Здесь Воронов попал, что называется, не в бровь, а в глаз: собравшиеся загудели одобрительно, закивали друг другу... А Воронов, на волне всеобщего одобрения, закусил удила и взялся чехвостить Хрущева дальше, выкладывая вперемешку и свои личные обиды, и претензии к Первому остальной партийной номенклатуры:
— Ага! Как только — это он мне говорит! — как только ты перестал соваться в сельское хозяйство, так дела сразу лучше пошли! Это он так шутит! Это у вас такие шутки, товарищ Хрущев? У вас что ни записка — то ерунда на постном масле! Никто вообще не знает, как их понимать и к какому боку прикладывать!.. Заканчивая свое выступление, предлагаю: категорически прекратить практику сосредоточения всех властных постов в одних руках. Это первое. А второе — нашего уважаемого Никиту Сергеевича Хрущева отправить на пенсию, проголосовав по данному пункту поименно. Освободить от всех занимаемых постов. Спасибо за внимание, товарищи.
Вот это была речь! Всем речам речь! Сам Хрущев мог позавидовать огню и напору "товарищеского" разноса! Вон он — сидит, багровый, весь в поту, глазки туда-сюда бегают, непонятно — чего они высматривают? Может быть, он думает, что сейчас из дверей, ведущих в приемную, вывалится "генеральский" конвой, во главе с маршалами Гречко и Малиновским, и его арестуют, как когда-то Берию?.. Ошибается, нет там никого, одна лишь челядь и особо доверенные представители номенклатуры второго партийного эшелона.
— Гм!.. Гм. Потише, потише, товарищи. Всем дадим выступить. Слово предоставляется Шелепину Александру Николаевичу.
Шелепин растерялся в первое мгновение, потому что, согласно утвержденному сценарию, Андрею Кириленко была очередь говорить, но Брежнев то ли перепутал, то ли передумал... И тут уж не поспоришь, самоотвод не возьмешь...
Да оно и к лучшему: после Воронова куда проще смело выступать, нежели после Шелеста или другого какого перестраховщика. А с другой стороны — чего тут стесняться, пора, наконец, высказать... Добивать — не драться. И обязательно ссылаться на соратников, оно вернее, когда единым фронтом.
— Товарищи! Тут Петр Ефимович Шелест совершенно правильно сказал две вещи: много нами сделано, ленинскую линию продолжаем неукоснительно, так оно и есть, но не для похвальбы успехами сегодня мы с вами собрались.
Как так вышло, что пленумы у нас превратились в митинги с одним оратором!? И не только пленумы! Дело прошлое, но, вот, искренне понять не могу, Никита Сергеевич, зачем на Съезде Партии вздумалось вам со вступительным словом выступать, Сталина упоминать? На двадцатом разоблачаем, а на двадцать первом прославляем! А на двадцать втором опять низвергаем... Что за метания такие? Теперь о насущном дне. Здесь до меня Геннадий Иванович Воронов высказывал наболевшее, так он не даст соврать: когда у нас в последний раз собиралось Бюро ЦК по России? Никто и не припомнит. А как же партийная дисциплина? Если у вас власть, и ее много, так — что, теперь ее надо в культ личности превращать? Так ведь он уже сложился! Я сам это говорю, а сам отдаю себе отчет, что я один из первых вас поддерживал в ваших начинаниях, Никита Сергеевич, вам доверял! Но с каждым разом, с каждой новой демагогической "инициативой", в кавычках, это доверие падало и вопросы копились! В свое время Ленин, в последних письмах, дал Сталину жесткую и справедливую характеристику. Так она полностью относится к вам: сосредоточив в своих руках необъятную власть, вы стали грубы, нетерпимы к чужому мнению, окружили себя сомнительными личностями! Коммунистическое чванство — так это называется в партийных рядах! Роль Президиума ЦК свели чуть ли не к массовке, да и в самом Президиуме, некоторые его члены, извините меня...
Шелепин рубил правду-матку самозабвенно, четко понимая, что — уже всё, победа определилась и возмездия со стороны Хрущева не будет, а он на коне, молодой и бесстрашный, доблестно подтверждающий сложившуюся репутацию Железного Шурика... Но вдруг изощренный инстинкт царедворца, выкованный еще с бурных комсомольских времен, обжег его лютым холодом тревоги, предупредив о только что допущенной ошибке!.. Да! Подгорный... Косыгин... Брежнев... Воронов... Кириленко... — все они, словно по единой мысленной команде, уперлись в него взглядами при словах о "некоторых членах Президиума"!.. Ох, это он не по чину влез, молод еще для подобных обличений-обобщений... Что же делать-то?.. Кого иметь в виду — Шверника?.. Микояна?..
— Я имею в виду конкретно товарища Полякова! Я вам это говорю, товарищ Поляков! — Шелепинский взор налился кровью и праведным гневом пассионария-большевика. — Ваше наушничество на товарищей по Президиуму, сеющее только раздоры вместо хлеба, ваше заступничество за шарлатанов и деляг от науки, ваше насаждение лысенковщины... Да, это все ваше, товарищ Поляков, именно вы играете во всем этом главную и довольно гнусную роль! А что в это время объявляет товарищ Хрущев? "Дела у нас идут хорошо!" — С чего это вы взяли — что хорошо!? Потому что в передовице газеты "Правда" так написано? Так — стараниями аджубеев и сатюковых наши главные газеты превратились чуть ли не в семейные листки семьи Хрущевых!
На этих словах Малин коротко задумался: с Аджубеем он в хороших, но того уже не спасти, это очевидно... смягчить разве... А вот подхалим Сатюков... Нет уж! Этому как раз самое место на свалке истории... И Малин недрогнувшей рукой начертал на карточке-листочке: "Правда" — это семейный листок т. Хрущева". Именно так. Он один ведет конспект-стенограмму происходящих событий, и сам господь бог не сумеет потом доказать, что в тех или иных нюансах он был неточен. Нет, разумеется, что некоторые не принципиальные отличия в свидетельствах неизбежны, да, вот, только письменные, которые "с пылу с жару" — они одни от его руки в историю попадут. Здесь грань очень и очень тонкая: надобно и правду соблюсти, но так, чтобы и себя не подставлять, и без кривотолков.
Малин строчил с пулеметной скоростью, занося на бумагу обрывки шелепинских фраз, благо они скудны с точки зрения информационной насыщенности, их много, они беспорядочны и повторяются... Идет-гудет беспрерывный поток ругательных словес от "Железного Шурика": тут тебе и Куба с Суэцким каналом, и хрущобы, и лозунги, и Берлинская стена, и Академия наук, и происки империалистического Запада... Оп, стоп! Стоп.
Малин уже успел написать "об Орлове" и замер. Начал, было, дальше что-то писать, зачеркнул... Шурик не туда полез, явно не туда, это он вспомнил вдруг старую статью предателя Орлова в журнале "Life" и ее обсуждение в кулуарах Президиума три года назад... Тема статьи — горячее не бывает: дескать, товарищ Сталин был агентом царской охранки. Но не имеет теперь значения — гнусная ложь это, или чистая правда! В любом случае, статья Орлова и время ее публикации — аккурат через два месяца после ХХ съезда партии — роняют густую тень на всю партию и весь сталинский период правления.
— Пропустим мимо ушей, — решил для себя Владимир Никифорович Малин, устремился записывать дальше, и никогда потом, ни разу об этом не пожалел.
Тем временем, Шелепин выдохся, он высказал почти все, что мог и хотел, а теперь почуял по суетной тишине в зале, что пора закругляться, хватит.
— ...нет, и еще раз нет, товарищ Хрущев, не бабы, а большевики свершили Великую Революцию! Спасибо, товарищи, у меня все.
Брежнев окинул испытующим взглядом соратников, сидящих по обе стороны длинного стола, и вновь затревожился: высказаться, определить себя должны будут все или почти все, иначе нельзя в таком сверхважном деле. Явно, что до вечера не успеть, и вот он уже — вечер... А если кому в туалет приспичит?.. Остальные-то ладно, а если, например, тому же Хрущеву? С конвоем, что ли, его отпускать?.. И регламента ведь не назначить, ни в коем разе, потому что все опытные, все хитромудрые, когда не надо: под сурдинку регламента выскользнут из темы и отбрешутся ничего не значащими фразами...
— Кириленко Андрей Павлович, тебе слово.
Кириленко шевельнулся, обозначая попытку встать, но не встал, взял приготовленный листок в обе руки, потом левой рукой поправил очки... Что это Леня мудрит... Непонятно. Ведь договорились же предварительно, что именно он, Кириленко, обозначит организационный вопрос насчет Секретаря ЦК Полякова, заведующего в ЦК сельхозделами, а тут вдруг выскочка Шелепин отбомбился, и слово ему дали перед ним... Непонятно.
Кириленко был не столько раздражен, сколько обеспокоен брежневскими импровизациями, и поэтому выступление у него получилось вялым, почти бесхребетным.
Врезал, конечно, как и ожидалось от него: серьезные ошибки, нарушения ленинского стиля, грубые оскорбления, любовь к подхалимажу... В глаза говорит одно, а за глаза другое...
Ничем не оправданное сосредоточение власти в одних руках... Об этом обязательно, иначе Леня с Подгорным шкуру спустят... Но про сельское хозяйство — ни слова, да и зачем, когда Шурик уже все озвучил?
— Заканчивая свое выступление, риторически спрошу: когда и почему вы таким стали, товарищ Хрущев?
Брежнев кивнул, а про себя пометил: хитрит Андрюша, страхуется, непонятно от чего, ему же велено было про Полякова сказать! Ну, да ладно, при случае напомним, а пока ошибка невелика, потому как Шелепин удачно от себя на эту тему подсуетился... И Шелест, и Шелепин — свои, таких можно ввести в Президиум. Ну, не сейчас, разумеется, тут на повестке дня проблемы погорячее...
— Мазуров Кирилл Трофимович, вам слово. С места, с места говорите. Подготовиться Ефремову Леониду Николаевичу.
Мазуров, огорченный тем, что Брежнев обратился к нему с холодком, на вы, а не на ты, взял с места в карьер, вроде бы и старался, однако ничего нового не сказал. Просто повторил услышанное ранее от Шелеста и от Воронова. То же самое сделал и Ефремов. Он и Мазуров правильно поняли направление мыслей старших товарищей по Президиуму, во главе с Брежневым: партийные организации "на местах" — Украина, Белоруссия, РСФСР — определились и без колебаний поддерживают новую генеральную линию партии.
Суслову предстояло выступать позже, много позже, когда уже отрапортуют и присягнут все периферийные вожаки, но Брежнев глянул на него и одним только взглядом дал понять: скоро твоя очередь... Миша.
Суслов не был высокого мнения о дирижерских способностях Второго, но про себя не мог не отметить: все правильно, под окончание первого дня работы, пусть даже и среди потока выступающих кандидатов в члены Президиума, должно прозвучать слово кого-то из основных членов Президиума ЦК. Для вескости, для верности, порядок этого требует.
Следующим, перед Сусловым, был Мжаванадзе, и ему уже вообще напрягаться не пришлось: русло обличений широкое проложено — знай, плыви!
После Мжаванадзе — Суслов. Он подождал несколько секунд, пока Подгорный вернется за стол (в туалет выходил во время выступления Мжаванадзе) — и сделал все нужное с ювелирной точностью!
То есть, если внимать его словам неопытному слуху — ничего такого особенного в тот вечер он не произнес, Воронов и Шелепин куда круче загибали, но "основные" — Брежнев, Подгорный, Косыгин — а также старые номенклатурные волки, Шверник с Микояном, все преотлично поняли. Суслов, несмотря на относительную молодость, в свои шестьдесят два года имел стаж (с перерывами, правда) члена Президиума ЦК, сравнимый со стажем Шверника, и в этой связи вполне мог проявить далеко идущие партийные амбиции... Но проявил как раз лояльность и скромность! Сухую скромность, прямую лояльность, аппаратную элегантность приспешника... и догадливость! Голову Аджубея первым потребовал Шурик Шелепин, а завершающую точку поставил именно он, Суслов. Малин только вздохнул про себя: нет, с Аджубеем вопрос окончательно решен, надо записывать без купюр. Но, все-таки, не поленился и выделил из сусловского приговора главреду "Известий" несколько слов о таланте. И точка. Суслов же тем временем, вслух этого не произнося, очертил, обозначил для соратников участок работы, на котором он хотел бы сосредоточиться: идеология! Важнейший участок, но — чуть в стороне от трона, ступеньками ниже. Это — его, остальное — не его!
Гришин, временный бог картонных советских профсоюзов, а за ним глава узбекских коммунистов-большевиков Шараф Рашидов, выступившие после Суслова, завершили первый день заседания, день и вечер, уже перешедший в ночь. Оба глубоко не вспахивали, но и борозды не испортили.
Потом, на следующий календарный день, но тою же ночью, после часового перерыва, прения продолжились, даже и предложения были, умопомрачительные в своей хитропупой наивности: наказать, но простить Никиту Сергеевича и дать ему для исправления год на прежней должности! Только сей растерянный микояновский лепет уже ничего не значил, он от бессилия — эра хрущевского правления закончилась.
К слову сказать, в этот час перерыва, почти никто из двух десятков присутствующих не посмел составиться для кулуарного общения в группку или в кружок: все отдельно сидели, стояли, ходили, закусывали, перекуривали... Только Брежнев, в переменном тандеме с Косыгиным и Подгорным, подзывал для краткого негромкого разговора — то Суслова, то Полянского.
А Хрущев остался не просто один — в этот час перемещался он в тесных пределах замкнутого кремлевского мирка словно бы в центре огороженного пустотой пространства. Даже Микоян подойти к нему не посмел: кивнул с безопасного расстояния и замер, откинувшись в кресле, словно бы пересчитывая лучики света в потолочной люстре.
Коротко посовещавшись, Брежнев, Подгорный и Косыгин решили, что придется, все-таки прервать заседание Президиума до утра — все участники очень уж вымотаны... Семичастный проконтролирует, чтобы Никита ничего не сфордыбачил за эту ночь...
А ведь он, Микоян, предупреждал Никиту о заговоре, он загодя предупреждал!.. Как теперь отстраиваться в новой ситуации... Что можно сказать в выступлении, а чего нельзя... И следует ли вообще брать слово?..
И слово он брал на втором заседании Президиума, и Полянский читал крупные куски из "своего" доклада, и Хрущев, окончательно струсивший, спешно каялся, дабы не разделить скорбную судьбу своего друга Берии, громко бил себя кулаком в одрябшую грудь, полуматерно подхалимствовал перед новым, коллективным товарищем Сталиным, радовался, что товарищи по партии созрели, выросли и отныне по-ленински принципиально, честно критикуют друг друга, невзирая на лица...
Все присутствующие — по кругу — четко и внятно произносили номенклатурный приговор поверженному, а товарищ Малин ставил письменные закорючки в специальных карточках, не спеша, но проворно, успевая при этом делать и мысленные пометки, так... безо всякой цели, просто, чтобы отвлечься от тяжелых дум: налево тех, кто в деревне родился — деревенских, направо городских. Итог: 13 против 10. Из Москвы никого, из Петербурга двое: Косыгин и Шверник...
И все встали. Дело сделано.
А потом уже, вечером четырнадцатого октября 1964 года, в 18-00, начался и прошел исторический пленум Партии.
Низкий поклон родителям моим, папе и маме, за то, что они воспитали меня таким, каков я и есть на сегодняшний день: внутренне свободным, далеким от жажды колотить бабло и карьеру... ну, и относительно счастливым. Мораль, совесть? — А что мораль, что совесть? Об этом не мне судить, в таких вопросах изнутри адекватности не добьешься, либо ты свирепый прокурор самому себе, либо ловкий и непобедимый адвокат. Кому-то известна золотая середина? Совесть... Вроде бы грызет по разным поводам, не ленится... Будем считать, что жива.
