Запись седьмая
Мне думается, я зря стал шутить над Ортисом. Когда он в очередной раз стал уговаривать меня признаться, что все восстания в колониях — наших рук дело, вместе того чтобы бесплодно спорить, я, пытаясь изобразить самое серьёзное выражение на лице, стал ему поддакивать, говоря, что да, мы проникли там в каждое поместье и стоит только моему отцу приказать, как все мужчины возьмутся за копья и сбросят христиан в море. По-моему, очевидно, что это шутка, ибо если бы мы могли это сделать, то сделали бы это давно. Но Ортис, при всём своём уме и образованности, шуток почему-то не понимает, и на этот раз воспринял всё всерьёз, и даже не на шутку испугался за свою жизнь. С большим трудом мне потом удалось убедить его, что я просто шутил. Он сказал, что я поступил нехорошо, ибо смеяться — грех. Я не понимаю этого. В Евангелии я нигде такого не нашёл, но если это правда, то... что же мне теперь, всю оставшуюся жизнь не смеяться? Правда, Ортис сказал, что этот грех простителен мирянам, только для монахов существует строгий запрет. Но что значит простительный грех? Меня с детства приучили к тому, что если что-то нехорошо, то этого делать нельзя, и никаких оговорок. Христиане же нередко делают вещи, которые сами считают дурными, этого я понять не могу. Может, всё дело в том, что Христос требовал слишком многого? Ведь, к примеру, даже если не мстить врагам своим, не гневаться на них всё равно невозможно, ведь наша власть над нашими чувствами меньше, чем над поступками. Кажется, это и есть та самая поражённость первородным грехом, о которой говорят христиане. Но я всегда считал гнев в ответ на зло естественной вещью, неужели я неправ? Не представляю, как можно жить иначе...
Запись восьмая
Христиане требуют, чтобы им позволили устроить диспут с нашими амаута. Я, конечно, изначально чувствовал, что они на этом обожгутся, но раз они так хотят, то что поделаешь. Даже ребёнку лучше дать один раз обжечься, чем всё время следить, чтобы он не сунул руки в огонь.
Беда христиан в одной вещи — им кажется, что если они знают про Евангелие, то они и про всё остальное знают больше и лучше других. Но в Евангелии нет ни математики, ни науки о правильном государственном устройстве, на которой основано наше государство. Да и как вообще прожить без знаний? Именно для этого и нужны амаута, но Ортис не хочет понимать этого и предпочёл бы, чтобы я, став Первым Инкой, их бы в лучшем случае разогнал. Удивительно, но даже образованные христиане упорно не понимают некоторых вещей. У меня всё-таки теплилась слабая надежда, что наши амаута что-то сумеют им объяснить...
Диспут, как и следовало ожидать, окончился для христиан весьма плачевно. Когда наши амаута стали их экзаменовать по поводу знаний, те показали своё полное невежество в математике, а наши знания о государственном устройстве объявили грехом. Маркос договорился до того, что праведнику, чтобы быть праведником, никакие знания вообще не нужны, а даже и вредны. Тогда наши амаута стали над ним смеяться, говоря, что тогда тот может жить не в доме, для строительства которого нужны знания, а в пещере, и носить не одежду из ткани, а из шкур и т. д. Ну и вообще их здорово обсмеяли, правда, главную шутку приберегли напоследок. Монахи ведь заявили, что урожай зависит исключительно от молитв к Господу. Один из молодых амаута спросил, достаточно ли этих молитв, чтобы починить плотину, и в ответ Маркос сказал, что если Господь захочет, то не только прольёт дождь на поля безо всяких плотин, но и море заставит отступить, дабы его верные сыны могли пройти посуху. "Знайте же, что без воли Господа никого не замочит ни единая капля!" - патетически закончил он. Не знаю, что на этот счёт думал Ортис, но вслух он не возражал. В ответ он услышал только смех, а некоторые молодые амаута стали о чём-то между собой сговариваться. Потом один из них подошёл ко мне, и спросил, можно ли наглядно доказать монахам, что они не правы. Я согласился, но ещё не знал, что они затеяли. Ортис стал спрашивать, почему они не верят в силу молитв, и получил ответ, что бесполезно молиться о том, о чём люди могут позаботиться и сами, обращение к богам нужно делать только в самом крайнем случае.
Потом на обратном пути молодые амаута перекрыли ручей, монахи рискнули пойти по сухому дну, и их тотчас же накрыла волна, пущенная с плотины. Молодые амаута со смехом выскочили их своего укрытия и сказали: "Воля божия". Я тоже смеялся, до того потешно выглядели мокрые монахи, грозившие язычникам адским пламенем, потом Маркос сказал, что если я не прекращу своего смеха и не накажу тех, кто дерзнул их так оскорбить, то меня тоже после смерти поджарят. Но я не мог сдержаться, до того всё это было забавно. Однако смех смехом, но теперь я сожалею об этом поступке. Кажется, монахи на меня теперь в обиде, тем более они думают, что я заранее знал о том, что затеяли молодые амаута, тем более что я их не наказал. Ну не мог же я сделать этого после того, как неосмотрительно согласился на шутку и потом так открыто смеялся!
На следующий день у нас опять был с Ортисом неприятный разговор. Поначалу он долго увещевал меня на тему греховности содеянного, и я в ответ попросил у него прощения, ибо и сам чувствую, что шутка зашла слишком далеко. На это Ортис ответил, что прощает меня, однако говорит, что, будучи христианином, я должен буду очень сильно изменить свою жизнь, и подробно описал, что именно я, по его мнению, должен сделать. Пока я не избран Первым Инкой, я, конечно, не могу запретить и уничтожить "университеты колдовства", он это понимает, но, будучи христианином, я не должен участвовать в языческих церемониях. Я ответил, что простой человек может пропустить церемонию и остаться в день поклонения предкам дома, но если это сделаю я, то решат, что я отрёкся от моего народа, а на это я пойти не могу. Ортис понял или сделал вид, что понял, однако сказал, что после каждой такой церемонии я должен проводить время в сердечном сокрушении, отмаливая свой грех. Этого я понять не могу. Если что-то дурно, то я не должен делать этого, но наши обычаи я дурными не считаю. Конечно, Ортис считает иначе, но какой смысл делать что-то, а потом в этом раскаиваться? Когда человек делает что-то в случае, когда у него нет другого выхода, он не может быть виноват! К тому же мне совсем не хочется провести свою жизнь в сердечных угрызениях. Ортис говорит, что в противном случае за поклонение идолам меня ждёт вечная мука в аду, ведь христианин, не раскаявшийся в своих грехах, обречён на это. Тогда я сказал, что лучше не буду христианином, ведь отречься от своих предков — всё равно что наизнанку вывернуться. На это Ортис сказал, что уже поздно, я стал христианином уже в тот момент, когда меня крестили. Но как же так?! Ведь со мной это проделали ещё ребёнком, моей воли не спрашивали, и тем более никто не предупредил меня о столь страшных последствиях, да и мог ли я тогда что-то понять, ведь я даже имя, данное мне при крещении, забыл. (Кстати, теперь я знаю, что меня назвали тогда Диего, и теперь Церковь молится за меня)
Потом Ортис велел перечитать те места в Евангелии, где говорится об аде. Я внимательно прочёл притчу о богаче и Лазаре. Да, конечно, участь богача ужасна, но всё-таки в ад он попал не за поклонение идолам, а за то, что не делился своим богатством с бедными, пировал в то время, пока те бедствовали. Но в нашей стране нет нищих и голодных. Я сказал Ортису, что если и виновен в глазах Христа, то меньше, чем короли христианских стран, которые допускают, чтобы в их землях были голод и нищета. На это Ортис сказал, что меня одолела гордыня! Но при чём здесь гордыня, если я сказал правду? Короче, мы поссорились. Это несколько неприятно, но я не вижу за собой никакой вины, ведь я не могу поступить иначе и пойти на подлость по отношению к своим предкам.
Запись девятая
Давно не вёл дневник, было как-то некогда. С монахами напрямую не общался, но приглядываю за ними вполглаза. Они тем временем успели проповедать своё слово народу. Поначалу многие проявляли к этому интерес, но теперь, когда первое любопытство прошло, даже многие из тех, кто крестился, честят миссионеров последними словами. Те в ответ угрожают им адскими муками. Что ж, даже если я после смерти и попаду в ад, то окажусь там не один, а в компании многих соотечественников, так что вполне возможно, что вместе мы сумеем оттуда выбраться. Ортис, правда, говорил ещё, что меня ждут страшные кары ещё на земле и, похоже, накаркал. Я серьёзно простыл, и теперь меня мучает кашель. Я, конечно, терплю его, наши лекари стараются мне помочь, но я знаю, что могу и не выздороветь, тем более что у меня начинает болеть в груди, а это очень дурной признак. Оттого я и шучу на тему адских мук, что умирать совсем не хочется.
Запись десятая
Монах Ортис написал мне, что хочет примириться со мной, ибо для него дошли слухи, что я тяжко болен. Всё-таки он человечней Маркоса, произнёсшего насчёт моей болезни довольно злорадную проповедь. Ортис просит меня позволить ему сделать мне визит, добавив к тому же, что он кое-что понимает в медицине и поэтому, может быть, сумеет мне помочь. Что ж, я согласен. Я тоже не вижу смысла держать друг на друга зла.
Запись одиннадцатая
Сегодня у меня был Ортис и мы с ним долго беседовали. Я спросил его, разделяет ли он мнение своего собрата Маркоса, что болезнь послана мне в наказание за грех язычества. Он ответил, что точно узнать, зачем послана та или иная болезнь, сказать нельзя, ибо болеют даже святые. Однако то, что мой предок Инти не способен помочь мне, говорит о бессилии языческих богов. Я ответил, что тогда болезни христиан говорят о бессилии христианского бога. Он посоветовал мне обратиться с покаянной молитвой ко Христу. Помолиться я ему, конечно, могу, но каяться, не чувствуя себя виноватым, я считаю глупым и неуместным. Ортис же выразил надежду, что со временем я это пойму, сам же обещал дать мне снадобье, которое должно облегчить мои страдания. Надеюсь, оно мне поможет, но даже если я выздоровею совершенно, едва ли это меня убедит в истинности христианской веры, ведь и сам Ортис согласился, что способность изготовлять снадобья зависит от знаний лекаря, а не от того, каким богам он молится.
Это была последняя запись в дневнике. Далее уже другим автором сообщались подробности о смерти Титу Куси и о суде на его убийцами. Выяснилось, что Ортис действовал в сговоре с братом Маркосом, и действовали они не по своей инициативе, а согласно инструкции, полученной перед началом миссии. Инструкция заключалась в том, чтобы вычислить среди сыновей Манко наиболее вероятного наследника престола и постараться обратить его в христианство с тем, чтобы он, заняв место своего отца, обратил свой народ в христианскую веру силой. Если же наследник будет упорствовать в язычестве, то надо будет найти кого-нибудь посговорчивее, а от строптивого язычника избавиться. Смерть больного Титу Куси не должна была вызвать особых подозрений, но монахи не рассчитали одного — несчастный Титу Куси не умер сразу, его могучее тело сопротивлялось действию яда больше суток, и на смертном одре он указал на своих убийц. Монахов настигла заслуженная кара, а практически все обращённые ими, узнав об их преступлении, публично отреклись от христианства.
Много книг прочитала Заря за свою жизнь, но мало какая производила на неё такое впечатление, как эта. Для неё не было внове то сочетание ума и наивности, которым были неизбежно пропитаны все старые книги. Ведь предки, не знавшие, просто не могшие знать того, о чём потомки узнавали в школе, неизбежно выглядели наивными в глазах последующих поколений. Хотя Титу Куси отвечал за контакты с христианским миром и по должности был обязан стараться узнать о христианах как можно больше, он неизбежно знал о них меньше, чем образованные современники Зари. Не знал Титу Куси и о том, с какой жестокостью, на порядок превосходящей жестокость Первого Вторжения, будут христиане обращаться с язычниками во время Великой Войны. Не знал он и того, что рассказал ей потом Инти. Оказывается, у христиан есть два способа обращать людей в свою веру — "насильственный" и "добровольный". "Насильственный" обозначал прямое завоевание, "добровольным" же считался тот случай, когда проповедники обращают в свою веру правителя страны, а тот уже сам заставляет креститься свой народ. Кровь при этом тоже, естественно, льётся, ведь не всех же запугаешь одними угрозами, однако потом всё равно считается, что народ принял христианскую веру добровольно. Если бы Титу Куси знал об этом, он наверняка бы догадался, что столь настойчивое стремление обратить его в христианство вызвано отнюдь не желанием спасти лично его душу от адских мук, но намерением обратить его в своё покорное орудие. Когда же он напрямую отказался навязывать христианство силой, он, сам того не ведая, подписал себе смертный приговор. Впрочем, даже если бы он не стал пить злосчастное снадобье и монахов бы не казнили за отравление, тот или иной предлог к войне рано или поздно был бы найден. Как объяснил Заре Инти, в душах монахов парадоксальнейшим образом вместе с подлостью уживалась готовность пожертвовать собой. Видимо, они и в самом деле верили, что за такой поступок их ждёт награда на небесах.
Теперь Заря понимала, со сколь опасными противниками ей придётся иметь дело. И рассчитывать ей придётся по большей части на себя, на свой ум и сообразительность. Пусть первое время Инти будет в Тумбесе, а потом она время от времени будет присылать ему отчёты и попросить у него совета, но в критической ситуации всё равно надо будет решать быстро и действовать самой.
В дороге читать было невозможно из-за тряски, поэтому Заря и Инти в основном беседовали. На второй день путешествия Заря сказала:
— Я всё-таки не понимаю, на что рассчитывают заговорщики. Ведь у нас не Европа, где наследование трона определяется исключительно родством, а достоинства или недостатки претендента на престол не имеют никакого значения. Ведь у нас выбирают достойнейшего из сынов Солнца. И даже если среди них найдётся негодяй, который убьёт законного Первого Инку, то кто же признает достойнейшим убийцу? Мне кажется, что многие предпочли бы умереть, нежели признать своим правителем такого негодяя.
— Ты права и неправа одновременно. Во-первых, чтобы убийцу не признали достойнейшим, нужно точно знать, что именно этот человек — убийца. А ведь это не так-то просто доказать, скорее всего тот, ради кого они это всё затевают, будет формально с ними не связан. А во-вторых, насчёт умереть, но не признать. Конечно, лично я предпочту умереть в бою, но не подчиниться убийцам, да и вряд ли они рассчитывают меня приручить, но у меня в этом плане положение несколько легче, чем у многих — я воин, меня голыми руками не возьмёшь, у меня есть люди, которые верят мне и пойдут за мной хоть на смерть. А вот взять какого-нибудь гражданского чиновника — конечно, в юности он, как и все, проходил боевую подготовку, но ведь это было давно, и с тех пор он не тренировался, и потому воин из него никудышный. Да и к тому же врагам очень легко ему пригрозить — или ты подчиняешься нам, или теряешь своё положение, а очень мало кто готов в одночасье стать никем. Конечно, если должность выборная, с неё так просто не снимешь, но ведь можно угрожать кое-чем посерьёзнее. Я нисколько не сомневаюсь, что наши враги ради своих целей будут пытать, убивать, брать в заложники родственников... очень мало кто способен не сломаться под всем этим. И даже из несломавшихся далеко не все смогут оказать сопротивление. Впрочем, не надо думать, что враг будет обязательно действовать голым насилием. Клевета — оружие едва ли не более мощное. Когда Горный Лев пытался захватить власть, среди его сторонников были как те, кто понимал всю подноготную, так и честные люди, которые искренне поверили его клевете и были слепым орудием в его руках.
