Потом Бабуин кромсал себе запястья тупым стропорезом. Он не хотел, чтобы и ему так же — живому отпиливали голову для отсылки матери, бандеролью. Бородачи — смеялись. Они — всё знали. Зачитывали им выписки из их личных дел в матюгальник. С адресами, фамилиями, именами матерей и сестёр, с комментариями, что и как они будут делать с ними. Хвалились, что у них в столицах — квартиры, машины, 'бизнес'. А тут, в горах — забава. 'Мужская работа'. Охота на неверных.
Сержант — молодец. Всё верно рассчитал. Почти. Из табельного пистолета капитана добил всех ещё не умерших раненных. Лёне-Стакану пули не хватило. Сержант его штыком заколол. И оставил автомат торчать из Стакана, как крест на могилке торчит. Для себя сержант приберёг гранату.
А про Санька — забыл. Возможно, не со зла. Бабуин уже дважды был пробит, пулемёт Бабуина молчал уже давно, может сержант думал, что Санёк уже остыл? Не остыл.
Сержант тоже поднял руки. Патронов больше не было. Надежды на подмогу — тоже. Бородачи смеялись, что их, как пачку карандашей, продали им их же штабные. И пусть сержанту не удалась его задумка — они, как шакалы, почуяли опасность, залегли, никого граната не зацепила. Ну, хоть сам сержант не мучился.
А вот Санёк последние патроны из ленты выпустил в рожу бородача. Да и из пулемёта застрелиться с онемевшими от потери крови ногами — как?
Как он выжил? Не истёк кровью из ран и вскрытых запястий, не окоченел в том талом снеге, не погиб от трёх гранат, что бросили в него бородачи, когда он с мрачной решимостью и каким-то мстительным торжеством остатки ленты высадил в них — в упор, решивших, после сержанта, что — всё, последний, и вставших в полный рост. Умыл их! Настолько, что в овраг они так и не полезли, думая, что после строенного хлопка — нечего проверять. Собрали своих, и ушли.
Он тогда остался один. Среди трупов. Казалось, что он и сам уже умер. Верил, что умер. И попал в ледяной чёрный ад.
И так и было. Он — действительно умер. Часть него — умерла. Умерла вместе со Стасиком, вместе с сержантом и ребятами из их роты. Умерли в этот ледяном подтаявшем аду разлома земли.
Бабуин, сейчас, в бане — криво усмехнулся. А всё его начитанность! Обычно, в книгах, пишут, что какая-то часть его умерла, а вместо неё... Так вот, никаких — вместо! Просто — умерла! И — баста! Огромная, непроглядная, ледяная, как ночь в том овраге — пропасть. Вот что — вместо. Ничего. Совсем — ничего. Умерло. Просто — умерло. Как выключили хрустальную люстру. Лишь паутинки спиралек ещё мгновенье остывали, тускнея.
Умерло настолько, что он сам себя не узнавал. Неспешно и осторожно привыкал сам к себе.
Конечно же, 'добрые люди' не то, что нашептали, а чуть ли не письменно уведомили его, кто именно, зачем, почём? И как именно их 'продавали'.
И что с этим сделал Бабуин? Ничего! Умерло, так — умерло.
Умерла мать. 'Добрые' же 'люди'. Во всех подробностях — кто, как? И что? Тоже — ничего. Умерло!
Он дослужил. Никак больше не отмечая для себя дальнейшей службы, не заметив этого, не запоминая. Умерло! Длинный, грязный, сумрачный, стылый день — вся служба, как один унылый по осеннему пасмурный день. Как один бесконечный день. На автопилоте. Будто не было никого в том теле. Будто оно само, на автопилоте, таскало пулемёт и взрывчатку по горам. Гружённое, как мул, не устающее, как настоящий зомби. Умерло. Чем все и пользовались. 'Пойдёшь в разведроту, там не комплект?' Кивок головой с пустыми глазами. 'Пулемётом владеешь?' Кивает. 'Пойдёшь в сапёры, там людей не хватает?' Опять кивок головой. 'Останешься по-контракту? Сам знаешь, как людей не хватает!' Расписывается, где надо. Бабуин не перечил старшим по званию. Повесили на плечи лычки, говорил нужные слова. На автопилоте. Делал, что скажут, шёл, куда пошлют. Не шёл, когда не посылали. Но, даже этим — помешав кому-то.
Вернувшись, он не узнал родной город. Город стал чужим. Люди в нём — чужие. Всё — чужое. Родной дом — чужой. Без матери — просто стены. И погребальный костёр на её могиле из книг. Её книг. Говорят, книги — плохо горят. Горят! Да так, что 15 суток приходиться скучать. Как раз — в обезьяннике. Ставшем, как раз — родным домом.
Жить приходилось учиться заново. Ну, как — жить?...
Он не был дураком. Всё понимал. Умом. Он — старался. Знал, что прежние выкрутасы Бабуина — путь в ледяной каменистый овраг. А он там уже был.
Только... Кто ж его отпустит? Ледяная пропасть — накатывает. Зальёшься водярой до бровей — отпускает. Вроде, и мир вокруг, и люди — как люди. Разные. Всякие.
Он — старался. Работал. Женился. Дашка, вон, родилась. А потом — бац! Тьма!
Наркоз! Поздно! Всё — вдребезги! Семьи нет, ничего нет.
Наркоз! Годы отлетают.
Наркоз! Разбитое корыто. Наркоз.
Кто виноват? Где враг, что сжег родную хату? Так кто же виноват?
Ты! Ты сам — враг! Сам себе — враг! И нет более злого врага, чем ты сам! Во всём, что произошло с Саньком Бабуином, виноват только и исключительно — сам Санёк Бабуин!
А где герой, что врага забарывает и превозмогает? Ау! Герой!
Как бороться с самим собой? Нужна ли такая борьба? Что в ней геройского? Если итог сражения — победа или поражение — одно и то же? В чём смысл борьбы? Нужна ли борьба?
Как забороть врага в тебе? Крайний, но явно — не последний раз, он пытался врага — удавить. И тем — удивить. Не удивился враг.
Колян приперся, и как тот медведь — всю малину оборвал. Не дал забороть врага, удавить гниду!
Ну, как тут не принять по 0,7 в каждый глаз? Наркоз! Иначе — 'доктор, доктор, мы его теряем!'
И вот, сидя у печи, сквозь выдыхаемый табачный угар — смотря на вечную пляску огня, Бабуин понял, впервые за ...ндцать лет, что не хочет наркоза. Ему было крайне любопытно — что происходит? И во что это выльется? Каким хреном эта вьющаяся верёвочка заканчивается?
А 'заправившись', Санёк полностью переставал понимать происходящее. Он и трезвым-то не особо понимал, а уж пьяным?
Вот что ему мешало вчера так же 'просчитать' уравнение Алёнка + Колян = ? Ведь понятно же было, какой результат дадут перемножение плюс на плюс. Оглушительный, разрывающий в щи — минус. Нет! Бабуин — врунишкиного коньяка звездатого, да — халявного, нажрался. Но, вкусный был. Похоже, правда — из самой Вранции.
А вот теперь сиди и думай!
Он не хотел ей зла
Он не хотел запасть ей в душу
И тем лишить её сна...
Алёнку там рвёт на братанский флаг, и виноват в этом — ты, Бабуин! Не прикрыл сестрёнку, не прочуял угрозы, не отвёл беды. Наоборот, свёл два полюса цепи. Коротнуло? Шибануло? Маловато тебе, обезьяна! Куда смотрели его глаза? Как всегда — в звезду? Да в тёплую пропасть меж овуляшкиных грудей!
А вот Коляну — хоть бы хны! Ну, мужик! Что с гуся вода! Это надо же до такого додуматься? Алёнку — сделать бабой? Гля! Дурдом! Да он же её просто аннигилировал! Что в ней останется, если убрать её 'особенность'?
Что останется от ошмётков Сашеньки Бабаева, если убрать обезьяну Бабуина? Нуль? Зеро? Та самая ледяная тьма оврага, где покоиться в криосне Бабаев Сашенька?
— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — 'казённые' расселись, — Как будто у нас мало забот, кроме вашего сомнительного общества. Ну, зачем вы всех наших коллег так жестоко отвергаете? Мало у вас недоброжелателей? Зачем врагов плодите?
— А какая мне разница — десятком больше, десятком меньше? — равнодушно пожал плечами Бабуин, хватая выложенные на стол сигареты, с явным удовольствием затягиваясь.
'Казённые', едва заметно, но — синхронно, кивнули. В прошлую их встречу сигареты предложены подследственному не были. Он не спросил про курево, никак и ничем не проявил никотиновой зависимости. Появились сигареты — курит. Нет — не курящий. Ещё одно подтверждение предположения следственной группы.
— И всё же — напрасно. Станислав Альбертович ведь был искренне настроен вам помочь. А вы его, фактически — унизили. Настроили против себя. Зачем вам это?
— У меня последнее время аллергия на дураков и самовлюблённых недоучек, — усмехнулся Бабуин, он затромбовал окурок в пепельницу, навалился на стол, смотря прямо в 'казённых', возмутился, — Представляете, на меня, русского мужика, с нашей рассейской непостижимой душой, прошедшего Крым и Рым, он пытался напялить свои куцые психологические шаблоны. На меня! Бабуина!
— Мы смотрели записи. Вы его сами спровоцировали.
— Конечно! Ну, скучно мне! И проверить его хотелось. Приходит весть такой — фазан импозадный! Панждак — не пинджак, галстук — шмалстук! Портфель крокодиловой кожи! Это — какие гонорары лохи ему отстёгивают? Вот и захотелось проверить его на профпригодность.
— И как?
— Не годен! Да его к людям близко нельзя подпускать! Лекарь душ человеческих, ёпта! Ему только багов отлавливать в прогах мясных биороботов! И патчи им в головы устанавливать!
— Что он и делает, — совершенно без тени шутки кивнул майор.
— Вот и не подпускайте его к зекам! Я ему сначала спел малый набор старых песен о том же. 'Владимирский централ, ветер — северный!', 'Мама-мама, голуби над зоной!', 'Не мы такие — жизнь такая!' Всё проглотил! Глотом! Его любой зек разведёт, как лоха! Я, вообще-то, гражданин начальник, Сашенька Бабаев, маму люблю, но жизнь — жестока, мир — помойка, а злые дядя меня с пионерской зорьки истинной — сбили! И он читал моё личное дело? Разве там не написано, что это я ту девочку — изнасиловал? Да, дело до суда не дошло, замяли. Не зря у меня подвязки в ментозарне имеются! Всё же отец — служил. Но, хоть и служил — что отметки нет — не верю! Она аборт делала. Поэтому её папаша с дружками меня и подкараулили. Убить хотели, но, видимо их ангелы-хранители их от тюрьмы уберегли. Вот тебе и 'мама, мама, не виноватая я, он сам пришёл!'
— В вашем личном деле нет никакого упоминания этих событий. Выдуманным может быть как один вариант, так и другой.
— Или оба сразу, — добавил полковник.
— Как хотите, — Бабуин затянулся следующей сигаретой, усмехнувшись, подавился дымом, — А как я его подводил под 'Сиамский синдром'! Сказка! Уши — как у осла из 'Шрека'! Торчком, мешок макарон висит, не чует.
— А разве нет 'Сиамского синдрома'?
— Помилуйте, гражданин начальник! — изумился Бабуин, — Мне и в вас разочароваться?
Бабуин изменил положение тела с расслабленно-развалившегося, вальяжного, на — более строгое, для серьёзного разговора.
— Ладно! Давайте вместе рассуждать про 'синдром'. Смотри! Великая Отечественная. Деды воевали. Через огонь войны прошло всё мужское население нашей с вами Родины. И немалая часть женщин. Где этот синдром? У кого он проявился? Ну, допустим, совки — они такие, по мнению наших горячо любящих друг друга подло евроинтегрировать, уроды! Заметили? По мнению чемодана из крокодиловой кожи, это — явный признак подавленного, скрытого, латентного евроитеграла. Вот урод! Все нормальные мужики — латентные, а не нормальные — явные. Других просто нет! И это он меня собрался лечить?
Полковник поморщился, характерно шевельнув рукой, будто хочет взглянуть на часы.
— А-а! Сорян! Отвлёкся! — кивнул Бабуин, — Так вот, миллионы человек побывали в переделках много более жёстких и кровавых, чем я. Чем пендосы в том Сиаме. Нас, да и их, хоть, никто не бомбил. Дед рассказывал — вот что реально на измену пробивает, так это — бомбёжка и артналёт, а не штыковая. Штыковая — азарт жжёт! Ты или тебя! Как на ринге! Так вот! Где синдром? Допустим, совки наши — просто чугунные, насквозь. Как глухонемые писали — жрут траву и спят в снегу. Допустим, всё это наша урождённая рабская натура. Ведь именно 'рабская натура' не дала победить глухонемым? Врунишки, как и все остальные евроитегралы, любители свобод и прав личности, с радостью кормой развернулись к глухонемым, штаны приспустили, на четыре кости встали и чувством признания неизбежного приняли в себя завоевателя. Конечно, они сопротивлялись! Даже штаны одели! Ширинкой назад. Ну, чтобы 'сопротивление' их до крайности не довести. А вот 'урождённые' 'рабские', от слова 'слейв', раб и славянин, по-ихнему, натуры — в зубы глухонемым! Варвары невоспитанные! Не толерантные! Дикие! Понял-понял! Или причина — неразвитость, за ненадобностью, совковой 'психоаналитической' индустрии? От слов 'психо' — 'душа' и — 'анал'. Душевный такой ан...
— Хм-хм! Может — к сути?
— А я — о чём? Суть — где попало! А я — по делу. Приняли за условие, что совки — не правильные. Ладно. Только война-то была — Мировая. И воевало жуть как много народа. А где синдром этот у тех миллионов ветеранов остальных человеков этого помойного шарика? Допустим, что пендосы и новые-зелёные подданные её, гля, величия, бритого короля-заики, просто не видели таких замесов, как наши деды, но вот глухонемые — видели. Уж если наши деды раздухаряться — туши свет, сливай воду! Более тридцати лямов немых прошли через это! Из их сотни лимонов дойчев! Ну? Где? У немых — было. Но — синдром проигравшего. Реваншизм. Да и то! После Первой Великой войны он был много-много сильнее. Потому как, получив по щам второй раз, немые согласились, что по делу их отчиздили. Где синдром? Ни у наглов, ни у врунишек, ни у вишнёвых рыцарей самаритянских, в юбках — не было. Я — не прав?
— Невозможно не согласиться. Я своих дедов помню. А вот признаков, характерных для 'Сиамского синдрома' — не помню. Даже подавленных и скрытых. А к чему ты это?
— К тому, что синдром этот придуман не ветеранами Сиамской войны, и не врачами. Придуман он Гариками Портерными, волшебниками-недоучками, 'делателями денег из воздуха'. Для, соответственно, делания денег. Я имею в виду юридическую нацию, тех ещё колдунов-кудесников. Адвокаты подбили этих шарлатанов, что именуют себя психоаналитиками, для выдаивания бабла из бюджета богом хранимой. Дело даже не в ветеранах. За каждое дело — процент капает на счета подлого адвокатского племени. Ветераны — с радостью. Халява, сэр! У них же — хронический рынок, все всегда друг другу — ковбои. А теперь и наши недоумки в грудь себя стучат и кричат, что он — 'жертва войны'! Какая, к буям, жертва войны? Если только он до войны — уже был жертвой. Жертвой неудачного аборта. Тогда — причём тут война? Говорит — несправедливая война. Война не бывает справедливой или не справедливой! Как не бывает обоснованной смерти. Запланированных потерь. Война — просто война! Была, есть и — будет. Нормальное состояние человечества. Нормальное! И люди, воюющие люди, отвоевавшие люди — нормальные! Не надо меня лечить! И горбатого мне лепить! Да у нас 'на раёне' разборки были иной раз мясистее и чаще, чем выходы с потерями в тех же горах! Кто в замесе 'раён на раён' не участвовал? С обрезками труб, с дубинами, цепями, поджигными? Ты? Или ты? Не было? Было! По глазам вижу — махались! Какой, к буям, синдром? У меня? У Бабуина? Не смешите мои подковы!
Бабуин зло прихлопнул по столу ладонью:
— Не надо меня лечить! Мой дух и моя психика — поздоровее многих будут! Именно поэтому мне — везде хорошо. И везде меня привечают, везде я — свой. Для нормальных людей. Лечить он меня собрался! Психом меня делает!
