохор легко его поднял и перенёс к помосту. Там развязал и с некоторой боязнью стал доставать назад принадлежавшее Нигрену. Сначала достал камень. Причём Еохор даже подумал, этот ли камень упал последним. Ему показалось, что именно этот. Тогда он примерился и швырнул камень назад, на помост. Шаман не промахнулся, камень вернулся на своё место, а Еохор достал следующий. Опять примерился, швырнул этот — но камень вдруг перелетел настил и упал на землю с другой стороны. "Эх, перепутал", — покачал головой Еохор и пошёл подбирать упавший камень. Подобрал, вернулся к мешку, достал из мешка третий камень, который должен был быть средним, примерился этим камнем, швырнул — и попал. После этого шаман так же само забросил перепутанный камень, а потом достал кость и забросил её тоже. "Вот, Нигрен Глотающий Кость, Еохор вернул принадлежащее Нигрену и просит прощения за беспокойство", — громко произнёс шаман, потом почему-то хлопнул в ладоши, трижды с расстановкой хлопнул и поднял голову к небу.

Серое тёмное небо выглядело спокойным. Молния не сверкнула, гром не загремел, даже дождь не закапал. Стояла полная тишина. "Нигрен простил Еохора, — подумал шаман, — Нигрен не держит зла. Пора возвращаться".

И теперь Еохор пошёл назад. Ещё не рассвело, но уже близилось утро. Тьма не была такой беспросветной. Шаман видел, куда ступать, и знал своё направление. Знал и не сомневался, что выберется. Однако былая усталость быстро вернулась назад. Еохор вдруг вспомнил, что всю ночь не спал, и прошлую ночь он тоже не спал, потому что пытался камлать. Ещё он вспомнил, как долго не ел. Потом вспомнил, как долго шёл. Шёл и шёл. Без передышки. Всё это вспомнил шаман и почувствовал, что нуждается в отдыхе. Так остро почувствовал, что ноги стали заплетаться от усталости. А затем и вовсе подкосились. Шаман просто рухнул на сырую землю и тут же погрузился в тёмную пещеру сна.

Однако в этой пещере кто-то был ещё. Еохор вдруг узнал Нигрена. Приземистый, широкоскулый, волосы на лбу коротко обрезаны, глаза... сердитые глаза у Нигрена.

— У его людей беда, а он тут разлёгся, — Нигрен осуждает земного шамана, и Еохор спешит оправдаться:

— Что эти люди? Они же всё сами хотят. Всё сами умеют. Не доверяют шаману. По-своему хотят жить.

Но Нигрен всё равно его осуждает, у Нигрена такое строгое лицо, глаза как будто колют, упрёками колют, без слов понятно, что Нигрен недоволен, зачем Еохор оставил людей. Еохор вдруг понимает, что прежний шаман прав. У людей беда, а долг шамана — помогать людям. Его, Еохора, долг — помогать. А не спать. Он должен проснуться. Немедленно.

Он и просыпается, как захотел. Как раз светает. Как раз пора в путь. Покряхтывая, Еохор поднялся и неожиданно быстро пошёл.

Долгий путь у него. Надо спешить. Он вдруг на ходу запел песню. Свою шаманскую песню, которую никто другой не должен слышать. И в этой песне появились новые слова. Про то, как он получил ещё себе силу. Про то, как снова готов защищать всех людей. Даже если они того не хотят. Даже если против. Всё равно. Потому что он настоящий шаман. Потому что он служит Духу.

* * *

По реке стелется густой туман, оба берега стыдливо укрылись в непроницаемой дымке. Режущий Бивень гребёт наугад.

Ни звука. Он до боли в ушах вслушивается, вдруг впереди раздадутся всплески весла, звонкие голоса женщин, их радостный смех... Тишина.

Тишина понемногу успокаивает. Режущий Бивень пытается отвлечься от своих тревожных ожиданий, чтобы "не печь тревогу", как, наверное, мог бы сказать ему шаман. Он даже чуть улыбается, вспоминая шамана — да, тот бы сейчас ему наговорил с три короба или даже и больше. Но тут он вспоминает странные слова Соснового Корня, "пропал наш шаман", и тревога опять возвращается. А куда же девался шаман? Что ещё и это значит? Неужто и шаман отправился с женщинами по орехи? Режущий Бивень вдруг улыбается. Старик Еохор, помнится, интересовался одной девочкой, розовощёкой Маковым Лепестком. Отправилась ли та по орехи? И если отправилась, то, может быть, и шаман тогда за ней следом?.. Режущий Бивень продолжает улыбаться. Слишком уж невероятное он тут навыдумывал. Однако кто знает?.. Кто знает?

На лесном берегу вошёл в воду медведь. Поплыл. Интересно, — думает Режущий Бивень, — ведь он ещё помнит, когда он был совсем маленьким, на лесном берегу не было настоящего леса, а только кусты да редкие дуплистые деревья. Лес вырос вместе с ним, они ровесники. Значит, лес должен ему помогать. Наверное, должен. Но, как он ни вслушивается, никаких звуков нет, ничего. Только туман. И его мысли опять виляют куда-то в сторону. Когда-то на лесном берегу была тоже привычная степь, старики об этом рассказывали, что так было во времена их дедов. И по необъятной степи бродили мамонты, повсюду бродили зимой, а летом оставались на одном месте. А теперь остался только Вогнутый Лоб с детёнышем и почему-то вспомнился Режущему Бивню. Охотник представил, как тому одиноко, и его сердце сочувственно сжалось. Но, может быть, дух одинокого мамонта, устав от тоски, призовёт братьев из далёкой тундры или из настоящей степи, из такой, какой она была раньше. Может быть. Но скорее всего будет по-другому. Скорее не новые мамонты придут сюда, скорее люди сами уйдут отсюда. Уйдут на поиски новых земель. И когда у Режущего Бивня будут уже внуки, он станет им рассказывать про степь, про широкую реку, про лес за рекой. Кто знает, как будет там, в новых землях. Кто знает, что там будет. Будет ли похожая степь или вовсе другая. Наверное, другая

Но Режущий Бивень отвлёкся. Прежде чем думать о внуках, нужно жену отыскать, нужно, чтоб всё было хорошо. А будет ли хорошо? Ведь что-то не так, в этом нет сомнений. Опять Режущему Бивню вспомнился сон. Даже больно думать об этом. В самом деле, виски будто сдавливает колодками, больно его голове, очень больно. "Не порождай боль, Режущий Бивень, не порождай боль", — шепчет он сам себе. И вроде становится легче.

Туман стал редеть, над головой проклюнулось небо, а по правую руку прояснилась тёмная стена. Режущий Бивень взял ближе к лесному берегу. Правильно говорил Крепкий Дуб — даже утренних птиц не слыхать. Но вот вышел лось с огромными рогами, поедатель мухоморов. Эх, Режущий Бивень сам бы сейчас съел мухомор. Чтобы всё отпустило. Чтобы стало легко в голове и зашумело приятно... Но не шумит. Однако лоси ещё любят молодые побеги ивы. Он тоже любит свою Иву, и... не хочет ли лось хоть что-нибудь подсказать? Лось вошёл в воду, глядит в уплывающий кверху туман, принюхивается. Режущий Бивень замер в своей долблёнке, положил весло. Сейчас течение поднесёт его поближе, и он сможет достать копьём бурый бок рогача. Вот только ему не нужно мясо, он вовсе не охотится. Нет, он ищет жену. И пока безуспешно. Лось ему не поможет. Лось, так и не заметив наблюдателя, пошёл на глубину и проплыл прямо перед лодкой. Надоело цепляться рогами за ветки, плывёт в гости к степным львам накануне осенних боёв. Режущий Бивень даже доволен: пускай плывёт, у людей хватит копий и для лося.

Теперь он отвлёкся в своих думах на лосей. Интересно у них. Не только лоси бьются за лосих, но бывает и наоборот. Когда сами лосихи бьются за рогача. Тот выроет копытом ямку, помочится туда, а все лосихи хотят покрыть эту ямку и вываляться в смачном запахе лося. У людей такого нет. Ни у кого такого нет. Зато у людей есть оргии.

Пара голодных чёрных бакланов с криком проносится над самой водой, дубася крыльями по её глади. Оглушённая рыбина оказывается в клюве баклана, рыболов поднимается вверх со своею добычей — и тут же его атакует белохвостый орлан. Пойманный бакланом голавль падает обратно в воду, но орлан подбирает его на лету, одним взмахом лапы. Баклану придётся охотиться снова. Орлан с добытой едой удаляется влево, летит точно на закат, и это не очень хороший знак. Режущий Бивень опять успевает расстроиться — и орлан, будто внемля человеческим страхам, разворачивается в воздухе и летит теперь в правильном направлении. Забавный шутник.

Река делает поворот. Течение совсем замедлилось, необходимо грести. Туман рассеялся, уже отчётливо видны оба берега, и сейчас за поворотом Режущий Бивень увидит плоты женщин, подплывёт под их насмешливыми взглядами и спросит у Чёрной Ивы: "Как дела?" Вот сейчас... Вот ещё чуть-чуть.

Но за поворотом на воде не видно никаких плотов. И на берегу не заметно следов орешниц, хотя Режущий Бивень подплыл вплотную и тщательно изучает прибрежную растительность. Ни одной сломанной ветки, ни пучка примятой травы. След рыси. Приходила на водопой... Нет, уплыла на другой берег — и Режущий Бивень впервые задумывается: почему все звери плывут на степной берег? Что такого страшного в лесу, что их гонит?..

Тишина. Закаркала ворона. Лесная ворона каркает по-другому, Режущий Бивень не может понять её речь. Она кого-то увидела, но того, кто ей не опасен. Может быть, женщин с орехами, может быть...

Он перестаёт грести и напряжённо всматривается в прибрежные заросли. Нет, женщин там нет. Но кто-то всё же есть. Смутное беспокойство вдруг холодит грудь, он делает несколько гребков подальше от берега — и, кажется, правильно. Из зарослей появляется лесной человек. Его лицо раскрашено боевыми полосами, красными вдоль и чёрными поперёк. Здесь нечего делать лесному племени, на веку Режущего Бивня этот берег был необитаем, хотя все знали, что глубоко в лесах охотятся лесные люди. Значит, они пришли сюда вслед за лесом. Но... Но... У Режущего Бивня вдруг возникает стойкое ощущение, будто он где-то видел уже этого человека. Как будто они знакомы. Но как такое может быть? Режущий Бивень не знает намерений чужака, но ему интересно, он поражён, он делает гребок навстречу, он вроде бы собирается выйти на берег, ведь никогда на его памяти степные люди не встречались с лесными людьми, а теперь встретятся. Однако Режущий Бивень не сильно гребёт, не торопится. А чуть дальше расстояния броска стал и вовсе замедлять веслом свою лодку. Ведь лицо лесняка раскрашено по-боевому, в этом нет сомнений. И много тревожного произошло, женщины пропали, а лесняк наверняка что-то знает про женщин, про Чёрную Иву. Выведать как-то нужно.

Лодка Режущего Бивня остановилась, дальше к берегу не движется, потому что дальше уже копьё долетит, а намерения лесняка всё ещё непонятны. У того в руках дротик, чужеземец держит своё оружие как-то странно, у живота. В другой руке стоймя кривая палка. Тоже что-то знакомое... Он смешно направил свой дротик в сторону Режущего Бивня, будто всерьёз хочет метнуть животом.. Но в таком положении невозможно сильно метнуть, очень короткий будет размах, даже с металкой его дротик не опасен — но дротик вдруг с шумом летит очень быстро и прямо в грудь. Режущий Бивень успевает пригнуться, но невероятно быстрый снаряд протыкает его плечо. Лесной человек выхватывает из-за спины новый дротик, Режущий Бивень падает на дно лодки — и дротик свистя пролетает над ним. Он тут же вскакивает, делает два гребка в сторону — и снова падает, потому что уже свистит новый дротик. Эти дротики наверняка начинены колдовством. Иначе не могут они лететь так далеко. Режущий Бивень вырывает коварный предмет из своего правого плеча. Дротик короткий, вроде стрелы для охоты на птиц, и наконечник его снабжён шипом, вырывается назад с большим куском мяса. Но Режущий Бивень не замечает боли, он спешит осмотреть остриё. Остриё обильно смазано ядом или колдовским зельем. Режущий Бивень умрёт.

Лесной человек вошёл в воду, хочет всё же достать его своим дротиком ещё раз, раненый охотник залёг на дно лодки, прикинулся мёртвым. Если услышит всплески подплывающего врага, тогда он вскочит и ударит копьём. Но пока лучше побыть мертвецом.

Тишина. Режущий Бивень смотрит вверх, в небо, пытаясь понять, куда течение несёт его лодку. Если к берегу, тогда он обречён. Но у него есть надежда. Река как раз заканчивает поворот вправо и, судя по небу, его несёт через реку, от вражьего берега. Но он должен приподняться и немедленно высосать дурную кровь из раны, потому что перед глазами уже забегали огненные круги. И он поднимается. И бросает взгляд на берег. Да, течение помогает ему, но очень медленно. Враг идёт следом по берегу и опять пускает свой дротик, а Режущий Бивень не может увернуться, нет сил. Дротик падает в воду позади лодки, судьба пощадила охотника; левой рукой он поднимает копьё, острым наконечником ковыряет рану, чтобы кровь хлестала ручьём. В борт лодки втыкается новый дротик, наконечник выходит насквозь. Режущий Бивень не может не удивиться ещё раз: как сильно летят эти дротики, нечеловечески сильно. Он опять залегает на дно, но не перестаёт мять рану левой рукой, выдавливая кровь. На дне лодки собралась красная лужица с тошнотворным запахом. Режущий Бивень кусает плечо зубами, втягивает ртом густую солёную жидкость, сплёґвывает. Ещё раз. Ещё...

В борт втыкается очередной дротик. Как только не жалко их лесному человеку, таких прекрасных дротиков? Режущему Бивню вдруг становится весело, потому что он понял, что лесной человек не такой уж хороший охотник. Нервный и не сдержанный, как женщина. Слабый воин. И вся его сила в одних этих дротиках. Да, только в этих дротиках. Нужно лишь разгадать их секрет. И с этим врагом можно справиться.

Круги перед глазами чернеют, вихрятся — и лопаются полной тьмой.

* * *

Ветер невыносимо громко свистит в ушах. Режущий Бивень, лёгкий и маленький, как летучая мышь, несётся, подхваченный вихрем, сквозь тёмную пещеру. Его крутит и швыряет на стены, бросает вверх-вниз. А потом всё смолкает.

Он пробуждается в какой-то крытой шкурами лачуге. Возможно, он здесь когда-то уже бывал. Он отодвигает входной полог и выглядывает наружу.

Лачуга стоит на самой вершине огромной лысой горы. Небо серое, земля покрыта низкой вялой травой. Это тундра.

Огромный бурый медведь взбирается на гору. Режущий Бивень прячется обратно в лачугу, ему боязно, с таким большущим медведем ему никак не совладать.

А медведь уже бродит вокруг его убежища, принюхивается. Режущий Бивень вдруг понимает, что медведь пришёл специально к нему.

И тогда он выходит.

Медведь встаёт на задние лапы, рычит. Справиться с ним невозможно, но Режущему Бивню отступать некуда. Он подбирает с земли небольшой круглый камень и крепко сжимает в руке. Медведь идёт на него, распахнув свои железные объятья, сейчас сожмёт — и тогда из охотника потечёт сок, как из раздавленной ягоды. Режущий Бивень бьёт своим камнем по медвежьей морде, и его противник со страшным воем оседает. Зверь ревёт долго, но Режущий Бивень не сходит с места, стоит как стоял — и медведь утихает.

Режущий Бивень командует: "Отведи меня к Чёрной Иве!"

Медведь движется вниз, под гору, переваливаясь с лапы на лапу. Режущий Бивень следует за ним.

Тундра на склонах горы пустынна. Однако если специально не всматриваться, краем глаза можно почувствовать тени, много теней. Волосатые мамонты, волосатые люди, бело-чёрные лисы, олени, волки, волосатые быки. Режущий Бивень видит их мельком, боковым зрением, и никогда не глядит пристально. Потому что тогда и они станут глазеть на него, обнаружат. И он пропал. Он это знает.

Широкая река преграждает путь. Медведь входит в воду, и Режущий Бивень, не колеблясь, тоже. Они плывут через реку. Вода попадает в рот, она горькая на вкус. На середине потока их накрывает туман, и Режущий Бивень теряет из виду своего проводника. Но тот где-то рядом, его присутствие ощущается, только теперь он невидим. Туман рассасываґется, показался лесистый берег; Режущий Бивень спокойно доплывает до берега и выходит из воды.

Теперь вокруг него лес. Стройные сосны. Он как будто знает, куда нужно идти. В лесу вырублена просека, или это медведь повалил деревья, как бы там ни было, Режущий Бивень шагает по просеке.

Мимо проносятся духи. Жужжат как потревоженные осы. Они похожи на светящиеся пальцы или просто горящие палочки, палочки-светлячки. Но стоит к какому-нибудь приглядеться, и он тут же меняет свой облик, будто красуется. Один превратился в уродца с дубинкой на голове, другой теперь выглядит как ворона с лисьей мордой. Ещё один стал драконом с огнедышащей пастью. Дракончиком. Лучше на них не глядеть.

Духи его не трогают. Только противно жужжат. Должно быть, медведь охраняет его. Но он уже вышел из леса, перед ним раскинулась степь. Привычная степь. Он сразу возґрадґоґвался. Здесь так красиво. Порхают с пением птицы, гудят стрекозы, машут узорными крыльями бабочки. Душистые травы колышутся ветром, цветут весенние цветы, маки, фиалки, тюльпаны, много-много цветов. Особенно красных маков.

Посреди степи высится дерево. Преогромное дерево. Его сверкающая крона уходит в небо и теряется в вышине. А внизу, под корнями, толпятся люди. Много людей.

Режущий Бивень остановился. Эти люди, пыльные и усталые, не должны до него дотрагиваться. Он не может идти дальше, он не может позволить тем людям прикосґнуться к себе.

Но там Чёрная Ива.

Она сидит на траве у могучих корней. Вокруг неё тучи людей самых разных племён, незнакомых. Чёрная Ива выглядит очень печальной, она сильно расстроена. Чёрный Мамонт тоже где-то здесь, но Режущий Бивень не хочет его примечать. Он неотрывно следит за женой. Она будто плачет.

Но вот Чёрная Ива подняла очи. Их взгляды встретились. Она сразу встаёт и идёт к нему своей лёгкой воздушной походкой. Она так же прекрасна, как и всегда. Она останавливается, не дойдя трёх шагов, эти шаги должен сделать сам Режущий Бивень, она протягивает руки навстречу. В её тёмных глазах застыла мольба.

Он должен спросить: "Как твои дела?" Он как будто и спрашивает, но безмолвно. Нужно приблизиться. Он делает шаг. И ещё один, совсем робкий. И как будто заносит ногу и для последнего шага, но замирает на месте. Чёрная Ива тянет руки к нему, свои нежные руки... Но он недвижим. Они смотрят друг другу в глаза, протяжно смотрят, а потом их взгляды расходятся. И Режущий Бивень, не раскрывая рта, говорит мягким голосом:

"Чёрная Ива! Мне пора возвращаться. Шаман найдёт твою душу и вдует в соломенную куклу. Мы проводим тебя как полагается. Будешь свободна. Уйдёшь в Верхний мир. Там найду тебя".

Она отдёргивает руки. Как от огня.

* * *

Он видит небо. Волнистое серое небо. Бледное солнце из-за облачного укрытия разглядывает его лицо. И его рану.

Дурной запах скопился над головой. Тошнотворный. Лодка залита кровью, его собственной кровью, которая пахнет иначе, чем пахла кровь его жертв.

Лодку вынесло на пологий песчаный берег. Судя по солнцу, уже давно за полдень.

Режущий Бивень вылазит из лодки и, пошатываясь, входит по колено в воду. Постояв для равновесия, он осматривает далёкий противоположный берег. Ничего подозрительного невозможно заметить, зелёная стена леса выглядит как всегда, разве что запестрела осенними красками. Лесные люди, конечно, не столь глупы, чтобы дымить или как-нибудь по-другому выдать своё присутствие. Речная гладь подёрнута лёгкой рябью, кроме редких рыбьих всплесков ничто её не тревожит.

Режущий Бивень заходит поглубже и приседает в прохладную воду, чтобы смыть следы крови. Он трёт ноги и спину здоровой рукой, аккуратно омывает правое плечо.

В правом плече мясо выдрано до кости и зияет зловещая рана, из которой всё ещё сочится кровь. Водой её не остановишь. Рука выше локтя превратилась в дубовую чурку с багровым дуплом.

В тростниках крякают утки, их там должно быть много, их пух сейчас бы помог залепить рану, остановить кровь — но разве может охотник сейчас поймать утку? Не сможет.

Режущий Бивень выходит на берег. Его голова работает с перебоями, то и дело береговые кусты расплываются перед глазами, в висках сильно стучит. Только растения могут ему помочь. Если откликнутся на его поиски.

Ему чудится мамонт. Огромный тихий мамонт с зияющей раной в боку. Мамонт зашёл в воду. Собрал хоботом тину и сделал нашлёпку на свою рану. Мамонт так сделал, раненый мамонт, и он тоже должен, ему тоже надо — но нет больше мамонта перед глазами, ничего нет, всё уплыло куда-то и тихо жужжит.

Сизая муха вьётся над раной. Лазутчик злых духов, входящих внутрь и вырывающих души. Муха озверело жужжит, и стук в голове откликается на жужжание, они слились. Но у Режущего Бивня есть дух-хранитель. Он не покидает его, потому что охотник сразу же замечает рыжую траву, которая охотится на мух и которая может высосать злого духа из раны.

Это росянка. Её глянцевые блестящие листики, покрытые вечной росой, усеяны жгучими волосками. Из росянки делают священную краску, цвета которой пугаются злые духи. Режущий Бивень просит росянку о помощи, шепчет, что никогда не забудет её. Росянка согласна помочь, гнева ничем не выказывает, и охотник рвёт листики и прижимает к ране.

Рана вспыхивает огненной болью. Но эта боль изгонит злых духов и убьёт колдовство. Прижав липучие листики к ране здоровой рукой, Режущий Бивень ищет новых помощников.

Теперь он находит кислицу. Нежные зелёные листики похожи на детские сердечки. Из этих листиков тоже делают краску против злых духов. Иногда они могут вывести порчу и яд. И Режущий Бивень, встав на колени, словно ребёнок, рвёт губами кислые листики и жуёт, мысленно умоляя о помощи. Он не помнит сопутствующих заклинаний, но добрая трава не отвергает его.

Как будто становится лучше. Он поднимается на ноги и оглядывает пологий берег. Лучше всего, если б он смог заметить где-нибудь муравейник. Тогда бы он отрезал кусок шкуры и сунул бы туда, повертел. Пропитавшаяся муравьиным духом шкура исцелила бы его рану, потому что у крохотных муравьёв огромная сила, настоящая сила, но разве строят они свои муравейники на берегу? Не строят. Значит, муравьиный дух не поможет охотнику. Сейчас — не поможет. И осы тоже не помогут, осиных гнёзд на берегу тоже нет.

Присосавшиеся, как пиявки, листья росянки перестали стрекать, отдали своё. Они набрякли от крови, но всё равно сами не отстают. Режущему Бивню приходится их отрывать. С первого раза даже не получается, так крепко они вцепились в рану. Но он опять рвёт, с такой болью, будто отрывается его мясо... но, похоже, оно и впрямь отрывается, потому что кровь начинает хлестать из голой раны. Режущий Бивень не умер от яда, но он скоро истечёт кровью. Его всё сильнее тошнит, голова кружится, взор мутнеет. Он не умеет говорить с зелёными братьями как Болотная Выдра. Но язвенник или посконник всё равно помогут ему. И низкий кустарник крестовник поможет, если успеет он его отыскать и попросить. Перед ним колышутся, пляшут деревья сливы, усыпанные перезрелыми плодами, тут же растёт дерево груша, Режущий Бивень мог бы сейчас хорошо поесть, вот только ему будет трудно идти в другой мир с набитым животом. Не еда нужна ему. Нужна помощь. Срочная помощь. Хотя бы влажный ослиный помёт, чтоб залепить рану и остановить кровь. Хоть что-то. Ничего нет. Никого. Он смотрит под ноги, он не в силах уже поднять головы, взгляд упёрся в шуршанье осоки, ничего ему больше не нужно, совсем ничего. И зачем так кричит болотная цапля, что она хочет сказать? Режущий Бивень не знает, чего хочет болотная цапля, но, шатаясь, идёт на её зов, зажимая ладонью кровоточащее плечо.

Цапля вспархивает из прибрежного тростника, а охотник вступает в воду. Среди острых стеблей, обступивших его, есть и нужные. Прямые, в человеческий рост, с багрянцем отцветших метёлок и округлыми остроконечными листьями. Плакун-трава. Она может спасти.

Режущий Бивень опять жуёт листья. Эти листья не кислые, они приятны на вкус. Он сплёвывает в ладонь разжёванную кашицу и залепляет рану. Плакун-трава присохнет и остановит кровь.

Ему становится легче. Он не умрёт. Он дойдёт до своих и предупредит о нависшей опасности. Они все отправятся в лес и уничтожат врага. Но сначала он должен уничтожить свои собственные следы.

Лодка упёрлась в берег. Он оттаскивает её в воду и разворачивает носом к тростниковым зарослям. Он затолкает лодку туда и спрячет от вражеских глаз. Но через несколько шагов силы обратно покидают его. Руки трясутся, грудь содрогается в спазмах. Если он упадёт без сознания прямо здесь, тогда захлебнётся.

Он забирает из лодки копьё, коряво протыкает днище. Ещё он хочет вырвать вражеский дротик, воткнувшийся в борт, но не может этого сделать, бессилен. Лодка начинает наполняться водой, но там ещё остался кожаный мешочек с мамоной. Режущему Бивню еда не нужна, но мешочек он всё-таки забирает. Он пытается вытряхнуть мамону, но паста слиплась комом и не хочет вытряхиваться. Режущий Бивень стукает мешочком себя по груди — и теперь мамона выползла, наконец, из мешка, скользит по его мокрой груди и падает в воду. Мешочек пуст. Но теперь нужно его разорвать, чтобы им можно было обмотать раненое плечо. Режущий Бивень пробует разорвать — и не получается. Он зажал его в зубах и хочет разорвать одной рукой. Не рвётся. Тогда он хочет подобрать копьё, которое опустил в воду, чтобы разрезать мешок копьём, но едва он только нагибается, как мешок тоже падает в воду. У Режущего Бивня потемнело в глазах. Всё зашаталось. Кое-как он выбирается из воды.

Что-то происходит на другом берегу за излучиной. Режущий Бивень не понимает, видит он это глазами или же чувствует внутренним взором, но враги собираются на его поиски. Их много набилось на плот. Полосатые лица свирепы, а в руках кривые палки.

Он должен поскорее стереть следы на песчаном пляже. Он, шатаясь, выходит на берег, но его внимание отвлекает ящерица. Юркая ящерица шустро бежит по песку, от берега, а ему ведь как раз нужна ящерица, её кровью лечат ранения и отравления, ему нужна ящерица, он как будто бы бросается в погоню, но так неловко бросается, что просто-напросто падает, немного ползёт по песку и проваливается в звенящую пустоту.

* * *

Белый Стервятник вновь на посту. Едва рассеялся утренний туман, как он кругами взмыл в небо и теперь, похоже, пробудет тут до самого вечера. Потому что внизу смерть опять где-то мешкает.

Стервятник не хуже других распознаёт близкую смерть. Даже лучше других распознаёт. Своим чутким зрением он тоже видит сферы. И всегда первым делом высматривает отмеченных, тех, чья сфера утратила всякую яркость, тех, кто делает по земле свои последние шаги. Но таких не часто заметишь. Далеко не каждый день. Сурова степная жизнь. Не готовит ежедневных подарков. У большинства степных обитателей равновесные сферы. То есть, у них всё в порядке, они готовы ко всему. Готовы, если придётся, умереть, но также готовы сражаться, чтобы жить дальше. Много силы надо приложить хищнику, чтобы такого переломить. И отнюдь не всегда найдётся у хищника столько силы. Потому промахнётся в последний момент. Или даже совсем не догонит. А иногда удастся и схватить, да всё равно упустит. Но если уж очень будет настойчив, то всё-таки может поймать. И тогда что-нибудь перепадёт и стервятнику. Редко такое случается. Но случается. Ведь жив до сих пор Белый Стервятник. Не умер с голоду.

Сегодня стервятник заметил двух мамонтов, большого и маленького. Он и вчера их тоже видел, интересовался уже, потому и сегодня перво-наперво разглядел их. Вдруг что-то за ночь случилось.

Мамонты движутся вдоль реки, но от воды довольно далеко. Кажется, жажда их не мучает. Но малыш совсем плох. Нет уже у малыша равновесия. Еле ноги переставляет. Если бы не большой мамонт, если бы тот маленького не охранял, уже бы наверняка свалился малыш. И Белый Стервятник смог бы спуститься к нему с прохладного неба.

Белый Стервятник до сих пор зол на мамонтов. Не может забыть жестокой расправы в овраге. Не то чтобы он это каждый раз вспоминал, но стоит ему лишь заметить мамонта, как где-то внутри у стервятника шевелится нечто злое. И его глаза глядят тогда особенно пристально. Особенно тщательно осматривают мамонта. Очень придирчиво осматривают. Не отпускают.

Но и сегодня у большого мамонта всё в порядке. Не заметно ранений, не заметно усталости, нет признаков болезни. Наоборот, есть решимость. Большой мамонт упорно будет защищать малыша, не бросит того. Белому Стервятнику нечему порадоваться у мамонтов. Тогда он ищет львов.

Львицы ушли далеко в степь. Не видно у них голода. Лень только видна. Будут долго ещё валяться кверху лапами. Не получится сегодня от них никакой пользы. Стервятник плавно делает разворот и теперь замечает большого льва. Рыжегривого. Этот лежит у края кустов, далеко от своих львиц, но не так уж и далеко от двух мамонтов. У стервятника появляется надежда.

Стервятник хитёр. Он знает, что не только он наблюдает за всеми. Многие наблюдают и за ним самим. Хищники наблюдают. Потому как, если Белый Стервятник куда-нибудь спустится, эти тоже спешат туда же. Чтоб отобрать добычу стервятника. Но иногда они, наоборот, могут помочь. Вот сейчас лев как будто лежит, вроде бы дремлет, но ведь всё равно по привычке нет-нет да и глянет наверх, на стервятника. А стервятник заранее старается упредить львиный взгляд. Как только лев поглядит на стервятника, тот уже глядит сверху на двух мамонтов, с большим интересом глядит, пристально. Лев должен заметить интерес стервятника, должен заинтересоваться и сам. Этого только и надо. Пускай встаёт лежебока, пускай отправляется по указке. Пусть же проведает мамонтов. Они могут столкнуться и... У Белого Стервятника есть и другой интерес спровадить льва на охоту. Ведь тот не просто лежит. Тот охраняет останки львицы. Уже вчера охранял. Ел тоже, но мало ел, главное оставил стервятнику. Вот только как спуститься, покуда он там... Надо спровадить большого льва. Опять стервятник с интересом поглядывает на мамонтов и краешком глаза видит, что лев заметил. Заметил — и только. Лежит всё равно. Не поднимается.

Но есть и другая надежда. В полуденной стороне со своих нор вылезло несколько гиен во главе с вожаком, и теперь они двинулись как раз по направлению к дремлющему льву. Пятнистые, несомненно, знают об останках львицы и намерены их проведать. Столкнутся тогда с большим львом, Белому Стервятнику очень нравятся подобные столкновения. Он будет ждать. Главное, чтобы пятнистые не свернули, не отвлеклись. Вот он указывает льву о своём интересе, чтоб тот поднялся, чтоб захотел полюбопытствовать, что там такое, но если и гиены заметят этот его интерес, тогда могут свернуть к мамонтам вместо льва. Этого вроде бы не хочется стервятнику, он пытается проявлять интерес осмотрительно, только тогда, когда смотрит лев, но не видят гиены. Но трудно ему так выкручиваться, трудно так быстро вертеть головой, шея уже заболела. Гиены — хитрые твари, могут разгадать.

Внизу, ниже стервятника, летит белый клин пеликанов. Согласованно машут крыльями, будто единое целое, стервятник даже загляделся, как так ловко у их получается, как они чувствуют друг друга — стервятник никогда так не чувствует другого стервятника. Только если увидит, что тот спускается к добыче. Но внизу, на земле, замычал рогатый тур, Белый Стервятник сразу отвлёкся. Намечается драка двух туров, хорошее дело, особенно если у тех равны силы. Тогда они, может быть, станут биться насмерть. Стервятнику очень нравится, когда кто-нибудь бьётся насмерть, но пока два тура только сходятся, ещё даже не сблизились, а он уже напряжённо следит, забыл про своих мамонтов, про льва и гиен, сейчас главное — туры, чтоб начали биться. Не начинают. Сошлись, глядят друг на друга, какие трусливые, землю копытами бьют, а друг друга не могут. Нет, стукнулись. Грохот от стука могучих рогов докатился до стервятника и ушёл дальше ввысь. Белый Стервятник весь встрепенулся, даже покачал крыльями, будто приветствуя поединок, но поспешил. Не очень-то рьяно дерутся два тура. Вряд ли получится прок от такой вялой драки. Белый Стервятник уже разочарован, снова вспомнил про своих двух мамонтов, которые отдыхали — но те уже отдохнули, двинулись дальше и даже свернули к реке. Идут к кустам, там как раз есть проход, туда и направятся, Белый Стервятник не сомневается, выйдут к реке у её поворота. Там... Белый Стервятник вдруг взмахивает крыльями, чтобы подняться повыше, чтоб дальше видеть. Ведь там что-то есть. Что-то есть интересное. Там, куда направляются мамонты, за кустами на речном берегу, там лежит двуногий. Не просто лежит. Белый Стервятник ещё взмахнул крыльями, ещё выше поднялся, наклонил голову вбок и вперил глаз в лежащего. Этот двуногий на грани смерти. Душа уже где-то бродит. Вот-вот двуногий умрёт. Только этого мало стервятнику. Кто-нибудь ведь должен вскрыть труп. Белый Стервятник сам не сумеет. Слаб его клюв. Разве что, если труп пролежит много дней и начнёт разлагаться — тогда и клюв стервятника сможет проткнуть размягчевшую плоть. Но никак он не хочет ждать много дней. Надо, чтоб кто-то помог. Кто с острыми зубами или с крепкими когтями. Просто вскрыть тело, где-нибудь разорвать, а дальше Белый Стервятник справится сам, дальше помощники не нужны. Но сейчас, для начала, как раз нужны. Ой как нужны. Белый Стервятник глядит ещё дальше и видит новых двуногих. Именно новых, не виданных прежде, из другой стаи. Они собрались на сцепленных брёвнах и плывут через реку. Как раз туда выплывут, к повороту, где разлёгся двуногий из местных. Неожиданная выйдет встреча, Белый Стервятник не знает, что и предположить. Очень это интересно. Только бы не забрали лежащего. Но дальше, в ночной стороне, на реке видны местные двуногие. Одни собрались на берегу и глядят через реку, некоторые даже стали переправляться на своих брёвнах. Только все они не туда смотрят. На другой берег смотрят. А надо глядеть по течению, повернуть головы, вот тогда... Тогда, если местные двуногие заметят двуногих из чужой стаи, тогда... когда сходятся две стаи львов, они обычно дерутся. И волки тоже дерутся. И даже хитрые гиены. Наверное, и двуногие станут драться, но прежде им надо заметить друг друга, никак не заметят, не те у них глаза, не стервятниковы. Он бы сейчас даже согласился одолжить им свои глаза, так ему хочется, чтоб заметили — не замечают. Далеко. Да ещё и глядят в разные стороны. Одни на другой берег глядят, на лес, непонятно, чего им там надо. Даже зайца там нет, никого, достойного взгляда.. Разве что мышь, но ведь мыши двуногим не разглядеть. Тщетно надеются. А вот другие, на сцепленных брёвнах, те как раз правильно смотрят. Как раз туда смотрят, где лежит местный двуногий. Смотрят туда, да не видят. Низко им, чтобы увидеть. И далеко. Ближе надо подплыть. Но так медленно движутся, очень уж медленно, медленней, чем детёныш мамонта, который вообще снова прилёг отдохнуть. Белый Стервятник как будто расстроился. Как всё медленно происходит, медленно совершается. Только жди и жди. Только наблюдай. Теперь он смотрит ещё дальше вдаль. На гнёзда местных двуногих. Там у них какой-то переполох. Снуют туда-сюда, как потревоженные мыши. Обеспокоены местные двуногие, один молодой вообще сидит перед своим жилищем, как больной. Горе у этого. Белому Стервятнику нравится чужое горе, теперь он глядит на горюющего. Вот к тому подошёл другой молодой двуногий, рыжеволосый, что-то говорит. Белый Стервятник не слышит, конечно, что говорит, да и зачем ему слова. И вообще... Двуногие ведь не оставляют ему своих умерших. Они оставляют червям, засыпают землёй, за одно это ему надо бы их возненавидеть, а он всё высматривает. Нет, уже не высматривает, развернулся, выписывая в небе новый круг, теперь видит открытую степь — а там тоже двуногий идёт. Один-одинёшенек. Долго идёт, ещё дольше осталось идти. До самого вечера.

За одинокими всегда любопытно стервятнику подсматривать, потому что всегда что-нибудь может случиться, только этот двуногий — особенный. Белый Стервятник уже разобрался. Этого знает и помнит. У этого яркая сфера и не такая. Совсем не такая. Сама по себе. Потому никто этого двуногого не станет трогать. Всякий обойдёт стороной. А раз так — Белый Стервятник его тоже обходит, своим взглядом обходит и опять видит мамонтов. Детёныш поднялся. Дальше идут. Сейчас войдут в кусты, подошли уже к проходу. Как перейдут кусты, тогда может быть интересное. Ведь заметят лежащего. Большой мамонт должен заметить. И тогда может бивнем поддеть или просто раздавить ногой, чтобы вылезли внутренности, чтобы Белый Стервятник сразу же мог к ним добраться. Хотя он уже сомневается. Плохие у мамонтов глаза. И очень часто не то замечают, совсем не то. Но... Гиены свернули следом за мамонтами, как они узнали... Кажется, Белый Стервятник забылся. Кажется, нечаянно выдал свой интерес гиенам. Хотел выдать льву, а выдал гиенам. Эти теперь ему ничего не оставят. Но лев тоже поднялся. И лев направляется в эту сторону. Если не передумает, может столкнуться и с гиенами, и с мамонтом. Назревают события. Настоящие события. Скоро случится. Белый Стервятник весь начеку. Даже не знает, за кем теперь первым следить. Просто глаза разбегаются. Все его помощники на подходе, кто-нибудь да подойдёт, куда надо. Лишь бы все сразу не подошли. Тогда всё заберут и стервятнику ничего не оставят. Тяжела его доля. Сколь многое должно совпасть, чтобы было ему хорошо. И так легко чему-нибудь разладиться. Но теперь всё же получилось хорошо. Белый Стервятник уже сделал выбор. Большой лев, Рыжегривый, ушёл, как он поначалу и добивался. Рыжегривый ушёл и оставил стервятнику, что охранял. Неудобно оставил, будто спрятать хотел под кустом, но Белый Стервятник уже над тем местом. Уже опускается. Хорошо, что все убежали за мамонтами. Кажется, вся эта бывшая львица теперь стала добычей стервятника. Вот уж сегодня насытится сразу на несколько дней.

Хорошо.

* * *

В утреннем небе кружатся птицы, собираются в стаи. Курлычут журавли, гогочут гуси. Сырой воздух поблескивает на солнце, дымится невесомым туманом.

Трава покрылась красными проплешинами, багровыми и цвета золотого камня. Она готовится к спячке, меняет одежды.

Двое мамонтов опять бредут по степи. Старший, гигант, степенно вышагивает, и его массивная голова с тяжёлым хоботом покачивается в такт ходьбе в медленном танце Степґного похода. За ним семенит малыш, забавно перебирая ножками. Он часто устаёт и понуждает старшего товарища останавливаться на отдых.

Тогда Вогнутый Лоб глядит вдаль. Ему нравится глядеть вдаль. Есть какая-то магия в этом просторе. Незримая сила исходит из облаков, из дымчатой дали, из каждого кустика, из мельчайшей травинки. И ты будто птица на волнах этой силы, паришь где-то там в поднебесье и не ведаешь ни о чём, кроме радости. Вся эта сила — одна только радость. В её волнах ты паришь. И не выразить этого. Разве что поднять хобот и затрубить. Во всю мощь затрубить. Просто так. Чтобы дальше плескалась сила, чтобы волны лились вместе с солнцем и ветром, чтобы так было. И так есть. Покуда смотришь вдаль. А потом вспоминаешь, что нужно идти.

Вогнутый Лоб принял решение идти в полуденную сторону. Никогда мамонты не ходили так далеко, но ведь чем дальше зайдёшь в тёплые земли, тем меньше будет снега зимой и не такие студёные ветра. Взрослому мамонту нипочём любая стужа, но ослабленного малыша необходимо беречь. Будь они в составе большого стада, не было бы причин для беспокойства, но когда их только двое, следует обезопаситься ото всего.

Век мамонта долог и нетороплив. И чтоб не наскучила прежде времени душная жизнь, в степи для них заготовлено много весёлых соблазнов. Щедрая осенняя степь предлагала их все, один за другим. Но Вогнутый Лоб изменился. Он стал полностью взрослым. Серьёзным и рассудительным. И когда они забрели в настоящие заросли болиголова, и малыш принялся с наслаждением обнюхивать опасную траву, Вогнутый Лоб не колебался. Он был вожаком и поступил, как поступают вожаки, как всегда делала Старая Мамонтиха. Он решительно пошёл прочь. Малыш не хотел покидать пахучие заросли, его пришлось выталкивать силой, Вогнутый Лоб сделал это. Точно так же они прошли мимо россыпей мухоморов, манивших своими красными в крапинку шляпками. Нет, малыш не должен привыкать к такой еде. Не разрешил ему старший мамонт отведать и ржи. Её зерна тверды и перемежаются сизыми рожками спорыньи, пятнами силы. Двуногие собирают бесовские метёлки, от которых, если не поостеречься, вспыхивает внутри головы испепеляющий разум слепящий огонь и крутят тело ведьмины корчи. И мамонтам это знакомо. Они едят сизую рожь, но только тогда, когда нет детёнышей с ними. Потому что потом выходят из земли и из воздуха жуткие тени и дразнят гигантов до бешенства. Сейчас Вогнутый Лоб не мог этого допустить.

Малыш опять остановился, улёгся на сырой траве. Тяжело ему. Рана на месте хвоста загноилась и сильно болит, приманивая мух. Но царапины на боках заживают.

Вогнутый Лоб со своей высоты оглядывает окружающую равнину. Невдалеке пасётся тур, большой бык с выставленными вперёд рогами. Дальше несколько лошадей разлеглись в траве. Быстроногий кулан ищет пропавших подруг. А выше всех, в небе, белый клин пеликанов.

Вогнутый Лоб дивится на клювастых птиц. Как они все разом одинаково машут крыльями. И разом парят. Стая как один организм, как одно тело. Хорошая стая.

Но в небе ещё кто-то есть. Вдруг вспышкой сверкнуло белое прямо мамонту в глаз. Вогнутый Лоб испугался, даже вздрогнул. Не понял он, что там блеснуло, но отнёсся к этому серьёзно. Показалось ему, что кто-то сверху следит. Это мамонту не понравилось, кто бы там ни был. Он поглядел ещё раз в небо, но ничего не мог разглядеть. Пеликаны уже пролетели, направляясь в полуденные земли, куда и мамонт хотел идти — или уже не хотел... Вроде бы был кто-то в небе, но такой смутный, для мамонтовых глаз слишком смутный, а хоботом с неба не вычуять, не получалось. И тут Вогнутый Лоб представил себе Старую Мамонтиху, как бы та поступила. При малейшем сомнении — уклоняйся, поворачивай в сторону, — так бы сделала Старая Мамонтиха. Так же само решил сделать теперь и Вогнутый Лоб. Он неспешно огляделся по сторонам, всем своим видом показывая, что ничего не случилось, всё как обычно. Однако при этом он особенно тщательно оглядел густые заросли кустов, вдоль которых они прежде шли. В этих кустах имелся проход, широкая тропа, быть может, когда-то проломленная мамонтами, а потом уже по ней стали ходить и все прочие звери. Проход заинтересовал Вогнутого Лба. В густых кустах можно скрыться от всех наблюдателей. А дальше оттуда пахло рекой и ещё очень вкусными плодами, у Вогнутого Лба даже заурчало в животе. Ему захотелось туда, и он поглядел на отдыхавшего детёныша. Детёныш услышал урчание в животе спутника и сразу поднялся. Он тоже готов был идти к вкусным запахам. Мамонты двинулись в новом направлении.

А позади замычал тур. Учуял соперника. Две тёмные туши сходятся, сопят, бьют копытами землю. Поставили головы рядом, пригнули. Чёрной молнией разворот и грохот столкнувґшихся рогов как камнепад. Детёныш быстрее засеменил, испугался. Торопится скрыться в кустах. Но Вогнутый Лоб невозмутим. Что ему туры....

Навстречу шагает могучий зубр. Укрылся густой шерстью, отрастил огромные рога и возомнил себя исполином. Выпученные глаза в чёрных блестящих обводах, белки гневно сверкают. Не уступает дороги. Не разминуться на тропе, и в кусты не свернёшь. Вогнутый Лоб затрубил, предупреждая, и зазнайка опомнился. Остановился. Сопит. Из ноздрей пар вырывается. Вогнутый Лоб трубит ещё раз и пригибает голову для атаки. Зубр в ответ выставляет рога, но бивни мамонта слишком огромны даже против зубриных рогов. Когда мамонт уже совсем рядом, нахал всё же трусит, разворачивается и бежит назад.

Вкусный запах идёт от реки. И спелыми грушами пахнет, и перезрелыми сливами, и чем-то ещё. Даже откуда-то издали исходит густой запах конопли. Однако Вогнутый Лоб нарочно не хочет принюхиваться к запаху конопли. Малышу нужны мягкие спелые плоды, а не дурманящая конопля. Но малыш снова остановился, дышит устало, и большой мамонт вынужден ждать.

Мамонтёнок уронил зелёную лепёшку. Его нежный желудок не переварил до конца даже самые мягкие веточки, они так и торчат из дымящегося комка; Вогнутый Лоб выбирает их своим хоботом и отправляет себе в рот. Вкусно.

Мимо следует кабаниха с поросятами. Полосатая цепочка, закрутив колечком хвостики, с хрюканьем проходит почти под ногами, и большой мамонт упреждающе раскачивает головой. Даже забавных хрюшек не подпустит он к детёнышу. Пускай идут своей тропой, но подальше от него.

Тесный проход расступается. Одинокое дерево смотрит на мамонтов. Берёза, кудрявая. Вот кто действительный исполин в этих местах. И пожелай мамонт с ней помериться силами — только бивень до конца сломает. Но мамонту на сей раз достаточно нескольких веточек с жёлтыми листьями. Даже кора не нужна. Слишком стара.

Вот и река впереди. Аромат перезрелых плодов неотразим, уставший малыш убыстряет шаги, обгоняет Вогнутого Лба, и тот вынужден попридержать его хоботом. Потому что у воды нужно быть начеку. Всегда нужно быть начеку.

На песке развалился двуногий, разлёгся. Будто на солнышке греется, хотя низкое солнышко уже подумывает о ночлеге. И двуногий, должно быть, спит. Вогнутый Лоб с трубным рёвом кидается в атаку, но двуногий ничуть не шевелится, не убегает и не поднимается. Большой мамонт, не добежав трёх шагов, останавливается.

Двуногий лежал, неподвижный, совсем как мёртвый, и потому не воспринимался как враг. И как угроза не воспринимался. Что-то печальное было в этом двуногом, что-то, напоминавшее о других павших, о четвероногих и с хоботами, которые также где-то лежали, но с которыми Вогнутый Лоб не простился, не воздал тем посмертных почестей — и теперь он как будто бы собирался воздать эти почести за тех мамонтов этому. У этого не было хобота и только две ноги, но лежал он так же само, как где-то лежали и те, с которыми Вогнутый Лоб не простился. Мамонт стал скорбно обнюхивать павшего — и вдруг в целом сонмище крепких запахов распознал нечто слабое, но такое знакомое, такое... родное. Он внезапно и впрямь учуял далёкий-далёкий, будто подземный, запах тех павших. Тех, ставших мясом, и вошедших, как мясо, в другую плоть. Которая теперь также лежала. Ещё раз принюхался Вогнутый Лоб. И ещё раз. Не мог он точно различить, чьим именно мясом здесь пахло. Может быть, Старой Мамонтихи. Может быть, Густой Шерсти. Или Бурого Комочка. Или их всех, смешанных вместе. Но пахло. Огромная печаль нахлынула на мамонта. Огромная, безмерная, как и он сам. Он понял, что нужно сделать. Укрыть. Укрыть это последнее, такое слабое, такое печальное.

Вогнутый Лоб вошёл в воду. Он стал вырывать тростниковые стебли, собрал их в пучок и понёс на берег. Он бросил все эти стебли на то, на последнее, бросил, чтобы укрыть. Это всё, что он теперь мог сделать для своего бывшего стада. Всё, что не сделал тогда, доделывал сейчас. Он сходил ещё раз за стеблями. Потом ещё раз. Однако лёгкие стебли мог унести ветер, потому мамонт сломал ещё несколько веток с приречных деревьев и соорудил зелёный холм над лежащим. Над всеми теми, кто ушёл, и с кем он не попрощался. Теперь вот прощался. Сделал, что смог, чтобы не гнила их плоть, не смердела, не завлекала жадных гиен. Пускай спят спокойно.

Вогнутый Лоб добросовестно сделал своё дело. Крепкая получилась могила, надёжная. И когда больше не стало оттуда пахнуть останками тех, когда полностью заглушился их запах, тогда только мамонт вспомнил и о живых. О голодном детёныше вспомнил, о том, за кого отвечал.

Совсем рядом жалась к реке купа фруктовых деревьев, и опытный мамонт не мог пропустить таких лакомств. Вогнутый Лоб стал трясти деревья по очереди: резко встряхивал ствол, замирал, запомиґная стук падающих плодов, и потом они с малышом их подбирали. Он тряс без разбора и груши, и сливы, они с удовольствием поедали и те, и другие. Увлёкшись едой, Вогнутый Лоб не заметил приближения гиен, и только их радостный вой его насторожил.

Гиены растаскивали могилу. Копались в сучьях и тростнике, пытаясь добраться до плоти всех павших. Гиены не признают никаких правил. Они едят даже самих себя. Но Вогнутый Лоб не для того укрывал останки, чтобы позволить гиенам смеяться над его усилиями. Он не позволит им обижать беззащитных! Кровь мгновенно вскипела в жилах огромного зверя. Он тут же бросился в бой, не колеблясь, убивать гиен он уже научился и хорошо помнил об этом. Пятнистые падальщицы помнили тоже. Они с жалким хихиканьем бросились врассыпную, и у Вогнутого Лба зарябило в глазах. Он не смог выбрать какую-то одну тварь, которую стал бы преследовать, все они были одинаково мерзкими, все как одна — и потому он негодующе отвернулся от их всех. И сразу же увидел брошенного детёныша, перепуганного, он ведь оставил его одного, без защиты, ослепился яростью, но теперь спохватился. Гиены вполне могли сделать круг и подло наброситься сзади на Рваное Ухо. Но быстрее, чем об этом подумал, Вогнутый Лоб кинулся на защиту детёныша. Ведь любая мысль приходит не из головы, голова лишь её повторяет по-своему. А пока голова повторяет, ноги уже бегут без её повторений, и поднятый хобот трубит, а бивни готовы вонзиться. Всегда готовы. Но не в кого было вонзаться. На детёныша никто не нападал, перепуганные гиены не успели ещё придти в себя. Вогнутый Лоб с разгона оббежал малыша, убедился, что тот в безопасности, и опять развернулся лицом к гиенам. Как раз вовремя. Потому что самая шустрая из мерзавок уже снова тянула из кучи ворох тростниковых стеблей, собиралась осквернить павших, и детёныша тоже они осквернили и... огромная голова что-то там поясняла, но Вогнутый Лоб так могуче трубил, что, конечно, не слышал никаких пояснений. Ноги обратно несли его в бой, ноги заранее чувствовали, предвкушали уже под собой мягкое бурое тело, хобот и бивни, все сразу, наметились на мерзавку — но та в ужасе бросилась прочь, и её ужас лишь подхлестнул нападавшего. Мамонт забежал гораздо дальше, чем в первый раз, однако гиена нырнула в кусты, и гигант снова развернулся на ходу. И вновь вспомнил о малыше, с той же прытью помчался назад. А гиены ещё ловчее побежали за ним, завизжали, зашелестели раскидываемыми ветками и тростником, но Вогнутый Лоб не мог теперь развернуться сразу, покуда не оббежал малыша, не убедился, что за детёнышем никого нет, что детёнышу ничего не грозит. Убедившись, Вогнутый Лоб повторил свой манёвр и так же само атаковал — но тяжело уже было ему дышать, не привык он так прытко носиться, совсем не привык. И потому грузно остановился на полпути между детёнышем и растасканной кучей. И гиены тоже сразу же остановились в своём непотребстве, а потом вдруг начали разбегаться выше по берегу, норовя обойти мамонта сбоку, заскочить за спину. Тогда детёныш остался бы без прикрытия. Вогнутый Лоб, гневно трубя, развернулся, и обходившие его гиены тотчас же пугливо повернули назад. Тогда он опять развернулся — и гиены так же проворно повернули вперёд. И мамонт не выдержал. Он начал отступать. Он всё ещё оборачивался, всё ещё угрожал, но с каждым новым разворотом всё дальше отходил от полузасыпанного двуногого, всё ближе приближался к детёнышу. Наконец, он отдалился настолько, что пятнистые осмелели и, расталкивая друг дружку, как по команде, все разом рванулись на кучу, на погребённое тело всех павших. Вогнутый Лоб всё-таки не стерпел этой наглости, всё ещё не стерпел, но слишком вяло на этот раз он нападал, и гиены почти не отбежали от своей законной добычи, они только подняли кверху мерзкие мутные морды, словно оплывшие, и смотрели с нескрываемым вызовом в глаза огромному мамонту, у которого уже не было сил их гонять. Они это знали. Прекрасно знали. И он сам тоже знал. И глядел уже не на них, а куда-то по сторонам. И видел, что вечерело.

Вечерело. Вогнутый Лоб в последний раз бросил взгляд на гиен и окончательно развернулся. Скоро стемнеет, он должен увести малыша подальше от этой своры, он больше не слышит их наглых визжаний, не слышит, он помнит только о малыше. О том, за кого отвечает. Он вернулся к нему, заботливо обнюхал скучающего детёныша и хотел уже уходить вместе с ним, уходить прочь, подальше, но оставшиеся разбойничать гиены до сих пор не визжали — и Вогнутый Лоб тревожно обернулся.

Все гиены почему-то разбежались, и мамонту тоже стало страшно. Конечно же, что-то случилось опасное. Он настороженно поднял хобот — и ветер с реки донёс резкий запах двуногих.

Они плыли на сцепленных стволах деревьев. Они уже заметили Вогнутого Лба, отступать ему было поздно. Малыш не сможет бежать. Потому большой мамонт решил наступать. Он без раздумий вошёл в воду и угрожающе затрубил, раскачивая головой.

Двуногие словно оцепенели. Это были другие двуногие, не те, каких Вогнутый Лоб видел раньше. И вели себя они странно. Держали в руках кривые палки, показывали на него пальцами, потом опускали в воду другие палки, с плоскими концами, и брызгали в его сторону. Но их глаза словно оцепенели. В них сквозил страх. Эти двуногие сами боялись его, Вогнутого Лба. Боялись куда больше, чем гиены. Будто впервые видели мамонта. Он даже почувствовал лёгкий восторг, упоение. Он едва не ринулся вплавь, чтоб показать им свою мощь во всей красе. Но всё же одумался.

Брёвна с двуногими течение унесло за тростники, а Вогнутый Лоб ещё глядел им вслед, опасаясь коварного возвращения. Или, может, наоборот, желая их трусливого возвращения. Прощальное солнце слепило глаза, река полыхала пожарищем. В какой-то миг мамонту почудилось, что за его спиной шевелится сооруженная им могила, и он оглянулся. Но гиены обратно не подбирались, живые двуногие сильно их напугали. Должно быть, подбирался ветер. Или же выбиралась душа двуногого — Вогнутый Лоб не собирался гадать, ослепшие от заходящего светила глаза ничего не замечали. Он направился к ждущему малышу, и они побрели дальше вдоль берега. В тёплые земли.

* * *

Он оказывается в знакомой уже лачуге на вершине огромной горы. У него есть возможность осмотреться, однако ничего интересного здесь нет. Стены из мамонтовых шкур, земляной пол. Ему не нужна эта лачуга. Ему нужен медведь.

Он выходит наружу и обходит вокруг хижины, слушает, как шумит ветер. Ветер шумит очень странно, будто горный поток, и шумит со всех сторон. Даже изнутри хижины.

Серое небо словно рисовано красками, в нём что-то присутствует неживое или просто другое. Но какое "другое", он точно не знает.

А ветер ревёт, будто взорвался вулкан. Вознамерился испугать небо, гору и всё остальное. Кто поверит ревущему? Режущий Бивень не верит.

В воздухе кружатся листья. Зелёные листья. Ветер принёс их с каких-то неведомых деревьев. Листья хлещут по лицу, от них нельзя спрятаться даже в хижине. Лучше всего смириться. Пускай себе хлещут.

Ветер завыл, захихикал в истерике, небо покрылось жёлтыми пятнами, будто оспинами. А медведь не приходит. Должно быть, жуткие подвывания ветра его напугали. Режущий Бивень в отчаянии. Ведь ему нужен медведь. Кто ещё сможет направить его к шаману?

Но ветер уже валит с ног. Сейчас подхватит его как пушинку и скинет с горы. Ветер злорадствует над его немощью, над его малостью, над его лёгкостью. Он вцепился обеими руками за угол лачуги и держится. А ветер силится его сдуть.

Но он удержится. Он вдруг понимает, что сможет удержаться, и ветер тоже понимает это одновременно с ним. И сразу меняется. Становится слабым. Такой ветер не помешает медведю, и Режущий Бивень, отпустив край лачуги, зовёт во все стороны:

"Медведь, приходи!"

Его зов безответен. Безучастное небо глухое и сонное. Для себя самого ветер. Здесь нечего ждать, Режущий Бивень даже хочет сплюнуть в сердцах, но позабыл, как это сделать. Он возвращается в хижину.

— Хватит ему гнать волны.

— Нет, пускай гонит.

— Уже добился своего.

Двое беседуют. Он как будто бы знает их. У одного на голове странная островерхая шапка из какого-то блестящего камня, у другого из камня кольчатая рубаха, а шапки нет и уши длинные-длинные, совсем как у осла. Эти двое говорят о нём. И он их понимает. Они говорят, что он виноват. Что, когда он охотится, его голова всё равно думает о другом. И он пропускает удары. Снова и снова. Он их понимает. От всякого исходят волны жизни, как от брошенного в воду камня. Но у него одни волны расходятся, а другие, наоборот, сходятся тем навстречу. Он собирает к себе волны перемен. И эти волны гасят другие. Он понимает. Не просто понимает, он сейчас видит эти волны. Видит, как одни расходятся большими нарастающими кругами, а другие, наоборот, сходятся навстречу тем. Волны, сталкиваясь, бурлят и гасят одна другую. Он хорошо это видит и даже чувствует. Как волны сталкиваются, чувствует. Ему становится стыдно, ему боязно, что эти двое спорщиков сейчас заметят его, нерадивого, и ему хочется спрятаться, поскорее куда-нибудь спрятаться, и он выскакивает за какую-то занавеску, а там...

Там на своём бубне расселся шаман.

— Ты? — удивляется Режущий Бивень.

— Ты? — передразнивает его Еохор.

Нельзя тратить силу для пустых удивлений, никак нельзя, и Режущий Бивень торопится высказать главное, едва не захлёбываясь:

— Меня ранил лесной человек. У него страшные дротики!

Шаман глядит на него пристально, изучая, словно не верит. Глядит не моргая. Режущий Бивень без слов понимает вопрос, он слышит его и внутри и повсюду вокруг, шаман хочет узнать, где же он?

В самом деле, где он? Хижина вдруг раскалывается, и сквозь прореху прямо в глаза багровым всполохом бьёт закатное солнце. Где-то плещет вода, качают ветвями кусты, в обклеенном листьями небе повисла невидимая тревога.

Режущий Бивень очнулся.

* * *

Он обнаружил себя в завале из веток и тростника. В его голове перемешались два мира, и он не смог чётко вспомнить, как сюда попал. Но сразу же стал выбираться.

Полутьма не могла от него скрыть россыпи странных следов. Стая гиен недавно плясала вокруг его лежанки, затаптывая более ранние отпечатки мощных ног мамонта. Тут же следы мамонта поздние — гигант нападал на гиен, те отступили, но и сам мамонт струсил, повернул обратно, остановился, оглядываясь и принюхиваясь, сильно насторожился и, чрезвычайно взволнованный, заспешил к реке. Что могло испугать мамонта на воде? Конечно, люди. Но какие?.. Мамонт-самец иногда отступает и перед носорогом, но только не так. Люди его испугали. И если бы это были степные люди, искавшие пропавшего охотника, мамонт бы так не боялся. Ведь это Вогнутый Лоб. И шаман тому сразу сказал, что люди не станут его убивать. Значит, мамонт увидел чужих людей. И, наверное, бросился защищать малыша.

Чуть повыше по берегу действительно много следов мамонтёнка. Теперь Режущему Бивню становится ясна вся картина схватки, разыгравшейся вокруг его странного укрытия. Хотя, не такое уж оно и странное. Его соорудил Вогнутый Лоб, пришедший первым, раньше гиен. Он принял охотника за мертвеца, а мамонты иногда чтят человеческих мертвецов так же, как и своих.

Солнце село за лесом и вытолкнуло луну. В её бледном свете грушевое дерево кажется сказочным великаном, раскинувшим руки в приветствии. Ствол исцарапан бивнями мамонта, гигант здорово тряс плоды, и теперь человек ищет в траве остатки от чужого пиршества.

Груш много. Чуть дальше они перемешаны с раскисшими сливами, не менее вкусными. Режущий Бивень может неплохо поесть. Особенно сливы ему нужны, чтобы прочистить живот.

Воют гиены. Совсем неподалёку и как раз на пути к стойбищу. Но охотник не может пока идти. Он останется здесь до утра, у деревьев, а с рассветом отыщет нужные травы, заберёт из воды копьё и отправится в путь. Пока же он укладывается спать.

Всплеснула вода. Потом кто-то вынырнул. Лосиха с набитым ртом. Пережёвывает. Затихла. Будто что-то услышала. Нет, снова жуёт. Нырнула опять за подводной травой.

Слишком рискованно разводить огонь. Лесные люди могут оказаться где-нибудь рядом. Должно быть, они плыли по течению вдоль берега, искали раненого. Вогнутый Лоб его оборонил, они не распознали лежанку, иначе давно уже были бы здесь. Они проплыли дальше вдоль берега и остановились, решая, что делать. Либо рыскать ночью по степи, либо переправиться обратно на лесной берег. Наверное, это разведчики, и они станут рыскать. Чувствуй Режущий Бивень себя хоть немного получше, ему следовало бы тоже произвести свою разведку, но сейчас у него достаточно сил лишь на то, чтоб затаиться на невысоком суку.

Он дремлет, хотя его уши бдят. Возможно, лесные люди захотят изучить следы мамонта. Но вряд ли достанет у них столько наглости, чтобы охотиться на мамонта на чужой земле, да ещё ночью, когда так сильны местные духи. Не могут лесняки быть столь неуязвиґмыми. Не помешают одинокому охотнику выспаться и восстановить силы. Режущий Бивень полусонно вглядывается в темноту, покуда совсем не засыпает.

Ему снится солнце. Хороший сон. Солнце ему улыбается, но потом начинает дрожать, колебаться — и раскалывается на два огненных полукруга. И эти полукруги удивительно похожи на кривые палки лесных людей. Полукруги стреляют в него лучами-стрелами, изрыгая своё содержимое и превращаясь в цветастые радуги, больше зелёные; он отбивается руками, тщетно пытаясь защититься, но горящие стрелы пронзают наґсквозь. Он просыпается.

Близится утро. Время самой тишины. У охотника затекли ноги, оттого что он крепко сжимал ими толстую ветку, что б не упасть. И к тому же его тело озябло.

Он некоторое время вслушивается в тишину, прогоняя дымку сна. Потом соскальґзывает вниз. Спящее дерево никак не откликнулось на его действие, даже не вздрогнуло. Видимо знает, что человеку пора забрать копьё и отправляться в путь.

Лев движется бесшумно. Режущий Бивень не смог расслышать, как Рыжегривый идёт по следу гиен, его слух сейчас притуплен. Всё же нечто внутри него ёкнуло, он повернулся и увидел огромного зверя. Горящие глаза, хранящие солнечные лучи. Он ещё успел бы метнуть копьё, когда б оно было в его руке. Но копья не было. Острый охотничий нож висел на поясе, на положенном месте с правого бока, он как будто коснулся рукояти ножа раскрытой ладонью, но затвердевшие пальцы ничего не почувствовали. Значит, не было и ножа. Режущий Бивень не дрогнул, встретив безоружным взгляд янтарных глаз. Не попытался бежать. Лев его перехитрил, удача была на стороне хищника, человек это признал. И спокойно ждал своей участи. Лев с коротким рыком наскочил, обхватил человека безмерными лапами и легко повалил, дыша зноем в лицо. Режущий Бивень не ощутил ни страха, ни боли. Предутренняя равнодушная тишина окутала его мягким коконом, он безучастно подумал: "Как быстро..." — эта мысль застопорилась в голове, остановилась на лету, и вместе с ней остановился весь мир с его бледными бликами.

Его ждёт Чёрная Ива. Он встретит её...

* * *

Рыжегривый весь день охранял тело львицы. И ночью тоже охранял. Ведь гиены чаще приходят ночью. Но этой ночью никто не пришёл. Не осмелился.

Утренний туман давно рассеялся, степь наполнилась дневными звуками, а Рыжегривый по-прежнему охранял. Но охраняемое всё меньше и меньше пахло как львица Сильная Лапа, всё больше и больше оно пахло просто как мясо. Рыжегривый даже несколько раз попробовал это мясо на вкус, откусил от бывшей задней лапы и проглотил. Вроде бы и нормальное было мясо, но всё равно не обычное. Какое-то не такое. Не возбуждавшее аппетит. Не текли от него слюнки.

А вверху, в небе, парил стервятник и проявлял интерес к полуденной стороне. Рыжегривый подметил интерес падальщика, но как будто бы и тут что-то было не совсем так. Вроде бы как-то чуть-чуть иначе проявляла птица свой интерес, потому и у льва не доставало желания подняться и пойти посмотреть, что же там интересного.

Однако солнце достигло уже полудня, и мясо пахло всё сильнее. Пахло просто мясом, на которое отовсюду слетались мухи, кружились, садились, как на всякое мясо. Рыжегривому надлежало обходить территорию, оставлять свежие метки, потому что недавно был дождь и все прежние метки могли быть смыты. Он вроде как вспомнил об этом и вроде как собирался вставать, но его отвлёк летящий в небе клин пеликанов. Очень дружно они летели, все как один, и Рыжегривый даже как будто бы залюбовался. Он долго смотрел вслед пеликанам, покуда те вовсе не исчезли где-то у полуденного небосклона, тогда Рыжегривый посмотрел повыше в небо и опять увидел там стервятника. И опять тот проявлял интерес к полуденной стороне. Но теперь этот интерес выглядел по-настоящему, очень уж увлёкся Белый Стервятник, вроде как ничего другого не замечал, хотя ведь два глаза у птицы и в разные стороны смотрят, не то что у льва, но теперь стервятник разглядывал одно и то же попеременно обоими глазами, то одним, то другим, он вертел головой, уж очень было ему интересно, так интересно, что заинтересовался и лев. Поднялся и даже не оглянулся на мясо и мух. Сразу пошёл.

Но стервятник, похоже, его обманул. Недолго птица указывала путь. Вскоре, наоборот, вроде как заметалась, заколебалась, а потом и вовсе полетела назад. Туда, откуда шёл Рыжегривый. Прямо над ним пролетела, снижаясь. Однако льву разворачиваться не захотелось. Кто он такой, чтобы бегать за птицей, как бегает за львицей маленький львёнок. Нет, Рыжегривый всё равно пошёл дальше. Но уже не так быстро. Не так решительно. И, кажется, не прогадал. Вскоре наткнулся на следы гиен.

Львам, как и людям, хорошо знакомо чувство мести. Но, в отличие от двуногих, лев не столь злопамятен. Когда он видит гиену или чувствует её след, тогда он отлично помнит о мести. Но когда гиены нет на его горизонте, тогда нет и мести, месть не присасывается ко льву, подобно клещу, месть отдыхает и не тревожит попусту своего господина. Два дня месть огромного льва отдыхала. Набиралась сил где-то в его утробе. И, наконец, выплеснулась наружу.

Гиен было по одной на каждую лапу. Вела их Пятнистый Демон, Рыжегривый не мог ошибиться, её следы он обнюхал особенно тщательно. По одной гиене на каждую лапу, лев решил поохотиться не ради еды, а ради того, что дороже еды. Ради чести владыки степи.

Следы были не очень свежими, лев надолго отставал, но это его не беспокоило. Пускай гиены поохотятся, пусть Пятнистый Демон набьёт своё жадное брюхо до одури, отяжелеет, утратит увёртливость и боевой дух. И тогда уже, наконец, Рыжегривый настигнет её. И за всё поквитается. И за Сильную Лапу, и за свой авторитет.

Так он предполагал. Но гиеновые следы не спешили оправдывать предположения. Четвёрка, поджав животы, усердно шныряла вдоль кустов, однако никакой поживы не находила. Вот они вспугнули зайца и не сумели поймать. Вот бросились за лисой и опять промахнулись. Плохие охотницы. Их удел — падаль. Даже неуклюжий барсук от них ускользнул в глубокую нору. И сидит там до сих пор.

Рыжегривый принюхался к барсучьей норе, осмотрел канавки, прорытые лапами гиен. Он — не гиена, он, наверное, мог бы добраться до барсучьего мяса, но на сей раз не было желания, чтобы возиться. Желание льва оставалось с гиенами. Потому что уже темнело, скоро пятнистые вернутся со своего промысла, сольются со стаей, попрячутся по пещерам и норам, а уж оттуда их никак не возьмёшь. Даже лучше не связываться.

След падальщиц вывел через кусты к реке, и лев ненадолго прервал погоню, чтобы напиться. Красное солнце уже садилось далеко за рекой, где-то над чуждым лесом, Рыжегривый глянул туда и будто бы призадумался непонятно о чём, а потом повернулся и снова взял след.

Теперь гиены прозевали кабаргу. Она проворно бросилась в реку и уплыла на другой берег. Гиены зашли за ней в воду и долго стояли там, дожидаясь её возвращения. Но так они могли ждать до самой зимы. Хотя, кажется, здесь лев ошибся. Он принюхался тщательнее, окинул внимательным взором реку. Его морда сморщилась от нюхательного напряжения, и взошедшая луна как будто усмехалась над ним. Зато лев сообразил, что гиены, похоже, смотрели на рыб. Ведь начинается сезон проходной рыбы, и пятнистым хотелось отведать икры. Но сами они никогда не поймают проворных тайменей. Разве что отберут у медведя улов. А все медведи двинулись вверх по реке. И гиены, поглазев на бурлящую воду, опять остались с носом. И лев тоже остался, потому что и он любит рыбу, но не часто она сама выбрасывается на берег. Сейчас — не выбрасывалась. И ничего с этим нельзя было поделать. Рыжегривый немного потоптался на берегу и вспомнил о следах.

Дальше преследуемая четвёрка столкнулась с парой волков. Ощетинились, порычали, попробовали окружить, но волки не поддавались, с достоинством отступили без единого укуса.

Рыжегривый начал уже сомневаться в осуществимости своей мести. Уже и ночь близилась к концу. Голодных гиен ему не настичь, а если и настигнет, всё равно не совладает. С голодными — не совладает. Они слишком яростные натощак. Он даже прилёг отдохнуть. Полежал, подремал, лежал бы и дальше, да вдруг услышал всплески. Лев тут же бесшумно поднялся и заметил в воде лосиху с набитым ртом. Та тоже заметила его, ещё раньше заметила, но не выказала испуга. Знает, что в воду лев за ней не полезет. Поглядела и снова нырнула, с глаз долой. А лев проводил её взглядом и двинулся дальше по гиеновым следам.

Следы тем временем разбежались. Что-то пятнистые обнаружили. Рыжегривый опустил морду пониже и замедлил шаги. Гиены здесь бились с мамонтом. Удирали от мамонта. Здесь же присутствовал и двуногий, странное сочетание, у гиен всё всегда странно, противно и мерзко, это ненастоящие звери, корявые. Неужели они охотились на двуногого... тогда того ветром шатало. Лев обнюхал ворох наломанных мамонтом веток и тростниковых стеблей, пахнувших раненым человеком — и замер. Потому что услышал шорох скользящего по древесной коре человечьего тела.

Двуногий находился рядом. Одинокий двуногий. И даже без своей острой палки. Ветром его не шатало. Ветра попросту не было.

У львов с двуногими особые отношения. Львы предпочитают не трогать двуногих не потому, что трусливы. Потому что умны. Если лев нападёт, то, скорее всего, победит. Острая палка вряд ли убьёт его сразу, он успеет переломить хребет хиляку и, может быть, выживет сам — но кому он будет нужен тогда с глубокой раной, не поверхностной, как от когтей и зубов?.. Львицы не станут такого кормить. Недобитого. Его ждёт мучительное долгое умирание, если только новый лев не заявится сразу на его место и не прикончит его. Как сам Рыжегривый прикончил предшественника. Или если у свары гиен не окажется крепкого вожака, наподобие Пятнистого Демона. Потому львы предпочитают не трогать ненавистных двуногих, остерегаются. Ведь те, не в пример остальному зверью, отважно сопротивляются, всегда, в любом положении, даже в самом безнадёжном. И всегда после них останется рана. Их самих, если смогут они увернуться от смерти, подберут их собратья. А льва не подберут, не защитят. Лев только сам по себе. Лев должен сам защищать своих львиц и свои земли. Его же никто не защитит, никогда.

Лев исподтишка наблюдал за двуногим и колебался. У двуногого нет в руках острой палки — но почему, где тот спрятал её, как может так быть? Разве лев может спрятать клыки? Рыжегривый быстро принюхивался — и опять убеждался, что ему повстречался двуногий лев без клыков. Недобитый! А с таким-то он справится без какой-либо раны... Вот только... Другие двуногие всё равно ведь пойдут по следам. Или всё-таки не пойдут? Ведь их нет. Где они? Нет!

Львы обычно не связываются с двуногими, львицы не связываются, если их не тревожат, их или львят. Но Рыжегривый отвечал за территорию прайда, а двуногие тоже охотились на его территории на его добычу. Значит, чем они лучше гиен? Они не трогали его метки, не издевались, но в остальном... в остальном они много хуже гиен. У пятнистых можно ещё иногда отобрать их еду, у двуногих не отберёшь никогда. Значит, одним двуногим соперником станет меньше на территории Рыжегривого.

В львином мире всё движется гораздо быстрее, чем в человеческом. Много львиных жизней успеет промчаться за одну жизнь двуногого. Всё это мгновенно продумалось львом. Вспомнилось и пронеслось. Лишь несколько быстрых ударов могучего сердца длились колебания. Двуногий же, кажется, и вдохнуть не успел. Рыжегривый бесшумно бросился на врага, но за два прыжка тот неожиданно обернулся и успел заглянуть льву в глаза. В его взгляде не было страха, ни капли, и не было ненависти. Но лев уже не мог остановиться, когда принял решение. Он только рыкнул, выпуская злость. Он, словно бабочку на лету, сбил человека с ног и взгромоздился над ним. Удивительно лёгкой оказалась победа над самым грозным охотником, лев не мог даже поверить такому быстрому успеху. Человек и не пробовал сопротивляться.

Лев не спешил убивать свою жертву. Лев никогда не торопится убивать. Сначала жертве нужно смириться, не держать зла. Другое дело, что у его жертв иногда разрывается сердце само по себе. Двуногий был в его лапах, и попытайся тот дёрнуться, хоть шевельґнуться, тогда Рыжегривый молниеносно бы сжал свои когти и впился зубами в лицо или в хилое горло; но лежащее под ним тело не двигалось, и потому лев направил свой огненный взор поверх него. Он гордо рыкнул. Он желал убедиться, что ночь и луна, кусты и река, деревья и звёзды, все ночные пищалки и трещалки, сейчас притихшие, видят его триумф, понимают его победу и трепещут перед ним. Ведь он одолел не простого врага. Сам двуногий, недвижный, лежал в его лапах. И уже никогда не мог покуситься на его дичь.

На львиный рык отозвались гиены. Они заунывно перекликались в гуще кустов и, как всегда, чуяли прораставшую смерть. Теперь они сами шли к Рыжегривому. И он рявкнул ещё раз, чтоб подтвердить их надежды, приглашая в свидетели звёзды и напуганную луну, как он сейчас отпустит душу двуногого. Ей он зла не желает. Пусть встречают её. Но двуногому здесь больше нет места. Вся его не проявившаяся сила теперь перекочует ко льву.

И тут гиены завыли дружным хором. Львиный рык их не устрашил. Они торопились оспорить победу, несчастные, они предъявляли права на неподвижное тело, зажатое в львиґных лапах. Они не хотели признать, что их собственные тела могут быть точно так же зажаты. Старая ярость хлынула в голову льва неудержимым потоком. Он поднялся как молния. И рванулся стрелой на скулёж Пятнистого Демона. И та сразу свернула и с жалким хихиканьем бросилась наутёк; но яростный лев не сомневался, что сможет настичь, вопьётся зубами в хребет, свернёт лапой шею.

Однако гиена с пустым животом неслась проворно. А её подданные гнались за львом и смели тявкать рядом с рыжим хвостом. Лев развернулся — и преследовательницы бросились врассыпную, но теперь Пятнистый Демон угрожала ему сзади. Лев опять развернулся — и гиены столь же проворно ответили. Их вожак теперь отступала к кустам, но три её спутницы с пронзительным воем окружали льва сзади. Он завертелся на месте как смерч. Он уже понял, сколь подло гиены лишили его почётной добычи, он мельком видел, как воскресший двуногий карабкается на дерево, он даже как будто обрадовался, что гиены того не достанут — и решил отложить свою битву до лучшей поры.

Степенной рысцой могучий лев направился восвояси. Гиены неслись за ним следом и презрительно подвывали. Однако он их больше не слышал, ничтожных. Ведь они могли только выть, ни у одной не достало храбрости укусить сзади льва, а на их вой пускай отвечают шакалы, такие же грязные падальщики, как и они.

* * *

Львиный Хвост вместе с ещё тремя охотниками переправился на правый берег. С ним Крепкий Дуб, Пёстрый Фазан и Быстроногий Олень. Все не на шутку встревожены: куда пропали их жёны? У Пёстрого Фазана пропали также и дети, дочка и сын. Этот выглядит совсем хмурым. Но и Львиному Хвосту нечему радоваться. Лес его угнетает. Ему нужен степной простор, ему нужно... сейчас ему как будто нужна Черепаха.

Львиный Хвост, наверное, беспокоится больше других. Просто он чуть больше знает. Знает, но не может поделиться. Не хочет и не может. Дух Степного Орла ему сказал, что нужно сразу бежать. Нужно остановить женщин. А он... он обратил внимание только на самое важное. Он услышал только про Чёрную Иву. И забыл про всех остальных. Не побежал сразу же. И не подумал. Не остановил. Как теперь он сознается? Не сознается. Промолчит.

Они оставили свою лодку, решили идти по берегу. Так легче заметить следы. Хотя Быстроногий Олень возражал: женщин ведь так много, что следы, наверное, будут заметны аж с другого берега. Да вот никто не заметил пока что. Молод ещё Быстроногий Олень, моложе даже Львиного Хвоста, потому и такой горячий. У него пропали невеста и мать. Он постоянно забегает вперёд и суетится. Рассудительный Крепкий Дуб порой глядит неодобрительно на поспешность Быстроногого Оленя. Ну а Пёстрый Фазан вообще ушёл в себя и как будто ничего не замечает. Но следы, конечно, заметит, если те попадутся. А ведь должны же когда-то попасться, женщины у людей без крыльев, улететь не могли. Тогда где же они? Львиный Хвост заодно хочет найти следы Режущего Бивня. Этот ушёл на день раньше их и мог бы теперь подсказать, куда двигаться, сам бы мог подсказать или его следы. Но почему-то Львиному Хвосту кажется, что и с Режущим Бивнем что-то не так. Ведь даже лодки нигде нет, но где-то же он должен был её оставить. Крепкий Дуб тоже проверяет все заводи, ищет свою лодку, забранную Режущим Бивнем. Но и лодка исчезла. Как и плоты женщин. Всё исчезает в этом заклятом лесу. Как в бездонной яме. Деревья унылые, трепещут пожухлой листвой, поседели лесные деревья жёлтым, коричневым, багряным. Только соснам всё нипочем. Но мало на этом берегу сосен. Редко встречаются.

Идти по берегу нелегко. Часто приходится входить в воду, огибая разросшиеся кусты. Зато когда попадаются заводи, где удобно причаливать, или песчаные пляжи, где все следы как на ладони, там охотники задерживаются и исследуют вдоль и поперёк. Медвежьи следы находили, лосиные, волчьи (волчьих даже несколько), вплоть до птичьих следов всё замечали. А вот женщин никак. Но никто ещё не отчаялся. Орешников много в лесу. Почти в любом месте высаживайся — и не прогадаешь. Однако всё-таки далеко отплыли женщины. Наверное, как всегда, заболтались, не стали грести, позволили течению нести плоты. Вот и отнесло далеко к полудню. Но что-то совсем далеко. Глупые женщины не подумали, как назад добираться. Может, вообще у них плоты снесло? — думает с надеждой Львиный Хвост. Но всё равно, даже в таком невероятном случае кто-нибудь уже переправился бы назад, позвал бы на помощь.

Опять пришлось войти в воду. Тут заросли ивы, по берегу не пройти. Львиный Хвост шлёпает по воде и думает о Черепахе. Как-то не так даже думает: если он теперь будет один, без неё, как же он справится? Но нет, глупо так думать. Что там могло такого случиться, просто женщины задержались. Черепаха задержалась. И Чёрная Ива задержалась.

Львиный Хвост теперь думает о Чёрной Иве. Делает вид, что рассматривает ивы на берегу, но ничего не замечает. Чёрную Иву себе представил, такую красивую, такую нежную, как та с хитринкой глядит, с улыбкой... прямо на него глядит, но откуда?.. Уже не глядит. Показалось. По привычке подумалось. Просто так, по привычке.

"Быстрее надо идти, — торопит Быстроногий Олень, — зачем тут в ивах топтаться? Нечего тут женщинам делать!"

Сбил мысли торопыга. Львиный Хвост теперь вспомнил о Режущем Бивне, как тот прибежал ещё ночью. Дурной сон тому приснился... А ему самому как будто "хороший"... Но сны не врут, что-то здесь не так. Совсем не так. А ещё у Соснового Корня жена умерла, а ещё теперь сам Режущий Бивень пропал, даже о дурном сне подробнее не расспросить. Шаман даже куда-то пропал, нет старика в стойбище. И старуха жена ничего не объясняет. Нехорошо всё это, — думает Львиный Хвост. Очень нехорошо. Будто проклятье какое насело, будто духи озлились. Дурные предчувствия у всех. Что-то плохое случится. Или случилось уже... А если, — Львиный Хвост даже приостанавливается, — если Режущий Бивень... погиб, а он спасёт Чёрную Иву... тогда... Но сзади его легонько подтолкнул Пёстрый Фазан, и Львиный Хвост не успевает додумать. Стыдно становится. Сразу надо было бежать, чтобы так думать. Сразу, как только дух подсказал. А теперь поздно. Надо следы искать, а не думать. Не отвлекаться.

Заросли ив закончились, они опять выбрались на берег, в молодой березняк, остановились передохнуть.

— Неправильно делаем, — говорит вдруг Пёстрый Фазан. Всё утро молчал, впервые заговорил. — Идём как на прогулку, по воде шлёпаем. Надо скрытно идти, как на войне. Как разведчикам. Скоро уже пойдут камыши. Туда женщины не поплывут. Здесь искать надо.

— С кем война-то? — сразу же возражает Быстроногий Олень. — Пёстрый Фазан разве помнит такое?

— Не помнит. Но старики сказывали. Раньше случалось.

— Ага, — чуть не перебивает Быстроногий Олень, — давным-давно, в незапамятные времена, когда ещё были великие льды, тогда было мало чистой земли, тогда люди сражались за чистую землю.

Быстроногий Олень смешно озирается по сторонам, будто ищет великие льды, а также чистую землю меж ними. Пёстрый Фазан недоволен. Снова нахмурился. Он почти что годится в отцы Быстроногому Оленю, не пристало тому перебивать старших, непочтительно молодой говорит. Львиный Хвост вроде бы как согласен с Пёстрым Фазаном, хотя ему всё равно. Каждый может сказать всё, что думает. Все ведь охотники. Он даже и сам хочет напомнить, что раньше случалось другое, колдовство, когда воевали шаманы, на расстоянии, тогда много случалось плохого и страшного, необъяснимого. Он хочет об этом напомнить, однако смолчал. Шамана нет, тудина нет, а он... он ведь зарился на жену друга. А после, когда можно было её спасти, не побежал. Режущий Бивень может ему отомстить, хоть с того света.

Заскрипела берёза, внезапно, без ветра, как будто хочет высказать, наверняка хочет что-то высказать, принять чью-то сторону. Львиный Хвост глядит на Крепкого Дуба, что скажет тот. Крепкий Дуб тоже хмурится. Распустилась теперь молодёжь, нет былого уважения к старшим, — это думает Крепкий Дуб, это угадывается по лицу — вдруг каркает ворона в лесу, дважды... трижды. "Есть какое-то колдовство, знаки дают, но, увы, не понять", — испуганно думает Львиный Хвост. Как и снов своих ему не понять. Зачем он ослушался духа Степного Орла, зачем сказал "не хочу"? Теперь, может быть, предки на него осерчали. Теперь, может быть, худо будет. Наверное, худо будет. "Надо идти, — говорит Крепкий Дуб, — тихо идём".

Быстроногий Олень промолчал, не стал вслух возражать, но пошёл первым. Быстро пошёл. Не по-охотничьи. Чтоб за ним приноравливались остальные, чтоб не отставали. Храбрость свою показывает Быстроногий Олень, никого не боится, никаких воображаемых лесняков. Крепкий Дуб скусил зубы и не тронулся с места, Пёстрый Фазан тоже стоит, а Львиный Хвост всё же пошёл, но оглядывается на старших, потом снова смотрит вперёд, вслед Быстроногому Оленю. Тот повернул. Заметил заросли орешника. Орешник здесь сильно разросся, подходит почти до самого берега, Быстроногий Олень, кажется, что-то заметил в этом орешнике, приближается к зарослям, раздвигает мешающие кусты и молодые берёзки, идёт словно зубр, напролом, вот раздвинул опять пышный куст. Женщины такого издалека услышат. Львиного Хвоста заворожила эта решительность, он идёт следом, но не так быстро, с оглядкой. И двое старших охотников сзади тоже пошли. Только эти идут осторожно. Львиный Хвост опять на них оглянулся, и сразу стало не по себе. Что за хмурые лица у тех... Есть же копья, у каждого есть копьё, кого им бояться в лесу? Медведя? "Медведи любят орехи, и сейчас, точно, какой-нибудь выскочит", — почему-то думает Львиный Хвост. Почему-то он даже уверен, что выскочит, что-то ему подсказало, будто запах почуял или услышал. Львиный Хвост останавливается и крепче сжимает копьё. Быстроногий Олень впереди тоже остановился, вглядывается в кусты, будто и он заметил медведя, вот левой рукой отодвинул вверх нависшую ветку и... Затрещала вдруг ветка с орехами, обломилась. Быстроногий Олень валится на спину, медленно валится, изо всех сил пытается удержаться за ветку, но та уже обломилась. Львиному Хвосту кажется, будто всё вдруг замедлилось, будто остановилось мгновение, как падает Быстроногий Олень, будто длится это падение, длится и длится... закончилось. Упал Быстроногий Олень. В груди торчит дротик. Меткий бросок. Львиный Хвост не сомневается, что дротик вонзился прямо в сердце, хотя и не может этого разглядеть. Он поднимает копьё, отводит руку в замахе. Но бросать некуда. Никого нет. Он слышит сзади Крепкого Дуба, как тот обходит его. И Пёстрый Фазан тоже обходит с другой стороны. У них подняты копья, как у него, только они тоже не видят врага. Крадутся в присядке, а Львиный Хвост один стоит как жердь. Но, наконец, пригнулся и он, опомнился, крадётся последним. Пёстрый Фазан уже склонился над Быстроногим Оленем, а Крепкий Дуб направился дальше, выслеживает врага. Львиный Хвост тоже выслеживает, раздвинул ветки, едва продирается в орешнике, пытается не шуметь — не получается, так много тут веток, он весь в плену, как можно здесь сражаться, застрянет копьё в этих ветках, даже рукой не взмахнёшь. Однако он видит спину Крепкого Дуба, он должен прикрывать того сзади, он старается не отставать и всеми силами высматривает врага. Пусть же скорее тот покажется. Пусть же скорее! Но нет никого. Крепкий Дуб уже остановился. Обернулся ко Львиному Хвосту, взгляд спокойный, Крепкий Дуб готов биться, Львиный Хвост тоже готов, да вот не с кем. С духами что ли? С духами предков? Крепкий Дуб делает знак рукой: отступаем, — и Львиный Хвост медленно пятится назад, запутываясь в ветвях. Он выпутывается, обрезает ветки ножом и вдруг чуть не вскрикивает. Он заметил затаившегося волка. Тот следит за ним. Волк какой-то странный, необычного окраса, а его взгляд — Львиный Хвост не может вынести взгляда этого волка, потому что... потому что он знает, что это не волк, это какая-то шелудивая тварь, колдовская, он глядит вниз, себе под ноги — и там тоже видит... гадюку, свернувшуюся кольцом. Рука с копьём дрожит. Всего шаг в сторону, и он наступил бы на гадюку. Даже полшага. Если б продолжал смотреть на волка, то непременно бы наступил. Львиный Хвост потихоньку обходит змею стороной, не делая резких движений, чтоб та вдруг не бросилась, а после... после он снова ищет глазами странного волка, но того уже и след простыл. Вернее, Львиный Хвост убеждён, что никакого следа и не будет, если он скажет Крепкому Дубу и Пёстрому Фазану, те пойдут посмотреть, но ничего не найдут, никакого следа. Потому что здесь колдовство. Потому что не в жизнь им не справиться без шамана. Не охотничье это дело, совсем не охотничье. Погибнут они. Все погибнут. Сгинут, как женщины. Как Режущий Бивень. Без единого следа сгинут. И те, последующие, кто пойдут искать уже их, не найдут ничего. Как и они.

— Прямо в сердце бросок, — приглушённо говорит Пёстрый Фазан. Львиный Хвост видит, что Быстроногий Олень уже мёртв. Конечно. Он и не сомневался. Разве может быть по-другому. Но почему исчез шаман Еохор? Разве они справятся без него? Им же нужен шаман. Им нужен шаман!

Пёстрый Фазан не смог выдернуть дротик (конечно!), тот обломился, теперь Пёстрый Фазан держит в руке короткое древко, короткое и тонкое, сосем не обычное.

— Должны быть следы лесняка. Не сам же этот чудный дротик прилетел, — Крепкий Дуб забирает обломок у Пёстрого Фазана, разглядывает, потом вдруг бросает на землю:

— Здесь какое-то колдовство.

— Что, совсем нет следов, Крепкий Дуб? — сомневается Пёстрый Фазан.

— Ни одной сломанной ветки. Кроме тех, что мы сейчас поломали.

Пёстрый Фазан вглядывается в заросли. Потом смотрит на мёртвого Быстроногого Оленя, на рану в груди, пытается представить, как летел дротик, заметил, откуда должен был лететь. Теперь Пёстрый Фазан, пригнувшись, вошёл в заросли с копьём наизготовку, но Львиный Хвост знает заранее, что и Пёстрый Фазан ничего не обнаружит.

— Почему же исчез шаман? — думает вслух Львиный Хвост. — Как-то это связано. Беда большая пришла. Пропадём без шамана.

Но Крепкий Дуб ничего не отвечает. Непрерывно следит за Пёстрым Фазаном, как тот движется в зарослях. Правильно пока что тот движется, точно так летел дротик, должен был лететь. Но Пёстрый Фазан отошёл уже столько, сколько как раз и нужно расстояния, чтобы метать дротик, дальше разве что у самого-самого ловкого может выйти хороший бросок, но Пёстрый Фазан добрался уже и дотуда, но и там ничего не нашёл. Оглядывается Пёстрый Фазан, оценивает расстояние — да как вообще можно метать в таких зарослях, как размахнуться, прицелиться?.. Загадка. А скорее, колдовство. Наверное, колдовство. Возвращается Пёстрый Фазан. Колдовство! Нет следов.

* * *

Гиены кружили под деревом, задирая вверх чёрные носы и принюхиваясь. Там, на верхнем суку, сидел раненый человек и улыбался. Он держал в руке сломанную ветку, которой совсем недавно готовился тыкать в львиные глаза, но лев испугался уже от гиен, раньше, чем от его ветки. И тогда человек запихнул ветку между сучьев рядом с собой, а освободившейся рукой стал срывать спелые груши. И бросать вниз гиенам. В знак благодарности. А те только злились.

Режущий Бивень ещё не оправился от потрясения. Ему всё ещё представлялось, как Рыжегривый лезет на дерево, карабкается за ним по стволу, а он перескакивает на верхний сук, достаточно тонкий, но лев не отстаёт, хотя охотник всё время тычет веткой в его морду. И сук ломается подо львом, они падают вместе, но человек успевает схватиться здоровой рукой за нижнюю ветвь, застряв над землёй. А лев беснуется внизу. Так мнилось охотнику. Но внизу бесновались гиены, и даже так нельзя было сказать. Просто упрямо кружили. Пятнистый Демон, наконец, признала упавшую рядом грушу, взяла в свои цепкие челюсти и проглотила. И охотник вверху засмеялся.

Да, он всё ещё числил себя охотником, хотя и сидел высоко на дереве, спасаясь от гиен. Он даже сожалел немного, что лев оставил его пятнистым, не довёл своё дело до конца. На дереве он бы сразился со львом, и, может быть, хитростью победил бы. А вот неуклюжие гиены по деревьям не лазят. Но всё равно они спасли жизнь человеку, и Режущий Бивень хорошо понимал, что одними лишь грушами не отделаться. Он попросит других охотников не травить Пятнистого Демона. Пускай она и дальше разбойничает в степи. Ведь и с неё, получается, может быть толк. Вот только другие охотники сейчас далеко. И у них там беда..

За спиной занимался рассвет и красил воды реки своей магической краской, пухлые таймени, такие же красные, ловко выпрыгивали из воды, приветствуя зарю. Таймени всегда несут радость двуногим. Медведям и людям. Но сейчас, наверное, люди забыли про них. Ведь Режущий Бивень предупредил, и никто не уйдёт на путину, когда нависла опасность над племенем. Если шаман не понял его, всё равно ведь женщины не вернулись. А даже если вернулись, то ведь не все. И он не вернулся. И племя уже идёт по тропе войны. Они станут искать Чёрную Иву, его, остальных. Не будет путины. А после путины объявляют Осенние Оргии. Раз не будет путины, не будет и оргий, не получится праздника — и это, наверное, плохо. Ведь Осенние Оргии — радостный праздник, — думал Режущий Бивень и немножечко сожалел, что вместо весёлого праздника выйдет скучный траур. Или даже не сожалел.

Гиены внизу не уходили, обнюхивали траву, опять и опять изучали следы человека, а тот, наверху, уже и не думал о них, не замечал. Он размышлял о своих приключениях, сколько он пережил, и какой у него чудный Хранитель. Столько раз выручал из безнадёжного положения. Позвал на помощь мамонта, когда некуда было деться, потом направил гиен. Режущий Бивень ощущал себя сильным, удивительно сильным после трёх умираний. Ведь трижды он возвращался. И теперь невозможно представить, что сможет его устрашить. Теперь он будет крепче камня, и эти гиены внизу как щенки для него. Скоро им надоест ошиваться под деревом, караулить его ото льва, и он спустится на землю. Он войдёт в реку и подберёт своё копьё. И тогда примет бой с кем угодно. Гиены не сунутся, когда он будет с копьём, но ежели придёт Рыжегривый, даже если возьмёт с собой львиц — и тогда примет вызов охотник, не полезет трусливо на дерево, а станет открыто обороняться. Но и Рыжегривый никогда не придёт, если будет охотник с копьём, потому что понял уже его тайную силу. Свежую силу воскресшего трижды. Даже коварных лесных людей не боялся теперь Режущий Бивень. Что-то внутри шептало ему, что он справится с кем угодно. И он улыбался. Хотя и была одна вещь, против которой бессильно даже копьё. Уход Чёрной Ивы... Вот с чем он должен смириться. С такой переменой.

Гиены ушли, и Режущий Бивень спустился на землю, не опасаясь. Он направился к реке и долго топтался в воде, нащупывая ногами наконечник копья. Вода бурлила от идуґщих на нерест тайменей, и охотник, вдруг прыгнув, как кошка, ухватил-таки зазевавшуюся рыбину за скользкий хвост. Чудо какое-то продолжалось, он сам едва верил, что такое возможно, видимо дух реки дарил ему рыбу. Он даже не поблагодарил от изумления. Не успел. Уже с тяжёлой рыбой в руке он наступил на копьё. И поднял оружие другой рукой, раненой, потому что пальцы сгибались как надо. Львиные когти их исцелили, духи болезни с перепугу удрали.

Он отдал икру реке за помощь. А саму рыбу съел сырой. Красную рыбу можно не жарить. Её мясо нежнее, чем мясо молочной газели. Потом он заел рыбу обильно растущей на берегу кислицей и только теперь вспомнил о безопасности. Удивительно безрассудно он себя вёл. Ведь лесные люди, возможно, всё ещё искали его. А он не прятал следов.

Он внимательно осмотрел реку и противоположный берег, потом затёр следы на этом берегу. Занялся пасмурный день, серые тучки хмурились, недовольные своей долей, собирались расплаґкаться. До одинокого охотника им не было дела, и ему до них тоже. У него опять кружилась голова. Что-то там гудело, звенело и нечленораздельно шептало. Должно быть, сильно он приглянулся злому духу болезни, и тот обратно вернулся. Может быть, через рыбу. Царапины от львиных когтей нещадно зудели, Режущий Бивень ещё раз обмыл их речной водой, но вода не помогала ему. Она и не могла помочь, ему нужен был посконник, горький сок листьев посконника чистит львиные раны.

Посконник уже отцвёл, его светло-коричневые цветки опали, а без видных цветков отыскать эту траву не так-то просто. Особенно когда прыгает голова, трясутся руки, и зимний озноб сковал грудь. И всё же Режущий Бивень добрался до пальчатых листьев, отыскав высокую траву среди старых ильмов. Там же он отыскал и просторное дупло на высоте лосиного роста, в которое не без усилий залез. Потому что, похоже, предстояло ему умирать в четвёртый раз. И быть может, на этот раз не возродиться.

Солнце играло в прятки с тучками, иногда пробиваясь сквозь пелену. Один раз Режущий Бивень очнулся и высунул голову из своего укрытия. Его тут же стошнило, свежий воздух вытащил из него утреннюю рыбу, она излилась на землю и на древесный ствол. Он пытался очистить хотя бы ближнюю кору, удалить вредный запах, но свалился в дупло и затих.

Солнце тоже укрылось, зарядил дождик и обмыл изгаженный ильм. Потом пришёл вечер, приковылял; завыли гиены, заревел лев. Режущий Бивень парил в пустоте между жизнью и смертью и ничего не желал. Совсем ничего.

* * *

Сначала был стук. Камнепад. Камни катились с горы и ритмично стучали, ровно и правильно. Должно быть, это были большие и умные камни, стучали они очень громко, чернота так сильно грохотала, что где-то высеклось пламя и повалил дым. Густой горький дым. Камни горели невидимым огнём.

А ещё трещал кузнечик. Пиликал на задней ножке. Не боялся огня, играл свою песенку, звонкую песенку ночи. Или это был сверчок. Стрекотал крылышками. Камни могли его раздавить, изничтожить, а он даже и в ус не дул. Пиликал себе и пиликал. И чем сильнее падали камни, тем громче отвечал им кузнечик. Или сверчок. И, наконец, переспорил.

Его треск изменился. Он как будто пробовал трещать человеческими словами. Но слова его были странные и непонятные. Каменные. Потом захлюпала вода, где-то струился ручей, в ручье чавкали рыбы, глотали тьму круглыми ртами и приговаривали топорными голосами: "Этот жук для тебя, Ку-ку, мудрая кукушка. А эта змея для тебя, Небесный Орёл!" Рыбы жевали беззубыми ртами, чавкали в темноте и говорили опять: "Сырую землю едим для подземного духа Испода. Больших червяков, жирных, для пёстрой горлицы Гурр, и для всевидящего ворона Карра мясо едим от убитой гиены со всей её силой".

Откуда брались слова в темноте?.. Может, и не от рыб. Никто не говорит таким языком, слова будто высечены из твёрдого гранита, будто выструганы из крепкого дуба, но колышутся на ветру как невесомые. Никаких рыб не может здесь быть, в такой темноте, но ведь откуда-то брались слова и гремели: "Гей!.. Гей!.."

Опять посыпались камни, застучали по дереву. Так гудит полое дерево, музыкальное, когда бьют по нему колотушкой: "Бум! Бум!". И в придачу слова:

"Ведите сюда, когда может идти. Когда не может, тащите меня, быстро, с ветром тащите! Ищите! Ищите все!"

А ведь эти слова, они даже знакомые. Так говорит человек. Не простой человек. В задымленной тьме вдруг появляются очертания головы... дым застрял в волосах, глаза испуганы, вглядываются в ночь. Наверное, плохо видят.

Режущий Бивень узнаёт эту голову. Львиный Хвост, охотник, его лучший друг! Он приветствует друга радостным восклицанием:

— Львиному Хвосту пора подрезать волосы. Весь дым запутался в его волосах.

Он ждёт, что Львиный Хвост сейчас рассмеётся, увидит его, узнает голос; но Львиный Хвост всё так же глядит во тьму, глядит мимо, дым клубится перед его глазами, дым набился в его уши.

— Львиный Хвост! Разве не слышишь? Разуй свои уши!

Ничего не меняется. Глухой друг застыл в напряжении и ослеп, его пустые глаза смотрят в сторону, в них никак не заглянуть. Но здесь рядом ещё крупная голова Крепкого Дуба, плечи в косую сажень, однако и этот глядит непонятно куда.

— Здравствуй, Крепкий Дуб! Лодка твоя в тростниках затонула.

Крепкий Дуб не понимает про лодку и не слышит приветствия. Неужели все они тут оглохли? Что такое случилось? За Крепким Дубом находится кто-то ещё, Режущий Бивень его не узнал, но на всякий случай кричит: "Приветствую!" С таким успехом можно приветствовать подземный мир.

Однако в этой безвидной тьме по-прежнему грохочут чужие слова. Просят кого-то тащить. Приказывают вести. Слова принадлежат кому-то знакомому, Режущий Бивень их где-то слышал, он всматривается в том направлении, откуда они исходят, и видит рога. Ветвистые оленьи рога, раскинувшиеся, словно Мировое Древо. Рога одеты на голову, растут из головы, прорастают прямо из головы. В их ветвях снуют светлячки, красные искорки, жужжат и шипят. Но слова исходят не от них, Режущий Бивень уже это понял и недоумевает:

— Еохор кому говорит? Разве здесь кто-нибудь слышит?.. разве здесь кто-нибудь видит?

Слова неожиданно запинаются, в резко наставшей тишине не слышно даже вздоха. Дым клубится кольцами, вслушивается в тишину, ищет пропавшие слова. Не может найти. И Режущий Бивень ему помогает:

— Теперь совсем тихо. Всё равно не слышит никто.

Дым его узнаёт, вдруг отзывается знакомым голосом:

— Где Режущий Бивень?

Как детская игра. Режущий Бивень готов рассмеяться, он и говорит со смешком: "Здесь". Но разве дым беседовал с ним? Ведь за дымом прячется лицо, известное лицо, он уже к нему обращался, он уже его знает, только не может вспомнить, пусть оно ещё что-нибудь скажет...

Лицо, словно услышав просьбу, действительно говорит:

— Режущий Бивень пусть слушает внимательно! Откуда он пришёл сюда?

Будто камень с плеч свалился. Только теперь Режущий Бивень видит руки шамана и узнаёт зажатый в руке кожанец. Это же его собственная обувка. Где взял его Еохор, зачем? Его сшила Чёрная Ива, он находился в их чуме... Но Еохор опять повторяет вопрос. Хочет знать, откуда пришёл Режущий Бивень. Конечно, он помнит:

— Один переход вниз по реке. Дупло старого ильма. Мне плохо.

Режущий Бивень и в самом деле осознаёт, как ему плохо. Тревожно и паршиво. Какой-то озноб повис в воздухе, каменный звон. Или железный. Когда бьёшь кремнем по другому камню, железняку, чтобы высечь искру и родить огонь, так звенят эти камни. Но вместо искр они стреляют болью, пронзающей насквозь. Дымная тьма колышется, Режущий Бивень теряет её, как ни стремится удержать. Но он успевает услышать последнее, утешительное слово "хорошо" — и к этому слову намертво прицеплено напутствие. Оно вереницей плывёт перед ним, он его то ли слышит, то ли видит, то ли ощущает. Он его понимает:

"Возвращайся скорее туда. Мы придём за тобой!"

И он возвращается в сырое дупло. Там ему тесно и противно. Но раз за ним придут, он должен ждать. Он должен дождаться...

Пятнистый Демон встаёт на задние лапы, передними опирается о дерево, пытается заглянуть в отверстие. Высоко. Не добраться. Этот раненый двуногий не в её честь. И она, поскребав когтями кору, уходит в степь. Послушная новая троица, обнюхав на прощание ещё раз корни ильма, трусит за ней. Недалеко отсюда ночуют два мамонта. Мохнатый гигант и усталый детёныш. Гиенам пора их проведать. Двуногие никогда не входили в их рацион. Зачем менять привычки...

* * *

Стояли хорошие благодатные дни. Давно ушла удушающая жара, накрапывал приятный осенний дождик, всюду поспела изобильная еда — жизнь улыбалась двум мамонтам. Так казалось Вогнутому Лбу, когда он поглядывал на резвящегося малыша. Детёныш носился вокруг него, падал в траву, вскакивал, гонялся за какими-то жуками, вспугивал жирных хомяков. И даже гноящаяся рана на месте откушенного хвоста как будто его не удручала. А старшего мамонта не удручала таившаяся за тёмными бороздами туч на полнощном небосклоне зима. Как полусонный, смотрел он на танец дождинок. Словно хотел постичь жизнь каждой отдельной капельки. Как она весело падает с неба в мягкую траву и, тускло блеснув на прощание, исчезает. И следом мчится новая капелька и также исчезает. И ещё, одна за другой, до бескоґнечноґсти.

Пришёл вечер, а за ним ночь. Дождик утих, выглянул молодой месяц, рассыпались азартные звёзды. В такие ночи судьба как будто замирает в полнейшем равновесии. Ничто не беспокоит мамонта. Ни жара, ни холод, ни жажда, ни страх, ни одиночество. В такие ночи непременно должны сниться хорошие сны. Вогнутый Лоб дежурил уже несколько ночей подряд, не смыкая глаз, охранял покой детёныша. Его выносливость, казалось, не знала предела, но в такую спокойную пору даже выносливости нечем заняться, кроме как отдыхать. И под утро большой мамонт задремал.

Конечно, он спал стоя, потому что между его передних ног удобно улёгся малыш, и Вогнутый Лоб, не просыпаясь, временами наклонял голову и во сне обнюхивал малыша и нежно гладил его своим хоботом.

Гиены уже несколько дней не безобразничали, и степь стала к ним снисходительна. Ночной ветерок утомился подхватывать их коварный запах и разносить по округе, шаловливый месяц играл в прятки с тучками и вообще не обращал внимания на поверхность земли. Табунок лошадей, в котором не было жеребят, не поднял тревоги, а презрительно игнорировал хищниц. Одинокий бык не замычал, только принюхался, и опять уткнул морду в траву. Шустрый дикобраз даже не фыркнул, тихонько скрылся в глубокую нору. Носорог прошёл мимо своей дорогой, не снизошёл топнуть копытом. И огромный мамонт преспокойно дремал. Никто не удосужился его предупредить. (Глазастая сова, однако, возвращаясь с охоты в лес, вскрикнула своим замогильным голосом — но кто хочет слышать сову?)

Ему снилась змея. Большая змея ручьём скользила к нему, а он, как околдованный, глядел на неё и не мог отвести взгляда. Уж очень красивый узор покрывал её кожу, переливался всеми цветами, коричневым, жёлтым и, особенно, алым, сверкал как луна.

А вдали сверкал камень. Огромная скала искрилась не хуже змеи и затмила её своим блеском. Затмила всё.

И вдруг закричал детёныш, завизжал от боли. И вместе с ним завизжали гиены, перебивая крики детёныша своим мерзким хохотом.

Вогнутый Лоб растерялся. Спросонья он не мог сориентироваться в этом урагане звуков, в этой какофонии и свистопляске. Три гиены неистово выли прямо перед его мордой, и покуда он сообразил, что они специально отвлекают внимание, пока вспомнил в этом ужасе о спавшем под ним малыше, тот уже истекал кровью. Малыш больше не визжал, нечем было визжать. Пятнистый Демон оттяпала его хоботок и, виляя сплющенным задом, с добычей в зубах убегала прочь. Остальные гиены дразнили огромного мамонта, хохотали навзрыд и катались в траве от восторга.

Звёзды померкли на небе. Травы вздыхали в испуге, ветер стыдливо спрятался. Вогнутый Лоб никак не мог допустить, что это произошло, отказывался смириться. Его голова ему больше не принадлежала. И он не принадлежал своей голове. Каждый из них был сам по себе. Он оставался с детёнышем, а с кем была голова, его не интересовало. Три гиены выплясывали перед ним пляску смерти, а он очень твёрдо решил, что совсем им не верит. Напрасно взбесились пятнистые, сейчас он с малышом двинется в путь, они направятся к реке за мягкими ивовыми веточками, за зелёной прибрежной травой, почему только малыш не поднимается, когда им пора?..

И он подталкивал хоботом малыша. Но тот не мог ответить ему своим хоботком. Поднялся на дрожащие ножки и сделал несколько шажков, прежде чем они подкосились. Детёныш свалился в траву, и большой мамонт заботливо стал над ним. Потому что малыш не выспался и обратно хотел спать. И теперь уже Вогнутый Лоб ни за что не сомкнёт своих глаз, теперь будет без устали охранять сон детёныша. А когда тот выспится, они пойдут к реке за ивовыми прутиками. А эти вздорные гиены, они ведь не мешают и пускай себе воют хоть до упаду, никогда они не посмеют приблизиться и потревожить сон малыша.

Далеко в степи вставало солнце. Красное-красное. Малыш несколько раз дёрнулся, когда солнечные разведчики осматривали его свежую рану. Красное тянуло к красному, к лужице под детёнышем; большой мамонт заслонил малыша от назойливого любопытства утреннего светила, и в тени тот снова уснул. Кровь у него перестала течь, остановилась. Может быть, у него вскорости вырастет новый хобот, ещё лучший, прекрасный. Как вырастают новые зубы взамен истёршихся. Да, так вполне может быть, раз кровь остановилась, Вогнутый Лоб очень на это рассчитывал, ведь мамонтов не бывает без хобота, поэтому вырастет у детёныша новый, никуда он не денется. Вырастет. Но, наверное, не сразу.

К полудню вернулась Пятнистый Демон. Остальные гиены дремали в траве, как и детёныш, только поодаль, и вожак мирно присоединилась к своим. Теперь спали все, кроме взрослого мамонта и наглых мух. Мухи откуда-то налетели на малыша и презирали угрозы Вогнутого Лба. Как он ни размахивал своим хоботищем, жужжалиц меньше не становилось. Но малыш не просыпался, а раз так, что такого страшного в мухах? Пускай себе вьются.

К вечеру мухи замёрзли и разлетелись. Гиены тоже внезапно ушли как ни в чём ни бывало, видимо, поняли, что сон малыша под надёжной охраной, ничего им не выпадет, ни малейшей удачи; Вогнутый Лоб всех перестоял и теперь радовался собственной стойкости.

Неслышно подкралась ночь, заморосил дождик. Невдалеке прошла стайка волков, но мамонт не дрогнул на своём посту, и серые даже не стали задерживаться. Эти караулили добычу помельче. Какую-нибудь газель.

Потом львы убили быка. Вогнутый Лоб хорошо слышал все рыки борьбы и отчаянный стон. Затем слышал чавканье ненасытных ртов и вдыхал тошнотворный вкус крови. Но малыша не беспокоила чужая суета, и большой мамонт тоже не переживал. Разве убудет быков в степи? Одним увальнем меньше, одним увальнем больше. Зато бык теперь не размычится, не разбудит детёныша, маленький мамонт выспится вволю.

Утром вернулись гиены. И пришло их гораздо больше. Они нагло выли, хихикали, кивали противными мордами. Большого мамонта раздражала такая компания, и он стал будить малыша. Всё-таки тот уже отоспался.

Но малыш не открывал глаз. Должно быть, очень крепким был его сон, что-то хорошее снилось ему. Но ведь им нужно направляться к реке, к полудню малыш непременно проснётся и сразу захочет пить, потому что ему жарко в своей мохнатой шубке, потому что он давно уже не пил. Но если малыш так хотел спать и не желал идти к реке, разве у большого мамонта недостаточно сил, чтобы того отнести? Он подпустил крепкие бивни под тельце детёныша, а сверху обхватил гибким хоботом и в таком положении аккуратно поднял. И они пошли к реке вместе, большой и маленький мамонты. Ноги малыша не оставляли теперь следов на траве и не манили гиен за собой. Пятнистые мерзавки, наконец, отвязались и разбрелись. Никто не тревожил двух мамонтов. Только солнце сильно пекло, словно летом, и земля смердела от этой внезапной жары, привлекая своим смрадом вялых мух. Вогнутый Лоб задыхался от земляной вони, но неуклонно шёл своим путём. Он не мог отпустить детёныша, чтобы поднять хобот и попросить у неба освежающего дождя, а небо само не догадывалось. Наверное, оно полагало, что, зайдя в реку, мамонт самостоятельно сделает дождь, и себе, и детёнышу. И Вогнутый Лоб ничуть не сердился на безучастное небо, признавая его правоту. И на смердящую землю не злился, и на беспощадное солнце. Он шёл. Весь день шёл. Медленно шёл, потому что тяжёлый детёныш оттягивал его голову книзу, норовил коснуться земли своими отвислыми ножками, а тогда совсем не получалась ходьба, тогда Вогнутый Лоб останавливался и учащённо дышал.

Давно уже опустилось солнце, а жара не спадала. Багровая вечерняя заря повисла за рекой и ослепляла путь. Большой мамонт опустился на передние ноги и нежно уложил детёныша в траву. Детёныш шёл к реке целый день и сильно устал. Он нуждался во сне. И Вогнутый Лоб бдительно расположился над ним в охранной стойке и простоял так до самого утра. А с рассветом поднял детёныша и направился дальше.

Он не смог войти в реку с малышом на бивнях, он оставил его на берегу, а сам пил тёплую воду, горькую, не приносящую облегчения. Любопытные рыбы выпрыгивали перед ним, сверкая крутыми боками, белые птицы носились над рыбами, чёрный орёл камнем упал на мелководье, и большие круги пошли по воде, привлекая сверху карканье ворон. Но у Вогнутого Лба не было возможности наблюдать за охотой орла. Детёныш валялся на солнце, перегревался, косые бледные тени парящих стервятников не могли его укрыть; большой мамонт набрал полный хобот воды и тщательно обрызгал малыша. А тот не просыпался. И тогда Вогнутый Лоб снова его подхватил и понёс дальше. В полуденную сторону, туда, где будет мягкая зима, подальше от этого зноя.

Опять завыли гиены. Теперь их не было много. Вогнутый Лоб узнал Пятнистого Демона, самую мерзкую тварь, а за нею брели ещё трое пятнистых. Беспощадно жарило солнце, нестерпимо смердела земля, а падальщицы наглым воем ранили чуткие уши. Но мамонт шёл и шёл. И детёныш тоже двигался вместе с ним. А потом на пути вскочили кусты, идти стало совсем невозможно, потому что колючие ветки хватали за бока, путались в шерсти и хлестали по детёнышу.

Вогнутый Лоб повернул. Он не мог развернуться и пятился задом, а когда наконец развернулся, то уже не заметил гиен. Он опять победил, никогда не видать им детёныша, никогда!

Зато сам большой мамонт увидел нечто. Безбрежный день потихоньку закатывался, и мир потемнел, рябило в глазах, но сквозь эту рябь Вогнутый Лоб видел Смерть. Она катилась тёмным синим валом ему навстречу, он ничуть не боялся её, он только не хотел умирать при малыше, не хотел пугать его закрытые глаза. Нет, мамонт всегда умирает один, встречая смерть лицом к лицу, без посторонних. Потому он оставил детёныша и, шатаясь, один пошёл вперёд. Ночь стремительно опускалась над ним, синий вал растворился во тьме, но мамонт бесстрашно искал его там.

Там висел камень. Высоко-высоко висел камень. Высь-Камень. Он был ледяным, этот камень, он мог принести сюда зиму, он мог охладить эту знойную степь. Чтобы всё стало обратно как прежде. Что б вернулись все мамонты. Те, кого нет. Вогнутый Лоб, кажется, звал этот камень. Как будто бы звал. Как будто бы трубил. И размахивал бивнями, целым и обломанным — и обломанный бивень снова отрос.

А гиены нашли детёныша. И рвали несчастное тельце. Только это не был ещё конец драмы. Рыжегривый услышал восторги гиен. С утра плотно поев, он весь день отдыхал, а теперь, исполненный бодрости, вышел на обход. И без раздумий ринулся в бой.

Гиены не ждали атаки. Заляпав морды, копались во внутренностях. Лев ворвался в их пир как зимний буран, от которого кровь стынет в жилах. Пятнистый Демон успела сделать два грузных прыжка и, чувствуя, что не уйдёт, обернулась к врагу. Она оскалила зубы и приготовилась биться, но лев подмял её под себя быстрее, чем она сомкнула челюсти. Её страшные зубы клацнули в воздухе, бессильно кусая тьму, тогда как зубы льва сомкнулись на её загривке, а громадные лапы сдавили хребет. И ночь истошно затрещала.

У гиен больше не было вожака.

* * *

Сосновый Корень похоронил жену, обрил голову, и всё для него перестало существовать. Словно не он тут остался, а одна только тень. Тень в мире теней. Или стерва.

Ничего ему не хочется слышать, ничего не хочется видеть, не хочется есть, не хочется пить, не хочется спать. В его голову будто забили дубовый клин, размоченный, теперь клин набух и распёрся. Огромная тяжесть теперь в голове. И в груди тоже.

Он не может смотреть на других. У них также беда, они суетятся, бегают взад-вперёд, что-то там предпринимают, безуспешно предпринимают, а ему... что ему теперь предпринять!.. Не будет у него никогда сына. И даже дочери не будет. Никого не будет. Один он остался. Совсем один. Как опавший лист в голой степи.

Люди глядят на него с осуждением. Мол, не пристало так горевать. Он же охотник, он же мужчина. Надо собраться и быть вместе со всеми в эту тяжёлую пору, помогать племени, выручать других женщин, выручать детей... Чужих женщин... Чужих детей. Ведь для него теперь все чужие. И он для всех чужой. Он был связан с колдуньей, он для них замарался, замаранный он, хотя так и не говорят, однако, наверняка, думают. Но даже если не думают, ему всё равно. От него будто ушла душа, будто бродит неведомо где, а тут,.. то, что осталось тут, только стерва, останки, падаль. Падали не место среди людей. Потому он и ушёл из стойбища.

Пришёл на берег реки, сел на сырую землю, глядит на воду. Как катятся серые волны. Куда-то катятся. У него внутри тоже катятся волны, такие же серые, волны тоски. Не может он без жены. Вспоминает свою Игривую Оленуху. Будто может та снова вернуться. Воскреснуть. Вспоминает, какая та нежная, какая та ласковая, какая... единственная. Единственная и незаменимая. Для него.

Над водой кружат птицы, вороны, чайки, чёрные, белые — ему всё равно. Орёл свалился с небес, скользнул над самой водой, выхватил рыбину, тяжело замахал крыльями — почему у Соснового Корня нет таких крыльев, почему он не может подняться в небо, высоко-высоко, за облака — может, оттуда увидит любимую, как там она в новом месте, как там одна, без него... кто её вызволит из беды, кто её вытащит, кто образумит?.. Никто.

И сюда пришли люди. Невдалеке суетятся. Садятся в лодки. С копьями люди. На новые поиски поплывут. Своих любимых искать. А его Оленуху уже не найти. Никак не найти. А люди... люди в лодках его заметили, о нём совещаются. Может, сейчас к нему направятся, начнут говорить... О чём говорить? Ну о чём? Разве можно вернуть с того света на этот? Разве можно выкопать падаль, лишить добычи червей? Конечно, нельзя. Черви уже резвятся в земле. Уже нет такой Оленухи. Нет и больше не будет. Никогда.

Поплыли люди по своим делам. Вниз по реке направились. Оставили его в покое. Хорошо сделали. Он с ними согласен. Ему тоже нужно вниз по реке. Но ему одному. Он сейчас поплывёт.

Сосновый Корень поднялся и вошёл в воду. Вода как будто холодная. Или не очень. Ему без разницы. Он вошёл ещё глубже и вдруг поплыл. Куда-то поплыл. Вниз по течению. На тот берег. Или просто туда.

Он уже далеко. Где-то на середине реки. Остановился. Опустил голову в воду и ждёт. Долго ждёт. Не хочет тело тонуть. Не хочет вниз опускаться, на дно. И вода почему-то не хочет врываться в рот, нет воде до него дела, и воде тоже нет дела, один он, совсем один. Никто не поможет.

Вдруг что-то ударило снизу. Толкнуло. Ещё раз. Всплески пошли. Рыбы идут. Большие, крупные рыбы. Значит, у людей будут оргии. Или не будут. Но ему всё равно. Рыбы его подтолкнули, и он теперь куда-то плывёт. Может быть, вслед за рыбами. В холодные земли. На нерест. Рыбы встречаются там для любви. Рыбы любят друг друга, а после все гибнут. Гибнут все, кого прежде не выловят. Он тоже погибнет. Его не выловят. Он уже отнерестился и теперь не нужен никому. Только икринок после него не осталось. Не успела Игривая Оленуха снести икринки, всё понапрасну произошло. Будто и не было двух жизней. Какой теперь от тех след? Какой след на воде... только всплеск, и всё смылось. Смылся Сосновый Корень. Не оставляет следов.

Сосновый Корень и не заметил, как достиг берега. Вдруг ноги сами опустились на вязкое дно, пришлось выходить. Покрытый лесом берег выглядит мрачным, для Соснового Корня всё теперь мрачно. Он вдруг вспомнил про высокий обрыв, на этом берегу есть высокий обрыв, с него можно шагнуть. Он шагнёт.

Он плетётся вдоль берега, ищет обрыв. В его голове по-прежнему какой-то дубовый клин, потому он бредёт, как в полусне. Вроде бы даже и позабыл уже, что он ищет. Отыщется сам этот обрыв. Мимо не проскользнёт. Ему только надо идти. Не останавливаться. Но как раз это и не получается. Вдруг присел отдохнуть на корягу. Здесь растут клёны, высокие, крепкие, он может взобраться на клён, долезть до самой верхушки, а после спрыгнуть. Можно так сделать, он, кажется, хочет этого, но как-то вяло хочет, медлит, раздумывает. Пытается представить, как он полетит, но не представляется. Болит голова. Вязкими стали мысли. Застревают и висят на полдороге. Не проходят.

А на берег вышел медведь. Большой и сильный. Смотрит на воду. Рыбами интересуется. Соснового Корня даже и не заметил, так тот тихо сидит. Но теперь встаёт Сосновый Корень, обрадовался. Вот это по-настоящему будет, по-охотничьи. Кричит сразу медведю:

— Давай, косолапый, поборемся. Одолею тебя, завалю!

Медведь застыл в изумлении. Не может понять, откуда тут взялся этот чудак. Совсем без оружия, но нападает. Идёт на медведя. Бороться намерен. То же самое, что самому человеку бороться с детёнышем. Медведь ждёт, когда этот "детёныш" опомнится, ведь им делить нечего, ведь так много рыбы в реке, но всё ближе и ближе подходит Сосновый Корень, ни один шаг не дрогнул и лицо будто каменное. Струсил-таки медведь. Стал назад пятиться. А потом и вовсе побежал. Большая река. Необъятная. Много тут простора для них двоих. Найдёт себе новое место медведь. И пусть человек вдогонку кричит: "Трус косолапый!" — что ему эти слова... если б медведица тут была, если б слышала, тогда бы он постоял за свою честь, намял бы бока наглецу, одним ударом бы шею свернул, но теперь ему не до того. Некогда спорить с двуногим. Надо думать о рыбе. Надо нагуливать жир перед спячкой, а не бороться. Скрылся медведь.

А Сосновый Корень идёт по следам. Будто преследует. Но забыл уже про медведя. Так само идёт. Куда-то идёт. Вспомнил вдруг, как мальчишками они где-то здесь ставили силки на косуль. Просто привязывали удавку на косульей тропе на высоте головы, и косуля сама влезала в петлю, в испуге дёргалась, петля затягивалась — и косуля задыхалась. Не было больше косули. Было отличное мясо для ватаги мальчишек, но... Сосновый Корень теперь задумался о другом. А если сделать силок на человека. На Соснового Корня. Привязать удавку к какому-нибудь суку, а потом в неё влезть, дёрнуться, чтоб петля затянулась и... Хитрая будет ловушка. Вот люди удивятся. Подумают, что лесняки установили.

Он хочет поскорее сделать такую петлю, удавку, уже оглядывается, уже что-то ищет... верёвку ищет... где возьмёт он верёвку на чужом берегу?.. Но тогда ему нужен гибкий ивовый прут или хотя бы верба, где-то тут должны расти вербы, должны расти также ивы — должны, но не растут. Не видит их Сосновый Корень. Нигде не видит. Вереск только под ногами. И он забыл уже про петлю. Про другое подумал. Вот гадюку найти. Наступить. Пусть ужалит. И ещё раз потом. Он смотрит себе под ноги, ищет гадюку, но нет здесь гадюк. Попрятались все от него. Не нужен он гадюкам. Никому он не нужен. Один-одинёшенек. Остался один. Совсем один.

Присел снова Сосновый Корень. Полностью голову сдавило. Совсем плохо ему. В груди тоже сдавило. Сердце, может быть, и само остановится. Вот сейчас остановится. Вот сейчас он упадёт. Он хочет слиться мыслями с сердцем, хочет отсчитывать тяжёлые удары, а потом вдруг приказать: хватит, стой! — но не получается так приказать. Не слушает сердце. Всё равно бьётся. Само по себе. Только болью покалывает. И в правом ухе засвистело. Но бьётся сердце. На что-то надеется. На что же надеется? Ему бы сказало! На что?.. ведь он один. И всегда теперь будет один. Навсегда.

Нету прока от этого сердца. Сосновый Корень глядит по сторонам. Опять что-то ищет... Растения. Есть ведь растения, из которых делают яд, а после намазывают наконечники... он намажет себя этим ядом, порежется и намажет — но как зовут эти растения, он почему-то даже не способен вспомнить, так ему плохо. А ведь много должно быть растений... или грибов... Вспомнил. Бледная поганка ему нужна, целиком съесть, даже две или три, в лесу много поганок, но здесь нет ни одной, нигде их не видит Сосновый Корень, а куда-то идти, он даже забыл, куда нужно идти, куда и зачем... Куда-то направился, вроде бы ищет — но что? Бредёт по подлеску, идёт меж деревьев, споткнулся, упал... Поднимается. На него глядит волк. Странный волк. Волк ему не поможет, ничем, но рядом вдруг раздвигаются ветки и появляются лесняки. Один за другим. Целых трое. Лица раскрашены серо-зелёным, в волосах листья. Окружили Соснового Корня, у животов держат дротики, двумя руками держат, не по-охотничьи, но ему всё равно. Он неожиданно улыбается: "Вот, убейте меня, лесняки!"

Кривой получилась улыбка, наверное. Странно глядят лесняки. Не спешат убивать. Тот, который напротив стоит, видимо старший. Тот подносит левую руку к груди и называет своё имя: "Кленкен". После указывает на Соснового Корня, хочет знать его имя, познакомиться хочет — зачем?.. Сосновый Корень повторяет: "Убейте меня, лесняки".

Недоверчиво глядит главный. Длинное, должно быть, имя. Сомневается. За спину Сосновому Корню показывает, туда, где река, за реку даже, где стойбище. Что-то хочет знать про степное стойбище, что-то по-своему говорит и вопросительно смотрит на Соснового Корня. Тот даже и не пытается понять. Опять повторяет: "Убейте меня, лесняки!"

Не убьют. Совещаются между собой, на него косо поглядывают. Наконец, старший, Кленкен, показывает на себя, на других двоих лесняков, даже на тихо прилёгшего волка, потом на закат. И говорит. Теперь Сосновому Корню почему-то понятно, что хочет сказать чужак. Уходят они. Уходят к себе. Глубоко в лес. А люди их ищут вниз по реке. И женщин, наверное, уведут. Сделают своими вторыми жёнами. А Игривую Оленуху не уведут. Никто уже не уведёт. Никто. "Убейте меня, лесняки", — повторяет Сосновый Корень, но у тех серьёзные лица, решение принято. Уходят они. И странный волк с ними. "А женщины где? Где спрятаны женщины?" — думает Сосновый Корень вдогонку. Или уже и не думает, потому что единственная женщина спрятана в земле, и даже не спрятана, но всё равно ведь не раскопать. Один он остался. Совсем один. И его жизнь никому не нужна. Леснякам — и тем не нужна. Сосновый Корень не знает, куда идти, потупил голову, но вдруг краем глаза видит мелькнувшие листья. Кажется, ещё один лесняк наблюдал за ним из засады. Ни разу не показался, не выдал себя. А когда трое ушли, продолжал наблюдать, как себя поведёт Сосновый Корень. Как он себя поведёт? Даже если пойдёт за ними, по их следам, они просто скроются. Его не убьют. Его приняли за сумасшедшего, с такими никто не воюет. Сосновый Корень вдруг громко смеётся, как будто и впрямь сумасшедший, наверное, он — сумасшедший, наверное, так. Да, именно так.

Вечереет. Сгущаются сумерки. Сосновому Корню, кажется, холодно. Его штаны до сих пор мокрые, он ведь плыл. Ночь будет холодная. Он ляжет на голую землю, уснёт и замёрзнет. Не проснётся уже. Не надо ему ничего больше искать. Просто лечь спать. Просто уснуть.

Он ложится. Но ему неуютно. Он ворочается. Постоянно что-то мешает, что-то его отвлекает, что-то не так. Всё же холодно. Холодно. Холодно. Или не очень уже. Или... Вот и заснул Сосновый Корень.

Но ему снится сон. Игривая Оленуха пришла. Жена. Смотрит с грустной улыбкой. Осуждает его: "Что же ты, муженёк? Почему так раскис? Потерпи уж чуточку. Скоро все вы уйдёте достойно. Сразу все вместе. Всем скопом. Потерпи, муженёк. Недолго осталось".

Он соглашается. Не может перечить жене. Не мог никогда, сейчас тоже не может. Потерпит немного. Со всеми уйдёт. Достойно уйдёт. Как подобает.

"Вот хорошо", — Игривая Оленуха улыбается уже без грусти. Такая красивая. Как и была. Даже лучше. "Скоро встретимся, — говорит. — Потерпи".

Терпит Сосновый Корень. Станет терпеть. Не ослушается.

* * *

Режущий Бивень вылез из дупла и сидит под деревом.

Зачинается утро. Предрассветная тишина вся прозрачная, как река, без единого всплеска, но Режущий Бивень глядит не на реку, ему не поднять так высоко головы, он глядит в лужу перед собой. И что-то видит.

На гладкой поверхности лужи отражалось странное лицо человека, Режущий Бивень пытался узнать отражение, догадаться, чьё это лицо, но лужа начала плавиться под его взглядом, потом вдруг посыпались искры. Лужа стала сверкать, как звёздное небо, очень яркое; человек смотрел вниз, а всё равно видел небо — и это его поражало. Как чудесно небо сверкало. Как лёд. Как всамделишный вездесущий лёд.

Но это и вправду был лёд. Режущий Бивень вдруг понял, что лёд настоящий, Режущий Бивень или кто-то другой, тот, кем он был, вдруг вспомнил всё. Одним махом. Словно хлопнули по спине — и выскочила застрявшая в горле кость. Выскочила пробка из его памяти.

Он вспомнил прошлую жизнь. Увидел в предрассветной луже. Повсюду был лёд и ещё волосатые крепкие люди со скошенными лбами. Он тоже был среди них. И знал их всех. Но сейчас его волновало другое. Ведь они вышли на мамонта. И вышли неудачно. Ужас объял всех людей. Мамонт схватил одного, обвил хоботом и ударил с размаху о ледяную скалу. Он это видел. Видел, как брызнули мозги из головы человека, как мгновенно окрасился лёд. Он слышал звук расколовшейся головы, непередаваемый звук. И победный рёв мамонта тоже слышал. Он чувствовал ужас и хотел убежать, куда угодно — но был кто-то ещё, кто присутствовал вместе с ним и совсем не хотел убегать, а заставлял досмотреть до конца. Вот он отступает. Вместе с другими. Расплескавшиеся по льду человеческие мозги вызывают приступ тошноты, ему дурно. Он знает этих людей, и знает этого мамонта. Отлично знает. У мамонта вогнутый лоб с продольной вмятиной, у людей лбы скошены. Он не держит ни на кого зла, он просто думает: "Надо как-то иначе. Должен быть другой путь, как добывать себе пищу. Должен быть другой путь!" Совсем ему тошно, вот-вот вырвет, но это знает другой, тот, кто рядом, а он — он неотрывно следит за мамонтом. Тот уже бросил размозженного и двинулся прямо на него, на боящегося. Ему очень страшно. Он метает неуклюжее копьё и даже в этот ответственный момент всё равно думает: "Должен быть другой путь!" Должен быть другой путь. Неправильно люди живут. Нужно искать другой путь! Его ноги скованы страхом. Его копьё чиркнуло мамонта по щеке, по тому месту, где должна быть щека, и отправилось куда-то дальше искать другой путь. Мамонта не нашло. Мамонт хватает его. Вогнутый Лоб схватил, но он не чувствует ни боли, ни страха, ничего. Только мысль о другом пути застряла запрудой, пробкой засела — но сейчас мамонт стукнет его о скалу, и выскочит пробка вместе с мозгами. Вот сейчас. Мамонт подбрасывает его, как пушинку, он летит вверх, долго-долго летит, а потом видит сверху, как тело падает. Прямо на ледяной выступ. Но это уже без него. Он покинул охоту. Он потом придёт снова. Чтоб тропить другой путь. Он придёт — и отыщет. Вогнутый Лоб его надоумил. Спасибо тому. Спасибо им всем, кто был с ним, кто снова будет... Спасибо...

Рассыпается лёд. Туманом становится. Режущий Бивень поднял-таки свою голову. В тусклом предутреннем свете подёрнутая лёгкой рябью река кажется бледно-бледно-зеґлґёной, верхушки тёмных деревьев на другом берегу чертят зубчатую линию, похожую на застывшее изумрудное облако. Очень красиво всё это. Спокойно. Величественно. В прибрежных камышах прочищают заспанные голоса утки, через реку им поддакивает зяблик. Да, утро приходит.

Режущий Бивень поднялся на ноги и отрешённо осматривается. По мелкой воде деловито вышагивает аист, от которого хорошо виден только призрачный клюв, а белое оперение расплывается в тумане, дрожит. Всплеснула крупная рыба, гул от удара хвостом по воде долго кружится в густом сыром воздухе, не угасая. Режущий Бивень не может вспомнить, где он... Нет, вспомнил уже. Всё теперь вспомнил.

Охотник обратно уселся на мокрую траву под деревом. На него тут же упал большой красный лист, а перед лицом долго кружился коричневый, покуда не приземлился на землю к своим вчерашним собратьям. Режущий Бивень поднял этот лист и долго рассматривал его мелкие зубчики и потемневшую изнанку. Это занятие ему нравилось. Вверху вскрикивал дятел, потом затрещал, заявляя права на раскидистый ильм. Режущий Бивень не спорил с трещоткой, но идти никуда не хотел да и, наверное, не мог. Повертев в руке листок, он опять смотрел на реку и на стену леса за ней, слушал всплески тайменей и шуршанье озябшего скорпиона в листвяной прели — и тихо радовался. Он встретил ещё одно утро и хорошо понимал, как ему хочется жить здесь. Как ему нравится жить здесь.

Туман опустился к самой воде, за спиной сидящего вставало огромное красное солнце, а вдали над лесом всё ещё болтался малокровный ночной месяц.

Режущий Бивень поднялся и сделал несколько шагов от берега навстречу расплывистому светилу. Солнце било в глаза, он прикрыл их ладонью и глядел на радостный мир сквозь щели между пальцами. Его голова кружилась от счастья.

Он не мог выразить свои чувства в замедленных думах и не собирался этого делать. Он помнил только одно, как ему нравится жить здесь. Каждое утро встречать это чистое небо, невозмутимое солнце, пушистый узор облаков. Его восхищала степь без предела, туманный бег лошадей вдалеке, стелющиеся над травой сайгаки, изящные газели, все его братья и сёстры на этой земле, так много у него здесь братьев и сестёр, как много их здесь! Снова и снова все вместе. Грузный потный носорог взгромоздился на свою временную жену. Дрофа несётся к небосклону, спасаясь от назойливого шакала. Сурки шмыгают почти под ногами, толстые вкусные братья. А над всем этим раскинулся старый развесистый ильм, давший укрытие человеку — и Режущий Бивень вернулся обратно под его сень. Он встретил радостное утро, а теперь встречал безудержный день.

В небе кружили, курлыкая, журавли, сбивались в стаю, в правильный клин. Они слали приветы слепящему солнцу и светлому небу, говорили спасибо земле за прекрасное лето, которое они здесь провели. И Режущий Бивень по-своему вторил их крикам. Он радовался тому, как правильно выбрал место себе в этом мире, место, в которое он вернётся ещё и ещё раз. Как журавли каждой весной. Он в этом не сомневался. Но так будет позже. Когда-нибудь. А сейчас он хотел сидеть и сидеть под заботливым деревом и наблюдать. Наблюдать без конца танец жизни бескрайней степи. Чёрная Ива ушла от него, но ведь степь — это тоже Чёрная Ива. Живая. Каждая отдельная травинка, колышущаяся на ветру. Каждый усердный муравей и каждая прыткая стрекоза. И прилежная пчела, и каждое деревце, каждое облачко. Песчинки общего танца. Как прекрасно всё это и как совершенно. И смерть совершенна в этой степи. Чёрная Ива ушла от него, чтобы он стал свободным. Чтобы вспомнил свой истинный путь. Чёрная Ива лечила его, его беспокойную душу. И лесной человек тоже лечил. И Рыжегривый. Он им всем благодарен за их заботу, он теперь станет другим. Его мир изменился. Исчезла озабоченная злость. Вытекла вместе с отравленной кровью. И вовсе нет никакой смерти в этой степи, а только лишь небольшое забвение, заслуженный отдых за красивую жизнь. Отдых за отдых, — так полагал Режущий Бивень и радовался. Чёрная Ива пускай отдохнёт от него. Никуда он не денется. Они скоро встретятся в новом танце, станцуют друг против друга, как сейчас он танцует охотника, человека; а она танцует тень. Их танцы обратно сольются, когда настанет пора. Потому что пора настаёт. Настаёт красиво. Потому что он знает об этом.

Катится день в солнечной голубизне. Человек сидит под одиноким деревом у реки и будто бы дремлет. Но это не так. Человек слушает. Слушает напевы осеннего ветра и следит за проходящими в вышине облаками. Белыми-белыми. Чистыми. Как и его помыслы. Человек чувствует в своём сердце мелодию неба. Человек готов подпевать частушкам вёртких кузнечиков и неугомонных цикад, готов поддакивать хору речных лягушек. Потому что человек этот переполнен. Чем-то таким переполнен. Восторгом. Или чем-то похожим. Человек умирал — и возродился. Новым теперь возродился. По-новому слышит. По-новому видит. По-новому чувствует. Будто впервые.

А когда он устал ликовать, когда успокоился, тогда услышал голоса духов. У них необычные голоса. Приглушённые, словно шёпот. Их голоса возникают из ниоткуда, но кажется, словно кто-то чужой говорит у тебя внизу головы, между ушами. Говорит непонятное: имя, отдельное слово, иногда может кричать или смеяться. Какой-то дух произнёс: "Режущий Бивень" — и он слышал того. И ему было весело, что он не один. Он не боялся. Он вспомнил, что перед тем, как он умер, был Режущим Бивнем. Так его звали. Так и ныне зовут. Духи зовут как и прежде. Он продолжит эту жизнь. Доведёт до конца, как ему должно. Как предначертано тайными знаками, предначертано всюду, в небе и на земле. И в его душе тоже. Он ослабил глаза и смотрел будто заяц, по краям, а не перед собой. И на границах краёв стали мелькать быстрые юркие тени, столь быстрые, что немедленно исчезали, едва он пробовал поглядеть на них пристальней. Не дано видеть духов простыми глазами. Да и зачем, если они не от этого мира? Зачем? Пускай лопочут свою несуразицу. Пускай возятся в своих игрищах. А ему и без них хорошо.

Таким и застали его Медвежий Коготь, Львиный Хвост, Крепкий Дуб и Бегущий Кабан. Они собирались сделать носилки, но Режущий Бивень решил идти сам. И он пошёл сам. И опять радовался всю дорогу.

Крепкий Дуб и Бегущий Кабан отправились в разведку. Режущий Бивень следовал за Медвежьим Когтем, Львиный Хвост замыкал их отряд. Он нёс также копьё своего шаткого друга и тревожно поглядывал ему в спину. Он не мог не поражаться его непременной улыбке, когда тот постоянно вертел головой. Львиный Хвост всерьёз опасался, что у его друга повредился рассудок.

А Режущий Бивень всего лишь встречал изумительный вечер. Всего лишь радовался осенней прохладе. И степному простору. Могучей реке. Всему.

* * *

Несколько раз ухнул филин, и Медвежий Коготь тут же ответил. И всё равно Крепкий Дуб и Бегущий Кабан не сразу обнаружили засидку. Львиный Хвост не скрывал своего удовольствия, как удачно они затаились.

Разведчики подсели к тлевшему в ямке костерку, достали из сумки по кусочку вяленого мяса. Разведка ничего не дала. Они осторожно прошли по пути Режущего Бивня до того места, где он вышел из лодки на берег. Лесные люди нигде не напали на его след. Духи ему благоприятствовали.

Режущий Бивень тоже не спит, слушает, хотя очень устал. Его интересует лодка, в её борту остался вражеский дротик. Но Крепкий Дуб и Бегущий Кабан дружно качают головами. Лодку они не смогли отыскать. Львиный Хвост перестал радоваться. "А ведь опять попахивает колдовством", — думает Львиный Хвост. Вот он поверил шаману, пошёл сюда, а тут тоже не чисто. Опять нет следов. Но тут хотя бы есть живой охотник. Есть его друг, Режущий Бивень, который утверждает, что в него попал странным дротиком лесняк. Человек, а не дух. Режущему Бивню Львиный Хвост всё же склонен верить.

Неподалёку треснула ветка, охотники хватаются за копья и бесшумным полукругом растворяются во тьме. Режущий Бивень накрывает шкурой костёр и тоже берёт в руки копьё. Его немного трясёт, но он готов биться. Однако тревога напрасная. Носорог, грузный увалень, запутался своей длинной шерстью в кустах. Вернувшийся последним Медвежий Коготь приглушённо смеётся: "Охотники слишком заболтались. Прозевали целого носорога".

Близится утро. Трое укладываются вздремнуть, а Бегущий Кабан с Медвежьим Когтем выходят в дозор.

Режущему Бивню не спится. Он вслушивается в ночь. Но по раненой руке упрямо ползёт какая-то букашка и привлекает внимание. Почему ползает ночью, зачем, откуда взялась? И что ей надо? "Как муравей, станешь работать",— вспомнилось вдруг охотнику... Как муравей... Шаман так говорил. Его правда. Не спит муравей, никогда не спят муравьи. Многие не спят в степи, но ничего необычного, все знакомые звуки, привычные, по которым он будто соскучился и теперь узнаёт как бы заново: сыч,.. неутомимые сверчки трут свои надкрылья друг о дружку, каракал... шуршанье осоки, главного сторожа,.. но там — заяц. Месяц ведёт себя странно, будто собрался бодаться, колышет острыми рогами, кому-то грозит. Вряд ли охотнику, Режущий Бивень ничем его не обидел, но всё же спрашивает: " Месяц, почему такой злой?" — и от его тихих слов просыпается Крепкий Дуб.

Режущий Бивень указывает на месяц, Крепкий Дуб протирает глаза, в сомнении покачивает головой. Месяц как месяц. Львиный Хвост тоже проснулся, но думает о чём-то своём. Ведь и его жена ушла за орехами, Режущий Бивень внезапным приступом ощущает сочувствие... Львиный Хвост не ищет жену, а пришёл за Режущим Бивнем, но все его мысли там, на той стороне, с поисковым отрядом. И Режущий Бивень мысленно подбодряет друга: "Они, наверное, скоро вернутся с той стороны".

Львиный Хвост вздыхает. Но не совсем о том, о чём подумал Режущий Бивень. Львиный Хвост как раз вспомнил про их неудачные поиски, про колдовство, про то, как в лесу дротик сам летит ниоткуда и убивает. Они рассказали шаману, но тот не поверил, тот высмеял их и послал в лес новый отряд, побольше, а они, вот, пришли за Режущим Бивнем. Но не все. Одного уже нет. А Пёстрый Фазан опять пошёл на тот берег. Львиному Хвосту вроде как хочется рассказать Режущему Бивню об их злоключениях, но что-то мешает. Может быть, присутствие Крепкого Дуба. Тот ведь старше и вроде как должен первым сказать. Не полагается через его голову. Не полагается и... не хочется. А Режущий Бивень какой-то странный, будто совсем другой, будто... Львиному Хвосту даже несколько боязно глядеть в его сторону. Потому Львиный Хвост просто вздыхает. Много ведь пришлось пережить за последние дни. Много.

Режущий Бивень тоже молчит, ни о чём не спрашивает. Даже про женщин не спросил, потому что понятно, что ни одна не вернулась, ни одну не нашли. Иначе б ему сразу сказали. Значит, хороших известий нет. А про плохие он узнает в стойбище. Сложное у степных людей положение. Непривычное. Не было на памяти Режущего Бивня войн. И даже столкновений серьёзных не было. Старики, конечно, рассказывали, и отец тоже рассказывал, когда он был ещё мальчиком — но вот они жили спокойно на берегу реки, на краю степи, жили и жили, забыли про войны, будто только в рассказах такое и случается, утратили всякую бдительность — а теперь нужно всё вспоминать. Про дозоры, отряды, лазутчиков, про военные хитрости, про засады, укрытия и окружения, про оборону. Кончилась мирная жизнь.

Львиный Хвост исподтишка поглядывает на Режущего Бивня. Заметно тот изменился, что-то новое в нём появилось, что-то крепкое. Вовсе не помешался Режущий Бивень, как он поначалу подумал. Вынес жестокую рану и выжил. Один сам. Это с Сосновым Корнем не то, а Режущий Бивень, он — первый. Несмотря на свою рану. Они вот пришли за ним, а на самом деле... на самом деле как будто наоборот. Ведь они все не знают, что делать. Львиный Хвост, точно, не знает. А Режущий Бивень, кажется, знает. Единственный. Нет беспокойства в его глазах. Нет страха. Есть только уверенность. Режущий Бивень, он — первый, и никогда Львиному Хвосту не отбить Чёрной Ивы, даже если та вдруг и вернётся, никогда не отбить. Нечего больше и думать об этом. Просто он глуп. Просто совсем непонятно, на что он надеялся. Глупый он. Глупый. И только — второй... Второй или третий. Но после. Вот Режущий Бивень, тот — первый. Он признаёт. Пора уж признать очевидное. Пора.

Совсем ушёл в свои думы Львиный Хвост. Смятение на лице, глаза бегают в темноте, но ничего не замечают. Теперь уже Режущий Бивень поглядывает на своего друга. Видит, что тому не до сна. Переживает Львиный Хвост. Но о чём? Непонятно Режущему Бивню, о чём можно переживать в этом мире. Вот он сам когда-то переживал, о Чёрной Иве переживал, а теперь ведь он знает: всё было так, как и должно было быть. Он просто искал свой истинный путь, Чёрная Ива помогала искать, а он колебался. Но вот он нашёл, а Чёрная Ива... Чёрная Ива ушла отдыхать. А он должен докончить задуманное. Задуманное ещё где-то там, где сейчас Чёрная Ива. Режущий Бивень вздохнул, забыл про Львиного Хвоста, а тому совсем страшно.

Львиному Хвосту всего страшно. Страшно от исчезновения женщин: жены, Чёрной Ивы, других. Страшно от того, что они видели в лесу. Ведь дротик всё же прилетел сам и убил, как бы там ни смеялся шаман. Пускай сам сходит в лес. А Львиный Хвост дрожит от одного только воспоминания. Дрожит даже сейчас. Вот Режущий Бивень серьёзно ранен и выглядит странным, а Львиный Хвост здоров и не ранен, но... но он готов идти следом за Режущим Бивнем, готов слушать, но только пусть тот будет первым, а он пойдёт сзади, за ним. Он не готов рассказать другу о своих делах. О чём ему рассказывать — о своём страхе?.. о том, как не послушал духа тудина, что нужно немедля остановить женщин?.. о чём? Вздыхает Львиный Хвост. Громко вздыхает, привлекая внимание остальных, но не замечает того. Так он рассеялся. Надо бы спать ему, отдыхать, но не может сомкнуть глаза. Сразу видит летящие дротики, в его сердце летящие, в его душу. Плохо Львиному Хвосту. Вовсе не Режущему Бивню плохо, а Львиному Хвосту. Вот за кем надо идти с подмогой. За этим.

Львиный Хвост теперь думает о Степном Орле. Вспоминает того. Какой он был настоящий. Орлиный нос, мужественный подбородок, глаза — у Степного Орла глаза никогда не боялись. Светились его глаза. Добротой светились. Львиный Хвост когда-то так хотел на него походить. Правильный был человек. Правильно жил и правильно говорил. Опять вздохнул Львиный Хвост. Вспомнил, как Степной Орёл говорил. Говорил, что есть путь сердца и есть путь головы. Эти пути ведут в разные стороны, — говорил. Не совпадают. Львиный Хвост тоже не совпадает. Вот его друг, Режущий Бивень, этот идёт путём сердца, а он — не совпадает. С самим собой не совпадает. Так ему кажется.

Бегущий Кабан вернулся из дозора, подсел к костерку. Медвежий Коготь пропал. Крепкий Дуб обеспокоился, крикнул филином, но ответ не пришёл. Что-то случилось.

Режущий Бивень опять укрывает костёр, все берутся за копья, Львиный Хвост тоже со всеми, но тут внезапно дважды ухает филин, только совсем с другой стороны.

Крепкий Дуб застыл в напряжении. Он не знает, кто это ответил ему. Злой дух ночи или действительно филин. Медвежий Коготь должен быть в другой стороне, это не Медвежий Коготь. Львиный Хвост испуганно глядит на Режущего Бивня. Тот еле виден во тьме. Но как будто спокоен.

Филин ухает снова, охотники вздрагивают, как по команде. Три раза. Если это Медвежий Коготь, то он идёт сюда. И если кто-то другой, тогда тоже идёт.

Крепкий Дуб выходит навстречу, Львиный Хвост заходит с другой стороны. Их копья наготове, но против злого духа копья не помогут.

Однако это Медвежий Коготь. Он, кажется, даже доволен переполохом, выглядит радостным. Но Крепкий Дуб зол:

— Что делал Медвежий Коготь в той стороне? Его не ждали оттуда.

Медвежий Коготь загадочно молчит, потирает рукой волосатую грудь. Потом говорит:

— Людям не нужно больше травить вождя гиен. Её убил лев. Шакалы ещё не тронули стерву. Медвежий Коготь прошёл по следам тащившего гиену льва, это Рыжегривый.

Режущий Бивень ещё не рассказал о своих приключениях. Он это сделает в лагере, когда все соберутся. И сейчас он говорит коротко, только самую суть:

— Вожак гиен спасла Режущего Бивня от Рыжегривого. Режущий Бивень остался её должником.

Медвежий Коготь немного хмурится. Остальные молчат. Никто не спрашивает подробностей, все понимают: не сейчас. Крепкий Дуб и Львиный Хвост уходят в дозор, а Медвежий Коготь и Бегущий Кабан устраиваются на небольшой отдых. Очень скоро им всем идти дальше, только к вечеру они будут в стойбище, если что-нибудь не помешает.

Режущий Бивень обратно не спит. Во тьме фыркает львица, наверняка почуяла людей, львицы вышли на охоту, но охотник не хочет думать о львицах, он вспоминает гиену. Её тень сейчас где-то бродит, и Режущему Бивню как будто чудится шелест странного ветерка, будто вздохи, тень гиены увидела львиц, извечных врагов, и, наверное, не понимает, что они для неё уже не опасны.

Режущий Бивень трогает за плечо Медвежьего Когтя. Тот всегда начеку, настоящий охотник, мгновенно открывает глаза, бесшумно приподнимается. Режущий Бивень просит его:

— Медвежий Коготь может показать, где лежит вожак гиен? Режущий Бивень должен закопать её тело.

Медвежий Коготь в сомнении, он устал и предлагает закопать утром, но Режущий Бивень слышал львиц и хочет их опередить.

Медвежий Коготь опять возражает, только очень голодные львицы позарятся на труп гиены, однако Режущий Бивень стоит на своём, и Медвежий Коготь, наконец, соглашается:

— Хорошо. Медвежий Коготь пойдёт и закопает, как хочет Режущий Бивень. Пускай он отдыхает.

Медвежий Коготь уходит. Если львицы уже поедают гиену, он не сможет их разогнать в одиночку и быстро вернётся. Режущий Бивень с волнением ждёт его возвращения, но Медвежий Коготь не возвращается, и тогда он успокаивается. Медвежий Коготь сделает всё как надо.

Забрезжил бледный рассвет, небо над степью стало сереть и туманиться блеклыми тенями. Духи ночи прячутся по своим норам. Режущий Бивень представил себе, как летят комья земли от ударов наконечником копья, и как человек разгребает руками взрытую землю, и в земле открывается яма, большое дупло. Много раз видел он эти ямы, но для гиены — впервые. И тень гиены, должно быть, видит такую яму впервые и поражается. Как поражался когда-то сам Режущий Бивень.

На него нахлынули воспоминания. Давным-давно, в раннем детстве, туманным вечером, таким же туманным, как это блеклое утро, хоронили усопшего. Режущий Бивень не помнит уже его имени, возможно, он не знал его вовсе. У него у самого тогда было детское имя, совсем другое. Дети стояли поодаль, им нельзя было приближаться. Им всем было страшно. Но никто не подавал виду.

Он плохо видел издалека, что происходит, однако старший мальчик, Расколотое Полено, подробно всё объяснял. И тогда он переспросил: но зачем ломают копьё и кладут в могилу? Разве сможет душа забрать его в другой мир?

Расколотое Полено даже смеялся. "Копьё тоже умерло и, конечно, сгниёт, — говорил он, задыхаясь от смеха. — Но дух копья отправится с охотником". Он пояснял желторотым птенцам, что заботятся не об этом. Ведь душа ушедшего ещё не понимает, что умерла. Она бродит среди людей, всех окликает, пытается заговорить. И она, конечно, прекрасно помнит своё копьё. Поэтому, если кто-то захочет это копьё оставить себе, то душа непременно заметит и сильно обидится. И может схватить обидчика и причинить тому вред. Потому и еду уложат рядом. Чтобы душа не озлобилась. Ведь она ещё не понимает, что тело мёртвое. Пускай она видит почести телу и не волнуется.

Гиена тоже волнуется, покуда видит своё тело, переживает за беспризорную плоть, которую станут рвать. Но Медвежий Коготь закопает брошенную плоть, и душа гиены перестанет переживать. Душа гиены освободится от когтей плоти, как недавно гиена освободила человека от когтей льва. Режущий Бивень доволен. Про гиену нечего больше думать. Пускай покоится с миром. А вот про людей он не может не думать. Ведь его будущий новый путь, его умирание и воскрешение, всё это ради людей. Для них он теперь станет жить. Не для себя.

Расколотое Полено говорил очень громко и возбуждённо. Мальчик Розовый Червяк пугался от его слов. В этом было что-то неправильное и опасное, он раз за разом намеревался удрать, не дослушать, но боялся, что над ним станут подсмеиваться остальные. Он удрал в следующий раз, когда хоронили уже самого Расколотое Полено. Детей не закапывают, детей кладут на деревья, но это ещё страшнее, такая могила. Режущий Бивень плохо переноґсит могилы, хорошо что Медвежий Коготь согласился ему помочь...

Огромная тёмно-синяя туча опушилась розовой каймой. Над степью вставало солнце, вернулись дозорные. Пришёл и Медвежий Коготь. Он успел спуститься к реке, обмыть руки, лицо и копьё и теперь обтирал себя пеплом. И когда он закончил, отряд двинулся в путь. Им предстояло идти до самого вечера.

* * *

Люди пришли к шаману ни свет ни заря. Небось, ещё с вечера сговорились. Все тут: охотники, женщины, старики. Галдят.

Еохор, конечно, не рад. Он мог ожидать чего-то подобного, но всё же надеялся на людское благоразумие и на стойкость охотников. Зря понадеялся. Туманные россказни Львиного Хвоста подействовали куда больше, чем все объяснения шамана. И вот они пришли. Только самого Львиного Хвоста нет, удалось его отправить на выручку друга, Режущего Бивня. Вместо Львиного Хвоста громче всех возмущаются Колючий Ёрш и Кривой Хребет:

— Когда же шаман разберётся с проклятыми колдунами? Когда же вернутся наши женщины? Уже рыба пошла, пора нам бить рыбу и праздновать оргии, а нас опутали колдовством. Непорядок какой!

Это они говорят между собой, ещё не видя шамана. Тот стоит в своём жилище возле полога и прислушивается. Не подобает ему так сразу выскакивать, будто мальчику на побегушках. Пусть подождут.

Женщины тоже шумят. "Пускай шаман вернёт пропавших! Пусть вернёт наших подруг! Пусть вернёт наших детей!"

Еохор откидывает полог и появляется перед сборищем. Возбуждённые голоса сразу смолкают, наступает почтительная тишина. Боятся всё же люди шамана. Боятся.

Шаман обводит сборище сердитым взглядом, и люди спешат опустить головы. Охотников тут немного, куда больше женщин, охотники заняты делом, отправились в лес, но не все. Некоторые решили, что за них шаман лучше справится. Еохор кашлянул в кулак, прочистил горло, и начал разговор:

— Когда всё хорошо, тогда люди не слушаются шамана, потешаются даже. А как только беда, сразу же прибежали. А что же сами люди? Сами не можете оборонить своих женщин? Сами не способны защитить своих детей?

Люди пока молчат. Не спешат поднимать головы. Каждый думает, будто к другим шаман обращается, не к нему. Тогда Еохор спрашивает напрямую:

— Разве у Колючего Ерша отсохли руки? Разве Кривой Хребет уже не может удержать копьё? Почему они ищут пропавших не на том берегу, а возле чума шамана? Может, они полагают, что это Еохор спрятал женщин в своём жилище? Они могут заглянуть внутрь и удостовериться: это не так. Женщин здесь нет. И детей тоже нет. Они в лесу на другом берегу. Там и нужно искать, а не шуметь понапрасну.

Ни Кривой Хребет, ни Колючий Ёрш головы не подняли. Наоборот, вроде как покраснели. Стыдно им, кажется. В самом деле, могли ведь пойти на тот берег, почему здесь остались? Наверное, потому, что как раз у них никто не пропал. А за других, за соплеменников, переживают одними словами. Еохор покачивает головой. Очень он недоволен.

Но позади, одним из самых последних, стоит старейшина Бурый Лис. Этот голову не опускал, этот смотрит как бы со стороны, как судья. Его люди пришли к шаману, и он должен быть с ними. Теперь его люди в страхе молчат, и старейшина вынужден говорить за них:

— Еохор, люди считают, что тут замешано колдовство. Против колдовства нужно действовать другим колдовством. Это дело шамана.

Зашевелились люди, сразу зашумели, как только старейшина высказал. Поддакивают. "Иначе зачем нам шаман?" — одна женщина выкрикнула, но Еохор сделал вид, что не слышит. Что ему крики женщин? Но старейшине должен ответить:

— Люди не правы. Какое же тут колдовство? Лесняки увели у наших охотников жён и детей, а наши охотники так изнежились, что сами стали как дети. Что, разучились уже метать копья? Что, иссяк воинский дух? Разве забыли, что мужчина не только охотник, он — воин. Долго не было у нас войн, люди изнежились и позабыли про воинский долг. Так пора вспомнить! Идите по следу, найдите, отбейте. Испейте вражеской крови и успокойтесь. А если не можете, если уже не способны, значит, так вам и надо. Какие ж вы воины?

Еохор глядит на старейшину, вроде как нечего тому возразить, как представителю всех — Бурый Лис, кажется, удовлетворён. Не опустил головы, выслушал, теперь оглядывает остальных: вот, вам ответили, вы довольны? Нет, не довольны. Стоящий первым Колючий Ёрш весь раскраснелся, бородавки на лице вспучились от злости, руки сжаты в кулаки. Ярость захлёстывает Колючего Ерша, но ярость против кого? Шаман не может утерпеть:

— Колючий Ёрш так озлился, против кого его ярость? Против тех, кто похитил жён и детей у его соплеменников? Или же против того, кто сказал обидное слово правды лично ему, Колючему Ершу?

Колючий Ёрш встряхнул кулаками, вскинул голову, сверкнул глазами на шамана, но всё же стал глядеть в сторону, мимо. Колючий Ёрш возражает, голос дрожит от ярости:

— Воины годятся против воинов. Но против колдовства обязан выступить шаман. Тут колдовство! Дротики сами летают, сами убивают, никаких следов нет! Это лесной шаман. Пусть же Еохор выступит против того! Это дело Еохора, а не Колючего Ерша. А если боится, пусть так и скажет!

Теперь уже сверкнули гневом глаза шамана.

— Что за дротики такие? Колючий Ёрш их сам видел?

— Нет, но...

— Тогда пусть говорят те, кто видел своими глазами. А те, кто только слышал с чужих слов, те пусть помолчат!

Еохор правильно рассчитал. Тех, кто видел своими глазами, тут как раз нет. Те снова ушли. Тут остались лишь трусы. Трусы да женщины. Пора им уже это понять. Вот старейшина Бурый Лис, кажется, соглашается. Кажется, стыдно ему за людей. Но теперь подаёт голос стоящий рядом с Колючим Ершом Кривой Хребет:

— Колдовство, это дело шамана...

Еохор резко перебивает:

— Какие вы неслухи! Еохор вам говорит: там нет колдовства! Ищите следы лесняков, это проделки их воинов, а не шамана. Шаман их остался дома, пришли только воины и посрамили степных людей. Стыдно должно быть степным людям. Трусость им застит глаза. Шаману стыдно за степных людей.

Старейшина Бурый Лис повернулся, уходит. Этот всё понял. Ему тоже стыдно, как и шаману. Но остальные... Кривой Хребет трясётся от ярости, Колючий Ёрш тоже. Назвать смелого трусом — ничто, тот лишь усмехнётся. Но назвать труса трусом — обида смертельная. Вот Рысь, пожилой уже охотник, этот тоже сжал кулаки. Жена его пропала, сам не ищет жену, хочет, чтоб отыскал шаман. И другие тоже хотят, чтоб шаман вместо них... Хмурые лица у многих, у всех, женщины тоже хмурые, правду люди не любят, слабые правды не любят, шумят:

"Не верим шаману. Он врёт. Не может дротик сам летать. Не могут люди не оставлять следов. Там колдовство. Нет никаких лесных людей. Один шаман их действует. А наш шаман испугался. Его покинули духи. Наш Еохор уже не шаман. Он только немощный старик. На что нам такой шаман!"

Это люди так шепчутся между собой. Друг дружке трусливо поддакивают. Шаману в лицо никто прямо не скажет. Между собой переговариваются. Но шаман ведь всё слышит. Ну как им ещё объяснить? Не могут люди признать себя слабыми. Не хотят замечать свою трусость. Хотят найти крайнего. Хотят свалить вину на другого. Недостойно себя ведут. Совсем недостойно. Шаману стыдно за своих людей. Стыдно и обидно. Но он бессилен. Как так получилось? Что сталось с людьми? Ведь не должно быть такого. Никак не должно!

— Ещё раз вам говорю: там нет колдовства! Это проделки лесных людей, воинов, а не шамана. Это их воинская хитрость, и только. Скоро вернутся настоящие наши воины, такие как Крепкий Дуб и Медвежий Коготь, они подтвердят. Тогда вам станет стыдно за недостойные упрёки!

Огрызаются. Возражают:

— Крепкий Дуб сам сказывал про летающий дротик. Не верим шаману!

Еохор теряет терпение. Как они надоели ему, эти люди. Одно и то же талдычат. Одно и то же. Еохор кричит:

— Попались вы, люди, на хитрость. И сразу нюни распустили. Как дети! Вам не шаман, вам нянька нужна! Стыдно за вас. Опомнитесь, люди!

Не опоминаются. Все лица красные. Глаза выпучились. Щёки вздулись. Кулаками уже потрясают. Страсти достигли предела. Страсти кипят. Люди больше не шепчутся. Люди уже говорят в полный голос, и мужчины, и женщины. Опять своё говорят. Одно и то же. "Не верим шаману". "Там колдовство!" "На что нам такой шаман?" Как бы кто-нибудь камень не бросил, как бы не начали в гневе свистеть. Еохор жалеет, что ушёл старейшина. Этот бы мог их сдержать, приструнить. У самого шамана не получается. Только ярость их распаляет, только новых щепок в огонь подбрасывает. Он даже и не предполагал, что у людей скопилось столько злости к шаману, столько ненависти. Полные неслухи эти люди. Услышат лишь то, что хотят слышать. Всё остальное пропустят мимо ушей. Ничего им не доказать. Уверились, что шаман виноват. Они, вот, ни в чём не виноваты. Это дело шамана — и только. Пусть Еохор один сам всё за них сделает. Пусть преподнесёт им пропавших, а они соизволят принять. Ничего не хотят слышать в разрез. Скорее, камнем рот заткнут возражающему. Назначили уже люди виновного. Требуют каяться: "Пусть шаман скажет, что виноват! Пусть признает, что не в силах совладать с колдовством! Лесной шаман много сильнее нашего старика! Зачем нам такой шаман! Еохор сам пропадал на два дня, когда женщины тоже пропали. Может быть, наш шаман в сговоре с ихним шаманом? Вместе женщин поделят! Куда он пропадал? Пускай скажет!"

Еохор уже и не злится. Лишь усмехается. Бесполезно что-нибудь возражать. Только больше разъяришь. Еохор готов даже допустить, что сейчас его просто прибьют. Как вступившего в "сговор". Потом сожгут жилище вместе с Большой Бобрихой внутри. А пепел развеют. И только много позже, когда остынут, тогда начнут разбираться. Тогда вдруг опомнятся и ужаснутся содеянному. Глупые люди! Разве это вернёт им их женщин? С лесняками боятся сразиться, а скопившийся гнев вымещают на шамане. Убьют его вместо лесняков. Но что им можно сказать? Еохор спокоен, даже не усмехается больше, смирился. Людской гнев просто так не утихнет. Людской гнев хлещет уже через край. Люди должны найти применение для своего гнева, должны с ним совладать. Если для этого им придётся поджечь жилище шамана — что ж, пускай поджигают. Еохор достаточно пожил уже, он всегда готов принять неизбежное, он поворачивается спиной к галдящему сборищу и хочет залезть в свою нору, в свой чум, чтобы им было легче выплескивать гнев, когда не в глаза, когда только в спину, пусть бросят свой камень, пусть высекут искру, Еохор откинул полог, занёс уже ногу, но там, у людей, кто-то вдруг за него заступается.

— Люди, вы не правы. Шаман правду вам говорит.

Еохор резко оборачивается. Сосновый Корень это сказал, понурый молодой охотник с выбритой в трауре головой. Молча стоял на отшибе, словно дремал, а теперь, вот, очнулся:

— Там, на том берегу, там отряд лесняков. Отряд воинов, а не шаманов.

Люди разинули рты в изумлении. Все развернулись на Соснового Корня, теперь шаман может видеть их спины. Но молчание длится недолго. Очнулись:

"Откуда Сосновый Корень знает? Разве Сосновый Корень за ними следил? Пусть расскажет! Может быть, он стал новым тудином после загадочной смерти жены? Разве Сосновый Корень тудин?"

Забавно. Еохор вдруг даже и улыбается. Весело стало. Вот уж не предполагал, что у него найдётся защитник. Как долго продержится этот защитник? Не заклюют ли сразу же? Вроде бы и у Соснового Корня нет особых причин для любви к шаману. Ведь жену Соснового Корня Еохор не смог спасти, и тут ему свалить не на кого. Но пусть будет то, что будет.

— Сосновый Корень никак не тудин. И он не следил за лесняками. Это лесняки выследили Соснового Корня, — хмуро говорит обритый. — Они сказали, что уходят к себе, на закат. Их главный сказал, Кленкен. А женщин наверняка с собой заберут.

Опять изумлённая тишина. Теперь даже и сам шаман глаза выкатил. Вот так новости излагает хмурый охотник. А не приснилось ли это ему?

Люди тоже так думают. Первый вопрос:

"Может, Сосновый Корень это видел во сне? Или было видение?"

Сосновый Корень даже и не моргнул. Совсем отрешённый стоит. Безо всякого выражения говорит, на лице ни один мускул не дрогнет:

— Сосновый Корень их видел как вас. Даже ближе. Трёх лесняков и странного волка. Четвёртый в кустах наблюдал.

Прорвало людей. Вопросы посыпались, как из мешка, все наперебой задают и даже по нескольку раз повторяют:

"Сосновый Корень не врёт? Как он может знать их главного? Как сказали? Как выследили? Как Сосновый Корень смог от них уйти? Почему же Сосновый Корень остался жив? Как он справился с четырьмя? Почему не убили Соснового Корня?"

— Сосновый Корень был без оружия, и лесные воины его не тронули. Они не выказывали вражды.

Ещё больше вопросов посыпалось, обвинения тоже, сейчас расколют Соснового Корня, как сосновую чурку, сейчас:

"А женщины разве были с оружием? Почему же к женщинам выказали вражду? У Соснового Корня раздвоился язык, как у змеи. Он сам не понимает, что говорит. Его язык за него говорит!"

Сосновый Корень по-прежнему невозмутим:

— Женщину можно сделать женой... Второй или третьей. Потому их захватили. Соснового Корня женой не сделать. Потому его не захватили.

Шаман улыбается. Удачная шутка. Только людям никак не до шуток. Головами качают. Не верят. Женщины перемигиваются. Женщины сочувствуют Сосновому Корню. Он так любил свою жену, что не смог вынести утраты. Он помешался, у него повредился рассудок от горя. Однако Сосновый Корень своё дело сделал. Он отвлёк людское внимание, и шаману теперь гораздо проще уйти. Пусть они рассуждают о сумасшествии Соснового Корня. Пускай чешут затылки. Пускай вертят пальцами у висков. Может быть, этой загадки достаточно для их гнева. Может быть, не опомнятся к прежнему. Как бы там ни было, шаман ложится на свою лежанку. Он сильно устал. Он хочет отдохнуть. Он будет спать. И если люди опомнятся, если не обуздают свой гнев, если решатся поджечь — пускай поджигают. Еохор готов. Достаточно пожил на этой земле. Если людям для облегчения необходимо спалить шамана, пускай тогда спалят. Пусть будет, что будет. Еохор не возражает.

Шаман закрыл глаза, вот-вот уснёт. Большая Бобриха вдруг ложится рядом с ним, как жена. Без единого слова ложится. Всё слышала, всё понимает. Если вдруг подожгут, она тоже умрёт вместе с мужем. Достойно умрёт. Как подобает.

Заснул старый шаман. Спокойно заснул, хотя за тонкими шкурами его жилища галдят люди. И о "сговоре" тоже галдят. Но шаман их не слышит. Спокойно спит. Не ворочается. Не от чего ему ворочаться, не от чего кряхтеть. Свою судьбу всегда готов приветить. Вот только сон никакой не приходит к шаману. Одна темнота. Как будто сон ожидает вместо шамана: подожгут или не подожгут?

Не подожгли. Большая Бобриха будит своего мужа:

"Они все ушли. И тебе хватит спать. Займись-таки делом. Или мой муж и впрямь уже не шаман?"

Вот, началось, — кряхтит Еохор. А он уже было порадовался за Большую Бобриху. Рано всё же порадовался. Рано.

* * *

Смерть не пришла за ним сразу. Не торопилась. Чем-то он ей не приглянулся. Наверное, он был слишком огромен для её ветхих зубов. Она боялась подавиться. И он остался один. Совершенно один.

Он хотел умереть. Он не понимал, для чего он ещё нужен здесь. Он хотел перебраться туда, где теперь бродит детёныш Рваное Ухо, где пасётся всё его стадо. Раз смерть отказалась сама его забирать, значит, только двуногие могли направить её. Он протяжно трубил, призывая двуногих с их острыми палками, однако звук получался хриплый и слабый. Никто не откликался. Как никто не откликался и на другой его зов, низкий, утробный. Вогнутый Лоб оставался один. Вопиюще один.

Чем отличаются звери от людей? Только одним. Зверь всегда слышит духа, звери не могут ослушаться. Нет у них своеволия. У людей есть. Люди могут.

Вогнутый Лоб тоже зверь. И он не может ослушаться. Не мог. Делал всегда то, что должно. Поедал траву и зелёные ветки, пил воду, брёл по степи. Как все мамонты, так и он. Так же само. Но не стало всех мамонтов, почему-то не стало — те их убили, двуногие, те и гиены, и Вогнутый Лоб остался один. И что-то в нём стронулось с места. Так не должно было быть! Не должно. Что-то вдруг взбунтовалось в огромном мамонте. Людское своеволие разрушило всю его жизнь. Людское своеволие всё погубило. Но оно... оно показало пример. Никто из мамонтов не мог больше показать пример, не было мамонтов. А своеволие было. Его плоды были. Его плод созрел. Мамонт вдруг сам проявил своеволие. Не то что бы он это понимал, не то что бы об этом как-то думал — нет, это случилось само. Само собой получилось. Отвернулся от земли мамонт. От духов земли. И воззвал к небу. К духам неба.

Неправильно на земле, — так он им сообщал. Как-то так. Неправильно. Непорядок! Очистить надо от непорядка, всё тут очистить. Так он докладывал. Духам неба и всем. Даже смерти. Непорядок, что она пряталась и дразнила его. Непорядок. Во всём!

А потом он стал звать камень. Огромный камень. Ведь мамонты могут звать дождь, умеют, когда очень надо, а теперь ему очень был нужен камень. Огромный камень. Огромнее всех мамонтов сразу. Он хотел, чтобы этот камень упал вместо дождя. Он очень хотел. Он даже почувствовал, как это будет. Как огонь рассечёт небо — и оно треснет. А после вспыхнет. И тогда будет море огня. Целое море. Безбрежное. И весь этот нелепый мир сгорит дотла. Когда-то Вогнутый Лоб убегал от одного жалкого факела, которым грозился двуногий, а теперь... теперь он сам грозился целым морем факелов. Они будут падать как дождь, как дождинки, факел вместо каждой дождинки, нескончаемый дождь из пылающих факелов, такой дождь он и вызывал. Долго-долго вызывал. Покуда не надоело.

Он забрёл в золотистые травы. Солнечная трава, рожь, с твёрдыми зёрнами, очень вкусна. Настолько вкусна, что на ней поселяются духи другого ума. Их обиталище легко различить по фиолетовым гнойникам спорыньи. Именно их искал теперь мамонт. Чтобы съесть, проглотить, впустить внутрь. И ещё крепче призывать камень и море факелов. С другим умом призывать.

Его бросило в холод. Потом бросило в жар. Изо рта закапала слюна. Духи другого ума без препятствий вошли в его голову, и он не был больше одинок. Он теперь мог разговаривать с миром, с любой отдельной травинкой и со всем остальным, с кем хотелось.

Трава стала огромных размеров. Уподобилась раздутым деревьям. У неё выросли хоботы, появились глаза и даже бивни. Трава смеялась над мамонтом. Она говорила, будто он превратился в жертву собственной жадности. Зачем он рос столь большим, зачем отращивал такую густую шерсть, ведь льды уже не вернутся. Ему нужна голая кожа, без шерсти, и огромные уши, которыми он мог бы обмахивать голову, потому что его голова всегда раскалена, разве не так? Вогнутый Лоб про себя соглашался, что так, голова его в самом деле невыносимо горела, как будто факелы уже падали с неба, оттого всё, что он видел, покрывалось ожогами, огромными дутыми волдырями, которые лопались, лопались, лопались багровыми сгустками, причиняя болезненные ощущения — но он не сдавался. Он опять звал. Трава его раззадорила. Трава смеялась над ним, а он посмеётся над нею, когда та сгорит. Вся. Дотла. Он не сомневался, что та сгорит. Он это знал. И духи другого ума подтверждали. И тогда мамонт угомонился. Решил, что достаточно огненных факелов он позвал. И вдруг всё стемнело.

Возможно, это явилась смерть. Может быть, смерть забрала его — в пустоте болтались вязкие мысли, и Вогнутый Лоб мог даже их видеть откуда-то сверху или откуда-то сбоку. Или откуда-то снизу. Как они дрыгали ножками. Как насекомые. Как пауки на паутине, перебирали за нити и что-то вытрясывали из своих необъятных сетей.

Он отчётливо вспомнил предыдущую жизнь. Он был там двуногим, неуклюжим шерстистым двуногим, не таким, как теперешние. Сыпал снег, наступали льды, было мало еды; мало еды, с которой он мог бы справиться. Большая еда не боялась его, потешалась над ним и даже охотилась на него. Он всегда злился. Он хотел быть умнее всех и сильнее, он хотел быть могучим, как когдатошние драконы, он хотел никого не бояться, ни перед кем не отступать и командовать всеми. Даже вечными льдами. Таким он и умер в той жизни, раздавленный отколовшейся глыбой льда, которая размозжила его, словно муху, ведь он был таким маленьким и таким жалким в сравнении с этой громадой. Маленьким, глупым и жалким!

И теперь тоже он желал льдину. Ту самую льдину. Пусть вновь упадёт и расколет. Не только его — весь мир пусть расколет. И вернёт всё, как было. Пускай вернёт! Пусть будет холод вместо жары. Он просит холод. Мамонту нужен холод. Пускай вернёт!

Не возвращало. Он даже трубил, звал так громко, он вкладывал всю свою силу, когда-то громадную силу — но не слышала льдина. Всё равно не слышала. Не падала сверху на его голову. Где-то застряла. Запаздывала.

Перед ним проплывали фантасмагорические пейзажи: искры, пламя, пожар, вонючий запах; его где-то швыряло, кидало, носило, долго-долго носило, и вокруг него струпьями сыпались искры, он задыхался от вони, дошёл до предела, но ничего не менялось. Ничего.

Без конца это длилось. Блуждание. Страх раскалывал его на кусочки, страх остаться в плену у блуждания, страх не выйти наружу. Страх заполонил всё — и он понял, что это конец. Полный конец. И вдруг всё провалилось бесследно. И даже бесшумно.

Потом он брёл по цветущей равнине с другими двуногими и с другими зверями. Почему-то на той равнине он не мог отличить зверей от двуногих, там всё смешалось и не было никакой разницы.

Так он добрёл до огромного дерева, уходящего своими зелёными ветвями в заоблачное небо. Перед деревом были разложены камушки, много-много сверкающих камушков, блестящих, как спокойная вода при ясном свете.

Тот, кем он был, стал осматривать камушки. В первом он увидел полыхающее солнце. Его ослепило сияние и опалил жар. Он испугался и отбежал в сторону. Он долго боялся приблизиться к прочим камушкам, но все делали это — и он должен был сделать. И он робко заглянул в камушек на отшибе.

Там скрывался двуногий. Такой же, как он. Может быть, красивее. Но он ведь уже был двуногим и не смог справиться даже с глыбой стылого льда. Нет, он с равнодушием отошёл от двуногого. В соседнем камушке била крыльями пёстрая птица. Ему понравилась её возможность летать, но что он увидит из холодного неба? Лёд и снег? Чересчур махонькая эта пташка, а он искал нечто огромное и непобедимое.

Носорог показался ему недостаточно сильным, земляной червь откровенно жалким, лев чересчур кровожадным — постоянно нужно ловить добычу, выслеживать и преследовать; лучше, когда добыча сама идёт в рот. Был и просто пустой камень, скала. Были камни с деревьями. Были с травой, с бабочками и гусеницами, с прочими несерьёзными тварями.

В одном камушке он увидел слона. С гладкой кожей и большими ушами. Размеры слона внушали доверие, но как такой безволосый убережётся от стужи? Ведь там, внизу, стужа, всё время стужа, другого ничего нет.

Так он и наткнулся на мамонта. Огромного, мощного, с густой шерстью, непобедимого. Зачарованный, он выбрал его — и разве мог он предполагать, что побеждён будет собственной предусмотрительностью. Зачем был таким умным? Зачем?

Перед ним пронеслась вся его новая жизнь. Непрекращающаяся парилка. Духота, духота, духота. За едой не нужно было гоняться, как льву, и не нужно было опасаться каких-либо хищников при такой громадности, но ведь громадность обернулась неповоротливостью и — ещё больше — нелепостью. Жесточайшей нелепостью. Всё равно не спасала громадность от коварства двуногих, у тех был большой ум, всё, что угодно, могли привлечь они себе на помощь, как будто вся степь была членом их стада, а они — вожаки. Но ведь мамонт был много сильнее двуногих и огромнее, куда как огромнее — но и эта огромность тоже делала беззащитным. Всё равно беззащитным! Даже против коварства вонючих гиен она не спасала. Но что тогда толку с неё! Огромность губила всех мамонтов. Никогда они не могли укрыться от беспощадного солнца из-за огромности, жара убивала их, всегда раскалённые головы не умели хорошо думать и противиться козням двуногих. Всю жизнь Вогнутый Лоб ожидал возвращения льдов, чтобы тогда восторжествовать, возгордиться своей мудґрой предусмотрительностью, своей густой длинной шерстью — и не дождался. Зима всегда стремительно убегала, и жаркое лето опять и опять сушило его. Его нелепую жизнь. В тенистом лесу даже самая никудышная ветка хваталась за длинную шерсть и не отпускала. Ему не было места в лесу. Он не мог отойти далеко от воды, уйти в степь и скрыться от ненавистных двуногих, никуда он не мог уйти — всюду палило солнце. Всюду! И палит сейчас.

Ну так пусть запалит ещё сильнее! Пусть спалит всё до конца. Всю эту нелепость. Пусть падают с неба факелы, пусть поджигают. Мамонт хочет такого. Мамонт это зовёт. Как зовут дождь в отчаянную засуху. И дождь в конце концов приходит, когда его действительно крепко зовут, когда некуда больше деваться. И он крепко зовёт. Крепче крепкого. Духи другого ума подтверждают. Но у него нет больше сил. Он всё вызвал, что мог.

Ноги мамонта подкосились, он стал на колени, упёрся бивнями в землю. Огромный, могучий и мудрый, он искренне просил пощады. Он понимал, что проиграл эту жизнь, проиграл бесповоротно — и никогда уже не придёт опять сюда мамонтом. Никогда!

Стройный двуногий дух в белой шкуре со сверкающим поясом над головой молча глядел на него. Белый двуногий дух читал его думы... или передавал свои собственные. Возможно, они думали оба разом или вовсе не думали, или это висело само. Висело повсюду.

Степь выбирала двуногих хозяев.

Двуногих.

Четвероногий мамонт здесь больше не нужен.

Бесполезно просить. Решение принято.

Всё, что он может, это звать лёд.

Чтоб заморозил всех.

Чтобы всем отомстил.

Мамонт всё понял. Смирился. Дух в белой шкуре быстро исчез. А мамонт снова стал звать. Но не лёд, а горящие факелы. Лёд ведь больше не нужен. Лёд был нужен тогда, а теперь... теперь он снова хотел быть в своём стаде, идти за Старой Мамонтихой, подчиняться, во всём подчиняться, пускай та принимает решения, ведь с него уже хватит, ведь он принимал и — остался один. И даже смерть обходит его стороной. Может быть, факелы не обойдут. Если будет их много Много-премного. Всё небо.

Он замечтался, как это будет. Как побегут в ловушку двуногие, потому что факелы будут теперь не у них, а против них. И не смогут двуногие спрятаться. Никто не сможет. Как не смогли спрятаться мамонты от нелепостей этого мира, как все погибли. Все кроме него. Он остался звать факелы.

Наконец, он увидел Старую Мамонтиху и обрадовался. Его одиночество закончилось. Он снова будет со всеми. Не один сам.

Старая Мамонтиха глядела с укором. Её нельзя было потрогать, нельзя было обнюхать, но это была она, настоящая. Она пришла отчитать беспутного мамонта, он натворил тут делов, накуролесил и совсем заблудился. Застрял.

Старая Мамонтиха сказала, что раньше жили драконы. Они были огромными, много больше, чем мамонты, они росли и росли — и всех топтали. Мамонт слушал вождя и соглашался. Он даже увидел драконов перед собою, громадных, как горы. Увидел, как те идут и всё топчут. Ему стало страшно. Он отвернулся. И стал снова слушать. Драконы топтали всех остальных, и все остальные роптали. Тогда прилетел ледяной камень, рассёк изумлённое небо и родил море огня. Драконы сгорели. Но сейчас ропщут двуногие. Ропщут, что мало топчут. Хотят больше топтать. Как драконы. Потому снова прилетит ледяной камень, чтоб расколоть огнём небо, чтобы двуногим больше топтать. Зачем мамонт им помогает? — спросила Старая Мамонтиха. Зачем помогает двуногим духам звать камень? Зачем остался, а не ушёл со всем стадом? Пускай же уходит!

Старая Мамонтиха была права. Как всегда. Вогнутый Лоб не мог ничего возразить. Духи другого ума ушли от него, мир вернулся в привычное русло, даже дождик закапал. Закапал дождинками, а не факелами. Мамонт уныло побрёл под дождём. Непонятно куда. Непонятно зачем.

* * *

Шаману опять нет покоя. Люди вроде бы успокоились, пока успокоились, ждут возвращения большого поискового отряда, но шаману ждать некогда. Ему нужно действовать.

Он камлал всю ночь. С духами что-то стряслось. Новые духи приходят, а старые — тех не дождаться. Будто их подменили. Он привык к своим старым, у тех легче спрашивать, с теми легче договориться. Новые духи пугают. Еохор испуган.

Шаман морщит лоб, чешет рукой затылок. Неприятно ему вспоминать о последнем камлании. Неприятно, но надо. Так много загадок. Как их разрешить?

Он долго бил в бубен. Его духи не приходили. Он уже готов был отчаяться, когда появился Другой. Странный дух. Как оса или пчёлка, от Нигрена, наверное. Он передал Другому требование людей, чтоб вернулись их жёны и дети, но дух рассмеялся в ответ. Всё жилище шамана сотрясалось от громогласного хохота. Казалось, у него лопнут уши. Казалось, развалится чум. Но Еохор выдержал смех. Духу пришлось отвечать по-нормальному. Дух ему заявил:

— Пускай шаман не распыляется! Пусть забудет о малом! Пускай теперь заботится о большом!

Это была первая загадка. Духи не хотят уже и слышать о пропавших, для них тут дело решённое — а шаману как быть? Для него — не решённое. Люди ведь снова к нему придут. И на этот раз могут поджечь его чум. Люди ведь не поверят такому решению духов. Не пожелают поверить. И весь гнев опять падёт на шамана. Как ему быть?

Он стал снова камлать. Он хотел призвать своих духов, привычных, чтоб те разъяснили, чтоб больше узнать, ведь людям нужен ответ, не загадки... Только под утро пришли его духи, с большой неохотой пришли. И только двое из всех. Два прежних духа. Шаман задал им вопрос про пропавших, но и эти духи не разрешили загадку. Они повторили всё то же, что сказал Другой дух:

— Кто заботится о малом, когда назревает большое? Великое рядом, о великом пускай позаботятся люди. Пора им уже позаботиться о великом. О малом же лучше забыть!

Шаман понял тогда, что духи непреклонны. Пропавших людей не вернуть. Ему надо бы сразу же спросить о великом, забыть про пропавших, но он не смог позабыть. Ведь люди снова придут, и ему отвечать. Он подумал тогда о своём, и духи сразу же ушли. Он опять остался ни с чем. Пришлось ему камлать под утро уже в третий раз.

На этот раз пришёл вновь Другой дух. Теперь шаман не позабылся, не стал отвлекаться, спросил сразу же про великое и получил от Другого ответ.

— Очень сильная будет беда, — прожужжал дух. — Многие люди погибнут, только самые-самые стойкие смогут остаться. Шаман должен заранее тех обнаружить. Шаман должен помочь им остаться, чтобы не перехотели. Ибо если они перехотят, вовсе иссякнет людской род. Шаман должен о том позаботиться, что б не иссяк. Пускай позаботится!

Шаман усмехается. Мало, видно, было у него загадок. Малые были загадки. Теперь вот загадка великая. И что ему делать? Как ему быть? Не с кем ему посоветоваться, неоткуда ждать помощи. Самому нужно действовать. В одиночку.

Он собрал свою сумку. Сложил туда кусочки мяса для угощения духов, веточки багульника, пучки сухой травы. Потом достал из очага ещё тлеющий уголёк, тщательно завернул его в лоскут от шкуры и тоже присовокупил к содержимому сумки. Шаман выбрался из чума и направился в степь.

Он специально избрал кружной путь, чтобы ни с кем не столкнуться на тропе, чтобы никто не отвлёк. Важные у него задачи. Он хочет их обдумать по пути, хочет добиться ясности.

Прежде всего, ему нужно выяснить, какая именно будет беда. Многое может ведь случиться, всякое разное. Потому ничего ему нельзя пропускать, ни одного знака, ни одной приметы. Возможно, увидит какое особое знамение или что-нибудь ещё, что подскажет, что натолкнёт на правильные мысли. Шаман старается следить за всем и вроде как всё замечает, всё встречное: деревья, травы,.. лося. Лось глядит на шамана в упор, оба глаза скосил к середине, удивляется лось. Лось не обычен в степи, лось живёт на другом берегу, на закатном. Но сейчас у лося быстро растут рога, ему нужна соль, лось, наверняка, ищет солонцы. Или его просто изгнали другие, более сильные. Или... Шаман теперь думает, что может означать лось. Конечно, прежде всего стойкость. Шаман встретил саму стойкость. Самый стойкий зверь — лось. Не лев, не кабан, даже не медведь. Лось. Дольше всех цепляется за жизнь. Можно попасть копьём в сердце, а он всё равно попытается убежать, и придётся преследовать. Так вот и людям попадут копьём в сердце, но кто-то всё равно выживет. Кто же? Кто не упадёт на колени перед бедой, кто, как лось, останется на ногах? Если шаману как-нибудь разгадать, кто же останется, тогда, может быть, он найдёт и подсказку, какая именно будет беда. Те, кто останутся, те могут знать. Но кто же останется? — вопрошает шаман сам себя. Лось ничего особенного не подсказал. Лось любит воду, любит искать свою пищу в воде, даже ныряет за тиной... Может быть, будет потоп, людям придётся нырять, как лосям? Кто из людей лучше всех умеет нырять? Кто-нибудь из рода Сазана. Много там рыбаков, как же средь них распознать стойкого? Не знает шаман. Пока что не знает. Дальше идёт. Ищет знаки какие-нибудь, приметы. Поглядел в небо. Там кружит стервятник, высоко-высоко. Этот всегда на посту. Чужая боль ему в радость. Но этот молчит. Почему духи сами не скажут, кто из людей должен остаться? — рассуждает шаман. Значит, духи сами не ведают, кто останется. Духи сами могут не всё. Многое и от человека зависит, как тот себя поведёт, сколько у того силы, сколько крепости, сколько стойкости в его духе. Кто же самые стойкие из людей? Самые стойкие из охотников Крепкий Дуб и Медвежий Коготь. С этим, наверное, все согласятся, кого ни спроси. Так неужто эти двое останутся, неужто часть загадки шаман уже решил? Он сомневается. Не бывает так просто, чтоб сразу всё ясно. Когда сразу всё ясно, тогда, наверняка, получится как раз наоборот. Нет, надо прежде ему поговорить и с Крепким Дубом, и с Медвежьим Когтем. О снах надо бы расспросить, вдруг им будущее снилось. Но прежде охотникам нужно вернуться. Они ведь оба ищут Режущего Бивня. Шаману не нравится, что Крепкий Дуб тоже связан с россказнями о колдовском дротике. Этот должен был разгадать хитрость лесных людей. Но не разгадал. Не смог. Не справился. И, может быть, шаман в нём ошибся.

Еохор снова смотрит в небо. Нет там подсказок. Только стервятник парит. А шаман вдруг вспомнил про женщин. Вот он думает, кто останется из охотников, но ведь должны остаться и жёны для тех, хотя бы одна. Иначе кто родит им детей? Иначе как продолжится род? Медвежий Коготь ведь сам не родит, а жена у Медвежьего Когтя пропала. Так кто же из женщин останется? Ещё посложнее загадка. Как распознать стойких женщин? Еохор знает только одну. Большую Бобриху. Но та слишком стара, чтоб понести. Шаман улыбается, опять глядит в небо, и улыбка быстро сбегает с его лица. Слишком пристально за ним смотрит стервятник. Не пора ли шаману спросить у себя: а он сам, старик Еохор, вот он сам разве останется? Как там насчёт него? Еохор в сомнении покачивает головой. Стар он уже. Наверное, пожил своё. Но тогда, если кто-то останется, как же будут они без шамана, как справятся? Впрочем, это не важно. Сейчас не до этого шаману, как они там после справятся. Сначала надо, чтоб это после вообще случилось. Надо, чтоб кто-то остался сначала, тогда можно думать о после. Но кто же останется? Кто?

Впереди на взгорке растёт одинокая сосна. "Вот крепкое дерево. Стойкое", — замечает шаман. Длинный корень уходит в песок, глубоко-глубоко, и цепко держится. Так и люди должны удержаться, как сосновый корень держит дерево.

Шаман опять улыбается. Он вспомнил теперь об охотнике Сосновом Корне. Всё же тот его выручил. Хороший охотник. А то, что люди шепчутся про него, разве шаману есть до этого дело? Сосновый Корень просто другой, не такой, как остальные, обычные... Но если обычные как раз все и погибнут, тогда, наверное, должен остаться другой, не такой. Сосновый Корень!

Шаман представил себе молодое простодушное лицо Соснового Корня, его выразительные глаза, наполненные грустью. Очень любил тот свою жену. Где возьмёт новую? Кто станет новой женой для Соснового Корня, кто останется вместе с ним? Не знает шаман. Но теперь он уверен, что первым делом ему нужно поговорить с Сосновым Корнем. Расспросить о лесняках. Как тому удалось с ними пообщаться и вернуться невредимым. Это ведь какой-то знак. Лесняки отметили Соснового Корня. Если даже лесняки его не тронули, какая вообще беда способна тронуть? Никакая.

Еохор доволен. Кажется, распознал первого, кто останется. Один уже есть у него. Теперь будет легче. Теперь от этого надо отталкиваться, это станет основой. С кем дружит Сосновый Корень? Шаман знает, с кем. Молодой охотник Львиный Хвост. Молодой охотник Режущий Бивень. Неужто у него уже трое? Так быстро? Не может быть!

Еохор остановился. Так сильно он задумался, что даже не может идти, не до того. Ему нужен способ, чтобы проверить стойкость, нужно придумать задание, а потом дать это задание человеку, которого подозревает. Если выполнит, значит, останется, а не выполнит — тогда шаман займётся другими. Но какое задание? Нужен ведь повод, нельзя просто так сказать: Львиный Хвост, поди, сделай это. Но Львиный Хвост,.. шаман сильно в нём сомневается. Не поспешил ли он со Львиным Хвостом... Именно этот распускал слухи о колдовском дротике. Значит, больше всех перепугался. А трус разве может быть стойким? Не может. И шаман тоже не может решить задачу, никак он не может просто так, без подсказки, додуматься. Какую задачу решить размышлениями в голове? Всегда нужна помощь, подсказка. Голова как копьё, которое летит лишь после того, как толкнет рука. Голову тоже что-то должно подтолкнуть. А вот этого "что-то" как раз и нет. А без этого что можно знать? Даже будет ли завтра дождь, он не знает. Надо на небо смотреть, искать приметы. А что скажет вечером Большая Бобриха, он тоже не знает. Многое может сказать, всякое разное, а он... вот когда духи ему говорят, тогда сразу ясно — так будет. А когда он только думает сам, и нет подтверждения, знака — нет тогда проку от таких дум. Ничего он не знает. Совсем ничего.

Шаман двинулся дальше. Наверное, будет всё же подсказка. Не может не быть. Сейчас он накормит всех духов, задобрит, а потом опять спросит. И те ответят. Что-нибудь скажут. На кого-нибудь намекнут. Будет знак. Должен быть. Иначе как шаман догадается? Может, приснятся ему те, кто стойкие. Или как-то ещё проявят себя. Но что-то случится. Нужно ждать.

Вот шаман и пришёл. Взобрался на взгорок и выкатил в ужасе глаза, волосы на голове встали дыбом. Что тут творится, что за ужасное! Шаманский шест поломан, резные жилища духов все опрокинуты, камни предков разбросаны. Шаман не верит своим глазам, не верит, что такое возможно. Словно тут бушевал ураган. Словно смерч прокатился. Но это случилось. Кто-то добрался сюда, безумный. И осквернил место силы шамана. Кто-то бесстрашный и безрассудный. И теперь понятно, почему духи молчат, почему так неохотно приходят. Почему вообще иногда не приходят, когда зовёт. Рассердились они на шамана. Почему не заботится, почему не защитил.

Еохор поднимает опрокинутые тела духов и заодно ищет следы. Следов нет. Слишком давно это было. Ещё до дождей. А он так долго не знал. И теперь не узнает, кто же посмел. Лесняки отпадают. Люди вообще отпадают, нет среди них таких безрассудных. Значит, какой-нибудь зверь. Большой зверь. Но кто?

Видимо, мамонт. Не на кого больше подумать шаману. Мамонт ему отомстил. Но за что? Ещё одна загадка. Как же их все разгадать? Еохор схватился за голову, даже присел. Жилища духов он поправил, но его собственный столп в центре площадки поломан. Его уже не поправишь. Его нужно менять. Срочно менять. Как будто нет у шамана других забот, как будто без этого всё хорошо. Но ведь это так и бывает. Все беды разом приходят. Сначала маленькие, как разведчицы, а следом и большая заявится. Та самая. Раз — и заявится. А шаман должен ждать. Готовым должен быть. А он не готов. Пока — не готов.

Еохор подошёл к шесту, смотрит на обрубок, на комель — как будто столп срезан нечеловеческой силой, каким-то острым бивнем срезан, режущий бивень тут приложился... Режущий Бивень.

Шаман хлопает себя по лбу. Режущий Бивень — он же этого всегда подозревал. Неугомонного. Скорее бы тот вернулся. Ежели вернётся, ежели цел, вот кто самый первый. Режущий Бивень!

* * *

Весть разносится с быстротой молнии. Вернулся поисковый отряд. Они принесли тела юношей. Но не всех.

Режущий Бивень тоже спешит в палатку старейшин. Хватит ему болеть. Два дня он отлеживался. Боґлотная Выдра меняла повязки на его ране, поила травами, кормила барсучьей печенью, а обе ночи шаман Еохор камлал над ним, изгонял злых духов. И задавал странные вопросы. Совершенно непонятные.

В просторной палатке старейшин нет стен, только крыша из мамонтовых шкур, которая держится на специальных подпорках из дерева и костей гигантов.

Перед Режущим Бивнем все расступаются, даже лучшие охотники, он может занять своё место в самом первом ряду, напротив старейшин.

Он пришёл одним из последних. Несомненно, все очень взволнованы, лица серьёзные — но всё происходит как на обычном собрании. Как и должно быть. Сначала старейшины возносят молитву сторонам света, собравшиеся шёпотом повторяют за ними. Затем Гудящий Рог исполняет на звенящем камне Солнечный гимн. Каменной колотушкой он проворно стучит по разным местам большого плоского валуна, и каждый удар рождает особый звук, все звуки вместе образуют мелодию гимна. Теперь Солнце услышит людское сборище, одарит вниманием и, наверняка, будет с ними рядом и в горе, и в радости.

После гимна наступает напряжённая тишина. Никто не шелохнётся, покуда вернувшиеся поисковики собираются с мыслями. Они сидят по бокам от старейшин, между ними и первым рядом охотников. Их предводитель, Волчий Клык, наконец, поднимается, проходит в центр пустого пространства между старейшинами и охотниками, поворачивается лицом к вождям, прикладывает руку к сердцу и говорит:

— Мы шли на закат три дня и три ночи по следу лесных людей. Они не прятали след. Это был небольшой отряд, четырнадцать воинов.

Волчий Клык подтверждает жестами цифру четырнадцать: пять пальцев левой руки, запястье, локоть, плечо, подмышка, левая сторона груди, горло, правая сторона груди, другая подмышка и второе плечо. Сосчитав, он почтительно умолкает, и вождь Огненный Лев направляет его:

— Что узнали вы о наших людях, Волчий Клык?

Волчий Клык опускает глаза, его лицо видно только старейшинам, но и за его спиной все остальные мгновенно чувствуют тягость, и гнетущая тишина повисает над стойґбищем. Наконец, Огненный Лев повторяет:

— Почему брат Волчий Клык молчит?

— Они убили юношей и увели в плен наших женщин, но одну из них принесли в жертву лесным духам и сожгли на костре. Они раздробили обгорелые кости и рассыпали пепел по лесу. Мы собрали немного этого пепла, но нам неизвестно, какой именно из женщин он принадлежит.

По собранию проносится тяжкий вздох. Все уже знали, все были готовы — и всё равно так тяжело слышать. Режущий Бивень внезапно встаёт позади говорящего:

— Отдайте мне этот пепел!

Волчий Клык оборачивается, потом глядит на старейшин. Бурый Лис подаёт знак продолжать. Режущий Бивень молча садится. Да, он не сдержан. Неправильно поступил. Но ему всё понятно. У него нет сомнений. Чёрная Ива такая красивая — они побоялись раздоров из-за неё. Она не досталась из них никому. И всем сразу. А чужим духам с ней не совладать, ни в какую, он знает. Она вернётся к своим. Он в этом поможет. Он и шаман.

— Мы могли их настигнуть на третий день, — говорит Волчий Клык, — но они соединились с огромным отрядом, их стало так много, что мы не могли сосчитать. Тот отряд пришёл с полуночной стороны. Они обнаружили нас, нам пришлось уходить.

Волчий Клык обратно молчит, покуда Огненный Лев не задаёт вопрос:

— Хорошо, Волчий Клык. Но двое из вас не вернулись.

Волчий Клык объясняет, что два самых ловких разведчика, Большеглазый Сыч и Увёртливый Уж, отделились от них, когда они отступали. Эти двое попробуют выследить вражье стойбище.

Плохие известия. Очень плохие. Много охотников лишились жён. Не только Режущий Бивень. Волчий Клык тоже. И Львиный Хвост, Крепкий Дуб, Корсак, Гривистый Волк, Дубовый Пень, Рысь, Скользкий Угорь. Вождь Огненный Лев лишился дочери. У Бурого Лиса нет больше сына. У Медвежьего Когтя тоже. А Пёстрый Фазан лишился сына, жены и дочери и остался один. Но принесли тела только троих юношей и останки сожжённой женщины. Остальные могут быть живы. Значит, их можно освободить.

Мнения разделились. Разгорелся спор. Медвежий Коготь предлагает идти на лесных людей немедленно, где бы те ни находились, сколько бы их ни было, и отбить своих женщин, захватить ихних и отведать печени лесных воинов. Кривой Хребет возражает, что скоро выпадет снег, зимой в лесу степные люди не смогут сражаться. И вообще нужна подмога от горных братьев. Ему многие вторят, и старейшина Бурый Лис неожиданно соглашается с ними, хотя и его сын пропал. Необходимо дождаться Большеглазого Сыча и Увёртливого Ужа. Поспешность вредна.

Удивительно молчалив шаман. Режущий Бивень, несмотря на волнение, всё равно почему-то искоса поглядывает на Еохора. Как будто тот знает больше других и скоро, когда все уже выскажутся, скажет нечто совсем другое и самое важное. Настолько важное, что то опровергнет всё предыдущее. Шаман часто усмехается себе под нос, но не произнёс ещё ни слова. Не стал никого попрекать, вопросов тоже не задал. Вроде как всё ясно шаману. Режущий Бивень слышал уже о противостоянии, о том, как люди пытались обвинить старика Еохора — сейчас эти люди стараются шамана не замечать. Будто и нет здесь того. Люди чувствуют свою вину.

Пёстрый Фазан словно объелся сорных грибов. Взор в землю потупил: не слышит, не видит. Смерть тяжела, но печаль тяжелее. Всех потерял пожилой охотник. Другие держатся бодро, лица тверды, голос не дрогнет. Только уголки глаз блестят затаённой печалью и у Огненного Льва, и даже у старого Бурого Лиса. Режущий Бивень их хорошо понимает, такова жизнь. Он берёт слово, теперь по всем правилам, заранее подняв руку:

— Волчий Клык, видели ли вы оружие лесных людей? Видели ли их хитроумные дротики, которые летят дальше любого копья?

Нет, не разглядели. Лесные люди нигде не оставили своих дротиков, поисковики видели оружие лесняков только издали, оно показалось им странным. Теперь собрание просит Режущего Бивня ещё раз рассказать всем об этом страшном оружии. Он рассказывает, как плыл по реке, как заметил врага, и как тот пустил в него заколдованный дротик. Лица охотников серьёзны, все притихли, никто не переспросит. Один лишь шаман ухмыляется. Все остальные считают, что против такого оружия степные люди бессильны. Даже вместе с горными братьями. Надо раскрыть секрет колдовства и перебороть. Прав Бурый Лис. Поспешность вредна. Пагубна.

Собрание расходится. Режущий Бивень остался, чтобы опять попросить отдать ему пепел, но Бурый Лис опережает ненужную просьбу. Сначала шаман проведёт опознание. Как полагается. Режущий Бивень согласен. Теперь можно идти. Но тут что-то случается в небе.

Таинственный ропот проносится над головами. Людские глаза устремляются вверх, глядят на солнце. Два тёмных рога медленно и неотвратимо пожирают светило. Его волосы вздыбились струями в ужасе, солнце не хочет разлуки с людьми. Всполошившийся ветер в испуге вздымает опавшие листья, вырывает траву. Заметались тучки на небе, запаниковали. День истончается на глазах, вот-вот отделится душа — и мир может рухнуть.

Люди падают наземь или стоят без движения. В небе не видно ни одной птицы, ни один зверь не подаст голоса. Перелом. Мир останавливается.

Шаман Еохор бормочет заклинания. Единственный, кто дерзит противостоять. Выхватил из костра горящую головешку, пытается осветить небо и помочь солнцу. Закричал: "Уходи!.. Прочь! Прочь, затмение!" Ночной Чёрный дух пожирает дневное светило. Ночной Чёрный дух начал действовать днём. Теперь степным людям ясна причина их бед. И также ясна бесполезность противиться. Чёрный дух напустил на их детей и женщин пришедших из страны ночи лесных людей.

Шаман швырнул горящую головешку в небо, но она быстро упала. Заполыхала трава. Завыл волк где-то за стойбищем. Отозвался другой. Зашумели деревья. Вскрикнул филин.

Режущий Бивень в отчаянии. Если б он мог сейчас говорить, он бы крикнул проклятие: "Чёрный дух, почему не мог явить себя раньше, чтобы мы подготовились, чтобы Чёрная Ива не уходила!" Но его губы мертвы. И его мысли мертвы. Потому что он — воин. Он гасит горящую траву, чтобы та не запалила стойбище. Завизжали женщины, запричитали. Охотники потрясают схваченным наспех оружием. Недолго длится затмение. Солнце, побыв в плену, высвобождается. Чёрный дух отступает. Люди гонят нечистого.

* * *

На Соснового Корня печально глядеть. Сгорбился, будто старик, в глазах пустота. Его сердце не радуется, ничему уже больше не радуется, и это так плохо, от этого грустно глядеть на Соснового Корня, не хочется даже глядеть. Чтоб не грустить самому.

Они вышли ранним утром, ещё до рассвета. Режущий Бивень подговорил Львиного Хвоста и Соснового Корня найти затопленную лодку, чтобы вытащить из неё вражеский дротик и принести шаману. Возможно, шаманские духи-помощники сумеют что-то сказать об источнике колдовской силы чужого оружия.

Сосновый Корень печален. Но и у самого Режущего Бивня тяжесть в груди. Его сердце тоже сжато тоской, оттого и Режущий Бивень глядит вокруг хмурыми глазами. Сосновый Корень рассказал, как видел Кленкена, как говорил с тем — и Режущий Бивень вспомнил. Он тоже видел Кленкена, задолго до Соснового Корня, видел и звал. Он хотел, чтоб Кленкен отменил оргии, он призвал Кленкена — и тот отменил. Теперь оргий нет, как и хотел Режущий Бивень. Но вдобавок нет и того, чего Режущий Бивень никак не хотел. Нет Чёрной Ивы. Нет других женщин. Нет многих детей. Оттого Режущему Бивню не по себе, оттого его сердце в неизбывной тоске, а сам Режущий Бивень, как может, старается об этом не думать. Старается отвлечься. Он что-то должен сделать взамен. Хоть что-то сделать для людей, у которых теперь столько горя. Из-за его неразумия. Зачем звал Кленкена, зачем?

Сжал губы Режущий Бивень. Сердце в груди так щемит, что, кажется, может остановиться, не выдержать. Ещё два шага он сделает — и упадёт. Ещё три шага... не падает. Идёт, скрепя сердце. Про Кленкена никому не обмолвился, в себе схоронил. Как он может такое сказать, как сознается?.. Лучше ему об этом забыть, он приказывает себе позабыть, навсегда — и его голова, может быть, забывает. Голова, но не сердце. Сердце щемит. Сердце тоскует. В сердце печаль. Неизбывная.

На их шеях болтаются обереги из лунного камня. Режущий Бивень уверен в успехе своего предприятия. Враг выпустил несколько дротиков по нему, но он жив. И от забытого дротика не может быть много вреда. Вода, наверное, смыла уже всё колдовство.

Львиный Хвост тоже не выглядит радостным. Сильно задумчивый Львиный Хвост, о своём о чём-то думает, о Черепахе, конечно же. И ему Режущий Бивень "удружил", призвав Кленкена, потому не хочет встречаться взглядом со Львиным Хвостом. Не глядит вообще на того. Больше думает о Сосновом Корне. Перед этим хотя бы не виноват. И, наверное, может помочь Сосновому Корню. Очень любил тот жену. Не может вынести потерю Игривой Оленухи. Но что люди болтают, будто Сосновый Корень вообще помешался от горя, этому Режущий Бивень не верит. Ничего нет непоправимого. Просто Режущий Бивень ведь был уже там, встретил Чёрную Иву и теперь спокоен. Насчёт этого спокоен. Теперь знает: всё в жизни течёт как надо. Потому следует плыть по течению, а не наперекор. Сосновому Корню надо помочь плыть по течению, надо чем-то его увлечь, надо, чтоб тот понял, для чего пришёл на эту землю. Не для бесплодной тоски. Отнюдь.

Режущему Бивню становится легче. Он тоже пришёл сюда не для грусти. Случилось то, что случилось — и хватит об этом грустить. Он звал Кленкена по неразумию, он не ведал, что делает — теперь вот стал ведать. Теперь он другой. Теперь новый. И про старого помнить не хочет. Не хочет и не будет.

Светает долго. Пасмурное небо обволочено серой пеленой, сквозь которую плохо проходит утренний свет. И степь, и река будто скованы оцепенением, вялые воды не плещутся, вялые травы с ночи поникли.

Режущий Бивень теперь думает о своём предприятии. Смогут ли духи шамана справиться с вражьим оружием? Наверняка.

Еохор — грозный шаман. Великий. Режущий Бивень помнит, как последней весной вздорный пустой не-охотник Высунутый Язык непочтительно обратился к шаману и сказал непотребное об его духах. Лицо Еохора побагровело, в его руке, непонятно откуда, появилась кость гиены, он ткнул этой костью в сторону Высунутого Языка, и тот сразу запнулся. Шатаясь, ушёл. Но злой дух гиены вселился в него. Его стало рвать и крушить. Очень скоро он умер. Никто не промолвил и слова шаману, никто не посмел возразить его духам. Духам не возражают.

Но сейчас и с шаманом что-то неладное происходит. Или ладное, но непонятное. Как будто следит за Режущим Бивнем. Просто по пятам ходит. И пристаёт со всякими нелепыми вопросами. "Режущий Бивень как думает, Медвежий Коготь стойкий охотник? А кто более стойкий, Медвежий Коготь или Крепкий Дуб? А из женщин кто самая стойкая, из молодых женщин, не из старух? Режущий Бивень уже подметил себе такую?" Это надоедает, такие глупые вопросы. Дети с подобными нелепыми вопросами иногда пристают, но шаман — какой же он ребёнок?.. Может быть, из ума выживает от старости. И как тогда быть? Кто поможет расколдовать дротик?

Одинокий молодой волк следит за путниками. "Рядом с Кленкеном тоже был молчаливый волк", — говорит вдруг Сосновый Корень. Режущий Бивень резко поворачивает голову, будто на крик об опасности. Волк как волк, но опять поразило имя Кленкена. Гораздо больше, чем волк. Про волка даже совсем и не думает Режущий Бивень, а вот Львиный Хвост строго потряс копьём, и серый завертел мордой. Выходит, знает, что значит копьё. Держится точно на расстоянии броска. Сосновый Корень приостанавливается и пробует объяснить серому брату, что они идут не за мясом, но тот не хочет понимать. Возможно, волк не обычный. Возможно, один из духов шамана следует за охотниками в волчьем обличье. Что ж, у них нет оснований его обижать.

Режущий Бивень размышляет опять о шамане. Наверняка, этот волк связан с ним. Раз шаман теперь ходит по пятам, как же может оставить одного? Потому и послан волк-разведчик. Ведь шаман всё должен знать. Режущий Бивень как-то спрашивал у Еохора, как тот в тяжкие времена обнаруживает для охотников дичь. И шаман пояснил, что привлекает на помощь духов. Они разлетаются и разбегаются по степи и сообщают шаману, что видели. Этот волк сообщит о трёх путниках; когда они принесут вражеский дротик, Еохор уже будет знать, как обычно. Но шаман может видеть всю степь и без помощи духов. Когда его душа покидает тело, она поднимается высоко в небо, к коршунам и стервятникам, и оттуда обозревает округу. Так часто бывает. Перед всеми большими охотами шаман заранее говорит, где искать добычу. Но где искать затопленную лодку, Режущий Бивень помнит сам. К вечеру они будут на месте, если только духи не выкажут дурной знак им навстречу.

Пока знаки хорошие. Вороны не каркают против ветра, гиены не воют в неурочное время, в смуром небе нет злобных рисунков, речные воды спокойны, на другом берегу лес ничем не встревожен. Насколько видно охотникам. И Кленкена Сосновый Корень больше не поминает. Отпустило сердце у Режущего Бивня. Согласилось, кажется, с неизбежным и больше о том не горюет.

Но охотника всё же беспокоит волк. Раз и рядом с Кленкеном был такой же волк — чей то был волк? Неужели шамана Еохора? Неужели тот так плотно следил за лесняками, а те ничего не заподозрили? Или тот волк был от тамошнего шамана, от лесного? Но тогда этот волк... вдруг этот тоже от лесного, вдруг лесной шаман охраняет свои секреты... Тогда не к добру. Есть повод для беспокойства. Надо тщательно приглядывать за этим соглядатаем, — думает Режущий Бивень. Чтоб не было худа.

Волк однако отстал. Свернул к реке напиться. Путники тоже делают небольшой привал, что б проглотить по куску вяленого мяса — и снова в путь. Осенью рано темнеет. Они должны торопиться.

Под дуплистым ильмом стоит странный мамонт. Тот самый ильм, в котором прятался Режущий Бивень. Тот самый мамонт, который один смог удрать из ловушки. И который спас потом Режущего Бивня. Вогнутый Лоб. Рядом с ним почему-то нет мамонтёнка, наверное, не сумел выжить без жирного материнского молока. Или же подловили гиены. Или похитили львы. Режущий Бивень не знает, что случилось с детёнышем, но большой мамонт остался один. Он забросил хобот на сук, упёрся бивнями в ствол и будто дремлет. Или плачет по-своему. Если мамонты плачут. Не должны. Никак не должны. Тогда что тому нужно от старого дерева?

Мамонт не замечает охотников, хотя те не таятся. Но у них другие дела. Уже совсем близко тростники, где им следует искать лодку. Забывшийся гигант остаётся позади один на один со своею бедой.

Над рекой, над берегом, над камышами проносятся стайки ласточек. Воздухореи рассаживаются рядами на тонких ветках прибрежных ив. Словно девушки на посиделках. Дожидаются ночных звёзд, чтобы отправиться в дальний поход в неведомые для людей края. А весной вернуться обратно. А в самих камышах крякают утки. Громко крякают для утят. "Сколько много там пуха, чтоб прикладывать к ранам и останавливать кровотечение", — думает вдруг Режущий Бивень и глядит на свою рану. Рана почти зажила всего за несколько дней и без утиного пуха. Хорошо. Но дальше за камышами уже тростники. Те самые.

Вода в реке прохладная, ступни ног слегка цепенеют. Львиный Хвост остался на берегу для прикрытия, а Режущий Бивень и Сосновый Корень забрались в тростники. Воды уже по грудь, и Режущий Бивень недоумевает. Должно быть, он сильно толкнул тогда лодку, потому что её нигде нет. Получается, она прошла сквозь тростники и затонула на глубине. Или выловлена чужаками.

Львиный Хвост подаёт тревожный сигнал. Он указывает на противоположный берег. Там кто-то спускается к воде. Но это не воин. Это женщина или ребёнок.

Режущий Бивень с Сосновым Корнем быстро выбираются на берег. С возвышения легче следить за плывущей.

Река широкая, и вода в ней холодная. Женщине будет непросто переплыть реку. Режущий Бивень хорошо плавает, он мог бы плыть ей навстречу, ведь это может быть кто-то из его племени, но сейчас плывущая полностью во власти Водяного духа. Если она станет тонуть, кто посмеет рассердить хозяина воды, помогая тонущей, кто оспорит его власть? Это чревато самой безжалостной местью, степные люди боятся вступать в пререкания с Водяным.

Женщину понемногу сносит течением, и охотники тоже передвигаются по берегу. Плывущая уже достигла середины реки, но они всё ещё не могут её узнать. И всё же эта женщина плывёт явно к ним. А им остаётся только наблюдать, как иссякают её силы, как она кружится на одном месте, как её голова будто черпает воду.

Сосновый Корень бросает в реку кусочки мяса. Режущий Бивень тут же подхватывает задумку, в его сумке тоже есть мясо, он жертвует его Топильцу. Он просит этого духа оставить плывущую людям, обещает ещё принести в жертву хорошего жирного зайца. Слышит ли их Водяной?

Медленно темнеет, по-осеннему, почти незаметно. И так же медленно приближается голова женщины на середине реки.

Невдалеке пришла на водопой косуля. Она отделена кустами от трёх охотников и не подозревает худого. Но Львиный Хвост уже крадётся, а Сосновый Корень осторожно огибает кусты выше по берегу, чтобы отрезать будущей жертве путь к отступлению. Водяной дух насытится косулей и оставит женщину людям. Иначе подавится.

Режущий Бивень вступает в воду и тихо плывёт. Но вот вскрикнула косуля, наверное, копья достали её, однако Режущий Бивень даже не оглядывается. Он теперь сразу плывёт изо всех сил.

Плечевая повязка размокла, свалилась. Может быть, он поступил опрометчиво, больная рука как будто бы деревенеет в плече, но он не сомневается в своей удаче. Он просто не может представить, как способен утонуть. Вот женщина — он уже различает её тёмную голову — плывёт очень медленно, барахтается на месте. Её волосы спутаны, а лицо, несомненно, знакомо. Ещё несколько гребков, и он её узнаёт.

Зазевавшийся таймень ткнулся в бок. Режущий Бивень успевает подумать, какая хорошая, крупная рыба, и снова смотрит на женщину, приподнимается над водой. Она тоже видит его и стремится к нему. Это девочка Маковый Лепесток. Дочь Пёстрого Фазана.

Режущий Бивень опускает голову пониже, чтобы плыть быстрее. У середины реки на стрежне большое течение, вода становится заметно холоднее, его сносит в сторону, но дочь соплеменника сносит гораздо быстрее, и он спешит за ней. Силы её оставляют. Она начинает нырять, скрываясь под водой. Режущий Бивень плывёт как бобёр. Взбивает холодную воду ногами, рассекает руками перед собой. Вода податливо расступается, он не чувствует её холода, от такой скорости свистит в ушах. Маковый Лепесток совсем рядом, она снова нырнула, тёмная голова ушла полностью под воду, оставив за собой болтающийся круг из мелких волн. Режущий Бивень вторгается в круг и тут же ныряет. Он хватает девочку за волосы, потом перехватывает под мышкой и тянет вверх. Её глаза широко раскрыты, она понимает, что пришла помощь, помогает спасителю гребками ног, и они выныривают на поверхность.

Режущий Бивень успокаивает девочку. Говорит, что она не утонет, потому что он поплывёт рядом. Но она обязательно должна плыть сама, иначе замёрзнет и заболеет. Её синие губы не могут ответить, однако она поняла. И пускается плыть к своему берегу с новыми силами. Режущий Бивень её сопровождает.

На берегу уже полыхает костёр. Девочка сразу же падает в изнеможении на траву. Львиный Хвост проявил предусмотрительность. Та косуля, которую они с Сосновым Корнем убили для водяного духа, они принесли её в жертву не всю. Львиный Хвост забрал у той косули жира, не побоялся забрать, и этот жир сразу же пригодился. Львиный Хвост принялся растирать этим жиром посинелую девочку. Сосновый Корень сооружает носилки. Режущий Бивень своё дело сделал и теперь оказывается без занятия. Он смотрит на трясущуюся девочку и улыбается. Жир косули скоро вернёт её щёкам прежний румянец. Режущий Бивень не сомневается. Он вдруг чувствует, что его сердце радуется. Радость разливается по всей груди и наполняет теплом, как от косульего жира. Режущий Бивень впервые за этот день улыбается. И когда Львиный Хвост останавливается с растираниями, Режущий Бивень нагибается к девочке и говорит: "Благодарим Макового Лепестка, что осталась с нами". Она улыбается тоже. Она не умрёт.

Все улыбаются. Режущий Бивень, Львиный Хвост. И Сосновый Корень вдруг улыбается. Сделал носилки, выпрямился, стоит, улыбается.

* * *

Её спас живот. Ничто не предвещало беды, они переправлялись через реку на плотах, шутили, смеялись — как будто всем было хорошо, но только не ей. Она не могла ни смеяться, ни улыбаться. Ей было не по себе. Ей всё казалось каким-то хмурым, ненастоящим, и даже смех остальных звучал как-то обманчиво и резал уши. Мать спросила, что с ней случилось, и она ответила, что болит живот. Может, и вправду он болел. Ей подумалось, что она съела что-то не то, и эта вчерашняя охота с мальчишками — зря она ввязалась. Как только они пристали к берегу, мать направила её в кусты: "Сиди, пока живот не прочистится. Своим хмурым лицом портишь всем настроение". Она послушалась, но, как оказалось, живот у неё совсем не болел, прочищать было нечего. Она просто сидела в кустах и не понимала: что с ней происходит? что вдруг случилось?

И тут действительно случилось. Раздались крики, а затем страшные вопли. Наверное, кто-то напал там на женщин, лев или медведь — она вскочила и не могла решить, что делать: бежать ли ей на подмогу ко всем или, наоборот, спасаться к плотам. Пока она колебалась, кусты затрещали, кто-то нёсся сюда, прямо к ней, она от страха присела, и как раз правильно. Мимо пронёсся Крыло Аиста с таким страшным лицом, словно на младшего сына старейшины набросились мертвецы. За ним и вправду гнались. Лесной человек, страшилище в боевой раскраске, выглядел ужаснее любого мертвеца. Маковый Лепесток просто-напросто потеряла контроль над собой. Она не могла шевельнуться от ужаса. Стоило только страшилищу повернуть голову и чуток пригнуться — и тот бы заметил её. Но тот торопился. Гнался за сыном старейшины. Он пустил дротик в спину мальчишке. Он не метнул дротик, как делают степные охотники, а использовал непонятную длинную копьеметалку в виде изогнутой ошкуренной ветки, концы которой связаны бечёвкой. Похожую на смешную детскую игрушку, только очень большую. Дротик сильно вонзился в спину мальчишке, и тот сразу же упал, как срезанная серпом травинка. Лесной человек не стал долго возиться. Ножом вырезал свой дротик из спины мальчишки, заткнул рану пучком травы, чтобы стекающая кровь не оставляла следа, и оттащил неподвижное тело в кусты, где небрежно припрятал. Всё это происходило всего в нескольких шагах, Маковый Лепесток до сих пор не могла шевельнуться от ужаса, стоило врагу только повернуться и пристально глянуть в её сторону, как она, несомненно, была бы обнаружена. И разделила бы судьбу Крыла Аиста. Но, наверное, дух-хранитель витал над нею и защищал. Ни разу враг не глянул в эту сторону. В сторону реки глядел больше всего, видать, опасался; и в обе другие стороны тоже поглядел — но только не туда, где оцепенела от ужаса Маковый Лепесток. Так и ушёл назад, даже не глянув в её сторону, а она всё сидела и даже не дрожала, оцепенело смотрела туда, под кусты, где валялся ещё вчера бывший вождём мальчишек и где, наверное, ей тоже надлежало валяться, уже и не ей, а кому-то... Она глядела туда, а там... там что-то зашевелилось, послышался стон — и Маковый Лепесток, сама не понимая, что делает, очумело пошла на стон.

Сын старейшины был ещё жив. Она ничем не могла ему помочь, разве что погладить по голове — наверное, ей так и стоило сделать, погладить на прощанье и убежать, спрятаться получше; но она схватила Крыло Аиста за руку и волоком потащила. Крики и вопли затихли, негромко стонал только мальчишка, Маковый Лепесток опасалась, что лесной человек услышит эти стоны и вернётся за своей жертвой. Но она не могла заткнуть рот Крылу Аиста. Она не умела скрывать следы, она только сообразила, что лесняки наверняка станут искать пропавшего возле реки, потому она потащила сына старейшины вглубь леса, а потом стала забирать в полуночную, собираясь сделать крюк и обратно выйти к реке напротив стойбища. Но так тащить ей нужно было долго, очень долго, день или ещё дольше — она не думала, сколько, просто тащила. Травяная затычка выскочила, из спины мальчишки полилась кровь, тот потерял сознание. Маковому Лепестку пришлось подобрать затычку и воткнуть назад. Её тошнило от такого обилия крови, голова сильно кружилась, и в какой-то момент она и сама потеряла сознание. Всё вдруг пропало куда-то, и стало черным-черно. Кажется, она бухнулась в траву, кажется, что-то смутно чувствовала, какую-то отдалённую дурноту, но ей всё же было хорошо в темноте, хорошо и спокойно. И совсем ничего не было нужно.

Потом она увидела брата. Он был похож на Крыло Аиста. Он лежал на спине, а в груди, прямо в сердце, торчал обломок дротика. Ей стало страшно. Очень она испугалась, но брат вдруг раскрыл глаза и поднялся. После выдернул остаток дротика из своей груди и куда-то зашвырнул. Дротика в груди больше не было и никакой раны тоже не было, рана вдруг затянулась, а брат уже улыбался. Как прежде!

— Не бойся, сестра, — сказал брат. — Помогу тебе. Выведу.

Она не боялась. Как будто бы не боялась. Но всё же что-то было не так, кажется, она порывалась о чём-то спросить, брата хотела спросить, что, вот, он её выведет, а его самого, его-то кто выведет? Но брат уже исчез, опять была темнота, и в этой темноте она быстро забылась. Ничего уже не было нужно.

А потом сквозь темноту и тишину стало проступать какое-то бормотание. Маковый Лепесток очнулась. Сын старейшины о чём-то бредил. О том, что нужно уходить. "Враги пришли по берегу с полуночной стороны", — повторял Крыло Аиста раз за разом, и она вспомнила, что тащила того в полуночную сторону. Наверное, нужно было делать наоборот. Наверное, им нужно спасаться к полудню. Наверное... — но у неё не было ни сил, ни желания. Она просто лежала и слушала бред мальчишки про врагов с полуночной стороны: да, пришли, да, убили кого-то; и её тоже могут убить, если поймают. Да, пусть, пускай убивают, пускай ловят, — так она думала. А мальчишка стал теперь бормотать про какие-то травы, из которых сплетают ковшик. Он должен сам сплести ковшик, пусть она бросит его. Он поступил недостойно, бежал, не вступил в бой. Он только мальчишка, он не мужчина, он должен был вступить в бой, но бежал и покинул своих. Противно он бормотал. Противно жалился на себя. Маковому Лепестку не понравилось. Она поднялась, схватила мальчишку за подмышки и потащила. В другую сторону потащила, назад, к полудню. Тяжело было тащить. Очень медленно всё получалось. Они едва продвигались. Сын старейшины опять стал просить, чтоб она его бросила, как он сам бросил своих. Но ведь он не прошёл посвящения, он же не был мужчиной, он только мальчик; она сказала ему, что никто не спросит с него, как с мужчины — и тот разрыдался. "Брось меня. Я умру как мужчина, — повторял Крыло Аиста сквозь слёзы. — Не хочу быть беспомощным мальчишкой, которого тащит девчонка". Но после таких слов она уже никак не могла его бросить. Наоборот, потащила быстрее и пригрозила, что вставит ему кляп в рот, если тот не прекратит хныкать. Крыло Аиста её послушался, замолчал. Подозрительно долго молчал, а она всё тащила. Ей хотелось спросить, почему он молчит, но было страшно на него посмотреть. Она не хотела смотреть, хотела только тащить, но всё же заметила, что у мальчишки из спины выскочила затычка, однако кровь уже не текла. Ей не хотелось думать, что это значит. Она просто тащила. И когда уже начало смеркаться, она совсем выбилась из сил. Повалилась на землю рядом с мальчишкой, рядом с трупом мальчишки — и ей было всё равно. Она хотела заснуть, но не могла. Что-то мерцало перед глазами, что-то гудело в голове. И вроде как кто-то плакал знакомым голосом. Ей казалось, что плачет отец, её отец... Она никогда, ни разу в жизни не слышала, как плачет отец, но почему-то твёрдо знала, что это он. И плачет по ней.

У неё у самой вдруг скатилась слеза, и другая, и, наверное, третья, но... Но мать тоже была где-то тут. "Иди, дочка, иди", — сказала вдруг мать — и она поднялась. "Да, пойду", — ответила сквозь слёзы. "Но сначала закопаю".

Трудно было копать. Не умела она закапывать такое. Обломала несколько палок, исцарапала руки. Кое-как сделала. Предала земле соплеменника. Как мужчину похоронила, как воина. Не как ребёнка на дереве. Как мужчину. Было уже совсем темно, когда она стала уходить. Просто подальше от этого места. Куда угодно. Но долго идти не пришлось. Где-то неподалёку завыл волк. Потом отозвался другой. Конечно, она поспешила взобраться на дерево и просидела там до самого утра. Волки больше не выли, хотя ей казалось, что они где-то неподалёку и заняты чем-то плохим. Чем именно, ей знать не хотелось. Туманилось в голове, даже страх притупился в этом тумане, витало какое-то безразличие. "Пусть будет как будет", — всё, что могла она думать.

Утро как будто настало, а солнце не появлялось. В лесу царил полумрак, неба вообще не было видно из-за густых крон деревьев. Нигде не пробился ни один солнечный лучик, и она не могла определить направление. Пришлось ей идти наугад. Потом она вспомнила, как мальчишки рассказывали про мох, что он всегда растёт с ночной стороны. Она пыталась найти мох и определиться по нему, но как-то плохо получалось. Потому что она хотела выйти к реке, но река пряталась от неё. А ей нужна была река. Она не знала, куда ещё идти, кроме как к реке. И ещё ей хотелось пить. Ещё ей хотелось солнца, простора, чтоб далеко видеть, как в родной степи, её тяготил лесной полумрак. Но полумрак только усиливался. Кажется, наступал вечер, а она всё ещё не добралась до реки. И вообще не понимала уже, куда идёт. Просто шла наугад. И иногда повторяла себе: "Пусть будет как будет".

Она свалилась под деревом. Как будто сначала хотела взобраться наверх, но не было силы. Просто взглянула туда, вверх, — и провалилась в черноту, в которой ничего не было. Совсем ничего.

Когда проснулась, всё было таким же, как прежде. Солнце не показывалось. Однако полумрак как будто подсказывал, что уже утро, она хотела дождаться проблесков солнца, но сильно ныл затёкший бок, ей пришлось встать и немного подвигаться. Наверху что-то зашуршало, она глянула вверх и увидела на ветке рысь. Хищница наблюдала за нею, а она даже не испугалась. "Ну смотри", — сказала любопытной рыси. И куда-то пошла.

Лес изменился. Теперь вокруг росли сосны, стало светлее, она могла видеть небо сквозь просветы деревьев, но ничего там нельзя было высмотреть. Одни только плотные серые тучи, осенние. Она надеялась, что пойдёт дождик, потому что ей как будто хотелось пить, но даже этого не происходило. Ничего не происходило. Она только шла и шла. Неведомо куда. И ей было всё равно. Как будто бы всё равно. Опять пришёл вечер, опять она повалилась, опять была чернота.

Утром она очнулась в тревоге. Кажется, перед самым пробуждением ей приснилось что-то плохое: она пыталась вспомнить, что — и не могла. А потом закричала говорливая сойка. И она вдруг вспомнила, что именно это ей и снилось: сойка кричала, а она в испуге пряталась. Она так и сделала: отползла на четвереньках в кусты и затаилась. У неё сильно шумело в ушах, кружилась голова, и всё казалось каким-то таким ненастоящим, каким-то дурацким постылым сном, из которого можно выбраться, только если снова заснуть. Отпустить всё — и заснуть. Она, наверное, так и сделала бы, но шум в ушах стал сильнее, послышались голоса. Её сон менялся. Она вдруг увидела между деревьев людей и узнала врагов. Ей не было страшно. Скорее, любопытно. Враги вели женщин в плен. Её соплеменниц. Она не удосужилась сосчитать, сколько женщин осталось, просто смотрела, как их подгоняют дубинками. Одну чужаки ударили по голове, по вскрику Маковому Лепестку показалось, что ударили её мать. Но это был только сон или как сон. Откуда-то подал голос волк, необычно странно завыл. Как-то отрывисто, рывками. Ударенная упала, другие женщины подняли её и потащили, а самого Макового Лепестка тащить было некому. Ей нужно было тащиться самой. И она потащилась назад. Туда, откуда вели женщин. Подальше от врагов. Опять вскрикнула сойка, ей стало страшно, она попыталась бежать, споткнулась, упала и ушибла ногу. Теперь она уже не могла бежать. Только медленно брела.

Так она добрела до огромного мухомора и остановилась. Гриб поднимался почти ей до колен, настоящий грибной вождь с красной шляпкой с белыми крапинками, священный гриб. К таким, наверное, приходят за советом старейшины и шаманы — не женщины, не девчонки. И приносят подношения. А у неё ничего не было, только удивление и даже восхищение. Какой великолепный, какой огромный гриб! Как мог такой вырасти... Она опустилась перед ним, чтоб поравняться, ей захотелось поговорить. Хоть с кем-то поговорить.

— Хороший ты, дядя, — сказала она. — Крепко как вырос. Большой, настоящий. А я... вот пришла к тебе такая... мне нечего тебе дать... хочешь... — она не докончила, потому что ей нечего было сказать про себя и предложить было нечего, потому что сама она ничего не могла дать взамен, потому что какой мог быть прок такому грибу от такой вот девчонки. Которая была совсем уже и не она, а непонятно кто, которая просто дохаживала свои последние шаги в этом мире, и которой теперь стало стыдно. Гриб такой прекрасный, такой могучий, а она... когда-то её звали Маковым Лепестком, когда-то она могла порхать, как мотылёк, а теперь... теперь ей хотелось повалиться на усыпанную хвойными иголками землю и ни о чём больше не вспоминать. Ей так хотелось, но гриб её не осуждал, ей вдруг почему-то показалось, что тот улыбается, очень по-настоящему улыбается, как мог улыбаться только её отец. И Маковый Лепесток вдруг поняла, что она может дать этому мухомору. Она может просто его любить. Как ребёнок, как девочка, но — любить. Она совсем наклонилась и вдруг стала лизать его красно-белую шляпку, нежно лизать. Гриб и вправду был как отец. Отец... она вспомнила о нём, он уже ищет её, все ищут её, ей нужно идти, спешить к ним навстречу. Они ищут её у реки, на том берегу, ей даже вдруг померещилось, что она видит троих и ещё одного, потом ей показалось, как она плывёт через реку, долго и трудно плывёт. Потом как будто заполыхал костёр. Полыхал, полыхал и потихоньку угас. И ничего больше не было. А потом она начала чувствовать, что её голова расширяется. Как будто у неё внутри головы стала расти шляпка, такая же, как у мухомора. Это вовсе не показалось ей странным, а только забавным, кажется, она даже засмеялась, что превратится в девочку-гриб, что у неё растёт шляпка и ножка тоже растёт вниз, вот сейчас выйдет из-под подола. Но не успела выйти. Как будто пришёл сон. Удивительно яркий и чёткий. Такой, каких до сих пор не случалось в её жизни.

Сначала все куда-то шли. Люди шли, звери шли, птицы летели — все вместе. Очень всё это было красиво и ярко, словно три солнца светило над ними, словно со всех сторон были солнца, потому что не падало тени нигде. А потом что-то грохнуло, ослепительно вспыхнуло — и везде стала чёрная тень. Только с одной стороны до самого неба полыхала гора. Очень красиво она полыхала. Так красиво, что не было страшно. Завораживал этот поднебесный огонь. Очаровывал. Но им не было страшно. Они плыли с отцом на каком-то странном плоту, отец тоже был странным и всё вокруг было странным — туман, вода и огонь, ничего кроме этого, больше всего притягивал огонь, на который невозможно было насмотреться, так он был красив и грандиозен. "Новый мир созидается, дочка! Но в нём встретишь старое, то, чего ждёшь", — сказал рядом отец, и она удивилась: "А чего же я жду?" В самом деле, чего? Она будто пытается оглянуться по сторонам, от огня отвернулась, смотрит в туман, пытается вспомнить. Чего она ждёт? Ну чего?

С этим вопросом она и очнулась. Долго не думала. Поднялась на ноги. Сказала мухомору: "Прощай, дядя. Спасибо, что был добр ко мне". Сказала и хотела идти, но вдруг ей почудилось, что мухомор отвечает. Или даже не почудилось, потому что в самом деле гриб сказал знакомым мужским голосом: "Найди тут моего ребёнка и съешь". Маковый Лепесток огляделась и сразу же заметила россыпь молодых мухоморов. Все были красивыми, как на подбор, но она тут же выбрала один, выкрутила его из земли, отряхнула и стала есть. Вкусным был гриб. Наверное, вкусным. Но её поразило другое. Она чувствовала прилив сил. Удивительно, но она знала, куда идти! Каким-то образом знала и ни капельки не сомневалась. И ещё знала, что — точно — дойдёт. Она и пошла. Быстро пошла. Ей казалось, что даже ветер свистит в ушах — так быстро она идёт. Лес вокруг не был страшным. Скорее, приветливым. Она замечала много съедобного: грибы сыроежки, брусника, зазевавшаяся белка, которую, она была уверена, можно легко поймать. Но ей не хотелось есть. Хотелось скорее дойти и не отвлекаться. Она шла и шла, а солнце уже опускалось к закату, а у неё всё ещё были силы идти. И желание тоже было. Она не сбавляла шаги, она уверенно шла, а вокруг уже была ночь. Она шла и ночью, она не боялась, она не устала и даже не удивлялась, как так может быть. И уже стало светать. Но, кажется, с рассветом старое понемногу начало возвращаться. У неё стала кружиться голова, деревья пробовали разбегаться перед глазами, она больше не могла ничего вспомнить, она не помнила счёта дням, но упорно шла. Шла и шла. Как будто ноги были сами по себе. И знали, что делать. А она не знала.

А потом она неожиданно остановилась. Она набрела на заросли василисника, и её память как будто очнулась. Она вспомнила, что корневища этой травы очень вкусные, когда их запечь на углях. И ещё вспомнила, что без углей от сырых корешков можно насмерть отравиться. Но ей было всё равно. Она не чувствовала вкуса и она не смогла бы добыть огонь, да и не собиралась. Она выкопала большое корневище, попробовала и стала понемногу грызть. Она не понимала, что делает. Просто ей было всё равно.

Но ей стало плохо. Ещё хуже, чем было. Её стошнило, а потом неожиданно стало легче. Намного легче. Её голова вдруг опять прояснилась. И она вспомнила очевидное: василисник любит сырые места, река должна быть где-то рядом. Она непременно её отыщет!

Так и случилось. Она совсем быстро вышла к реке.

Она села в кустах и стала думать. У неё не было сил, чтобы сделать плот. Но потом ей померещились люди на той стороне. Почему-то она почувствовала доверие к ним. И она вошла в воду. Она не знала, кто её встретит. Но если враги были уже и на степной стороне — значит, ей никогда не видать своего племени. Она решила, что тогда просто не выйдет на берег, и пускай река унесёт её тело в необъятное море, о котором она много слышала, но ни разу не видела. Но вместо моря она увидела охотника из своего племени. Это был Режущий Бивень.

И вот теперь у ночного костра, укутанная в несколько шкур, в перерывах между приступами кашля она рассказывала охотникам о своих лесных испытаниях. Режущий Бивень, как и другие, внимательно слушал её. Он искал лодку с застрявшим дротиком, но нашёл девочку. Девочка рассказала о странной копьеметалке, и он ещё и ещё раз думал об этом. О кривой палке, концы которой стянуты бечёвкой. Ему всё время казалось, что он вот-вот догадается о чём-то важном, без сомнения, очень важном; он силился догадаться, напрягал уставшую голову, чесал в затылке, перебирал взглядом звёзды. Не получалось. Никак.

* * *

Скрытный перепел никак не уляжется спать и настойчиво, неутомимо талдычит своё: "Подь, плоть... Подь, плоть... Подь, плоть...". Никто не вавакнет в ответ. Но кличет и кличет. Даже удары резной колотушки по коже бубна не испугали. Наоборот. "Птица хочет повиниться самой первой, — думает Режущий Бивень. — Оттого и не до сна ей. Пускай винится".

Серповидный месяц медленно всходит, снежно белый, в синих коротких прожилках вен, поднимается кверху. Чтобы встать на закатную тропу.

Гукнула вдалеке сова... Круглолицая ночница — или же духи подражают сове, прячутся. Голос перепела тоже кажется необычным, слишком громким для небольшой птицы, возникающим словно бы ниоткуда, прямо из ночи, из чёрного чрева.

Завыли волки на том берегу, на краю леса, у самой реки. Так издалека кажется. Волки — совестливые звери и всегда винятся перед полной луной, отчитываются за каждую жертву. Но теперь хотят повиниться досрочно и перед месяцем, вместе с людьми. Не для себя ведь они убивают. Для Жизни. Так же и люди.

Бледный свет упал сверху на волосатую грудь, и шаман как будто заискрился. Режущий Бивень может поклясться, что шаманская грудь усеяна светляками, каждая волосинка поблескивает отдельным огоньком, а все вместе они будто звёздное небо, отражённое в луже тёмной воды. Там сидят духи, в этой воде. Шаманские духи.

Еохор поджёг пучок сухих прутьев багульника от засыпающего костра с благовониями, приподнял в сторону левую руку, а правой рукой с горящими прутьями стал быстро водить от подмышки книзу. Запахло палёными перьями, из подмышки повалил дым. Многие люди стали чихать от едкого запаха или кашлять. Шаман поменял руки. Теперь задымились невидные перья по правому боку.

У шамана есть перья. У всех людей были когда-то перья. Режущий Бивень помнит легенду. Когда-то, задолго до льдов, у людей и у птиц были общие предки. Драконы. Их кости находят в земле до сих пор. Они были столь невообразимо огромными, что взрослый мамонт выглядел бы рядом с ними жалким детёнышем. Своей жадной мощью они сотрясали землю и бросали вызов небу. И небо послало однажды огненный молот на землю, потому что больше нельзя было терпеть. Драконы погибли, но их души переселились в людей, в птиц, в зверей. Их души помнят науку и больше не позволяют зазнаваться телам.

Шаман одет скромно, как и все люди, без украшений. На нём только юбка до колен с наведенными поверху рисунками жаб, змей и ящериц. На женщинах тоже юбки, обычные, короче шаманской, из замши. На мужчинах кожаные штаны ниже колен, как и всегда.

Шаманские перья сгорели, палёный запах унялся. Шаман переходит на новое место и располагается между стоящими на земле берестяной баклагой с водой и большим долблёным жбаном. Из людских рядов вперёд выходит старейшина Бурый Лис и встаёт возле шамана по левую руку. Теперь всё готово. Пора начинать.

— Люди степного племени! Духи готовы выслушать нас. Молодой месяц станет свидетелем, — незатейливые слова шамана перекрывают перепелиное нытьё, и спрятавшаяся позади людей птица тут же смолкает. Настал черёд тех, кто без перьев.

Первыми по одной выходят женщины. Начинают рассказывать о дурном. О нарушенных запретах и невыполненных обещаниях. О некормленых предках. При этом каждая плавными взмахами рук гонит скверну от живота кверху. Потом Бурый Лис поднимает баклагу с водой и даёт винящейся отхлебнуть. Женщина задерживает испитое у горла, дабы вся скверна растворилась в воде, а затем Еохор снимает крышку жбана. Винящаяся наклоняется и извергает растворённую скверну туда, внутрь сосуда. Она очистилась.

Прегрешения в большинстве своём не особо серьёзные. Непонятно, за что злитьґся духам и откуда тогда свалилось столько бед. Лицо шамана становится хмурым, видно, что он недоволен. А тут как раз выползает вперёд сгорбленная Карга, дремучая старуха, даже имя которой у большинства людей стёрлось из памяти. Старуха давно уже выжила из ума, об этом все знают, но она тоже желает виниться, никто не может отнять её право. Еохор пренебрежительно морщится, а Карга, раскачивая кривыми руками, начинает сознаваться. Шепелявым беззубым голоском, цепляющимися друг за дружку сиплыми словами прерывисто, с долгими одышками, повествует, как хотела совратить медведя, пыталась приворожить косолапого:

— ...Выхходила ... с-с-с... са с-с-стойбище, с..с..скидывала... одешду, а... творяла... лоно... Свала.

Карга звала суженого, а медведь не являлся. Видимо, плохо звала. Видимо, виновата. В чём и кается перед всеми. Великий Медведь не явился к ней, к своей старой сестре, презрел. Люди хихикают в кулаки — кто ж такой явится? Не только медведь убежит, любой гад ползучий отворотится, любой нелюдь.

Шаман нетерпеливо показывает старейшине, чтоб поскорей подал воду, но Бурый Лис хочет выслушать до конца. Старуха имеет неоспоримое право, и шаману приходится согласиться и ждать. Долго ждать. Покуда Карга, вдруг позабыв, о чём говорила, не отворачивается. Скрипя в коленках, старуха уходит сама. Уходит вновь к не повинившимся. И напрасно Бурый Лис кричит вдогонку: "Бабушка! Испей воды!" Поздно. Старуха не слышит его. И не помнит. Люди открыто хихикают — и шаман грозно топает ногой. Здесь не до смеха!

После старухи, также трясясь, выходит Пятнистая Шкура, и уже прежде слов любой может понять, что сейчас всё же вскроется нечто ужасное, сейчас, уж точно, выяснится источник бед.

Пятнистая Шкура гонит зло к горлу, хлебает воду — и давится. Неистовый кашель сотрясает её, она пытается зажать рот руками, чтобы не выбрызнуть мимо, и хрипит, заґдыґхаясь. Бурый Лис бьёт её по спине, а шаман вынужден приподнять тяжёлый жбан, он пихает посудину вплотную ко рту винящейся. Прорвало. По спине женщины катятся судороги, одна за другой, и изливаются в жбан захлёбами рвоты. А люди могут теперь облегчённо вздохнуть. Острия скверны извлечены. Серые тучи рассеялись.

Пятнистая Шкура скрыла от племени выкидыша. Убоялась лишиться имущества, ведь всё то, что находилось с ней рядом во время такого, всё, к чему она прикасалась и что ей служило, должно быть сожжено, вся домашняя утварь и даже сам чум. Она убоялась — и притянула страшное зло, которое не отвели. Теперь люди вздыхают, теперь людям легче, когда всё известно, теперь можно поправить. Но всё ли известно? Не всё.

Ещё одна женщина говорит о прелюбодеянии. Тоже веская скверна. Другая скрыла видения, видела духов — и промолчала, боясь дурных знаков. Духи озлились и наказали за неё племя. Как же иначе?

Всё меньше становится женщин среди виноватых. Скоро все из них выскажутся, и дойдёт очередь до мужчин. Режущий Бивень уже почти не слушает женщин, всё больше думает о своём, и эти думы скрежещут внутри живота. Он спал с женой, когда был запрет, когда не закончился трёхдневный срок, он спал сразу после Охоты — и ушёл Чёрный Мамонт. Так было. Ему придётся об этом сказать. Ведь так было. Он в этом виновен. Он. Режущий Бивень. Он желал зла Чёрному Мамонту. И ещё придётся сказать, как противился оргиям, как не хотел соблюдать давний обычай предков, как пытался его предотвратить в своих замыслах. Даже с Кленкеном во сне общался. Даже призвал. Не потому ли его грязные чаяния осуществились, не потому ли свалилась на людей беда, чтоб отвести Осенние Оргии?.. Он здесь споспешествовал, именно он. Придётся сказать. Пусть люди знают его вину, пусть духи знают, что он повинился, пускай молодой месяц видит. Он не таится. Теперь не до того. Скверну нужно искоренить. Всякая скверна гнездится сначала в людских сердцах и только потом выползает наружу. Вот она выползла — и теперь люди пожинают плоды. Беды не кончатся, если не выжечь их корень, если не выплеснуть в жбан вместе с водой. Правду ведь говорят: бабочка в неурочный раз взмахнёт крылышками — и вызовет страшную бурю. А человек больше бабочки, и куда больше бурь может вызвать.

Думает Режущий Бивень. О своём думает. Намерен всё рассказать. Всё как было. Намерен. Но что-то ему не по себе. Лучше об этом не думать заранее. Лучше сразу сказать. Всё сказать . Без раздумий.

Под россыпью звёзд теперь уже мужчины с опущенными головами продолжают покаянные рассказы. Пёстрый Фазан ел запретную пищу, многажды ел. А ещё ругался с женой и даже бил. Пёстрый Фазан громогласно винится, а Режущий Бивень едва слышит его. Что-то с ним не то. Что-то трепещет в груди. Как он скажет? Как он скажет им всё? Как он сможет? Поймут ли они? Разве смогут понять? Разве простят?

Многое выясняется. Жена Соснового Корня была колдуньей, Сосновый Корень это скрывал. Теперь говорит. А люди даже не ахают. Люди давно уже поняли, сколько много в них зла, и не дивятся уже. Есть за что бедам взяться. Есть чему притянуть. Но больше не будет. Не должно быть.

Львиный Хвост выходит почти в самом конце. Львиный Хвост неожиданно говорит про Чёрную Иву, про ту, чьего имени он не называет, про жену своего друга. Он пытался её приворожить. Он пылал страстью к ней и мечтал ввести свою похоть в её лоно. Пробовал приворожить, потому что потерял голову. Не мудрено. И теперь Режущий Бивень об этом знает, как и всё племя. И ему, кажется, наконец, легче. Ему полегчало. Наверное, этого он и ждал. Чего-то подобного. Он предчувствовал. Но не получилось. Не дождался Львиный Хвост оргий. Не получилось... Такой вот клубок...

Но дошла очередь и до самого Режущего Бивня. Вот он должен сказать. Всё сказать. Как Сосновый Корень. Как Львиный Хвост. Всё. Без утайки.

Он и говорит. Без запинки вроде бы говорит. Как спал с женой. Как желал заболеть Чёрному Мамонту, чтобы тот не смог овладеть Чёрной Ивой на оргиях, он так говорит, только имён не называет, обходит запретные имена, но все люди поймут, о ком речь, все поймут, а Режущий Бивень теперь говорит, что противился оргиям. Вот сейчас он всем скажет про то, как противился, про последнее, про Кленкена, вот сейчас... но его рот вдруг закрылся. Сам собой вдруг закрылся, и Режущий Бивень поскорей тянется к баклаге с водой, поскорей отхлебнуть и запить, залить потаённое, не расплескать, выплеснуть только то, что сказал. Только то, что сказал — и ничего больше. Шаман долго тянет со жбаном, будто догадывается, чего-то ждёт Еохор, от него ждёт, но Режущий Бивень крепок во взгляде, Режущий Бивень упорен — он готов выплеснуть, всё, что сказал, готов выплеснуть. И ничего больше. Только это.

Открыл шаман жбан. Подчинился. В жбане пленённый уж. Но Режущий Бивень не видит ужа. Не до того. Торопится излить скверну. Торопится сделать как все. Так же само. Излить. Сделано дело. Режущий Бивень может теперь возвращаться к другим. Сделано дело. Он им сказал. Что мог, то сказал. Про Чёрного Мамонта. Что не смог — не сказал. Про Кленкена.

Ужа выплеснут из жбана в реку вместе со скверной. Вода смоёт всё, а то, что не смоет, уж затащит под землю. Беды людей прекратятся. Люди чисты. И Пятнистая Шкура, и Режущий Бивень, и Пёстрый Фазан, и Сосновый Корень, и Львиный Хвост. Люди чисты и могут теперь расходиться и спать спокойно, потому что духи удовлетворены их признаниями, духи удовлетворены и предки, и Месяц слышал, а также ночь, кусты и трава, степь, земля, деревья. Все, кто не спал. Все, кто бдел, все те слышали. Слышали также о Режущем Бивне — и он сам тоже слышал о себе самом. Слышал — и ему так противно, противно, противно! Ведь что-то ещё осталось внутри. Что-то бурлит в животе, а потом тянется кверху гадкими щупальцами.

Режущий Бивень сходит с тропы и встаёт у куста, наклоняется. Какой-то хлипкий пузырь перекрыл его горло и душит. И он напрягается изо всех сил — и изрыгает вонючую скверну. Ещё и ещё. Потуги рвоты кажутся нескончаемыми, а за его спиной проходят люди. И слышат его. Слышат, что он чего-то не досказал. Чем теперь обливает кусты. Но люди молча проходят мимо. Люди делают вид, что не замечают обмана. Режущий Бивень много страдал. Может быть, он сам сейчас закричит. Может, выкрикнет то, что не досказал. Может, расскажет. Нет. Не рассказывает. Только блюёт. Но ему стыдно перед людьми. Стыдно за свою глупость. За своё упрямство. Люди думали на шамана, будто тот в сговоре. А это Режущий Бивень позвал, Режущий Бивень сотрудничал. И стыд тоже льётся вместе со скверной из его рта. Льётся и льётся уступами, как водопад. А потом, наконец, наступает ощущение пустоты. Щемящей пустоты, которую предстоит ему заполнять.

Может быть, новой скверной. Потому что всё же... Потому что ведь всё-таки... Нет, больше нечем ему блевать. Кажется, пусто внутри. Совсем пусто.

А над степью уже собирается утро. Тихое сонное утро, которое даже не подозревает о людских переменах. А люди, сами люди — они идут спать. Отдохнуть, обсудить. Исправить. Пятнистая Шкура даже поёт. У неё особенная радость. Она ведь чиста, и чум её никто не тронет, не сожжёт.

Где-то тренькает синица, разносит новые вести. Её звонкий неприхотливый голос кажется очень знакомым охотнику, удивительно знакомым. И откуда-то издалека, наверное даже с другого берега, в плотном предутреннем воздухе возникает вприпрыжку ответная трель.

* * *

Ночью шаман гадал. Он взял длинную тонкую гальку с высверленным посередине отверстием, Волчий Клык отрезал лоскут от шкуры, в которую был завёрнут принесенный пепел, и этим лоскутком с крошками пепла внутри Еохор обмотал гадательную гальку. Он подвесил её на бечёвке, а конец взял себе в руку. И стал шептать имена пропавших женщин. Когда он произнёс: "Чёрная Ива", — бечёвка сразу же задрожала, заходила ходуном, галька раскачивалась и подпрыгивала. Сомнений не оставалось. Хотя у Режущего Бивня их никогда и не было. Просто так полагается. Страсти должны улечься. Шаман ждал, покуда улягутся страсти.

Потом шаман ловил душу. Он схватил её губами и проводил опознание. Он говорил, что видит маленький шрамик на внутренней стороне запястья левой руки, и Режущий Бивень припоминал, что у Чёрной Ивы как раз был такой шрамик от барсучьего когтя. И ещё шаман говорил о родинке между грудей и о родовом пятнышке на правой ягодице. О метке Возврата выше колена. Режущий Бивень всё это помнил. Он сделал соломенную куклу, в неё высыпали пепел, а затем шаман вдул туда пойманную душу. Эту куклу и похоронили. Душа Чёрной Ивы будет теперь со своими, не останется бесприютной в лесу.

После похорон шаман сказал то, над чем Режущий Бивень размышляет до сих пор. Охотник должен убить Рыжегривого. Рыжегривый отметил его, но не смог одолеть. Однако вызов брошен. Значит, он теперь в одиночку должен будет одолеть вождя львов. Он съест его сердце, печень, кусочек лёгких. Сожжёт передние лапы, нос и мозги, истолчёт в порошок. А потом шаман Еохор вотрёт этот порошок Режущему Бивню в переносицу. Тогда он станет неуязвимым, вобрав в себя всю силу льва. Тогда откроются перед ним новые дали. Неведомые до сих пор.

Конечно же, шаман прав. Конечно, он держал в себе скверну, стал слабым. Слабый, он начал терять. Слабый, он мог потерять её, Чёрную Иву, так или иначе — и он её потерял. Нелепо на кого-нибудь злиться. Он сам виноват. Они лишь указали на его слабость, они все указали — и он проиграл. Будь он сильным, любые невзгоды отпали бы сами собой. А теперь он должен взять силу другого.

Но шаман начал сдавать. Стал болтуном. Сколько раз пытался втемяшить охотнику одно и то же. Одно и то же. Теперь Режущий Бивень помнит весь разговор слово в слово.

— Вот, — говорил шаман, — представь, что живут двое и сходятся... Иногда вяло сходятся, как обычно. И душа, которая придёт на их зов, получит обычную силу. И будет жить ещё один обычный на этой земле. Как все, будет жить. Тихо, мирно, не хватая звёзд с неба. Рождая детей, продолжая свой род... Но иногда всё бывает не так. Двое сильных сходятся столь бурно, что рождают великую силу. И тогда душа, которая явится, даже не подозревает, сколько у неё излишней мощи. Но с такой мощью спокойно не уживёшь, обычным не будешь. Если эту силу однажды не применить, она применится сама собой и уничтожит своё нерешительное прибежище. Душа хочет тихой мирной жизни, уютного очага, послушных детей. А сила рвёт всё это в клочья, подобная буре.

Так объяснял ему шаман якобы тайное знание. То, чего он не видел. Совсем по-другому, как он сам видел. Шаман утверждал, что он, Режущий Бивень, хотел прилепиться к бабскому подолу и спрятаться за ним от Силы. И теперь должен пройти испытание, уничтоґжить врага. Режущий Бивень сопротивлялся, отвечал, что не должен, никому ничего он не должен, потому как не клялся. Шаман только хихикал в ответ: "Не клялся — так поклянёшься. Ещё не поздно. Простирающий Длань не отпустит. Он сам из людей и наводит порядок на небе, как того люди втайне хотят. Режущий Бивень войдёт в это воинство". Шаман долго хихикал, а Режущий Бивень не понял и малой толики из его тёмных слов.

Простирающий Длань действительно приходил в его снах. Только он уже и не помнит того. Ну, приходил, держал в руке звёзды. Многие духи приходят к людям во снах. Что с того? После того они ведь покаялись, все покаялись, и он тоже. Однако, наверное, шаман всё же прав. Выбора, вправду, нет. И Режущий Бивень больше не хочет думать об этом. Раз выбора нет. Раз судьба его выбрала для испытаний. Лучше думать о льве.

Но вместо льва Режущий Бивень думает о Львином Хвосте. Сам себя хочет понять. Злится ли он на своего друга? Испытывает ли неприязнь? Ведь тот возжелал его жену. Но покаялся. А он... чем он лучше? Призвал врага, лишь бы не было оргий. И не покаялся. Это Львиный Хвост на него должен злиться, и Пёстрый Фазан, и все остальные. Он ведь споспешествовал бедам племени, он вызвал врага, из-за него пропали женщины и дети. Из-за его слабости. Из-за его похоти. Потому что сказал "Моё!" про другую душу, "моё навсегда", но "моё" — это чьё? Разве Режущего Бивня? Или только его похоти? Конечно, похоти. Похоть главенствовала над ним. Но похоть знается только с другой такой же похотью, тогда и откликнулся Кленкен. Тому тоже нужны были женские души в плен. Тот добился своего. Шаман прав. Люди могут действовать себе во вред. Даже предпочитают действовать себе во вред. Иногда только на это и способны. Когда перестают слышать внутренний голос, когда забывают о духе, о силе, а помнят о похоти. И вред приходит огромный. Такой, о каком и не подозревали. Тогда люди сокрушаются, тогда бегут каяться... вот как они. Но надолго ли всё это и не повторится ли опять совсем скоро? Очень может повториться. А Режущий Бивень... шаман и тут прав, ему нужно какое-то испытание, лев его отметил, у льва много жён, но лев их всех яростно защищает. Как сам Режущий Бивень пытался защитить свою жену. Но теперь может лишь грустно улыбаться. Он должен лишить жизни льва. Но почему? Потому что был слабым, а должен стать сильным. Отбить силу у другого, забрать себе. Как будто забрать жену. Как Кленкен забрал у него жену. Зачем жена слабому? Жена нужна сильному... Запутался Режущий Бивень, совсем запутался в своих думах, и если так будет продолжаться и дальше, ничего путного он не добьётся. Нужно разом покончить. Отшвырнуть одним махом сомнения. Встать и идти на охоту. Не размышлять. Ни о чём не размышлять. Делать, как должно. Как подобает охотнику.

Есть много способов охоты на львов. Например, Бесстрашная охота юношей. Режуґщий Бивень участвовал в ней, когда заканчивал посвящение. Юноши плетут длинные округлые щиты из прутьев, берут в другую руку копьё и выходят на льва. Они окружают гривастого самца со всех сторон широким кругом и постепенно сжимают кольцо. В конце концов лев бросится на кого-нибудь, чтобы вырваться — и тот закроется щитом, а остальные метнут свои копья во льва. Когда Режущий Бивень заканчивал посвящение, они убили в такой охоте Палевого Льва. Но тот успел проломить щит Поющего Рассвета, среднего сына Бурого Лиса, и вспорол юноше живот. Они разменяли тогда свои жизни. То была не очень удачная битва.

Иногда прибегают к Мужественной охоте. Здесь охотник выходит один. Это способ героев. Нужно охотиться так, как охотится сам лев. Скрадом. Стропить, подкрасться сзади на выгодное расстояние и застать врасплох. Нужно подкрасться столь ловко, чтобы насмерть поразить льва первым же ударом копья. Иначе подобная охота вряд ли будет успешной. Скорее, последней. Так когда-то погиб безрассудно Поющий Терновник. Режущий Бивень не хочет думать о нём.

Есть ещё Хитрый способ. Подкараулить льва в засаде, до которой тот не сможет добраться, и метнуть отравленный дротик. Затем идти по следу слабеющего хищника и добить копьём. В такой охоте охотники не погибают, но очень трудно подвабить льва в подходящей засаде даже с помощью приманки. На это может уйти много дней, мало у кого хватает терпения и упорства.

Кроме того существуют негодные способы. Недостойные охотника. Отравленное мясо, яма-ловушка, окружение огнём, загнать на тонкий лёд или загнать в реку, чтобы охотиться с лодок, наконец, заговорить колдовством. Однако так нападают только на подлых львов, бросающих вызов людям. Так мстят за убитую женщину или ребёнка. Львы это знают и редко подают повод для мести. Конечно же, эти методы непригодны против благородного зверя. А Рыжегривый как раз такой.

Режущий Бивень придумал новый, ошеломительный способ. Рыжегривый напал на него не по правилам. Он не мог тогда защищаться. Он тоже ответит льву не по правилам. Он должен степным людям за призванную беду. Он сделает себе такое же оружие, как у лесных людей. И испытает его силу на Рыжегривом. Сегодня утром он вспомнил свой давешний сон, когда солнце раскололось на два полукруга и пускало огненные стрелы. Именно такие стрелы пустит и он в Рыжегривого. Лесные люди использовали копьеметалку из сильно согнутой ветки. Степные люди тоже сгибают ветки и молодые деревца, чтобы сделать ловушки для птиц и мелких зверьков, а иногда и для крупных, размером с гиену. Такие ловушки называют луками. Согнутое дерево выпрямляґется с огромной силой. Согнутая ветка сможет пустить стрелу. Режущий Бивень сделает новое оружие и применит его против льва. Это будет самый достойный способ охоты. У него должно получиться. И тогда степные люди, потерявшие жён и детей, взамен получат новое оружие. Режущий Бивень вернёт им свой долг.

* * *

Осенняя степь полыхает нарядами: багряными, жёлтыми и коричневыми; сверху от пестроты красок рябит в глазах.

Зато река темнеет и хмурится. И небо в ней отражается всклоченное и нахохлившееся.

Белый Стервятник с утра на посту. Таков его способ охоты. Воздух становится холодней с каждым утром, всё труднее взлетать, грубый ветер не поддаётся, вздорный и вспыльчивый, позабыл благодушие и не хочет нести. Словно тяжко ему. Прыгаешь со скалы и не знаешь: вырвешься в небо ещё раз — или в землю уткнёшься. Невесёлая пора.

Зато скоро станет легче с добычей. Смерть любит зиму и распаляется. Много падает четвероногих. И мало тех, кто их поедает. Гиены уходят за горы. Боятся снегов.

Сейчас в стае гиен царит полный разброд. Свары и стычки, неразбериха. Им бы нагуливать жир перед походом, а они отощали, изнервничались. Туго придётся гиенам, потуже, чем остальным, но Белый Стервятник этому только рад. Чем хуже гиенам, тем лучше ему. Закон равновесия.

Гиен сменят волки. Волки лучше гиен. Зимой волки тоже сбиваются в стаи, и когда у них удаётся охота, они оставляют объедки другим. Не то что гиены, которые съедят даже кости с копытами. Волки копыт не едят. И кости меньше едят. Многие кости оставляют стервятнику. Потому волки лучше гиен. Зато летом волков почти не видать. Разве что несколько парочек прячутся по оврагам. Ловят сусликов, зайцев и прочую мелочь, мышей, полёвок, лягушек. Ничуть не стыдятся. Всё, что покрупнее, достаётся львам. А потом и стервятникам. Но это летом... А покуда грядёт зима. Вместе с новыми надеждами.

Волки — плохо понятные звери. Одинокие отщепенцы переплывают реку или приходят из холодных земель. И жмутся к двуногим, подальше от львов и гиен. Волки всегда заранее чувствуют, когда назревает большая охота двуногих. Если волки собрались, значит, всё племя двуногих выйдет охотиться. А когда волки носятся по лесу, тогда и двуногие ничего не затевают в степи.

Белый Стервятник сильно зол на двуногих. По реке нескончаемыми косяками много дней шла красная рыба, но двуногие почему-то не загоняли её в свои запруды, не таскали сетями, не били острыми палками. И ничего не перепало стервятнику. Всё досталось жадным медведям, недостойным внимания рысям и наглым орлам, после которых мало что остаётся. Только для чаек. Эти обжирались до одури. А двуногие не захотели рыбачить. Потому что не пришли волки. Но двуногие не охотятся, когда нет рядом волков.

Белый Стервятник следит за мамонтом. Недавно ему удалось поклевать мамонтёнка, вкус отменного мяса до сих пор держится в клюве. Ведь не было стоящей еды после того. Но когда рухнет огромный мамонт, тогда стервятнику нужно будет думать о том, как бы не переесть и не остаться ночевать на земле. Второй день уже мамонт обнимается с деревом и не думает поедать кору. Готовится к смерти. А стервятник готовится к празднику. Но гигант не торопится, а исхудавшую птицу неистовый ветер раскачивает на своих волнах, будто щепку.

Львы вереницей подались к горам, раньше гиен. Уже поднимаются на Полуденный Увал. Впереди могучий Рыжегривый, а за ним все его львицы, но без детёнышей и переярков. Нет у львов покуда детёнышей, в конце лета пропали. Значит, некому отставать от их стаи, некому одному заблудиться. Потому и не хочется за львами следить. Особенно когда те так далеко уходят. Это дурная примета для падальщика. Если вместо гиен в тёплые земли уйдут львы, его ждут жестокие дни. Ему тогда тоже придётся лететь через горы.

Но львы уже остановились. Просто ищут новое место для своего отдыха. А пока они ищут — упал, наконец, большой мамонт. Ветер вздымает длинную гриву бурым кустом, сверху сыплются красные листья. Белый Стервятник большими кругами спускается вниз, садится на верхнем суку старого ильма. Ещё рано. Гигант дёргается, содрогается, верхний глаз выкатился, налился кровью. Зверь зовёт смерть, даёт ей понять, что готов, — как уж тут не понять! — но Нерасторопная медлит. На старый ильм садятся другие стервятники, слетаются со всей округи, сколько их есть. Демонстративно не узнают друг друга. Белый Стервятник тоже никого не узнаёт. Об этом незачем беспокоиться. Мало их для такого гиганта, очень мало. Здесь и коршун клекочет, и вороны заранее раскаркались — но почему же львы ушли так далеко, почему не замечают скопища падальщиков?.. Лежащий мамонт хрипит и урчит своим низким голосом, будто утробным, а потом неожиданно поднимается на колени.

Смерть отменяется на сегодня. Белый Стервятник уже это сообразил и первым взлетает, покуда тёплый ветер от земли готов его поддержать.

У двуногих царит тоска. Будто все они заболели. Такой сильной тоской веет от их селения, что стервятнику даже не хочется туда смотреть. Хотя обычно чужая тоска ему в радость. Но это другая тоска, какая-то не такая, не от болезни. От этой тоски не выносят в степь мертвецов. Посему и стервятнику нет от неё радости.

Один из двуногих ушёл далеко в степь. Старик с необычною сферою, сильный старик. Есть у него потаённое место, там воткнута в землю длинная палка, а рядом, по кругу, стоят деревянные чурбаны и ещё насыпаны камни. Старик раскладывает кусочки мяса под чурбаны, мышам, должно быть, будет пожива, но не стервятнику. Ни за что туда не спустится. Жуткое место. Что-то там не так. Издалека страхом веет. Никто не сунется. Только сильный старик не боится. Его это место.

Сильный старик что-то бормочет. Дымком повеяло. Хорошо пахнет дымок, необычно. Из такой дали притягивает стервятника, почему-то притягивает. Уже неотрывно он смотрит туда, про всё остальное забыл, а там сильный старик ходит по кругу, в одной руке у него какая-то плошка, в другой руке короткая палка, сильный старик зачем-то бьёт палкой по плошке, и от этого рождается мощный гул. Будто бьётся огромное сердце: бум... бум... бум... Белый Стервятник совсем зачарован, не в силах уже оторваться, только гул этот и слышит, а видит — совсем непонятно, что видит. Что-то случилось с глазами стервятника, с такими превосходными глазами. Затуманилась степь, заискрилась, и вроде как завернули её в паутину — каждую ниточку видит Белый Стервятник, всё так сверкает и тоже бьётся в ритм сердцу: бум... бум... бум... Сам стервятник уже тоже бьётся, властно тянет его куда-то — и вдруг... Вдруг сильный старик поймал его взгляд, вцепился и приблизился, его лицо будто рядом, тут, в воздухе, увеличилось в несколько раз и глядит на стервятника в оба глаза, в упор, никак не отпустит. Мясистые губы шепчут вопрос. Удивительно, Белый Стервятник видит вопрос, как тот вышептывается, словно струйки дыма с кудрявыми завитками, и понимает. "Кто останется с Режущим Бивнем?" — хочет знать сильный старик. Белому Стервятнику, оказывается, известно, кто такой Режущий Бивень, он тут же представил себе этого двуногого, вспомнил... Но жутко ему. Крылья трясутся. Скорей бы старик его отпустил. Он не знает ответа, не может сказать старику, но он будет следить, как тот хочет. Он будет следить! Но только днём. Ночью стервятник не может. Ночью пускай гиены следят... Хорошо. Старик с ним согласен. Но у того ещё есть вопрос, уже другой. "Тогда кто не останется? Медвежий Коготь не останется?" Белый Стервятник знает теперь и Медвежьего Когтя. Сразу представил себе, сразу вспомнил. И... Будто бы в животе его заурчало, будто бы слюнки закапали, очень хочется есть, голоден Белый Стервятник, сильно голоден. Пускай же отпустит его поскорее старик! "А Крепкий Дуб не останется?" — новый вопрос. И этого знает Белый Стервятник, и этого может представить. И снова капают слюнки, снова приступы голода. Будто увидел уже еду, будто рядом она. Старик только мешает. Когда же отпустит? Когда?!

Всё. Старик опять в землю глядит, на свои камни. Будто и не было ничего. Белый Стервятник снова владеет своими крыльями и спешит набрать высоту. Чтобы оттуда подальше глядеть. Побольше видеть.

Разноцветная степь разбегается вширь. Табун лошадей никто не тревожит. Жирный медведь роет берлогу в зарослях на косогоре. Два рогатых быка степенно прохаживаются друг перед другом, пасущиеся коровы посматривают за подросшими уже телятами; быстроногие куланы опять носятся наперегонки с осенним ветром, сайгаки цепочкой отходят к горам, газели забились в кустарники. Кабаны растолстели, а у самых мощных, у секачей, под шкурой наросла хрящевая броня. Скоро начнут они биться друг с другом. Целое море прекрасного мяса — и ни одного клыка, ни одного когтя, ни одной острой палки. Хоть не гляди.

Режущий Бивень сидит перед жилищем, в его руках кости. Но не для еды. Режущий Бивень трёт костью о кость, и это не интересно. Не стоит внимания.

Неужели Белый Стервятник обратно вернётся голодным на свою холодную скалу?

Нет. Не останется он без добычи сегодня.

Мощный лось очумело стоит на берегу. Откуда-то взялся. На его крупе видны рваные раны от львиных когтей. Ночью сумел оторваться от львов, но теперь, наверное, не понимает: зачем? Он пришёл напиться воды, но не хочет пить воду. Просто стоит на берегу. Будто спит.

А по берегу навстречу бредёт сытый медведь. От медведя несёт рыбой, Белый Стервятник чувствует этот запах даже высоко в небе, медведь набил своё брюхо до предела, а на пути стоит раненый лось. И не убегает.

Медведь начинает принюхиваться, замедляет шаги. Он хочет спать, ему лень сейчас драться, но огромный лось до сих пор не заметил его. Странному лосю нет дела до косолапого. И медведь кидается в атаку.

Белый Стервятник напрягся. Медведь сзади завалит лося и... толстозадый сытый, всё мясо останется. Белый Стервятник ликует, но преждевременно. Лось всё-таки развернулся в последний момент рогами к медведю — и тот струсил. Оббежал лося сбоку. Лось вослед повернулся рогами к врагу — и медведь вообще отбежал. Призадумался. Ему не хочется драться, он сыт, но ведь лось не убегает. Издевается. Медведь не может уйти просто так. Даже стервятник знает об этом. И внушает Неловкому с высоты. Нельзя уходить! Иначе дух лося возьмёт над ним верх, косолапый больше не будет охотником.

Медведь, испугавшись позора, начинает медленно приближаться. Выверено ставит каждую лапу, настороженно следит за каждым вдохом противника, за наставленными рогами. Вот он совсем близко, вот лось тяжко вдохнул — и тут же медведь вцепился в рога, навалился всем телом, поднялся на задние лапы. Огромный лось стронул медведя и потащил, Белый Стервятник уже было представил, что сейчас косолапый вообще опрокинется — и ему придётся возиться с крепкой медвежьей шкурой... но нет. Медведь сумел бочком перескочить, перекинул лапу на шею лося и навис уже сбоку, позади от опасных рогов. Лось отвернул голову в сторону, поддался, затем замотал головой, пытаясь вырваться, покуда медведь не сломал ему шеи — но поздно. Могучая лапа поймала движения шеи. Когда шея двигалась в её сторону, лапа не сопротивлялась. Но когда шея дошла до предела в своём развороте и мотнулась назад, к другому пределу — вот тогда лапа пошла с нею вместе и толкнула лосиную шею дальше, когда та пыталась остановиться. Лосиная шея не остановилась, позвонки хрустнули, наверное, хрустнули, Белый Стервятник не слышал хруста, но он знает, как хрустят позвонки под зубами гиен, много раз видел и сейчас он не ошибся. Лось зашатался и повалился. Медведь докончил львиную безалаберность. Белый Стервятник теперь может радоваться. Львы далеко. Медведь сытый. Хороша жизнь в степи.

Хороша!

часть вторая