Тучи над страною Солнца

Тучи над страною солнца.

Имена в романе.

Герои, за исключением особо оговорённых случаев, говорят на языке кечуа, имена на котором значимые. Однако для удобства те имена, которые есть и в нашей истории, не переводятся на русский, чтобы их легче было найти по вики и другим источникам. Главным образом это имена верховных правителей Инков или их сыновей (Пачакути /вар. Пачакутек/, Тупак Юпанки, Уайна Капак, Атауальпа, Уаскар, Манко, Титу Куси, Тупак Амару). Остальные значимые имена переводятся, или их значение поясняется. Перевод отсутствует чаще всего при несовпадении грамматического рода в русском языке и пола персонажа. На языке кечуа, как в современном английском, нет рода как грамматической категории. Правда, поскольку бог солнца Инти мужского пола, а богиня Луны женского, то такие имена тоже будут мужским и женским, соответственно. Имена Асеро (сталь), Иеро (железо), Куйн (морская свинка), Эспада (шпага) — не переводятся из-за несоответствия русского женского грамматического рода и мужского пола персонажа. Имя "Горный Лев" буквально обозначает Пуму, у которой в русском языке есть устаревшие названия "Горный Лев" и "Серебристый Лев".

Некоторые специфические слова и понятия.

Айлью — наиболее близким в русском языке является понятие "община". Однако айлью — не просто община, а такая община, где есть общий склад, на который идут продукты труда общинников и с которого идёт распределение. В государстве инков общины были не только сельские, но и городские. Если город был мелкий, то понятие города и айлью совпадало. В крупном айлью соответствовало кварталу. Само государство, перераспределявшее продукты между областями, считалось "единым айлью".

Курака — слово из-за своей неблагозвучности встречается в романе редко, в основном заменяясь подходящими по контексту русскими эквивалентами. Наиболее полным эквивалентом будет слово "начальник", однако в романе часто переводится и как старейшина (над деревней или кварталом), и как наместник (над городом или областью).

Уака — наиболее близким в русском языке можно считать слово "святыня". Место или предмет, считавшиеся по тем или иным причинам священными. Мумии или статуи правителей тоже считались разновидностью уак. У христианских миссионеров уаки нередко вызывали ненависть, как воплощение "язычества", и по этой причине они нередко демонстративно уничтожались.

Амаута — в романе по большей части не переводится. Хотя в некоторых контекстах может переводиться как "философ", "учитель", "жрец". Христианских священников иногда называли "жрецами Распятого". Амаута — это тот, чья обязанность заключается в хранении и передаче знаний. Словом "амаута" индейцы по ходу действия называют европейских учёных, философов и богословов.

Инка. Вопреки многим мифам, "инка" не национальное, а социальное понятие. Инкой можно было стать. И этого же звания можно было лишиться за преступления. С точки зрения жителей Тавантисуйю, инками должны были становиться лучшие и достойнейшие, именно им можно было доверять власть над собой. Старейшина обычно или выбирался из тех, у кого было звание инки, или по ходу дела его заслуживал. Звание инки можно было заслужить как в бою (наиболее распространённый способ), так и при помощи каких либо иных подвигов или достижений.

Сапа Инка — главный из инков. Часто переводят как "Великий Инка", но здесь принят более точный этимологически перевод "Первый Инка". Для европейцев Первый Инка считался монархом, так как, согласно традиции, должность переходила от отца к сыну (в случае отсутствия или несовершеннолетия сыновей в порядке исключения могла перейти к брату, племяннику и т. д.). Однако чтобы Первый Инка считался законным, инки должны были собраться и выбрать наследника часто из нескольких кандидатов, без этого он законным считаться не мог. Мнение правящего Сапа Инки было важным, желаемый наследник обычно назначался помощником-соправителем, однако бывали случаи, когда кандидата выбирали вопреки этому, например Тупак Юпанки был избран вопреки воле своего отца Пачакути. Существовала также юридическая возможность сместить Первого Инку и даже судить его, если его политику считали опасной для государства.

Льяуту — шерстяная головная повязка с кистями. Её носили самые высшие из инков. Носившие её были, по сути, членами правительства. Было простое льяуту синего цвета, помощник-соправитель носил льяуту жёлтого цвета, а льяуту Первого Инки было алым с золотом.

Мита — работа на государство. В Тавантисуйю, стране, лишённой внутренней торговли, экономическая жизнь была устроена таким образом, что часть времени крестьяне работали на себя в натуральном хозяйстве, а часть отрабатывали на государство, получая от него те продукты, в которых нуждались. Старики не должны были отрабатывать миту, но при этом продолжали получать продукты по распределению, что было аналогом пенсии.

Энкомьенда, Энкомендеро. Энкомьенда — поместье, которым наделялся конкистадор формально с целью обращения местного населения в христианство, но реально для его эксплуатации, которая принимала нередко самые жестокие и дикие формы. Энкомендеро — владелец энкомьенды.

Юпана, Юпанки, Юпанаки. Юпана — устройство для вычисления, разновидность абака. Овладение навыками счёта на юпане было необходимейшим компонентом образования в государстве Инков. Юпанки (дословно "вычислитель") — почётная приставка к имени, которую заслуживали те, кто был наиболее искусен в вычислениях. Её наличие было моментом, крайне важным для карьеры, в качестве кандидатов на престол обычно рассматривались те из сыновей Первого Инки, кто такую приставку имел. Юпанаки — хотя происходит от того же корня, но по сути означает должность заместителя кураки. В ряде случаев это слово в романе передаётся как "заместитель", "зам".

Чича — известный ещё с доколумбовых времён южноамериканский алкогольный напиток.

Пролог

Брат Андреас явился к настоятелю. Тот был уже очень стар и едва мог вставать с постели, и в другое время Андреас не стал бы его беспокоить, но перед дальним плаваньем в языческую страну такой визит сам настоятель счёл необходимым.

— Садись, сыне, — сказал старик, ответив на приветствие. — Я знаю, что дней моих осталось немного, так что даже если ты вернёшься из своей опасной миссии, то едва ли застанешь меня в живых, так что говорим мы с тобой в последний раз.

— Надеюсь, что это не так, отче, — ответил Андреас. — Господь милостив.

— Да, милостив, и потому скоро заберёт меня в Своё Царствие. И должен ещё тебя огорчить — брат Диего не сможет поехать с тобой.

— Но почему, отче? — неприятно удивился Андреас.

— Увы, он захворал. Даже если он оправится, то путешествия ему надолго противопоказаны. Не хмурься, сыне. Я знаю, сколь близкие отношения вас связывают с Диего. К сожалению, твой новый напарник таких отношений завязать с собой не позволит. Он истово блюдёт обет целомудрия, не понимая, что плоти иногда надо дать и уступку.

Андреас вздохнул:

— Значит, я всё-таки поеду туда не один. Кто же мой спутник и как его зовут?

— Зовут его брат Томас. Детство он провёл в Испании, юность в Новом Свете, он — приёмный сын священника. Он горит идеей нести Евангелие туда, куда оно ещё не дошло. Искренне верит во Христа и предан Церкви. Но есть у него и некоторые недостатки, о которых ты тоже должен знать. Во-первых, как я уже сказал, целомудрие. А, кроме того, он очень щепетилен в моральных вопросах. Даже не только в том, что касается плоти, а вообще... Я говорил с ним лично. Он, например, понимает, что ради торжества нашего дела порой нет иного выхода, чем убить, но всё-таки пролить кровь согласен только в исключительном случае, а сам готов до последнего убеждать грешника в необходимости раскаяться. Даже если этот грешник — один из тиранов, к которым вы собираетесь. Конечно, для христианина это похвально, но вот только если ты сочтёшь необходимым пролить там кровь — то делай это в тайне от брата Томаса.

— Я понял тебя, отче.

— Да и саму тайную миссии от него лучше скрывать как можно дольше. Вы едете туда проповедовать христианство — и точка. А про разборки между леонистами и асеристами ему знать ни к чему.

— Как всё-таки тиран мог захватить власть у законного наследника, а потом изгнать и убить его? — спросил Андреас.

— Мы с тобой вдвоём, так что я могу рассказать тебе правду, — ответил настоятель, — на самом деле ни Асеро, ни дон Леон не были настоящими наследниками. У тиранов есть забавный обычай — они наследников выбирают. После того как прошли выборы, на них победил Асеро, но Леон потом уверял, будто тот обманом подделал голоса. Так ли это? Не суть важно. Важно, что изгнанный из страны опальный принц был готов на всё, чтобы отомстить своему сопернику. Даже... на то, чтобы воспользоваться нашей помощью, а в обмен — дать нам окрестить свой народ. Именно поэтому он и принял крещение под именем Леон. А если бы он тогда законно победил, то так и остался бы язычником, так что он, по крайней мере, спас свою душу... Он мог бы и спасти души своих подданных, если бы не тот удар. Конечно, на всё воля Господня, и невинно убиенный раб божий Леон наверняка удостоен в Царствии Небесном мученического венца, но всё же сердце моё сокрушается от мысли, что если бы он был жив, этот оплот язычества уже был бы приведён ко Христу. Сыне, покарать убийц невинно замученного велит твой христианский долг!

— Но кто же эти убийцы?

— Непосредственный исполнитель нам в руки не попал, но ясно, что за этим стоит сам Тиран, и его ближайший подручный, кровавый Инти. Покарать убийц, пролить кровь тирана и палача — твой христианский долг, и я надеюсь, что ты не подведёшь меня, тем более что леонисты сами придут к тебе под видом паствы. Хотя, конечно, ты должен их проверять, всякое может быть....

— Разумеется, отче. Ведь Инти наверняка под видом овец господних подошлёт волков в овечьей шкуре.

— Конечно, это возможно, но тупые язычники едва ли смогут изобразить из себя истинных христиан. Нет, я скорее другого боюсь — что многие из леонистов, устав от жизни в бесконечном страхе, хотят уже просто убежать к нам вместо того, чтобы свергать Тирана. А Инти не бойся — он просто тупой язычник! Он даже заслать своих шпионов к тебе едва ли сообразит.

— Что можно ожидать от человека, погрязшего в разврате сильнее, чем папский двор! — воскликнул Андреас, — Надеюсь, что этого врага христианского мира вскорости сожрёт сифилис!

— Надеяться на это опрометчиво, — вздохнул настоятель, — была идея подослать к нему в качестве наложницы нашего агента, да вот только слухи о его разврате оказались сильно преувеличены. Он до крайности осторожен и спит только со своими жёнами, а непроверенную женщину к нему не подпихнёшь. Что же касается сифилиса, то говорят, что эти проклятые язычники умеют его лечить, да и вообще, они слишком много всего умеют... — настоятель помолчал и сказал с тревогой, — слушай меня, Андреас, я видел недавно сон, и мне кажется, что Само Провидение послало мне его. Мне снилось, что язычники покоряют Европу, что у них есть машины, способные парить в небесах подобно орлам и при этом нести на себе всадника, и другие машины, способные огнём выжигать всё, на что их направят. И что Европа сначала превратилась в кипящий и пылающий ад, где обезумевшие люди грабят и жгут церкви, убивают священников, глумятся над святыми мощами и иконами. Далее я видел во сне, будто души европейцев, за исключением немногих верных христиан, были захвачены демонами, и они стали ломать и жечь церкви, убивать служителей Божьих, топтать иконы и грабить церковное имущество. И всё потому, что язычники внушили им мысль, что если наглухо замуровать дорогу в Царствие Небесное, то наступит земной рай, где не будет нищих и голодных! Такую мысль мог внушить только Отец Лжи, ибо все знают, что бедность так же неизбежна в нашем грешном мире, как смерть! Да и даже если бы её можно было избежать, отказавшись от веры, разве стоят несколько десятков лет ничтожного земного счастья мучений в вечности? А потом всё стало будто бы тихо, но эта тишина была даже ужаснее горящего ада. Я увидел внешнюю чистоту и благополучие, мир, где нет голодных и нищих, но в то же время не слышно и служителей божьих. Наступило Царство Антихриста. Сыне, никогда я не видел ни наяву, ни во сне картины ужаснее. Представь, что перед тобой в ряд идут детишки, сытые, в чистеньких костюмчиках, и ни у кого на шее нет креста! И распевают гордые песни о том, что человеку подвластно всё. Нет ничего ужаснее, чем слышать подобное богохульство из детских уст... Сыне, много лучше видеть мёртвых детей! — настоятель перевёл дух и продолжил — К сожалению, сведения о летающих и сжигающих машинах действительно поступили несколькими днями позже. Языческие жрецы в запретных городах узнали от демонов, как именно создать подобное, и если язычники всерьёз воплотят этот в жизнь, то незавидна судьба Европы.

— Но неужели мы, христиане, можем оказаться слабее каких-то ничтожных жрецов!

— Беда в том, что их амаута — это даже не совсем жрецы... — грустно сказал настоятель, — Не зря их запретные города называют "университетами колдовства". Амаута — это скорее учёные мужи, язычники порой и наших учёных зовут "амаута". Да вот только их знания не иначе как дьявольский источник имеют. Откуда бы ещё им знать то, чего не знают добрые христиане? Значит, эти знания хранят некую опасность для души, раз Господь не попускал нам этого. Сын мой, обещай мне, что ты сделаешь всё, чтобы разрушить это языческое логово, чтобы наша Церковь стала воистину всемирной! Delenda est Carthago! Поклянись мне!

— Клянусь, отче! — сказал Андреас, встав на колени, — клянусь сделать всё, чтобы разрушить это языческое гнездо!

Настоятель жестом благословил его.

Глава первая. Трудный выбор.

Была уже где-то середина ночи, но Заря ещё не сомкнула глаз. Завтра в полдень нужно дать ответ, и этот ответ будет, наверное, самым важным ответом в её жизни. Ещё утром она не могла и представить, что сам Инти, всесильный хранитель покоя её страны, предложит ей служить у него, и вот теперь... Если она согласится, то судьба её родной страны окажется в том числе и в её руках, её ошибка может стоить потом множество жизней, может, хотя это всё-таки маловероятно, даже стоить её Родине будущего, и жизнь Зари всегда будет полна риска и необходимости делать тяжёлый выбор. Тот, кто хранит покой других, никогда не знает покоя сам. Конечно, можно и отказаться. И никаких кар, вопреки всевозможным сплетням, за это не последует. На такую службу идут строго добровольно, там не нужны колеблющиеся и нытики. Но отказаться — значит, признаться перед самой собой в собственной трусости. В детстве и юности она мечтала о героях и подвигах, а теперь, отказавшись, она навеки предаст эту мечту. Предаст и память о любимом, с которым ей уже никогда не встретиться, но который, она теперь это знала твёрдо, в своё время согласился ступить на этот опасный путь. К тому же, а вдруг, если она не согласится, кто-то другой совершит роковую ошибку, их страна погибнет, и тогда в том числе и она будет неискупимо виновата, да и вообще, как тогда она будет жить? Нет, даже не страх перед трудностями и возможными ошибками её останавливал. С самого детства Зарю, как и всех детей в Тавантисуйю, воспитывали прямой и честной девочкой, она просто не умела лгать. Мало того, она привычно испытывала ко лжи отвращение, но тут... тут придётся лгать врагам, чтобы погубить их, лгать своим собратьям только потому, что надо хранить тайну, лгать даже родным, потому что нельзя рассказывать им, какую жизнь ты ведёшь и чем занимаешься на самом деле... Впрочем, последнее не так уж страшно, близко с родными Заря не общалась, но всё же.... всё же лгать нехорошо. Да и на девизе её страны не зря написано "не лги!". Когда она спросила об этом Инти напрямую, тот хитро сощурился и сказал: "Не забывай, что мы на войне, а на войне военная хитрость допустима". Да, допустима. Если бы Манко Второй, тогда ещё не прозванный "Великим", не хитрил и не притворялся перед испанцами, то Тавантисуйю, может быть, уже бы не было на карте мира. Её бы разорвали на куски, а эти куски постигла бы участь всех остальных испанских колоний, где царит беспрерывный террор, а население обречено на голод и нищету...

С детства Заря любила слушать, а потом и читать предания о родной стране. В её жилах примерно поровну текло крови кечуа и аймара, и её дед со стороны матери, и её дед со стороны отца были инками, и ей с детства прививали интерес к истории родной страны, так как в Тавантисуйю считалось само собой разумеющимся, что невозможно любить родную страну, не зная о героических деяниях предков. Да и потом, когда она стала Девой Солнца, у неё, совсем как в детстве, порой кружилась голова от преданий, когда она вчитывалась в старинные, написанные ещё узелковым письмом книги, и пыталась представить себе предков, тех людей, руками которых делалась история.

Начало её Родины терялось за далью времён, начиная от тех времён, когда её далёкие предки начали строить первые храмы и возводить первые, ещё несовершенные системы орошения. Совсем дальние предки, охотники и рыбаки, не знали государства и не думали о завтрашнем дне, и стоило погоде проявить свой норов, как они начинали страдать и гибнуть от голода. Зато они жили, не зная над собой верховной власти и разделения имуществ, и были все как братья, равны между собой. Так они жили, пока не додумались, что можно не только охотиться и ловить рыбу, но и выращивать съедобные растения, которые можно потом запасти и не бояться голода. А потом, ещё через поколения, люди поняли, что для высоких урожаев надо как следует поливать поля, а для этого нужны оросительные системы. Однако чтобы возвести хоть самую примитивную плотину, уже нельзя было жить отдельными племенами как раньше, постройка требовала усилий множества работников, которых, в свою очередь, должен был в это время кто-то кормить, а для этого было нужно, чтобы знающий человек мог всё это правильно спроектировать, необходимо было, чтобы кто-то, кто обладает авторитетом, руководил все этим... Нужно было и защищаться от врагов, готовых пограбить мирных земледельцев.... Поэтому наступил период, когда стали появляться первые государства. Однако, появившись, они довольно быстро гибли. Как объясняли в школах во времена Зари, гибли из-за того, что не знали правильных законов, по которым надо жить, правители забывали о своём долге перед народом, знать не заботилась о его благополучии, в результате простые люди часто не видели мяса и жили впроголодь. Мало того, знать порой затевала войны с соседями, чтобы ограбить их и захватить рабов, и это разоряло государства. Но самым страшным всё-таки были лень и корыстолюбие, из-за которых чиновники всегда были рады увеличить подать, брали взятки, но закрывали глаза на то, что плотины ветшали. Так государства постепенно приходили в упадок, и люди не понимали причин этого, списывали всё на гнев богов, и тщетно пытались задобрить их человеческими жертвоприношениями. Но это не могло прекратить голод, вызванный небрежением и леностью правителей. В результате государства гибли или в огне народных восстаний, или падали под ударами более сильных соседей. Если государства гибли, то люди опять на некоторое время становились охотниками и рыбаками, но потом всё начиналось сначала. И этот бег по кругу продолжался тысячелетиями, пока к предкам нынешних кечуа не пришёл сын всемогущего бога Солнца Инти Манко Капак. Легенды говорят разное об этом событии: наиболее распространённая гласит, что он с братьями и сёстрами вышел прямо из скалы, другие — будто он родился из вод озера Титикака, однако именно от него пошла династия Инков, от него ведут начало справедливые законы, следуя которым, стало возможно построить такую страну как Союз Четырёх Областей (дословный перевод названия Тавантисуйю). Манко Капак объяснил людям, что главная причина, по которой власти прежде забывали о народе и развращались — торговля и обмен. Изначально люди без злого умысла обменивали ненужную вещь на более нужную, но при торговле неизбежно получается так, что одни богатеют, а другие нищают, трудно отличить честно нажитое от награбленного, и потому люди поддаются соблазну грабежа, и единственный способ избежать этого — запретить внутри государства всякую торговлю, а нажитое совместным трудом делить как в семье. Ведь не бывает же в семье так, чтобы отец отбирал пищу у голодных детей, или брат торговал с братом. (Потом, правда, с удивлением обнаружили, что у белых людей бывает и такое...) Подобным же образом было устроено государство Инков — всё выращенное крестьянами, а позже и созданное ремесленниками поступало на государственные склады, а потом распределялось между жителями. На случай неурожаев на складах всегда был запас на несколько лет, поэтому жители страны Инков никогда не страдали от голода.

Поначалу государство инков было маленьким, оно занимало всего одну горную долину, однако самим своим существованием представляло собой угрозу для правителей других государств. Если наступал неурожай, в соседних государствах ещё задолго до окончания запасов их скупали себе наиболее богатые, а потом разоряли долгами бедняков, обрекая их на долговое рабство, из которого те не успевали выбраться за благополучные годы, и потому жили в вечном страхе перед разорением, и потому сама мысль, что можно жить, будучи свободны от этих бед, пробуждала желание изменить порядки в своём отечестве. Поэтому начался период долгих войн, в результате которых инкская держава не только устояла, но и увеличилась многократно. Выстоять и победить удалось по нескольким причинам. Одна из них была бесстрашие командиров, которые всегда первыми шли в бой, потому что инка не имел права быть трусом. Если хоть кто-то из них проявлял трусость или небрежение, его лишали права называться инкой, и судили по всей строгости закона, а законы у инков были суровыми. Другой причиной, по которой народ соседних стран почти без сопротивления подчинялся им, было то, что инкские законы строжайше запрещали хоть малейший грабёж и насилие по отношению к мирному населению. Их же противники, уверенные, что во время войны позволено всё, разрешали своим войнам грабить и разорять все встреченные деревни. Неудивительно, что население в большинстве случаев предпочитало не противиться тем, под чьей властью им не грозило ни умереть от голода, ни остаться без крова, ни даже опасаться за честь своих сестёр, жён и дочерей. Кроме строгости законов, такому отношению к мирному населению способствовал и тот факт, что если у большинства противников инков войска были наёмные, содержать их было довольно затратно, и потому при столь скромном пайке грабёж был единственным средством замотивировать на войну, то у инков солдатами были простые крестьяне, лишь временно оторванные от своего обычного труда, да и воспитаны они были по принципу "Все люди — братья", и потому им было много легче удержаться от того, что потом стали называть военными преступлениями.

Однако череда беспрерывных войн не могла не сказаться на первоначальных законах инков. В древние времена, когда их государство умещалось в одной речной долине, народ мог непосредственно сообщать свою волю Первому Инке (хотя в русском, как и в большинстве европейских языков, "Сапа Инка" принято обычно переводить как "Великий Инка", здесь и далее принят более этимологически точный перевод "Первый Инка"), то теперь местные народные собрания могли решать непосредственно только свои местные дела, касательно же дел общегосударственных они могли только посылать кипу со своим мнением в столицу. Большой державе было бы невозможно существовать в своих границах, если бы не хорошо налаженная почта, по которой с мест могли поступать сигналы о проблемах в центр.

Другой проблемой было то, что на всём южноамериканском континенте не нашлось животного, годного под седло, пересечь просторы страны можно было только на своих двоих или в паланкине, и потому все законы были направлены на то, чтобы дела максимально решались на местном уровне, и только в особенно тяжёлых случаях появлялась необходимость обращаться в более высокую инстанцию. Однако инкам иногда всё же требовалось путешествовать, поэтому у них волей-неволей пришлось ввести право на паланкин, а отсюда неизбежно следовало неравенство.

Если Манко Капак говорил, что у каждого должна быть одна жена, то потом от этого принципа тоже волей-неволей пришлось отойти, слишком много юношей и молодых мужчин гибли в войнах, оставляя невест или молодых вдов часто с маленькими детьми. Но многожёнство неизбежно порождало необходимость тратить больше ресурсов на семью, и это в свою очередь увеличивало имущественное неравенство, которое уже начинало выходить за рамки необходимого.

Впрочем, среди простого народа это не вызывало такого уж сильного недовольства, так как в глазах простых жителей инки были особенными людьми, да и жизнь их меньше всего на свете напоминала "царскую" в привычном смысле этого слова. Если в Европе монархи и дворяне нередко прожигали время в безбашенных кутежах и кровавых авантюрах, и им и в голову не приходило, что за свои поступки надо перед кем-то отвечать (разве что перед богом, но тут вопрос решался пожертвованиями Церкви), то здесь детям инков с малых лет прививали представление об ответственности за свои поступки перед прошлым и будущим. Малейшая провинность могла стоить чести и жизни независимо ни от происхождения, ни от прошлых заслуг. Даже самого Первого Инку могли сместить и судить, если другие инки посчитали, что проводимая им политика угрожает безопасности государства.

Народы Тавантисуйю были равны в своих правах; хотя государственным языком был язык кечуа, но это было не связано с превосходством народа кечуа, а чисто с удобством, ведь кечуа был наиболее распространённым языком. Изначально казалось, что равенство народов и справедливые законы должны начисто исключать межнациональные противоречия, однако это оказалось не так. На присоединённых землях порой случалось, что даже поколения, выросшие при инках, устраивали восстания под знаменем того, что конкретно их область обделяют, и потому для лучшей жизни необходимо добиться отделения. Но самым тяжёлым случаем были периодические войны с народом каньяри, вожди которых именно справедливые законы инков считали принципиально неприемлемыми. Ведь с их точки зрения воин не был не воином, если не совершал набегов на соседей, а отдача части выращенного ими самими в общий котёл казалась чем-то унизительным. Время от времени их замиряли, они вроде бы соглашались покориться, но из-за глубоко укоренённого в сознании представления о собственном превосходстве над другим народами они всегда держали за спиной нож, который могли в любой удобный момент пустить в дело.

Однако инкская держава росла и крепла примерно до времён Уайна Капака, когда наступила эпоха, которую потом иные искренне называли "золотым веком". С одной стороны, это и впрямь был период относительного благополучия, труд стольких десятилетий не мог не дать своих плодов, к тому же золото, не являвшееся у инков эквивалентом денег, тогда изобильно использовалось как украшение. Оно было на крышах и стенах домов, им украшали себя мужчины и женщины, даже детские игрушки в те времена нередко делали из золота и серебра. Однако именно в те времена были посеяны семена будущих бедствий. Если до того тяга к роскоши встречалась изредка и тщательно скрывалась (ведь идеалы требовали, чтобы инка был прежде всего закалённым воином, способным, если надо, даже на сверхусилия, а это было никак не совместимо с изнеженностью), то теперь к роскоши стали относиться как к простительной человеческой слабости, и даже своего рода плате за сверхусилия предыдущих десятилетий, когда просто не было времени и возможностей для расслабления в роскоши. Теперь, в эпоху благополучия, стало казаться, что сверхусилия и не нужны. Потихоньку стали говорить, что и законодательство, предусматривавшее самые суровые наказания за хищения и халатность, стоило бы смягчить, так как даже самые достойные люди могут однажды оступиться. Впрочем, тогда это были только ещё разговоры...

Однако не надо думать, что во времена Уайна Капака жизнь была сплошной сладкой патокой. Если в центре страны благодаря отлаженной системе всё было относительно благополучно, то на окраинах временами возникали смуты. Был мятеж в Чиморе, который лишь чудом удалось подавить фактически бескровно, на южных границах из-за близости с арауканами (впрочем, тут роль границы выполняла пустыня) порой тоже было неспокойно, но самые большие проблемы были всё же на Севере с народом каньяри, отдельные племена которых то вроде выражали покорность, то вновь восставали. В Куско порой раздавались голоса, что раз не можем мы привести их к подчинению, то не лучше ли "оставить их в покое". Однако последнее тоже было невозможно, ибо народ, привыкший к набегам, в свою очередь соседей "в покое" бы не оставил, а обречь на набеги окрестности Кито тоже было неприемлемо, да военным было обидно пустить псу под хвост все прежние жертвы. Какой-либо компромиссный вариант тоже не просматривался, потому что не было никакой гарантии, что все каньяри будут соблюдать договорённости, ибо каждая община у них была независима от других, да и идея, что не поучаствовавший в набеге — не мужчина, была слишком прочно укоренена в их сознании.

В конце концов Уайна Капак был вынужден отправиться непосредственно к театру военных действий в надежде разобраться с проблемой на месте, но тут произошло то, чего не ожидал никто — сам правитель, его старший сын-преемник и многие их воины неожиданно погибли, причём даже не от руки врага, а от неведомой болезни (потом стало известно, что это оспа, завезённая испанцами). Так страна лишилась одновременно и правителя, и наследника, и борьба за престол послужила формальной причиной возникшей после междоусобицы.

Но хотя каньяри представляли собой серьёзную проблему, основные причины последовавшего затем кризиса были всё-таки внутренние. Можно сказать, что Тавантисуйю в некотором роде оказалась жертвой собственного успеха, ибо с одной стороны её быстрое расширение, оказавшееся возможным благодаря победам над соседними враждебными государствами, не могло не оцениваться как успех, но была у этого успеха и обратная сторона — большим государством становилось всё труднее управлять централизованно. Даже такой чётко отлаженный и свободный от коррупции государственный аппарат, как у инков, начинал пробуксовывать. Положение могло бы спасти кардинальное техническое улучшение средств хранения и обработки информации, на которых держался учёт и контроль, а также увеличение скорости передачи сообщений, однако никто не мог предложить кардинальных средств улучшения. Выхода было ровно два — или вместо одного центра планирования в Куско ввести хотя бы два, или частично заменить планирование рынком. Последнее, впрочем, у многих амаута вызывало ужас. В библиотеках Куско хранились предания о том, что во времена, предшествовавшие явлению на землю Первых Сынов Солнца, разумное государственное устройство пытались создать в государстве аймара, но просуществовав недолго, оно погибло. Почему? Предания говорили о заговоре, однако иные амаута по скудным сведениям, доставшимся от этой страны, говорили, что сам заговор был результатом "проклятья обмена", ибо там думали, что рынок не обязательно уничтожать, достаточно лишь его ограничить. Но, увы, даже полупридавленный рынок взращивал в людях пороки, которые привели это государство к гибели.

Впрочем, пока правил Уайна Капак, дело шло к реализации второго варианта — созданию второй столицы в Кито, хотя для того, чтобы окончательно сделать второй центр планирования там, нужно было прочно замирить каньяри.

На фоне всего этого первое известие о белых людях, пришедшее из-за границ страны за четыре года до смерти Уайна Капака, несмотря на пометку особой важности, прошло как-то незамеченным. К тому же оно было слишком невнятным, никто не знал, откуда появились люди в доспехах из серого металла, происхождение из-за океана только предполагалось. Некоторые амаута даже прямо указывали на невозможность этого, ведь ещё во времена Тупака Юпанки великий амаута Звёздный Путь убедительно доказал, что океан могут пересечь только представители разумно устроенного общества, а они-то уж точно не будут убивать и грабить. Логика его тогда казалась безупречной. На примере того, каких трудов и затрат стоила организация экспедиции на остров Рапа-Нуи (позднее названный христианами островом Пасхи), он показал, что неразумно устроенное общество на такое просто не способно, ибо не может собрать свои ресурсы вместе и направить их на один широкомасштабный проект, и по этой причине неразумно устроенное общество всегда будет менее развито, нежели государство инков. Да и путешествие на остров Рапа-Нуи несколько разочаровало тогда инков своими результатами. Да, они убедились, что в океане есть другие участки суши, пригодные для жизни и населённые людьми, но наладить с ними регулярное сообщение при помощи бальсовых плотов оказалось нереальным. Из всего этого Звёздный Путь сделал вывод, что из-за океана могут приплыть только представители разумно устроенного общества, а значит, они никак не могут быть разбойниками и грабителями. Некоторые предполагали, что неведомые разбойники явились с Севера. Но, как бы то ни было, Тавантисуйю достаточно могучая страна, чтобы отразить натиск каких-то разбойников. Таким простым это всё казалось тогда...

Однако в разумном государственном устройстве был один изъян, связанный с передачей власти. Точно неизвестно, планировал ли Манко Капак изначально стать основателем династии, однако даже если и не собирался, обстоятельства были таковы, что он не мог этого избежать, так как простой народ, обожествлявший своего правителя, был уверен, что наилучшим правителем вслед за ним может быть только один из его сыновей. Однако, понимая, что его потомки будут не обязательно таковы, как хотелось бы, он завещал, чтобы из его сыновей выбирали достойнейшего, а если достойного не окажется, то пусть выберут любого другого достойного человека.

Пока государство инков умещалось в одной горной долине, ещё можно было делать всеобщие выборы, но как только оно расширилось, выбирать уже могли только инки. Потом, когда страна стала ещё больше и уже далеко не все инки хорошо знали друг друга и потому не очень могли сказать, кого можно считать достойным, а кого — нет, сложилась такая практика, что Первый Инка старался сам оценить способности своих сыновей и сам предлагал наиболее способного, однако без утверждения инков власть преемника не считалась законной. В случае, если Первый Инка по каким-то причинам не доживал до того момента, когда мог порекомендовать одного из сыновей в качестве своего преемника, важной становилась его последняя воля, высказанная на смертном одре.

Такая система существовала до конца правления Уайна Капака и продолжалась бы дальше, если бы не эпидемия оспы, скосившая и Сапа Инку, и многих из его воинов, и наследника Нинана Куйочи.

Надо сказать, что присоединение Кито с окрестностями вызвало в старой столице своего рода отрицательный отбор среди управленцев. Самые энергичные, способные, готовые к трудам и неудобствам, ставящие дела выше личных интересов, переехали обустраивать новую область, а в столице остались самые ленивые и капризные в плане комфорта, мечтавшие, чтобы суровый надзор над всем государственным аппаратом был ослаблен, что было возможно только при условии введения элементов рынка в экономику. Естественно, эти люди хотели продвинуть на престол такого Сапа Инку, который бы выполнил эти их чаяния. Таким человеком они сочли наместника Куско Уаскара, человека весьма честолюбивого, однако большой любовью у своего отца не пользовавшегося, ведь даже наместником Куско тот согласился сделать его с большим скрипом. Не успело известие о смерти Нинана Куйочи официально подтвердиться, как Уаскар в наглую напялил на себя алое льяуту, объявив, что Сапа Инка теперь он. (На основании того, что он не стал даже дожидаться подтверждения факта смерти основного наследника и при этом уже знал, что от оспы изредка всё-таки выздоравливают, иные подозревали, что он, не надеясь на оспу, приказал отравить брата, но ни подтвердить, ни опровергнуть это впоследствии не удалось).

Как бы то ни было, наглость Уаскара не могла не вызвать ропота в Кито. Конечно, у того было формальное оправдание, что в тяжёлой ситуации Сапа Инкой можно было стать только с согласия части носящих льяуту, а эпидемия была действительно чем-то до сих пор неслыханным, однако после того как эпидемия кончилась, следовало избрать Сапа Инку по всем правилам. Однако для Уаскара не было секретом, что в Кито он не популярен, и что там хотели бы скорее видеть Сапа Инкой его брата Атауальпу, бывшего в тот момент наместником Кито. Говорили даже, что сам Уайна Капак был не прочь сделать Атауальпу наследником, если тот покажет хорошие административные способности в обустройстве Кито, и, хотя неожиданная смерть Уайна Капака не дала осуществиться многому из задуманного Атауальпой, можно было сказать, что волю отца он выполнил. К тому же очень многие инки, возмущённые наглостью Уаскара, были так резко настроены против него, что согласились бы почти на любую альтернативу. Вот почему Уаскар долго-долго колебался, прежде чем объявить о выборах Сапа Инки, но потом неожиданно согласился, сказав, что это дело они должны организовать вместе с Атауальпой. Ничего не подозревая, тот поехал в Куско, где был схвачен и брошен в тюрьму. Уаскар собирался публично обвинить его в покушении на свою персону и попытке захвата власти. Если бы удалось это доказать при помощи лжесвидетелей, то несчастного непременно ждала бы казнь, но Уаскар не рассчитал одного — в самом Куско хватало недовольных властью узурпатора, и эти недовольные были готовы на многое, тем более что в тюрьме, помимо Атауальпы, томились и многие другие противники Уаскара, которых тот считал слишком опасными своим влиянием. Сажая направо и налево по ложным обвинениям, Уаскар не понимал, что такое не может продлиться долго, его обвинениям уже просто перестают верить. Конечно, те, кто был заинтересован в том, чтобы Сапа Инкой был он, было всё равно, сколько преступлений он для этого натворил, но среди простых охранников, стороживших узников, нашлись те, кто поверили в их невиновность, и благодаря этому некоторым узникам, в том числе и Атауальпе, удалось сбежать. Однако что им оставалось делать после побега? Атауальпа, после того как его объявили государственным преступником, не мог вернуться как ни в чём не бывало в Кито. Ему оставалось или бежать за границу, смирившись с клеймом преступника, или поднять восстание. Он выбрал второе. Конечно, постфактум иные могли говорить, что он совершил ошибку, но он не знал и не мог знать, что в конце войны заявятся испанцы и отнимут у него и победу, и саму жизнь. Да и если бы престол достался Уаскару, едва ли он смог бы противостоять испанцам, скорее всего, Тавантисуйю оказалась бы покорена ещё быстрее. Но до прихода испанцев было ещё много времени. Изначально же дела складывались в пользу Атауальпы. У Уаскара было мало сторонников, к тому же на стороне Атауальпы были полководцы его отца, главными из которых были Кискис и Чемпульо, которых оскорбило и разозлило намерение Уаскара уничтожить все результаты все их побед над каньяри, купив мир ценой односторонних уступок. На стороне же Уаскара была значительная часть чиновников и те, кто стояли за хотя бы частичную легализацию частной торговли. А много ли может чиновник против профессионального военного? Однако у Уаскара был один козырь — каньяри. Он обещал, что если они его поддержат, то "могут взять себе столько независимости, сколько смогут заглотить", да к тому же те и без того были рады возможности делать набеги на окрестности Кито. Из-за этого войскам Атауальпы приходилось распыляться, и война затянулась на пару лет, однако всё-таки ему удалось взять в плен Уаскара, и заключить его в темницу.

Белые историки обычно не задумывались над вопросом: а почему Атауальпа сразу не убил Уаскара? Зачем ему было нужно брать его в плен? Но для инков тут всё было логично и очевидно. Поскольку Уаскар до того оклеветал Атауальпу, представив его тираном и узурпатором, тому был просто необходим суд над своим коварным братом с соблюдением всех формальностей. Не потому, что кто-то сомневался, каков будет его исход. Без этого Атауальпа не мог сделать легитимной свою власть в глазах большинства населения Тавантисуйю. Ведь большинство представляли собой не сторонники Атауальпы или Уаскара, а обыватели, не особенно стремившиеся вникнуть в суть конфликта, но при этом ругавшие обоих братьев. "Слыханное ли дело — довели до гражданской войны, брат пошёл на брата", "Инки, а друг с другом разобраться не можете, сначала разберитесь между собой, а потом нас призывайте, к чему вы там считаете нужным" — именно так реагировали многие обыватели на призывы той или другой стороны присоединиться к ним.

Всё-таки одну ошибку Атауальпа совершил. Точнее, это стало казаться ошибкой в свете дальнейших событий, а тогда это казалось вполне разумным решением. Атауальпа приказал арестовывать не только явных уаскаровцев, но и всех своих родичей по отцу, не выказавших ему верность. До окончания войны им предстояло посидеть под арестом, а потом те, кто оказался ни в чём не виновен, планировалось освободить. Однако уаскаровцы пустили слух, что страшный тиран планирует извести всех потомков Солнца, чтобы зачистить страну от конкурентов. Да и без этого многие ли захотели бы сидеть под арестом и ждать решения своей участи, при этом оставался риск, что в случае обострения ситуации от арестованного могут просто избавиться. Поэтому те, кто не понимал сути конфликта между Атауальпой и Уаскаром, бежали, переодевшись простолюдинами, а потом, когда полководцы Атауальпы после казни своего вождя пытались оказать сопротивление явившимся из-за моря завоевателям, далеко не все спешили к ним присоединиться.

Гражданская война уже подходила к концу, как вдруг из-за моря появились белые люди. Свалившись как снег на голову, они заявили, что они — посольство великой заморской державы, и Атауальпе ничего не оставалось делать, кроме как их принять. В принципе, исходя из тех сведений, которые у него были, Атауальпа действовала не так чтобы уж и вправду глупо. Заморское посольство нельзя не принять, но, разумеется, он надеялся скрыть от неведомых пришельцев все внутренние проблемы Тавантисуйю. В их глазах это должно было выглядеть так, что страна прочна и процветает, а Атауальпа — её законный владыка без каких бы то ни было оговорок. Тем более что к их следующему визиту это так и должно было стать. Однако, чтобы скрыть следы войны, пришельцев нельзя было пускать в Куско. Там, и не зная языка, вполне можно увидеть следы войны невооружённым глазом, да и желающие рассказать про всё это из сторонников Уаскара наверняка найдутся. Поэтому было решено их встретить в маленьком городке Кахамалке, но приём обставить как можно более пышно, чтобы те не подумали чего. К сожалению, было сложно обеспечить одновременно пышность и безопасность, но от посольства страны, с которой инки отнюдь не собирались воевать, было почти невероятно ожидать вероломного нападения.

Первый день переговоров тоже ничем не обещал беды. Правда, заморские послы изрядно огорошили инков своим заявлением, что весь мир создал их бог, а значит, те должны платить дань его представителю, то есть их владыке, но у инков хватило ума хоть и ответить твёрдо, но не доводить дело до скандала и пообещать подумать до завтра. Увы, ночью охрана Атауальпы была неожиданно перебита (как потом оказалось, воинов напоили вином, в которое была подмешана отрава), а сам он был взят в плен и закован в кандалы.

После этого между Атауальпой и главным из конкистадоров Франсиско Писарро состоялся следующий разговор. Видя, как испанцы с жадностью набросились и делят захваченную добычу, пленный правитель спросил:

— Я теперь вижу, что вы вовсе не посольство заморской державы. Кто вы такие и зачем пришли в мою страну?

— Мы пришли за золотом, а у тебя в стране много золота и серебра.

— Сколько золота вам нужно?

— Много.

— А если будет слишком много?

— Золота не бывает слишком много.

— А если вы получите много золота, то вам больше ничего не будет нужно, и вы тогда уйдёте из моей страны?

— Да.

— Хорошо же, если я дам вам столько золота и серебра, сколько вы захотите, то поклянитесь, что отпустите меня на свободу и покинете мою страну навсегда. Но если вы нарушите потом эту клятву — то горе вам!

Подумав, испанцы согласились, потребовав от пленённого владыки пообещать, что он наполнит темницу, где его содержат, золотом, а соседнюю комнату — серебром. Атауальпа совершил роковую ошибку, не зная, что пришельцы, какую бы торжественную клятву не давали, всё равно могут нарушить её с лёгкостью. Впрочем, кто знает, вполне возможно, что испанцы, забрав золото, смотались бы, оставив Тавантисуйю в покое, а в следующий раз уже точно не смогли бы использовать эффект неожиданности... Однако случилось иначе. На контакт с белыми пришельцами вышли сторонники Уаскара, которые и разболтали им всё о "незаконности" Атауальпы и только что прошедшей междоусобной войне. Узнав об этом, белые пришельцы задумались. Атауальпа вызывал у них тревогу. Склонные нарушать своё слово, они подозревали, что и он тоже, как только очутится на свободе, тут же попытается отомстить за нанесённое ему оскорбление. Тем более что его сторонники были не прочь попытаться его освободить, да вот только не светила им удача. Уаскар же, обязанный завоевателям жизнью и свободой, был бы идеальным марионеточным правителем, но для начала стоило установить контакт напрямую с Уаскаром. Точных деталей всей истории восстановить уже было невозможно, так как кипу, которым обменивались тогда в качестве посланий, были потеряны в ходе следующих войн, но Уаскар, к которому в тюрьму допускались визитёры, вроде бы согласился на условия испанцев, да вот только его послание было перехвачено сторонниками Атауальпы, и они решили, что лучше всего, не дожидаясь законного суда, покарать изменника втихую. Неизвестно, знал ли об этом Атауальпа изначально, или его об этом уведомили постфактум, однако испанцы, лишившись возможности использовать живого Уаскара, то решили на полную катушку использовать его смерть. Это был шикарный предлог не отпускать после сбора выкупа Атауальпу на свободу, а устроить над ним суд. Тем временем Атауальпа тоже сообразил, что даже несмотря на смерть Уаскара, на волю его не отпустят. Напрямую убедиться в этом ему помог один случай. Фелипильо, переводчик, прислуживавший испанцам, и явно настроенный проуаскаровки (ведь без его помощи сторонникам Уаскара было бы невозможно договориться с испанцами), был застукан за тем, что полез под юбку к одной из жён Атауальпы. По законам страны инков даже за попытку такого насилия полагалась смертная казнь, и Фелипильо, будучи уроженцем Тавантисуйю, не мог не знать об этом, значит... значит, он знал, что испанцы по сути уже подписали смертный приговор и Атауальпе, и всему инкскому государству. От такого по спине пленника не мог не пробегать холодок. Увы, заложник мало может повлиять на свою судьбу, попытка его освобождения провалилась на стадии подготовки, соучастники были схвачены и подвергнуты допросам под пыткой, которые услужливо переводил тот же Фелипильо.

Потом, даже не дождавшись сбора всего выкупа, испанцы устроили над Атауальпой суд, на котором обвинили его в захвате власти, братоубийстве и даже в воровстве (он-де утаил от них часть сокровищ). Но самым страшным, с их точки зрения, было обвинение в богохульстве. Когда в первый день переговоров испанцы сказали ему, что некогда бог сотворил этот мир, а потом послал к людям своего сына, то сделал своим преемником апостола Петра, а через него римских пап, и поэтому все народы земли должны креститься и платить дань Святому Престолу, а значит и он, Атауальпа, должен креститься сам и крестить свой народ, это вызвало немало гнева и возмущения, которое хоть и не прозвучало в официальном ответе, но всё-таки были услужливо переведены негодяем Фелипильо. (Впоследствии испанцы изобразили дело так, будто все эти гневные слова прозвучали в официальном ответе, а, кроме того, они присочинили, будто бы тот, небрежно полистав библию, бросил её на землю. Враньё очевидное, так как до того видевший книги только в виде кипу Атауальпа просто не мог догадаться, что библию надо листать). За богохульство Атауальпу хотели приговорить к сожжению заживо, но ему сказали, что приговор можно будет смягчить до повешения, если только Атауальпа раскается в этом грехе и согласится принять крещение. Что было делать несчастному? От мысли о сожжении заживо у него волосы вставали дыбом, а что такое крещение, он даже не понимал. Это много позже его согласие на публичное крещение стало трактоваться как трусливое отречение от своих богов и своего народа, да и то или в Европе, или теми, кто хорошо разобрался в том, что такое христианство, и что его принятие означает отказ от "язычества". Не стоит забывать, что для самих "язычников"-тавантисуйцев "язычества" как единого понятия, противостоящего христианству, вообще не существовало. Для них существовали обычаи и традиции своего народа, в том числе связанные и с богами, разные предания, в том числе и то, что Манко Капак с братьями и сёстрами является сынам бога солнца Инти, и что он дал начало науке о мудром государственном устройстве, и что это учение хранят и развивают амаута, но само оно, кроме своего происхождения, чисто рационально и никак не связано с мистикой. Однако всё это в глазах христианина было "язычеством", и крещёный индеец должен был от всего этого отречься. Ведь с точки зрения христианина считалось чем-то самим собой разумеющимся, что религия пронизывает всю жизнь простого обывателя, она сама по себе едва ли не в первую очередь является образом жизни, и потому любой другой образ жизни в глазах христиан был тоже религией. Много позже убеждённые противники христианства в Тавантисуйю тоже стали называть себя "язычниками" по контрасту с христианами, которых порой раздражало само по себе даже это слово, но это было уже после Великой Войны, а во времена Атауальпы вере белых людей как чему-то особенно важному ещё не придавали значения.

Судьбу же самого Атауальпы можно охарактеризовать тремя словами "ему не повезло". Если бы по стране не прокатилась эпидемия оспы, он наверняка так бы и остался наместником Кито и впрямь мог бы превратить Кито во "второй Куско", как от него хотел его отец. То, что он сумел, хоть и при помощи полководцев своего отца, одолеть Уаскара, говорит о том, он не был как-то безнадёжно туп, да и титул "Юпанки" (Вычислитель) даже принцу нужно было всё-таки заслужить. Если бы испанцы не явились, то его победе ничего бы грозило, и через некоторое время жизнь в стране вошла бы в нормальное русло, по крайней мере, на некоторое время. Но он попал в обстоятельства, из которых действительно не было хорошего выхода. Конечно, если бы он заранее знал, что "посольство" на самом деле является бандой разбойников, он бы, разумеется, не стал с ним встречаться, а отдал бы приказ всех уничтожить на узенькой горной дорожке. Но, увы — он не мог догадаться об этом до самого своего пленения, а потом он уже был заложником как испанцев, так и обстоятельств. Иные историки любили потом рассуждать постфактум, что было бы, если бы Атауальпа сразу догадался, что испанцы узнают про междоусобную войну с Уаскаром, и что приговорят его к смерти, несмотря на выкуп, то он бы принимал решительные попытки освободиться, приказал бы своим воинам устроить штурм, или что-нибудь в этом роде, однако те, кто склонен давать такие советы, не понимают всего трагизма положения заложника — любое его неосторожное движение способно привести его к гибели, а штурм для него обозначал гарантированную смерть. Повлекло бы это за собой и гибель испанцев? Кто знает. Впоследствии, когда уже Манко взял весь Куско и окружил ту часть города, в котором окопались испанцы с союзниками, и даже ему не удалось тогда одолеть вроде бы загнанного в ловушку зверя. Не факт, что более ранняя смерть Атауальпы, неизбежно взбодрившая бы сторонников Уаскара, дала бы новый ход гражданской войне, и неизвестно, чем бы всё это кончилось.

Но как бы то ни было случилось то, что случилось, и казнь Атауальпы оказалась ещё одной вехой, нарушившей доселе каким-то чудом державшийся хрупкий баланс сил. Стало ясно, что новой, ещё более кровавой войны не избежать. Одним из первых верных соратников Атауальпы, узнавших о его гибели, был Каменный Глаз, везший в этот момент свою долю выкупа из Кито. Нетрудно представить, каковы была его реакция на смерть своего единоутробного брата. Бросив ставшее теперь ненужной обузой золото в пропасть, он отправился обратно в Кито, собирать войска для отпора коварным захватчикам.

Каменный Глаз был опытным полководцем, но беда его была в том, что его опыт в войне против испанцев оказался во многом непригоден. Привыкший воевать с противником вооружённым боевыми топорами и луками, он не владел тактикой, пригодной против врага, вооружённого ружьём и мечом. Привыкший к пешей войне, Каменный Глаз не мог оценить возможностей конницы и потому был обречён на разгром. К тому же даже гениальнейший полководец был бы бессилен в ситуации, когда многие его верные и опытные воины при виде лошадей и при звуке выстрелов, напоминавших им гром, убегали в панике. Были среди воинов, правда, и те, кто сражался с мужеством отчаянья, и если бы их врагами были только испанцы, то их удалось бы одолеть, пусть и ценой многократных потерь, однако испанцам удалось найти общий язык с племенами каньяри, и потому на стороне Каменного Глаза не было сколько-нибудь большого численного перевеса.

Итак, на поле боя Каменный Глаз был разбит, и ему ничего не оставалось, кроме как запереться в остатками войска в Кито, который испанцы окружили блокадой. Ожидалось, что осада продлится, как минимум, несколько месяцев, а за это время из других частей страну могло прийти подкрепление, но внезапно Кито был взят и сожжён.

О том, как это произошло, ходили самые разнообразные слухи. Испанцы потом рассказывали, что якобы сам Каменный Глаз, поняв бесполезность сопротивления, приказал сжечь город и убить там всех Дев Солнца, чтобы испанцы их не осквернили. Эта история могла казаться правдоподобной европейцам, но не уцелевшим жителям Кито, которые помнили Каменного Глаза человеком, отнюдь не склонным к панике и самоубийственным действиям. Если бы он просидел в осаде несколько месяцев, то вполне был бы шанс, что инки за это время сумеют прийти на помощь, так что ситуация была отнюдь не безнадёжна, а сочти Каменный Глаз уже сразу после разгрома в открытом поле испанцев непобедимыми, он не стал бы отступать в Кито организовывать оборону, а сразу же покончил бы с собой.

Но точных событий никто не знал, почти все помнили только, что город загорелся, а улицы наводняли враги, грабя и круша всё на своём пути. Им пытались сопротивляться, но это уже сопротивление агонии, не способное предотвратить рокового конца. Что касается Дев Солнца, то они оказались все по факту мертвы, но их могли убить и испанцы, для которых жестокие расправы над жителями городов, взятых штурмом, были обычным делом.

Позднее инкские историки предполагали, что испанцы взяли город, воспользовавшись услугами предателей, а потом, чтобы скрыть этот неблаговидный факт и ещё больше опорочить инков, пустили слух о тупом и жестоком полководце, сжёгшем свой собственный город, только чтобы не отдавать его врагу, однако точных доказательств ни у кого не было. Никто не знал и дальнейшей судьбы Каменного Глаза — одни говорили, что он покончил с собой, другие — что убит испанцами, то ли в бою, то ли в плену, но в любом случае он надолго не пережил родной город, а на покойника можно было повесить любое преступление.

После того, как Кито был разграблен и сожжён, наступила ситуация взаимного бессилия, "пата", как сказали бы шахматисты. У испанцев, которых Каменный Глаз таки сумел неплохо потрепать, как бы те не преуменьшали значение этого, уже не было сил, чтобы контролировать всю страну, но и у инков тоже не было сил, чтобы вышвырнуть непрошеных гостей вон. Рассчитывать, что Куско будет обороняться, как Кито, не приходилось, ибо даже если в Кито нашлись предатели, то в Куско было полно недобитых сторонников Уаскара. Попытка собрать ещё одну армию для отпора провалилась — тут сыграла роль ещё и роковая природная случайность — как раз в этом районе взорвался вулкан, и это было сочтено многими как неблагоприятный знак. Говорили, что боги белых людей оказались сильнее богов Тавантисуйю, а это означало бесполезность дальнейшей борьбы.

Конечно, были и непримиримые, готовые сражаться до самой смерти малыми силами, но переломить ситуацию они не могли. Стало ясно, что необходим компромисс, который бы позволил взять передышку. Скрепя сердцем, инки пошли на него. Они ещё тогда не вполне понимали, что любую, даже самую торжественную клятву, данную "индейцам", испанцы могут с лёгкостью нарушить.

В общих чертах компромисс заключался в следующем. Инки признают, что отныне находятся в подчинении у испанской короны и платят ей дань. Размер дани нуждался в дальнейшем уточнении, так как испанцы измеряли всё в песо, для инков же не существовало единого обменного эквивалента, но, разумеется, в эту дань в обязательном порядке входило содержание незваных гостей в роскоши. За это завоеватели милостиво позволяли побеждённым сохранить своё государство и свой привычный образ жизни и не преследовать тех, кто до этого участвовал в сопротивлении завоевателям.

Однако чтобы этот самый компромисс мог быть оформлен по всем правилам, испанцы стали требовать от инков "законного монарха", которого при этом собирались держать фактически в роли заложника, так как если его подданные взбунтуются, испанцы оставляли за собой право казнить Сапа Инку. Таким образом, как метко выразился кто-то, номинальный правитель фактически становился "жертвенной ламой".

К тому же даже среди инков не было единства в вопросе, стоит ли идти на этот шаг, до того унизительным он был. Один из военачальников, Кискис, говорил: "Зачем нам связывать себя договором с испанцами? Дайте мне четыре сотни воинов, которые точно не побегут перед врагом — и я возьму логово конкистадоров!" "Иди, бери!" — ответил на это один из старейшин, и эти слова не могли не вызвать грустного смеха, ибо во всей Тавантисуйю едва ли нашлось бы и полсотни таких храбрецов, про которых можно было бы быть уверенными, что они не побегут от выстрелов и стали испанцев. Компромисс был горькой необходимостью.

В роли "жертвенной ламы" могли выступить только сыновья Уайна Капака. Первый из них вскоре после возложения на него царственного льяуту вскоре умер при неясных обстоятельствах (то ли был отравлен, то ли просто его здоровье не выдержало трапез с не заботившимся о чистоте испанцами), а вторым был Манко. До того это был ничем не примечательный юноша, который до начала междоусобия готовился к карьере амаута, а потом из-за смуты вынужденный скрываться по лесам. Когда на его голову водрузили царственное льяуту, никто, ни испанцы, ни тавантисуйцы, ни даже он сам не догадывался о том, сколь важную роль ему предстоит сыграть в дальнейшей судьбе Тавантисуйю.

Как вспоминал потом сам Манко, его жизнь среди испанцев была далеко не мёдом. Мысль, что в случае изменения обстановки тобой могут пожертвовать, делала даже пребывание в комфорте неуютным, да и многие из испанцев относились к нему скорее как к экзотической обезьянке, нежели как к человеку, обладающему достоинством.

Юный Манко не видел вблизи войны испанцев со своим народом, о разрушенном и сожжённом Кито знал только по слухам, и потому ненависть к врагам изначально была у него не очень велика и потому не мешала другим чувствам, главным из которых был интерес. Будучи знакомым с идеями Звёздного Пути, он понимал, что согласно всей их мудрости, накопленной за века, испанцев быть не может. И, тем не менее, игнорировать их существование было невозможно, надо было как-то объяснить себе саму возможность их существования. Уже юный Манко догадывался, что одной из причин поражения Каменного Глаза было то, что он слишком мало знал о враге. Поэтому Манко постарался как можно быстрее выучить язык врагов, чтобы обходиться без помощи переводчика. Довольно быстро он понял, что ружья и прочие диковинные изделия испанцев не заключают в себе ничего мистического, а представляют собой изделия умелых человеческих рук, и потому мастера его страны вполне могли бы научиться их изготавливать. Понял он так же, что, несмотря на самомнение, это грубые разбойники, главный из которых, Франсиско Писарро, даже не владеет грамотой!

Позднее, когда Тавантисуйю была освобождена от ига конкистадоров, о жизни Великого Манко было составлено несколько пьес, идущих друг за другом циклом. Именно по ним потом школьники учили историю, так как считалось, что хорошее художественное произведение отражает реальность, тем более что их автор много беседовал с Манко. Когда пьесы только вышли в свет, они наделали много шуму, особенно сильное возмущение в некоторых кругах вызвала пьеса "Позорный мир", где жизнь Манко в плену у испанцев была показана без прикрас. Многие сочли, что сцены, где Сапа Инку заставляют вставать на колени, пинают ногами и наносят ему пощёчины, не может не задевать честь правителя. На это сам Манко ответил так: "Правда не может быть оскорбительна. Пусть следующие поколения почувствуют всю ту горечь унижений, которую случилось испить нашему народу, чтобы они могли нас понять и не осуждать за тот позорный мир". (Текст пьесы в приложении).

Конечно, в реальной жизни события не могли быть точно такими же, как в пьесе, где волей-неволей пришлось опустить и даже исказить некоторые детали, но ненависть Франсиско Писарро к Манко драма передаёт, видимо, достаточно точно. Ненависть, за которой на самом деле читалась плохо скрываемая зависть. Это была зависть старого к молодому и красивому, незаконнорожденного к "потомку древних королей", грубого и невежественного солдафона к хорошо воспитанному и образованному, но на самой глубине за всем этим стояла ненависть прожжённого эгоиста к чистому сердцем и бескорыстному. Ведь больше всего эгоиста Писарро злило, что Манко искренне озабочен судьбой своего народа и стремится облегчить его участь, и на этом фоне тем явственней проступала душевная грязь завоевателя, разрушавшего то, что до этого создавалось поколениями таких же чистых и бескорыстных людей.

Однако в результате плена Манко случилось то, на что испанцы никак не рассчитывали. У компаньона Писарро, Альмагро, был сын Диего де Альмагро. Это был весьма благородный юноша, с которым Манко даже подружился и научился у него стрелять из аркебузы, езде верхом и фехтованию. Альмагро, обделённый добычей в "Перу", организовал военную экспедицию к арауканам в "Чили" и взял с собой Манко, где тот ознакомился с тактикой боя испанцев, а также убедился, что на самом деле даже без ружей их можно одолевать.

После того возвращения экспедиции Альмагро Франсиско Писарро решил, что Манко ему и вовсе не нужен, а тот, понявший, что дело принимает очень скверный оборот, сумел сбежать, воспользовавшись жадностью испанцев — наврал, что в горах где-то запрятана золотая статуя его отца, и предложил поискать. Никакой золотой статуи там, разумеется, не было, зато Манко, согласно его плану, отбили свои.

Народ в это время был уже доведён наглостью и издевательствами испанцев до крайности, а их ружья, шпаги и лошади уже не вызывали такого ужаса как в начале, так что Манко сумел поднять восстание, грозившее вымести захватчиков из страны. Тогда испанцы пошли на хитрость — Сапа Инкой объявили другого сына Уайна Капака, Паулью.

Как и Манко, Паулью был молод, обладал привлекательной внешностью, был блестяще образован, однако он не обладал чистым сердцем и потому такой ненависти у Писарро не вызывал. Как и они, он был корыстным авантюристом, и потому ему было очень легко найти с ними общий язык. Это был именно тот человек, который испанцам был нужен. Ловкий оратор, он умел говорить с народом и убеждать его в том, что восстание является гибельным безумием, а потому все подлинные патриоты должны сидеть по домам и не высовывать носа. Вот пример одной из его речей:

"Наша страна обескровлена войнами и раздорами, ей нужно время, чтобы залечить свои раны. Поднятая Манко смута грозит нам гибелью, ибо позволит испанцам растоптать остатки нашей государственности, а это — конец. Манко — ничтожный властолюбец, готовым ради власти растоптать будущее своей страны. Ему всё равно не победить, ибо силы нашей страны на борьбу исчерпаны!". Последняя фраза стала крылатой, и среди сторонников Манко нередко была объектом шуток, но очень многих людей речи Паулью сбили с толку, и это была одна из причин, по которой восстание потерпело поражение. Сам он потом хвастался, что положил страну к ногам врагов, и был за это щедро награждён, как деньгами, так и энкомьендой. Чтобы владеть ею, он принял христианство, бывшее, кстати, хорошим лекарством и от остатков совести, если они у него ещё были.

Другой причиной поражения восстания было то, что Испанская Корона не желала терять вновь приобретённые земли, и посылала конкистадорам обильное подкрепление морем, взять же Побережье у Манко не хватало сил. Незнакомый с греческой мифологией Манко не мог сравнить своих врагов с гидрой, однако он не мог не понимать, что пока на смену уничтоженным силам прибывают новые, шансов на победу у него нет.

В результате одного из поражений Манко едва второй раз чуть не захватили в плен, но испанцев опять подвела их жадность, так как ловле врага они предпочли делёжку золота. Манко не мог понимать, что ещё немного и его окружат, возьмут силой, а в плену его и его ближайших соратников ожидают только пытки и смерть. Единственным выходом было только уйти в горы, куда не привыкшие к высокогорному климату испанцы уйти за ним не могли, но со времён Пачакути там существовали города-крепости, в которых можно было бы укрыться в тяжёлой ситуации. Так появилась Вилькапампа, маленькое горное государство, ставшее последним оплотом государства инков. Испанцы думали о нём со страхом, тавантисуйцы — с надеждой.

В отличие от Атауальпы, Манко совсем не придавал значение всем внешним почестям, которые полагались Первому Инке. Когда во время одного из отступлений в спешке был потерян его паланкин, то он даже не стал озабочиваться приобретением нового, сказав, что ему неплохо и на лошади, это его предки не могли без этого обойтись, так как лошадей у них не было. И вообще его предок-тёзка жил много скромнее, чем это стало принято среди инков позже, но это нисколько не умоляет его величия.

В другое время Манко едва бы удалось пойти против накопившихся за века традиций, но сама суровость и скудость условий Вилькапампы волей-неволей диктовала необходимость возвращения к первобытной простоте. Скажем, крепости хоть и сохранились со времён Пачакути, но не могли вместить всех людей, пришедших с Манко, нужно было всё расширять и достраивать, так что все мужчины, даже сам Первый Инка, должны были таскать камни.

Но в одном вопросе Манко всё же перегнул палку. Намучившийся от постоянного наблюдения за годы, проведённые в неволе, Манко считал, что в Вилькапампе, среди своих, он может обходиться без охраны. Он был уверен, что здесь у него не может быть врагов. Увы, он ошибался, и эта ошибка едва не стоила ему жизни, но об этом речь впереди.

Испанцы поняли, что Манко уходит не навсегда. Те из них, кто, в отличие от Писарро, окончил хотя бы школу, помнили, что за восемь веков до этого точно также ушёл в горы испанский герой рыцарь Полайо, а потом с этой маленькой горной крепости началась реконкиста. Так может случиться и в "Перу", если Манко не обезвредить. Однако поначалу ход белым людям в Вилькапампу был заказан.

Сам Манко тоже понимал, что Вилькапампе, этому крошечному клочку земли, в одиночку не удержаться, и если просто сидеть сложа руки, то рано или поздно Вилькапампу одолеют. Выхода из создавшейся ситуации он видел два. Первый — если по всей бывшей Тавантисуйю сумеет разгореться народное восстание, настолько сильное, чтобы сбросить испанцев в море. Вариант самый желательный, но после поражения не выглядевший особенно реалистичным. Другим вариантом было подчинится Испанской Короне с условиями, что Тавантисуйю будет пользоваться широкой автономией и сохранит свою государственность. Был момент, когда этот вариант даже казался сравнительно реалистичным, ведь Испанская Корона была склонна рассматривать Манко как "законного монарха".

Был ещё один момент, связанный с тем, что среди конкистадоров не было единства. Главными организаторами похода на "Перу" были Франсиско Писарро и Диего де Альмагро. Изначально они были друзьями, но потом стали врагами, не поделив добычу. Писарро хотел всю "Тавантисуйю" захапать себе, а компаньона отправил завоёвывать земли арауканов, где тот потерпел неудачу (см. Пьесу "Позорный мир"). После этого прохладные отношения и вовсе проросли во взаимоистребительную войну. Когда Манко бежал и поднял восстание, власть была у Писаррро и его братьев, так что основной удар пришёлся на них, а вот со сторонниками Диего де Альмагро был некоторый шанс примириться. Особенно этот шанс стал казаться реальным после того, как Диего де Альмагро был казнён и его преемником стал его юный сын Диего Де Альмагро Младший, тот самый, с которым Манко некогда подружился. В благородстве и честности этого юноши Манко не сомневался, и думал с его помощью договориться с Короной, но вот только... Только сам Диего, увы, не имел реальной власти над своими сторонниками, да и дипломатия с Короной требовала очень большого времени. Увы, удача потом вновь улыбнулась братьям Писарро (хотя самый главный из них и был спроважен на тот свет), юный Диего был убит, а возможность компромисса отпала.

Однако судьба приготовила Манко другой подарок, который впоследствии едва не сыграл роль "дара Данайцев", но поначалу показавшийся Манко спасением. В отличие от многих своих простодушных соотечественников, видевших задачу исключительно в том, чтобы выгнать испанцев из страны, Манко понимал, что это только половина, а то и треть дела. Чтобы завоевать прочную независимость, нужно было каким-то образом сделать так, чтобы у тавантисуйцев были ружья и корабли, а с этим во время войны ему не удалось продвинуться ни на шаг. Вот время успехов порой получалось захватывать оружие противника, но... когда он пытался обучить владению им своих воинов, его ждала неудача. Он никак не мог добиться того, чтобы его ученики, делая выстрел, не зажмуривались при этом. Да и некогда было Манко выступать в роли учителя, даже в сравнительно мирное время у него хватало других забот.

Вот почему, когда в Вилькапампу заявилось семеро беглых сторонников юного Диего де Альмагро, Манко приказал принять их, поселить в своём доме, где его жёны должны были готовить им еду. Манко надеялся, что они обучает его воинов военному искусству белых людей. Появление испанцев в Вилькапампе понравилось отнюдь не всем тавантисуйцам. Военачальник Кискис произнёс на этот счёт фразу, впоследствии оказавшуюся пророческой: "Либо ты убьёшь их, либо они — тебя".

Изначально Манко и сам не очень доверял испанцам. Поселить их у себя в доме он решил не только потому, что хотел их посильнее привязать к себе (для тавантисуйцев было привычно, что тот, с кем делишь стол и кров, становится близким как брат), но и для того, чтобы было удобнее наблюдать за ними, ведь Манко за время плена прекрасно выучился говорить по-испански. Первое время семеро испанцев вели себя образцово. Они даже приучились мыться, да и вместо карт играли в спортивные игры. Когда-то Манко рассказывал Диего де Альмагро Младшему историю своей страны, особенно подчёркивая то, что мудрое государственное устройство распространялось на новые земли, и порой бывшие враги становились для инков вернейшими союзниками. Манко хотел, чтобы его друг принял учение о мудром государственном устройстве и бежал бы с ним, однако тот считал, что не может бросить и предать своего отца (см. Пьесу "Позорный мир"). Видно, впоследствии Диего что-то такое рассказывал другим испанцам, так как те семеро, которые прибыли в Вилькапампу, всячески хвалили мудрость инкских обычаев, и это растопило недоверие Манко. Он был уверен, что здесь, в Вилькапампе, ему нечего их опасаться, в случае же войны он мог легко прибегнуть к опыту предков, которые, когда набирали войска и командиров из новоприсоединённых земель и потому не могших быть до конца уверенной в их лояльности, приставляли к таким войскам специального инку, которые должен был следить за настроениями в войсках и выявлять измену. Он же должен был быть наставником и просветителем с тем, чтобы нетвёрдых и колеблющихся было как можно меньше. Именно так можно было сделать и в том случае, если командирами будут испанцы. Да и войны в ближайшем будущем не предвиделось — даже несмотря на перемену власти в "Перу", Манко продолжал вести бесплодные переговоры, уже не с целью добиться какого-либо результата, а всего лишь чтобы избежать прямой конфронтации, к которой Вилькапампа в одиночку была не готова.

Однако испанцы, лишь только обстановка в "Перу" опять изменилась и сторонникам Альмагро уже не грозила смерть, решили бежать из постывшей им Вилькапампы, попутно прикончив своего благодетеля, поскольку за смерть оного можно было надеяться получить награду.

Так благородная доверчивость едва не погубила Манко. Будучи человеком, привыкшим свято хранить своё слово, он верил уверениям и клятвам других людей, да к тому же для него было чем-то само собой разумеющимся, что те, кому он спас жизнь, с кем делил стол и кров, не могут поднять на него руку. Может быть, он ещё допустил бы, что среди них оказалось бы один-два предателя в случае войны, но чтобы все семеро разом оказались подлецами — этого было за гранью его понимания. Вот почему когда его даже предупредили о заговоре испанцев против него, он просто не поверил. А предупредившая его женщина по имени Банба не на шутку встревожилась. Немного понимавшая по-испански и ясно слышавшая, как испанцы обсуждают идею его убить, не могла найти себе покоя. Как спасти Манко, в упор не видящего опасности? По счастью, у неё хватило ума сообщить об этом ещё и полководцу Кискису, известному своим резким неприятием спасшихся в Тавантисуйю испанцев.

Тот не на шутку встревожился и задумался. Понятно, что испанцы не самоубийцы, а значит, собираются не просто убить Манко, что не так-то сложно, учитывая, что он их нисколько не опасается, но и выйти сухими из воды. А значит, они собираются убить его так, чтобы потом можно было легко сбежать, не особенно рискуя встретиться с жителями Вилькапампы. Как это было возможно сделать чисто технически? Кискис знал, что в своей неосторожности Манко доходил до того, что уходил с испанцами в лес, чтобы играть с ними в городки (точнее, игра заключалась в метании подковы в фигуры, сделанные из гвоздей и других мелких деталей). Знал, что там есть у них излюбленная полянка, где они любили забавляться игрой. А, кроме того, вокруг этой полянки достаточно густые кусты, чтобы спрятать воинов...

Вскоре Манко с испанцами пришёл на свою излюбленную полянку, и они стали играть. Манко, более ловкий по сравнению с испанцами, которым к тому же мешало всё время таскаемое с собой оружие и доспехи, постоянно выигрывал, что испанцев немало злило. Когда Манко метнул подкову в последний раз и, улыбнувшись, сказал: "Эту партию я выиграл", находившийся рядом испанец ухмыльнулся в хищном оскале и с издёвкой сказал: "Зато жизнь проиграл" и ударом в спину сбил Манко с ног. Тут к ним метнулся игравший неподалёку маленький сын Манко по имени Титу Куси. С криком: "Не смейте трогать моего отца!", он попытался встать между ним и его врагами. Испанцы загоготали, один из них метнул в мальчика копьё, оно задело мальчику ногу, но, тем не менее, он всё-таки убежал.

И тут внезапно засвистели стрелы, пронзившие негодяев всех до единого. Потом воины вышли из кустов. Кискис подошёл к раненому Манко. "Прости, что не выстрелили вовремя. Вы поначалу так мирно играли, что нам в какой-то момент и впрямь показалось, что они не думают тебя убивать, мы утратили бдительность и не сразу возвели луки". "Кискис, как вы здесь оказались?" "Помнишь, ты убеждал меня, что чтобы одолеть испанцев, надо научиться мысленно ставить себя на их место", — ответил Кискис, осматривая рану Манко. — "Я просто воспользовался этим советом. В отличие от тебя, я поверил, что они хотят тебя убить". "Но как так можно, мы вместе делили стол и кров..." "Ты же сам говорил, что мы для них всё равно не люди, а что-то вроде животных. Едят же они в случае нужды своих верных собак и коней". Манко ничего не ответил, горестно закрыв лицо руками. Как он вспоминал позже, боль от предательства испанцев была много сильнее, чем боль от нанесённой ему раны, которая была настолько лёгкой, что он чувствовал себя в силах дойти до дома сам, но Кискис настоял, чтобы его несли на носилках.

Оправляясь от раны, Манко, обсуждая произошедшее с Кискисом, в ответ на его слова, что "ни к чему больше связываться с испанцами", отвечал: "Древние мудрецы говорили, что ради своего народа можно заключить союз даже с демонами, только надо быть уверенным, что это ты сумеешь обвести их вокруг пальца, а не они тебя. Пойми, выгнать испанцев с нашей земли, даже если это удастся при моей жизни — только половина дела, притом меньшая половина. Чтобы добиться прочной независимости от белых людей, нужно, чтобы у нас было всё тоже, что и у них. Ружья и корабли, лошади и бумага. Необходимо заимствовать от них всё полезное, как наши предки заимствовали всё полезное у враждебных племён. Только так мы можем быть всегда уверены, что сумеем дать им отпор. Я совершил ошибку, решив, что отдельным испанцам можно доверять. Доверять я им больше не буду, но без использования белых учителей нам всё равно не обойтись. Как иначе нам проскакать галопом тот путь, который они прошли шагом? А именно это мы должны сделать".

Из своего "орлиного гнезда" Манко внимательно следил за обстановкой, которая складывалась в "вице-королевстве Перу". А там происходили очень интересные события. Между Испанской Короной и конкистадорами произошёл конфликт на почве того, кто должен грабить страну в первую очередь. Конкистадоры хотели более неприкрытого и наглого грабежа, Корона — более стабильного и долгосрочного, поэтому считала необходимым несколько ограничить произвол завоевателей в отношении покорённого народа, запретив, в том числе, и прямое рабовладение, поскольку подданные Короны должны были плодиться и размножаться, что для рабов невозможно. А конкистадоры, дай им волю, извели бы население так, как это случилось на островах Карибского бассейна. Манко оценил расклады. Как уже говорилось, прямая власть Короны была для его народа несколько меньшим злом, с Короной казалось возможным договориться до компромисса вроде того, на который инки пошли, когда его короновали, но, тем не менее, он не забывал свою мечту о полной независимости. А, кроме того, во главе пожелавших отделиться конкистадоров стоял один из злейших врагов Манко, Гонсало Писарро. Манко не мог забыть, как этот негодяй нагло отнял у него жену и что потом во время восстания несчастную ждала ужасная смерть — молодую женщину вывели в поле и расстреляли из луков. Помнил он и о том, как братья Писарро, наказывая его за первую, неудачную попытку бегства, посадили его и даже его маленького сына Титу Куси на цепь точно собак, а, проходя мимо, наносили Манко пощёчины и всячески издевались над ним.

Манко решил избрать такую тактику — против решивших отделиться конкистадоров поднять восстание, а с Испанской Короной, с одной стороны, до поры до времени не ссориться, а с другой — ничего конкретного ей не обещать, хотя и делать вид, что с Манко можно договориться. Таким образом, при нейтралитете Испанской Короны конкистадоры были лишены помощи из метрополии, а другой — против них было поголовно настроено почти всё местное население. Хотя формально Манко не ссорился с Короной, но в народе не без его ведома и помощи распространялась мысль, что "пока господа спорят о том, кому из них нас грабить, самое время их всех выгнать из страны поганой метлой". Так восстание, впоследствии названное Войной за Освобождение, довольно быстро одержало победу, а те конкистадоры и их прихлебатели, что не были убиты, сели на корабли и сбежали кто в Мексику, а кто в Испанию. Так в католическом христианском мире появилась первая волна эмигрантов из Тавантисуйю. Испанская Корона оказалась в довольно дурацком положении. Желая, чтобы мятежников потрепали повстанцы, она упустила момент, когда победа оказалась в руках у Манко. А потом уже некем и нечем было принудить Манко к покорности. Он отвоевал своё государство, теперь был независимым правителем, и весь христианский мир уже не мог с ним ничего поделать, так как желающих "наводить порядок" в Перу после того, как конкистадоры лишились всего "честно награбленного", тоже было как-то немного. В Мадриде могли только бессильно скрипеть зубами, но тот факт, что "кролик выскочил из пасти удава", не признать было невозможно.

Конечно, Тавантисуйю не могла восстановиться совсем в том виде, в каком она была до испанского завоевания. Опасность со стороны христиан постоянно приходилось иметь в виду. Однако на повседневном быте это не очень отразилось. Жители Тавантисуйю по прежнему одевались в свои традиционные одежды, мужчины — в рубахи-туники и штаны (теперь штаны были обязательны даже в тёплом климате, иначе не сядешь верхом на лошадь), женщины — в платья до середины икры, но если раньше обязательным дополнением к туалету были украшения, то теперь золотые украшения были редкостью, ибо всё золото и серебро уходило на внешнюю торговлю. Однако теперь среди молодёжи из верхних слоёв общества считалось крутым иметь в гардеробе испанское платье, и проще всего это было у тех, кто имел связи с внешней торговлей. Старики этого дела не одобряли. Помимо того, что это вызывало у них неприятные воспоминания, европейская одежда была для тавантисуйцев крайне непрактична: её было очень сложно содержать на привычном для тавантисуйцев уровне гигиены — пока отстираешь и отутюжишь все складки и кружавчики... (Для самих европейцев эта проблема не стояла — для них было привычно не мыться месяцами и разводить в пышных причёсках вшей и блох). Кроме того, женское европейское платье было неудобно и чисто практически — в нём нельзя было ни готовить, ни стирать, потому что корсет мешал своей хозяйке даже наклоняться. А надо сказать, что после Войны за Освобождение даже среди высших слоёв общества праздность не рассматривалась как простительный грех, а сурово осуждалась. Поколение, пережившее войну, на первое место ставило способность выживать в стеснённых условиях.

Кухня тавантисуйцев тоже изменилась мало. Хотя европейцы завезли коров и пшеницу, в широкое употребление они так и не вошли — пшенице крестьяне по-прежнему предпочитали кукурузу, а молоко взрослые тавантисуйцы, в отличие от белых людей, пить не могли — не хватало привычки поколений. Правда, коров всё-таки держали, чтобы было молоко для сирот или детей, матери которых не отличались молочностью.

Пшеницу не стали активно внедрять после того, как в одном районе один особенно ретивый начальник приказал крестьянам заменить все посевы кукурузы пшеницей и это вызвало очень сильное возмущение, которое в другом государстве неизбежно переросло бы в стрельбу, но в Тавантисуйю на жалобу крестьян своевременно отреагировали из центра, и ретивый начальник был снят. Кроме того, хотя пшеница и лучше по питательным качествам, урожайность кукурузы много выше, так что менять основной продукт питания не хотелось. Мелкие добавления в кухню, такие как петрушка или шпинат, проходили без проблем. К тому же, когда стали плавать на кораблях, обнаружилось, что в дальних экспедициях у матросов начинают кровоточить дёсны и выпадать зубы, но этого можно было избежать, если возить с собой ящички с зеленью и выдавать каждому ежедневно хотя бы по две травинки.

Остальная Европа до поры до времени лишь наблюдала за событиями, и что она могла при этом видеть? Итак, испанцы открыли и завоевали новую страну. Примечательно, но после Мексики это уже не столь ново. Покорённые жители этой страны через некоторое время восстали и сбросили иго завоевателей. Этот факт вызывал смешанные чувства — с одной стороны, поражение от язычников не мог не вызывать у христиан некоторой досады, с другой стороны... в Европе, переживавшей бури реформации, далеко не все сочувствовали католикам, да и даже среди католиков далеко не всем нравилось превосходство испанцев, не так уж плохо, что им дали по носу, пусть не зазнаются. Был и ещё один момент, для Тавантисуйю, пожалуй, самый важный. Торговля с заморскими колониями Испании для европейских купцов из других стран была запрещена и могла вестись только из-под полы, с независимым же государством можно было установить прямые торговые контакты. Во всяком случае, стоило бы попробовать. Так что как только весть об окончательном поражении в "Перу" распространилась по Европе, к Манко потянулись купеческие представители из других европейских стран. Их принимали с охотой, так как Манко понимал, что изгнать завоевателей лишь полдела, более-менее гарантировать свою страну от вторичного покорения можно, только если у его государства тоже будут ружья и корабли, лошади и механические часы, чернила и бумага, а также множество грамотных людей, способных овладеть европейскими знаниями, хотя, конечно, к европейцам относились настороженно, ибо наученный горьким опытом Манко не мог уже им доверять. Обстоятельства благоприятствовали Манко. Разобщённые религиозными войнами европейцы не могли выступить против Тавантисуйю единым фронтом, а клирики разных конфессий, занятые разборками друг с другом, ещё не поняли, какой серьёзный вызов для них заключён в самом существовании Тавантисуйю. Они только знали, что там живут язычники, что они по какой-то причине разрешают торговать только со своим государством, а не с частными лицами, но для европейцев это было даже по-своему удобно, так как можно было не опасаться подвоха. Внутренние порядки там, конечно, чудные, но чужеземным купцам причуды местного деспота (монарх-нехристианин в глазах европейца автоматически выглядел деспотом) были как-то безразличны. Лишь позднее один образованный английский купец обратил внимание на неожиданное сходство между Тавантисуйю и "Утопией" Томаса Мора. Государственная монополия на внешнюю торговлю, плановая организация хозяйства, отсутствие денег, нищенства и воровства. Да, кое в чём казнённый канцлер оказался удивительно прозорлив, хотя его книга вышла почти за два десятилетия до открытия этой страны.

В Тавантисуйю, тем временем, произошли некоторые важные изменения, извне белым людям казавшиеся незаметными. Манко много рассуждал о причинах гражданской войны, принёсшей его стране столько бедствий, и пришёл к выводу, что виною многих бед было то, что статус инки чаще всего передавалось по наследству, от отца к сыновьям, хотя те не обязательно были столь же достойны этого, как их предок, заслуживший звание инки потом и кровью. Вот почему столько инков оказалось на стороне мерзавца Уаскара, да и потом, во время восстания слишком многие инки предпочитали не бороться, а, подобно Паулью, смириться с властью испанцев и уверять простой народ, что борьба бесполезна.

Итак, отныне любой сын инки обязан был заслужить это звание, иначе он был так и обречён оставаться в самом низу карьерной лестницы, и никаких поблажек. Исключения Манко не стал делать даже для собственных сыновей. Когда один из советников обратил его внимание на то, что таким образом страна может остаться без наследников престола, Манко ответил, что у него нет оснований сомневаться в своих детях, а если такое и случится когда-нибудь, это будет значить, что род Потомков Солнца выродился, и ему нужна замена. Правда, у молодого Первого Инки неизбежно возникала проблема с наследниками "по умолчанию" но это было вполне решаемо.

В других обстоятельствах едва ли удалось бы провести подобную реформу, но наследственная аристократия была итак уже на 80% перебита, а те, кто во время Войны за Освобождение заслужил звание инки в бою, не видели ничего зазорного в том, что их сыновья будут должны тоже его заслужить.

Кроме того, параллельно была проведена ещё одна реформа, несколько смягчавшая горькую пилюлю. Раньше, когда письменность была только на шерстяных шнурках кипу, образование было обязательно только для детей инков. Конечно, это не значит, что для всех остальных оно было запрещено, как потом уверяли некоторые из конкистадоров. Нет, в принципе мог учиться любой желающий, тот, чьи родители пренебрегли этим в детстве, мог потом догнать во взрослом возрасте, но далеко не все горели желанием это сделать, а многие, освоив самое начало, потребное для статистики и учёта, бросали обучение (отсюда потом и пошло представление, что кипу могло использоваться только для статистики, а не было полноценным письмом). Причина была в том, что чтобы освоить узелковое письмо, требовались годы, ибо сложность кипу была примерно такой же, как у китайских иероглифов, и тратить на это юность имело смысл лишь для тех, кто потом собирался делать административную карьеру, но никак не для тех, кто потом собирался быть рыбаком или крестьянином. Этим вполне хватало статистического учёта для подсчёта сданной продукции и двух-трёх грамотных на село, чтобы в случае нужды можно было составить жалобу на старейшину в центр, после чего приезжал судья разбираться на месте. Новости и указы тоже зачитывались на слух гонцами перед специально собиравшимся для этого народом.

Таковы были прежние порядки, но появление бумаги и алфавитного письма дало возможность всё изменить. Теперь чтению и письму можно было обучиться меньше чем за год. Кроме того, чтобы освоить в кратчайшие сроки новые ремёсла, тоже нужна была грамотность, ведь пленного кузнеца-испанца не пошлёшь в каждый город, в большинстве случаев приходилось пользоваться письменными инструкциями. К тому же в памяти народа были ещё свежи те беды, которые случались из-за того, что гонец по тем или иным причинам мог исказить послание, к тому же единичного гонца могли перехватить, но в мире, где все грамотные, гонцов вполне можно заменить газетой, печатаемой не в одном экземпляре. Даже если в смутное время газеты опять бы стали приходить с трудом, уж само их содержание никто не мог изменить по своему усмотрению, и все речи и призывы могли дойти до народа в неизменном виде. Так что теперь все дети без исключения, как мальчики, так и девочки, должны были обучаться чтению, письму и счёту, а также истории и географии родной страны.

За те двадцать лет, что прошли со времени Войны за Освобождение, удалось сделать почти всё из намеченного Манко. В армии топоры сменились стальными клинками, луки — огнестрельными ружьями, а истории о том, как предки в панике убегали при виде лошадей, теперь вызывали лишь улыбку — верховой езде теперь был обучен каждый воин. Всё это вселяло уверенность, что теперь-то испанцы не смогут захватить их страну, ибо тавантисуйцы встретят их огнём и сталью.

А над Тавантисуйю потихоньку вновь сгущались тучи. В Испании так и не смогли примириться с потерей столь богатой колонии, да и сам прецедент победы язычников над христианами мог вызвать брожение и в остальных колониях. Однако Испания была страной частной инициативы, в ней было полным полно авантюристов, искавших лёгкую добычу, но желающих связываться с Тавантисуйю, ощетинившейся словно дикобраз, в ней долго не находилось.

И всё же такой человек нашёлся. Звали его Франсиско де Толедо. Это был человек совсем иного склада, нежели Писарро. Его не интересовала лёгкая добыча, на первом месте для него были вопросы веры. Он знал твёрдо — языческая зараза должна быть искоренена, чего бы это ни стоило. Причину прошлых неудач де Толедо видел как раз в том, что тогда недостаточно плотно занимались искоренением язычества. Священник удовлетворялся тем, что формально крестил вверенных ему прихожан, видел их всех перед собой по воскресеньям, ну а на то, что его паства по-прежнему ходила к уакам, смотрел сквозь пальцы. Нет, так не годится. Языческую заразу нужно выжигать калёным железом, после покорения Тавантисуйю сама память о том, что было до испанцев должна быть изничтожена. Все образованные люди должны быть истреблены, все книги сожжены на кострах, театры, песни и танцы запрещены, и даже сам язык кечуа, после того как местное население в достаточной мере освоит испанский, должен быть запрещен и со временем забыт. О прошлом все должны будут помнить только одно: раньше этой страной правили кровавые и жестокие тираны-язычники, имевшие привычку совершать человеческие жертвоприношения, а также казнить всех по-любому поводу и без повода. Христиане же в этой истории должны были выглядеть освободителями, посланными исстрадавшемуся народу самим Богом.

В своих мечтах, которые де Толедо даже и не скрывал, он рисовал яркую картину того, как Манко и его соратники будут казнены на главной площади в Куско, и как это будет символически обозначать конец инкского государства, но одно дело — мечтать, а другое дело — добиться этого на практике. Де Толедо не был праздным мечтателем и понимал, что вторичное покорение Тавантисуйю потребует очень больших усилий, это будет возможно, только если Испанская Корона направит все свои силы и средства на это мероприятие, а Ватикан открыто объявит это крестовым походом, но для этого в свою очередь нужно убедить их в осуществимости своих замыслов. Де Толедо принялся за дело с энергией, которой хватило бы на десятерых, и предложил Ватикану и Короне следующий план: недопустимо, чтобы купцы-христиане торговали со страной, где нет официальной христианской миссии. Либо её правитель согласится на её открытие и официальное миссионерство среди своих подданных, либо ему, как злостному язычнику, будет объявлена война. В тот момент Святой Престол ещё не оправился от ударов, нанесённых по нему реформацией, но де Толедо сказал, что саму войну объявлять не обязательно, можно ограничиться торговой блокадой, объявив анафему всем тем, кто будет торговать с язычниками вопреки запрету. Если же Манко согласится на миссию, то через неё можно будет взять страну изнутри. Наверняка среди высокопоставленных особ найдутся такие, которые по тем или иным причинам недовольны Манко, считают себя несправедливо обиженными или сами в глубине души метят на престол. Можно будет попробовать разжечь смуту вроде той, которая предшествовала вторжению испанцев или просто попробовать в результате дворцовых интриг убрать Манко по-тихому (европейцы того времени, обманутые собственной пропагандой, были вполне уверены, что власть в Тавантисуйю передаётся чисто по праву сильного, безо всякого закона). Вообще знание внутренних раскладов Тавантисуйю могло открыть самые неожиданные возможности.

Когда ультиматум насчёт миссии пришёл к Манко, это привело его в лёгкое недоумение. Он не понимал, какое место в жизни белых людей занимает религия. Конкистадоры, в плену которых он провёл юность, хотя и поминали всуе бога и черта, не были религиозны в том смысле, в каком религиозны люди, сверяющие свою жизнь с писанием. Даже поверхностному наблюдателю было очевидно, что в основе их действий лежит не вера, а вполне земные мотивы, которые лишь иногда пытались прикрыть религиозными соображениями, не особенно-то искусно. Ну а купцы, с которыми он имел дело потом, специально предпочитали плавать на кораблях такого водоизмещения, чтобы не брать с собой священника. Конечно, в плену Манко случалось слушать и христианские проповеди, но он их откровенно не понимал. Для него с детства было само собой разумеющимся, что у каждого народа есть свои боги (они же были часто и предками), которым он оказывает почтение. Конечно, при случае нет ничего плохого в том, чтобы почтить чужих богов, в том числе и с целью оказать почтение их народу, а когда инки присоединяли к себе другие народы, они не лишали их своих культов, если только те не были связаны с человеческими жертвоприношениями. Но Манко искренне не понимал, почему христианского бога может оскорбить непоклонение со стороны жителей Тавантисуйю, и тем более их поклонение другим богам. Но, так или иначе, он рассудил, что открытие миссии будет меньшим злом, чем широкомасштабная война, и дал своё согласие. Постфактум можно сказать, что он совершил ошибку, но в тот момент он не мог этого понимать. К тому же открытие христианской миссии всё-таки задержало войну на несколько месяцев, за время которых во многом удалось шире развернуть собственное оружейное производство, и если бы выгадать удалось не месяцы, а хотя бы пару лет, то Великая Война не была бы столь кровопролитна. Но, увы, Манко не мог предвидеть будущего.

Христианская миссия не достигла в Тавантисуйю сколько-нибудь значительных успехов. Поначалу некоторые проявляли к христианству интерес, и даже крестились, но потом многие отошли, кто тихо, а кто даже с некоторым скандалом, но ни один из этих случаев не был вызван давлением со стороны властей. Причина была в другом — образ жизни тавантисуйцев был совершенно не рассчитан на церковь, и принявший христианство в силу этого оказывался в довольно сложном положении. Например, как ему было быть с тем, что каждый здоровый юноша должен был пройти армию и там приносить присягу по языческому обряду, кухня тавантисуйцев была совершенно не рассчитана на посты и т. д. У многих тавантисуйцев недоумение вызывало также безбрачие монахов. Идея, что брачная жизнь заключает в себе нечто грязное, какую-то вину, была чужда язычникам, незнакомым с понятием первородного греха. Наоборот, с их точки зрения любой нормальный мужчина (женщина — уж как жизнь сложится) должен был позаботиться о том, чтобы оставить потомство. Итак, при добровольном распространении христианство в Тавантисуйю было обречено оставаться религией незначительного меньшинства, но миссионеров такое положение дел устроить не могло.

Также надо подробнее рассказать о самих миссионерах. Сначала миссия состояла только из одного человека, монаха Маркоса. Это был прямолинейный фанатик, готовый без разбора накидываться на всё языческое, не особенно-то заботясь о том, как его филиппики выглядели в глазах обличаемых им окружающих. Точнее, их гнев и возмущение казались ему наилучшим доказательством собственной правоты. В глубине души он, видимо, мечтал стать христианским мучеником, убитым за веру, и ради этого один раз устроил весьма рискованный демарш — сжёг со своими немногочисленными сторонниками одну из уак, обставив это как самое настоящее аутодафе и читая при этом "Te Deum". Этот провокационный поступок, естественно, вызвал возмущение, многие требовали казни негодяя, однако его спас сын Манко, Титу Куси Юпанки. Отличавшийся здравым умом и незаурядными дипломатическими способностями, он сумел убедить даже самых яростных сторонников высшей меры, что это неизбежно приведёт к войне, в результате которой будут осквернены сотни уак, а те, кто требует казни монаха, сами могут попасть на костёр. В результате монаха только выпороли.

О самом Титу Куси надо сказать несколько слов отдельно. Самый талантливый и самый любимый из сыновей Манко (впрочем, у инков обычно самый талантливый сын и был самым любимым), он не без основания рассматривался многими, в том числе и отцом, как будущий Первый Инка. Конечно, было несколько против традиций, чтобы наследником становился не тот, кто имеет опыт управления какой-либо областью или крупным городом, а человек, отвечающий за дипломатию и внешнюю торговлю, однако было ясно, что после прихода испанцев обстановка изменилась, и само существование Тавантисуйю зависит в первую очередь от внешней политики, так как:

— Только через внешнюю торговлю можно было добыть новые технологии.

— С помощью дипломатических мер было необходимо не допустить, чтобы христианские страны объединились против языческой страны в единый фронт. Тут необходимо было тонко играть на противоречиях между ними, а для этого, в свою очередь, необходимо было быть в курсе всех европейских дел.

Только успешное решение этих двух задач могло обеспечить для Тавантисуйю мир, и их пытались решить, но обстоятельства, в конечном счёте, оказались сильнее.

Итак, Титу Куси Юпанки должен был стать преемником Манко, и именно по этой причине вызывал интерес у христианских монахов. План их был таков — обратить принца в христианскую веру с тем, чтобы он потом насильно крестил свой народ. Титу Куси первое время с охотой слушал христианские проповеди, так как присланный на помощь брату Маркосу брат Ортис был, в отличие от коллеги, человек образованный, и к тому же не ограничивался проповедями, а рассказывал немало интересного о жизни в христианских странах. Титу Куси слушал монаха с интересом. Поскольку он старался быть с монахами как можно более дипломатичным, в какой-то момент Ортис решил, что наследник престола находится полностью под его влиянием, и потому был неприятно удивлён, обнаружив, что это не так, ибо проявлявший интерес к христианской вере Туту Куси не думал отказываться от участия в языческих обрядах, да и обращать свою страну в христианство не собирался. Тогда миссионеры решили его убрать, дав ему яду под видом лекарства. Заговор, однако, вскрылся, и убийцы были казнены, но это уже не могло воскресить несчастного Титу Куси.

Смерть любимейшего сына Первого Инки не могла не поставить ситуацию на грань войны, но, как ни велико было горе Манко, он понимал, что война принесёт во много раз больше бед, и всё-таки попытался решить проблему дипломатическим путём, говоря, что казнь убийц ни в коем случае не означает враждебности к христианству как таковому и что войны он ни в коем случае не желает. Он был даже готов согласиться на присыл ещё одной миссии, но белые люди поступили хитрее. С одной стороны, от лица Испанской Короны пришло прочувствованное письмо, в котором изъявлялось соболезнование горю несчастного отца, потерявшего своего сына, с другой — при помощи Церкви нагнеталась истерия, готовившая общественное мнение к очередному крестовому походу против язычников, поднявших руку на Служителей Божьих. Однако об этой истерии в Тавантисуйю не знали, вот почему нападение на корабли, охранявшие побережье, было воспринято как неожиданность, и не все даже догадались, что это начало большой войны.

Именно так, без объявления войны и предъявления каких-либо претензий к Тавантисуйю, началась Великая Война. Поначалу испанцам сопутствовала удача. После непродолжительной осады главный порт страны Тумбес был взят штурмом (говорили, что тут не обошлось без измены), и далее враги шли по стране подобно лавине, сметая всё на своём пути. Они дошли до Кито, окружили Северную Столицу кольцом осады, однако не смогли ни взять город штурмом, ни принудить мучимых голодом и жаждой жителей к сдаче. Те слишком хорошо помнили, каково было под испанцами в прошлый раз, и по сравнению с этим даже смерть от голода и жажды в осаждённом городе казалась не такой уж страшной участью. Тем более что де Толедо, объявленный вице-королём покорённых территорий, установил на них жуткие порядки. Всё население там обязательно должно было быть крещено и воцерковлено, что позволяло установить за всеми жителями полный контроль при помощи регулярной исповеди. Тот, кто от неё уклонялся, немедленно попадал под подозрение.

Де Толедо запретил и велел сжечь все до единой книги, напечатанные в Тавантисуйю, а также велел убивать всех инков вместе с семьями, объявив их потомками взбунтовавшихся против Бога ангелов, семя которых, в Старом Свете уничтоженное потопом, должно быть уничтожено очистительным огнём инквизиции и в Новом. Также должны были быть сожжены все "языческие жрецы", то есть амаута, запрещены все языческие обряды, театр, песни и танцы. Де Толедо дошёл даже до того, что запретил матерям носить маленьких детей в подвязке за спиной, сочтя это, видимо, или слишком национальным обычаем, или решив показать, что ничего полезного индейцы до завоевателей создать не могли, и потому всё, что у них было отличного от европейцев, должно быть предано забвению, ведь вице-король хотел даже местные языки запретить.

Но завоеватели не рассчитали одного. Манко тоже учёл опыт прежних войн, и тоже сделал из него немало важных выводов. Прежде не все хотели бороться, потому что не понимали, что под испанцами жить невозможно. Значит, надо донести это до всех и каждого. Пропаганда во время Великой Войны была на высоте, тем более что грамотные крестьяне теперь могли не ждать публичных зачитываний информации гонцами, а передавали друг другу газеты, в которых рассказывалось как об ужасах, чинимых врагом, так и о подвигах, совершённых воинами инков. Последнее предотвращало панику и уныние. Войска испанцев, дошедшие почти до Куско, были отброшены назад, и постепенно вся страна была очищена от врага. Да и полководческий талант Манко испанцы слишком рано сбросили со счетов.

Да, победа была достигнута, но какой ценой — страна опять лежала в руинах, население её было ополовинено. Правда, плановая экономика позволяла сравнительно быстро восстановить хозяйство, но не менее тяжёлыми были политические последствия. То, что большинство инков погибло в боях, означало тяжёлый урон, который, однако, теперь уже не так было трудно восполнить. Уже можно было набрать новых кадров из ставшими грамотными крестьян. Хуже оказалось другое: война очень сильно подкосила здоровье Манко, и встал вопрос о преемнике, однако война же выкосила почти всех его сыновей. Те, чтобы доказать, что они достойны своего отца, должны были идти в бой впереди всех, увлекая в атаку других, и гибли нередко одними из первых. Впрочем, и плен для любого инки означал смерть. Хотя когда в плен из-за предательства попался Тупак Амару, среди испанцев были те, кто уверял, что проливать королевскую кровь ни к чему и что сын монарха может быть ценным заложником, да и вообще лучше уговорить его сначала хотя бы креститься, нежели казнить, обрекая на адские муки, но де Толедо был непреклонен — казнить потомка Солнца, чтобы другим неповадно было. При этом обставив это как можно более торжественно-издевательским для инков образом. По форме казнь представляла собой издевательскую пародию на коронацию. Надо сказать, что юноша повёл в плену себя очень достойно, креститься отказался наотрез, а перед казнью оттолкнул палача, и прямо с эшафота обратился к народу с призывом продолжать борьбу, таким образом сорвав планы де Толедо. Казнь Тупака Амару не запугала народ, а, наоборот, подхлестнула партизанскую борьбу.

Но как бы то ни было, оставшемуся почти без сыновей Манко нужно было выбирать наследника. Правда, у него некоторых из его погибших сыновей остались внуки, плюс у него всё-таки был едва заставший войну краешком юности сын по имени Горный Поток, но было неясно, насколько он пригоден к престолу. Кроме того, он в детстве перенёс одну из завезённых из Европы болезней, от которой дети обычно умирали, а немногие выжившие нередко становились бесплодными. Последнее, конечно, не мешало исполнению государственных обязанностей, но впоследствии могло породить тяжёлый кризис, так что некоторые советовали Манко выбрать себе преемника из внуков, при том, что те ещё слишком малы. В конце концов Манко решил всё-таки в качестве наследника выбрать Горного Потока, с тем чтобы если он и впрямь окажется бесплодным, то никто ему не помешает выбрать наследника среди племянников.

Хотя Великая Война уничтожила большую часть аристократии и путь наверх не был закрыт для людей из простого народа, но всё-таки деление на аристократию и народ упорно воспроизводилось. Любой тавантисуец был должен закончить школу-четырёхлетку, после которой, если он хорошо сдавал экзамены, можно продолжить образование. Взяток и липовых отметок в Тавантисуйю не было в принципе, но... гораздо сильнее был стереотип, что сын должен наследовать профессию отца, поэтому рыбаки и крестьяне не особенно стремились к тому, чтобы их дети становились большими начальниками, а для детей инков, наоборот, было позором хорошо экзамены не сдать, потому что в противном случае в жизни не оставалось никаких перспектив — жить с клеймом неудачника очень сложно, и единственный выход для таких был — уехать на малозаселённую окраину страны, где о своём происхождении можно было не распространяться.

Однако низкая вертикальная мобильность почти никем, кроме самых дальновидных инков, не воспринималась как проблема. В Тавантисуйю сама возможность подняться из низов наверх отнюдь не всеми рассматривалась как удача. Дело в том, что хотя высший чиновник или военачальник имел ряд привилегий, мог жить двухэтажном дворце и есть мясо ламы не только по праздникам, он в случае нарушения законов или просто серьёзной ошибки мог поплатиться жизнью, и уж во всяком случае, мог быть лишён своего поста с позором, а это было даже пострашнее смерти. Ведь опозоренный был обречён на всю оставшуюся жизнь стать слугой. Само по себе быть слугой не входило в реестр наказаний, но законы Тавантисуйю были таковы, что каждый человек обязан был работать, а поскольку бывший чиновник не владел навыками земледелия или ремесла, то ему только слугой быть и оставалось.

Под слугами в Тавантисуйю понималась не только и не столько домашняя прислуга, слугами называли всех тех, кто выполнял те или иные работы, которые в других обществах выполнялись неквалифицированными наёмными работниками. В государстве инков, разумеется, частного найма не существовало, как не было и парий, лишённых всего, и потому вынужденных идти в подёнщики. Слуг по работам распределяло государство, следя впрочем, за тем, чтобы объём работ был работникам по силам, слабосильных не ставили ворочать камни.

Сам по себе труд в Тавантисуйю был одновременно и правом, и обязанностью. (С точки зрения европейца, право и обязанность кажутся чем-то противоположным, второе воспринимается в лучшем случае как плата за первое, но для тавантисуйцев это были скорее две стороны одной медали). В стране не было и не могло быть нищих и бродяг. Каждый человек был с рождения прикреплён к своему айлью, из которого он не мог уйти в никуда. Разумеется, это не значит, что жители были прикованы к своим айлью как крепостные и не могли покинуть его ни при каких обстоятельствах, как это рисовали в своих воспоминаниях некоторые конкистадоры. Во-первых, все здоровые юноши должны отслужить пять лет в армии, а во-вторых, Тавантисуйю не было застывшим и закостеневшим обществом, там строились новые города и заселялись полупустынные окраины, а значит, нужны были люди, чтобы их заселять. Если человек по каким-то причинам не мог ужиться в своём айлью, он мог решиться на переселение, естественно, уведомив местные власти о своём намерении. Война также изрядно перемешала население, так что после двух войн с европейцами родственники нередко оказывались в разных частях страны, и нередко, найдя потом друг друга, желали воссоединиться, и это тоже была вполне себе причина для переезда.

Ещё до прихода белых завоевателей ремесло в городах, не ведавших денег и рынка, было организовано по типу производственных мануфактур, продукты которых потом распределялись среди населения. Разумеется, и при Манко эта ситуация сохранилась, с той лишь разницей, что теперь у государства возросла потребность в оружии, и не в примитивном, а в ружьях и шпагах, старых городов не хватало, и для оружейных заводов нужны были новые. Такие города-заводы были запретны для тех, кто в них не жил, и покинуть такой город было несколько сложнее, чем обычный, ведь там не только делали старое оружие, но и разрабатывали новое. Для инков уже не было секретом, что оружие европейцев довольно быстро совершенствуется, а значит, надо и самим его совершенствовать, чтобы не отстать. И усилия мастеров не пропадали втуне — даже европейцы со скрипом и сквозь зубы признавали: "У язычников теперь ружья получше наших".

Вообще для европейцев Тавантисуйю по прежнему была что кость в горле. Здесь в ней видели угрозу куда более серьёзную, чем в Оттоманской Порте. Хотя Тавантисуйю была слишком удалена от Европы географически и слишком слаба, чтобы отбить у Испании даже маленькую колонию, всё равно у европейцев эта страна после Великой Войны вызывала безотчётный страх, природу которого они и сами не могли бы толком объяснить, а точнее — объясняли не вполне верно. Тавантисуйю, по их словам, была "языческой тиранией", с которой обязательно рано или поздно должно быть покончено. На самом деле их очень смущало само существование независимого индейского государства, в котором пользуются многими из достижений европейской цивилизации, но власть белых людей не признают. В силу того, что подчинение индейца белому человеку казалось естественным, противоестественным было само существование Тавантисуйю.

Более двадцати лет между Тавантисуйю и Европой не было почти никаких контактов. Европейцы знали о ней лишь по рассказам эмигрантов, бежавших после Великой Войны. Потом отношения всё же слегка разморозились, вновь возобновилась торговля, ко двору Испании порой прибывали дипломатические миссии, но чужестранцам доступ в Тавантисуйю был закрыт. Точнее, для контактов с заграницей был выделен небольшой участок на побережье, находившийся вдали от больших городов, все же другие места были для них по-прежнему недоступны.

Горный Поток в общем-то оправдал надежды своего отца, но его бесплодие подтвердилось, да и случившиеся потом восстания каньяри и война у южных границ тоже проредила ряды потомков Манко, так что наследником стал сын дочери Манко по имени Асеро. Горный Поток даже заключил брак с его матерью и официально усыновил юношу, чтобы у инков не было сомнений в том, что его можно выбрать наследником. К настоящему моменту правление Асеро длилось уже десять лет, и хотя у того опять же не было наследников, вопрос о преемнике пока не поднимался, так как Асеро,хоть и достиг зрелых лет, но был ещё полон сил, а наличие у него дочерей позволяло надеяться, что рано или поздно вожделенный наследник всё-таки появится на свет.

Жизнь же страны шла своим чередом. Хотя на окраинах ещё были свежи в памяти прошедшие войны, в центре страны всё было мирно и спокойно, большинству её жителей казалось естественным, что так и будет продолжаться и дальше. До сего момента Заря тоже думала, что их стране непосредственная опасность не угрожает, хотя, будучи девушкой образованной, она хорошо знала, что и во времена "Золотого Века" Уайна Капака люди тоже жили спокойно и представить себе не могли, какие беды их ожидают в дальнейшем.

Заря не была наследственной аристократкой. Её дед, отец её матери, заслужил звание инки во времена Великой Войны, а потом сначала стал помощником судьи, а через несколько лет уже судьёй. Другой её дед проектировал плотины, и её отец был амаута, то есть "учёный муж".

С самого детства Заря понимала, что она — плоть от плоти своей страны и своего народа, с колыбели ей пели песни о том, как её предки под предводительством Манко спустились из вынужденного изгнания Вилькапампы, как с боем занимали города, разогнали энкомендеро и коррехидоров, и как наконец закончили свой поход у берегов океана, откуда белые пришельцы и немногие сроднившиеся с ними предатели бежали на кораблях в ужасе. Помнила она и песни о Великой Войне, о тех, кто горел на кострах, но даже смертью своей внушал врагам страх, ибо видя мужество "язычников", христиане не могли не понимать: такой народ не покорить!

Заря была единственным ребёнком в семье. Видимо, её рождение сделало её мать бесплодной, а ещё жён отец брать не решался, так как её мать была резко против этого. Заря знала с детства, что её отец проявляет интерес к молодым девушкам и что большинство амаута имеют больше одной жены, а ему не очень хочется быть хуже других, но он знал, что если заведёт вторую жену, то ему придётся расстаться с матерью Зари, а он долго не решался на этот шаг, да и к тому же объекты его симпатий часто менялись, однако разговоры о возможном втором браке отца создавали дома некоторое напряжение.

В детстве Заря была очень красивой девочкой, и родные пророчили ей много поклонников, однако это её не прельщало, так как она дружила с соседским мальчиком Уайном, и со временем их дружба переросла в нечто большее. Уайн тоже считался очень красивым, его дед был пленником-испанцем, попавшим в страну во время Великой Войны, и потому у мальчика были волнистые волосы и кожа чуть светлее, чем у остальных. Отличался он, впрочем, не только красотой, но и умом, а точнее, своими математическими способностями, благодаря которым он, если бы выдержал потребный в таких случаях экзамен, смог бы учиться в университете в Куско. Однако неожиданно для всех юноша экзамен провалил и потому на пять лет должен был уйти в армию. (Законы Тавантисуйю были таковы, что воинскую науку должен был освоить каждый здоровый юноша, но те, кто обучался наукам, обучались этому при университетах, а потом служили в армии уже командирами). Заря обещала ждать его, но расставаясь, как будто предчувствовала беду, которая не заставила себя ждать. Через полгода пришло известие, что Уайн насмерть разбился, упав со скалы.

Мать Зари была даже рада, что брак с Уайном не сложился. Будучи дочерью инки, она считала, что и её дочь должна выйти замуж за инку, или за амаута хотя бы во втором, а ещё лучше, в третьем поколении, пыталась найти ей жениха, даже не дав времени относить по Уайну траур, но тут по её родному краю прокатилась эпидемия оспы. Заря выжила, но её лицо было навсегда изуродовано. Хорошо ещё, что оспа пощадила глаза, но выдать её после этого замуж было очень затруднительно. Мать, так мечтавшая устроить получше жизнь дочери и разочарованная невозможностью сделать это, нередко срывала на ней свой гнев, обзывая уродиной. Жить с ней для Зари стало невыносимо, и тогда она решила стать Девой Солнца.

Испанцы сравнивали обители Дев Солнца с женскими монастырями, так как Девы Солнца, пока они жили в обители, должны были вести целомудренную жизнь, однако смысл этого был несколько иной, чем у христиан. Здесь не знали того ханжества и презрения к плоти, которые пропитывали жизнь христиан, половая жизнь в рамках брака не казалась чем-то постыдным и грязным, и потому безбрачие не было окружено каким-то особым пиететом. Для мужчины оно считалось ненормальным. Однако во времена, когда ещё не было противозачаточных средств, для женщины единственным способом избежать беременности было воздержание, жизнь же замужних женщин до самой старости представляла собой череду рождений и вскармливаний младенцев, и в ней не было места для чего-либо ещё. Однако отличительной особенностью государства Тавантисуйю было узелковое письмо, а значит, требовались тонны шерсти, чтобы могла вестись документация, и эту шерсть кто-то должен был обрабатывать, для чего требовались тонкие женские пальчики, освобождённые от другой работы. Именно потому существовали обители Дев Солнца, где хранили и копировали летописи и другие важные документы. Там же получали образование молодые дочери инков, так как тем требовались грамотные жёны. После окончания периода обучения те обычно выходили замуж, и лишь немногие, у кого личная жизнь по каким-то причинам не складывалась, предпочитали остаться в обители. Конечно, во времена Зари многое изменилось. Теперь, с появлением алфавита, бумаги и печатного станка, грамоте на начальном уровне обучались все, ибо на это не требовались годы, и книги стали печатными, однако по-прежнему кто-то должен был хранить и изучать старые летописи, к тому же появилось много новых книг из христианского мира, которые тоже надо было перевести на кечуа и другие языки Тавантисуйю, и потому работы у Дев Солнца было не меньше, чем в прежние времена.

В обители Заря была по-своему счастлива. Конечно, видя, как другие девушки заводят романы или читая о чужой любви в книжках, она порой со вздохом вспоминала об Уайне, но понимала, что его не вернуть, зато теперь в её жизни была радость открытия и познания, она с жадностью поглощала мысли людей из других стран и других эпох. Период ученичества уже подходил к концу, и то, что её оставят в качестве помощницы наставницы, было уже почти решено, как вдруг однажды, зайдя в свою комнату, заря обнаружила бумагу с приказом явиться завтра в такое-то время к самому Инти.

Инти... Заря знала людей, которые дрожали при одном упоминании его имени, уверенные, будто тот знает не только каждое их слово, но и каждую их мысль. Заря понимала, что это невозможно, так как ни один человек, даже всесильный Глава Службы Безопасности, не может держать в голове столько сведений, большинство из которых для службы безопасности не представляют особенного интереса. Она знала, что её деда, после того как он однажды помог вычислить изменника, приглашали работать на Службу Безопасности, но он отказался, предпочитая более спокойное ремесло — строить оросительные системы. Но всё-таки ей стало слегка зябко: вдруг кто-то не хочет, чтобы она заняла должность помощницы наставницы, и на неё поступил ложный донос? Её наставница Радуга вроде бы к ней расположена, соперниц у неё вроде бы не было, ведь перспектива никогда не стать женой и матерью немногих прельщает, но кто знает... Нет, скорее тут что-то другое, ведь раз её требует сам Инти, то значит, дело особой важности, как-то связано с заговорами и государственной изменой. Она знала, что десять лет назад, когда Асеро только стал Первым Инкой, случилась попытка государственного переворота, и нечто подобное могло случиться и теперь. Но она-то здесь причём? Может, там по ошибке решили, что она знает нечто важное?

На следующий день она с дрожью и трепетом подошла к Дому Инти. Теперь нужно было зайти внутрь, хотя это делает мало кто из тех, кто не служит здесь. Как правило, донесения оставлялись на входе охране, самого Инти мало кто видел, и обычно было даже не известно, здесь он или в отъезде. Однако увидев бумагу, помеченную алой каймой, охранник её пропустил без разговоров (алой каймой метили только очень важные бумаги, эта традиция шла со времён узелкового письма, когда особенно важные сообщения помечались красной ниткой, и гонца с ними пропускали без задержек).

Между внешней и внутренней частью дворца находился небольшой дворик, и Заря, пришедшая минут на десять раньше назначенного срока, решила чуть задержаться, чтобы полюбоваться им. Сад и в самом деле был очень красив. Вкопанные между цветами небольшие камни должны были напоминать о лугах на склонах высоких гор, куда когда-то ещё девочкой Заря поднималась с отцом, но в тот момент девушке скорее просто хотелось иметь предлог, чтобы задержаться. Она знала, что стоит её открыть дверь во внутреннюю часть, как её жизнь необратимо изменится, и потому заставить себя это сделать ей было так же трудно, как прыгнуть в воду с высоты.

Вдруг она заметила, что дверь приоткрывается, и спряталась за куст. Она и сама бы едва ли смогла объяснить, зачем это сделала. Не то, чтобы она боялась чего-то конкретного или нарочно хотела подслушать вошедших, но как-то так получилось. Вошедшие, их было двое, не заметили её и продолжали начатый разговор. Из-за куста Заря не могла как следует их разглядеть, поняла только, что один из них юноша не старше её (а ей уже минуло 20), а другой — мужчина средних лет, но ещё не старик. Судя по расцветке туник, оба были инками, и на голове более старшего было синее льяуту, но в тот момент Заря как-то не догадалась, что это означало. Более старший сказал, продолжая начатую ранее беседу:

— Итак, с испанцами хотя бы какая-то ясность: секрет зеркал они передали, через два месяца прибудут проповедники, но насчёт англичан я так и не понял.

— Я и сам плохо их понял, отец. Не столько потому, что я понимаю по-английски хуже, чем по-испански, сколько потому, что выражались они уж очень витиевато. Как я понял, они нам не доверяют и нас боятся, ведь люди склонны не доверять и бояться всего незнакомого. И прежде чем послать миссионеров, они бы хотели познакомиться с нами поближе. Я договорился до того, что наш корабль первым сплавает к ним, может, тогда они убедятся, что мы не собираемся варить их миссионеров себе на ужин.

— А они нас в этом подозревают?

— Похоже, — юноша усмехнулся, — По их понятиям, мы должны быть дикарями, то есть бегать голыми и есть человечину.

— Однако познакомившись с тобой, они должны были убедиться, что это не так.

— Должны, но кто их разберёт. Может, они думают, что я ем человечину тайком, а может, они поняли, что не ем, но делают вид, что не поняли. Мне там испанцы потихоньку шепнули: "Не верь, мол, этим мошенникам".

— Мошенникам?

— Я, конечно, понимаю, что они с англичанами едва ли не в более враждебных отношениях, чем с нами, потому что мы — лишь добыча, каким-то чудом выскользнувшая из пасти, а они — конкуренты, то есть проблема посерьёзнее. Однако мне кажется, за этими что-то словами стояло. С ними со всеми надо держать ухо востро.

— Ну, для этого наша служба и существует. Но всё-таки, чего, на твой взгляд, от англичан следует ждать в дальнейшем?

— Насколько я понял, хотя они не собираются присылать миссионера прямо сейчас, всё равно хотят оставить за собой право сделать это в любой момент, причём не предупреждая.

— Но почему?

— Потому что формально их миссионеры никому не подчиняются и не обязаны никому давать отчёта. Ну, вроде как их торговцы — они лишь имеют право торговать, а сколько где и сколько наторгуют — никому, кроме них, дела нет. "Якобы" нет.

— А не "якобы"?

— На самом деле, конечно, их миссионер может оказаться шпионом.

— Ладно, если в ближайшее время их миссионеров ожидать не приходится, то нам немного полегче, однако плыть к англичанам придётся опять тебе, ведь тех, кто знает в Тавантисуйю их язык, можно пересчитать по пальцам одной руки.

Заря за кустом довольно улыбнулась, подумав, что она входит в это число. В своё время Радуга готова была обучить этому языку всех желающих из Дев Солнца, но даже те девушки, которые согласились поначалу заниматься сверхурочно, потом довольно быстро бросили это дело. Лишь только Заря, которая не тратила времени на всякие глупости типа нарядов и ухажёров, довела дело до конца. Ей было лестно знать и уметь что-то такое, чего не знает и не умеет почти никто, испанский же язык знали все образованные люди, так как в Тавантисуйю все знали — никуда уже от Европы не деться, с ней необходимо торговать, случись нужда — и воевать, и тут уж никак не обойтись без языка-посредника. Кроме того, только на испанском можно было контактировать с покорёнными испанцами племенами, на него переводились те книги Тавантисуйю, которые предназначались для распространения за границей. (До Великой Войны это делалось почти свободно, потом всё, написанное в Тавантисуйю, попало скопом в Индекс Запрещённых Книг, за чтение и хранение их можно было попасть в лапы инквизиции, но, тем не менее, всё равно находились мужественные люди, готовые распространять их с риском попасть на костёр. Ко времени Зари этот запрет чуть-чуть смягчили, чисто техническую литературу распространять стало можно, но всё, что касалось общественных наук, оставалось под запретом как "язычество".) А, кроме того, в Тавантисуйю, естественно, попадали книги из Испании. Конечно, по большей части они были посвящены разным наукам, были на латыни, и их переводили амаута, но приходила и изящная словесность, и Заря сама переводила некоторые из них. Помимо чистого любопытства к миру своих врагов, в изящной словесности был и свой практический интерес. Хотя ещё школьником любой житель страны обязательно узнавал, сколь ужасные порядки царят в христианских странах, многие потом забывали об этом, а порой просто не верили, что дела могут обстоять так ужасно, иные даже порой говорили, что амаута специально обличают их нравы, чтобы только оправдать своё государство. Однако христианским авторам не было резона лгать в этих вопросах. Заря помнила, что в годы её детства перевод пьесы "Овечий Источник" произвёл много шуму. После неё уже никто не сомневался, что у христиан существует мерзкий обычай, согласно которому владелец земель имеет право насиловать невесту в день свадьбы, и что даже в самой Испании, а не только в колониях, простой человек не имеет права на честь!

Тем временем инки кончили обсуждать свои дела, и более старший из них сказал.

— Ладно, сынок, пару дней можешь отдохнуть, а затем приступай к подготовке плаванья в Новую Англию, а ко мне сейчас должна прийти Дева Солнца, и будет лучше, если вы с ней не столкнётесь.

Заря вздрогнула. Значит, она не просто подслушала вещи, не предназначенные для её ушей, но подслушала самого Инти! И что теперь будет? Впрочем, если он не узнает, то ничего, но всё-таки ей стало от всего этого очень неуютно. На негнущихся ногах она дошла до двери, ведущей во внутреннюю часть дворца, открыла нужную дверь и остановилась на пороге в нерешительности. Сам по себе Инти не выглядел страшным, обычный человек лет сорока, в толпе и без регалий бы на такого даже внимания не обратила бы. Не знай она, кто это, она бы и не подумала бояться, но в тот момент она уже была так переполнена страхом, что едва могла соображать. Робко показав конверт, она, стараясь унять дрожь в голосе, произнесла:

— Почему меня вызвали сюда? Разве меня подозревают в чём-то плохом?

В ответ Инти улыбнулся с какой-то лёгкой хитрецой:

— Ну, девочка, если бы тебя в чём-то плохом подозревали, то тебя не сюда пригласили, а привели бы под конвоем совсем в другое место. Так что не бойся меня, проходи и садись.

Немного успокоившись, Заря выполнила то, что ей было сказано.

— Так зачем же меня вызвали? От меня ждут свидетельских показаний?

— Нет. Я хочу предложить тебе работать у нас.

Если бы Заря предварительно не села, она бы, наверное, упала от неожиданности.

— Но почему я?

— Тому есть несколько причин, а ты сама-то как думаешь?

Вспомнив только что подслушанный диалог, Заря ответила:

— Наверное.... наверное потому что я учила английский язык, а его у нас почти никто не знает.

— Верно. Со временем это нам очень может понадобиться, поэтому я просил Радугу обучить как можно больше девушек, жаль, что упорной в учёбе оказалась одна ты...

— Ты знаешь Радугу?

— Конечно. Именно она рекомендовала мне тебя. Конечно, она хотела, чтобы ты стала её помощницей, но если ты предпочтёшь работу у нас, то она будет не в обиде.

От удивления Заря не могла вымолвить ни слова. Радуга, добрая старушка, оказалась связана с Инти? Но как? Почему? Да она и обитель-то покидает редко... Инти, тем временем продолжал:

— Прежде чем предлагать кому-то работу, мы стараемся узнать о человеке побольше, так что я знаю о тебе многое. Знаю о твоих родственниках, и что близких контактов ты с ними не поддерживаешь, что для нас немаловажно, знаю, что училась ты прилежно, но близких подруг у тебя не было... Я даже читал некоторые твои сочинения, и вижу, что ты порой умеешь тонко схватить суть там, где другая отделалась бы общими словами. Это для нас немаловажно.

— А про Уайна ты тоже знаешь?

— Да. И это тоже одна из причин, по которой я выбрал тебя.

— То есть, зная, что я много лет храню ему верность, можно не опасаться, что я увлекусь кем-то другим и ради него пренебрегу служебным долгом?

— Ну, точно за такое невозможно поручиться, но это да, важно. Вроде бы у тебя нет причин отказываться, но, конечно, окончательный выбор за тобой. Если ты откажешься, то за это не последует никакого наказания, к нам идут только добровольно.

— Я не знаю, что мне ответить. Чтобы выбрать, я должна знать, что последует за моим выбором. Я знаю, что... что Служба Безопасности необходима, иначе наше государство может погибнуть, а наша страна будет захвачена врагами, но я знаю, что вам ради спасения нашей Родины приходится... приходится убивать, лгать и делать другие нехорошие вещи. Я, наверное, просто не смогу... даже если мне прикажут, и я буду уверена, что это нужно сделать, я всё равно не смогу убить человека!

— Да, нам и вправду приходится иногда убивать, но это далеко не каждый день и даже не каждый год. Если преступник находится в нашей стране, то его можно арестовать и судить, на его ликвидацию мы идём, только если он за границей и при этом его деятельность может стоить многих жизней. Ведь мы в случае неудачи тоже можем потерять десятки наших людей.

— Это похоже на торговлю! — возмутилась Заря.

— Да, торговлю со смертью. Малейший промах — и наши люди гибнут, хорошо если в бою, а не в застенках инквизиции. Но не бойся за свою совесть — мы убиваем только тех, у кого самого руки обагрены невинной кровью, а, кроме того, женщине я никогда не дам приказа убить, ибо это слишком противно их природе — они должны давать жизнь, а не отнимать её. Конечно, может случится, что тебе придётся убивать, спасая свою жизнь или честь, но не думаю, что в такой ситуации пролитая кровь ляжет тяжёлым грузом на твою совесть.

— А Горного Льва вы правда убили?

— Правда. Он сговаривался с испанцами, они ему обещали престол Тавантисуйю, а он — отдать её на растерзание и поругание завоевателям. Так что если бы мы не сделали этого, кто знает, что стало бы с нашей страной. Может, её бы уже не было даже на карте... — Помолчав немного, Инти добавил, — Знаешь, порой я завидую простым людям, которые уверены, что наше государство прочно как гранит, и не может его ничто сокрушить. Но мы-то знаем, что его судьба порой висит на волоске, и только от нас зависит, сумеем мы его спасти, или нет.

— Как же так? — удивилась Заря. — Ведь наши амаута учат, что наше государство, благодаря мудрым законам Солнца, является самым прочным. Разве они говорят неправду?

— Они говорят правду, но не всю. Наше государство является самым совершенным из существующих на земле, и отсюда с необходимостью следует, что рано или поздно все остальные народы должны будут со временем принять наш образ жизни, а европейские державы, хоть и кажутся могучими, на самом деле подобны деревьям, изъеденным червями. Да, таковы необходимость, но наряду с необходимостью существует и случайность, и как раз мы должны уберечь нашу страну от роковых случайностей.

— Но разве я, слабая женщина, могу сделать тут много?

— Некогда именно женщина спасла наше государство, сумев предотвратить смерть Манко Юпанки. А если бы тогда его убили заговорщики-испанцы, кто бы тогда возглавил восстание через три года? А разрозненное восстание без вождя было бы заведомо обречено на неудачу. Конечно, Вилькапампа всё равно могла бы просуществовать ещё десятилетия, может, потом и удалось бы поднять восстание вновь... но если бы этого не случилось, и Вилькапампе рано или поздно пришёл бы конец. Да и в любом случае, чем дольше испанцы топтали бы нашу землю, тем дольше пришлось бы залечивать нанесённые ими раны, а они могли дать не успеть залечить, и ждало бы нас то будущее, которое уготовил нашему народу де Толедо... Вот так необезвреженный вовремя заговор мог привести нашу страну к гибели. Хотя теперь наше положение куда прочнее, но всё равно.

— Значит, предсказания наших амаута стоят немногого?

— Да нет, почему же... Вот скажем лекарь, которому дали задачу — оценить состояние здоровья того или иного больного, может примерно предсказать, сколько тот проживёт, однако все его предсказания пойдут прахом, если на следующий же день в этого человека вонзят кинжал, ведь этого предсказать он не может. Однако отсюда никак не следует, что искусство врачевателей ничего не стоит.

— Да, теперь я поняла.

— И каков твой выбор?

— Не знаю... я знаю, что раскрывать заговоры необходимо, но ведь работая у вас, мне придётся лгать, а ведь меня с самого детства учили, что это дурно.

— Ты осуждаешь нас за это?

— Не знаю. С одной стороны, я понимаю, что это необходимо, но... сама я так, наверное, не смогу.

— Девочка, пойми, мы на войне, а на войне военная хитрость допустима. Вот, например, если партизан, которого в плен захватили враги и под пыткой заставляют выдать военные тайны, будет говорить, что он ничего не знает, разве он станет от этого презренным лжецом?

— Ну, врагам ещё можно лгать, но ведь вы не только врагам вынуждены лгать. Вот скажем, если кто-то пошёл на смертельное задание и не вернулся, что вы говорите его родным?

— По— разному. Если можно, то правду, но без подробностей, если нельзя... то тогда да, приходится их обманывать.

— Не знаю, смогла бы я простить, если бы меня так обманули и я узнала бы об этом, — ответила Заря.

— Значит, не смогла бы... — сказал Инти, как-то разом погрустнев. — Ладно, не прощай, если не можешь, только я всё равно обязан сказать тебе правду. Уайн вовсе не разбился, упав со скалы. Он не вернулся с того самого смертельного задания, о котором ты только что говорила.

— Значит, это ты отправил его на верную смерть?

— Ну, не совсем на верную смерть, дело было рискованное, но он надеялся вернуться. И я надеялся, что он вернётся.

— И каково тебе было потом, Инти?

— А каково было моему отцу отправлять на рискованные задания меня? И лгать при этом моей матери, что я ничего особенно опасного не делаю? А каково мне отправлять на опасные дела своего сына?

— А его мать ты тоже обманываешь?

— Нет нужды. Она умерла.

Заря молчала, не зная, что ещё сказать. У неё перед глазами как будто мир рухнул. Инти добавил:

— Знай, что я не принуждал его идти на смерть, он сам вызвался. Я пригласил его работать у нас точно так же, как и тебя, и он, поняв важность дела, сам согласился. Ради этого провалил экзамен, напутав в задачах, которые для него были что семечки, и пошёл в армию, а потом мы сделали вид, что он упал со скалы.

— Почему... почему я не знала об этом раньше? Почему мне не сообщили об этом сразу же, как только он погиб.

— Пока он был на связи, понятно, что я не мог об этом говорить. Точный день его гибели неизвестен, условно мы считаем человека мёртвым, если о нём нет никаких известий в течение трёх лет. Этот срок наступил как раз сегодня. Уайн сам хотел, чтобы ты ничего не знала или до того момента, как он вернётся, или до его смерти. И просил в случае его гибели передать тебе это письмо, — с этими словами Инти вручил ей конверт, — я не знаю, что там, но наверняка он сам объясняет, почему так поступил.

Заря вскрыла конверт и прочла:

Любимая! Если ты читаешь это письмо, то значит, меня уже нет в живых. Прости меня за то, что ты не стала моей женой. Знай, что я любил тебя до последнего вздоха, но, тем не менее, отказался от счастья с тобой, потому что должен был пойти на дело, которое кроме меня, больше некому выполнить. Ты знаешь, что я смешанных кровей, с детства говорю по-испански и хорошо знаю обычаи христиан, поэтому Инти пригласил меня работать в Службе Безопасности. Знай, что пошёл на это добровольно, я мог бы отказаться, стать амаута, потом бы мы поженились, у нас были бы дети, но... я бы знал, что в любой момент может грянуть беда, наше государство может погибнуть, и что тогда было бы с нами и нашими детьми? Если бы власть в нашей стране захватили христиане, я, будучи амаута, был бы обречён на смерть, хорошо если в бою, а не на костре, а ты и дети, если бы избежали смерти, были бы обречены на рабство. Я могу смириться с тем, что ты станешь женой другого, но представить тебя в рабстве выше моих сил. Разве смогли бы мы быть счастливы, если бы я знал, что нам угрожает такая страшная участь? Знай, что я очень надеялся выполнить задание и вернуться живым, но я знал, что мне может не повезти. Больше ничего не могу сказать, прощай!

Некоторое время Заря не могла справиться с овладевшими ей чувствами. С годами любовь подугасла в ней до такой степени, что она порой сомневалась, а был ли тот Уайн, которого она помнила, на самом деле? Или на блёкнущие воспоминания наложились её впечатления от книжных героев, и она стала невольно предавать Уайну их черты? До сих пор ей было как-то обидно, что он погиб так нелепо, ведь погибнуть от несчастного случая совсем не то, что умереть, совершая подвиг. Но теперь-то она знала: Уайн жил и умер как герой, и любила его теперь больше, чем когда бы то ни было прежде.

— Ну так что, ты простишь его? — голос Инти вернул её к действительности.

— Простить? — Заря даже не сразу поняла, о чём речь, потом вспомнила, что говорила не более чем четверть часа назад, и смутилась, — Но я не считаю его виноватым, наоборот, я горжусь им... мне стыдно того, что я тут наговорила. Скажи, он... может быть ещё жив?

— В принципе может, но я всё же надеюсь, что нет.

— Надеешься? Почему? — вскричала Заря.

— Потому что он был в Испании и попался там в руки инквизиции. В списках сожженных публично его нет, значит, он или умер от пыток в тюрьме, или до сих пор гниёт там заживо.

— И нет никаких шансов вызволить его оттуда?

Инти только покачал головой:

— Даже если бы я точно знал, что он жив и в какой точно тюрьме он находится, то и тогда бы не смог ничего поделать. Я же не обладаю всемогуществом, как порой думают некоторые.

— Понятно... а какое задание он выполнял там?

— Я не могу сказать тебе этого. Но если ты согласишься работать у нас и дашь клятву как зеницу ока хранить все тайны, так что не выдашь их даже под пыткой — тогда ты узнаешь всё, тем более что задание, которое я хотел тебе поручить, связано с этим.

— Хорошо, я согласна.

— Не слишком ли быстро ты передумала? Ведь треть часа назад ты отказывалась.

— Но я... как бы это объяснить. Я боялась, что если бы Уайн был бы жив, он бы такой выбор не одобрил, а теперь я знаю, что наоборот.

— Допустим. Но ты должна понимать, что ступив на этот путь, ты очень сильно рискуешь. Если ты попадёшь в руки наших врагов, то тебя ждут пытки и смерть, и не жди снисхождения к своему слабому естеству.

— Но если опасность, которая грозит нашей стране, действительно так велика, то даже если я не соглашусь, но нашей страной овладеют христиане, меня всё равно могут ждать пытки и смерть на костре.

— Тоже верно. Но всё-таки одно дело — пассивно ждать, а другое — идти самой навстречу опасности. Согласна ли ты на это?

— Я согласна на всё, даже и на то, чтобы отправиться в Испанию.

— Ну, об этом речь пока не идёт, хотя в будущем— кто знает... Но знай, что и у нас в Тавантисуйю затаились враги, способные убивать и пытать. И ради борьбы с этим врагами приходится идти на не очень приятные вещи, хотя это не то, о чём обычно думают в связи с нами, не пытки и не убийства. Ведь основная задача — раскусить своего врага, понять его. Для этого к ним приходится входить в доверие, делать вид, что частично соглашаешься с ним... И вот, копаться в душе врага, пытаясь понять его мотивы — это самое неприятное. А именно это тебе предстоит делать.

— Инти, а ты уверен, что я с этим справлюсь?

— Почти уверен. Если только преодолеешь брезгливость. Я же видел твои сочинения. Ты удивительно прозорлива, у тебя к этому изначально есть талант.

— А нельзя ли хоть приблизительно понять, в чем будет состоять задание.

— Приблизительно, пожалуй, можно. Ты, наверное, слышала о том, что в наше страну прибывают христианские миссионеры?

— Конечно. Ведь перед нашей страной поставили условие — если мы не разрешим им проповедовать, то белые люди устроят нам войну.

— Да, это так. Но, надеюсь, ты понимаешь, что за ними нужно будет присматривать?

— Чтобы они не призывали громить уаки или убить Первого Инку?

— Не всё так просто, девочка. В такую миссию абы кого не пошлют, и я не думаю, что посланные будут столь глупы, чтобы призывать к подобному в открытую. Ну, кто бы их стал слушать после этого? Думаю, тут дело гораздо хуже: проповедь может быть далеко не единственной и даже не главной их целью, но более подробно я смогу рассказать тебе об этом, только если ты согласишься поехать в Тумбес, слушать там христианских миссионеров, скорее всего, принять притворное крещение...

Заря молчала, не зная, что ответить. Инти продолжил:

— Пойми, я не требую от тебя ответа прямо сейчас, для столь важного решения тебе ещё раз нужно всё обдумать и взвесить. Завтра ты мне скажешь свой окончательный ответ. А сейчас скажи — у тебя есть какие-либо знакомые в Тумбесе?

Заря только пожала плечами:

— Я там никогда не была, кому меня там знать?

— Конечно, я знаю, что ты там не была, но кто-то из твоих знакомых мог уехать туда.

— Вспомнила! Морская Пена, она вышла замуж за сына наместника Тумбеса.

— Да, знаю о такой. Что можешь о ней рассказать?

— Ничего хорошего, — вздохнула Заря. — Самым важным в жизни считает наряды, духи и завивку своих волос, и презирает всех тех, кто не думает точно также. Мы с ней некоторое время прожили вместе в одной комнате, я потом со слезами умоляла, чтобы нас расселили, потому что она ежедневно пинала меня, что волосы не завиты и духами не обливаюсь. Вообще, думает только о себе и гордится этим. Помню, как однажды она стала в наглую отлынивать от порученной ей работы, а когда её спросили: "Морская Пена, у тебя совесть есть?", она со смехом ответила: "А что это такое?" "Это такая, грызёт" "Собак не держу". Мне порой даже жалко её мужа, ведь она не любит его ни капли. Когда незадолго до свадьбы её спросили: "Ты его хоть любишь?", она ответила: "Он же сын наместника Тумбеса!"

— Понятно. Значит, отправлять тебя в Тумбес под чужим именем нельзя, Морская Пена наверняка узнает тебя и сболтнёт об этом наместнику. Ладно, я подумаю, как можно обойти это препятствие. Но об этом можно будет поговорить завтра, когда ты скажешь своё окончательное решение.

В смешанных чувствах Заря покинула Инти. Теперь, когда она узнала правду об Уайне, она испытывала гордость за него, и ей было бы стыдно теперь отступить. Но с другой стороны, ехать в неведомый Тумбес, иметь дело с христианами и неизбежно встретить там Морскую Пену — всё это вселяло в неё невольную дрожь. Кроме того, клятва, которую она должна будет дать, свяжет её не на день, не на год, а навсегда, и в какой-то момент может обязать пойти на вещи, которые она в душе будет осуждать. И что это за опасность, которая грозит её стране? Может, они её всё-таки преувеличивают? Ведь не случилось же до сих пор ничего страшного! Может, и дальше не случится....

Потом она всё же заснула, и ей привиделся странный сон. Во сне она вовсе не была Девой Солнца, и женой Уайна тоже не была. Она находилась в другом мире, где победил де Толедо, и её страны больше нет, а есть испанское вице-королевство Перу. Во сне этот факт не был для неё даже новостью, для неё не было странно, что она голодная и грязная и что в любой момент белый господин может обозвать её нехорошим словом. Знала она во сне и другое: сегодня всех сгоняют на главную площадь, где состоится казнь последнего из сынов Солнца. Она знала, что это означает смерть последней надежды, символический конец их страны. Точно в полубреду она брела с толпой на площадь, как сквозь туман видела эшафот и фигуру приговорённого. Она знала, что несчастного специально нарядили так, как положено было одеваться Первому Инке для торжественных церемоний, и на голове у него было алое льяуту с золотыми и алыми кистями, в лицо же она ему взглянуть не решилась, опустив глаза на мостовую. Обречённый заговорил: "Вы казните меня, но знайте — мой народ всё равно не забудет ничего и рано или поздно отомстит вам за всё, всех вы всё равно казнить не сможете!". Услышав это, Заря всё же заставила себя поднять глаза, и с ужасом увидела, что это ни кто иной как Уайн. В отчаянии она крикнула: "Нет!" и тут же проснулась.

Было уже утро, после полубессонной ночи она чувствовала некоторую разбитость, но теперь в ней не осталось места сомнениям — будь что будет, она решилась. Пусть Уайна больше нет на свете, но, отказав Инти, она как будто ещё раз убивала его. За завтраком она увидела Радугу, и та шепнула ей, что им надо поговорить наедине. Когда они остались вдвоём в её комнате, Радуга начала:

— Заря, прости меня, что я рассказала о тебе Инти, не посоветовавшись с тобой, но пойми, из всех моих девушек ты — единственная, кто подходил, да и к тому же, так будет лучше для тебя самой.

— Лучше? Почему?

— Конечно, мне было бы очень удобно, если бы ты стала моей помощницей, но я понимаю, что ты пошла сюда во многом потому, что тебе больше некуда было идти, а у Инти тебя ждёт пусть не очень лёгкая, но очень интересная жизнь. Я и сама вспоминаю годы, проведённые у него на Службе, как самые лучшие годы своей жизни, хотя мне довольно тяжело порой приходилось, а закончилось всё вообще страшно, но зато это была молодость...

— Молодость? Сколько же тебе лет?

— 40, как и Инти.

Заря ничего не ответила, но её взгляд невольно выдал её удивление. Она всегда была уверена, что Радуге около 60.

— Думала, что мне больше? Но это — лишь последствия того дня, когда всё кончилось. — Немного помолчав, Радуга добавила, — это случилось в Амазонии, я была там в качестве переводчицы, ведь я знала некоторые из местных языков и умела легко выучивать новые. Среди воинов Инти был один человек, который стал моим возлюбленным. Ведь запреты, налагаемые на Дев Солнца, касаются только времени пребывания их в обители, если ты покинешь её, то ты можешь выйти замуж, запрета на это нет.

— Ну, с моими оспинами меня всё равно никто не возьмёт, — ответила Заря.

— Кто знает. В то время мне было около тридцати, а женщина в этом возрасте иными считается старухой. Так вот, мы с моим любимым надеялись, что вернёмся оттуда оба живыми, и что у нас потом будут дети, но увы... недолгим было наше счастье. Из-за одного предателя мы попали в засаду, а потом в плен. Нас пытали на глазах друг у друга, мой любимый умер, не выдержав мук, но так и не сказав ничего. Я каким-то образом дотянула до того момента, когда на палачей напали Инти с товарищами, меня отбили, но я уже так истекала кровью, что не надеялась выжить, и только просила, чтобы меня похоронили рядом с любимым. Я выжила, но порой у меня возникает чувство, что там и в самом деле похоронено моё сердце. Заря, я умоляю тебя, осторожнее! Одна малейшая ошибка, и ты можешь поплатиться своей жизнью, а порой не только своей. Если бы мы тогда вовремя распознали предателя! Ведь некоторые, в том числе и мой любимый, догадывались, что дело неладно, но другие, в том числе и я, отмахивались от этих подозрений.

— Но, зная, что со мной может случиться беда, ты всё же хотела бы, чтобы я...

— Да! Потому что нет ничего страшнее предательства, и если предателей сейчас не найти и не выявить, то может случиться множество бед. Погибнут многие честные люди, может, даже и вся наша страна...

— Но неужели в нашей стране могут найтись негодяи, способные на столь страшное злодейство как гибель родной страны?! Я ещё понимаю, что врагов нам могут засылать из-за границы...

— Увы, такие находятся даже среди инков. Может, не стоило мне говорить тебе об этом, пока ты не дала клятвы.

— Я дам её сегодня. Я уже решилась.

— Ну, значит Инти тебе сам сегодня же всё расскажет. Только знай, что через несколько лет, когда ты устанешь от бурной жизни, ты всегда сможешь вернуться сюда, помни это.

В ответ Заря смогла только произнести стандартную благодарственную формулу. Больше она не знала что сказать. Привычный мир рушился у неё на глазах. Даже если она теперь отказала бы Инти, или в свете каких-то новых обстоятельств он сам откажется ей давать задание, к привычному душевному покою ей уже не вернуться.

Заря поняла, что зря боялась принесения клятвы. И по тексту, и по форме это мало чем отличалось от принесения воинской присяги, через которую проходили все здоровые юноши, разве что те это делали публично, "перед лицом своих собратьев", а тут это делалось закрыто, в специальной комнате, и, кроме Инти, единственными свидетелями были скульптурные изображения правителей Тавантисуйю (конечно, воины тоже клялись в присутствии изображений, а в былые времена в Куско это делалось перед мумиями), однако для Зари само по себе отсутствие или наличие живых свидетелей было не так важно, даже клятва, данная наедине самой себе, с её точки зрения была также обязательна для выполнения, как данная принародно. После того как все формальности были закончены, Инти рассказал ей суть дела:

— Итак, про Горного Льва ты в общих чертах знаешь. Знаешь, что наши враги хотели помочь ему захватить власть, чтобы он за это отдал им нашу страну на растерзание. Теперь этого негодяя больше нет на свете, однако через некоторое время после его смерти выяснилось, что враги не сдаются, и заговор с целью свергнуть и убить нынешнего Первого Инку существует. Точно неизвестно имя их претендента на алое льяуту, но это не так уж и важно, ибо кто бы это ни был, за ним в любом случае стоят Испанская Корона и Святой Престол. Я уверен, что миссионеров они нам навязали не просто так, заговорщики, скорее всего, хотят их использовать в качестве связных. Ты много знаешь о христианстве?

Заря не сразу нашлась что ответить. Конечно, Заря знала, кое-что о вере христиан, но если честно, не так уж много. Как и любой ребёнок в Тавантисуйю, она знала, что христиане часто оправдывали верой свои жестокости. Глумление над уаками, сожжение книг (а после нередко и тех, у кого их обнаружили), называлось у них "актом веры" и всегда происходило в присутствии и с благословения священника.

Мать Зари, так уставшая от полигамных наклонностей своего супруга, порой проявляла интерес к вере, запрещающей иметь больше одной жены, и однажды она стала расспрашивать о христианстве деда Уайна. Тот сказал, что больше не считает себя христианином, хотя по-прежнему и верит во Христа, но Церковь ненавидит, ибо именно она обманом заставила его и многих других наивных и доверчивых людей запятнать руки невинной кровью. Конечно, из этого объяснения мало кто что понял, но старый кузнец пояснил.

Давным-давно жил на свете один человек по имени Иисус Христос. Он ходил по городам и весям, и учил людей добру. Он учил, что нельзя убивать, красть, изменять своим супругам, и что надо относиться к людям как к братьям. Его поймали и казнили мучительной казнью на кресте, но у него были последователи, которые сохранили и записали историю его жизни и смерти. Потом последователи этих последователей создали Церковь, такую организацию, которая потом захватила власть и стала обманывать народ. Священники обычно — люди алчные, сластолюбивые, жестокие и лицемерные, но при этом считают себя вправе поучать простых людей, как жить, и все христиане должны их слушаться и рассказывать о своих проступках на исповеди.

Также именно священники призывали идти в "крестовый поход" против язычников, и именно поэтому он пошёл воевать на Великую Войну. Церковные проповедники говорили, что язычники живут просто ужасно. Якобы, в Тавантисуйю народ регулярно мрёт с голоду, вместо домов — гнилые соломенные хижины, и при этом любого могут казнить даже просто за косой взгляд на Первого Инку, а то и вообще просто так. Священники наговорили таких ужасов, что он счёл даже неизбежные во время войны насилия испанской солдатни мелочью по сравнению с этим кошмаром и с чистой совестью пошёл воевать с язычниками.

Первые сомнения закрались ему в душу, когда он увидел в Тавантисуйю чистые и ухоженные дома и хорошо возделанные поля. За исключением тех случаев, когда действительно припекало, он почти не участвовал в боях, его задачей было чинить ружья и подковывать лошадей, но он знал, что испанские солдаты, захватив города, грабят их и насилуют женщин. В Европе подобные вещи считались неизбежными спутниками любой войны, к тому же он был уверен, что грабят лишь богатых и знатных, ибо чем можно поживиться у бедняка? А богачи сами до того попили крови из трудового народа и потому получали по заслугам. Но потом произошёл случай, который круто перевернул его представления, и, в конечном счёте, изменил его жизнь. Хотя сцены насилий и грабежа вызывали у юноши отвращение, его однажды уговорили пройтись по захваченному городку, так как нужно было где-то раздобыть гвозди и подковы, запас которых иссякал. Его разгорячённые победой и выпитым после неё вином приятели подтрунивали над его нежеланием соучаствовать в грабеже. Потом они заглянули в один дом, где юноше увидел следующую сцену. В углу комнаты в страхе скорчилась девушка, с ужасом смотревшая, как испанский солдат сражается со стариком-индейцем, судя по всему, её отцом или даже дедом. Первоначально кузнец принял старика за аристократа, так ловко и мастерски он владел оружием, только вот силы у него из-за старости были уже на исходе, и потому исход боя уже был предрешён. Несмотря на это, испанец обратился к вошедшим: "Эй, ребята, помогите мне укокошить эту собаку, и тогда мы вместе насладимся красоткой! Только чур я всё-таки первый!" Нервы у юноши не выдержали. "Не смейте!" — крикнул он, — "Христиане мы или нет! Ради чего мы явились в эту землю — бороться с язычеством или убивать стариков и бесчестить девушек?". "Ха, святой нашёлся!" — издевательски ответил один из его приятелей. — "Мы пришли грабить и развлекаться, а Церковь нам этот грех потом отпустит. Или, может, ты ещё и грабить нам запретишь?!" И началась свалка. Дальше он и сам толком не помнил подробностей произошедшего, но только когда всё кончилось, в живых остались лишь он и девушка, а старик и все испанские солдаты лежали убитые.

Силясь прийти в себя, он с удивлением оглядывался по сторонам. Помнил, как поразила его рука старика, из которой выпало оружие — он-то был уверен, что перед ним аристократ, но таких мозолей никак не могло быть у аристократа-белоручки. С удивлением он осматривал обстановку — наряду с вещами, которые он бы счёл принадлежностью богатых (добротные ткани, изящная посуда и книги), он с удивлением обнаружил инструменты, которые никак не могли быть в доме аристократа. Он попробовал заговорить с девушкой — оказалось, она немного понимает по-испански и с удивлением узнал, что её отец был таким же кузнецом, как и он, а сама она — обычная пряха. Получалось, что в мирное время простые жители этой страны жили вполне прилично. Впрочем, в тот день он так и не сумел поверить в это до конца, девушка слишком казалась ему похожей на сказочную принцессу. Надо было думать о том, что делать дальше — ясно, что дорога назад была отрезана. Слишком хорошо юноше знал закон, по которому реально жили христианские воины. Хотя Христос заповедовал не красть, не совершать убийств и не прелюбодействовать, всё это не считалось серьёзными грехами. Но вот поднять руку на "своих" ради "чужих", пусть бы эти "свои" были сами насильниками и убийцами — такого не простят. Из-за окна тем временем раздались крики — на площади публично пытали местного старейшину, требуя его, как обычно, указать, где спрятано золото. Несчастный даже при всём желании не мог бы доказать палачам, что никакого золота здесь нет и со времён первого пришествия испанцев не было. Юноша, указав на несчастного, сказал индеанке, что за убийство его ждёт примерно то же самое, и она предложила спрятаться, а при случае — сдаться в плен её соотечественникам. Конечно, доверять белому чужаку они не будут, но жизнь наверняка сохранят. Для большей гарантии она взяла бумагу и изложила на ней историю своего спасения на кечуа. Этому он поразился больше всего — как простая девушка могла уметь читать и писать? Мысль о том, чтобы сдать в плен язычникам, сперва привела его в ужас: в церкви он наслушался немало кошмарных историй о якобы жестоком обращении язычников с пленными христианами, будто бы те едят поджаренных пленников или даже кастрируют их, так неужели спасённая им девушка готова обречь его на участь хуже смерти? Ночь он провёл в её доме, не зная, на что решиться дальше, а под утро уже выбора не оставалось — город вновь захватили войска инков.

В плену он очень удивился, что его никто не стал подвергать пытками и калечить. Конечно, само по себе содержание в плену было не сахар, но он хорошо помнил, как обращались христиане с пленными язычниками, и потому и по сравнению с этим обращение индейцев с ними было вполне приличным. После войны он так и остался в Тавантисуйю, где кроме красавицы-невесты его удерживала мысль, что теперь, убедившись в лживости Святой Церкви, он уже не смог бы жить среди своих бывших соотечественников. Церковь же он считал главной виновницей развязывания Великой Войны, ибо это именно она внушала своей пастве идею мнимого морального превосходства христиан над язычниками и требовала огнём и мечом крестить языческие страны. "Если бы в Европе знали, какая тут замечательная жизнь, как всё тут мудро и справедливо устроено, то у нас бы потеряли уважение и к Церкви, и к христианнейшим королям. Что толку в их мнимой святости, если они не могут устроить жизнь справедливо", — говорил он, — "Но тот, кто не уважает Церковь, не может считаться истинным христианином, и потому в глазах своих бывших соотечественников я считаюсь "язычником", и если бы я оказался в христианской стране, я был бы немедленно сожжён заживо". Женившись после плена без церковного благословения, он даже своих детей не крестил, не желая, чтобы они хоть в чём-то отличались от детей соседей.

Мать Зари ещё много расспрашивала его о христианской нравственности у него на родине. Ей нравилось, что христианам можно иметь только одну законную жену, которую нельзя бросить, и казалось естественным, что если людям без конца повторять "не убей, не укради, не прелюбодействуй", то это заставит хоть часть из них относиться к нравственным вопросам серьёзнее. Она не понимала, как и зачем можно провозглашать то, что никто даже и не собирается выполнять. Кроме того, дед Уайна, хоть и рассказывал порой о совершенно чудовищных нравах, царящих в христианским странах, но сам дурных наклонностей не проявлял и даже к многожёнству не стремился.

Сама же Заря была уверена, что склонность к многожёнству никак не связана с религией, ибо Уайн, во многом благодаря рассказам деда ставший убеждённым язычником, тем не менее клялся ей, что она будет его первой и единственной женой. Хотя мудрость взрослых велела не принимать клятвы юноши всерьёз, но Заря сердцем чувствовала, что для него эти слова — не пустой звук. Как всё-таки жаль, что их мечтам уже никогда не суждено сбыться...

— Так ты много знаешь о христианстве? — вопрос повторный вопрос Инти вернул девушку к действительности.

— Кое-что знаю, но, наверное, для работы мне нужно будет узнать гораздо больше.

— Конечно, нужно. Однако ты слышала о такой вещи как исповедь?

— Да.

— Те, кто рассказывает о своих грехах, остаются со священником наедине и это самый удобный момент для передачи секретных данных. Конечно, подслушать такое будет трудновато, но вычислить тех, кто ходит на исповедь регулярно, точно будет можно.

— Понятно.

— Пойми, мне очень больших трудов стоило уловить нити этого заговора, следы его ведут в Испанию, Уайн с его товарищами вышли на их гнездо, но... их схватили, скорее всего, по чьему-то доносу. В своём последнем сообщении Уайн писал: "Заговор крупнее, чем мы все могли ожидать. Через пару лет у них есть шанс захватить власть в стране".

— Но ведь пока всё спокойно...

— Да, пока они в открытую выступать не начали. Но, боюсь, когда начнут — может быть уже поздно. Если они сделают попытку переворота и продержатся хотя бы некоторое время, то к ним тут же придёт подкрепление от христиан, и тогда... тогда последует война со всеми её ужасами и бедами. К тому же ситуация в Тумбесе уже вызывает тревогу. Имей в виду, там тебе придётся быть крайне осторожной.

— Хорошо, я постараюсь. А что там случилось?

— Почти все мои люди, включая куратора, были убиты.

— Как так?! — только и смогла выдохнуть Заря. Убийства в Тавантисуйю случались крайне редко, так что любое убийство, даже если жертвой был самый непримечательный человек, вызывало шорох на весь город или окрестные деревни, убийство же нескольких человек становилось известным на всю страну. Поняв её недоумение, Инти объяснил:

— Конечно, у нас не как в христианских странах. Просто так взять, убить, да ещё в назидание другим труп на видном месте оставить, у нас невозможно. Тогда весь город, вся страна не будут знать покоя, пока убийцы не будут схвачены и казнены. Поэтому всякий раз, когда заговорщики убивают кого-нибудь, они стараются замаскировать это дело под несчастный случай. Не забывай, что там рядом море, на дне которого можно скрыть любую тайну, в том числе и тело человека, которого они сочтут опасным. Даже если потом волею случая море выбросит его на берег, то кто поймёт, что несчастный не сам утонул, а был подло убит? Но всё-таки иногда находятся свидетели...

Помолчав немного, Инти добавил.

— Видишь ли, поскольку Тумбес — это окно из Тавантисуйю во внешний мир, то именно это окно приходится как можно тщательнее охранять, чтобы через него не пролезли разбойники. Хотя чаще они с нашей стороны лезут. Ты, наверное, слышала, как полгода назад случился захват двух кораблей?

— Конечно. Не понимаю, как такое могло произойти.

— Такое невозможно, если среди экипажа корабля нет предателей. А вот если такие находятся, то захватить корабль технически становится довольно просто. Ведь своим товарищам все доверяют, и никто не ждёт, что им всадят в спину нож...

— Но неужели находится столько предателей?

— К сожалению, это не такая редкая вещь, как хотелось бы. Те, кто плавает за границу и видит христианский мир, порой начинает предпочитать его.

— Но что же там хорошего?

— Для человека без денег — ничего. Для человека с деньгами соблазнов предостаточно. У нас, например, чтобы переспать с женщиной, нужно жениться на ней, иначе никак. А у них можно завести любовницу, можно пойти в публичный дом, даже за насилие почти не наказывают.

— Фу! — Заря скривилась.

— А деньги можно получить, захватив корабль и превратив своих товарищей в рабов.

— Ой!

— Да, у нас человек, совершивший дурной поступок, потом до конца своих дней презираем, поэтому подавляющее большинство жителей Тавантисуйю никогда не решаются на дурное, каких бы выгод это ни сулило, а кто решается — делает это исподтишка. Но у христиан есть бог, который прощает им всё... Всё! Понимаешь? Даже самое дурное и грязное. И потому у нас некоторые люди, которые живут с гнильцой внутри и не хотят от этой гнильцы избавиться, предпочитают убежать туда, где гниль — норма жизни, попутно искалечив жизнь другим. Ведь представь, сколь ужасна судьба несчастных, проданных в рабство? И чтобы предотвращать такие беды, необходимо, чтобы на каждом из кораблей были мои люди, способные вовремя вычислить предателя. Какое-то время так и было, но... к сожалению, не я решаю вопрос о распределении людей по кораблям, я не имел полномочий даже проконтролировать это, ведь Чимор пользуется довольно большой самостоятельностью. Наместник Чимора Куйн устроил однажды глобальную проверку и ремонт кораблей, а в связи с этим пришлось сильно перетасовать экипажи. Так вот, почему-то получилось, что мои люди оказались на одном корабле, который как раз вскоре после этого пропал без вести. Конечно, я заподозрил неладное, но никаких доказательств найти не смог. И причину утечки тоже...

— Утечки?

— Так называется случай, когда кто-то узнал то, что для него не предназначалось. Список всех моих людей хранился у куратора, но он вне подозрений, он — честный человек. Был... Он погиб вместе со всеми. Небрежность с его стороны тоже маловероятна, доступа к его бумагам никто не имел...

— Погиб? Но если ты не знаешь ничего, почему ты так уверен в их гибели?

— Тогда не знал. Сейчас всё-таки знаю. Я уже и сам был готов поверить, что виной всему несчастный случай, но случилось так, что за границей из рабства был выкуплен один человек, который, вернувшись домой, сказал, что знает нечто очень важное, но об этом должен говорить только со мной, и ещё он категорически отказался не только оставаться в Тумбесе, но даже открыто появляться там и видеться с родными, уверяя, что у него на это есть причины. Иные даже подозревали, что у него в рабстве помутился рассудок, но всё-таки ко мне его доставили... Он был на том корабле, когда на них неожиданно напали пираты, и захватили его. С моими людьми непросто справиться в открытом бою, но их вероломно обманули. Корабль пиратов и по форме, и по флагу не отличался от своих. И наши сигналы они знали... Ты понимаешь, что это значит? Допустим, и корабль, и флаг у них могли быть трофейными, но сигналы они не могли просто так узнать, они меняются раз в полгода. Это значит, кто-то нарочно сообщил этим сигналы за границу специально для проведения этого дела, и этот кто-то, скорее всего, связан с наместником Тумбеса! И к тому же пираты знали, кто на борту просто моряк, а кто является одним из моих людей, так как именно их отобрали в первую очередь и предали самым изощрённым казням. Подробности этого я тебе рассказывать не буду, но даже я, казалось бы, уже ко всему привык, но после этого рассказа ночь не спал. Остальных тоже изначально хотели убить, правда, без таких сложностей, но победила жадность, ведь рабы стоят немалых денег. Но только с тех пор я знаю, что в Тумбесе находится вражье гнездо, и нужно его найти и уничтожить.

— А почему просто не арестовать наместника?

— Наивная девочка, — грустно улыбнулся Инти, — ну а какие обвинения мы сможем ему предъявить? Чтобы можно было это сделать, нужны веские доказательства его вины, а их у нас нет. Арестовать же человека только по подозрению мы не можем, да и если бы могли, было я всё равно не стал бы этого делать, иначе мы бы вспугнули их всех. К тому же Чимор пользуется автономией, и подобные действия могут быть расценены как покушение на неё. Во всяком случае, наместник постарается, чтобы их именно так расценили. Так что доказательства нужно добыть, и как раз ты этим займёшься.

— Неужели столь важное дело будет зависеть от меня одной? Но я... а если я ничего не найду?

— Ну, кто сказал, что от одной? Тогда погибли многие, но не все. Конечно, отсутствие куратора сильно осложняет дело, тебе придётся писать прямо мне, а если дело не терпит, то принимать решения самой, но я уверен, что ты справишься. А теперь собственно о деле — я думаю, тебе понятно, что в качестве Девы Солнца ты там работать не сможешь. Ты хорошо умеешь готовить?

— Почти не умею. Картошку себе сварить могу, конечно, а так не очень, — ответила Заря и слегка усмехнулась.

— Это не очень хорошо, но, в крайнем случае, можно этому подучиться. А почему готовка еды у тебя вызвала такую усмешку?

— У нас одна наставница любила говорить девушкам, которые тупили: "Шли бы вы лучше в кухарки!" Одна из девушек в ответ спросила: "А почему именно в кухарки, а не в прядильщицы, например?" Та ответила: "Потому что проще всего обойтись без словесных и кулинарных изысков".

— Ясно. Я думал, что до приезда миссионеров тебя можно будет устроить кухаркой в местную столовую, но раз у тебя дело с этим совсем плохо, то лучше посудомойкой, если место свободно. В любом случае это ненадолго, так как когда они приплывут, тебе нужно будет постараться устроиться к ним служанкой, чтобы слышать их разговоры друг с другом. Ведь они не должны знать, что ты понимаешь по-испански, и наверняка будут при тебе свои дела обсуждать. Проще всего это было бы сделать под чужим именем, но... поскольку тебя там может узнать Морская Пена, этот вариант отпадает, и остаётся другой — как-то провиниться, чтобы тебя выгнали из обители, и тебе бы пришлось пойти в служанки. Почему в Тумбесе? Ты специально выбрала город, где тебя никто не знает. Такую легенду можешь рассказать Морской Пене, если её встретишь, но первое время таких встреч лучше избегать. А вот какой именно проступок тебе совершить — выбирай сама.

Заря смутилась:

— Даже не знаю... проступков много бывает разных, но я не знаю, какой из них могла бы совершить, чтобы это было для меня естественно.

— Ну, хоть приблизительно, за что у вас чаще всего выгоняют?

— Ну, самое частое — это провести ночь с юношей, но... я не могу пойти на это, к тому же после такого нужно обязательно жениться.

— Тогда действительно не подходит. Дальше.

— Оскорбить наставницу.

— Вот это уже вариант. Вы не могли бы для вида разыграть с Радугой крупную ссору?

— Могли бы, но... я не уверена, что у нас получится достаточно естественно. Настолько естественно, чтобы в это без колебаний поверили все. Боюсь, что Морская Пена может тут заподозрить неладное. Хотя она думает только о нарядах, но по-своему умна. Ведь с Радугой никто из учениц не ссорился!

— Ладно, оставим это, если не найдём чего получше. Что ещё?

— Помню, одну девушку выгнали за то, что она потеряла книгу. Она не нарочно, сама не понимала, как так получилось, но... книга была очень ценная, и ей эту потерю не простили.

— Пожалуй, это самый подходящий вариант. Берёшь книгу, прячешь её, потом скажешь, что потеряла, тебя выгоняют, а через некоторое время книга находится. Пойдёт?

— А если у меня её найдут при поисках?

— Ну, тогда книгу запрячет кто-нибудь другой. Твоя задача только её взять. Согласна?

Заря кивнула, с грустью подумав о позоре и унижениях, через которые придётся пройти, но ничего другого не оставалось.

— Но как я доберусь до Тумбеса? — спросила она. — Я ещё ни разу в жизни не путешествовала далеко.

— На этот счёт не беспокойся, я довезу тебя до Тумбеса сам. Мы поедем под чужими именами, по возрасту ты вполне годишься мне в дочери, едва ли кто что-либо заподозрит. К тому же время, проведённое в дороге, можно с пользой потратить на обучение. Книга должна пропасть не раньше чем через десять дней, иначе нельзя, кто-нибудь может увязать её пропажу с твоими визитами сюда.

— Неужели даже в Куско есть кто-то, кто осмеливается следить за тобой, Инти?

— Наверняка есть. Хотя постоянной слежки тут быть не может, мои люди заметили бы, они в таких вопросах опытные. Однако учитывая, что меня уже несколько раз пытались убить, я никогда не пренебрегаю осторожностью. По этой же причине тебе здесь появляться больше не следует, за эти два раза тебя извне вряд ли кто заметил, но если ты зачастишь сюда, на это могут обратить внимание даже случайно.

— Я поняла, Инти.

Последующие дни Заря провела в каком-то тревожно-радостном ожидании, которое она сама для себя мысленно назвала "ожиданием невесты перед свадьбой". Вроде она была довольна своим выбором, но в то же время было ясно, что привычная жизнь рушится, а что будет дальше — не вполне ясно. Внешне она пыталась вести ту же самую жизнь, что и раньше, а поскольку близких подруг у неё не было, то ей не нужно было особенно сильно маскировать своё душевное состояние, но сосредоточиться на повседневных делах было трудновато. Занятий в этот период не было, так как периоды, когда они происходили, чередовались с периодами, когда нужно было заниматься самостоятельно, чаще всего — переводить какую-нибудь книгу на кечуа или написать к ней комментарий. У Зари было задание — дополнить и исправить английский словарь на основании тех немногих английских книг, которые были в обители. Впрочем, все они, кроме одной, уже были переведены и разобраны по косточкам, а та единственная, которая не была так обработана, была книжка со стихами, где слова и обороты заметно отличались от тех, которые попадались в прозе, и порой точно угадать их значение было трудно. Занятие было по-своему увлекательным, но стихи, называемые сонетами, своим содержанием только увеличивали её тревогу. Что это за страшный мир, в котором столько зла, что жить не хочется? Мир, в котором честность ведёт к гибели? У них в Тавантисуйю, наоборот, многие считали именно честность гарантией от бед!

Затем книга внезапно исчезла. В первый момент Заря не на шутку перепугалась, она же чётко помнила, что оставила её на столе, но потом вспомнила о договорённости с Инти и мысленно подчинилась выбранной ей судьбе. Будь что будет, а спокойная жизнь кончилась, впереди неизвестность.

Всё дальнейшее было мутным, как во сне. Суд, суровые лица наставниц, приговор, собственные слёзы (как ни странно, ей не требовалось особых актёрских способностей, изнутри грызла мысль, что несчастные сонеты могли украсть и по-настоящему). От Инти не было никаких вестей, только в день ухода из обители она обнаружила записку, где было указано время и место у дороги, где следует ждать экипажа, и она сразу обрадовалась, что ничего не сорвалось, но до конца она успокоилась только после того, как экипаж подкатил, дверца открылась и Инти пригласил её сесть внутрь.

— Как хорошо, что это ты, Инти. Я до последнего момента боялась, что что-нибудь сорвётся. Что про наши планы кто-то узнал.

— Ну, риск есть риск. Но теперь в течение всей дороги у тебя не будет причин для беспокойства. Только смотри, на почтовых станциях называй меня не Инти, а отцом, ведь по документам ты на время дороги будешь изображать мою дочь, которую, я, якобы, везу выдавать в Тумбес замуж. Да, и зовут меня Саири.

— Можно было что-нибудь и получше придумать. Кто поверит, что я выхожу замуж, когда я вся в оспинах?

— Твои оспины видны только вблизи и на ярком свете. А ты что, считаешь себя сильно изуродованной?

— А что значит — сильно? Конечно, это не проказа, и людей своим видом я вроде не пугаю, но только мужчины ко мне интереса не проявляли ни разу с тех пор, как я переболела. Да и годы... мне ведь уже за 20!

— Но это не значит, что ты настолько некрасива, что тебя нельзя представить в качестве невесты. Впрочем, никто не заставляет тебя специально рассказывать, что ты едешь замуж, говори, только если спросят, а так случайным попутчикам лучше говорить как можно меньше. В ожидании лошадей тебе будет лучше коротать время за чтением книги, — с этими словами Инти вручил Заре книжку, обложка которой была плотно обёрнута чёрной материей. В дороге это предохраняло книгу от повреждений, а заодно и скрывало от любопытных глаз заглавие и автора. Поймав вопросительный взгляд девушки, Инти добавил: — Это тебе и в самом деле нужно будет прочесть, но прежде всего расскажи, что ты знаешь о христианской вере. Ну что, по-твоему, самое главное?

Заря ненадолго задумалась, вспоминая детство...

— Я знаю, что христиане дважды пытались завоевать нашу страну, и были к нам очень жестоки, потому что мы "язычники", то есть мы не поклоняемся их богу, а поклоняемся своим, поэтому, согласно их вере, нас можно пытать и жечь на кострах. Но в то же время я слышала, что их бог Христос не призывал никого пытать и жечь, а говорил, что люди должны жить как братья. Но христиане не только к нам, но и друг к другу жестоки, чего я понять не могу. Может, есть те, кто соблюдает заповеди, а есть те, кто жжёт и пытает.

— Ты, в общем-то, правильно говоришь, но тебе, как и большинству наших людей, трудно представить, что можно одновременно говорить высокие слова о любви к ближнему, и в то же время совершать жестокости и подлости. Большинство христиан это совмещает. Ты знаешь историю гибели Титу Куси Юпанки?

— Конечно, я помню из школы, что его отравили монахи-миссионеры, и это послужило поводом к Великой Войне, но я никогда не понимала, как он так легко мог поддаться на их обман и выпить то, что они предложили. Он же, вроде, должен был знать, кто такие христиане!

— Как мог? Пожалуй, лучше его самого этого никто не объяснит.

— Но как он может объяснить, он же умер!

— Но после него остался дневник, которые он начал вести за несколько месяцев до гибели. В этой книге — выдержки оттуда, а также протоколы допросов монахов и другие материалы по делу об его отравлении. Только прочтя эту книгу, можно понять, насколько опасны могут быть христиане.

— Но разве это хорошо — читать чужие дневники?

— Ну а если это — единственный способ разоблачить убийц? Ведь мёртвый Титу Куси не мог сам лично свидетельствовать против них. Ну а, кроме того, тот, кто это прочитает, уже едва ли повторит его судьбу.

— А его родные были за это не в обиде?

— Титу Куси был отцом моего отца, а решение о том, чтобы это напечатать, принимал мой отец. Он читал дневник целиком и сделал потом из него выдержки, касающиеся христиан. Он ведь делал это не потому, что своего отца не уважал, наоборот, он таким способом хотел сохранить о нём память. Всё-таки книги прочнее мумий.

Заря понимала, на что намекает Инти. Хотя христиане призывали к уничтожению всех уак, по какой-то причине именно мумии вызывали у них особенную ненависть, и при попадании к ним в руки обязательно уничтожались. Тавантисуйцы не понимали этого. Можно было подумать, что с точки зрения христиан делать мумии вообще неправильно, если бы не факт, что те и сами поклоняются мумиям тех людей, которых называют святыми. Но святыни другой религии вызывали почему-то такую ненависть, которая была даже сильнее страха перед проклятьями, которые неизбежно обрушиваются на голову того, кто оскорбил мёртвых. Инти продолжил:

— Пойми, наши предки нам часто кажутся во многом наивными, но это только потому, что они не знали, не могли знать того, что теперь знаем мы. А знаем мы это во многом благодаря их печальному опыту. Опыту, оплаченному слишком дорого, чтобы мы могли им пренебрегать.

Заря кивнула. После таких объяснений сомнения на тему, можно или нельзя читать эту книгу, у неё отпали. Да и, в конце концов, теперь её работой будет видеть и слышать то, что изначально не предназначалось для чужих ушей.

Дневник

Запись первая.

Итак, я решил начать вести дневник. Наверное, надо объяснить, почему я это сделал. Монах Ортис посоветовал мне поглубже проникнуть в свою душу, чтобы понять, какова она и насколько на самом деле нуждается в спасении. Перед этим у нас был долгий разговор. Ортис пожаловался мне, что их возможность передвигаться по стране очень ограничивают, и потому они не могут донести свою проповедь до многих мест. Я объяснил, что это продиктовано прежде всего заботой об их безопасности, так как обиды, нанесённые нам христианами, ещё слишком свежи в памяти народа, и потому мы не можем позволить миссионерам передвигаться без охраны. На это он спросил, есть ли какие-либо обиды у меня лично. Я его поначалу не понял, сказал, что хотя и был тогда ребёнком, но хорошо помню обращённые в руины города и сожжённые поля. Он ответил, что спрашивает меня именно о личной обиде, то есть о такой, которая касалась бы меня непосредственно. Конечно, мне и самому, хотя я был маленьким ребёнком, досталось посидеть в ошейнике на цепи, но я не понимаю, почему надо выделять именно личные обиды.

Он что-то долго говорил о своем боге, о том, что относительно каждого человека он имеет свой замысел, и если он допускает зло, то не просто так, а чтобы тот через муки заглянул в себя, в свою душу. Ведь в душе у каждого человека немало зла и грязи, и чтобы очиститься от них, надо сначала понять это. Я сказал, что этого не понимаю. Есть хорошие люди, есть дурные. Дурные люди совершают дурные поступки, а хорошие их совершить не могут. Не пойму, что значат слова о первородном грехе, которым, якобы, испорчены все души и моя в том числе. Однако Ортис сказал мне, что это оттого, что я просто не приглядывался к своей душе как следует, и потому мне всё кажется таким простым, а вот если я пригляжусь, то увижу их правоту, а лучший способ приглядеться к ней — это вести дневник, куда ежедневно записывать свои мысли и чувства.

Запись вторая

Ортис много мне рассказывал сегодня о жизни и обычаях белых людей. Меня поразило, как много они молятся и ходят в церковь, а также то, как часто им приходится рассказывать о своих грехах. Получается, что они чуть ли не каждый день грешат, но зато очень много молятся. Монахи сказали, что я тоже должен много молиться, и тратить на это по несколько часов в день:

— Но где же я возьму на это время? - спросил я.

— Такой вопрос естественен для простолюдина, который из-за проклятия, наложенного на наших прародителей, обязан работать в поте лица своего, но ты, будучи сыном законного монарха, разве не можешь себе этого позволить?

Я его поначалу не понял, но оказывается, в их землях принцы большую часть жизни проводят в праздности, и они думали, что у нас также. Теперь понятно, почему у христиан столь дурное управление, ведь тот, кто свою юность провёл в праздности, не сможет потом управлять хорошо. Они не понимали, что хоть я и сын Первого Инки, но за неусердие по службе меня могут наказать так же, как и любого другого, да и без наказаний относиться к своим обязанностям небрежно мне просто совесть не позволяет.

Запись третья

Мы долго спорили с Ортисом о семейных вопросах. Он случайно узнал, что у меня две жены, сказал, что это ужасный грех, и что если я хочу спасти свою душу, то должен отказаться от одной из них. Я сказал, что у христиан тоже бывает по несколько жён. Он объяснил мне, что это не так. Христианин, оказывается, должен иметь только одну жену и хранить ей верность, но поскольку люди поражены первородным грехом, обычно они это не соблюдают, и потому церковь в милосердии своём их прощает. Но почему христианину простительно предаваться любви с развратной женщиной, в том числе за деньги, или брать женщин силой, но при этом непростительно иметь нескольких жён, я так и не понял. Кое в чём он, похоже, прав. Мы, наверное, зря отступили от заветов Манко Капака, говорившего, что у человека должна быть только одна жена, порой это действительно вызывает проблемы, но что сделано, то сделано, и отказаться теперь от одной из своих жён с моей стороны было бы уже нечестно. Меня ужасает то, что христиане могут бросить женщину и прижитых от неё детей на произвол судьбы, нисколько не волнуясь о том, что из тех могут вырасти озлобленные на весь мир преступники.

Ортис согласился с моими доводами, однако сказал, что христианский идеал много выше того, что они делают на практике. Не понимаю, какой толк от идеала, который никто не собирается воплощать в жизнь. Или им кажется, что достаточно иметь его в душе, и он тогда сам собой воплотится на земле? Они, впрочем, привычны к тому, что надо ждать долго, не одно поколение, ведь их Христос обещал вернуться 15 столетий назад, но до сих пор не вернулся. Ясно одно, раз он не возвращается, то причины у него к этому должны быть уважительные.

Прочитав последнюю фразу, Заря не могла понять, всерьёз это было написано или с иронией.

Запись четвёртая

Сегодня я впервые сам прочитал Евангелие, переведённое на наш язык Ортисом. Это совсем не то, что слушать о Христе в его пересказах. Я поражён красотой и благородством этого учения. Заповеди, данные христианам, схожи с нашими, однако требуют от человека гораздо большего. Я также отчасти понял слова Ортиса про грязь, которой поражён каждый смертный. Рядом с Христом лучшие из людей кажутся тусклыми, как медь рядом с золотом. После чтения этой книги в сердце пробуждается жажда стать лучше и чище. Не пойму, как люди, с детства воспитанные на столь чудесном примере, могут при этом быть такими подлыми и жестокими. Но есть один момент, который для меня сложен. Надо прощать своих врагов, а значит, я должен простить тех, кто держал нас с отцом на цепи, кто обесчестил мою мать и сестру, но я этого не вполне понимаю. Конечно, когда твои враги или уже мертвы, или у тебя нет возможности встретить их по какой-то другой причине, то думать о мести глупо, но ведь простить - это ведь не просто не мстить. Ортис говорит, что нужно полюбить своего врага вопреки тому злу, которое он тебе причинил. Но как можно любить тех, кто способен посадить человека на цепь, а потом, пользуясь его беззащитностью, бить и оскорблять его? И как бы не было мерзко поступить так со взрослым мужчиной, вдвойне более мерзко поступить так с малышом, которым был я тогда. Даже если бы так поступили не со мной лично, а с кем-то другим, я бы не смог простить этого, ведь я знаю, что, делая это, мои палачи не испытывали и толики раскаяния, хотя, казалось бы, имея перед собой пример Христа, христиане должны были бы испытывать к жестокости ещё большее отвращение, чем мы. Ортис сказал, что я пойму это со временем, и заметил, что уж по крайней мере насильников я понять должен, ибо страсть ведома каждому мужчине, и иные под её влиянием становятся сродни сумасшедшим, которые не осознают, что творят. Я ответил, что дело тут не в страсти, ибо те, кто совершил это злодейство, прекрасно понимали, что творили, и делали это как раз для того, чтобы как можно сильнее оскорбить и унизить нас.

Но, несмотря на все эти вопросы, повторю, что Евангелием я очарован. Ортис посоветовал мне креститься. Когда он пояснил мне суть этого обряда, я вспомнил, что уже был крещён в детстве. Но я помнил лишь о том, как мне лили воду на голову, а имя, которое мне дали, я не помню. Ортис сказал, что нужно посмотреть по архивам запись об этом событии, чтобы Церковь могла молиться за меня, так как, не зная данного мне при крещении имени, она этого не может. Я не очень понимаю, зачем за меня надо молиться, ну да ладно, вреда от этого, очевидно, не будет.

Запись пятая

Ортису кто-то шепнул, что я не просто один из сыновей Первого Инки, но и наиболее вероятный его наследник. Ортис сказал мне, что когда я стану Первым Инкой, я, как христианин, буду обязан крестить весь свой народ и искоренить языческие обычаи. Ортис понимает, что на такие вещи народ не пойдёт добровольно, и советует мне применить силу! Я попытался объяснить, что не могу обещать этого сделать. Во-первых, я хоть и уважаю Христа, но я не могу признать все обычаи нашего народа дурными и вредными, к тому же простые люди всё равно не поймут, если им запретят всё то, к чему они привыкли. Если бы я попробовал ввести такой запрет силой, то они бы восстали, и пролилось бы море невинной крови. Не думаю, что Христос одобрил бы это. Ведь он сам перенёс столько боли и страданий, да и насильно никого не обращал. Но Ортис не Христос...

Запись шестая

Я прочёл Евангелие от корки до корки. Там вовсе не написано ничего про Римского Папу. Почему же тогда христиане уверяли Атауальпу, что все правители должны подчиняться Папе и платить ему дань? Я попросил Ортиса указать мне это место точно, но он не смог. Я понял, что могу быть христианином, при том что Ортис для меня не авторитет. Я не могу понять Ортиса. Он, вроде бы, человек умный, и в то же время всерьёз верит, что мы, язычники, представляем для христиан серьёзную угрозу, якобы можем на них напасть и так далее. Неужели он не понимает, что даже если бы мы очень хотели напасть на них, наши скудные силы этого не позволят? Нам бы от их нападения суметь отбиться. Но нет, все логические доводы почему-то на него не действуют. Может, подойти к вопросу с другой стороны? Пошутить над ним?

Запись седьмая

Мне думается, я зря стал шутить над Ортисом. Когда он в очередной раз стал уговаривать меня признаться, что все восстания в колониях — наших рук дело, вместе того чтобы бесплодно спорить, я, пытаясь изобразить самое серьёзное выражение на лице, стал ему поддакивать, говоря, что да, мы проникли там в каждое поместье и стоит только моему отцу приказать, как все мужчины возьмутся за копья и сбросят христиан в море. По-моему, очевидно, что это шутка, ибо если бы мы могли это сделать, то сделали бы это давно. Но Ортис, при всём своём уме и образованности, шуток почему-то не понимает, и на этот раз воспринял всё всерьёз, и даже не на шутку испугался за свою жизнь. С большим трудом мне потом удалось убедить его, что я просто шутил. Он сказал, что я поступил нехорошо, ибо смеяться — грех. Я не понимаю этого. В Евангелии я нигде такого не нашёл, но если это правда, то... что же мне теперь, всю оставшуюся жизнь не смеяться? Правда, Ортис сказал, что этот грех простителен мирянам, только для монахов существует строгий запрет. Но что значит простительный грех? Меня с детства приучили к тому, что если что-то нехорошо, то этого делать нельзя, и никаких оговорок. Христиане же нередко делают вещи, которые сами считают дурными, этого я понять не могу. Может, всё дело в том, что Христос требовал слишком многого? Ведь, к примеру, даже если не мстить врагам своим, не гневаться на них всё равно невозможно, ведь наша власть над нашими чувствами меньше, чем над поступками. Кажется, это и есть та самая поражённость первородным грехом, о которой говорят христиане. Но я всегда считал гнев в ответ на зло естественной вещью, неужели я неправ? Не представляю, как можно жить иначе...

Запись восьмая

Христиане требуют, чтобы им позволили устроить диспут с нашими амаута. Я, конечно, изначально чувствовал, что они на этом обожгутся, но раз они так хотят, то что поделаешь. Даже ребёнку лучше дать один раз обжечься, чем всё время следить, чтобы он не сунул руки в огонь.

Беда христиан в одной вещи — им кажется, что если они знают про Евангелие, то они и про всё остальное знают больше и лучше других. Но в Евангелии нет ни математики, ни науки о правильном государственном устройстве, на которой основано наше государство. Да и как вообще прожить без знаний? Именно для этого и нужны амаута, но Ортис не хочет понимать этого и предпочёл бы, чтобы я, став Первым Инкой, их бы в лучшем случае разогнал. Удивительно, но даже образованные христиане упорно не понимают некоторых вещей. У меня всё-таки теплилась слабая надежда, что наши амаута что-то сумеют им объяснить...

Диспут, как и следовало ожидать, окончился для христиан весьма плачевно. Когда наши амаута стали их экзаменовать по поводу знаний, те показали своё полное невежество в математике, а наши знания о государственном устройстве объявили грехом. Маркос договорился до того, что праведнику, чтобы быть праведником, никакие знания вообще не нужны, а даже и вредны. Тогда наши амаута стали над ним смеяться, говоря, что тогда тот может жить не в доме, для строительства которого нужны знания, а в пещере, и носить не одежду из ткани, а из шкур и т. д. Ну и вообще их здорово обсмеяли, правда, главную шутку приберегли напоследок. Монахи ведь заявили, что урожай зависит исключительно от молитв к Господу. Один из молодых амаута спросил, достаточно ли этих молитв, чтобы починить плотину, и в ответ Маркос сказал, что если Господь захочет, то не только прольёт дождь на поля безо всяких плотин, но и море заставит отступить, дабы его верные сыны могли пройти посуху. "Знайте же, что без воли Господа никого не замочит ни единая капля!" - патетически закончил он. Не знаю, что на этот счёт думал Ортис, но вслух он не возражал. В ответ он услышал только смех, а некоторые молодые амаута стали о чём-то между собой сговариваться. Потом один из них подошёл ко мне, и спросил, можно ли наглядно доказать монахам, что они не правы. Я согласился, но ещё не знал, что они затеяли. Ортис стал спрашивать, почему они не верят в силу молитв, и получил ответ, что бесполезно молиться о том, о чём люди могут позаботиться и сами, обращение к богам нужно делать только в самом крайнем случае.

Потом на обратном пути молодые амаута перекрыли ручей, монахи рискнули пойти по сухому дну, и их тотчас же накрыла волна, пущенная с плотины. Молодые амаута со смехом выскочили их своего укрытия и сказали: "Воля божия". Я тоже смеялся, до того потешно выглядели мокрые монахи, грозившие язычникам адским пламенем, потом Маркос сказал, что если я не прекращу своего смеха и не накажу тех, кто дерзнул их так оскорбить, то меня тоже после смерти поджарят. Но я не мог сдержаться, до того всё это было забавно. Однако смех смехом, но теперь я сожалею об этом поступке. Кажется, монахи на меня теперь в обиде, тем более они думают, что я заранее знал о том, что затеяли молодые амаута, тем более что я их не наказал. Ну не мог же я сделать этого после того, как неосмотрительно согласился на шутку и потом так открыто смеялся!

На следующий день у нас опять был с Ортисом неприятный разговор. Поначалу он долго увещевал меня на тему греховности содеянного, и я в ответ попросил у него прощения, ибо и сам чувствую, что шутка зашла слишком далеко. На это Ортис ответил, что прощает меня, однако говорит, что, будучи христианином, я должен буду очень сильно изменить свою жизнь, и подробно описал, что именно я, по его мнению, должен сделать. Пока я не избран Первым Инкой, я, конечно, не могу запретить и уничтожить "университеты колдовства", он это понимает, но, будучи христианином, я не должен участвовать в языческих церемониях. Я ответил, что простой человек может пропустить церемонию и остаться в день поклонения предкам дома, но если это сделаю я, то решат, что я отрёкся от моего народа, а на это я пойти не могу. Ортис понял или сделал вид, что понял, однако сказал, что после каждой такой церемонии я должен проводить время в сердечном сокрушении, отмаливая свой грех. Этого я понять не могу. Если что-то дурно, то я не должен делать этого, но наши обычаи я дурными не считаю. Конечно, Ортис считает иначе, но какой смысл делать что-то, а потом в этом раскаиваться? Когда человек делает что-то в случае, когда у него нет другого выхода, он не может быть виноват! К тому же мне совсем не хочется провести свою жизнь в сердечных угрызениях. Ортис говорит, что в противном случае за поклонение идолам меня ждёт вечная мука в аду, ведь христианин, не раскаявшийся в своих грехах, обречён на это. Тогда я сказал, что лучше не буду христианином, ведь отречься от своих предков — всё равно что наизнанку вывернуться. На это Ортис сказал, что уже поздно, я стал христианином уже в тот момент, когда меня крестили. Но как же так?! Ведь со мной это проделали ещё ребёнком, моей воли не спрашивали, и тем более никто не предупредил меня о столь страшных последствиях, да и мог ли я тогда что-то понять, ведь я даже имя, данное мне при крещении, забыл. (Кстати, теперь я знаю, что меня назвали тогда Диего, и теперь Церковь молится за меня)

Потом Ортис велел перечитать те места в Евангелии, где говорится об аде. Я внимательно прочёл притчу о богаче и Лазаре. Да, конечно, участь богача ужасна, но всё-таки в ад он попал не за поклонение идолам, а за то, что не делился своим богатством с бедными, пировал в то время, пока те бедствовали. Но в нашей стране нет нищих и голодных. Я сказал Ортису, что если и виновен в глазах Христа, то меньше, чем короли христианских стран, которые допускают, чтобы в их землях были голод и нищета. На это Ортис сказал, что меня одолела гордыня! Но при чём здесь гордыня, если я сказал правду? Короче, мы поссорились. Это несколько неприятно, но я не вижу за собой никакой вины, ведь я не могу поступить иначе и пойти на подлость по отношению к своим предкам.

Запись девятая

Давно не вёл дневник, было как-то некогда. С монахами напрямую не общался, но приглядываю за ними вполглаза. Они тем временем успели проповедать своё слово народу. Поначалу многие проявляли к этому интерес, но теперь, когда первое любопытство прошло, даже многие из тех, кто крестился, честят миссионеров последними словами. Те в ответ угрожают им адскими муками. Что ж, даже если я после смерти и попаду в ад, то окажусь там не один, а в компании многих соотечественников, так что вполне возможно, что вместе мы сумеем оттуда выбраться. Ортис, правда, говорил ещё, что меня ждут страшные кары ещё на земле и, похоже, накаркал. Я серьёзно простыл, и теперь меня мучает кашель. Я, конечно, терплю его, наши лекари стараются мне помочь, но я знаю, что могу и не выздороветь, тем более что у меня начинает болеть в груди, а это очень дурной признак. Оттого я и шучу на тему адских мук, что умирать совсем не хочется.

Запись десятая

Монах Ортис написал мне, что хочет примириться со мной, ибо для него дошли слухи, что я тяжко болен. Всё-таки он человечней Маркоса, произнёсшего насчёт моей болезни довольно злорадную проповедь. Ортис просит меня позволить ему сделать мне визит, добавив к тому же, что он кое-что понимает в медицине и поэтому, может быть, сумеет мне помочь. Что ж, я согласен. Я тоже не вижу смысла держать друг на друга зла.

Запись одиннадцатая

Сегодня у меня был Ортис и мы с ним долго беседовали. Я спросил его, разделяет ли он мнение своего собрата Маркоса, что болезнь послана мне в наказание за грех язычества. Он ответил, что точно узнать, зачем послана та или иная болезнь, сказать нельзя, ибо болеют даже святые. Однако то, что мой предок Инти не способен помочь мне, говорит о бессилии языческих богов. Я ответил, что тогда болезни христиан говорят о бессилии христианского бога. Он посоветовал мне обратиться с покаянной молитвой ко Христу. Помолиться я ему, конечно, могу, но каяться, не чувствуя себя виноватым, я считаю глупым и неуместным. Ортис же выразил надежду, что со временем я это пойму, сам же обещал дать мне снадобье, которое должно облегчить мои страдания. Надеюсь, оно мне поможет, но даже если я выздоровею совершенно, едва ли это меня убедит в истинности христианской веры, ведь и сам Ортис согласился, что способность изготовлять снадобья зависит от знаний лекаря, а не от того, каким богам он молится.

Это была последняя запись в дневнике. Далее уже другим автором сообщались подробности о смерти Титу Куси и о суде на его убийцами. Выяснилось, что Ортис действовал в сговоре с братом Маркосом, и действовали они не по своей инициативе, а согласно инструкции, полученной перед началом миссии. Инструкция заключалась в том, чтобы вычислить среди сыновей Манко наиболее вероятного наследника престола и постараться обратить его в христианство с тем, чтобы он, заняв место своего отца, обратил свой народ в христианскую веру силой. Если же наследник будет упорствовать в язычестве, то надо будет найти кого-нибудь посговорчивее, а от строптивого язычника избавиться. Смерть больного Титу Куси не должна была вызвать особых подозрений, но монахи не рассчитали одного — несчастный Титу Куси не умер сразу, его могучее тело сопротивлялось действию яда больше суток, и на смертном одре он указал на своих убийц. Монахов настигла заслуженная кара, а практически все обращённые ими, узнав об их преступлении, публично отреклись от христианства.

Много книг прочитала Заря за свою жизнь, но мало какая производила на неё такое впечатление, как эта. Для неё не было внове то сочетание ума и наивности, которым были неизбежно пропитаны все старые книги. Ведь предки, не знавшие, просто не могшие знать того, о чём потомки узнавали в школе, неизбежно выглядели наивными в глазах последующих поколений. Хотя Титу Куси отвечал за контакты с христианским миром и по должности был обязан стараться узнать о христианах как можно больше, он неизбежно знал о них меньше, чем образованные современники Зари. Не знал Титу Куси и о том, с какой жестокостью, на порядок превосходящей жестокость Первого Вторжения, будут христиане обращаться с язычниками во время Великой Войны. Не знал он и того, что рассказал ей потом Инти. Оказывается, у христиан есть два способа обращать людей в свою веру — "насильственный" и "добровольный". "Насильственный" обозначал прямое завоевание, "добровольным" же считался тот случай, когда проповедники обращают в свою веру правителя страны, а тот уже сам заставляет креститься свой народ. Кровь при этом тоже, естественно, льётся, ведь не всех же запугаешь одними угрозами, однако потом всё равно считается, что народ принял христианскую веру добровольно. Если бы Титу Куси знал об этом, он наверняка бы догадался, что столь настойчивое стремление обратить его в христианство вызвано отнюдь не желанием спасти лично его душу от адских мук, но намерением обратить его в своё покорное орудие. Когда же он напрямую отказался навязывать христианство силой, он, сам того не ведая, подписал себе смертный приговор. Впрочем, даже если бы он не стал пить злосчастное снадобье и монахов бы не казнили за отравление, тот или иной предлог к войне рано или поздно был бы найден. Как объяснил Заре Инти, в душах монахов парадоксальнейшим образом вместе с подлостью уживалась готовность пожертвовать собой. Видимо, они и в самом деле верили, что за такой поступок их ждёт награда на небесах.

Теперь Заря понимала, со сколь опасными противниками ей придётся иметь дело. И рассчитывать ей придётся по большей части на себя, на свой ум и сообразительность. Пусть первое время Инти будет в Тумбесе, а потом она время от времени будет присылать ему отчёты и попросить у него совета, но в критической ситуации всё равно надо будет решать быстро и действовать самой.

В дороге читать было невозможно из-за тряски, поэтому Заря и Инти в основном беседовали. На второй день путешествия Заря сказала:

— Я всё-таки не понимаю, на что рассчитывают заговорщики. Ведь у нас не Европа, где наследование трона определяется исключительно родством, а достоинства или недостатки претендента на престол не имеют никакого значения. Ведь у нас выбирают достойнейшего из сынов Солнца. И даже если среди них найдётся негодяй, который убьёт законного Первого Инку, то кто же признает достойнейшим убийцу? Мне кажется, что многие предпочли бы умереть, нежели признать своим правителем такого негодяя.

— Ты права и неправа одновременно. Во-первых, чтобы убийцу не признали достойнейшим, нужно точно знать, что именно этот человек — убийца. А ведь это не так-то просто доказать, скорее всего тот, ради кого они это всё затевают, будет формально с ними не связан. А во-вторых, насчёт умереть, но не признать. Конечно, лично я предпочту умереть в бою, но не подчиниться убийцам, да и вряд ли они рассчитывают меня приручить, но у меня в этом плане положение несколько легче, чем у многих — я воин, меня голыми руками не возьмёшь, у меня есть люди, которые верят мне и пойдут за мной хоть на смерть. А вот взять какого-нибудь гражданского чиновника — конечно, в юности он, как и все, проходил боевую подготовку, но ведь это было давно, и с тех пор он не тренировался, и потому воин из него никудышный. Да и к тому же врагам очень легко ему пригрозить — или ты подчиняешься нам, или теряешь своё положение, а очень мало кто готов в одночасье стать никем. Конечно, если должность выборная, с неё так просто не снимешь, но ведь можно угрожать кое-чем посерьёзнее. Я нисколько не сомневаюсь, что наши враги ради своих целей будут пытать, убивать, брать в заложники родственников... очень мало кто способен не сломаться под всем этим. И даже из несломавшихся далеко не все смогут оказать сопротивление. Впрочем, не надо думать, что враг будет обязательно действовать голым насилием. Клевета — оружие едва ли не более мощное. Когда Горный Лев пытался захватить власть, среди его сторонников были как те, кто понимал всю подноготную, так и честные люди, которые искренне поверили его клевете и были слепым орудием в его руках.

— Бедные! Но почему они так легко ему поверили?

— Есть люди, которые верят всему, что говорится с убедительным выражением лица. Скоро ты убедишься в этом на практике. Однако историю Горного Льва я должен рассказать тебе подробно. Итак, ты знаешь, что Горный Поток был бесплоден и лучшие лекари были бессильны излечить его от этого. Поэтому даже когда он был крепок и полон сил, всё равно он подумывал о преемнике и внимательно присматривался к племянникам и сыновьям племянников. Тогда многие рассматривали Горного Льва как самого возможного из преемников. Умный, талантливый, яркий оратор, он тогда на многих производил впечатление, но Горный Поток не хотел делать его своим преемником, ибо уже тогда разглядел в нём черты честолюбца и авантюриста. Ведь кто такой авантюрист? Тот, кто не чувствует ответственности за свои поступки перед кем бы то ни было. Отдать такому человеку в руки страну — это вернейший способ загубить её. Авантюристы нередко весьма обаятельны, но тем опасны вдвойне. Горного Льва тогда считали великим воином, но на чём держалась тогда его слава? Его военные успехи были основаны на двух вещах — на ораторском таланте и жестоких карах над провинившимися. Конечно, проступки нельзя оставлять безнаказанными, но тут важно не перегнуть палку, а у него под раздачу порой и невинные попадали. Он ведь был не из тех, кто способен признавать собственные промахи, всегда их на других переваливал. Виновен у него всегда кто угодно, только не он. Потом он в своём поражении даже весь народ Тавантисуйю обвинил, не оценили его, видите ли, такого замечательного! И ещё Горный Лев даже тогда проявлял склонность ко лжи. Конечно, он не делал это столь нагло и открыто, как он стал это делать потом, но всё равно, как только он понял, что Асеро ему соперник, он стал распускать исподтишка про него грязные слухи. Пользуясь тем, что Асеро провёл свои детские годы в глухом селе, и только в 11 лет открылось его высокое происхождение, и потому непосредственных свидетелей его детских лет в столице не было, Горный Лев через своих сторонников пустил слух, будто бы его мать была сослана в село своим отцом Манко за распутное поведение, а сам он в детстве плохо учился и обижал других детей, а чтобы скрыть это, якобы приказал нашей службе убить учителя, который учил его в детские годы, ещё придумал кучу всякой грязи... Хоть Горный Лев теперь мёртв, но запущенные им слухи до сих пор гуляют по Тавантисуйю, и тебе не раз придётся с ними сталкиваться, но чтобы они не вызывали у тебя сомнений, я расскажу тебе, как всё было на самом деле.

Заря сидела и как заворожённая слушала:

— Во время Великой Войны испанцы разорили обитель дев Солнца, в которой воспитывалась будущая мать Асеро, бывшая тогда ещё молоденькой девочкой. Разумеется, враги совершили там свои обычные непотребства. Несчастной после удалось сбежать, но она решила, что после того как над ней прилюдно надругались несколько мерзавцев, жить не стоит, и попыталась утопиться в горном озере. По счастью, её спасли местные жители. Они приютили её, обогрели, накормили и убедили её в том, что жить, не смотря на позор, всё-таки стоит. Многие догадывались, что она непростого происхождения, но она скрыла, что она дочь самого Манко. Уже после войны она вышла замуж за местного сапожника, который потом стал старейшиной. Она долго не могла дать жизнь ребёнку, пока уже на склоне лет у неё не родился мальчик, которого решили назвать Асеро. Ему дали это имя в надежде придать ему стальную крепость, и эти надежды оправдались. Мальчик рос здоровым, сильным и умным. Его успехи в школе привели к тому, что учитель стал советовать его родителям отправить ребёнка на продолжение обучения. Мать была скорее "за", но отец — резко против, так как ему хотелось, чтобы мальчик унаследовал его профессию. Сам мальчик не знал, как быть: с одной стороны, ему хотелось учиться, но с другой — не хотелось огорчать своего отца, которого он очень любил. Судьба, однако, распорядилась по-своему: по району прокатилась эпидемия оспы, которая унесла жизнь его отца, а сам Асеро остался на всю жизнь изукрашен рябинами. Вскоре после эпидемии район посетил сам Горный Поток, расспросил жителей об их проблемах, и учитель рассказал ему о талантливом мальчике, дальнейшему обучению которого препятствовал отец. Горный Поток пожелал встретиться с мальчиком и его привели. Инка сказал: "Похвально, что ты так уважал желание отца, но интересы государства всё-таки важнее, ведь необходимо, чтобы все талантливые люди учились. Однако теперь, когда твой отец умер, ты в любом случае можешь поехать учиться в столицу беспрепятственно". Мальчик смутился и ответил: "Однако теперь, когда отец умер, если я уеду учиться, моя мать останется одна, и некому будет позаботиться о ней". "Законы нашей страны обеспечивают заботу о вдовах, однако я понимаю тебя — тебе не хочется оставлять её одну. Что ж, можешь взять её с собой в Куско, там наверняка для неё найдётся место кухарки". Когда его мать привели, брат тут же узнал сестру, и укорил её, что она так долго пряталась и не давала о себе знать, ведь многие женщины в те времена были обесчещены при схожих обстоятельствах, однако это не повод прятаться от родных. Потом он забрал её и мальчика в Куско. Асеро тогда было 11 лет. Я довольно смутно помню его в то время, я ведь на 5 лет старше, а для детей эта разница существенна, но Асеро рассказывал, что Горный Поток любил его как собственного сына, да и мальчик к нему привязался как к отцу. А потом, как ты знаешь, были войны у северных и южных границ, где пали многие из потомков Манко, а прославившиеся в боях Асеро и Горный Лев стали считаться наиболее вероятными преемниками. Знаешь, во время этих войн был разорён родной айлью Асеро, и почти все его родственники со стороны отца погибли. И учитель, благодаря которому открылась тайна происхождения Асеро — тоже. Так что свидетелей его детства и вправду почти не осталось, но наша служба тут не при чём — это всё сделали каньяри. Случилась также и ещё одна беда: несмотря на все усилия нашей службы, на Горного Потока произошло покушение, в результате которого он был ранен стрелой. Увы, лекари не сразу поняли, что она отравленная. Да, им удалось спасти ему жизнь, но прежнее здоровье так и не вернулось к нему. Через полгода его хватил удар, потом ещё один... Конечно, всё мы, и особенно Асеро, надеялись на лучшее, но ему-то было ясно, что конец близок.

Заря слушала затаив дыхание.

— Вопрос о преемнике встал со всей остротой. Как только Асеро вернулся с войны, Горный Поток сделал его своим заместителем, чтобы посмотреть, насколько он годится на место Первого Инки. Хотя Асеро поначалу возражал, говоря, что мало понимает в делах гражданских, но Горный Поток объяснил ему, что тут ему могут помочь опытные советники, а со временем он опыта наберётся, главное — что он человек ответственный. Асеро оправдал его надежды. Чтобы облегчить Асеро избрание, тот заключил символический брак с его матерью, и впредь его стали считать сыном Горного Потока официально. Некоторое время была заминка с тем, что Асеро не хотел ни на ком жениться, а неженатого едва ли избрали бы Первым Инкой, но потом и эта проблема была разрешена. Горный Лев пустил потом слух, будто бы даже его брак был специально подстроен нашей службой, чтобы сохранить на него таким образом влияние, но это не так: конечно, наличие жены из потомков Манко увеличивало его шансы быть избранным, да вот только Асеро согласен был на ради долга на многое, но только не на брак с нелюбимой женщиной — он ведь до 11 лет прожил среди простого народа, и потому представление, что жена должна быть только одна и только желанная, иначе будет не жизнь, а мучение, засело в него крепко. Конечно, Горный Поток торопил его с этим делом, а когда Горного Потока хватил удар, между ними был следующий разговор. Горный Поток сказал: "Ты должен жениться на какой-нибудь из девиц крови Солнца, на ком именно — выбор за тобой, но торопись, мне осталось не больше года". Асеро заплакал и стал уверять, что всё не так плохо, но Первый Инка был непреклонен: "Твои слёзы и уверения не продлят моих дней, ты видишь, я уже стал беспомощным калекой, не способным подняться со своего ложа. Нужно во что бы то ни стало, чтобы Первым Инкой избрали тебя, а для этого ты должен доказать свою способность быть мужем и отцом". Он говорил это во многом потому, что знал — видя его бездетность, многие побоятся опять избрать бесплодного. Но уже в тот момент Асеро собирался жениться на моей сестре, и лишь некоторые обстоятельства этому мешали. Но вскоре Асеро всё-таки женился, и его жена понесла, и тогда Горный Поток сказал ему: "Сын мой, теперь я окончательно уверен, что тебя выберут согласно моему завещанию. Вот оно, готово. Помнишь, сын мой, ты говорил, что так любишь меня, что выполнишь любую мою просьбу? Так вот моя последняя мольба — дай мне яду". Асеро от неожиданности не смог ничего ответить, а Горный Поток продолжил: "Пойми, каково жить, когда даже своё имя кажется насмешкой? Когда-то я действительно был подобен бурлящему и пенящемуся потоку в горах, но теперь моё русло преградили камни, и поток превратился в загнивающее болото. И они, эти камни, навсегда. Тебя изберут Первым Инкой вместо меня, а я упокоюсь навеки". Асеро ответил: "Нет, отец, я люблю тебя и не могу стать твоим убийцей. Я верю, что со временем тебе станет легче, и ты встанешь. Только надо оградить тебя от всех забот". Он тут же вышел от него и со слезами рассказал всё это мне, говоря, что дать яду у него рука не поднимется. Не знаю, верил ли он в то, что Горного Потока можно хоть частично исцелить, но и я, даже зная, что всё безнадёжно, дать яду всё равно не смог бы. На поле боя такие просьбы ещё можно выполнить, а в мирной жизни нет. Асеро, однако, распорядился, чтобы визиты к Горному Потоку были ограничены одним в день, и чтобы длились они не больше времени жевания листьев коки. Горный Поток был страшно разгневан, и продиктовал своей первой жене письмо, в котором обвинял Асеро в грубости и тиранстве, говоря, что такой человек, как он, не может быть его преемником, и то, прежнее завещание отменяется. Асеро на это не обиделся, сказав: "Это говорит не мой отец, а его недуг", однако ограничение на визиты отменил. Однако когда другие кандидаты в возможные преемники попытались воспользоваться ситуацией, они получили ещё более нелицеприятные характеристики. Потом Горный Поток примирился с Асеро, однако он внезапно умер, так и не успев написать последнего завещания, а та бумага, точнее, её копия, попала в руки Горному Льву. Он попытался воспользоваться этим документом в своей борьбе против Асеро. Правда, тогда он не рисковал ещё говорить, что Горный Поток своё последнее завещание хотел написать в его пользу и что Асеро якобы отравил его с целью не допустить этого. Такое он только за границей стал втирать. Но, несмотря на всё это Асеро избрали Первым Инкой, однако Горный Лев не смирился с этим и попытался устроить переворот. Асеро тогда чуть не погиб, но, по счастью, всё обошлось относительно благополучно. Я имею в виду, что крови пролилось немного, меньше, чем могло бы. Горного Льва судили, и хотя Асеро настаивал на смертном приговоре, большинство предпочло ограничиться изгнанием. Одни жалели его, вспоминая его прошлые заслуги, другие считали, что начинать новое правление с такой казни неразумным, третьи сочли, что изгнание почти равно казни, так как изгнанник не сможет больше причинить вреда, однако все они жестоко ошибались. Впоследствии Горный Лев написал, что "кровавый тиран" потопил восстание в крови, но это неправда. Конечно, в бою кровь проливали, но потом, с учётом того, что главного зачинщика решено было пощадить, было бы нелепо казнить простых исполнителей, вина которых заведомо меньше. Поэтому всем, сдавшимся добровольно и почти всем взятым в плен, была сохранена жизнь. Казнили только тех, кто особенно отличился, не просто подняв руку на сторонников Асеро, а посягнув на беззащитных членов их семей. Ведь, согласно плану сторонников Горного Льва, всех наиболее опасных людей предполагалось взять в постелях в их собственных домах, а значит, рядом не могло не быть женщин и детей, и находились те, кто угрожал им с целью запугать их мужей и отцов. Горный Лев потом от такого на суде сам открещивался, говоря, что он такого не приказывал, однако потом писал о казнённых за это как о невинных жертвах. Те же, кто так не отличился, поплатились ссылкой, а большинство раскаявшихся было вообще помиловано. Многие из них говорили, что Горный Лев их попросту обманул — в каких-то случаях это так и было, однако многие из них лишь изобразили раскаяние, а на самом деле хотели всё переиграть, убив Асеро и вручив власть своему кумиру. Пусть во время попытки переворота сторонники Горного Льва могли не знать, сколько их на самом деле, но уж потом-то, когда обнаружилось, что их на самом деле ничтожная горстка, они не могли не понимать, что даже если они убьют Асеро и его наиболее верных соратников, Горному Льву не удержаться у власти без помощи извне, а это значит, что они были готовы отдать нашу страну на поругание испанцам! Нормальному человеку не понять этих сволочей — ведь это всё равно что продать в рабство собственную мать! И, тем не менее, они есть, они живут среди нас и время от времени убивают...

Заря слушала его затаив дыхание. После того, что она услышала в первый день знакомства с Инти, ничто, казалось, не должно было её удивлять, к тому же она прочла немало летописей, где сохранились следы ещё более жестоких страстей, и она всегда знала, что даже и там, на самом верху, находятся тоже люди, а не некие полубоги, но всё-таки и ей было странно слышать, что Асеро и Горный Поток могли так сильно не ладить между собой. До этого дня она знала лишь официальную версию, согласно которой всё произошло согласно традиции — отец выбирал достойнейшего из своих сыновей, и, умирая, обращался к нему с предсмертным словом: "сын ты мой любимый, час пришёл расстаться, все труды-заботы на тебя ложатся", а сын, соответственно, клялся отцу беречь родную страну и заботиться о её процветании. Что Горный Поток за отсутствием сыновей выбрал в качестве преемника племянника — сути традиции не противоречило, но вот их ссора в привычную картину мира как-то не вписывалась, о подобных вещах никогда не рассказывали.

— Скажи, — обратилась она к Инти, — почему... почему во избежание клеветы нельзя было сразу рассказать народу всю правду? Почему такие вещи надо скрывать?

Инти печально улыбнулся:

— Наивная девочка... А многие бы эту самую правду поняли? Ты знаешь, хотя мы не осуждаем самоубийц подобно христианам, но всё-таки это считается слабостью и не вызывает уважения. Но Горный Поток... тем, кто никогда не хворал всерьёз, трудно представить, каково ему пришлось. Мне случалось оправляться от довольно тяжёлых ран, и долго лежать при этом, но я хотя бы знал, что это не навсегда, я потом встану... А вот если так — всю оставшуюся жизнь? Боюсь, что и я тогда запросил бы яду. Но и Асеро понять можно — ведь дать другому яду очень трудно, а если это не кто-нибудь, а близкий тебе человек — почти невозможно. Но людям, которые не сталкивались с подобным, понять это очень сложно, а многие и не хотят понимать, судя обо всём легковесно. Находятся люди, которые жестоки к другим безо всяких на то причин, даже выгоды вроде с этого никакой не имеют, и для них такая ситуация — лишний повод посмаковать чужую беду, — Инти грустно вздохнул, кажется, подумав при этом о чём-то своём. — Да, таких немного, но иногда они всё же находятся. Поэтому лучше, если о таких вещах знает как можно меньше людей.

— Скажи, а эти негодяи, они много человек потом убили?

— Точное число неизвестно. Ведь ряд убийств был замаскирован под несчастный случай, а потому про некоторых людей точно нельзя сказать, были они убиты или просто погибли.

— А всё-таки много или мало?

— Ну что значит "много"? Дело ведь не в точном количестве жертв, а в том, что у нас убийства если случаются, то почти исключительно по таким мотивам. Когда будешь общаться в Тумбесе с христианами, имей в виду, что вот этого им не понять.

— То есть как?

— Понимаешь, ведь в христианских странах царят воровство и разбой. Многие не понимаю, что значит "царят". А значит это, что они не просто есть, а встречаются настолько часто, что на протяжении жизни почти каждый с ними сталкивается. Ну и в большинстве случаев там убивают не потому, что убийца имел что-то лично против жертвы, а именно с целью грабежа. Для них там убийства — почти обыденность. Ну а у нас каждый такой случай — гром среди ясного неба. Даже я, хотя иметь дело с такими случаями — моя работа, всё равно не могу не ужасаться этому.

— Но, по крайней мере, ты можешь утешать себя тем, что способен защитить себя и своих родных. Ты ведь можешь почувствовать приближение беды заранее?

— Если бы... Одним из самых страшных ударов для меня было убийство моего отца. Его медленно убивали два года, но никто не знал этого! А если бы я сразу догадался, что дело нечисто! Но, увы, я мог лишь с жалостью смотреть, как мой отец, который меня даже юношей мог поднять на руках, просто на глазах увядал, теряя силы... Когда я уезжал в Амазонию, он уже с трудом ходил, тяжело дышал. Если бы я знал, что его лекарь, вместо того чтобы лечить, медленно травит его! Уезжая, я чувствовал, что уже не застану его в живых, и не ошибся... Когда я вернулся из Амазонии, мне сообщили, что мой отец умер, его зам попал под камнепад, а мой начальник теперь Колючая Ягода. Последнее было для меня очень неприятным сюрпризом (правда, о Колючей Ягоде я тогда не знал ничего конкретно плохого, но знал, что он меня недолюбливает, считая меня "папиным любимчиком"), но делать было нечего. Кроме того, ты знаешь, что наша борьба в Амазонии закончилась поражением, и по приезде в Куско Асеро предупредил меня, что очень многие склонны винить в этом поражении меня. Колючая Ягода потребовал, чтобы я предоставил ему отчёт в кратчайшие сроки. Я конечно, и сам понимал, что с такими делами нечего тянуть, но всё-таки я вернулся смертельно уставшим и нуждался в отдыхе, кроме того, мне хотелось поскорее воссоединиться со своей семьёй, а моя жена и дети находились в тот момент в Тумбесе в доме её отца. Я бы предпочёл уехать к ним и писать отчёт уже там, тем более что срочности тут не было никакой, всё равно всё проиграно, но Колючая Ягода был непреклонен. Мне тогда показалось, что он просто хочет по-мелкому мне досадить. Я не знал, что всё гораздо хуже.

Вздохнув, Инти продолжил:

— Хотя я не суеверен, но помню, что когда я переступил порог своего дома под Куско, мной овладело мрачное предчувствие. Хотя, может, это только от того, что у меня там не осталось родных. Про отца ты знаешь, моя мать умерла за несколько лет до этого (думаю, что это изначально и подкосило моего отца), никого из моих братьев к этому моменту тоже уже не было в живых, сёстры замужем... За домом приглядывала разве что кухарка, которая последние месяцы жизни моего отца была и его сиделкой, и всё. Я расспросил её о подробностях смерти моего отца, но оказалось, что он умер во сне. Потом я принялся за отчёт, работал над ним напряжённо два дня, а на третий понял, что устал настолько, что даже кока не проясняла ум. Кухарка посоветовала мне съездить в горы и отдохнуть, я последовал её совету, и это едва не стоило мне жизни, потому что я чуть не попал под камнепад. Я возвращался домой в сумерках, и совсем недалеко от дома увидел метнувшийся от меня в кусты тёмный человеческий силуэт. Я был озадачен этим. Знаешь, в те времена, когда я ещё не был во главе спецслужб, моя личность ещё не вызывала ни у кого такого ужаса как теперь, да и незнакомые люди меня в лицо не узнавали. Случайные прохожие в это время суток маловероятны, да и какой смысл бояться меня, ведь мы же не в христианских странах, где все видят друг в друге разбойников. Даже белому человеку там приходится опасаться, ведь вздумай даже белый господин так прогуляться в одиночку на своей родине, неизбежно рисковал бы попасть в руки разбойников, которые хоть и не могут обратить его в рабство, но могут отнять и одежду и лошадь, и хорошо если оставят в живых, вынудив возвращаться домой голым и босым. Но здесь, на Родине, где нет оснований опасаться грабежа и насилия, кто и почему будет бояться других людей? У меня даже мелькнула мысль, что это мог быть не живой человек, а призрак. Ведь ходят же легенды, будто покойник может утащить на тот свет своих родных... Камнепад... Но мой отец не мог хотеть этого! Он ведь хотел, чтобы я продолжил его дело, а для этого я должен жить. Да и не хотел бы он, чтобы моя жена осталась вдовою, а дети — сиротами... Помню, что кухарка принесла мне ужин, но я был слишком взволнован этими мыслями, что даже не притронулся к нему. Потом ко мне в кабинет поскреблась собака моего отца, я впустил её, и дал ей кусок мяса с тарелки, она с аппетитом его съела, но через небольшой промежуток времени взглянула на меня грустными глазами, завыла и издохла. Я стоял потрясённый и с трудом осознавал, что на её месте должен был быть я. Потом, опомнившись, я побежал за кухаркой, привёл её в кабинет, указал на труп собаки и сказал ей: "Она съела мясо, которое ты приготовила мне на ужин. Признайся, зачем ты хотела лишить меня жизни? Я ведь не сделал тебе ничего плохого". Она залилась слезами и призналась во всём. Оказывается, люди Колючей Ягоды похитили её сына и теперь грозятся расправиться с ним, если она не отравит меня. Однако первые дни у неё всё-таки рука не поднималась подсыпать мне яду, но этим утром к ней явился их человек и сказал, что дают ей последний шанс — я не должен дожить до следующего восхода Солнца. Поэтому она посоветовала мне отправиться в горы, а потом подсыпала в ужин яду. Если и это не сработает, ночью мне во сне перережут горло. "Дура!" — говорю я ей, — "Неужели ты не понимаешь, что тебя саму после этого тоже прикончат как лишнюю свидетельницу? Твой единственный шанс — это помочь мне — тогда я постараюсь спасти и тебя и сына. Убийца будет один?" "Один" "Тем лучше. С одним убийцей я легко справлюсь. Только ты поможешь мне заманить его в ловушку. Скажешь ему, что задание выполнила, и поведёшь смотреть на мой труп, а я его буду ждать в засаде". Я хотел не просто убить его, а предварительно допросить. Скорее всего, против меня послали не самого сильного воина, раз он всё дело на женщину переваливал, а сам даже сонного зарезать боялся, так что прижать его к стенке будет несложно.

— Ужас какой! — вырвалось у Зари.

— Да нет, чего уж тут ужасного? Я скорее ощутил что-то похожее на охотничий азарт. Теперь, зная всю подноготную, я не был больше заложником обстоятельств. К тому же заглянуть в глаза своему несостоявшемуся убийце — это по-своему завораживает, примерно как глядеть в водопад, низвергающийся на дно пропасти. Если тебе когда-нибудь случится испытать такое, ты поймёшь. Всё прошло, как было задумано. Я прижал негодяя к стенке и с удивлением обнаружил, что это лекарь, лечивший моего отца. Он мне сам признался, что отравил его по приказу Колючей Ягоды, которому нужно было во что бы то ни стало завладеть Службой Безопасности нашего государства, ибо без этого убрать опасных для них людей и тем самым помочь Горному Льву устроить переворот. Я был в чёрном списке людей, которые должны были быть уничтожены. Помню, какое негодование меня тогда захлестнуло. Как было горько осознавать, что если бы не этот негодяй, мой отец, наверное, был бы до сих пор жив. "Почему ты сделал это? Чем я и мой отец провинились перед тобой?" — спросил я. Тот сердито сплюнул: "Мне противен этот горец с рожей, изуродованной оспой. Кто он такой?! Сын сапожника, рос и воспитывался среди простолюдинов. Да к дворцу надо с колыбели привыкать! Видно же, что рядом с природными аристократами он ничтожество! А твой отец был одним из тех, кто ему дорогу к власти расчистил, предварительно на своей дочке женив! Да и ты тоже... все же знают, что вы с Асеро друзья-приятели, чего мне тебя жалеть!". Я был поражён тому, сколь ничтожный повод способен вызвать такую ненависть. Я бы ещё понял, если бы его родственник от моего отца пострадал как-то! Но нет, он был просто из тех помешанных на происхождении людей, которые всегда недолюбливают тех, кто выдвинулся из низов. Ведь Асеро ни умом, ни образованием не уступает тем, кто воспитывался во дворце с пелёнок, а смелостью даже превосходит многих из них. Но только наследственные аристократы порой считают добродетелями не смелость и неприхотливость, необходимые для воина, а наоборот, капризность и изнеженность. Такие обычно мало чего добиваются в жизни, и, несмотря на высокое происхождение, вынуждены прозябать на самых скромных должностях, ибо и там еле справляются со своими обязанностями. Но виноваты всегда не они, виноват кто-то другой! Тогда я этого всего ещё толком не осознавал, только ужасался тому, по сколь ничтожным поводам иные готовы пролить море крови. Ведь наверняка злодеи не ограничились бы мной, а добрались бы до жены, детей, сестёр, племянников и племянниц... чем они хуже маленького сына кухарки? Помню, у меня тогда было очень сильное желание убить негодяя, но я сдержал себя, понимая, что он мне может пригодиться как ценный свидетель, ведь главным моим врагом был Колючая Ягода, мой непосредственный начальник. Если бы я явился перед носящими льяуту с чисто словесными обвинениями против него — меня бы самого обвинили в том, что я хочу его свалить из карьерных соображений.

— Но ведь Первый Инка... разве он не поверил бы тебе?

— Он-то, разумеется, поверил бы. Но ведь я должен был убедить не одного его, а большинство из носящих льяуту. Понимаешь, власть Первого Инки не так велика, как многие думают. Да, он может принять решение в критической ситуации, но что касается распределения высоких постов, то он тут имеет прав не больше остальных. Кстати, когда Служба Безопасности оказалась обезглавленной, он был против того, чтобы назначать Колючую Ягоду во главе службы безопасности, но к нему не прислушались.

— Но почему?

— Потому что взамен он мог предложить только меня, а было неизвестно, когда я вернусь из Амазонии, и вернусь ли живым вообще. Кроме того, уже тогда становилось ясно, что Амазония близится к провалу, и многие считали виноватым в этом меня. Я помню, как оставив связанного негодяя под охраной кухарки, стрелой помчался к Асеро. По счастью, будучи его шурином, я мог проходить к нему беспрепятственно. Мы вдвоём обсудили, что теперь делать. Поскольку Колючую Ягоду голыми руками не возьмёшь, то до поры до времени нужно было делать вид, что мы ничего не знаем, а самим стараться работать на опережение и попутно выискивать железные доказательства его вины. Обсудили, кому в наших условиях можно доверять, а кому нельзя. Решили сделать вид, что я был отравлен, но не умер, и якобы даже не понял, отчего это, списав на болезнь. Несостоявшийся убийца был спрятан надёжно, а больше меня выдать было некому. В результате Колючая Ягода всё же вернул кухарке мальчика, но через некоторое время он попытался убрать их обоих, так что пришлось их тоже надёжно прятать. О подробностях этой борьбы я мог бы месяц рассказывать, ну а результат ты видишь: я жив, а значит — мы победили. Только этот год меня состарил лет на десять и... помнишь, ты сказала, что наше ремесло сродни торговле, а я назвал его торговлей со смертью? Сравнение было бы точным, если бы мы заранее всегда знали, какую цену нам придётся заплатить, чем пожертвовать ради победы... За ту победу я заплатил жизнью той, которую любил.

— А если бы знал, ты бы...

— Нет, я поступил бы точно также. Ведь и в случае поражения она была бы обречена. Нет, я сожалею о другом.... Видишь ли, у нас, тех, кто носит льяуту, положено иметь несколько жён. Точнее, мы имеем на это право, но мы не обязаны... и потому не все этим правом пользуются. Однако если какой-либо инка живёт только с одной женой, это значит, что у них такая любовь, о какой в книгах пишут. Это было очевидно для всех, в том числе и для Колючей Ягоды. И я, чтобы обезопасить жену и детей, пошёл на такую хитрость — приехал к ней в Тумбес, рассказал ей всё, и мы вдвоём потом публично разыграли ссору, после чего расстались. Вскоре я женился ещё на двух женщинах.

— Они знали всю подноготную?

— Да, знали. Видишь ли, тогда я был ещё молод, но уже знаменит, и потому многие женщины были бы счастливы стать моими жёнами, и сами порой предлагали себя, так что выбор у меня был. И я знал, что потом всё равно не смогу расстаться с матерями моих детей, ведь если бы я вступил только в фиктивный брак, это было бы заметно. А так я объявлял всем, что с моей первой женой мы в ссоре. Потом, когда всё кончилось, я вернулся в Тумбес за своей первой женой, но её отец уговорил меня некоторое время отдохнуть там, и я послушался, а потом я уже не мог забрать её, потому что... это уже могло было быть опасно для неё и для нашего будущего малыша. Мне пришлось опять покинуть ее, обещая вернуться так скоро как смогу, но когда я приехал в Тумбес в следующий раз, я уже застал её мёртвой. Нет, её не убили враги, но её слабое сердце слишком устало от всего этого, и она умерла во сне как раз накануне. Если бы я знал, что ей осталось жить так мало и что мне всё равно не дано её спасти, то мы бы провели эти годы вместе. Но увы, мы не знали будущего. И что сделано, то сделано.

Инти замолк. Заря тоже молчала, не зная, что ответить на столь откровенный рассказ. Потом она подумала, что Инти рассказал о последнем, в некотором роде как бы извиняясь перед ней, ведь как ни крути, а если бы ни он, Уайн бы не погиб, и Заря бы не лишилась личного счастья, Инти наверняка себя в этом виноватым чувствует. Но что сделано, то сделано.

Потом Инти добавил:

— Эту ночь мы проведём не в гостинице. Мы уже подъезжаем к Тумбесу, и ночевать будем в специально предназначенной для встреч квартире, а в гостинице нас может узнать кто-нибудь из людей наместника. К тому же я должен познакомить тебя с моим сыном Ветерком. Через него ты будешь держать со мной связь. Сегодня мы вместе поужинаем, а за ужином поговорим.

Ветерок оказался юношей лет пятнадцати, на вид довольно симпатичным, однако несколько хмурым. Казалось, приезд отца его не радовал. Заря не могла понять почему. Едва ли они поссорились, иначе бы Инти предупредил бы её. Может быть, Инти своим приездом, сам того не желая, нарушил какие-то планы юноши? Она ещё не знала, что отношения между отцом и сыном и без ссор не были такими уж близкими, однако подобная хмурость тоже озадачила Инти, который из-за этого не сразу решился преступить к делу, рассчитывая, что Ветерок сам расскажет причину своего неудовольствия. Но тот ничего не говорил, и некоторое время ели в молчании. Потом Инти спросил прямо.

— Ладно, Ветерок, выкладывай, что у тебя случилось. Я же вижу, что ты не духе.

— Я в порядке. А с чего ты взял, что у меня тут что-то случилось?

— Я же вижу, что ты хмур и моему приезду явно не рад. Так что выкладывай, не тяни. Всё равно ведь узнаю, если что-то серьёзное.

— Видишь ли, я подумываю о том, чтобы переехать учиться в другое место. Всё равно куда, лишь бы туда, где никто не знает, что я твой сын. В городе до сих пор обсуждают подробности чилийского дела, а на меня косятся как на сына палача... Очень многие осуждают тебя, и во многом они правы.

— Осуждают меня?! Но за что? Я лишь вскрыл то, что творили эти воры, и их постигла заслуженная кара в соответствии с законом.

— Конечно, эти люди виноваты, я не возражаю, но всё-таки они только крали, а не убивали, а ты... ты сделал так, чтобы их убили.

— А что я должен был делать, по-твоему? Закрыть глаза на их преступления, что ли? Ты знаешь, как нашей стране нужен хлопок, сколько трудов стоило оросить пустыню, а эти негодяи, пользуясь своими высокими постами, утаивали часть урожая, мухлюя с отчётностью. И всё, чтобы тайком предаваться роскоши. Знаешь, до чего дошёл их главный? У него в пустыне была запрятана золотая карета! Он приезжал туда время от времени на обычной, а потом ездил по пустыне на золотой! К чему щадить такого негодяя?

— Конечно, воровать дурно, но этот человек лишь глуп и тщеславен, но он всё-таки никого не убил. К тому же в его преступлении не только его вина, но и вина всей нашей системы, ведь у нас нельзя приобрести золотую карету законно!

— Гм... Это твоё личное мнение, или у вас тут так многие говорят?

— Говорят... не все, конечно, но говорят.

— Вижу, что в Тумбесе стали заглядываться на заграницу. Мол, если у них можно иметь золотые кареты, то почему у нас нельзя? Но ведь за границей любой владелец золотой кареты — убийца! Ведь, чтобы он разъезжал в ней, крестьяне подвластных ему земель вынуждены недоедать, а значит, у их жён недостаточно молока, чтобы вскормить своих детей, а те, ослабленные недокормом, часто умирают от болезней. Каждая такая карета — не меньше десятка загубленных детей! Когда при тебе кто-то будет сожалеть о золотых каретах, то можешь объяснить ему это.

— Но у нас не умирают с голоду.

— Если все чиновники будут воровать так, как воровали эти — то будут умирать! — отрезал Инти, — к тому же неужели ты настолько наивен, что думаешь, будто негодяй с золочёной каретой мог быть доволен тем, что вынужден кататься на ней лишь по пустыне, а не по городу? Нет, такому нужно выставлять своё богатство напоказ, а это возможно лишь в случае изменения порядков в Тавантисуйю. Доказательств его связи с заговором против Первого Инки мы не нашли, но переворот он поддержал бы одним из первых.

Ветерок мрачно вздохнул:

— Ты во многом прав, отец, но мне всё-таки отвратительна мысль, что ради нашего государства людей, пусть даже очень плохих, приходится убивать.

— Ничего не поделаешь, сынок. Думаешь, мне это нравится? Но я понимаю, что иначе нельзя. К этому просто надо привыкнуть, а ты, в силу своей юности, ещё пока не успел. Помнится, в твои годы меня тоже несколько смущало то, чем занимается мой отец, меня тоже мучили похожие сомнения. Но потому, когда я столкнулся с врагами лицом к лицу и едва не погиб, я стал смотреть на это дело по-другому.

— Может, ты просто потом очерствел сердцем, отец?

— Нет, сынок, как раз нет. В дни моей юности, ещё до последней войны с каньяри, были те, кто их несколько идеализировал, думая, что трения между нами вызваны исключительно политикой инков, считая её чересчур жёсткой. Но когда я попал к ним в плен, и они пытали меня, делая это медленно и со вкусом, я понял, что дело не в том, что с ними поступили в своё время слишком жестоко, а в самом подходе к чужеземцу как низшему существу, с которым можно так поступать. Они же не знали, чей я сын. И не будет прочного мира, пока они от этого не излечатся. Я понял, что если не вести борьбу с такими злодеями, то их жертвами станут многие и многие несчастные, и чтобы спокойно согласиться на это, надо и впрямь иметь очень чёрствое сердце. Ты понимаешь это, Ветерок?

Ветерок ничего не ответил, но взгляд его при этом был направлен куда-то в сторону. Видимо, в глубине души он не принимал объяснений своего отца. Тот продолжил:

— Я понимаю, что ты не хотел бы в дальнейшем заниматься тем, чем занимаюсь я, и не собираюсь тебя неволить, понимаю, что это бесполезно. Скорее всего, ты станешь амаута, однако, на мой взгляд, для амаута тоже необходимо понимать такие вещи. Пойми, у тебя нет причин стыдиться меня. Возможно, потом я смогу удовлетворить твою просьбу о переезде, однако сейчас ты мне нужен здесь. Так сложилось, что только через тебя я могу держать связь.

— А действительно только через меня?

— К сожалению, да. Переписка отца с сыном, сколь бы частой она ни была, не вызовет у наместника никаких подозрений, её он, скорее всего, даже вскрывать не прикажет, а вот переписка с кем-то другим неизбежно засветит его.

— Мне кажется, ты зря подозреваешь наместника. Делать ему больше нечего, кроме как интересоваться чужой перепиской, а, кроме того, у тебя есть спецпочта, про которую он ничего не знает.

— Ветерок, ну я же объяснял тебе уже не раз — к спецпочте нельзя прибегать часто, она лишь для самых крайних случаев. Потому что если ей пользоваться часто, наместник про неё почти неизбежно пронюхает. Ты и в самом деле считаешь, что я зря его подозреваю? Да я бы первым был счастлив убедиться, что зря, но, похоже, всё-таки нет. Неужели ты отказываешься быть моим связным?

— Ладно, отец. Убедить меня ты не убедил, конечно, но связь через меня поддерживать можешь.

— Ну, вот и ладно. Ты знаешь, что скоро в город прибудут христиане. Я поручил Заре следить за ними, а отчёты она будет передавать через тебя. Конечно, тебе и самому неплохо за ними последить, но я понимаю, что ты учишься и тебе некогда, к тому же тебе всё равно недостаёт наблюдательности. Но если с Зарёй вдруг что-то случится, или вообще в городе случится что-то из ряда вон, то ты обязан сообщить со всеми известными тебе подробностями.

— Если случится что-то из ряда вон, то ты и без меня всё узнаешь. Об этом непременно напишут в газетах.

— Во-первых, в газеты вся информация поступает с заметной задержкой, а о несчастном случае, к примеру, там вообще едва ли напишут. К тому же там будет много умолчаний и искажений, а ты всё-таки умеешь передавать информацию более-менее точно.

— Я не думаю, что может случиться что-то серьёзное. Христиане едут сюда проповедовать, а не убивать.

— Хорошо, если так, но печальный урок, за который твой прадед заплатил жизнью, нельзя забывать.

— Ну, это когда было.

— Ты юн, и потому тебе времена прадеда кажутся далёкими, ведь ты и деда едва ли помнишь. А я очень хорошо помню, как отец рассказывал мне о том, как внезапно кончилось его детство, когда он сначала стал сиротою, а потом пришлось пережить Великую Войну. Да и что изменилось с тех времён? Христиане что тогда, что сейчас мечтают уничтожить нашу страну, а Великая Война может повториться.

— Не знаю, отец. Мне, если честно, не нравится, что их собираются принять так враждебно. Наши амаута ведут себя как ухари, готовые подраться. Конечно, поединки будут словесные, но всё же...

— Расскажи об этом подробнее.

— Да нечего тут особо рассказывать. Сначала было на эту тему много разговоров на "Критике христианства", потом наши учителя между собой совещались, кого бы послать на диспут с христианами. Выбрали Кипу.

— Его? Но ведь ему же только 17!

— А это они нарочно. Мол, для христиан более унизительно будет потерпеть поражение от юноши, нежели от старца.

— Ну, если они в нём уверены, то тогда они правы.

— А мне не нравится, что христиан хотят унизить. Ведь если мы правы, то доказать свою правоту можно и без этого.

— Смотря перед кем. Для простых тумбесцев будет убедительнее, если наш амаута не просто поставит христиан в тупик, но высмеет их. К тому же я достаточно хорошо знаю христиан, чтобы быть уверенным — они всё равно первыми полезут в драку, уж чем-чем, а избытком вежливости они не отличаются.

Ветерок поморщился, но опять ничего не ответил.

Неловкую паузу прервал гонец, явившийся с каким-то срочным донесением. Инти вышел, и Заря осталась с Ветерком наедине. Ужин был давно съеден, и чтобы хоть чем-то занять себя, Заря глядела на свечу. Заговорить первой она не решалась. Потом Ветерок спросил:

— Скажи мне, зачем ты согласилась работать у моего отца?

Немного ошарашенная таким вопросом Заря ответила с некоторой запинкой:

— Ну, он сказал, что это всё очень важно и нужно. И кто-то же должен это делать!

— Нужно, должен... отец просто обожает эти слова. А если нет? Если это не нужно, и мы не должны этого делать?

— Почему не должны? Я же не собираюсь причинять христианам никакого вреда, и если они не замыслили дурного, то им ничего не грозит. Ветерок, а почему... почему ты так относишься к своему отцу? Из-за того, что он руководит Службой Безопасности нашего государства?

— Из-за этого, но не только. У него были сложные отношения с моей матерью, она и умерла во многом по его вине. Хотя он уверяет меня, что они очень любили друг друга, но я ему не вполне верю.

— А что говорила про это твоя мать?

— Ничего. Когда она умерла, я был ещё маленький.

— Ты помнишь, чтобы он дурно обращался с ней?

— Нет, такого не было. Я вообще мало помню их вместе. Отец объяснял это долгом, говорил, что вынужден так поступать, но... не знаю.

— Но почему ты не веришь своему отцу?

— Понимаешь, я не то, чтобы не верю... По-своему он любил её, но она не была счастлива.

— Она... любила кого-то другого?

— Нет, насколько я знаю, никого другого она не любила. Она не была счастлива по другой причине.

— По-твоему, Инти был в этом виноват?

— Не знаю, может быть.

— Ветерок, у моих родителей тоже были сложные отношения, счастливых в браке людей вообще мало, но мне кажется, у тебя нет причин так относиться к своему отцу.

— Знаешь, у моей матери было слабое сердце, она умерла, потому что много волновалась из-за моего отца, а он до сих пор не понимает этого.

— Знаешь, если бы у меня был муж, и он был бы вынужден рисковать жизнью ради спасения нашей страны, я бы тоже очень за него волновалась, но не винила бы его в этом. Наоборот, я бы гордилась им.

— А ты считаешь, что это справедливо?

— Что именно?

— Ну, что он заставлял бы тебя переживать за него. Разве ты могла бы быть счастлива с тем, кто постоянно рискует жизнью, и тем самым заставляет тебя страдать?

— Но Ветерок, это ведь у многих так. Я знаю, у вас в Тумбесе многие жители — моряки, и каждый раз, выходя в море, они тоже рискуют стать жертвой бури или пиратов. Пастухи тоже рискуют, ведь им порой приходится оборонять своё стадо от хищников, да и любой, кто уходит в горы, может попасть там под камнепад. Конечно, есть и те, кто не рискует, но я не стала бы требовать от мужа, чтобы у него было обязательно спокойное занятие. К тому же, если наступает война, все здоровые мужчины становятся войнами, и даже самый тихий амаута вынужден сменить циркуль и линейку на доспех и шпагу. И позор ему, если он этого не сделает. А твой отец... он ведь всё время на невидимой войне. Скажи, а если бы... если бы он был просто воином и ушёл на войну, ты бы тоже его осуждал?

— Не знаю. Дело ведь не только в риске. Я должен быть уверен, что война, которую он ведёт, справедливая и неизбежная.

— А сейчас ты в этом не уверен?

— Не знаю. Но мне кажется, что мою мать волновал не только и не столько риск, сколько другое — всегда ли хорошо то, что делает мой отец? Ведь при работе в спецслужбах приходится идти и на обман, и на другие сомнительные вещи. Мой отец считает, что ради нашего государства всё это оправданно, но...

— Но тебе приятнее быть чистым и не нести в своей душе груза ответственности за выбор из нескольких зол?

— Понимаешь, Заря, если приходится выбирать из зол, что мы до этого где-то сбились с дороги и зашли в тупик.

— Бывает, что и так, но ведь не обязательно. Может, просто так сложились обстоятельства.

— Ты уверена?

— Да... видишь ли, нам, девушкам, очень часто приходится совершать выбор, последствия которого потом уже не исправишь. Я, будучи Девой Солнца, часто видела, как другие девушки не знали, на что решиться. Остаться на всю жизнь девами, посвятить себя служению науке и жить радостями познания и достичь в этом высот, или отказаться от всего этого, став жёнами и матерями, посвятить всю жизнь рождению и выращиванию детей. Один выбор — никогда не познать счастья взаимной любви и того таинства, когда в твоём теле зарождается новая жизнь, другой — отказаться от радости познания. И тот, и другой выбор может повлечь за собой счастье или несчастье всей жизни. И очень трудно не ошибиться.

— А как выбирала ты, Заря? — спросил Ветерок.

— У меня такого выбора не было — я не дождалась того, кого любила. Вместо того чтобы жениться на мне, он ушёл выполнять задание, которое дал ему Инти, и не вернулся. Но я не виню его. Он был прав, поступая так.

— А выйти замуж за кого-то другого?

— Во-первых, мне не хотелось. А во-вторых, после оспы меня бы уже вряд ли кто взял.

— А я вот решил стать амаута по другой причине. Если уж не повезло родиться в знатной семье, то перед тобой три дороги — военная карьера, административная или учёная. Я выбрал последнее, потому что не хотел управлять другими людьми, не хотел бороться за место под солнцем, не хотел, чтобы из-за моих ошибок ломались чьи-то судьбы. Да вот только и среди амаута нет мира, кипят страсти, хотя они, конечно, с кинжалами друг за другом не бегают, но довести до сердечного приступа могут, сам видел. Есть ли лекарство от всего этого?

Теперь Заря поняла Ветерка. Всей душой тот стремился к сердечной чистоте, не только для себя, для всех, но не знал, как этого достичь, и очень мучился от этого, а также и от того, что другие не так стремятся к этому, а либо, как его отец, считают отступления от идеала в каких-то случаях допустимыми, либо вообще живут, не задумываясь обо всём этом. Зарю в его годы тоже мучили подобные вопросы, потом она сравнительно успокоилась, поняв, что из того, что другие люди так всем этим не озабочены, никак не следует их аморальность, на большинство людей в случае чего положиться всё равно можно. Когда она поняла это, всё это перестало так мучительно ранить её. Но объяснять это Ветерку она сейчас не стала, всё равно он не поймёт это со слов, поймёт только со временем. Заря теперь испытывала к нему симпатию сродни той, которую испытывают к младшим братьям — любовь к ним не просто родственное чувство, слишком они напоминают тебе тебя самого, только помоложе.

Перед сном Инти сказал Заре:

— Знаешь, хотя я велел тебе держать связь через Ветерка, но на всякий случай дам тебе и возможность воспользоваться спецпочтой, если с ним что-то случится.

— Да, я всё поняла. А его и в самом деле некем заменить?

— К сожалению да. Я же рассказывал тебе про тумбесские дела. Да, Ветерка в острой форме мучают сомнения, наверное, он должен через это пройти, — помолчав, Инти добавил, — знаешь, это похоже на оспу. Либо умрёшь, либо выздоровеешь, и больше она тебе не страшна.

— А лекарства от этой оспы нет?

— Разве что столкнуться с врагом лицом к лицу... со мной такое было, но... я всё-таки не хотел бы, чтобы это случилось с Ветерком, и уж точно не стал бы такое устраивать специально.

Инти продолжил, как будто оправдываясь:

— Конечно, на сердце у меня неспокойно, но я всё-таки уверен — специально сдавать кому-то моих людей Ветерок не будет. У него в голове много дури, но он не подлец. Да и ничего особенно секретного без шифра всё равно не идёт, а шифра Ветерок не знает.

— Он говорил, что обижен на тебя из-за его матери.

— Плохо, что так. Пойми, я ни в чём не виноват перед ней, и много раз говорил ему это, но он почему-то предпочитает в этом вопросе больше верить словам моих недоброжелателей, нежели моим.

— Но почему?

— Потому что он воспитывался в Тумбесе, вдали от меня, и здесь ему наговорили про меня немало дурного. Конечно, он не всему верит, но осадочек-то остаётся. Ладно, давай я тебе объясню про спецпочту.

Заря крепко-накрепко запомнила, под какой камень напротив какого дома нужно положить сообщение, в глубине души надеясь, что это ей никогда не понадобится.

На следующий день Заря была уже в Тумбесе. Инти высадил её недалеко от города, в который она вошла уже пешком, так как надо было пройти через городские ворота, предъявив необходимые документы. Потом надо было дойти до столовой, и найти там Картофелину, предъявить ей бумагу, данную Инти, после чего её временно должны принять посудомойкой. Всё прошло гладко. Хотя она в первый раз была в Тумбесе, но город был построен по плану, и потому заблудиться в нём было сложно. Да и ориентация на море тоже помогала.

Когда Заря переступила порог столовой, она сразу поняла, что попала сюда не в самый удачный момент. Высокая грузная женщина (видимо, сама Картофелина), отчитывала за что-то девушку лет на пять моложе Зари. Девушка выглядела очень испуганной и расстроенной. Причин ссоры по обрывочным репликам Заря не могла понять, в чём именно провинилась девушка, но Заре стало страшно от того, что придётся, пусть даже недолго, работать под началом столь суровой тётки. Впрочем, и у них наставницы порой не менее суровы были, так что привыкнуть можно. "Суровая тётка" тем временем сделала передышку в отчитке, подняла взгляд, и увидела Зарю.

— Тебе что? — спросила она.

— Меня прислали сюда, я новенькая, — сказала Заря дрожащим голосом и протянула записку, написанную рукой Инти. Та проглядела записку, и сказала:

— Значит так, Заря. Будешь у нас работать. Сегодня обустраивайся, с завтрашнего дня приступаешь. Сегодня после ужина обязательно зайдёшь ко мне. А сейчас тебе кто-нибудь из девушек объяснит, где у нас что, — Картофелина (Заря уже поняла, что это она), оглядела зал, видимо, оценивая, кто из её подопечных менее занят. Тут её взгляд упал на всё ещё стоявшую перед ней девушку, только что подвергнутую жестокому распеканию. В глазах у той всё ещё стояли слёзы.

— Пушинка, ведь это твоя соседка позавчера вышла замуж? И ты теперь одна в комнате?

— Да... — дрожащим голосом ответила Пушинка.

— Ну, значит к тебе новенькую и подселим. Проводи её до места.

Пушинка подчинилась. Из столовой они вышли в коридор, который через некоторое время свернул за угол, и остановились около одной из четырёх одинаковых дверей.

— Вот здесь мы живём, — сказала Пушинка, — там в конце уборная и умывальня. Она открыла дверь и пригласила Зарю войти.

— Послушай, а Картофелина часто такая сердитая бывает? — спросила Заря, с облегчением складывая свои пожитки на кровать.

— Нет, обычно нет. Просто сегодня я в самом деле провинилась. Я суп испортила. Теперь у неё из-за меня могут быть неприятности за порчу продуктов, вот она и недовольна.

— А испортила — случайно?

— Если бы случайно... Если бы я старым и проверенным способом всё делала, ничего бы не случилось, но мне часто надоедает рутина, хочется попробовать что-то новенькое, и из-за этого может получиться вот так.

— А что, совсем несъедобно вышло?

— Нет, ну съесть можно, и на другой суп продуктов всё равно нет, но жалобы будут неизбежно. А ты как к нам попала?

— Была Девой Солнца, взяла как-то одну редкую книгу, она пропала, вот меня и выгнали из обители. Пришлось податься в кухарки, решила, что лучше всего в Тумбес. А ты?

— А я — сирота. Родители умерли, а надо же где-то жить. У нас большинство девушек так. Живут и работают здесь, пока не удаётся замуж выйти. Я, наверное, через полгода тоже выйду.

— А я уже стара для этого, — и, желая уйти от неприятной темы, добавила, — а сколько вас тут всего?

— Четверо. С тобой будет пять.

— А комнаты рассчитаны на восемь.

— Да, вдруг нас больше станет. А ты хорошо умеешь готовить?

— Не очень.

— Значит, сначала будешь посудомойкой. Плюс по ходу дела учиться.

— Хорошо.

— Знаешь, Заря, Картофелина не злая, но у нас многие в городе её боятся. Раньше она служила кухаркой у покойного главы Службы Безопасности государства, и некоторые её до сих пор в связях со службой безопасности подозревают.

— Ну, даже если и так, что мне её бояться? — ответила Заря, — Я же не шпионка и не заговорщица.

— А у нас многие Службы Безопасности боятся. Бывает, что всё тихо и спокойно, а потом — хлоп! Кого-нибудь арестовывают, и судят как изменника.

— А ты думаешь, что судят невинных?

— Не знаю. Сложно всё это понять. Как-то трудно поверить, что вот человек, известный в городе, живший рядом с нами вдруг окажется изменником... Поэтому многие предпочитают думать, что люди Инти людей просто так арестовывают. Ну, чтобы галочка в отчёте была, чтобы показать, что они не даром свои пайки едят.

Заря смолчала, не зная, что ответить. В дверь вдруг заглянула Картофелина:

— Пушинка, до ужина ещё час, вот список того, что нужно заказать на складе, сходи туда, а заодно и Заре покажи, где это у нас.

— Хорошо, — ответила Пушинка.

Когда они вышли на задний двор, Пушинка указала Заре на хлев.

— Вот тут живут наши хрюшки. Мы их кормим отходами от столовой. Куйн приказал нам держать их вместо морских свинок, мол, от них мяса куда больше. Хотя некоторые думают, что это из-за его имени, — Пушинка фыркнула (Куйн переводится как "морская свинка"), — я к ним привыкла, хотя многие их боятся.

— Боятся? Почему?

— Говорят, в христианских странах они ходят по улицам и едят детей. Но у нас они по-любому сытые и в загоне. К ним привыкаешь, даже жалко становится, когда их приходится закалывать. Ну, на это действие можно не смотреть.

Заря посмотрела на свинок, разгуливающих внутри загона. Живьём этих животных она видела в первый раз, хотя, конечно, в заграничных книгах об этих животных упоминали, впрочем, обычно, в качестве ругательств.

— А некоторые не любят их за то, что по легенде их в юности пас сам Писарро, — сказала Заря, — Ну от него по-любому вреда было больше, чем от всех свинок вместе взятых.

Потом Пушинка провела её по улицам города, по ходу называя здания. Заря пыталась запомнить, но не была уверена, что это хорошо получится с первого раза. Ничего, время у неё ещё есть.

На складе они сделали дела довольно быстро, и поскольку до ужина оставалось ещё немного времени, то Пушинка предложила Заре ещё немного погулять по Главной Площади. Пушинка показала ей на дворец наместника и сказала:

— Очень многие из девушек мечтают туда устроиться кухарками. Почётно, да и работы меньше. Но говорят, что у невестки Куйна Морской Пены очень капризный вкус, так что нынешней кухарке едва ли позавидуешь.

— А Морская Пена известна в городе?

— А то как же. На весь город славится своими нарядами. Те, кто плавает за границу и хотят подмазать наместнику, стараются прислать покрасивее платья для его невестки.

— А ты откуда знаешь?

— Моряки так говорят.

Площадь плавно переходила в набережную, дойдя до которой, девушки невольно остановились, потому что Заря, впервые увидев море вблизи, замерла в восхищении. То самое море, о котором она столько читала в книгах. У пристани стояли суда с белыми парусами, такие, которые она прежде видела лишь на гравюрах или в виде детских игрушек. Но в первую очередь её поразили не они, а сама морская гладь, её вид, запах... Солёные брызги завораживали и пьянили её. Жаль, что сейчас зима (зимние температуры около 12-14 градусов) и купаться холодно, но потом, когда станет теплее, можно будет войти в эту гладь и слиться с ней, что казалось ей невыразимым блаженством, сродни тому, что иногда бывает во сне.

— Какие же вы в Тумбесе счастливые, — сказала она Пушинке, — видите эту красоту каждый день.

— Счастливые? — удивилась та, — а меня вид моря скорее пугает.

— Пугает? Но почему?

— Потому что оттуда могут показаться чужие корабли, из них высадятся враги, и разграбят и сожгут весь город. Старики ещё помнят, как началась Великая Война. Наши корабли не были в боевой готовности, и враги расправились с ними меньше чем за день. А потом враги осадили город, и хотя наши люди героически сопротивлялись, всё равно ворвались сюда, сожгли и разграбили, а большую часть его жителей убили. Кто-то погиб в бою, но многие погибли в огне или медленно и мучительно умирали среди руин от голода и ран.

— Но ведь теперь нашу границу охраняет много больше сторожевых кораблей, и разве враг сможет проникнуть через них незаметно?

— А ты думаешь, что сторожевые корабли — это надёжно? Нет, конечно, они могут защитить город от небольшой эскадры, но... в случае большой войны они обречены. И даже в случае с небольшой эскадрой, тот корабль, что встретит её первым, может погибнуть в неравном бою... Так говорил мой жених, а он служит на одном из таких кораблей, — Пушинка вздохнула, — каждый раз, когда я провожаю его в море, я дрожу от мысли, что, может быть, вижу его в последний раз.

Заря ничего не ответила. Хотя ей и хотелось в ответ рассказать Пушинке об Уайне, но она не сделала этого, так как рассказать всю правду не могла, а говорить частичную правду ей в этот момент почему-то не хотелось. До столовой они дошли молча.

После ужина Пушинка показала Заре, где комната Картофелины, и девушка не без дрожи, как когда-то в кабинет, постучалась туда. Картофелина тут же впустила ее, и Заря опять увидела Инти. Одет он был как обычный воин, в панцирь из стёганого хлопка, представлявший собой простую рубаху до колен. Такие панцири были ещё до испанцев, правда, если раньше у простых воинов и командиров они несколько различались, то теперь этого не было. Во время Великой Войны, когда любой захваченный в плен инка был обречён на жестокие пытки и смерть, все знаки различия стали делать такими, чтобы от них в случае риска попадания в плен можно было легко избавиться. Правда, от привычки прокалывать уши при посвящении в инки и носить потом золотые серьги отказывались далеко не все. Но стоило Инти или любому другому инке надеть шлем, и его нельзя было отличить от обычных воинов, которых было не так уже мало в Тумбесе. Потом Заря узнала, что Инти именно так предпочитал ходить по городу инкогнито.

— Ну как, уже осмотрелась? — спросила он её.

— Да.

— Мне пришлось поселить её в комнату с соседкой, — сказала Картофелина, — понимаю, что для неё это не лучший вариант, но одиночных комнат не предусмотрено, а Пушинка — девушка простодушная и едва ли что заподозрит.

— Понятно, — ответил Инти, — тем более что это должно быть ненадолго. Через несколько дней должен прибыть испанский корабль с миссионерами. Сначала будет торжественный приём, а потом тебе, Заря, надо будет помочь им обустроиться. И при этом обязательно предложить себя в качестве кухарки.

— А за несколько дней я сумею научиться хорошо готовить?

— Мы уж обсудили этот вопрос с Картофелиной. Видишь ли, монахи должны соблюдать посты, то есть не есть молочные продукты, мясо и рыбу. Да и вне постов им особенно чревоугодничать не положено. Так что хорошо готовить тебе не нужно, достаточно варить картошку или каши, печь кукурузные лепёшки и готовить овощи. Ты умеешь всё это делать?

— В общем да. Я и рыбу даже могу поджарить.

— Ну, значит смело можешь напрашиваться. А на следующий день пришлёшь отчёт, как всё прошло. Тебе уж показали город?

— Да. Я даже знаю, где твой дом.

— Ну, туда тебе заходить не следует. Только в случае самой крайней нужды. А где университет знаешь?

— Да.

— Перед ним парк, где часто между занятиями гуляют студенты. На следующий день, примерно во время окончания занятий, ты должна будешь передать отчёт Ветерку. Ждать его надо будет на главной аллее, третья скамейка слева от входа. Хорошо запомнила.

— Да.

— Отлично. Шифрованное письмо ты у меня в дороге хорошо освоила. Отчёт вложишь вот в это — и Инти вручил Заре мешок, в котором угадывалось нечто четырёхугольное.

— Что это? — спросила Заря.

— Книга. Если кто будет спрашивать, скажешь, что брала её у Ветерка и хочешь вернуть.

— А сама книга очень секретная? Если моя соседка по комнате её увидит — ничего?

— Да ничего. Это "Диаманте". Конечно, немного странно, чтобы этим интересовалась простая посудомойка, но для бывшей Девы Солнца подобная книга вполне ожидаема.

— Инти, а ты... ещё долго пробудешь в Тумбесе.

— По крайней мере, до прибытия миссионеров, а то, возможно, и некоторое время после. Но встречаться нас в этот приезд больше не следует, — Инти посмотрел на неё как-то устало. — Пойми, Заря, у меня будет очень много дел. Сам Первый Инка прибудет в Тумбес встречать миссионеров, и я должен обеспечить его безопасность.

— Много чести для них, — сказала Картофелина, — что, без этого было никак нельзя?

— Увы, не я решал этот вопрос, — ответил Инти, — со мной даже не особо советовались. Куйн написал в Куско, что, мол, миссионеры могут разобидеться, если встретит их кто-нибудь рангом пониже Первого Инки. Наши дипломаты согласились, да и Асеро любопытно на христиан посмотреть, да и в Тумбесе он давно не был.

— Ты его осуждаешь? — спросила Картофелина,

— Я его понимаю, да только теперь уж моя забота — обеспечить, чтобы его любопытство не стоило ему жизни. Сдаётся мне, что Куйн его не просто так сюда зовёт.

Прошло несколько дней, за которые ничего нового особенно не происходило. Заря постепенно осваивалась, знакомилась с другими девушками. Все они оказались очень славными, и Заре было неловко лгать перед ними про пропавшую книгу, но потом эту тему уже перестали обсуждать, так как никто не считал Зарю особенно виноватой. Да и вскоре все переключились на другую интересную тему — в город должен был приехать Сам Первый Инка. Многими в городе это воспринималось как некий приближающийся праздник, с тех пор как Первый Инка в последний раз посещал Тумбес, прошло уже восемь лет, и те девушки, с которыми работала Заря, были тогда ещё детьми.

Столовая, в которой Заря работала, входом для посетителей выходила на Главную Площадь. Там обычно питались моряки, вернувшиеся из рейда, а также все те, кто по тем или иным причинам должен был посетить Тумбес на некоторое время и не имел здесь родственников, у которых мог бы остановиться.

С другой стороны Главной Площади, очень близко к пристани, располагался дом, а точнее дворец наместника. Около него круглосуточно стояла охрана. Как потом узнала Заря, многие старые тумбесцы осуждали Куйна за то, что он велел себе построить дворец так близко к пристани, ведь в случае войны до него могли долететь снаряды с бортов вражеских кораблей, однако этому легко находилось оправдание — что, мол, свободной земли в городе не так уж чтобы и много. Да и в случае войны наместник во дворце находиться не обязан.

На Главной Площади обычно проводились народные собрания, как квартальные, так и общегородские, а также разные торжественные церемонии. Само собой разумеется, встреча Первого Инки с тумбесцами должна была происходить там же.

В тот день, когда сам Первый Инка должен был говорить с народом, девушек из столовой отпустили пораньше (Картофелина делала так всякий раз в случае важных мероприятий, так как пусть потом будет чуть тяжелее отмывать присохшую грязь, но куда хуже было, что "исключённая" с досады может разбить что-нибудь из посуды).

Заря вышла из столовой вместе с Пушинкой, с которой она уже успела подружиться, но вскоре в толпе они расстались. Пушинка случайно увидела своего жениха, Маленького Грома, который как раз сегодня вернулся с рейда, и Заря не стала им мешать, решив походить по площади одна и послушать разговоры горожан.

После пары кругов, сделанных сквозь ещё довольно редкую толпу, Заря вдруг увидела Ветерка. Он стоял рядом с каким-то другим юношей, при виде которого сердце у Зари дрогнуло от неожиданности. Юноша очень походил на Уайна, особенно со спины... Правда, когда тот повернулся к ней лицом, наваждение рассеялось, и Заря смогла повнимательнее присмотреться к незнакомцу. Волосы волнистые, одежда не европейская, обычная туника, да и кожа чуть светловатая. Значит, не модник, завивающий волосы специально, а просто смешанных кровей. Люди с примесью крови белых завоевателей встречались в Тавантисуйю не так уж редко. Может быть он, как и Уайн, внук пленника, но скорее всего, его бабушка стала жертвой насилия.

Юноши, увлечённые своим разговором, не заметили Зарю, при этом толпа на площади была негустой, народ медленно прогуливался туда и сюда, и без труда приблизившись к ним, Заря услышала, о чём они так увлечённо беседуют.

Ветерок говорил:

— Но согласись, Кипу, что всё-таки это неправильно. Вот ты говоришь, что государства, которые были прежде Тавантисуйю, были устроены неразумно, и потому погибли, раздираемые собственными противоречиями. Но в то же время и наше, якобы столь разумно устроенное, государство не лишено внутренних противоречий. Я вот не понимаю этого.

— Понимаешь, государство вообще не может быть без противоречий, оно потому и возникает, что эти противоречия появляются. Различие же состоит в том, что в разумно устроенном обществе противоречия не до крови, и со временем разрешаются, правда, потом возникают новые.

— Я не понимаю.

— Ну, внутри неразумно устроенного общества есть противоречия между теми, у кого есть богатства и теми, у кого их нет. И это противоречие до крови, потому что мирно его разрешить нельзя. У нас богатство не может принадлежать одному человеку, поэтому у нас нет нищеты и голода, так что наши противоречия доводить до крови не должны.

— Однако накануне вторжения испанцев у нас в стране разразилась междоусобная война.

— Понимаешь, наши предки совершили грубую ошибку, решив, что раз нет противоречий, доводящих до крови, то и вообще противоречий нет, и потому о них забыли, и вышел столь печальный результат. Чтобы избежать бедствий, противоречия необходимо учитывать, о них нельзя забывать. Есть противоречие между тем, кто правит, и тем, кем правят, есть противоречия между правителями разных частей страны, ибо они могут по разному видеть народное благо. Но самым главным противоречием было противоречие между самим разумным устройством общества и сознанием значительной части народа, в том числе и части инков, не дотягивавшем до нужного уровня. Отсюда и стремление тем или иным способом вернуться к торговле, и мнимые обиды, что одной из областей якобы достаётся из общего котла больше, чем другой, и стремление отделиться из-за этого. Всё это и послужило предпосылками к междоусобной войне, а амбиции Уаскара, которыми иные всё и объясняют, на самом деле были лишь поводом.

— То есть, если бы Уаскар, к примеру, умер бы в детстве, то нашёлся бы кто-то другой, чтобы захватить власть в обход закона и тем самым спровоцировал бы войну, скажем, Паулью?

— Конечно.

— А сейчас названные тобой противоречия есть?

— Разумеется. Они бы могли исчезнуть при условии, что каждый житель Тавантисуйю получал бы такое же образование, какое получаем мы, но для этого наша страна должна быть раз в семь богаче, чем она сейчас.

— То есть история может повториться? И опять найдётся негодяй вроде Уаскара? Но если у нас время от времени рождаются такие негодяи, то разве можно сказать, что наше государство устроено мудро и справедливо? Если всё время есть подобный риск?

Кипу ответил флегматично:

— Ну, понимаешь, есть риск и риск. Каждый корабль, даже самый крепкий и с самой лучшей командой, может не вернуться в порт, но это не повод не выходить в море. Даже самый прочный дом может обрушиться, но это не повод не строить дома и жить под открытым небом. Да, с нашим государством может случиться беда, но это не повод, сложив руки, ждать смерти.

— А я не говорю про "ждать смерти". Но неужели нельзя построить что-то более надёжное, что не рухнет?

— К сожалению, лучшей конструкции пока не придумано.

— Пока! Но ты всё же не исключаешь, что это возможно?

— Ну, после нашествия конкистадоров трудно уже исключать что бы то ни было. Мы ведь не знаем всех возможных вариантов, не знаем, что происходит в дальних уголках земли. Но до тех пор, пока с чем-то не столкнулись напрямую, мы не можем точно сказать, что это и как это выглядит. Хотя, конечно, столкновение с конкистадорами сильно подтолкнуло нашу теорию.

— И это при том, что мы считаем их государственное устройство неразумным?

— Одно другому не противоречит. К примеру, до столкновения с конкистадорами считалось, что более разумное государственное устройство даёт более высокий уровень развития техники, и потому разумное государство не может быть побеждено менее разумным, однако после столкновения с конкистадорами это пришлось пересмотреть.

— И прийти к выводу, что уровень развития государства и уровень развития техники никак не связаны?

— Нет, отчего же, они связаны, но только похитрее, чем думали наши предки. Неразумное государственное устройство, например, не позволяет создать крупные оросительные системы или чётко и отлажено работающую почту. Кроме того, у белых людей есть корабли, и у нас есть корабли. Но наши корабли надёжнее. Почему?

— Ну, всё-таки не так далеко мы продвинулись, — ответил Ветерок.

— Диаманте показал, что важны и природные условия, а без разумного государственного устройства мы были бы где-нибудь на уровне ацтеков и майя. Кроме того, вот взять корабли — у нас они теперь тоже есть, однако чем наши корабли от их кораблей отличаются?

— Не знаю, я ведь их корабли видел только на картинках.

— Но всё-таки даже по картинке ясно, что они другой формы, и по этой причине менее устойчивы. Кроме того, в наших больше внутренних перегородок, ну и ещё есть некоторые мелочи в пользу большей надёжности. Почему, казалось бы, такие элементарные мелочи белым людям не приходят в голову? А потому, что у нас важно, чтобы корабль служил как можно дольше, а у них — чтобы он принёс доход как можно быстрее, потому и экономят при строительстве, а форма — самая удобная для налогообложения.

— Но всё-таки наш низкий уровень развития до прихода белых людей должен настораживать. Мне кажется, что если бы наше государственное устройство было мудрым, наши войска были бы сильнее их во столько же раз, во сколько ружье сильнее, чем лук со стрелами.

— Но не забывай, что мы действительно обладаем рядом преимуществ по сравнению с белыми людьми. У христиан ведь нет ни государственных запасов на случай неурожая, ни водопровода, ни оросительных систем, но зато есть много преступников и нищих. Читать и писать они умеют далеко не все, из-за грязи и крыс у них бывают эпидемии.

— Эпидемии у нас тоже бывают, — возразил Ветерок.

— Да, с тех пор как они занесли нам свои болезни. Однако у нас, в отличие от них, против распространения заразы меры принимаются.

— Однако достаточно ли всего этого, чтобы так уверенно говорить о нашем превосходстве?

— Ну, конечно, это не значит, что нашу систему нельзя в принципе усовершенствовать. Например, иные предлагают принять такой закон, чтобы Первый Инкой могли избрать любого инку, а не только потомка Солнца. Но мало кто знает, что на самом деле по нашим законам, если среди сынов Солнца не окажется достойного, то избрать можно любого другого, однако таких случаев ещё не было. Не исключено, конечно, что когда-нибудь такое случится, ведь у нынешнего Первого Инки нет сыновей.

Ветерок ответил с сомнением:

— Знаешь, а мне кажется, что это мелочь. Лучше скажи другое — между инками и народом есть противоречие?

— Есть, хотя и не очень большое.

— Вот мне кажется, что в нём-то и соль. Можно ли от него избавиться?

— Деление на управляющих и управляемых для более-менее сложного общества неизбежно.

— А если найти способ это обойти?

— А ты знаешь такой способ?

— Нет, — ответил Ветерок, — но может быть там, за океаном, кто-нибудь что-нибудь и придумал? Ведь и среди белых людей есть умные люди.

— Есть, — ответил Кипу, — некоторые догадываются, что у них общество устроено неправильно, и что нужно по-другому. Самыми известными попытками предложить цельный проект переустройства были "Утопия" Томаса Мора, и "Город Солнца" Кампанеллы. Но самое забавное и одновременно печальное — их мечты оказываются на поверку хуже нашей реальности. У того же Мора, пожалуй, самого толкового из них, в Утопии возможно рабовладение. Ладно ещё обращение в рабство в наказание за преступления, но он и покупку людей за морем допускал! А в "Городе Солнца" слишком много глупой регламентации.

— А разве у нас её мало?

— По сравнению с "Городом Солнца" — мало. А причина такого пристрастия к регламентации — христиане так привыкли к вопиющему неравенству и произволу, что порой никакое лекарство не кажется им слишком чрезмерным. Хотя бывает, что иное лекарство оказывается хуже самой болезни.

Что сказал в ответ Ветерок, Заря уже не слышала, потому что именно в этот момент увидела Морскую Пену. Она была одета в европейское платье с обручами и даже небольшим декольте (то есть мода скорее не испанская, а французская), и волосы у неё были, как всегда, завиты. Она гордым взглядом окидывала толпу, и рядом с этой гордой красавицей её муж, довольно приятного вида молодой человек, казался ей даже не мужем, а слугой, до того приниженно и нелепо он выглядел. "А ведь если бы рядом не было Морской Пены, то он бы так не тушевался", — подумала Заря, — "ведь одет он вполне нормально, в тунику соответствующую его положению. Только рядом с европейским платьем это выглядит как-то жалко. Или дело в Морской Пене, что она всех стыдиться не пойми чего заставляет?". Кажется, Уайна Куйн (так звали юношу) и сам осознавал свою нелепость, во всяком случае, взгляд у него был не гордый, а застенчивый. Потом Заря увидела наместника Куйна. У него, в отличие от сына, взгляд был гордый, самоуверенный, можно сказать, даже надменный. И ещё... если бы Заря увидела такого персонажа на сцене, то у неё бы не возникло сомнений, что данный персонаж изображает отрицательного героя, "бюрократа", который в конце пьесы обязательно так или иначе наказывается, обычно лишением должности или насмешками. Даже было странно, что тумбесцы терпят над собой вот такого деятеля. "А может, я слишком предубеждена", — подумала про себя Заря, — "Инти наговорил про наместника кучу всего, и вот теперь я заранее вижу в нём злодея. Но для тех, кто всего этого не слышал, наместник негодяем, видимо, не кажется". В толпе Заря услышала шёпот:

— А наместник-то сегодня пришёл пешком, хотя обычно в карете разъезжает.

— Потому что от его дома недалеко, а какой идиот будет ради пяти шагов экипаж запрягать!

— Ну, раньше приказывал запрягать, это он перед Первым Инкой стесняется. Тот ведь верхом ездит, а этот разучился уже, хотя не намного старше.

— Да он вообще много чему разучился, как наместником стал. Старик Живучий ни чета ему был, самому Инти как-то пощёчину залепил.

— Да в этой истории прежний наместник как раз не на высоте был, — Заря обернулась, чтобы рассмотреть говорящего, и увидела, что это старик, судя по всему, старый рыбак, — это сейчас имя Инти всем страх внушает, а тогда он был ещё юноша, почти мальчишка. Он тогда глаз на дочку наместника положил и попросил её в жёны отдать. А тот вместо этого — пощёчину, да ещё и прилюдно. Как ни крути, а жестоко это всё-таки. Хоть Инти никому теперь и не симпатичен, а я порой думаю, что он как раз из-за того случая таким жестоким стал.

— Он ещё и тогда жестоким был, — сказал другой рыбак помоложе, — После пощёчины, говорят, ворвался в дом наместника, чуть ли не у него на глазах завладел его дочкой, а потом стал угрожать отцу, что если не отдаст её, то того осудят как преступника, ну и пришлось поневоле отступить.

— Да ладно тебе, я же видел, как всё было, — ответил старик, — К девице он тайком бегал, и дело у них там по взаимному согласию было, иначе она бы крик подняла. Но такого зятя старику и вправду не хотелось, так что юношу уже потом схватили, связали и хотели с ним расправиться. Я помню, как он лежал передо мной на вид ещё совсем мальчишка, связанный, с кляпом во рту, и старик хотел, чтобы я в него нож всадил— но я не смог...

— Отчего же?

— Так ведь жалко стало мальчишечку. До свадьбы каждый второй так безобразничает, что, всех резать за это?

— А кабы ты, старик, его тогда прикончил бы, то некому было бы на нас страх наводить, я как-то за границей был, так книжку одну там видел, и говорят, про него там правду пишут — так вот, это настоящий ужас.

— Не было бы Инти — другой бы ужас наводил. Должность это такая — ужас наводить.

Вмешался третий голос, однако Заря, стоявшая вполоборота, не могла разглядеть говорящего.

— Инти, Инти... Чимор полунезависим, и власть Инти здесь ограничена. А вот про Куйна ходят слухи, будто бы он своего предшественника отравил, чтобы должность получить. Старик ещё накануне был вполне бодр, а вдруг — раз! И помер.

— Да чего тут удивительного! У того после смерти дочери сердце было не в порядке, вот и помер однажды.

— Наговаривают это всё на Куйна, наговаривают, — судя по всему, голос принадлежал какой-то пожилой женщине, — всегда всё на всех наговаривают. Куйн у нас хороший наместник, только врагов у него много.

Впоследствии Заря не раз удивлялась логике простых тумбесцев. Свои симпатии и антипатии они никак не мотивировали, или мотивировали каким-то случайным образом. Почему многие предпочитали считать наместника хорошим человеком, а всё дурное, что о нём слышали — заведомой клеветой, а к Инти было ровно противоположное отношение? И даже в симпатиях и антипатиях они были не всегда последовательны. Один и тот же человек мог обожать Первого Инку, но с предубеждением относиться к Инти, при том что благосклонность Первого Инки к Инти не была ни для кого секретом. Как это ни парадоксально, но у многих преклонение перед Первым Инкой сочеталось с отношением к нему как к наивному младенцу, которого проще простого обвести вокруг пальца. Но в этот момент девушке никак не удалось дослушать разговор, потому что рядом с ней как из под земли выросла Морская Пена.

— Приветик! — сказала она, — ты давно в Тумбесе?

— Нет, только несколько дней назад приехала, — ответила Заря, — а как ты меня заметила?

— Да вот, стояла на возвышении рядом со своим мужем. Он теперь юпанаки Тумбеса, а как его папаша помрёт, так и его место займёт. Ловко я устроилась, а? Мой муж меня обожает, мне достаются лучшие наряды и самые сладкие блюда, которые не надо даже готовить самой, ведь у наместника есть кухарка. И вообще мне теперь все должны завидовать, — говоря это, Морская Пена как будто нарочно крутилась, чтобы продемонстрировать пышность своей юбки.

— Рада за тебя, — растерянно пробормотала Заря.

— Ну а ты? Как ты тут оказалась?

— Меня выгнали из обители, — ответила Заря, — я брала одну ценную книгу, она у меня почему-то пропала. Вот я и перестала быть Девой Солнца.

— Ты никогда не умела жить. Что у тебя было? Только трудолюбие и усидчивость. А с такими качествами многого не достигнешь. Ума и хваткости у тебя отродясь не бывало.

Заря вспомнила известную с детства пьесу "Позорный мир", где Манко вынужден на коленях выслушивать поучения Франсиско Писарро, который тоже искренне считал свою наглость достоинством. Да вот только любому зрителю было известно, кем потом станет Манко, и какая смерть ждёт потом Писарро. А если бы наоборот? Если бы Писарро, как до него Кортес, дожил бы до старости в богатстве и славе, а Манко погиб бы молодым от рук вероломных негодяев, как это едва и в самом деле не случилось с ним? Нет, всё равно правда была на стороне Манко, хоть бы он тогда и не одержал победу. Пусть подвластное испанцам "Перу" было бы чем-то вроде Мексики, но ведь и в Мексике есть люди, которые ведут борьбу против владычества Испании, и об их подвигах пишут в Центральной Газете Тавантисуйю. Амаута предсказывают, что рано или поздно господство Испанской Короны будет свергнуто.

— А кстати, чем ты занимаешься в Тумбесе? — спросила Морская Пена, и её голос вернул Зарю к действительности.

— В посудомойки пришлось пойти, — ответила Заря.

— Достойный финал для таких как ты! — сказала Морская Пена и удалилась. Заря опять подумала о Манко. Конечно, с её стороны немного самонадеянно сравнивать себя с ним, но ведь и Морская Пена — не Писарро, хоть и одета по-европейски. Так что ещё посмотрим, чья возьмёт. Тут её раздумья прервались бурными аплодисментами, и Заря увидела, что на площадь наконец-то явился Первый Инка. Она тут же обратилась в слух и внимание, готовясь ловить каждое его слово.

В Куско Заря привыкла к тому, что увидеть Первого Инку можно почти каждый день, и по тому это не вызывало у жителей особенного ажиотажа, но для жителей Тумбеса это был настоящий праздник. Конечно, такие встречи с народом нужны были, прежде всего, для того, чтобы можно было пожаловаться на действия местных властей и задать государю вопросы, однако в Тумбесе причин жаловаться на наместника вроде не было, а вопрос, занимавший всех, был только один, касательно христиан, и для многих тумбесцев было главным просто посмотреть на своего государя, будучи при этом уверенными, что он — существо особой породы, на порядок превосходящей их.

Простые люди даже не замечали, что слишком долгие и бурные овации скорее не радуют, а огорчают Первого Инку. О чём он думал в этот момент? Что его народ наивен, и потому его легко обмануть? Что при другом раскладе событий они бы точно также чествовали бы и Горного Льва? Или нет, не стали бы. Потому что даже самые наивные люди поняли бы что к чему, когда Горный Лев начал бы шаг за шагом сдавать страну испанцам. Всё-таки он заслужил эту любовь, уже десять лет честно исполняя перед страной свой долг, а его враг не смог бы похвастаться перед народом никакими заслугами.

Когда овации смолкли, Первый Инка сказал:

— Братья мои, я рад видеть вас всех довольными и счастливыми. Нет ли у вас каких-либо вопросов ко мне или жалоб?

— Есть, — вдруг резко крикнул один юноша из задних рядов, — завтра к нам в город прибудут христиане, потому что ты, Первый Инка, дал своё согласие на это. Но мы не хотим видеть их здесь. Нас, потомков тех, кто отстоял нашу землю в Великой Войне, оскорбляет само их присутствие здесь. Прикажи же им убираться вон, ибо мы не хотим их видеть.

Первый Инка даже вздрогнул от неожиданности. Конечно, этого вопроса он ждал, но не в столь резкой, почти дерзкой форме. Однако он быстро овладел собой:

— Мне тоже не хочется видеть их на нашей земле, но ничего не поделаешь. У меня не было выбора — пускать христиан или нет. Выбор был такой: или приплывёт один их корабль и на нашем берегу окажется несколько их миссионеров, или вот сюда, на этот берег, высадятся тысячи вооружённых до зубов христиан-головорезов, и вся эта земля окрасится кровью. Или ты хочешь, чтобы Побережье снова испытало на себе все бедствия войны?

— Значит, ты боишься войны, Инка? А может, ты просто сам боишься смерти? — По толпе прошёлся возмущённый гул. Публично упрекнуть в трусости кого бы то ни было — неслыханное оскорбление, тем более, если дело касается Первого Инки. Однако тот почёл за лучшее сделать вид, что ничего особенного не происходит.

— Боюсь ли я смерти? — переспросил он, — Нет, я не раз смотрел ей в лицо, не раз она проходила совсем рядом, лишь по счастливой случайности не коснувшись меня. Но я ни разу не отступил перед ней, не отступлю и впредь. Никакими угрозами меня не заставить сдаться. А ты сам, юноша, был ли когда-нибудь на войне? Видел ли хоть раз, как те, кого ты видел ещё вчера живыми и полными сил, с кем делил стол и кров, кто делился с тобой мечтами и надеждам о жизни после войны, лежат перед тобой недвижные и похолодевшие? Если не видел, то что ты можешь судить об этом? Как ты можешь упрекать меня в том, что я хочу избежать войны, пока есть возможность сделать это, не поступаясь нашей независимостью. Вопрос о войне слишком сложен, чтобы ответить на него просто "да" или "нет". Все мы с молоком матери впитываем страх, что придут христиане и разорят нашу землю, надо совсем не иметь сердца, чтобы не ужасаться мысли, что труды и сама жизнь нескольких поколений будет безжалостно растоптана. Нет ничего страшнее и унизительнее того, что враг врывается в твой дом, грабит тебя, унижает твоих родных, растаптывает целомудрие женщин... А если война начнётся, то враг опять захватит Побережье, и вам, его жителям, придётся испытать всё это. Но в то же время войны бояться нельзя, потому что нам всё равно могут её навязать, а если мы дрогнем, то нам конец. Если в дни молодости моего деда Манко Юпанки могло казаться, что компромисс возможен, то теперь мы знаем — они не позволят нам жить даже под своей пятой, они просто уничтожат нас. Однако если есть возможность оттянуть войну — мы должны это постараться сделать это. Нашему государству до сих пор удавалось выживать во многом потому, что наши враги не были едины, и между ними можно было лавировать. Если мы оттянем войну, разрешив проповедь, то наши враги вскоре опять передерутся и оставят нас в покое.

Тут ему возразил уже сам местный старейшина:

— Однако христианская проповедь может создать врагов внутри государства, а внутренний враг опасней внешнего.

— Да, такое возможно, однако — тут Инка позволил себе хитро улыбнуться, — не думаю, чтобы их проповедь имела большой успех среди вас. Да, им разрешено проповедовать, но никто не заставляет вас принимать эту проповедь всерьёз. Да, вы не можете бить их или причинять им вред физически, но никто не помешает вам задавать им неудобные вопросы. Отнеситесь к ним как к своеобразному развлечению. Я сам покажу вам завтра пример того, как это можно делать, но моё положение меня тут всё же несколько ограничивает. Однако вас не ограничивает ничто, а недостатка в дерзких языках у вас в городе вроде бы нет, — затем Инка перестал улыбаться и заговорил серьёзно. — Я очень надеюсь на вас, тумбесцы. Пусть их проповедь не будет иметь здесь успеха, и они, поняв свою неудачу, будут вынуждены уехать ни с чем.

— Ты не всё сказал, Первый Инка, — вмешался опять тот же дерзкий юноша, — почему ты согласился на проповедь в обмен на зеркала? Неужели стоило так дорого платить за девичьи прихоти? Не лучше ли было купить что-то годное в качестве оружия?

— Во-первых, ничего такого они нам всё равно не продадут. Как ни жадны они, а всё же не дураки. К тому же, на зеркала из страны уходило немало золота, а теперь наши женщины смогут оценивать свою красоту не платя за это столь дорогую цену. Но кроме этого, зеркала могут ещё много на что сгодиться. При помощи зеркал можно создать сложные конструкции, обращающие солнечный свет в тепло, и не тратить таким образом на это дерево, которое может вскоре стать дороже золота. О таком использовании зеркал христиане не догадываются, а мы хоть и были вынуждены многому учиться у наших врагов, но теперь сами сможем удивить их. Они-то до сих пор уверены, что мы можем только заимствовать их изобретения, но не способны ничего изобрести сами. Ничего, скоро они убедятся в обратном!

— Послушай, Инка, а сколько у тебя жён? — вдруг выкрикнул кто-то из толпы. Инка не мог понять точно, тот же это человек говорил или нет, вроде голос был из другого места, но и на прежнем месте дерзкого юноши не оказалось. "Всё-таки меня намеренно дразнят", — подумал он с некоторой тревогой, — "Не иначе как интриги наместника".

— А почему тебя это так интересует? — спросил он.

— До сих пор ты не произвёл на свет ни одного наследника, может быть, ты бессилен с женщинами, и ты это скрываешь.

— Слухи лживы, зачать ребёнка я способен, у меня есть дочери. Но вот точный состав моей семьи я не буду здесь оглашать. Среди вас непременно найдётся болтун, который выдаст всё испанцам, а белым людям знать его ни к чему.

— Ты боишься их осуждений, Инка?

— Отнюдь. Осуждать меня они будут в любом случае. Но если разразится война, одним из самых лакомых кусочков для белых людей будет моя семья. Им будет сладко обратить их в неволю, нанеся мне самое большое бесчестие, какое только можно представить. Поэтому о чем меньше они знают об этом, тем проще мне будет спрятать их в случае нужды. А что у меня нет наследника — не беда, я пока ещё умирать не собираюсь, ну а если со мной случится беда, то достойный человек мне на замену найдётся.

— Христиане прибыли в Тумбес.

Долгие месяцы путешествия были позади. Брат Томас провёл их прилежном изучении языка кечуа и книг о законах и обычаях Кровавой Тирании. От иных описаний ужасов у Томаса волосы на голове дыбом вставали, но он укреплял свой дух молитвой. Наконец, они прибыли в порт, находившийся недалеко от Тумбеса и предназначенный исключительно для иностранных судов, обычно посольских, ибо торговать с тиранией на её территории иностранцы обычно не хотели — столько раздражающих досмотров приходилось пройти. Ничего предосудительного обыскивающие так и не нашли, однако потом случилась заминка, едва не сорвавшая визит миссионеров в Тавантисую. Старший в миссии, отец Андреас, настаивал на том, чтобы войти в Тумбес на своём корабле, так как боялся, что если они доедут до Тумбеса в местном корабле, их прикончат по дороге. Нет, необходимо, чтобы их встретили местные власти на глазах у свидетелей-христиан, так как свидетелям-язычникам веры нет. Представители Тавантисуйю таким оборотам были несколько озадачены. Очевидно, это противоречило каким-то данным Тираном инструкциям, потому что они, посовещавшись между собой, заявили, что подобный вопрос нужно согласовывать с Первым Инкой, а это может занять несколько дней. Андреас заявил, что согласен ждать хоть целый месяц. Согласование, однако, заняло не более полутора суток, потом гонцы явились с ответом, что Первый Инка дозволил их кораблю войти в порт Тумбеса с тем условием, что на землю ступят только монахи, а остальные христиане будут с корабля наблюдать, как их примет Первый Инка. Если что-то пойдёт не так, то монахи будут иметь право вернуться на корабль, но если они решат остаться, их корабль до темноты должен будет вернуться обратно в тот самый маленький порт, откуда выехал утром. Все эти предосторожности связаны с тем, что инки боятся какой-нибудь подлости со стороны христиан. Подозрительность тиранов, конечно, несколько раздражала, но в самих этих условиях не было ничего принципиально не приемлемого, так что брат Андреас согласился. И вот христианский корабль, впервые за много десятилетий, входил в порт Тумбеса.

Брат Томас напряжённо всматривался в толпу, собравшуюся на пристани, за которой, похоже, располагалась главная площадь города. Смутное беспокойство не покидало его, но, по привычке внимательно всматриваясь в свою душу, он не мог определить его истинной причины. Конечно, вид лучников, стоявших на крышах домов по периметру и по малейшей тревоге готовых пустить своё оружие в ход (а стрелы-то наверняка отравленные!), не мог не внушать некоторых опасений, но брат Томас успокаивал себя тем, что без приказа те стрелять всё равно не будут, а если всё пройдёт гладко, то такого приказа им не отдадут, хотя всем известно, что инки — тираны, но всё-таки не безумцы. В конце концов, за свою богатую событиями жизнь ему не раз приходилось входить в дома, где неистово лаял и бесновался на цепи сторожевой пёс, а здесь по сути то же самое, только в другом масштабе. Нет, не в этом причина охватившего его смутного беспокойства. Сама толпа на пристани была какой-то ненормальной, неправильной, хотя в чём её неправильность, брат Томас не мог точно сказать. Конечно, одеты они были не по-европейски, и непривычного человека это могло бы удивить, но брат Томас побывал в разных странах, и для него это не было неожиданностью, наоборот, в чужой стране его скорее поразили бы европейские платья, которые, всё-таки, были у некоторых из местных женщин, видимо, у наиболее состоятельных. Больше поражала молчаливость и взгляды, в которых любопытство как будто проглядывало через пелену страха. Молчание не было гробовым, люди иногда перешёптывались о чём-то, но брату Томасу, привыкшему, что любой город встречает его шумом и гамом портовых рынков, эта тишина казалась странной и непривычной, хотя он прекрасно помнил, что рынков и торговли внутри государства инков нет. Чтобы поработить свой народ, тираны устроили дело так, что крестьяне, ремесленники и рыбаки отдавали всё, что они добыли, вырастили и создали на склады, принадлежащие инкам, а потом им для жизни выдавали оттуда столько, сколько инки считали нужным. Брат Томас знал также, что выдают инки своим подданным для жизни так мало, что те часто вынуждены есть траву и ходить в лохмотьях, за малейшую провинность паёк урезают настолько, что несчастный вынужден медленно умирать от голода, и никто не в силах ему помочь, поскольку неминуемо разделит его участь. Все эти злодейства красочно расписывались книгах, написанных беглецами из Тавантисуйю, и перед отъездом он всё это подробно изучил, однако люди в толпе были, как ни странно, одеты отнюдь не в лохмотья, да и не выглядели особенно истощёнными, хотя по большей части были стройны и худощавы. Если в любом европейском городе в толпе обязательно есть выпрашивающие милостыню нищие и там и сям шныряющие по толпе воры, но тут ничего подобного не было видно, ведь деньги в Тавантисуйю запрещены. Этот факт вызывал у брата Томаса беспокойство, ведь он не сможет раздавать здесь милостыню, хотя кинуть кому-нибудь из голодающих детей кусок хлеба, наверное, можно, но не навлечёт ли он этим на несчастного бедствие, едва ли не худшее чем голод? До чего же невыносима эта запуганность, страх, который каждый испытывает здесь с рождения! "Господи, освободи этих людей из-под власти тиранов, дабы они могли принять радостную весть о Тебе", — повторял про себя брат Томас, — "Помилуй и спаси их!". Так он молился и, идя рядом с отцом Андреасом через расступившуюся толпу, образовавшую для прохода как будто ровный коридор (наверное, через такие коридоры обречённых ведут на казнь!), молился горячо и искренне, и так увлёкся своей молитвой, что почти не замечал происходящего вокруг, и лишь шёпот отца Андреаса, сообщившего, что их встречает сам Первый Инка Асеро, вернул его к действительности. Молясь, монах опускал голову вниз, но, подняв глаза, брат Томас даже вздрогнул от изумления. По его представлениям, почёрпнутым из исторических сочинений, Сапа Инка должен был явится в паланкине и быть увешанным золотом больше любого епископа (всё-таки не зря дьявола зовут обезьяной Господа!), и совершенно не ожидал, что Инка будет на коне, а золота на нём было сравнительно немного. Если бы не царственное льяуту, головная повязка, украшенная алыми с золотом кистями, то брат Томас никогда бы не догадался, кто перед ним. Брат Томас опять почувствовал себя сбитым с толку. Немало наслышанный о том, как у инков принято предаваться разврату и другим порокам, брат Томас был уверен, что такое непременно должно отразиться на лице у властителя, и потому ожидал увидеть что-то среднее между человеком и адским видением, которые иногда изображают художники, но ничего подобного не было видно. Если бы не следы оспы и не смуглость кожи, то брат Томас назвал бы его даже красивым, во всяком случае, было в нём что-то, напоминающее о благородных рыцарях из старинных преданий. Брат Томас тщетно старался себя убедить, что это обман чувств, ибо всё рыцарское, всё прекрасное и благородное, в конечном счете, имеет источником веру во Христа, и хотя и до сердец язычников порой доходит божественный свет, но перед ним Кровавый Тиран, способный отправить на казнь даже ближайшего родственника по чистой прихоти, закоренелый грешник, в душу которого едва ли может проникнуть мысль о покаянии. Но почему же это не выражается ни в хищной усмешке, ни в надменном взоре? И даже голос у него вроде приветливый. Неужели здесь, где нет христианских церквей, дьявол обретает такую силу, что даже такому изощрённому душеведцу, как брат Томас, невозможно раскусить его лицедейство без подсказки? Тем временем обмен дежурными приветствиями с отцом Андреасом закончился, и начался разговор по существу. Первый Инка сказал:

— Когда я согласился на то, чтобы пустить в мою страну миссионеров, я поставил условие, чтобы они хорошо знали наш язык и наши законы. Вижу, что по-нашему вы говорите сносно, но достаточно ли внимательно вы изучили наши законы? И обязуетесь ли их исполнять? Без этого я не могу позволить остаться вам на нашей земле.

Отец Андреас ответил:

— Мы изучили сборник ваших законов, изданный у нас. Ваши законы мудры и строги, и высший из них — твоя воля. Однако мы христиане, и если наша вера во Христа будет противоречить твоей воле, мы будем вынуждены подчиниться Господу Богу нашему, ибо Христос — Бог, а ты всего лишь человек, пусть и могучий властитель. Если ты прикажешь нам поклониться идолам, мы умрём, но не сделаем этого!

По толпе прошёл гул восклицаний. Брат Томас попросил у господа мужества, ибо сказанное было слишком недвусмысленно, Инка мог разгневаться на дерзких чужеземцев и приказать убить их на месте. Правда, тогда начнётся война, власть тиранов будет свергнута, так что погибнут они не зря, да и на небо они попадут, минуя чистилище. А смерть — это недолго, только бы хватило мужества перетерпеть. "Дух бодр, но плоть немощна", — молился про себя брат Томас, — "да свершится воля твоя как на небе, так и на земле".

Но Инка, казалось, и не думал звать палачей, и скорее выглядел огорчённым, чем разгневанным. Когда восклицания стихли, он сказал:

— Мне нравится ваше мужество и ваша прямота, но всё-таки жаль, что вы плохо изучили наши законы. Моя воля отнюдь не высший закон, и если вы нарушите что-то, то даже я не могу спасти вас от суда и наказания, ибо инки и сами подчиняются законам так же, как и все остальные. Простые тавантисуйцы перестали бы нас уважать, если бы мы требовали жить от них по одному закону, а сами жили бы по другому.

— Воля твоя, но я не понимаю этого, — сказал отец Андреас, — ведь многие ваши законы требуют смерти для преступника, а кровь Солнца священна, и проливать её нельзя. К тому же ты — законный монарх, разве может кто-либо оспорить твою власть?

— Если инка нарушит закон, то это значит, что крови Солнца в нём нет, и потому он лишается права быть инкой, и судят его по всей строгости закона. Даже самого Первого Инку могут снять, если его правление большинство инков сочтёт опасным для государства. У ваших предков была легенда о Фаэтоне, сыне Солнца, который то ли украл, то ли выпросил у отца право покататься на огненной колеснице, но не справился с управлением, и в результате погиб сам и принёс земле величайшие беды. Закон, позволяющий выбирать и смещать монархов, создан для того, чтобы оградить нас от случайностей. Суровость и неукоснительность наших законов — не чья-то прихоть, не каприз, она необходима, чтобы наше государство могло существовать таким, какое оно есть.

— Но стоит ли существовать государству, которое не может обойтись без жестокости! — гневно выкрикнул брат Томас. "Хвалятся выборностью монарха, болваны!", — шепнул на ухо Андреас Томасу, — "В таком вопросе надёжнее полагаться на Бога, нежели на людей, но тиранов тут не переубедишь".

— Жестокость? Это ещё вопрос, чьё государство можно назвать жестоким! Благодаря мудрому государственному устройству наш народ свободен от нищеты, рабства и голода, у нас нет воров и разбойников, проституток и нищих. И дело не только в том, что, карая преступника, мы пресекаем воровство в зародыше, но и в том, что у нас по закону каждого обеспечивают кровом и пищей, каждый здоровый имеет право и обязан работать. Вы считает инков всесильными господами, но мы не более господа, чем являются господами часовщики, которые следят за часовым механизмом на городской ратуше. Когда-то наши предки стали пренебрегать долгом, предавшись роскоши и лени, и за это наш народ жестоко поплатился, едва не потеряв свободу и землю. Но мы уже не повторим ошибок своих предков, не отступим от законов сами и не позволим их нарушать кому бы то ни было на нашей земле. Стоит вам только посягнуть на жизнь, свободу, имущество или достоинство кого-либо из жителей нашей страны, то вас будут судить по всей строгости наших законов. Впрочем, я знаю, что и у вас, христиан, есть заповеди "не убий" и "не укради", так что здесь ваши законы совпадают с нашими, и боюсь я только одного — что вы начнёте посягать на наши святыни! Они воплощают в себе достоинство нашего народа. Я не могу обязать вас уважать их так, как уважаем их мы, но знайте, что если вы поднимите на них руку или хотя бы словесно оскорбите их, то сам народ может расправиться с вами, не дожидаясь законного суда. Согласны ли вы на это условие?

Даже брат Андреас не знал, что ответить на столь прямой вопрос. С одной стороны, христианин обязан обличать всяческое идолопоклонство, с другой — Инка, похоже, говорил правду, и толпа озверелых язычников могла и впрямь их растерзать. Надо было ответить так, чтобы с одной стороны, успокоить Инку, а с другой — оставить лазейку для себя. Брат Томас решился спросить:

— Скажи мне, Инка... вот ты цитировал Священное Писание, ты говорил о сходстве наших вер... но я знаю, что со времён Великой Войны ни один христианский миссионер не ступал на вашу Землю, откуда же ты знаешь о том, что говорится в наших книгах. Может быть, ты плавал в дни своей юности в наши земли?

— Нет нужды плавать в чужие земли, чтобы прочесть ваше Священное Писание. Со времён Великой Войны осталось немало таких книг. В наших школах обязательно проходят курс "Критики христианства", который преподают наши амаута. Я сам читал Евангелие, переведённое на наш язык.

— Значит, и до твоего сердца дошла Благая Весть, и тебе Господь указал путь из мрака язычества к божественному свету. Однако ты не пожелал прийти к Господу, и тем самым пренебрёг его дарами. Знай, Инка, Господь милосерд и многотерпелив, однако и его терпению может прийти конец, поэтому, пока не поздно, оставь языческую скверну, крестись сам и крести свой народ, и тогда Господь помилует тебя. Если ты не сделаешь этого, то Бог жестоко накажет тебя: твои золотые браслеты сменятся кандалами, царственное одеяние — ветхим рубищем, дворцовые покои — темницей, а роскошные яства — сухими корками, а если и после этого ты не покаешься, то Господь отнимет у тебя и твою жизнь, а душа твоя будет вечно мучиться в аду!

Брат Томас был очень доволен своей проповедью. Не то чтобы он всерьёз надеялся поразить этим сердце тирана, скорее рассчитывал на слушателей, для которых его смелость должна была послужить отправным толчком, чтобы задуматься об Истине, да и убедиться в собственной смелости было очень приятно. Хотя умом брат Томас понимал, что это сродни попытке раздразнить сытого льва — пока царственный хищник ещё вполне добродушен, но в один миг его настроение может измениться, и тогда не жди пощады. Но Инка в ответ только негромко промолвил:

— Нет нужды напоминать мне о том, что хотят сделать со мной мои враги, мы уже не столь наивны, как наши предки. Однако меня уверяли, что ваш Бог — бог любящий и милосердный. Как же он может пытать своих врагов целую вечность? Ведь это не только жестоко, но и просто низко. Неужели он после смерти подвергнет меня пыткам только за то, что я не пожелал ему покориться при жизни? Неужели ваш справедливый бог может приговорить меня к столь жестокому наказанию?

— Инка, ты ещё спрашиваешь, чем заслужил вечные муки?! Да разве не в твоём государстве ежегодно приносят в жертву сотни самых красивых детей! И ты, даже прочитав Евангелие, не отменил этот мерзкий обычай! Твои подданные живут в вечном страхе, потому что ты готов казнить по первому доносу. Сколько людей ты убил просто за неосторожное слово! Ты до того измазал руки в невинной крови, что теперь не можешь избавиться от страха за свою шкуру. Твои подданные и без того насмерть запуганы, но ты расставил воинов на крышах домов, чтобы они стреляли в любого, кто им покажется подозрительным. Но не уйдёшь ты от гнева Божьего! Дикси!

"Небось ещё всех нищих переказнил", — пробурчал Андреас по-испански.

— Я знаю, что в Европе ходит эта глупая байка, будто мы приносим в жертву собственных детей, хотя человеческие жертвоприношения отменил ещё Манко Капак, основатель нашего государства, и в дальнейшем, по мере присоединения новых земель, инки повсюду искореняли этот жестокий обычай. Поверь, мы любим своих детей, и никогда бы ни позволили бы убивать их, тем более так, как это делали в стране, которую вы ныне называете Мексика. Однако вы отчего-то упорно обвиняете нас в том, в чём мы неповинны. И я вовсе не "дрожащий за свою шкуру тиран", каким ты упорно пытаешься меня вообразить. Ещё вчера я встречался с народом без того, чтобы на крыше стояли лучники. У меня нет причин бояться своего народа: хотя на мою жизнь не раз покушались враги, едва ли найдётся безумец, готовый выстрелить в меня прилюдно, ведь его бы без всякого приказа порвали бы в клочки за такое! — Инка позволил себе усмехнуться, — ну а что мои люди смотрят на вас настороженно — так благодарите за это ваших предков, некогда вероломно воспользовавшихся нашей слабостью и доверчивостью, чтобы захватить нашу страну.

— Очень хотелось бы поверить тебе, Инка, однако если ты действительно так добр и благороден, как ты говоришь, то почему ты всё же не принял христианство?

— Вы много спрашивали, но прежде чем ответить, позвольте и мне спросить вас. В ваших священных книгах сказано немало красивых слов о милосердии и любви к ближнему, каждый христианин с детства слышит их по многу раз, отчего же христиане, когда прибыли в первый раз на нашу землю, стали убивать и грабить нас? Вы видите этот город? Прежде он сиял в своём золотом наряде, золотом украшали себя его жители, золотом были отделаны его дома, даже дети играли в игрушки из золота и серебра. Но вы сорвали его золотой убор. Вы проповедуете целомудрие, но, тем не менее, именно христиане опозорили тогда многих наших женщин, так что иные из них даже покончили с собой, не выдержав такого, и их кровь опять же на руках христиан. Отчего вы сами не следуете собственным заповедям?

Отец Андреас начал проповедь:

— Это непросто объяснить, Инка. Да, каждый христианин с детства получает в Святой Церкви критерии различения добра и зла, однако есть такая вещь, как первородный грех, который склоняет людей ко злу даже против их воли. Бог сотворил человека безгрешным, однако когда первые люди согрешили, ослушавшись Господа, они передали своим потомкам склонность к греху, тлению и смерти. Плоть наша немощна, так как не может противостоять соблазнам. Вот потому христианин часто вопреки всем напоминаниям о заповедях не удерживает себя от греха. Он чтит заповедь "не укради", однако соблазн при виде чужого богатства порой оказывается сильнее. Он чтит заповедь "не прелюбодействуй", однако при виде красивой женщины, особенно если на ней яркое платье, богатые украшения, и ведёт она себя нескромно, плоть его часто берёт верх, и женщина оказывается в его объятьях. Вся наша жизнь пропитана грехом, и только благодать Божия может защитить от него, да и то лишь частично. Даже тот, кто пытается идти стезею добродетели, кто удерживается перед большинством соблазнов, всё равно не свободен от первородного греха, потому что им может легко овладеть гордыня. К тому же он не свободен от зависти зложелателей, ведь и добродетель сама по себе может служить объектом зависти, но если она привела на вершину славы и почёта, то обязательно найдутся завистники, готовые на всё, лишь бы обречь свою жертву на беды, выставить её на всеобщий позор и поругание, — пока отец Андреас проповедовал, брат Томас внимательно следил за Инкой и заметил, при этих словах тот слегка изменился в лице. Как и следовало ожидать, отец Андреас попал "в яблочко". Всё-таки до души тирана можно как-то достучаться... Тем временем, отец Андреас продолжал, — Однако тот, кто верит в Истинного Бога, знает, что и в счастье и в беде Господь всегда с ним и никогда не оставит его, но горе тому, кто всю жизнь поклонялся идолам! Идолы требуют богатых даров, а что может дать тот, кто лишился всего, и у кого нет уже ни богатств, ни сил, ни здоровья, ни даже свободы? Нет ничего страшнее, чем попасть в беду, будучи язычником, которого, к тому же, после всего этого ждут и адские муки! Добродетельный же христианин бодро перенесёт все беды, зная, что Бог в раю потом наградит его таким льяуту, которое будет сиять ярче, чем все короны земных царей!

— Вы говорите, что склонность ко злу свойственна людям, и христиане часто не могут её преодолеть. Однако отчего этот самый первородный грех на нас так не действует? Отчего у нас можно не запирать двери и быть уверенным, что никто ничего не украдёт? Отчего у нас даже самые красивые женщины не боятся надевать украшения и яркие наряды и при этом могут ходить одни без опаски, что кто-то совершит над ними насилие?

— Даже страшно подумать, какой ценой вы заплатили за столь образцовый порядок. Как надо запугать людей, чтобы они действительно не смели нарушать закон? Скольких надо было вам казнить?

— Не так много как вы думаете, — ответил Первый Инка, — большинство людей не нарушают закон не из страха, а по совести.

— Инка, пойми, вас, пока вы язычники, всё равно ждёт ад, поэтому Сатана, искусивший наших прародителей, может не особенно сильно искушать вас, оттого, вероятно, вам даже проще быть честными и целомудренными, чем нам. Однако если ваш народ примет Христа в своё сердце, то за ваши души начнётся борьба между Небом и Адом, и битва эта будет длиться до скончания мира.

— Значит, души христиан всё время осаждают грязные мысли? Чужое богатство их соблазняет на грабёж, беззащитная красивая женщина — на насилие, честь и добродетель — на чёрную зависть... — Инка усмехнулся, — боюсь, что у вас достаточно просто жить, чтобы соблазнить кого-нибудь на убийство. Зачем же тогда нужно становиться христианами? Живя так, как мы живём сейчас, мы куда более счастливы, чем вы. Вы говорите, что мы пойдём в ад на вечные муки? Однако наши мудрецы считают иначе, и в любом случае, у вас нет доказательств этого.

— Инка, ты говоришь, что счастлив, однако позволь напомнить тебе одну притчу. Когда-то давно, ещё до Христа, жил один могучий и богатый царь, которого звали Крез. И однажды к нему пришёл странствующий философ Солон. Царь ласково принял его, показал ему всё своё богатство и спросил его, видал ли тот когда-нибудь человека счастливее. Тот ответил, что никого нельзя назвать счастливым, пока он жив, ибо никто не знает, как он умрёт. Потом, когда враги захватили его царство и самого его хотели сжечь на костре, Крез вспомнил об этих словах Солона, и это даже спасло ему жизнь, ведь и завоеватель задумался о том, что может случится с ним в грядущем. Да, ты мнишь себя счастливым, когда у тебя есть всё, чего ты только можешь желать, и тебе не нужно даже прибегать к насилию, ибо и без того любая женщина рада разделить с тобой ложе. Однако счастье и богатство, слава и власть, всё это преходяще и может легко быть отнято. Лишь веру во Христа, лишь любовь к Богу невозможно отнять. Разве у вас есть что-то, что не сможет отнять никто?

— У нас есть наша Родина. Её вы у нас не отнимите.

— Однако землю у вас враги могут отобрать в первую очередь.

— До конца, однако, не смогли, — усмехнулся Инка, — но дело даже не в этом. Тут вам сложно понять нас, ведь мы любим свою Родину иначе, чем это делаете вы. Для вас земля ваша лишь постольку, поскольку вы можете собирать с неё дань. Она — что лошадь, пока твоя — носит тебя, но стоит напасть разбойникам и отобрать её — и она уже принадлежит грабителям, которых в свою очередь может ограбить кто-то ещё. Но для нас наша земля — это наша мать, а мать не перестаёт быть матерью, даже если враги схватят её, надругаются над ней, обратят в рабство, даже убьют. Во время Великой Войны на захваченных врагами территориях наши люди всё равно восставали, хотя их убеждали, что вся страна уже захвачена, и сопротивляться нет смысла. Но, тем не менее, многие из тех, кто попадал в руки палачей и переносил страшные пытки, всё равно сохраняли в себе мужество и не отрекались от Родины, даже если им обещали жизнь и избавление от мук. И к тому же наша Родина — это нечто большее, чем даже наша земля, ибо наша земля никогда не была бы столь же прекрасной, если бы мы с молоком матери не впитывали идею справедливости и всеобщего братства. Но вижу, вы всё равно не верите мне. Если так, то вам действительно лучше поговорить с самими жителями города, особенно с теми, у кого о христианах остались не самые радужные воспоминания, — иронию последней фразы двум монахам пришлось проглотить молча.

Инка несколько отступил назад и из толпы вышел старик лет семидесяти:

— Жрецы Распятого бога, я давно хотел вам задать несколько вопросов. Меня зовут Старый Ягуар, я старейшина этого квартала. Я внимательно слушал ваши речи про первородный грех и невозможность противостоять соблазнам, но я не верю вам. Слишком много я прожил на свете, слишком многое видел, чтобы запросто поверить в такое. Я родился и вырос в этом городе, помню, как он был обращён в груду развалин, и сколько сил потребовалось на то, чтобы своими руками восстановить его из праха. Я помню, как он выглядел до Великой Войны, когда я играл на его улицах, будучи мальчишкой. Тогда я и не думал, что стану когда-нибудь старейшиной и заслужу высокое звание инки, я был сыном простого кузнеца и был слишком юн, чтобы стать воином. Мой отец был хром и потому тоже не мог быть воином, у меня не было даже старших братьев, которые могли бы уйти на фронт, только мать и сёстры. Я помню, как мы все счастливо жили до Великой Войны, и хотя известие о её начале и встревожило нас, нам не хотелось жить под властью испанцев, но мы и представить себе не могли, какая участь ждёт нас. Враги, разозлённые тем, что город не сдался сразу, а оказал сопротивление, решили сорвать зло на его беззащитных жителях, они врывались в наши дома, и не просто грабили, но убивали и насиловали всех без разбора. Я помню, как трое мерзавцев ворвались в наш дом и накинулись на мою мать, желая обесчестить её. Мы с отцом попытались помешать этому, но моего отца убили, а меня так сильно ударили по голове, что я надолго потерял сознание. Видно, враги сочли меня тоже мёртвым, иначе бы они добили меня. Когда я очнулся, врагов уже не было, а мать и сёстры были уже мертвы. Я не знал ещё тогда о мерзком обычае белых людей лишать чести всех женщин во взято штурмом городе, но сердце моё переполнилось яростью при мысли о том унижении, которое они все испытали перед смертью. Я поклялся, что вопреки всему выживу и отомщу. Когда я выбрался на улицу, я с ужасом понял, что и там нет живых, всех, кого я знал и к кому был привязан с детства, лежали мертвые в разграбленных домах... Не стану рассказывать сейчас, с каким трудом, превозмогая головную боль и слабость, я выбрался из мёртвого города, как добрался до уцелевшей деревни, где меня приютили и исцелили мои раны. Как, несмотря на юный возраст, я всё же стал воином и жестоко мстил за убитых родных. Именно тогда меня за ярость и прозвали Ягуаром. Жрецы Распятого! Вы пытались сейчас убедить нас, что христиане творят зло лишь потому, что плоть их немощна и они не могут удержаться от соблазнов. Но разве этим словом можно объяснить то, что я видел? Не удерживается от соблазна ребёнок, стащивший со стола лакомство, влюблённые, сделавшие до свадьбы то, что по-хорошему лучше бы делать после, тот, кто выпил слишком много чичи или переел листьев коки, проворовавшийся чиновник, в конце концов! Тот, кто уступил соблазну, всегда понимает, что сделал нехорошо, ему совестно своего поступка, но те, кто убивал маленьких детей, делали это без колебаний, уверенные, что так поступать МОЖНО. Я не мог понять, неужели люди, рождённые и вскормленные матерями, могли быть столь жестоки? Или вправду говорят, что белые люди не рождаются, а выходят вместе со своими кораблями из пены морской? Потом я прочёл отрывки из дневника человека, который положил начало нашим бедствиям. Я нарочно не называю его имени, ибо для нас оно проклято. Я знаю, что вы считаете его героем, ибо он открыл для вас новые земли, но мы, их коренные жители, тем не менее, не можем не проклинать его. Так вот, в его дневнике я с ужасом прочёл, как он доплыл до островов, и его радушно встретили местные жители. Не чуя беды, они позволяли пришельцам свободно ходить по их земле, а тем временем их командир рассуждал о том, какую часть этих "обезьян" истребить, а какую — пощадить, обратив в слуг. Теперь этого гостеприимного народа больше нет, и нам вы готовили такую же участь! Ведь мы не хотели принимать вашу веру, а тех, кто не желает креститься, вы не щадите. Но кто внушил вам, что можно прийти в чужие земли и убивать людей только потому, что у них смуглая кожа и другая вера? Не вы ли, жрецы Распятого, призываете в своих храмах к убийству язычников?

— Церковь никогда не оправдывала убийства беззащитных, — ответил отец Андреас, — мы всегда призывали к милосердию по отношению к язычникам, ведь ужасна участь умерших некрещёными. Но разве инки не покоряли чужие народы, чтобы навязать им свой образ жизни? Если ты родился в этом городе, значит, ты по крови чиму и принадлежишь к народу, который некогда инки присоединили к себе. А разве при этом не лилась кровь? Да, наши воины не святые, захватив город и стремясь вознаградить себя за то, что рисковали жизнью, они не могут удержаться от насилия над женщинами, но ведь не будешь же ты уверять нас, что воины инков не делали то же самое?

— Если вы учили наши законы, то должны знать, что они запрещают обижать население покорённых земель и наказание за это — смерть! — ответил старейшина.

— Мы знаем про этот закон, однако, сколько бы вы ни казнили его нарушителей, невозможно искоренить дурную человеческую природу.

— Уж не хотите ли вы сказать, что наша природа лучше вашей? — спросил старик. В толпе засмеялись, а монахи смущённо потупились, — ведь наши воины действительно исполняют этот закон, и не только потому, что боятся наказания, но с детства нас учат, что между народами должны быть отношения мира и братства. Да, конечно, и между братьями случаются ссоры, бывает, что они даже льют кровь друг друга, но всё же так не должно быть, мы не любим войну, а любим мир. Поэтому даже когда мы вынуждены воевать, мы всё равно делаем это лишь ради того, чтобы потом люди могли мирно трудиться на своей земле. Прежде, когда Чимор был независимый, там было долговое рабство, ибо нужны были рабы для работы на рудниках. Для захвата рабов правителям Чимора нужно было воевать с соседями, и потому они время от времени нападали на них. Потом случилась война с инками, и те одержали победу. Конечно, война стоила моему народу немало крови, многие боялись, что инки обратят их в рабство, однако ничего подобного не случилось. Народы в государстве инков равны в своих правах. Наш народ принял справедливые законы, и до прихода белых пришельцев жил счастливо. Да и теперь мы живём неплохо, если не считать вечного страха, что из-за моря приплывут христиане и опять обратят наш город в руины.

Отец Андреас ответил на это подчёркнуто кротко:

— Старик, тобой владеет давняя обида. Гнев ослепил тебя, и ты не можешь увидеть истины. Ты отрицаешь Христа, хотя ничего не знаешь о его учении. Да, эти люди причинили тебе зло, но постарайся простить их. Они всё равно уже мертвы, и Бог совершил над ними свой суд. Ты же должен думать о спасении собственной души, ведь за свой гнев придётся давать ответ перед Богом, а любой из людей виновен перед ним куда больше, чем самый страшный преступник перед своими жертвами.

— Вы хотите сказать, что я перед вашим богом я больший преступник, чем эти изверги?! — в изумлении промолвил Старый Ягуар, — но чем я виноват перед ним? Разве я убивал его близких?

Брат Андреас всё тем же кротким голосом попытался объяснить:

— Всякий, кто грешит, а грех против Бога есть противление Его Божественной Воле, причиняет боль Его Единородному Сыну. Ты, а до тебя многие поколения твоих предков поклонялись идолам и тем самым вбивали ещё глубже гвозди в раны Христа. В этом грехе вы должны теперь покаяться.

— Какие гвозди? Какие раны? — старик был не столько разгневан, сколько ошарашен, — да мои предки до прихода христиан даже не знали, что такое гвозди! Да и после мы никому не засовывали их в раны, мы же не изверги! Да, я слышал, что христиане настолько жестоки, что запытали насмерть даже собственного бога, но мы-то здесь при чём?!

Брат Томас счёл необходимым вмешаться:

— Прошу простить нас, отец Андреас неясно выразился. Он имеет в виду, что ваши предки, хоть и в неведении, нарушали заповеди Христа, а каждый дурной поступок есть своего рода гвоздь в его раны. До прихода испанцев вы, конечно, не могли ничего знать о Христе, и потому Господь к вам был снисходителен, однако теперь — иное дело.

— В чём же суть учения Христа? Неужели в том, чтобы убивать беззащитных? Чтобы ругаться над женщинами и детьми?

— Отнюдь, — ответил брат Томас. — Если кратко, оно состоит в том, чтобы не делать другим того, чего себе не желаешь, и те, кто убил твоих родных, не могут называться истинными христианами. Этому поступку нет оправдания.

— Однако завоеватели были уверены, что с ними бог, я слышал, что они даже украшали своё оружие и доспехи обращениями к своему богу. Однако вы говорите теперь, что это не так. Значит, мстя за родных, я был прав даже в глазах вашего бога? Не знал. Но тогда мне тем более не в чем каяться!

В разговор опять вступил отец Андреас:

— Ты ошибаешься, старик. Тебе есть в чём каяться. Разве ты сам никогда не делал другим того, чего не желал бы себе? Разве твой народ всегда жил по этому принципу? Ты убивал на войне, но уверен ли ты, что все, чью кровь ты пролил, были извергами? Мы знаем, что на этой войне погибло немало святых. Может быть, и на твоих руках есть их кровь? Но даже если бы ты был уверен, что убивал только извергов, то всё равно, убивая, ты испытывал гнев, ты мстил, и в этом грехе ты должен покаяться. Но ты язычник, и потому не видишь в мести ничего дурного. Мы же христиане, и потому чтим заповедь Христа, завещавшего нам любить даже врагов своих. Мы стараемся прощать их и молим Господа за их грешные души.

— То есть я виноват не тем, что убивал, а тем, что испытывал при этом гнев? Но разве это не естественно — ненавидеть своего врага? Вы говорите, что врагов вместо этого надо любить? Но разве это возможно? Разве можно любить того, кого убиваешь?

Отец Андреас ответил:

— Смертному уму, тем более уму язычника, трудно принять божественную истину, однако это так. Врага порой приходится убивать, чтобы спасти свою жизнь и жизни своих близких, но потом нужно попросить у Господа прощения и помолиться за его душу. Но ты, будучи язычником, не мог сделать этого, и потому виноват. Чтобы искупить свою вину, ты должен поначалу стать христианином, а иначе тебя ждут адские муки. Покайся, ведь ты же не хочешь провести вечность в кипящей смоле!

Старейшина был вне себя от ярости:

— В кипящей смоле! Вы ещё смеете угрожать мне! Не думал я, что доживу до того дня, когда белые люди вновь явятся к нам и будут оскорблять нас! Ибо вы оскорбили не только меня, но и всех тех, кто пал в боях за свободу нашей земли, и кто теперь лежит в могилах! Повезло же вам, что Первый Инка приказал не причинять вам вреда, но если бы не приказ, то вы бы на деле узнали, что такое ярость Старого Ягуара! Я бы... — но тут ему неожиданно стало плохо, он покачнулся, и наверняка бы упал, если в этот момент из толпы не вынырнул юноша с волнистыми волосами, и не подхватил его.

— Дед, умоляю тебя, не надо, успокойся. Они же тебя так в гроб загонят. Давай я тебя домой провожу, тебе необходимо лечь, или хотя бы сесть, — а старик, держась за внука и всё ещё грозя кулаком, говорил вполголоса:

— Нет, внучек, никуда я не уйду. Сроду не отступал я перед врагом, и теперь не отступлю, хоть бы и умереть пришлось. Пусть не думают, что у Старого Ягуара притупились когти! — последнее он почти выкрикнул.

— Бог его покарал, — сказал отец Андреас по-испански, обращаясь к брату Томасу, — надеюсь, теперь он поймёт, что гнев до добра не доводит.

— Мы тоже виноваты, — тоже по-испански ответил Томас, — не стоило поднимать эту тему в первый же день. В конце концов, ему есть на что оскорбиться, мы, испанцы, и в самом деле перед ними виноваты. Следовало догадаться, что они относятся к нам примерно так же, как мы относимся к маврам.

— Однако мы должны нести им свет Христовой веры, — ответил отец Андреас.

— Если этот старик умрёт, то он никогда уже не узнает Христа, и мы будем виноваты в его смерти перед Богом, ведь это мы довели его, — ответил брат Томас.

Тем временем юноша, кажется, всё-таки уговорили своего деда уйти, пообещав ему что-то. Старика увели под руки, а юноша остался.

— Меня зовут Кипу, — сказал он, обратившись к монахам, — я амаута, или философ по-вашему. Я знаю, что когда вы приезжаете в чужие земли проповедовать свою веру, у вас принято вызывать на спор местных мудрецов, чтобы посрамить их. Так вот, хотя я юн и только учусь, я готов принять ваш вызов.

Отец Андреас, которому уже пошёл пятый десяток, смерил юнца взглядом, в котором выражалась смесь презрения и снисхождения.

— Неужели у вас нет мудрецов постарше? — спросил он, — сколько тебе лет? Двадцать уже есть?

— Конечно, я далеко не единственный амаута в Тумбесе, — ответил юноша, — однако я обещал своему деду, что я сумею отстоять в словесном поединке нашу честь не хуже, чем он отстаивал в бою. Пусть мне ещё нет двадцати, но зато вы не сможете довести меня до сердечного приступа, а потом говорить, будто меня покарал ваш бог!

Отец Андреас переменился в лице, узнав, что юноша понял его слова.

— Знаешь ли ты что-нибудь о Христе, Кипу? — спросил брат Томас.

— Знаю многое. Даже и то, что по вашим преданиям, он в 12 лет поучал мудрецов, — ответил юноша, — так что мой возраст не должен смущать вас.

На это отец Андреас ответил назидательно:

— Христос был Богом, а ты — человек, и к тому же язычник. Даже для христианина кощунственно равнять себя с ним, ибо гордыня — тягчайший из смертных грехов. Она ослепляет тебя так же, как твоего деда ослепил гнев, и Бог тебя тоже покарает, если не сегодня, то после. Или твои учителя не тебя не учили, что юноше следует быть скромным и почтительным?

Юноша ответил с улыбкой:

— Меня учили быть почтительным к мудрости и уважать знание, вы же не обладаете ни тем, ни другим. К тому же вы, пусть и по неведению, оскорбили инков, приписав ему то, чего не было. Ещё Манко Капак завещал нам жить как братьям, и мы свято чтим его волю, однако, в отличие о вас, христиан, не кричим о своей добродетели на каждом углу. Но именно потому, что мы видим в других людях братьев, наши войска никогда и не разоряют мирных жителей. У вас те, кто носит оружие — отдельная каста, а остальным носить оружие запрещено. Ваши рыцари воюют всю жизнь, и мечта их — получить энкомьенду и жить там в удовольствиях и роскоши, до нитки обирая крестьян и насилуя их дочерей. У нас многие знают, что в ваших землях есть мерзкий обычай, согласно которому господин имеет право надругаться над невестой в день свадьбы. Как же вашим рыцарям не разорять и не грабить на войне, если они привыкли этим заниматься даже и в дни мира? Но у нас иные законы и обычаи. У нас воином становится каждый здоровый юноша, он служит пять лет, но знает, что там, далеко, у него есть родные, к которым он надеется вернуться, чтобы вновь вести мирную жизнь. И конечно, он не хотел бы, чтобы его дом был разорён, а родные убиты, уведены в рабство или подвергнуты бесчестью. Потому у него даже МЫСЛИ не возникает сделать что-либо подобное с семьёй другого.

— Но разве ваши начальники не могут спать с любой из женщин на вверенных им землях? — удивился брат Томас.

— Нет, они спят только со своими жёнами, которых у нас, правда, может быть несколько. Однако они не могут принуждать к этому кого попало, ведь у нас каждый — воин, а какой воин стерпит насилие над своей сестрой, женой или дочерью?

"А я-то ещё собирался учить этот народ целомудрию", — со стыдом подумал брат Томас. — "Воистину нам не стоит забывать о том, что мы сами далеко не без греха. Надо бы вообще погодить с обличениями, а сначала узнать побольше о местных порядках. Похоже, в наших книгах слишком много искажений". Отец Андреас тем временем немного пришёл в себя от дерзости юнца. Как бы то ни было, нельзя оставлять за своим противником последнее слово.

— Вот что, юноша, — сказал он, — сначала мы расскажем вам об истинах христианской веры, а потом уже будем спорить. Возможно, мы и впрямь в чём-то оскорбляем вас, ибо вправду плохо знаем ваши обычаи. Однако и вы, больше по неведению, чем по злому умыслу, тоже уже несколько раз оскорбили нашего Бога.

— Что ж, рассказывайте, — ответил Кипу, — только я по ходу дела буду задавать вам вопросы.

Отец Андреас недовольно поджал губы, однако возражать не стал.

— Слушайте, люди, мы пришли к вашему народу, чтобы открыть ему истину. Вы, язычники, живёте во тьме, думая, что на земле есть множество богов и божков, поклоняетесь им, приносите им жертвы, но вы жестоко ошибаетесь. Бог один, он вечен, всемогущ и бесконечен. Он существовал прежде мира и создал его из ничего. Он создал рыб, растения, птиц и зверей, а последним и любимейшим его творением был человек. Люди должны слушаться и любить его прежде всего потому, что они были некогда созданы им, а также им было создано всё то, чем они пользуются. Вы выращиваете растения на полях, пасёте скот, ловите рыбу в реках и морях, но если бы Бог не создал всего этого, то у вас не было бы ни полей, ни рыб, ни скота, и вам было бы нечего есть. Однако пользуясь всем тем, что Он создал, вы не возносите ему хвалы, а вместо этого поклоняетесь другим богам, которые на самом деле либо демоны, либо плод вашей фантазии. Виной этому не вы, а ваши предки, которые забыли истинного Бога, погрязли в язычестве, и потому обрекли вас на тьму и невежество. Теперь вы должны выйти из тьмы язычества к свету христианства. До поры до времени Господь терпел ваше идолопоклонство, однако он послал нас, чтобы вернуть к себе ваш народ, и если вы не прислушаетесь к нашим словам, то терпение Господа может истощиться, и он обрушит на вас свой гнев. Будучи всемогущим, он может обрушить на вас всё что угодно — пожары, засухи, наводнения, всевозможные болезни....

— А испанцев? — спросил Кипу.

— Да, и испанцев тоже. Ведь всё в этом мире в Его власти, и даже армии завоевателей могут быть не более чем орудием в Его руке, ибо Он всемогущ.

— То есть, если он хочет покарать испанцев, он посылает им стихийные бедствия, а если хочет покарать другие народы, но посылает на них испанцев? — спросил Кипу как можно более невинно. В толпе, до того напряжённо слушавшей, раздались небольшие смешки.

— И нечего тут смеяться. Смех, между прочим, тоже грех. Вот когда будут вас в аду черти поджаривать на сковородке, тогда вы припомните себе, как глупо вели себя раньше, да поздно будет.

— А черти — это те, кто в вашей инквизиции работает? — с издёвкой спросил Кипу, — Ну до меня дотянуться у них пока руки коротки. Так что не всемогущ ваш бог!

Смех раздался ещё громче, но самым ужасным для отца Андреаса было то, что смеяться, нисколько этого не скрывая, позволял себе даже Первый Инка. Было очевидно, что с некоторыми идеями христианского учения тут были поверхностно знакомы, однако не привыкли воспринимать их всерьёз. И что бы он не ответил, это вызовет ещё большее веселье.

— Нет, в аду ты окажешься после смерти. А смерти ты не избежишь, даже если доживёшь до глубокой старости. Жизнь пройдёт быстрее, чем ты думаешь.

— Ещё бы, если тратить её на такую ерунду, — ответил Кипу, вызвав новые взрывы хохота.

— Уберите отсюда этого несносного мальчишку! — завопил отец Андреас, потеряв терпение, — это не может так продолжаться!

— А может, ещё прикажешь в костёр меня швырнуть? Только здесь не Испания, и выполнять твои приказания никто не будет.

— Ладно, Кипу, пошутили и хватит, — сказал Первый Инка, — а не то наш гость и так раскалился как та самая сковородка, на которую он хочет нас всех отправить. Как бы монах от твоих шуток не расплавился, а мне будет сложно объяснить столь необычный случай его начальству.

— А серьёзные вопросы задавать можно? — спросил Кипу.

— Ну ладно, задавай.

Пытаясь, правда, не вполне успешно, придать своему лицу максимально серьёзное выражение, Кипу начал:

— Скажи мне жрец Распятого, как мы можем убедиться, что всё сказанное тобой — истина?

— Так написано в Священном Писании, книге, которую продиктовал сам Бог, — ответил отец Андреас.

— Но откуда известно, что её продиктовал именно ваш бог?

— Так в ней сказано.

— А если это ложь?

— Да как ты смел даже подумать такое!

— Но ведь в ваших книгах часто пишут ложь, почему эта должна быть правдива? К тому же ваши доказательства неправильные, мысль в них лишь бегает по кругу. Вы верите своим преданиям во многом потому, что привыкли к ним, однако у нас другие предания, почему мы должны предпочесть ваши?

Не зная, что ответить, отец Андреас только смотрел на юношу с ненавистью. Как ему хотелось взять что-нибудь тяжёлое и со всей силы треснуть по этому улыбающемуся лицу! Но это было невозможно. Мало того, желание было так явственно написано у него на лице, о нём легко могли догадаться окружающие. Хорошо, что брат Томас опять пришёл на выручку.

— Кое в чём ты прав, Кипу, — сказал он, — однако у нас и помимо писания есть доказательства, что Бог есть и он только один. Я слышал, что вы, амаута, изучаете звёзды. Это правда?

— Правда.

— Так вот, изучая звёзды, разве вы не видите, как сложен этот мир? Разве он мог зародиться сам по себе? Ясно же, что его создал кто-то и этот кто-то очень могущественен?

— Но кто тогда создал этого могущественного? И что он делал до того, как создал это мир?

— Ни какого "до того" не было, ибо Господь создал и время.

— Допустим, но кто его всё-таки создал?

— Никто не создал. Он был прежде времени.

— То есть можно считать, что мир зародился сам, или что бог зародился сам. Одни амаута считают первое, другое — второе. Лично я предпочитаю первое, но это не так уж и важно. Ведь даже если мир создал некий бог, то почему мы должны думать, что это именно ваш бог, а не наш?

— Потому что потом он пришёл на землю с Благой Вестью. Он воплотился в образе человека, чтобы все люди могли спастись. И ты в том числе.

— Но от чего я должен спастись? Спастись это... ну если бы я тонул в воде, и меня бы вытащили, или я умирал бы от голода и жажды, и меня бы напоили и накормили, или если бы я попал в плен или в рабство, и меня бы освободили, или если бы я был тяжко болен или ранен, а лекарь исцелил бы меня. Но со мной не случилось ничего подобного!

— И тем не менее, каждый человек тонет во грехе, а Христос — тот, кто протягивает руку, чтобы его вытащить, каждый человек терзаем духовным голодом, и Христос есть тот небесный хлеб, который может его утолить, каждый человек живёт в рабстве у греха, и Христос тот, кто его освободит из этого плена, каждый человек тяжко болен грехом, и Христос — тот лекарь, который его исцелит.

— Не понимаю. От чего мы страдаем, не будучи христианами?

— Я бы рад тебе объяснить это более понятно, но пока бессилен. Представь себе, что перед тобой слепой от рождения, и ты мог бы его исцелить, но прежде ты ему должен объяснить радости зрения. Как бы ты это сделал?

— Не знаю. Это и впрямь довольно трудно.

— Вот и мне трудно, но я всё же постараюсь. Когда Бог создал первых людей, он поселил их в раю, благословенном месте, где не было ни болезней, ни старости, ни смерти. Первые люди были совершенны, они не ведали зла. То есть, они не только не делали дурных поступков, но даже и соблазнов к тому не испытывали. Однако люди ослушались Бога, нарушив его волю, и с тех пор стали подвержены порокам, тлению и смерти. А многие из них, как ваши предки, забыли Бога и предались идолопоклонству. Но Господь сам пришёл потом к людям, чтобы возвестить им Истину и умереть за них страшной смертью на кресте. Его распяли за всех нас, и за тебя в том числе.

— Я знаю, что предки ваши истязали даже собственного бога, однако не могу понять, почему он погиб за меня.

— Это очень сложно понять, но слушай меня внимательно. Вот вы верите, что вашим богам нужно приносить жертвы, и потому по праздникам закалываете скот в их честь. Так?

— Примерно.

— И вы это делаете, чтобы задобрить их, склонить их на свою сторону. Чем больше вы нуждаетесь в их помощи, тем больше вы им дарите. Так?

— Не совсем так. Мы делаем это, чтобы почтить богов, поддержать с ними связь. Праздничная трапеза — совместная трапеза богов и людей. Там, где не знают справедливых законов, люди пытаются подкупить богов, как они подкупают судей, но мы не считаем это правильным. Ведь судья должен руководствоваться законом, а не тем, кто даст ему большую взятку, а боги не могут быть менее справедливы. Так что если мы правы, мы можем быть уверены, что боги на нашей стороне, если неправы — то они будут против нас, и никакими подарками им это не изменить, наоборот, их таким только сильнее оскорбить можно.

— Мне нравится ход ваших мыслей, ибо хоть вы и заблуждаетесь, однако он говорит о вашем благородстве. Однако закалывая в честь богов скот, вы верите, что прежде, чем вы принесёте его в жертву, он принадлежал вам, а не богам?

— Ну да. А как же иначе? Какой же был бы смысл тогда в жертве?

— А мы, христиане, верим, что всё в этом мире было создано Господом, и потому изначально принадлежит ему. Даже наши жизни, наши тело и душа тоже дарованы им, и потому у нас нет ничего своего, такого, что было бы чисто нашим, и что мы могли бы преподнести ему как дар. Поэтому люди не могут приносить ему жертвы, однако жертва должна была быть принесена, ибо грех первых людей должен был быть искуплен. Поэтому Сам Бог воплотился в человека, чтобы принести в жертву Себя Самого. Теперь понятно тебе?

— Нет, — ответил юноша, — как же можем мы отвечать за поступки далёких предков? По нашим законам даже сын не отвечает за преступления своего отца, если не соучаствовал в них. И какой смысл богу приносить в жертву самого себя самому себе?!

— Не забывай, что после жертвоприношения Он воскрес, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную.

Юноша усмехнулся:

— Если бы вы, христиане, действительно воскресали бы после того как вас убьют, то мы бы волей-неволей приняли бы вашу веру, потому что тогда ваши войска были бы непобедимы. Но, по счастью, это не так.

В толпе опять раздались смешки. Брат Томас на некоторое время растерялся. Будучи человеком справедливым, он не мог не признавать, что во всех прозвучавших доводах есть свой резон, в конце концов, не зря христианская вера казалась образованным язычникам-эллинам безумием, однако он не был бы богословом, если бы не был уверен, что на всё это есть свои контраргументы. Беда была только в том, что он не мог сейчас их вспомнить, и вообще смертельно устал. "Наверное, я всё-таки плохой богослов", — подумал он про себя.

— Да что ты споришь с ним, — сказал отец Андреас по-испански, — неужели не видишь, что пред тобой не просто язычник, но жрец, специально обученный в университетах колдовства для того, чтобы своей лукавой мудростью отвращать народ от Истины.

— Пусть даже и так, однако мы должны бороться за каждую душу, — ответил брат Томас.

— Есть те, за кого бороться безнадёжно. Я что-то не помню, чтобы обратился хотя бы один языческий жрец.

— А апостол Павел, бывший фарисей Савл? Вообще если так рассуждать, то надо было признать, что идея обратить этот народ к истинной вере безнадёжна от начала и до конца, и не браться за неё. Думаешь, нашим предшественникам в Древнем Риме было сильно проще?

— Жрецы Распятого, — сказал Инка, — если вы и вправду убедились, что обратить наш народ в вашу веру не получится, то вы ещё можете вернуться сегодня на свой корабль. Вашим начальникам я заплачу неустойку.

Отец Андреас хмуро молчал, раздражённый тем, что и Инка понимал всё, о чём они между собой говорили. Брат Томас ответил:

— Мы видим, что обратить сердца вашего народа к нашей вере будет очень сложно, однако мы, служители Бога, подобны воинам. Воин, идя на битву, не знает, останется ли жив или падёт в бою, он выполняет приказ своего командира и не имеет права отступить, каким бы трудным ни казалось ему задание. Случается, что ради победы удаётся сделать и невозможное. Знай, Инка, если бы ты даже запретил своему народу креститься и проповедовать Евангелие под страхом смерти, мы, христиане, и тогда бы не отступили!

— Я понял тебя, служитель распятого бога. Не хочу, чтобы ты истолковал мои слова превратно. Советуя вам отплыть, я думал, что вы подобны сеятелям, наткнувшимся на бесплодный камень вместо почвы. Сеятелю можно посоветовать найти место для семян получше, однако воина, выполняющего приказ, отговаривать и впрямь бесполезно, — брату Томасу показалось, что Инка говорит с некоторой печалью в голосе. Что это? Печаль ли души, погрязшей во грехе и не надеющейся на прощение, или сравнение с воинами так насторожило Тирана, что заставило его увидеть в их словах угрозу своей драгоценнейшей персоне? Но он, не решаясь убить их сейчас в открытую, уже обдумывает, как можно сделать это в будущем под каким-нибудь надуманным предлогом или даже просто исподтишка? Надо, ой как надо держать здесь ухо востро. "Тиран" тем временем продолжил:

— Вас проводят до дома, где вы будете жить, и расскажут вам, на каком складе вам нужно брать еду. По вечерам в те дни, когда нет народных собраний и праздников, вы можете произносить перед народом свои проповеди. О порядке этого вы можете договориться с наместником и старейшинами, а сегодня, я полагаю, было сказано уже достаточно.

Поняв, что встреча окончена, монахи вздохнули с облегчением.

Народ уже начал расходиться, однако Асеро не сразу покинул её, а, поискав глазами главу Службы Безопасности, многозначительно кивнул ему, и тот также многозначительно кивнул ему в ответ. Как только на площади стало настолько просторно, чтобы можно было без помех подъехать друг к другу на лошадях, они сблизились. Инка заговорил шёпотом:

— Слушай, Инти, мне надо поговорить с тобой до отъезда, но так, чтобы этого не могла подслушать ни одна живая душа. Можешь это обеспечить?

— Разумеется. Мне тоже надо поговорить с тобой наедине, Асеро, однако в доме наместника это сделать невозможно. Да и вообще в городе это затруднительно, как говорят наши враги "У стен есть уши".

— Даже у стен твоего дворца?

— Надеюсь, что нет, хотя насчёт его крыши я не уверен. Днём на неё трудно залезть незаметно, а вот ночью — другое дело. Вот что, Асеро, слушай меня внимательно. Скажи людям наместника, что ты устал, очень нуждаешься в отдыхе, а тем из своих людей, кому доверяешь, скажи, чтобы делали вид, будто ты спишь у себя. Сам же, как только стемнеет, переоденься простым воином и незаметно выскользни из дворца. В закрытом шлеме и в панцире никто не должен тебя узнать, но на всякий случай следи, чтобы за тобой никто не увязался. Жди меня у Служебных ворот. Всё понял?

— Понял, но зачем такие сложности? Я перед дорогой и вправду выспаться хотел.

Инти пригнулся ещё ближе и заговорил ещё тише.

— Выспаться! Твои враги тоже на это рассчитывают, похоже. В доме наместника тебе грозит опасность, а я даже толком не знаю от кого. Кухарка там работает на меня, так что отравы за ужином бояться нечего, особенно если есть то же, что и наместник. Но как раз сегодня она подслушала через стенку разговор двух неизвестных. Один из них спросил, крепко ли Инка спал в эту ночь, а услышав утвердительный ответ, со смешком заметил: "Ну а сегодня заснёт ещё крепче!". Делай, что я сказал, если тебе дорога жизнь! — затем, отпрянув от уха, Инти громко сказал:

— Обо всё этом мы ещё поговорим завтра утром, а на сегодня желаю приятных снов моему Государю!

— Я также желаю приятных снов моему верному соратнику! — ответил Инка и улыбнулся, после чего они окончательно разъехались в разные стороны.

Прислуживая гостям, показывая им комнаты дом и стеля им постель, Заря пыталась быть как можно приветливее. Более естественно это у неё получалось с братом Томасом, который своей упрямой смелостью вызывал у неё некоторую симпатию. Возможно, она даже немного переборщила с улыбками, так как отец Андреас недовольно проворчал по-испански: "Смотри, брат Томас, через женщину в этот мир вошёл грех, многих женская прелесть привела к погибели".

— Конечно, я буду осторожен, — ответил также по-испански брат Томас, — однако мне думается, что это — наименьшая из опасностей, которые нам здесь угрожают. Не думаю, что она пытается меня соблазнить. Мне кажется, что у этой девушки просто чистое сердце, а значит, я смогу со временем привести её ко Христу, ведь Он Сам говорил: "Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят".

Слушая всё это, Заря на всякий случай отвернулась, чтобы монахи ничего не смогли прочесть по её лицу. Кроме того, дальше предстоял довольно скользкий момент. Немного поколебавшись, Заря сказала как можно непринуждённее:

— Я ещё должна показать вам склад, на котором вы будете брать еду... и, наверное, нужно, чтобы вам кто-то готовил?

— Склад покажи, а готовить мы будем себе сами, — ответил брат Томас.

— Сами? — непритворно удивилась Заря, — но ведь вы мужчины, а мужчинам это неудобно. Может, вы боитесь коварства с нашей стороны?

— Нет, дело не в этом. Просто мы — монахи, и потому нам нежелательно зависеть в таких вопросах от женщин. К тому же мы должны соблюдать посты, а кухарка-нехристианка может об этом забыть, и мы невольно съедим то, что в пост есть не положено.

— А какая пища вам не положена в посты?

— Животного происхождения. Молоко, яйца, мясо, рыба...

— Молока мы и так не пьём. А вот мясо или рыбу мы едим каждый день. А разве вам без них не голодно?

— Бывает, что и голодно, — сознался брат Томас, — однако соблазны плоти надо укрощать.

— Но зачем? Что плохого в мясе или рыбе?

— Чтобы до конца понять это, тебе нужно познать учение Христа, — ответил брат Томас.

— Хорошо, я постараюсь, — ответила Заря, — а прямо сейчас это объяснить нельзя?

— Видишь ли, укрощение плоти, или, по-другому, аскетизм, необходимо для тренировки воли. А воля нам, воинам Христовым, также нужна, как и обычным воинам. Как обычные воины, чтобы быть сильными, тренируют своё тело, так и мы, воины Христовы, для борьбы с искушениями закаляем свой дух.

— Понятно... однако воины всё же едят мясо.

— Потому что для тренировки тела не нужно отказывать себе в нём, а для тренировки духа — необходимо. Понимаешь?

Заря кивнула, решив, что дальше углубляться в эту тему ни к чему. Пусть не едят мяса, если им так положено. Тем труднее им будет обратить в свою веру народ Тавантисуйю. Потом она сказала:

— Я могу отвести вас на склад сейчас, но вы, наверное, устали. Как для вас лучше, чтобы проводила вас сейчас или завтра?

— Да, мы и вправду устали, но дело не в этом, — ответил брат Томас, — я хотел бы поговорить с тобой, Заря. Присаживайся, — Заря послушалась, — Скажи мне, у тебя есть родные?

— Я — сирота, и у меня есть только дальние родственники в окрестностях Куско, — ответила Заря осторожно.

— А жених у тебя есть?

— Вы видите, какое у меня лицо, — девушка грустно улыбнулась, — разве с этим можно думать о женихе?

— Значит, ты совсем одна? И у тебя совсем никого нет?

— Ну, у меня подруги есть... — ответила Заря, силясь понять, куда клонит её собеседник.

— Но подруги наверняка скоро выйдут замуж, и им станет не до тебя.

Ответом было только грустное пожимание плеч.

— Тебе не страшно остаться совсем одной, Заря?

— Но ведь я всё-таки не в пустыне. Я среди моего народа.

— Но что такое — народ? Это лишь множество людей со своими заботами и интересами. К кому ты пойдёшь, если станет грустно и одиноко? У кого ты будешь искать утешения? Не пойдёшь же ты к своим уакам, что тебе могут дать камни и статуи? Воистину смешно ваше стремление наделить их священными свойствами.

— Но почему вам так не нравятся наши уаки? Ведь камни и статуи святы не сами по себе, а тем, что связаны с памятью о наших предках. Благодаря им мы лучше помним священные предания. А вот они и впрямь могут утешить в тяжёлый час, ведь их героям приходилось порой тяжелее, чем любому из нас, но они всё равно, до самой смерти продолжали борьбу за нашу жизнь и свободу.

— Скажи мне, а ради чего они так боролись? Что такое "жизнь" и "свобода", ты когда-нибудь задумывалась? Я, конечно, понимаю, что для большинства из вас это означает прежде всего свободу от иноземных захватчиков, однако разве этим понятие свободы исчерпывается? Разве это не нечто большее? — брат Томас говорил вдохновенно, надеясь, что не столько слова сами по себе, сколько его тон заставит девушку задуматься.

— Ну, прежде всего, это отсутствие рабства. У нас в стране никто не может принадлежать другому как вещь, и никого нельзя доводить до скотского состояния.

— А как же золотые рудники?

— Туда отправляют в наказание. Тот, кто не нарушает законов, туда не попадёт, разве что по ошибке. И даже на этих рудниках не так тяжело, как на плантациях в христианских странах, где за несколько лет даже самые здоровые и сильные сходят в могилу и куда отправляют безо всякой вины.

— Да, конечно, мы, христиане, грешны, что допускаем такое. Но я хотел поговорить с тобой о другом. Ты понимаешь, что кроме внешней свободы есть ещё и свобода внутренняя? Что человека можно обратить в рабство, посадить в тюрьму, подвергнуть пыткам, но внутреннюю свободу у него нельзя отнять никаким насилием. Знаешь, что христианские мученики с улыбкой встречали смерть, потому что знали, за их веру, за их верность Христу их ждёт Царствие Небесное. Какой бы тиранической ни была власть, она была бессильна против такой веры. А у вас все "правильно-неправильно", "хорошо-плохо" определяются волей Сынов Солнца, и самое страшное, что ваш народ, живя без веры и без морали, воспринимает это как должное. Ты говоришь, что у вас нет рабов — разве вы не рабы внутри, в душе? Я хочу открыть тебе любовь и свободу, которую может дать только Иисус Христос.

— Но почему мы рабы? Ведь Первый Инка сказал вам, что у нас правит отнюдь не произвол, есть законы, которым все подчиняются. А разве это плохо? И разве наши предки, — Заря усмехнулась, — не доказали с оружием в руках, насколько мы любим свободу.

— Но скажи мне, Заря, если твой народ любит свободу, почему же тогда твой народ терпит власть сынов Солнца? Ведь она же основана на лжи!

— Но почему терпит? Сыны Солнца правят нами лучше, чем короли в христианских странах, благодаря их мудрому правлению мы не знаем голода и нищеты.

— Разве? Однако я слышал, что у вас нищета чуть ли не повсеместная, и при этом милостыню просить запрещено! Кстати, а как же вы поступаете с калеками? Неужели обрекаете их на голодную смерть?

— А зачем нам просить милостыню? У нас и так каждый работает, и получает за это всё необходимое, а о стариках и калеках наша власть обязаны заботится, а если какой-нибудь начальник пренебрежёт своим долгом и не станет делать этого, то он лишиться своего поста и будет отдан под суд. Таковы законы, данные нам сыном Солнца Манко Капаком.

— Расскажи об этих законах поподробнее. Они обязывают вас приносить человеческие жертвы?

— Наоборот, строго запрещают. Первый Инка говорил же об этом сегодня!

— Я не очень верю ему, Заря.

— Но почему? Зачем бы он стал обманывать вас? Тем более перед народом?

— А если у вас происходят человеческие жертвоприношения, но вы просто не знаете о них? Ведь у вас есть запретные города, куда нелегко проникнуть непосвящённым. Кто знает, что происходит там...

— Но если этого никто не может знать, почему нужно предполагать самое худшее? И зачем нам втайне делать то, что наши законы запрещают явно?

— Ладно, оставим это. Но почему вы почитаете законы, данные Манко Капаком? Почему вы считаете его сыном Солнца?

— Почему? Странный вопрос! Ведь вы тоже почитаете Христа, потому что считаете его богом и сыном бога!

— Да, но мы все знаем, что есть только один Бог, а у Бога только один Сын, и этим сыном мог быть только Иисус Христос.

— Но почему только один? Даже у людей нередко много детей бывает.

— Потому что только единожды Бог сотворил мир, и потому только единожды послал на землю Спасителя.

— Но если он мог сделать это только один раз, то значит, мог отправить его только в одно место и спастись могли только те, кто там жил, а все остальные спастись не могли. А разве это справедливо?

— Да, на первый взгляд, это может показаться несправедливым, но ведь те, кто услышал о Спасителе, стали распространять весть о нём дальше, стараясь охватить весь мир.

— Но ведь они не приплывали к нашим далёким предкам.

— Да, они не могли этого сделать, корабли тогда были хуже нынешних.

— А почему тогда бог не мог послать Спасителя к нам напрямую?

Брат Томас понял, что в этом есть зерно истины. В конце концов, не мог же Господь оставить столько народов в абсолютной темноте, вполне возможно, что и сюда посылались пророки. Другое дело, что их учения были забыты или искажены.

— Возможно, у вас тоже были пророки и учителя, однако не думаю, что Манко Капак был одним из них. Ведь посланник Истинного Бога не объявил бы себя Сыном Солнца. Сын Божий смиренно умер на кресте, как последний раб. Ты понимаешь как это? Представь себе, что Бога, величайшего из великих, ведут на казнь, точно преступника? Распятие — самая мучительная и унизительная казнь, которая тогда только была, но Господь всё кротко простил своим палачам. Именно поэтому мы, христиане, верим, что Тот, Кто прошёл через унижение, боль и смерть, сострадает нам в наших бедах. Он ведь не может быть к ним равнодушен, раз Сам их испытал! Но Он был чист и невинен, и потому смог воскреснуть. А ваш Манко Капак? Сделал ли он что-нибудь подобное? Нет, он просто стал царём. Думаю, что это был попросту одержимый гордыней самозванец, который сумел воспользоваться наивностью и доверчивостью окружающих, чтобы захватить престол. А хуже всего то, что гордыня от него передалась и его потомкам.

— Значит, если ты — сын бога, надо, чтобы тебя публично предали позорной и мучительной казни? Но зачем? Всякий, кому ведомо сострадание, и так испытывает жалость к тем, кто страдает безвинно. И разве любой правитель непременно страдает гордыней? А если он правит, заботясь о благе подданных?

— Распятие — это прикосновение к великой тайне. Да, я понимаю, тебе очень сложно в это поверить, но так было нужно. Нужно, чтобы он был распят. Ты спрашиваешь, всякий ли государь страдает гордыней? Если государь понимает, что правит лишь Милостью Божией, перед которым он — такой же прах, как и его подданные, то он от гордыни свободен. Но ведь ваши правители не таковы, им с колыбели внушают, что они — потомки самого Солнца, и потому они неизбежно становятся тиранами.

— Скажи мне, почему вы, испанцы, так ненавидите наших правителей? Да, они не хотят покоряться вам, но это естественно, кто же захочет терять свою независимость?

— Ненавижу? Нет. Мне их даже жаль. В конце концов, ваш нынешний Первый Инка не виноват в том, что он — потомок самозванца. Скорее всего, он и впрямь думает, что в его жилах — божественная кровь. Но каким несчастным он должен быть из-за этого своего заблуждения! Ведь тиран не знает ни к кому ни жалости, ни сострадания, ему неведомы ни дружба, ни любовь, ни вообще простые человеческие радости. Только власть, твёрдая и холодная как скала, и вечный страх за свою шкуру — вот и всё, что составляет его жизнь. Воистину, даже простые крестьяне, и те счастливее его.

Заря молчала, не зная, что можно ответить на такую проповедь. "Эти христиане — как сумасшедшие", — подумала она, — "что им не говори, они всё равно будут повторять одно и то же". Брат Томас понял её молчание так, будто её проняло. Казалось, что если не половина, то хотя бы треть работы по спасению души девушки выполнена. За окном уже слегка потемнело.

— Ой, — сказала Заря, — а мы сегодня на склад не успеем!

— Разве вам нельзя вечером выходить из домов?

— Можно... но там уже будет закрыто. Ведь те, кто выдаёт продукты, не могут там сидеть круглыми сутками.

— Но пройти до этого места, чтобы показать, ты со мной можешь?

— Хорошо, пошли.

Некоторое время они шли молча. Поначалу брату Томасу было странно думать, что он может идти по улице, не боясь при этом вляпаться в какие-нибудь помои. Но улицы здесь были чистые, помои на них никто и не думал выливать, и даже лошадям здесь сзади приделывали специальные мешочки, чтобы они не оставляли куч на мостовой. Однако вид домов, одинаково сложенных и с одинаковыми крышами, без окон наружу и вообще без украшений быстро приелся брату Томасу.

— Скажи, Заря, а что ты всё-таки думаешь о Христе?

— А что с ним было после того, как он воскрес и все поняли, что он — бог?

— Он вознёсся на небо, перед этим пообещав, что вернётся и установит своё Царствие.

— А почему он не установил его тогда?

— Люди были к этому ещё не готовы. Он вернётся, когда они будут готовы. Тогда Царство Божие как раз наступит. А сейчас задача христиан — распространить Весть о Нём по всему миру. Все люди должны услышать историю Его Жизни и Смерти. Ты понимаешь это?

— Я, кажется, поняла, — ответила Заря, — Бог послал вашим предкам своего сына, чтобы научить их жить правильно и достойно. Но они его не стали слушать, а казнили. А потом, когда он воскрес, они убедились, что он — сын бога, и решили, что богов надо пытать и казнить. Поэтому он улетел на небо, чтобы с ним больше такого не делали. Думаю, — Заря опять не удержалась от насмешки, — что после всего, что вы с ним сделали, он не торопится возвращаться. Раз вы до сих пор уверены, что его надо было пытать, вы можете сделать это с ним снова.

— Чудачка-дикарка. Ты наивна, но всё же чиста сердцем, и потому Господь обязательно простит тебя. Скажи мне, а что вон там за штуковина? — сказал брат Томас, даже слегка остановившись от неожиданности. Они вышли на небольшую площадь, посреди которой стоял камень, украшенный цветами и горящими свечами.

— Это уака, воздвигнутая в память о наших предках, заживо сожжённых во время Великой Войны. Сюда мы приносим цветы, и зажигаем на память о них свечи. Раньше у нас не было свечей, и потому не могло быть такого обычая. Кроме того, раньше людей не сжигали заживо, и потому их останки можно было с честью похоронить. Но те, кто сгорел заживо и чей прах развеян по ветру, не имеют своих могил, точнее, их могила — вся наша земля. Но память о них должна быть почтена. И потому было решено, что лучше всего это делать свечами, потому что их огонь напоминает о том огне, в котором они сгорали заживо.

— И около этих своих уак вы проводите свои священные обряды?

— Проводим. А что?

— Пойми меня правильно, Заря. Конечно, ваши предки были правы, что защищали свою землю с оружием в руках, однако, поклоняясь им таким образом, вы всё же неправы.

— Но почему?! Говорят, вы тоже почитаете память тех, кто погиб за Христа.

— Да, почитаем. Но христианские мученики умирали с именем Христа на устах, зная, что и Христос до того также умер за них. Он приходил в этом мир, чтобы за них умереть! А с какими словами умирали язычники?

— Первый Инка вернётся! Да здравствует Первый Инка! Смерть испанцам!

— Вот именно. Почувствуй разницу. Они умирали за тех, кто сам не умер за них. Кто просто видел в них что-то вроде своих орудий, а не живые души... Это мне и отвратительно.

— Я не понимаю вас, христиан. Всякий, кто рождается на свет, рождается, чтобы жить. Мне нелепа и страшна мысль, что можно родиться лишь для того, чтобы быть подвергнутым жестокой и мучительной казни. И они все — Заря показала на камень, на котором через свечи брат Томас увидел барельефы. В темноте он не мог разглядеть их подробно, но кажется, они изображали сцены битв и казней, — они все тоже очень хотели жить. Но если на твою землю пришёл враг, то нужно сражаться против него с оружием в руках, а если тебя захватили в плен, то нужно мужественно встретить пытки и казнь, чтобы показать, что ты верен своему народу, и вдохновить других на борьбу своим примером.

— Я всё это понимаю, но... подумай также о сынах Солнца, принимавших эту жертву как должное. Простолюдины должны были гибнуть за них, а сами они ничем не рисковали.

— Почему — не рисковали? Разве они не шли в бой? Разве они также не могли попасть в плен и подвергнуться пыткам и казни?

— А разве могли?! Я всегда был уверен, что они лишь посылали в бой других...

Заря взглянула на него круглыми глазами, отступила на шаг и тихо промолвила:

— Похоже, вы ничего о нас не знаете... Значит, вы там уверены, что инки — трусы? Теперь я поняла, почему вы их так презираете... Но как же так, как же вы можете не знать... Правда, попав в плен, многие из них скрывали, что принадлежат к сынам Солнца, так как пытки по отношению к ним были часто ещё более изуверскими, но неужели вы даже историю Тупака Амару забыли?

— Так значит, инки шли в бой сами? И гибли? Я всегда был уверен, что тираны трусливы, иначе они бы не были тиранами, но... Похоже, я и в самом деле жестоко ошибался. Расскажи мне историю Тупака Амару.

Хотя Заря небезосновательно считала себя неважной рассказчицей и тем более певицей, но сама магия места так подействовала на Томаса, что об этом он вспоминал потом до конца своих дней. Постепенно сгущающиеся сумерки, священный камень, окружённый пламенем свечей, и голос девушки, через которую с чужеземцем как будто говорили века. Для него Заря как будто не была в этот момент сама собой, она походила скорее на раскрытую книгу, со страниц которой шелестели древние предания.

— У Великого Манко было множество сыновей, и среди них было много тех, кому пророчили будущность великого воина, но Тупак Амару не был из них. Он был тихий и скромный юноша, которому было легче иметь дело с книгами, чем с людьми. Он стал амаута, и едва ли думал, какая судьба его ждёт. Но началась Великая Война, враги стремительно наступали вглубь страны, неся смерть. Если простых рыбаков и крестьян враги ещё могли пощадить, намереваясь превратить их в своих слуг, то для всех сынов Солнца, кому не удавалось скрыть своё происхождение, и для всех амаута приход врага означал неминуемую и страшную смерть. Были те, кто пытался лишь трусливо укрыться и переждать нашествие, были те, кто надеялся на сотрудничество с врагом, но были и те, кто решил уйти в леса и бороться с врагом до самой своей смерти или до тех пор, пока он не будет изгнан с родной земли. Таким был и Тупак Амару, предпочетший сражаться, но не сдаваться. Увы, его и его товарищей выдал предатель, и несчастный даже не мог воспротивиться, с честью погибнуть в бою, он претерпел плен, где его подвергали унижениям и пыткам, требуя рассказать про золото, а также выдать тех, кто ещё оставался на свободе. Белые люди верили, что запасы золота у нашей страны неиссякаемы, и что у каждого инки непременно есть где-то запрятанный запас. Конечно, это было не так, но несчастные не могли этого доказать. Священники уговаривали Тупака Амару креститься и даже обещали за это жизнь, но только он отказался наотрез. Он знал, что его крещение будет выглядеть как отказ от своего народа и своего отца, Великого Манко, и как признание, что его страна обречена. А если так, то, значит, его народ сложит оружие, признав владычество завоевателей. Хотя сын Манко наотрез отказывался креститься, с ним, вопреки обычаям белых, запрещавших крестить того, кто твёрдо отказывается, проделали это силой, и пустили слух, что Тупак Амару принял веру белых людей. Тогда сам де Толедо приказал казнить юношу, решив показать этой казнью триумф над инками. Он приказал нарядить его так, как одеваются инки в дни торжеств, его голову украсить льяуту, которое положено носить наследнику престола, но при этом заковать его в кандалы и надеть на шею железный ошейник. Именно в таком виде несчастного провели к месту казни, а чтобы он не сбежал, его стерегли несколько десятков стражей из народа каньяри. Перед тем смертью он должен был смотреть, как казнят его товарищей по оружию, тех, с кем он долгие месяцы борьбы делил стол и кров... На это со скорбью и ужасом смотрели насильно согнанные местные жители. Все они сочувствовали несчастным, но никто не мог ему ничем помочь, и вот-вот должно было случится неизбежное. Но неожиданно Тупак Амару оттолкнул палача и заговорил. "Братья, смерть стоит передо мной, но знайте, враги могут казнить меня, но войска моего отца вернутся и отомстят за всех. Я не отрекался от моего отца, меня крестили насильно. Братья, я скован — но всех они заковать в кандалы не могут. Продолжайте борьбу! Да здравствует страна Солнца!" Палач опомнился, и схватил его, и попытался заткнуть ему рот, но тот перед смертью ещё сумел крикнуть: "Мать земля, пусть моя пролитая кровь падёт позором на моих врагов". И палач отрубил ему голову. Тело его потом, желая его опозорить, отпели по христианскому обряду, а голову выставили на всеобщий позор и поругание, но вместо этого местные жители ей стали поклоняться как святыне, и тогда де Толедо пришлось её убрать. Народ потом сложил о Тупаке Амару множество песен, в которых говорится, что он ушёл к своему предку солнцу, и теперь сеет свет с небес, и что следы его, оставленные по дороге на казнь, были подобны распускающимся цветам. О нём говорили по всей стране, на Севере и на Юге, в горах и на Побережье. И по всей стране за него мстили. А потом народ сложил об этом множество песен.

— Спой мне хотя бы одну, — прошептал брат Томас. И тихий голос девушки запел:

Безжалостная смерть искусней солнца

Создаёт героев, создаёт историю,

И подбирает нам место, где мы можем умереть.

За наше будущее.

Достойный пример

Обернётся в кулак

Обернётся выстрелом

Обернётся кинжалом

Ибо будет воля

Будет любовь

Будет совесть

И врага ждёт смерть!

Нет числа тем

Кто пал в горах

Кто пал на Побережье

Кто пал с ножом в руках в тех же местах

И вслед за ними

пали ещё многие и многие,

И нет им числа

Героев вспоминают без слёз

Но память о них живёт в руках

Память о них живёт в камне

А значит,

они не умирают до конца

Пока есть хоть кто-то

Кто готов сражаться и умирать

Герои остаются на земле

Вечно возвращаясь.

(Позже придя домой, Томас тут же записал то, что услышал, искренне сожалея, что записанная на другом языке песня казалась жалким подстрочником, а бумага не могла передать взволнованного и страстного голоса девушки)

Даже когда Заря уже закончила петь, брат Томас ещё некоторое время стоял, потрясённый и растерянный. До того его миссия казалась ему достаточно ясной. Всё, что так или иначе связано с инками — язычество, то есть зло и мерзость, и народу нужно лишь постараться это объяснить. Но теперь он понял, что здесь, именно в этом "проклятом язычестве", таится слишком много прекрасного и благородного, такого, с чем расстаться будет искренне жаль, да и так ли он будет безоговорочно прав, если будет требовать от своей паствы отказаться от всего инкского? Ведь отказ от прекрасного и благородного не может благотворно повлиять на души, даже и в язычестве есть искорки божественного света. Почти как в этих свечах... Тут к уаке подошёл некий юноша, и положил к ней цветок. Когда свечи озарили его лицо, брат Томас узнал его, и немного поколебавшись, окликнул.

— Кипу, — сказал он неловко, — как чувствует себя твой дед?

— Ему легче, — ответил Кипу (кажется, он не менее монаха был смущён такой встречей), — я очень боялся, что он сляжет, но вроде всё обошлось.

— Слава Богу, — сказал брат Томас, — передай ему, что я буду молиться за него.

— Лучше не надо, — сказал Кипу, — одно упоминание о христианах способно привести его в ярость. Всё-таки ему трудно мириться с собственной слабостью, невольными свидетелями которой вы были.

— Позволь мне задать тебе один вопрос, Кипу. Вот ты — философ, "амаута", как вы говорите. И вся ваша философия основана на том, что некогда к вашим предкам явился сын Солнца вместе с братьями и сёстрами, и научил ваших предков как правильно жить. Ты веришь, что его учение — божественная истина. Однако если бы тебе доказали, что он — вовсе не сын Солнца, а всего лишь человек, что бы ты стал делать тогда? Ведь это обрушило бы основы твоей жизни.

— Откровенно говоря, я сам нередко думал об этом. Есть разница между тем, во что верит ребёнок и взрослый, образованный человек и необразованный. Когда я был маленький, моя бабушка рассказывала мне эту легенду так, что я думал, будто Манко Капак с братьями и сёстрами так и родились из скалы, прямо сразу взрослыми, с готовыми знаниями в голове и навыками в руках, — Кипу улыбнулся, — но амаута в такое уже не верят. Мы сами знаем, сколько времени и усилий надо, чтобы усвоить знания, накопленные до тебя. Вероятно, в скале была своего рода дверь из страны богов, где они родились и выросли, а потом пришли, чтобы передать эти знания людям. Примерно то же самое происходит, когда наших людей посылают к племенам, умеющим и знающим меньше, чем мы. А наши предки тоже знали и умели сильно меньше нас. Кроме того, для вас "бог" — это существо вечное и всемогущее, но наши боги не таковы. Можно быть могучим, наверное, можно не стареть, но всемогущим быть невозможно, это противоречит логике. Вы в сравнении со своим богом как ламы рядом с пастухом, а мы рядом со своими богами как нагие огнеземельцы рядом с нами. И даже бессмертие богов... Ведь дети богов, живя в нашем мире, состарились и умерли, и их потомки тоже старятся и умирают. Значит, бессмертие — это не их свойство, а или свойство мира, в котором живут боги, или просто старость — это болезнь, от которой в ином мире знают лекарство. Но даже если Манко Капак был просто человеком, который ни откуда не приходил, а дошёл до правильного устройства общества сам, тогда он тем более велик и заслуживает божественных почестей, ведь законы, по которым мы построили наше общество, сделали народы Тавантисуйю счастливыми, и этого никто не опровергнет.

— Складно говоришь, однако согласиться я с тобой не могу.

— Знаю, что не можешь, и даже могу объяснить почему.

— Почему же?

— Потому что мы по-разному относимся к истине. Наши предки не знали мореходства, не знали о далёких землях за океаном, и потому они думали, что Земля плоская, мы же теперь знаем, что она круглая, но для нас обнаружить это не было трагедией, потому что мы никогда не считали, что знаем всё. Для вас же, я слышал, было по-настоящему тяжело принять то, что противоречит изложенному в вашем Священном Писании. Я знаю, что у вас могут даже пытать и убивать за то, что кто-то что-то неправильно подумал и неосторожно высказал.

— Конечно, казни людей мне и самому не по душе. И невинные порой страдают. Но не думай, что еретиков сжигали исключительно за истину. Нет, большинство их заблуждалось и вводило в заблуждение других.

— Не знаю. Может, они и вправду заблуждались, но разве заблуждение — преступление? Не понимаю, отчего вы, христиане, так черствы? Разве вас не охватывает ужас при мысли о корчащейся в пламени человеческой плоти?

— Но разве у вас не казнят преступников?

— Одно дело — казнить того, кто сам готов отнять жизнь у других. Я не знаю, какие именно мысли высказывают у вас еретики, но вряд ли у большинства из них было намерение отнять у кого-то жизнь. Я знаю, что во время Великой Войны на оккупированных территориях священники жгли наших амаута и даже наши книги, говоря, что они губят души. И ведь они даже не могли прочитать наши книги, так как не знали нашего языка, но уверяли, что они почему-то опасны для души. Я не могу понять этого.

— Однако у вас тоже казнят далеко не только убийц. У вас почти за любое преступление казнят! Да, у нас тоже карают, к примеру, воров и насильников, но всё-таки то, что им сохраняют жизнь, даёт им возможность покаяться и тем самым спасти свои души.

— Я знаю, вам, европейцам, кажется, что наши законы слишком суровы. Я знаю, что вы жалеете воров, потому что у вас на воровство нередко идут, чтобы спасти от голодной смерти себя или своих детей. Вы жалеете таких людей, потому что понимаете: в их поступке — и ваша вина. Это вы вовремя не помогли нуждающимся, вынудив их пойти на преступление. Или тем, что оставили без опеки и надлежащего воспитания сирот, из которых выросли обозлённые на весь мир разбойники. Но у нас такого не бывает, никто не идёт воровать от нужды, обо всех сиротах заботятся. У нас практически любой сознательный преступник — убийца. Вот, скажем, жертва насильника может не выдержать и из-за позора покончить с собой. Или кто-нибудь из её родных, узнав о совершённом злодействе, умрёт от удара. Смерть этих людей будет результатом преступления насильника, хотя он мог такого и не замышлять специально. Но раз он решился на своё преступление, то значит, был, в принципе, и не против такого исхода.

— А вор? Ведь он никого не убивает.

— Но ведь и вор, к примеру, не просто покушается на чужое имущество. Мы не казним тех, кого голод толкнул украсть картошку из чужого огорода, но тому, кто залез в чужой дом, полагается смерть. Ведь даже если он пытается обокрасть хозяина в его отсутствие, то всё равно может так случится, что хозяин вернётся домой не вовремя, и тогда преступник попытается отнять у него и жизнь. Или, к примеру, в некоей области из-за засухи, наводнения или извержения вулкана случился неурожай, и туда посылают помощь из других областей. Если чиновник, который должен эту помощь отправить, распорядится ей не по назначению или просто проявит небрежность, и она не дойдет вовремя, то он будет виновен в смерти тех, кого обрёк на голодную смерть, поэтому вполне справедливо, что его казнят. Даже если кузнец плохо скуёт мне оружие, и оно сломается в схватке, и я окажусь безоружным перед врагами, то кузнец будет моим убийцей наравне с теми, кто меня убьёт непосредственно. Наша страна — единый айлью, все мы связаны друг с другом множеством невидимых нитей, и любой, кто сознательно идёт на преступление, не может перед этим мысленно не оборвать эти нити, и всё, что он совершает, он совершает не просто против своей жертвы, но против всего нашего государства, всех его жителей.

— Но ведь вы убиваете и просто за политическое инакомыслие.

— За мысли мы не убиваем, но тот, кто их высказывает, обычно не ограничивается словами, а переходит к действиям, а за любое действие, направленное против нашего государства, мы караем смертью.

— Но почему?

— Представь себе дом, в котором живут люди и злодея, который решил тайно обрушить его крышу. Если крыша рухнет, то погибнут те, кто находится под кровлей, и обрушивший кровлю будет виновен в их смерти. Так?

— Так.

— И тот, кто обрушит наше государство, подобное общему дому, точно также будет виновен в смерти многих и многих, кого убьют войны и голод. Так что казнь за такое вполне справедлива. На самом деле, суровость наших законов продиктована как раз тем, что мы ценим жизнь высоко. У вас есть наказания, которые не убивают прямо, но обрекают медленную смерть. Но у нас если кого-то не приговорят к смерти, то он имеет полное право жить. Его ни за что не сошлют в такие места, климат которых ему непривычен, и потому может оказаться губителен, даже на рудниках он не умрёт от непосильного труда или недостатка пищи.

— Да, здесь есть о чём задуматься. Вы исходите из того, как лучше обустроить свою земную жизнь, мы же — из того, чтобы спасти как можно больше душ. Потому мы часто стремимся сохранить жизнь разбойнику и вору, чтобы он мог покаяться, но жжём еретические книжки и их авторов, ведь от них ждать покаяния безнадёжно. Что важнее, жизнь или душа? Вот тот вопрос, который стоит за всем этим.

— Что вы, христиане, губите жизни — это очевидно, а что спасаете при этом души — как мы можем проверить это?

Брат Томас не нашелся, что ответить на это, но сказал:

— Вот что, Кипу, приходи в следующий раз на проповедь, наверное, тогда мы лучше сможем понять друг друга. И деда своего приводи, когда он оправится.

— Он придёт в любом случае. На ваших проповедях обязательно должен будет присутствовать один из старейшин, чтобы мы могли быть уверены, что там нет призывов к свержению основ.

Поначалу всё шло довольно гладко. Асеро, переодетый простым воином, встретился с Инти около Служебных ворот. На обоих были надеты шлемы-маски, и узнать их было совершенно невозможно, если не подавать голоса. Инти планировал показать стражникам пропуск и проехать через ворота молча, но не тут-то было. Когда он показал стражникам пластину, обозначающую принадлежность к службе Безопасности, те в ответ неожиданно заупрямились:

— Скажите нам свои имена и цель, с которой покидаете город в ночное время.

— Да вы что, не видите пластины! — возмущённо ответил Инти. — Люди нашей службы имеют право покидать город в любое время дня и ночи, не докладываясь никому и не называя своих имён!

— Однако таков приказ наместника, — ответил один из стражей, разводя руками.

— Наместник отвечает только за свой город, а наша работа касается безопасности всего государства. Поэтому он должен подчиняться нам, а не мы — ему! А если он будет позволять себе такие номера, то мигом лишится своего высокого поста и пойдёт под суд по обвинению в государственной измене, — когда Инти говорил это, в его голосе просто звенел металл, и первый стражник, похоже, смутился, однако на второго это не подействовало.

— Да как ты смеешь так говорить о нашем любимом наместнике! — крикнул он. — Вот что, если не хотите говорить свои имена и цель прохода, убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову! Можете жаловаться хоть самому Инти, который возомнил себя слишком важной птицей, но пропустить мы вас не намерены.

— А вы что, действительно хотите, чтобы с вами сам Инти разбирался? Ну, это можно легко устроить.

— Будет он разбираться, скажешь тоже, — стражник расхохотался. — Конечно, он сейчас в городе, но не побежите же вы будить его среди ночи!

— Если вы нас не пропустите, придётся на это пойти.

— Ну валяйте! А он пошлёт вас куда подальше. Или вы думаете, что он из-за вас сюда прямо-таки и припрётся? Хотел бы я посмотреть на это!

— Хотел — смотри! — ответил Инти и снял шлем.

Наглый стражник тут же упал ниц почти к копытам коня и стал молить о пощаде:

— Сияющий! Пощади меня! Кто же ожидает увидеть солнце ночью!

— Поначалу грубил, а теперь у ног валяешься. Это тебе урок, никогда не хами, тем более незнакомцам, мало ли кто это на самом деле окажется.

Второй сказал примирительно:

— Прости его, умоляю, ведь он не со зла так говорил с тобой, просто слишком горд своей службой у наместника, который и впрямь дал нам такой приказ.

— Я уже сказал, что давать его он не имел права. Никакого.

— Может, и не имел, я в этом не понимаю, да только он сказал, что на вашу службу уж очень много жалоб есть, и потому решил, что надо за вами проследить, "шалят", твои люди, якобы. Но он не изменник ни в коем разе.

— Если есть жалобы на моих людей, с этим делом надо прямо ко мне обращаться, а не мешать их работе. Ладно, с наместником я сам завтра разберусь, а теперь пропустите нас, — наклонившись, он сказал лежавшему. — И к тебе это тоже относится, встань, а то лошадь на тебя наступит ненароком!

Лежавший на ниц проворно отполз, всё ещё не решаясь подняться, а его напарник бросился открывать ворота.

Когда Асеро с Инти отъехали от ворот, там их ждала небольшая группа воинов на лошадях. Инти громко спросил их:

— Каков в этом году урожай кукурузы?

— Столь же обилен, как и улов рыбы, — ответил один из них.

— Значит, всё в порядке, — тихо сказал Инти, — мы поедем вдоль побережья, а они будут следовать в отдалении, так, чтобы не слышать наши голоса. Мы будем говорить не очень громко, в худшем случае до них будут долетать ничего не значащие обрывки фраз. Но и об этом они будут молчать до могилы и даже после. Можешь снять шлем, темнота всё равно скрывает наши лица.

Асеро снял его, посмеиваясь:

— Как меня подмывало снять его раньше, вместе с тобой перед стражами! Хотелось бы мне посмотреть на его лицо, после того как он увидел не одно, а сразу два солнца среди ночи! Меня удержало только то, что он бы вообще мог умереть от страха. Хотя он, похоже, дурной человек, но я не хочу быть его невольным убийцей.

— И хорошо, что ты сдержался, — ответил Инти, — вообще-то я рассчитывал выйти из города тайно и шлем не хотел снимать до последнего. Плохо, что об этом теперь знает хоть кто-то, кто не принадлежит к числу надёжных людей. А если бы они узнали, что и ты со мной, это было бы втройне хуже. Из-за одного меня они вряд ли побегут доносить наместнику среди ночи. Он-то уж точно поспать любит, хотя сегодня он вряд ли крепко спит!

— Ты всерьёз подозреваешь его в измене?

— Да, хотя ничего конкретного я ему предъявить не могу. Я никак иначе не могу объяснить смерть стольких моих людей.

— Но ведь ты уже, похоже, возобновил численность, — сказал Асеро, кивнув назад.

— Увы, эти люди не из города, а из окрестных деревень. Такие задачи, как сейчас, я ещё могу им поручить, а что-то посложнее — нет.

— И в Тумбесе твоих агентов не осталось?

— Только некоторые женщины. Но я не хочу раскрывать подробности даже тебе. А ты сам что думаешь про наместника? Ты ведь его в этот приезд первый раз живьём видел?

— Если честно, он мне неприятен. Слишком заискивает передо мной, потому что я Первый Инка. Думаю, что в дни моей молодости он бы со мной иначе разговаривал. Но от таких людей не жди верности в трудный час. Если враги схватят меня и потащат на виселицу, он в меня одним из первых плюнет, а заискивать перед моими палачами будет. Просто чтобы шкуру спасти. Да к тому же он слишком склонен к роскоши, дворец у него... даже у меня в Куско скромнее, хотя мне положено. Он ведь настоял на том, чтобы уступить мне свою спальню, и мне пришлось согласиться, хотя мне вовсе не сдались его мраморный пол и золочёные канделябры. Но вот насчёт измены и причастности к заговорам — не думаю я. Он очень дорожит своими благами и запросто так ими рисковать не будет. Оттого он, кстати, так ревностен как наместник, и служит почти безупречно, так что горожане им довольны. Вот если бы пришли враги и приставили ему нож к горлу — тогда другое дело.

— Вот именно это меня и беспокоит, что он так настойчиво уступал тебе свою спальню. Кроется там какой-то подвох, хотя кухарка её тайно осмотрела и не нашла в ней ничего подозрительного. Там даже нет укромных углов, чтобы спрятать в них заранее убийц. Дверь охраняют твои люди, окно хорошо просматривается из дома напротив, а там мои люди сидят, хотя заговорщики об этом могут и не знать, конечно... Ладно, что теперь гадать, завтра утром узнаем, наверное.

Тем временем они выехали на побережье. Море казалось почти чёрным, и кустарник зловеще торчал из темноты. Это и впрямь было почти идеальное место, чтобы избежать подслушивания — шёпот волн делал неразличимым человеческий шёпот уже трёх-пяти шагах. Инти сказал:

— Давай ты поедешь со стороны моря, а я стороны прибрежных кустов. Если оттуда кто-нибудь вздумает стрелять, то я тебя грудью заслоняю. Конечно, это маловероятно, ведь никто не знает, что мы здесь, однако в случае чего — не вздумай задерживаться, пускай коня во весь опор.

— Инти, не надо. Думаешь, я могу вот так вот запросто бросить своего друга в беде?

— Мой долг — защитить тебя любой ценой, если надо, даже ценой собственной жизни. К тому же если они убьют тебя, то я всё равно потом долго не проживу — они уж найдут способ расправиться со мной, будь уверен.

— Даже если предположить самое худшее — однажды они меня или застрелят, или потравят, то ли сделают ещё что-нибудь в этом роде. Всё равно ведь с моей смертью борьба не кончится — ведь им надо будет протолкнуть своего ставленника, и как раз ты — именно тот человек, который может им помешать. Так что шанс отомстить за меня у тебя, по крайней мере, будет.

— Асеро, ты не учитываешь одного — даже если я сумею разоблачить их ставленника, всё равно ведь у тебя нет никого, кого бы ты с уверенностью мог назвать своим преемником. Ты ведь хорошо знаешь всех носящих льяуту. Я не то чтобы сильно дурного мнения о них — большинство из них сами по себе неплохие люди, но про кого из них ты можешь точно сказать, что у него не дрогнут коленки перед угрозами из Европы? Кто из них сможет выдержать груз тяжёлой и кровопролитной войны, на которую мы почти что обречены? Ведь если мне удастся разоблачить заговорщиков, наши враги перестанут делать ставку на переворот, и угроза военного вторжения ещё больше усилится.

— А ты сам, Инти? Ведь и в твоих жилах течёт кровь Солнца, ты — правнук Манко Юпанки, разве тебя не могут в случае моей смерти избрать Первым Инкой?

Инти вздохнул:

— Мешает моя репутация. Многие считают меня если не палачом, то человеком жестоким и готовым казнить всех без разбору. Этому немало способствуют сплетни, просачивающиеся в нашу страну из-за океана. Там-то нам упорно приписывают практику, обычную для их инквизиции. Причём те, кто сочиняет про нас эти байки, свято уверены в том, что всё так и происходит на самом деле, ведь мы же "кровожадные язычники", значит, никак не можем быть милосерднее христиан, которые просто обожают прилюдно хлестать своих жертв нагими до полусмерти, выворачивать суставы и жечь людей живьём!

Асеро печально ответил:

— Да, похоже, ты прав, моя внезапная смерть в нынешних обстоятельствах и впрямь может стать для моей страны катастрофой. Кстати, как раз о христианах я хотел с тобой сегодня поговорить. Что ты думаешь по поводу наших гостей?

Инти опять вздохнул.

— А что про них особенного можно думать? Конечно, я ожидал, что они будут вести себя нагло, но чтобы в первый день почти в открытую заявить правителю независимой страны: "Если не крестишься, то мы тебя бросим в темницу, закуём в кандалы, посадим на хлеб и воду, а если и тогда не покоришься, то казним!"... Нет, это какой-то предел наглости. Поражаюсь, как ты мог ещё после этого спокойно с ними разговаривать. Я бы на твоём месте давно бы приказал бы их выпороть. Не до полусмерти, конечно, но чтобы не распускались.

— Порка здесь бесполезна. Монах Томас свято уверен в том, что я кровожадный тиран, как ему наговорили, а порка только укрепила бы его в этой мысли. Он бы гордился, чувствуя себя мучеником за веру. Да и к тому же не вполне справедливо наказывать его за его заблуждения, в которых он, по большому счёту, и не виноват. Возможно даже, что жизнь в нашей стране разубедит его, а возможно что и нет, но он в своей прямолинейности по-любому не опасен. Все его проповеди о том, как ужасна наша языческая жизнь, могут вызвать у наших людей только улыбку. К тому же он слишком прямодушен, чтобы замыслить какое-либо коварство исподтишка, — Инка улыбнулся. — Думаю, что если даже ему взбредёт голову убить меня, чтобы избавить народ от "кровавого тирана", то он предварительно прокричит об этом на весь город! Нет, думаю, что у твоих людей не будет с ним хлопот. А вот Андреас меня серьёзно беспокоит. Он умеет втягивать когти, но душа у него злобная. Ясно, что прибыл он сюда не просто так. Он изначально не верит, что наш народ можно обратить в свою веру проповедью, значит, замыслил что-то изощрённо-коварное.

— Ты тоже считаешь, что он как-то замешан в планах заговорщиков?

— Возможно. А возможно, что он будет вести собственную игру.

— Мои люди будут следить за ними. Не бойся, покуситься на твою жизнь он не сможет.

— А я и не думаю, что он собирается сделать именно это. В конце концов, я завтра уеду, когда буду в следующий раз в Тумбесе — неизвестно. Да и к тому же руку убийцы ты, скорее всего, сумеешь перехватить. Нет, тут явно похитрее дело. Наша беда в том, что как бы не остерегались христиан, сколько бы ни повторяли про себя, что верить им нельзя, предугадать все их коварства мы всё равно не можем. Я действительно боюсь его, Инти. Ты знаешь, я никогда не страдал трусостью и привык встречать врага грудью, но тут у меня и в самом деле слабеют колени, потому что я не знаю, как нужно повернуться, чтобы не получить удар в спину.

— Не понимаю я тебя, Асеро. Ну как он может навредить именно тебе? Ну, будет он, конечно, говорить в своих проповедях время от времени про тебя всякие гадости, но ведь ты же знаешь — народ любит тебя, и чем больше он будет говорить о тебе дурного, тем меньше его будут слушать, а верить ему будут только те, кто и без того ищет повода изменить нашей Родине. Сам того не желая, он может даже помочь нам выделить потенциальных изменников.

— Я бы и сам рассуждал так, как ты, если бы не одна история, приключившаяся с одним самонадеянным юношей почти 20 лет назад. Как ты помнишь, тогда впервые после Великой Войны наши корабли нанесли визит Испании и были приняты при дворе. Среди тех, кто удостоился этой чести, был один довольно наивный юноша, который был без памяти рад увидеть наяву то, о чём почти все его соотечественники могли лишь читать в книгах, и совсем забыл о том, что он на вражеской территории и надо соблюдать осторожность. Там познакомился с одним молодым священником примерно лет на десять старше него и, ничего не подозревая, сел рядом с ним за пиршественный стол. Священник очень красноречиво рассуждал о любви к ближнему, о милосердии, свойственном христианам, о душевной чистоте, которой можно достичь, только приняв христианскую веру, и юноша простодушно внимал этому. Однако в то же время священник очень усердно подливал ему в рюмки драгоценные вина, всячески расхваливая их и уверяя, что их надо попробовать. Отказаться от этого было почти невозможно, но юноша наивно полагал, что можно избежать опьянения, если разбавлять вино водой. Увы, в этом и состояла его роковая ошибка. Опьянеть он не опьянел, однако через некоторое время понял, что столько воды он выпил зря... Ведь ты знаешь их навороченный этикет — во время многочасового пира нельзя отлучиться ни на минуту, это у них короля оскорбит почему-то.

— Говорят, у наших предков до прихода завоевателей тоже дворцовый этикет был навороченный. Но, кажется, отлучиться с пира по нужде, по крайней мере, для гостей всё-таки было можно.

— Конечно, можно было попробовать выбрать момент, когда на тебя никто не смотрит, и осторожно убежать, но треклятый поп не спускал с юноши глаз ни на минуту, и хотя даже он не мог не заметить, что тот хмурится, морщится и вообще держится из последних сил. Он пытался соврать что-то вроде "кажется, меня зовут", но поп уверял, что кто бы ни звал, на такие вещи не следует обращать внимание, и продолжал говорить о христианском милосердии и любви к ближнему. В конце концов, юноша понял, что больше он не выдержит, рванулся, но уже было слишком поздно... — Асеро на минуту замолчал, закрыв лицо руками. Когда он отдёрнул их от лица, даже в темноте Инти заметил блеснувшую на его ресницах слезу. — Из него уже предательски потекло, точнее, хлынуло, как вода устремляется в проломленную плотину. Несчастный закрыл лицо руками, чтобы не видеть своих врагов, ликующих над его позором, но не мог не слышать их довольного шёпота. "Это животное не понимает, где что можно делать, а где что нельзя, да как вообще им позволяют сидеть за одним столом с людьми!", "Этот трус обмочился от страха, иногда они так делают от самого вида белых людей" и так далее. А когда тот всё-таки отнял руки от лица и поднял взгляд на своего мучителя, то увидел, что поп улыбается в блаженной улыбке. Он с наслаждением смотрел на растёкшуюся по паркету лужу, на мокрые потёки на одежде несчастного, на то, как тот пристыженно удаляется, оставляя за собой мокрые отпечатки, и было видно, что это именно то, чего он ожидал.

Асеро перевёл дыхание и продолжил:

— Да, таковы священники. Они могут болтать о любви к ближнему и даже к врагам, о бесконечном милосердии, своём и божием, и в то же время с ликованием предвкушать, как их жертва будет низвергнута в пучину позора. Ведь формально, с точки зрения их веры, тот молодой священник был ни в чём не виноват, и даже если бы несчастный потом наложил бы на себя руки (а он был всего на волосок от этого, хорошо под рукой не оказалось ни верёвки, ни ножа, ни яда), то священник также был бы в этом формально невиновен. Я даже предполагаю, что именно на это он и рассчитывал, ведь испанец бы на его месте точно или покончил бы с собой, или сбежал бы на край света. Нет ничего удобнее, чем избавляться от врага таким способом, а что подло — так христианину на это плевать! "Цель оправдывает средства!". Переговоры из-за этого были просто грани срыва, а если бы опозоренный покончил бы с собой — сорвались бы почти наверняка. Одного этот поп только не рассчитал. Что лекарь-язычник проявит к опозоренному настоящее милосердие, утешит его, объяснив, что это не самое худшее. Вытирая несчастному слёзы, он говорил: "Глупо и несправедливо винить себя за то, что твоё тело уже не слушалось твоей воли. Оно лишь спасало тебя от ещё худшей участи. Вот если бы ты сдержался, тебя могло бы разорвать изнутри, и ты бы умер в страшных мучениях. Я слышал, у них тут бывали такие случаи. А так ты жив-здоров, и всё у тебя впереди. Да, ты опозорен перед испанским двором, тебе нельзя будет больше там появляться, ну и что с того? Разве весь этот двор может сравниться в цене с тем сокровищем, коим является твоя молодая жизнь?" Потом все остальные тавантисуйцы поклялись, что никогда не расскажут об этом дома, и эту клятву они хранят до сего дня...

Некоторое время всадники ехали в молчании.

— А знаешь, почему тот попик так радовался моему позору? — спросил Асеро. — Я бы ни за что не догадался, но один из наших потом узнал случайно. Незадолго до нашего визита было кому-то из монахов видение, что самый юный из приплывших потом станет очень сильным гонителем христиан, и решил меня таким образом со свету сжить. Ведь он был уверен, что у нас за любой промах смертью карают. Может, даже и к лучшему, что всё так произошло. При дворе я появляться не мог, взаперти тоже сидеть не хотел, так что смог увидеть совсем другую Испанию, такую, где не важен дворцовый этикет. И я понял — власть Короны не так прочна, как иные думают. Потому что у них власть сама по себе, а народ сам по себе. И народу она, в общем-то, не нужна, её просто терпят, как терпят нищету и грязь, но не более того. Так что мы на самом деле сильнее их, потому что наше общество монолитно. Впрочем, вернёмся к нашим злосчастным христианам.

— Да, теперь я понял, почему тебя это так тревожит, — ответил Инти, — до сего дня я даже не подозревал, что ты когда-то побывал в Испании и пережил там такое. Неудивительно, что ты молчал об этом.

— Тогда никто и не предполагал, что я стану Первым Инкой. Это потом в войнах погибли многие из потомков Солнца, Горному Потоку наследника пришлось выбирать из полукровок. Да и столь скорой смерти Горного Потока никто не мог предугадать. Хорошо, что Горный Лев не знал о том моём позоре, иначе страшно подумать, как всё могло обернуться. Но всё-таки её давние следы могут сыграть свою роль и сейчас.

— Кажется, я понимаю, куда ты клонишь. Ты боишься, что эти монахи могли каким-то боком в Испании знать о твоём давнем позоре и могут поведать об этом твоим врагам? Брось, это сильно вряд ли, ведь за истекшие 20 лет слухи об этом и в Испании должны были поутихнуть, давно испариться, как испарились оставленные тобой мокрые следы.

Асеро только покачал головой.

— Всё гораздо хуже. У меня практически нет сомнений: Андреас — тот самый священник, который блаженно улыбался при виде моего унижения. Когда я увидел его, я почти сразу узнал, но всё-таки сомневался, ведь эти попы весьма похожи друг на друга и внешне, и даже голосами, но когда он стал с наслаждением говорить о врагах-завистниках, готовых при малейшей возможности предать свою жертву на позор и поругание, и при этом расплываться в так знакомой мне блаженной улыбке... Тут у меня рассеялись все сомнения.

— Когда я слушал твои переговоры с ними на площади, мне было тебя искренне жаль, но я и представить себе не мог, что ты пережил сегодня на самом деле. Но не бойся! Если у него хватит низости рассказывать об этом публично, то я заставлю его замолкнуть навеки.

— Не думаю, что он станет делать это. Во-первых, вроде он меня всё-таки не узнал. Я успел очень сильно измениться за эти годы, а в Испании я был тогда под чужим именем, ведь никто не должен был знать, что я из потомков Солнца, хоть и по женской линии. А даже если узнал, он не настолько глуп, чтобы рассказывать такие вещи, это теперь никто не воспримет всерьёз. Однако я чувствовал, как он на самом деле меня ненавидит. Я уверен, что мысленно он подвергал меня всем пыткам, на которые только способно его злобное воображение. Может, он даже не знает ещё точно, что собирается предпринять, но такая злоба в сочетании с столь изощрённым умом не могут просто рассеяться в пространство. Пока он один — он мало что может сделать, но ведь он будет вербовать сторонников. Умоляю тебя, Инти, смотри за ним в оба. Сколько он всего наговорил на площади, а вдвое больше не сказал. По дороге к воротам я специально проехал мимо дома, где их поселили, и услышал отрывок их разговора. Томас говорил, что не стоит, пожалуй, нападать в своих проповедях на меня, пока я им проповедовать не мешаю, ведь "всякая власть от Бога, и власть Инки тоже", а в ответ Андреас сказал, что если я не покорюсь Короне, то меня ждёт участь похлеще, чем Иова, ибо праведным бог лишь посылает испытания, а грешникам мстит до седьмого колена.

— А кто такой этот Иов?

— Персонаж их Священного Писания. Он был добродетельный, и со стороны их бога к нему претензий не было, однако бог однажды поспорил со своим соперником, и ради спора лишил Иова всего, наслал мучительную болезнь, но самое страшное — убил разом всех его детей.

— Ничего себе у них бог. И чем они это оправдывают?

— Тем, что бог потом ему всё вернул, и здоровье и богатство.

— А убитые дети? Он их что, оживил?

— Им кажется, что родить новых — достаточное утешение, — усмехнулся Асеро. — Особенно если в равном количестве. Впрочем, раз мне собрались мстить до седьмого колена, то значит, мои родные находятся даже под большей угрозой, чем я. Знаешь, смерти как таковой я не боюсь... Точнее, я понимаю, что последствия могут быть для страны тяжёлыми, и умирать вовсе не хочется, но вот какого-то панического ужаса перед смертью я не испытываю. Если там ничего — значит, ничего, и страдать по этому поводу будет уже некому. Конечно, это может быть больно, но в жизни немало боли, а агония редко бывает особенно долгой. Если там другая жизнь — значит, другая жизнь, думать, что она будет какой-то особенно ужасной, оснований нет. Если там справедливый суд — то честному человеку бояться нечего. Вера христиан, что только у них есть шанс избежать за гробом пыток, есть лишь плод их высокомерия. Нет, я боюсь другого — что христиане доберутся до моей семьи... ведь их не останавливает ни пол, ни возраст. А если проповедь христиан будет иметь успех, и через некоторое время Андреас потребует, чтобы его пустили в столицу, то ты знаешь, я не могу ему в этом отказать.

— Ясно, что не можешь. Но в столице мне за ним следить будет проще, да и к тому же в детскую к своим дочерям ты их всё же пускать не обязан.

— Не обязан. А вот терпеть их обличения приходится. А если их мои дочери услышат? Ведь меня в чём только не обвиняют, и в убийствах, и в пытках...

— Лгать здесь христиане едва ли посмеют, а тебя можно упрекнуть в чём-то, сохраняя правдивость. Ты правишь куда более мудро и справедливо, чем все христианские короли и вице-короли вместе взятые! Я не припомню ни одного твоего поступка, который хоть как-то пятнал бы твоё правление. Разве что история с Горным Львом... но формально мы непричастны к его смерти!

— Дело не в этом. Им вовсе не обязательно упрекать меня в каком-то конкретном поступке. Довольно того, что я Первый Инка, то есть знатен и богат по их представлениям.

— Своих бы знатных и богатых лучше бы обличали, — проворчал Инти.

— А они и обличают время от времени. Думаешь, почему у них церковь так популярна среди бедняков? Наивные люди думают, что церковь осуждает грабёж, так как богатыми у них нередко становятся именно таким путём, ну если наследство не получат. Но ведь церковь не брезгует принимать награбленное в обмен на отпущение грехов, значит, дело не в этом, а в том, что для них ситуация, когда у человека всё есть, и ему больше ничего не надо — нож острый. Там "всё" может быть только у богатого, потому что необходим запас на чёрный день, вот богатых ЗА ЭТО и обличают. А у нас в этом смысле богаты все. Простому народу у нас даже проще жить, чем нам, на них ответственности меньше, в случае чего они уверены — власть о них позаботится. Я иногда думаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы мой отец не умер так рано. Может быть, я тоже стал бы ремесленником и не ведал бы о бремени государственных забот, не опасался, что меня могут убить, был бы счастлив своим незатейливым счастьем... Впрочем, я и так в общем-то счастлив. Был бы совсем счастлив, если бы не угроза, постоянно висящая над страной и надо мной лично. И для христиан моё счастье не может не быть источником ненависти лично ко мне. Мне кажется, что в глубине души Андреас понимает, что я вовсе не мучимый страшными призраками тиран, каким он пытается меня представить. Для него важно меня этого лишить, а это можно сделать, только поставив меня в безвыходное положение. И проще всего это сделать через мою семью...

— Я понимаю твою тревогу, Асеро. Я сам порой так же беспокоюсь за сестру и племянниц, но пока они ещё малы, их сравнительно легко держать под присмотром, и особых причин для беспокойства нет. Пока они учатся или играют среди других девочек, то никто не решится устраивать похищение. Вот когда они подрастут и вступят в возраст любви, то дело будет хуже. Однако мы тут с тобой слишком разговорились, а время уже за полночь, стоит повернуть к дому, ведь ты же хотел выспаться.

На обратном пути друзья предались воспоминаниям

— А помнишь, Асеро, как тебя долго уговаривали жениться?

— Помню, конечно. Самые знатные и красивые девицы предлагали мне себя, но я отказывался. Это ограничение, что невеста обязательно должна быть крови солнца... оно меня очень смущало. Не факт, что уговорили бы, если бы тогда на твою сестрицу не свалился ягуар.

— До сих пор не понимаю, почему ты вёл себя так. Конечно, когда влюблён в одну, на других и смотреть не хочется, но ты не был влюблён. Будучи взрослым мужчиной, ты пугался и стеснялся женщин, точно подросток. А ведь все знали, что если ты не женишься, то Первым Инкой тебя не выберут, а всё это давало пищу для всевозможных домыслов.

— Ну, теперь ты понимаешь, почему я себя так вёл. Когда я, мокрый и пристыженный, уходил из залы, меня точно шпаги пронзали насмешливые женские взгляды. Меня клеймили трусом, и я решил потом во что бы то ни стало доказать, в первую очередь себе, что не дрогну в бою. Решался порой ради этого даже на самые отчаянные вещи, не раз смотрел в глаза смерти и, выходя из очередного испытания, с облегчением убеждался, что в штанах у меня сухо.

— Говорят, что у тебя никогда ни один мускул на лице не дрогнул.

— Ну, это всё-таки преувеличение.

— А я ещё помню, как Первому Инке пришлось издать специальный указ, чтобы ты, уже став военачальником, сам лично в бой не ходил, так как твоя жизнь слишком важна для государства.

— А что, Горный Поток уже тогда хотел меня преемником сделать? Но ведь тогда роковое покушение, искалечившее его и так сократившее его дни, ещё не произошло.

— Но ведь детей у него и тогда не было, и потому вопрос с преемником всё же стоял очень остро. Да и здоровье у него и тогда не очень было, хотя об этом никто, кроме лекарей, не знал. Знаешь, потом я ведь тебя тогда не просто так на свою виллу пригласил, отец дал мне задание выяснить причины твоего странного поведения и постараться повлиять на тебя. Уже было ясно, что Горный Поток больше года не протянет, а Горного Льва и на выстрел нельзя подпускать к власти. Ты же был единственный, кто мог быть ему достойным соперником. Сторонники Горного Льва на этот счёт ещё и всякие сплетни распускали, так что судьба нашей страны на очень тонкой верёвочке висела.

— Если честно, то я тогда не думал, что меня могут Первым Инкой сделать, ведь всё-таки я "сын сапожника". А когда девы, видевшие во мне великого воина, предлагали мне свою любовь, я вспоминал, как женщины в тот роковой для меня день смеряли меня презрительным взглядом, и думал, как на меня будут смотреть, если Первым Инкой станет Горный Лев. Я понимал, что он — мой враг, что он завидует мне. Пусть его слава тогда не уступала моей, но он всё равно не мог потерпеть соперника. Я знал, что в случае своей победы он не оставит меня в покое. Я не боялся, что он попытается убить меня, тогда мне казалось, что он бы вряд ли решился на это, а вот что он меня оклевещет, и в результате я буду с позором выслан из страны, этого я боялся. А ведь те, кто видел во мне прежде всего "великого воина", при таком повороте моей судьбы неизбежно отвернулись бы от меня.

— Да я знаю, какие сплетни про тебя пускали. Мне как раз отец велел пригласить тебя к себе в гости в том числе и для проверки твоего телесного здоровья. Конечно, я не то чтобы верил сплетням о неудачной ране, но велено было перепроверить.

— Может, ты и ягуара потом на охоте на сестру прыгнуть заставил? — спросил Асеро с ехидцей.

— Ну, ягуар не собака, приручению не поддаётся. Да и не стал бы я её так подставлять. А дальше у вас всё само собой пошло, и влиять на это мне уже не понадобилось.

— Твоя сестра поклялась мне, что даже если меня оклевещут и приговорят к изгнанию, то она не отвернётся от меня и последует за мной. Только после этого я решился на ней жениться. Да, это против традиций, чтобы у Первого Инки была только одна жена, но больше мне женщин не надо.

— Будь у меня возможность поступать в этом вопросе по своему усмотрению, я бы и сам ограничился одной женой. Но двух других я завёл именно из заботы о её безопасности. Ведь если у столь высокопоставленного человека только одна жена, то ясно, что пылает к ней страстной любовью, и враги могут этим воспользоваться. Ведь они вдоль и поперёк изучили книгу некоего Макиавелли, где, чтобы поставить своего врага на колени, рекомендуется сделать заложницей его любимую женщину. Опасался я и за её жизнь, ведь убить её — это был лучший способ ударить меня побольнее... Увы, но все мои старания, сам знаешь, оказались бесполезны. Мне говорили, что ещё накануне ничто не предвещало беды, она была здорова и весела, ждала встречи со мной, но под утро я застал лишь её остывшее тело. Сердце вдруг устало биться во сне... Теперь всякий раз, когда я приезжаю в Тумбес, воспоминания об этом накидываются на меня как ягуары.

— Да я и сам здесь нередко вспоминаю об этом. Я помню, как ты тогда радостно предвкушал встречу с ней, а потом, когда обнаружил её бездыханное тело, всё твердил, что её убили. И не верил нашим лекарям, уверявшим, что никаких следов яда не видно. Я тогда всерьёз за твой рассудок опасался.

— Ну, у меня работа такая — везде подозревать, что дело нечисто. Я же помню, как убили моего отца, его зама, да и сам я чудом избежал камнепада и отравления за ужином. Но тут, похоже, и впрямь виной всему этому было слабое здоровье.

Обратно в город они въехали без проблем, и также без проблем достигли дома Инти. Перед входом в дом их уже ждал один из воинов Инти с докладом. Всё, мол, спокойно, ничего тревожного пока не случилось.

— Внимание не ослабляйте, большая часть ночи ещё впереди, — ответил Инти, и велел своему воину отвести лошадей в конюшню, и добавил, обращаясь к Асеро, — У меня тут, конечно, не так комфортно, как во дворце наместника, но провести одну ночь вполне можно.

Асеро в ответ только кивнул.

От внутренних покоев дома веяло тишиной и заброшенностью. На мебели, за исключением стоявшего в середине комнаты стола и находящейся в нише кровати, лежал толстый слой пыли. Лестница наверх, заканчивающаяся чернеющим проёмом (дверь была несколько в глубине, и потому в темноте была не видна), как будто напоминала о чём-то зловещем. Однако на столе специально был приготовлен лёгкий ужин на двоих, и Инти жестом пригласил гостя к трапезе. Тот охотно принял предложение. Некоторое время ужин проходил в молчании, потом Асеро спросил:

— Не жутко тебе здесь одному? Так и кажется, что её призрак сейчас по лестнице спустится.

— Будешь смеяться, но было время, когда я почти с нетерпением ждал этого. Только, видимо, всё это чепуха и никаких призраков не бывает. Я, правда, со дня её смерти ни разу не пробовал ночевать наверху, на том самом месте, где она умерла. Знаю, что там не засну, а высыпаться для дела необходимо. А так здесь бывает разве что тоскливо, если вдруг вспомнишь, как тут было раньше.

— Ты, наверное, наверх больше вообще не заходишь.

— Отчего же? Днём захожу иногда. Там хранится её портрет, и когда в голове у меня всё начинает путаться от усталости, я порой поднимаюсь туда и смотрю на неё. Пару раз у меня от этого возникали готовые решения.

— Она, что ли, тебе подсказывает?

— Это вряд ли. При жизни она в моих делах мало что понимала, куда уж после смерти... Просто иногда бывает, что если долго думать над какой-то задачей, а потом ненадолго её оставить, то решение приходит как будто из глубины тебя, или извне, не знаю, как точнее описать. Но наяву она ко мне ни разу тут не являлась, так что можешь спать спокойно.

— А во сне?

— Почти каждый раз, когда я здесь ночую.

— Ну, хоть какое-то утешение.

— Я бы не сказал. Думаешь, мне снятся семейные идиллии? Нет, одни сплошные кошмары. То будто она выбегает ко мне растрёпанная и окровавленная, и плачет, что над ней совершили насилие. То, что Горный Лев захватил Тумбес и шлёт мне бумагу, что или я выдам своих людей, или он подвергнет её пыткам, а затем сожжёт на костре как ведьму. Однажды снилось, будто я и сам пленник Горного Льва, стою перед ним связанный и бессильный, а он специально на моих глазах издевается надо ней. Но всё это легко объяснимо, ведь я сюда не расслабляться и предаваться воспоминаниям езжу, а по делу, вот и снится Горный Лев. Кстати, сегодня годовщина того, как он получил заслуженную кару.

— Да? А я с тех пор, как он покинул этот мир и перестал нам угрожать, как-то о нём и не думаю. Бояться его теперь нечего, а сожалеть о таком негодяе — тем более.

— Тем не менее, находятся те, кто о нём жалеет и осуждает нас.

— Не понимаю, как можно жалеть об убийце.

— Тот, кому не приходилось рисковать жизнью, не понимают, каково это — побывать на волосок от смерти. Они только знают, что мы живы, а Горный Лев убит, а представить себе, что всё могло быть ровно наоборот, они не в состоянии. Когда так часто всё висит на волоске, начинаешь понимать, что даже рождение на свет того или иного человека во многом зависит от случайности, ведь этого не произошло бы, если бы кто-то его из его предков погиб раньше, чем дал жизнь потомку. Ну, вот мы с тобой разве могли бы родиться на свет, если бы вероломные испанцы убили бы Манко и с маленьким Титу Куси во время роковой игры? Да и самой Тавантисуйю тогда, скорее всего, не было бы.

— Ну, нас бы, конечно, не было, но насчёт Тавантисуйю ты загнул. Всё-таки даже и без Манко наш народ бы не стал терпеть гнёт завоевателей, рано или поздно восстал бы и сбросил их в океан. Конечно, рабство могло бы затянуться на десятилетия, но всё-таки не на вечность.

— А сколько бы наш народ протянул в рабстве? Были народы, которые под владычеством испанцев попросту вымерли. К тому же у покорённых народов целенаправленно вытравляют память о прошлом, а без этой памяти разве народ останется народом, даже при условии, что его потомки выживут физически? Если они забудут, как это — не быть рабами? Кроме того, ты же знаешь, что строительство справедливого общества — это целая наука, не зная которой, ты обречён на неудачу, как это случилось в Амазонии. Там многим казалось, что достаточно просто восстать, а дальше всё само пойдёт. Но из-за своей доверчивости и невежества многие из них попались на удочку Горного Льва, и в результате реки крови, восстание подавлено...

— Я знаю, что Амазония для тебя незаживающая рана, однако наука на то и наука, что её истины может открыть для себя любой народ. Даже если представить себе, что наше государство уничтожено, наши книги сожжены и сама память о нас стёрта, всё равно нашлись бы люди, способные поставить вопрос о справедливом обществе всерьёз, и рано или поздно они бы пришли к идее, что государство можно и нужно построить как единый айлью, а ради этого нужно отказаться от торговли. Наши амаута говорят, что если белые люди этого не сделают, то рано или поздно погибнут.

— Возможно, что и погибнут. Но только боюсь, что если даже у них кто-то и дойдёт до этой истины, то они всё равно скорее предпочтут погубить себя и все народы, находящиеся под их властью, чем пойдут на столь радикальные изменения. Да и трудно представить себе, чтобы их амаута, больше занятые вычислением количества чертей на кончике иглы, стали бы всерьёз интересоваться вопросом, как устроить жизнь разумно.

— Ну, их амаута порой несут всякую чушь, однако, как ты помнишь, для нас было неприятным сюрпризом узнать, что в звёздах они понимают лучше нашего. Да и вопросами справедливого государственного устройства некоторые из них всё же интересуются.

— Ладно, не будем спорить, а том мы с тобой заболтались как студенты, а время уже перевалило за полночь. Так что пора спать. Для надёжности ты ляжешь рядом со мной. Надеюсь, моё присутствие тебе заснуть не помешает?

— В походах я спал и в худших условиях, — ответил Асеро.

Поздним утром около десяти часов Инти и Асеро разбудил резкий стук в дверь. "Лежи и не подавай голоса" — шепнул Инти, — "даже если это мои люди, им знать о том, что ты ночевал здесь, вовсе не обязательно". Быстро одевшись, Инти глянул в дверную щель, и, убедившись, что это один из его воинов, вышел за дверь во внешнюю часть дома.

— Ну, что случилось?

— Ночью в спальне Первого Инки был шум, и в окне видели силуэт человека в тёмном плаще и с чем-то тяжёлым наперевес. Через окно он проникнуть туда не мог, следили внимательно. А когда мы сами проникли в окно, этого человека там уже не было. Дверь была распахнута настежь, один из стражников лежал на полу без сознания в луже собственной мочи, а второй исчез, и нашли его только полчаса назад, в одном из чуланов лишившимся рассудка. Да и первый то ли врёт, то ли умом тронулся. Уверяет, что видел живой скелет.

— Ладно, с ним я сам побеседую. Надеюсь, это всё?

— Если бы. Хотя мы запретили всем обитателям дома наместника выходить и рассказывать о ночном происшествии, тем не менее по городу упорно ползут слухи, что Первый Инка убит, а кое-кто уверяет, что призрак Горного Льва явился с того света, чтобы отомстить за свою смерть.

— Вот это самое скверное. И много в Тумбесе таких, кто рассматривает это как заслуженную кару?

— Немного, вроде бы. Большинство скорбит и всерьёз боится за будущее.

— Что ж, есть от чего беспокоиться. Убей они Первого Инку на самом деле — это привело бы к таким бедам, что подумать страшно.

— А с ним точно ничего не случилось?

— Точно.

— Тогда передай ему — пусть поскорее явится перед народом и развеет панику.

— Хорошо, передам. Через полчаса я буду во дворце наместника, и сам лично осмотрю злополучную спальню. Ну и с тем, который не совсем свихнулся, побеседую. А пока приведи лошадей, которых вчера отводил в конюшню.

— Обеих?

— Да, обеих.

Вернувшись, Инти кратко пересказал услышанное и добавил:

— Думаю показаться перед народом надо сразу же, не заезжая во дворец наместника. Тем более что незаметно туда ты всё равно едва ли проникнешь.

— Хорошо, что я вчера не снял льяуту, — сказал Асеро, приводя себя в порядок после сна. — Туника тоже вполне приличная, без хлопкового панциря днём можно обойтись, только вот браслеты....

— Неужели тебе, точно женщине, так важны украшения?

— Не в этом дело. Их отсутствие тут же бросится в глаза и вызовет новые кривотолки. А так носил бы я эти побрякушки, если бы это не воспринималось многими из народа как подтверждение того, что я Первый Инка! Первый Инка без золотых украшений уже вроде не совсем то.

— Ну, слухи будут ходить в любом случае. Вот что, выйдешь ты отсюда в шлеме и плаще, проедешь через дом со сквозным двором (я тебе укажу) и там же их оставишь. А потом уже выйдешь на площадь и там покажешься перед народом. Можешь им сказать, что на тебя было покушение, но лучше без подробностей. Да, и подчеркни, что все эти разговоры про призраков — чепуха.

— А если не чепуха? Дежурить во второй половине ночи должны были Кондор и Фасолевый Стебель, они бы не стали врать и выдумывать.

— А я и не говорю, что они врут. Скорее всего, их самих обманули. Но призраки не могут ошибиться адресом. Да и слухи... если из дома наместника никого не выпускали, а мои люди едва ли проболтались, то распространение слухов с такой фантастической быстротой можно объяснить только одним — к твоему убийству готовились настолько тщательно, что даже запланировали слухи, которые должны будут потом ходить в народе, и их с утра пустили, ещё не зная, что убийство не удалось. В противном случае придётся предполагать, что слухи сам призрак распространяет, — на последней фразе Инти улыбнулся.

— Не знаю, существуют ли призраки, но кошмары у тебя тут действительно снятся. Мне привиделось, будто я пленник Горного Льва, и он пытается склонить меня к измене, грозя, будто в противном случае расправится над женой и дочерьми.

— А мне опять снилась покойница. Только на сей раз сон был уже совсем бредовый: будто она выходит ко мне заплаканная и рассказывает, что Ветерок опозорил нас, отдав на поругание врагу нашу дочь. Ты знаешь, что у нас дочери никогда не было, но она мечтала об этом, и проживи она чуть подольше, может, и родила бы. Но только я знаю, что Ветерок хотя и легкомысленный, но поругания над своей сестрой никогда бы не допустил. Так что все эти сны — бред, вызванный вчерашними разговорами и тем, что здесь душновато.

Когда Асеро выехал на площадь, она уже была наполнена возбуждённым народом.

— Приветствую вас, братья и сёстры. Я уже знаю, какие тревожные известия привели вас сюда. Я очень тронут вашей обеспокоенностью, но теперь вы видите, что я цел и невредим.

— Правда ли, что к тебе являлся призрак Горного Льва?

— Чепуха. Я уверен, что ко мне в спальню пролез обычный убийца, которого просто пока ещё не удалось найти. Поскольку я ночевал в другом месте, то цели своей он, естественно, не достиг. Подробностей я ещё и сам не знаю.

— Но почему арестован наш любимый наместник? — вскричала какая-то женщина. — Что позволяет себе Инти со своими людьми! Государь, умоляю, люди Инти совсем распоясались. Уйми их!

— Кто вам сказал, что наместник арестован? Правда, люди Инти распорядились, чтобы во избежание паники никто не покидал дом наместника. Это даже не значит, что там всех подряд подозревают. Не бойтесь, невинные люди не пострадают. А сейчас пропустите меня, я поеду к наместнику разбираться.

Толпа отхлынула.

Инти стоял посреди спальни во дворце наместника и мрачно жевал лист коки. Ничто, кроме уже наполовину высохшей лужи на полу и одеяла на кровати, свёрнутого валиком и разрубленного в нескольких местах, не напоминало о ночном происшествии. Описание спальни совпадало с отчётами: ни шкафов, ни сундуков, ни какого-либо места, где с вечера теоретически мог бы спрятаться убийца, здесь не было. В какой-то момент его подозрение вызвал ковёр на стене, но и за ним не было ниши, только глухая мраморная стенка и всё. Как будто таинственный убийца и в самом деле был призраком, пришедшим из ниоткуда и растворившимся в никуда.

Вошёл Асеро:

— Наконец-то ты здесь. Посмотри внимательно на спальню — изменилось ли что-нибудь со вчерашнего вечера?

— Вроде бы ничего... Хотя погоди! Вот сюда я клал свои украшения. Они пропали!

— Значит, убийца оказался ещё и вором. Неудивительно!

— Тем проще его будет найти.

— Это было бы верно для любого другого города, кроме Тумбеса. Здесь наворованные ценности можно продать за границу или самому с ними сбежать. Как бы тщательно корабли ни проверяли на выходе, всё-таки каждую щёлку не проверишь. А что можешь сказать про твоих охранников? Как думаешь, могли они тут соучаствовать?

— Никогда не имел оснований подозревать их в чём-либо дурном. Это простые деревенские парни, которые были счастливы до небес, что служить им выпало не где-то там, а в охране Первого Инки.

— Среди их друзей и родственников сторонников Горного Льва нет?

— Если бы о них такое было известно — им бы мою охрану не доверили. Да и к тому же Горный Лев на деревенских свысока смотрел, видел в них не младших братьев, а чуть ли не животных, и потому деревенские его взаимно не любят.

— Конечно, дополнительную перепроверку произвести не мешает, но на твой взгляд, они тут ни коим боком не замешаны?

— Исключено, — сказал Асеро, а потом шёпотом добавил. — Инти, ты же теперь знаешь о моей той давней беде. Трудно представить себе что-либо ужаснее этого. Не могу представить, чтобы хоть кто-нибудь мог себя опозорить так специально ради какой бы то ни были цели. Бедняги действительно чего-то очень сильно испугались.

— Скорее всего, ты прав, но приходится рассматривать даже самые малоправдоподобные версии, потому что правдоподобной нет. Ладно, пошли допрашивать твоего горе-телохранителя.

Арестованный сидел в подвале на скамье и глядел в пол. При виде Инти и Асеро он поднялся, поклонился, но глазами смотрел в пол:

— Я не смею поднять глаза на своего государя и не молю о прощении, ибо знаю — нет мне прощения. Мой долг был защищать жизнь Первого Инки, а я не сделал этого. Если бы ты был там, ты бы погиб, государь. Я готов принять казнь за свою вину, ибо жизнь в позоре всё равно невыносима.

— Успокойся, Кондор, — сказал Асеро как можно мягче. — Я уверен, что в твоих действиях не было злонамеренности, а твоя оплошность не привела к роковым последствиям, и пострадал от неё в первую очередь ты сам. Лучше расскажи по порядку, что произошло.

— Да, расскажи нам всё без утайки. Может, вы накануне ели или пили что-нибудь подозрительное? — Инти уже вошёл в роль следователя.

— Всем воинам, когда они только поступают в охрану, рассказывают историю о том, как белые люди коварно напоили охрану Атауальпы отравленным вином, так что мы всегда помним, чем может обернуться питьё и пища из ненадёжных рук. Нет, мы точно не принимали ничего подозрительного.

— А чувствовал ты себя на карауле хорошо, в сон тебя не клонило?

— Нет, не клонило. Нас предыдущая смена предупредила, что этой ночью следует ожидать непрошеных гостей, поэтому я волновался, вглядывался в темноту, вслушивался во все шорохи... Но время шло и никто не являлся, это тревожное ожидание меня, в конце концов истомило. Наверное, под конец я слегка ослабил внимание, уже ждал, когда только нас сменят.

— А засыпать ты точно не засыпал?

— Точно. Мне ведь больше не спать, а... отлить хотелось. Вдруг посреди спальни послышался какой-то странный шум.

— На что он был похож?

— Скрежет, как будто по каменному полу тащат какую-то тяжёлую мебель. Мы тут же распахнули двери спальни и увидели, что над постелью склонился какой-то человек. Поначалу мы его увидели со спины, он был одет в черный плащ с капюшоном, как монахи или женщины в горных селениях. В одной руке он держал факел, а в другой — топор, который он занёс над головой. Мы ринулись к нему, чтобы успеть убить его до того, как он осуществит свой кровавый замысел, но он обернулся к нам и мы увидели, что это мертвец.

— И как он выглядел?

— Как голый скелет без плоти. В темноте блестели белым только кости. Фасолевый Стебель закричал от ужаса и убежал прочь, а у меня ноги перестали меня слушаться, и я не мог двинуться с места. Ну и обмочился со страха, даже до сих пор не высохло, — несчастный впервые поднял глаза, в них блестели слёзы, — даже не знаю, как и зачем мне жить после такого. Ведь я всегда презирал трусов, был уверен, что не дрогну при встрече с любым противником, хотя бы это была сама смерть. Но я лишь бессильно смотрел, как мертвец рубит по телу на кровати. Да, это был лишь валик из свёрнутого одеяла, но я тогда был уверен, что это был ты, государь. Получается, что я дал ему тебя убить, и если меня за это приговорят к смерти, то я даже приму это с радостью, к чему мне жизнь после такого позора?

Асеро присел рядом, приобнял его за плечи, как обнимают детей, когда хотят их утешить, и сказал:

— Бедный мальчик. Ну, успокойся, не кори ты себя так. Я жив, а ты ни в чём не виноват. Кто угодно мог бы оказаться на твоём месте, и наверняка с ним случилось бы то же самое. При виде эдакого и я мог бы обмочиться от страха.

— Ты?! Но я с детства слышал о тебе как о великом воине, у которого перед врагом ни один мускул на лице никогда не дрогнул. А вот такого, — Кондор показал на свою мокрую тунику, — с тобой никак быть не могло.

— Но я ведь встречал только врагов из плоти и крови, а живые скелеты, по счастью, мне ещё не попадались. Да, неприятно вышло, но презирать тебе себя не за что. Я уверен, что ты храбрый юноша. Сейчас тебя отсюда выпустят, ты переоденешься, поешь, отоспишься, и я выпишу тебе бумагу, чтобы тебя на месяц отпустили отдохнуть в деревню к родным.

— За что мне такая милость?

— Это не столько милость, сколько необходимость. Тебе надо оправиться, как после раны. Хорошо, что твой рассудок уцелел, но нужно, чтобы твоя душа окончательно успокоилась, а то ты так и будешь вздрагивать от каждого громкого звука, а потом корить себя за трусость. Я отнюдь не увольняю тебя со службы. Уверен, что через месяц твоё состояние здоровья позволит тебе её продолжить, хотя тут лучше посоветоваться с лекарями.

— Ладно, Асеро, я понимаю, что юношу нужно было утешить, но всё-таки вернёмся к нашей истории. Итак, призрак порубал одеяло на кровати и всё?

— Нет, дальше началось самое страшное. Призрак склонился над ним и прошептал несколько непонятных и зловещих слов.

— Примерно каких?

— Что-то вроде: "Ме каго енсупутамадре".

— Так, призраки у нас, значит, по-испански ругаются, — с иронией отметил Инти, — Ты ведь сам испанского не знаешь?

— Нет, откуда мне. В нашей школе этому не учили.

— Эдаким фразам ни в каких школах не учат, так как их не принято в приличном обществе вслух произносить. Но мне не раз случалось её слышать при допросе пленников. Примерно она переводится как: "Я совершу насилие по отношению к твоей матери".

— То есть это как? — спросил Асеро. — Это призрак времён ещё Великой Войны, когда испанцы могли безнаказанно над нашими женщинами глумиться?

— Нет, это у испанцев просто ругательство такое. В спорах они порой используют это как последний аргумент. По их логике, если они в силах совершить это мерзкое дело в отношение своего врага, то это доказывает их силу. А "призрак", скорее всего, просто досадовал, что порубал лишь валик. Что было дальше?

— Призрак затем обернулся ко мне и сказал: "Я, Горный Лев, пришёл за моим убийцей Асеро, но здесь его нет. Отвечай, жалкий трус, где он?!" Я так онемел от страха, что не мог даже произнести "не знаю". Тогда он сделал ко мне один шаг и добавил: "Ты же трус, стоишь весь обоссаный, и знаешь, что от меня тебе не будет ни пощады, ни спасения. Так чего же ты молчишь?" Я всё-таки попытался убежать, но ноги всё ещё плохо слушались меня, я подскользнулся и упал в лужу. Он склонился надо мной и прорычал: "Говори!". Наверное, я упал от ужаса в обморок, потому что больше ничего не помню. Когда я очнулся, я был на полу там же, меня окружили незнакомые мне воины и потребовали объяснений случившемуся. Я попытался им объяснить про призрака, но, наверное, не очень толково, и они мне не поверили и поволокли сюда, где я провёл остаток ночи и утро.

— Инти, — сказал Асеро, — всё-таки не совсем зря твоих людей обвиняют в грубости. Надо было позаботиться, чтобы дать ему сухую одежду, представляю, каково ему было провести здесь эти несколько часов, дрожа от холода и стыда. Не хотелось бы оказаться на его месте.

Инти ответил слегка недовольно.

— Да уж, теперь, когда ты смотришь на всё это его глазами, то за него обидно становится. Юноша ни в чём не виноват, а его достоинство оказалось попрано. Я тоже могу представить себя на его месте, так как в юности попадал в переделки и похлеще, и тоже безо всякой вины. Но могу также представить себе, каково было в эту ночь моим людям. Им ведь изрядно побегать пришлось, и НЕКОГДА было искать сухую одежду, не с себя же снимать! К тому же это для нас очевидно, что он невиновен, а в их глазах он был скорее преступником, поэтому их не так его комфорт заботил. Ладно, дружок, больше вопросов у меня к тебе нет, иди к себе, ешь и отсыпайся, а к вечеру тебе подорожную до дома выпишут. А мы с тобой давай-ка ещё раз осмотрим спальню.

— Ну, что ты думаешь по поводу всего этого? — спросил Инти у Асеро, когда они опять поднялись в спальню и оказались там наедине.

— Думаю, что Горный Лев как был сволочью при жизни, так после смерти ею и остался. Ну ладно, я — враг, я его жизни лишил, в конце концов, но эти-то бедолаги чем перед ним провинились? Фасолевый Стебель так и останется, может быть, без рассудка до конца своих дней, да и Кондора жалко. Впрочем, для Горного Льва люди всегда были что пыль под ногами.

— Так ты что, в самом деле думаешь, что это Горный Лев мог явиться с того света?

— Ну а как ещё объяснить, если ни через окна, ни через двери никто не заходил?

— Ну да, а как объяснить то, что призрак ругался по-испански и выспрашивал адрес? Да ещё и воровать вздумал. При жизни Горный Лев, конечно, был вором, но на том свете золото ни к чему. Нет, настоящий призрак заявился бы прямиком к нам и зарубил бы нас обоих. Итак, что мы имеем. Первое — наместник упорно предлагал тебе свою спальню, хотя в принципе он к своему имуществу относится весьма ревниво. Однажды был такой случай: кухарка ему принесла завтрак в постель, он как-то неловко потянулся, нечаянно толкнул поднос, ну и на ковёр попало вино и что-то из еды. Так он такой крик из-за ковра поднял! И вдруг он отдаёт, почти что навязывает тебе свою спальню.

— Ну, чего опытный карьерист не сделает, чтобы только подольститься к владыке. Но свой любимый ковёр он от меня таки запрятал, я ещё в первую ночь подумал, как холодно ступать босыми ногами по мрамору. В жару приятно, но сейчас — бррр.

— Ну, любимый ковёр он бы вряд ли стал стелить на пол, скорее бы на стенку повесил. Я предполагаю следующее — в полу спальни должен быть потайной ход. До этого он был хуже замаскирован, и потому его требовалось маскировать ковром. Тем его и испугало, что испачканный ковёр нужно было убрать, чтобы почистить! А теперь он замаскирован как следует, и для открытия тайного хода только мешал бы. Убийца прошёл по нему и ушёл в него же. Отсюда и шум, который слышал Кондор.

— Но почему же тогда это был скелет?

— Убийца нарядился скелетом. Сделал себе на всё тело костюм чёрной ткани, нарисовал на нём мелом кости, накинул плащ и пожалуйста! Перед вами смерть, как её рисуют белые люди.

— Но зачем весь этот маскарад? Ведь можно же было просто прийти и убить!

— Ты ещё спрашиваешь! Наши враги тоже не дураки и понимают: звук раскрывающегося подземного хода (думаю, именно этот шум слышали стражники), разбудил бы тебя с большой вероятностью, да и охрана твоя тоже не дремала. Ну, даже если не брать в расчёт охрану, то о твоём умении владеть шпагой ходят легенды, ведь многие думают, что ты один способен справиться с десятью головорезами.

— Ты же знаешь, что не с десятью.

— Я-то знаю, но они — нет. Но и без преувеличений могу сказать, что ты владеешь шпагой лучше кого бы то ни было за всю историю Тавантисуйю, разве что твой дед Манко Юпанки мог бы быть тебе достойным соперником.

— Ну, во времена Манко Юпанки это искусство было ещё в новинку, если я не ошибаюсь, он был первым, кто его освоил, во всяком случае — одним из первых, и потому нам сравнивать себя с ним в этом плане неправильно. А что до того случая — так, во-первых, они сами порубали друг друга, я убил только двоих или троих, точно не знаю, а во-вторых, известно, что когда под угрозой жизнь или честь, люди показывают результаты лучше, чем на тренировках. Только у нас, по счастью, такое редко случается, — сказав это, Асеро на минуту замолчал, поддавшись нахлынувшим воспоминаниям.

Эта история случилась десять лет назад, как раз через три дня после того, как он был избран Первым Инкой. Все торжества, связанные с этим, были уже позади, и теперь предстояло начаться трудовым будням, но Асеро не очень-то беспокоился. Уже в течение всей тяжёлой болезни Горного Потока ему приходилось управлять страной почти самостоятельно, так что это для него было не в новинку. Конечно, тогда он надеялся, что всё это временно, Горный Поток оправится от своей болезни, и Асеро обойдётся скромной ролью его заместителя (ведь он любил своего дядю как родного отца и отнюдь не хотел его смерти, да и к трону не особенно стремился), но со смертью Горного Потока этим надежды были похоронены, и Асеро сменил жёлтое льяуту наследника на алое с золотыми кистями, что означало, что теперь он обязан отвечать за свою страну до конца своих дней. Он был избран подавляющим большинство большинством голосов (для него самого было сюрпризом, что он наберёт так много, а его основной соперник Горный Лев — так мало, однако мысль, что приход к власти Горного Льва может иметь роковые для страны последствия, напугала многих), и уже никто не решится оспорить этот выбор.

Поэтому, просыпаясь в то утро, Асеро не думал о плохом. Рядом спала Луна, его любимая и единственная жена, ибо, вопреки обычаю, он не хотел заводить дополнительных жён. Асеро с нежностью поглядел на её увеличившийся живот — через полтора-два месяца следовало ожидать появления наследника. Впрочем, если родится девочка, он тоже будет рад. В конце концов, у них потом должно быть ещё много детей, тем более что Луна молода и переносила своё положение без проблем. Глядя на неё, он думал, встать ли ему, или полежать ещё немного, дожидаясь, когда она проснётся. Хотя на девизе инкского государства было сказано "не ленись", а это означало в том числе и то, что не следует валяться в кровати, хотя после вчерашнего пиршества всё равно, скорее всего, все отсыпаются вопреки девизу.

Вдруг дверь спальни резко распахнулись, и в спальню ввалились десяток вооружённых воинов, среди которых Асеро с удивлением увидел своих охранников, которые должны были в это время дежурить у дверей спальни. Они направили на него свои шпаги, и их предводитель, которого Асеро видел как-то до этого мельком, но не помнил по имени, сказал:

— Да свершится справедливая месть! Да будет злодей покаран за свои преступления! Убейте его!

Луна мгновенно проснулась и при виде обнажённой стали закричала от ужаса. Асеро крикнул как можно резче и повелительнее:

— Стойте! За какие преступления вы хотите меня убить?

— А будто не знаешь? — сказал предводитель с издёвкой. — Сначала ты втёрся в доверие к Горному Потоку, воспользовался его немощью, а потом, когда он всё же узнал про твою мерзкую и двуличную природу и был готов тебя разоблачить, ты отравил его! И потом, когда даже вопреки завещанию Горного Потока ты всё равно не набрал достаточного количества голосов, ты велел своим людям подделать результаты. А напоследок ты решил убить всех тех, кто знает о твоём преступлении! Но не выйдет. Ты сам умрёшь!

— Клянусь, я невиновен! — вскричал Асеро, — Но раз вы считаете, что я такой злодей, то вы не поверите моей клятве... но почему вы хотите убить меня сразу? Арестуйте и судите по закону! Я уверен, что в суде смогу доказать свою невиновность. Я не знаю, кто меня так грязно оклеветал, но если вам не жаль меня, то пожалейте хотя бы мою жену и наше будущее дитя. Они-то ни в чём не виноваты!

Воины в смущении переглядывались. Очевидно, что о беременной женщине они как-то не подумали. Предводитель сказал:

— А ведь и в самом деле. Если мы проткнём его прямо на кровати, мы можем задеть женщину. Ну-ка возьмите его под локти и отведите в другой конец спальни.

Двое воинов прямо таки выдернули Асеро из-под одеяла и отвели его от кровати. Почему-то в тот момент он испытывал вовсе не страх (кажется, он до сих пор до конца не осознал, что всё происходит на самом деле), а жгучий стыд, что столько людей вдруг увидели его нагим. И не просто увидели, а с любопытством разглядывают. Видимо, для них было несколько странно осознавать, что телесно Первый Инка не отличается от простых смертных.

— Позвольте мне одеться, — попросил Асеро.

— Ещё чего! — издевательски ответил один толстый воин с противным лицом, — В царском одеянии в последний раз пощеголять решил?

— Я не виноват, что у меня здесь другой одежды нет, — ответил Асеро, — а стоять нагим мне стыдно.

— Стыдился бы лучше своих дурных дел, — проворчал предводитель, — ладно, дайте ему одежду.

Двое воинов, державших его за локти, не отпуская пленника, натянули на него тунику.

— Не пойму, зачем все эти церемонии, — проворчал толстый воин, — как будто не всё равно, в каком виде отправляться к Супаю — голым или одетым.

— Всё-таки объясните, почему вы хотите меня убить сейчас, а не судить по закону, — спросил Асеро.

Предводитель ответил:

— Так приказал Горный Лев. Ведь если мы возьмём тебя в плен, то тебя могут освободить из-под стражи твои сторонники, и дальше будет примерно то же, что последовало после освобождения Атауальпы. — После секундной паузы он добавил — К тому же твои преступления слишком бесспорны, чтобы ты мог рассчитывать на помилование.

— Но кто вам сказал, будто я совершил всё то, что мне приписывают?

— Горный Лев. Он великий воин, его заслуги всем известны, и потому он не может лгать.

— Но многие и меня считают великим воином. И, тем не менее, для тебя очевидно, что либо он лжёт, либо я лгу. Значит, кто бы из нас ни был прав, а великий воин лгать может.

— Веско, — сказал предводитель, — да только Горного Льва я давно знаю, и потому верю ему больше, чем тебе. И потому его приказа я послушаюсь.

— Чего тянуть, Птичий Коготь, — сказал толстый воин, глядя на предводителя, — и так вы с ним слишком долго болтали.

Асеро заговорил шёпотом, так чтобы не слышала лежавшая на кровати жена:

— Птичий Коготь, умоляю тебя... я вижу, ты человек честный и благородный, и ты видишь, что моя жена носит под сердцем ребёнка. Если ты убьёшь меня прямо у неё на глазах, кто знает, как это отразится на ней и на малыше... Не марай же руки в их крови, они-то не виноваты ни в чём. Ты же можешь вывести меня отсюда и убить где-нибудь в другом месте, а ей не говорить, что я убит.

Птичий Коготь на минуту задумался:

— Странно... тебе грозит почти неминуемая смерть, но больше чем о собственной участи ты беспокоишься о жене и о ребёнке. Это как-то странно для негодяя. Хотя, может, ты просто надеешься выкрутиться и оттягиваешь свой конец под любым предлогом? Что, очень не хочется умирать?

— А кому же захочется? — грустно пожав плечами, ответил Асеро. — Спроси любого, и он предпочтёт в шалаше жить, одну траву есть и лохмотьях ходить, чем быть мёртвым, пусть бы и в роскошных одеждах. Но я не молю тебя о пощаде, зная, что раз ты считаешь меня злодеем, то жалеть меня не можешь.

— А можешь поклясться, что если я возьму тебя в плен, твои сторонники не будут прибегать к попытке силой освободить тебя?

Асеро грустно покачал головой:

— Я могу не предпринимать попыток освободиться из заточения сам, но ведь мои сторонники могут попробовать освободить меня без моего ведома. Так что я не могу тебе в этом поклясться. Знаешь что, отведи меня к Горному Льву и казни меня у него на глазах — ему наверняка понравится это зрелище, а я ему перед смертью хоть в последний раз ему в глаза взгляну.

Птичий Коготь ненадолго задумался:

— Вот что, Пумий Хвост, — сказал он, обращаясь к толстому воину, — идя сюда, я был уверен, что иду убивать негодяя, но теперь я не уверен в этом. Я не знаю, кому теперь верить. Но почему бы нам в самом деле не исполнить его просьбу — только так мы сможем узнать истину.

— Ещё чего, — ответил Пумий Хвост, — если ты не отдашь приказ прикончить его на месте, то я и сам это без твоего приказа сделаю.

— Ну а вдруг он и в самом деле не виноват, а Горный Лев нас обманул? Мне не хотелось бы проливать невинной крови!

— Вот что, буду откровенен, — сказал Пумий Хвост, — мне на самом деле плевать, кто из них прав, а кто виноват. Хочешь узнать настоящую причину, из-за которой я в это дело втянулся? Это вот — она! — он указал на Луну, в страхе скорчившуюся на кровати, — Горный Лев сказал мне: "Убьёшь Асеро — она твоя!". А если он останется жив, это, сам понимаешь, невозможно.

— Ошибаешься, Пумий Хвост, — вскричала Луна, — даже если у тебя хватит низости его убить, я всё равно твоей не буду. Я уже один раз тебе отказала, даже когда ещё не знала, какой ты подлец. Но неужели ты думаешь, что я соглашусь принадлежать негодяю, способному отнять у невинного человека жизнь только для того, чтобы овладеть его женой?!

— А как будто тебя будут спрашивать, дорогуша! И отец, и брат у тебя быстренько отправятся вслед за муженьком, и кто помешает мне сделать с тобой всё, что захочется! — с этими словами он запустил руку к ней под одеяло, пытаясь, видимо, схватить её за грудь. Луна закричала, и попыталась вывернуться, но силы были явно не равны. Асеро мог только зубами скрипеть в бессильной ярости — его по-прежнему крепко держали за локти. Однако Птичий Коготь перехватил руку негодяя и сказал:

— А вот так мы не договаривались. Насильничать я тебе не позволю — пусть даже Асеро негодяй, но насилие над беззащитной женщиной может опозорить в первую очередь нас самих. Если она не хочет быть твоею — никто не вправе её к этому принуждать.

— Она жена одного негодяя, сестра другого, дочь третьего — чего её жалеть?

— Да разве важно, кому она там сестра или дочь? Насиловать я её не позволю. И Горному Льву расскажу, что ты пытался сделать это.

— Ну валяй, рассказывай. Он, если хочешь знать, сам мне это позволил.

— Он?! Позволил?! Значит... значит, он и в самом деле негодяй, а Асеро невиновен! А я как последний дурак, поверил всем его пламенным речам! Я просто идиот!

— Ты прозрел слишком поздно! — вскричал Пумий Хвост и с этими словами вонзил Птичьему Когтю шпагу в живот. Тот со стоном повалился на пол, но двое воинов, державших до того Асеро за локти, отпустили его и кинулись мстить за своего предводителя, за убийцу в свою очередь вступились другие и завязалась куча мала. Освободившийся Асеро тут же бросился к своей шпаге, а потом схватился с Пумьим Хвостом. Теперь, с оружием в руках, он мог справиться хоть с четырьмя такими. Через довольно короткое время негодяй был повержен, а с кем он сражался потом, Асеро уже и не смог вспомнить, но кажется, он убил ещё двоих или троих. Ясно помнил он только тот момент, когда обнаружил, что враги закончились и перед ним гора трупов. Не осталось даже раненых.

Глядя на убитых, Асеро испытывал смешанные чувства — с одной стороны была радость избавления — враги хотели убить его, проткнуть шпагой нагого и беззащитного, Пумий Хвост хотел совершить безобразное насилие над его женой, но теперь они вместо этого сами лежат мёртвые, а он цел и невредим, отделался несколькими царапинами. С другой стороны, он понимал, что только часть убитых была негодяями, остальные — просто обманутые люди, погубленные Горным Львом. К последним Асеро испытывал жгучую жалость. Вот тот же Птичий Коготь — если бы не клевета Горного Льва, жил бы себе человек честно и счастливо, наверняка ведь после него семья осталась... Думал ли обо всём этом Горный Лев? Думал ли он вообще о тех людях, чья кровь прольётся в результате его клеветы? Никогда до того Асеро не подписывал смертного приговора инке, суд на высшем уровне в их стране случался редко, но теперь было ясно, что без этого не обойдётся и он подпишет Горному Льву смертный приговор без колебаний.

— Как ты, в порядке? — обратился он к жене.

— Н-не знаю, — ответила она, — меня трясёт.

— Меня, если честно, тоже.

— Но ведь ты убивал на войне?

— На войне — одно, там человек внутренне готов к этому, а здесь — нет. Незадолго до этого мне твой отец говорил: "Послушай человека опытного, Горный Лев никогда не смирится со своим поражением, и поэтому постарайся как можно быстрее отослать его из столицы под каким-нибудь пристойным предлогом. Иначе он может замыслить переворот, и прольётся кровь". Но я тогда не придал значения его словам, да и даже он вряд ли думал, что это случится так скоро. Я и представить себе не мог, что Горный Лев может убить меня. Услать куда-нибудь в ссылку... ну это может быть. И тем более никогда не думал, что он может так подло и низко оклеветать меня. А что в нашей стране найдутся люди настолько подлые и низкие, что попробуют обесчестить тебя на моих глазах... этого мне и в дурном сне не могло присниться. Мы же не христиане какие-нибудь! И ведь эти люди были из дворцовой охраны, ещё вчера они видели нас на пиршестве, где пировали вместе со всеми и наверняка изображали при этом ликование. Они же видели, что ты беременна, и всё-таки...

— Ой! — вскрикнула Луна.

— Что с тобой?!

— Не знаю... Больно!

— Значит, тебя всё-таки ранили?

— Нет, но похоже... Ой! Похоже, началось.

— Проклятье! Всё-таки они... они довели тебя до этого. Лежи, я сейчас позову лекаря!

Прибывший лекарь сказал, что роды уже начались, и корчащуюся в муках Луну увели, ибо не должно такому делу происходить рядом с трупами.

Потом она мучилась около двоих суток, но для Асеро эти дни казались долгими, точно два месяца. Хотя потом всё закончилось благополучно рождением здоровой девочки, но, тем не менее, Асеро настаивал на смертной казни для Горного Льва, а тот, оправдываясь, уверял, что приказал Пумьему Хвосту лишь арестовать Асеро, а по поводу убить и всего прочего — это было его самоуправство. Ни Асеро, ни Инти не поверили ему, но большинство из носящих льяуту ему удалось убедить, и в результате Горный Лев отделался высылкой из страны, но с тех пор Асеро всегда внимательно подбирал людей в охрану, а во время путешествий спал не раздеваясь и держа шпагу под боком, чтобы в случае нападения можно было мгновенно вскочить.

Дверь открылась, и в спальню вошёл наместник. Он старался выглядеть весьма любезно и озабоченно, но при его виде у Асеро по спине пробежал холодок. Ещё вчера он не верил в злонамеренность Куйна, и потому сегодня мысль о том, что этой ночью из-за интриг наместника могла оборваться его жизнь, казалась особенно ужасной. Для Асеро было отвратительно думать, что тот, кто сейчас так заискивает перед ним, хладнокровно замысливал лишить его всех радостей бытия, а он сам, хотя за ним нет никакой вины или даже ошибки, чтобы спастись, должен был прибегать ко всяким ухищрениям и даже теперь притворяться, что ничего не знает. Наместник тем временем закончил с дежурными соболезнованиями и поинтересовался у Инти, что тот думает по поводу ночных событий. Инти ответил:

— А что тут можно думать? Судя по тому, что говорит Кондор, сюда действительно являлся призрак, а по этому поводу лучше к амаута, может, найдут аналогичные случаи в хрониках. Да и не явится, наверное, призрак до следующей годовщины.

— Не доверяю я им, мудрецам нашим, — ответил Куйн, — почём знать, может это они призрака из могилы вызвали.

— Они? — удивился Инти почти непритворно, — но им-то это зачем?

— Инти, сам знаешь, какое змеиное гнездо наш университет, ещё ведь с Хромого Медведя это началось. Многие теперь не верят в божественность Манко Капака. Разве этого недостаточно, чтобы поднять руку на его потомков?

— Отнюдь, — не соглашался Инти, — убийство, даже если отбросить морально-этическую сторону проблемы, чисто практически дело очень хлопотное, и одного неверия в наше божественное происхождение явно недостаточно, чтобы решиться на такое.

— Довольно странно слышать это от тебя, Инти, — ответил Куйн, — особенно если помнить, сколь важный пост ты занимаешь. Ведь если люди перестанут верить в божественность Манко Капака, то они могут отвергнуть и данные им законы, а это подорвёт наше государство. Впрочем, это долгий разговор и я хотел бы его продолжить за совместной трапезой.

Асеро вопросительно взглянул на Инти. С одной стороны, было неприятно, да и неосторожно есть вместе со своим несостоявшимся убийцей, но отказать — дать повод подумать, что тебе кое-что известно, что никак не допустимо. Инти ободряюще кивнул: опасаться нечего, кухарка — свой человек, да и не будет наместник сейчас подставляться с отравой. Он подлец, но не дурак.

За столом разговор продолжился. Куйн заявил:

— Итак, я уверен, что те амаута, которые сомневаются в происхождении Манко Капака от Солнца, подтачивают этим основы государства. Вчера дошло до того, что Кипу в приватном разговоре с чужеземцем прямо высказал свои сомнения на этот счёт.

— А что он точно говорил? — спросил Инти.

— Что неважно, был ли Манко Капак сыном Солнца или сыном простого человека. А ведь если так подходить к вопросу, то дело может дойти до того, что многим не понравится, что выбирать Первым Инкой можно только потомков Манко Капака. А ведь это не может не пошатнуть устои.

— Напротив, устои это укрепит, — ответил Асеро. — Будет лучше, если правителя можно будет выбирать из всех инков, а не только потомков Солнца. Достойного преемника найти сложно, и пусть лучше выбор будет как можно больше, в идеале — из всех инков.

— Да что ты говоришь! — возмутился наместник.

— А что тут такого? Как будто не знаешь, к скольким ухищрениям пришлось прибегнуть Горному Потоку, вплоть до формального брака с моей матерью, чтобы моё происхождение не помешало мне избраться. А у меня положение и того хуже. Вот если бы меня смертельно ранили, и мне бы осталось несколько часов, чтобы назвать преемника, я бы оказался в очень затруднительном положении, ибо хотя среди потомков Солнца немало достойных людей, но такого, которому я бы мог со спокойной душой вручить государство — нет.

— Ну а всё-таки, кого бы ты назвал? — спросил Куйн.

— Ну, этого я вслух здесь говорить не буду, — сказал Асеро и улыбнулся, — как говорят наши враги-христиане, и "у стен есть уши", особенно у таких стен, через которые могут пройти призраки-убийцы. Пусть призрак пришёл сам собой, но ведь в городе были и те, кто, услышав весть о моей смерти, отнюдь не горевал.

— А ты, Инти, что думаешь по поводу амаута?

— Спор этот не новый, он был ещё в дни юности моего отца. Ещё до испанцев наши звездоведы постепенно стали подходить к мысли, что мир устроен несколько сложнее, чем это казалось поначалу. Когда же в нашу страну вместе с трудами по навигации попали книги христианских амаута о строении вселенной, это вызвало некоторое смущение. Ведь и тогда уже нередко высказывали мысль, что Манко Капак и его братья и сёстры не могут быть в буквальном смысле детьми того самого Солнца, которое мы видим на небе каждый день. Ведь если Луна и Солнце — всего лишь большие шары, то они никак не могут одновременно с этим быть богами, имеющими человеческие тела. Тогда стали высказывать мысль, что Манко Капак был попросту сыном человека по имени Солнце. Ведь это слово и раньше использовалось иногда как имя. Не помню, чтобы мой отец как-то высказывался на этот счёт, поскольку он был занят делами поприземлённее, однако раз он меня назвал Солнцем, а моих сестёр Луной и Звездой, он считал это вполне возможным.

— Таким образом, я, будучи потомком Солнца, женат на Луне, — усмехнулся Асеро. Куин посмотрел на него неодобрительно. По его мнению, уж кто-кто, а сам Первый Инка должен относиться к своей божественности всерьёз. Асеро продолжил:

— Многие европейцы мечтают получить Луну с неба, а у меня она уже есть. Так что мне не к чему желать большего!

— Ты уверен? Ведь немало девиц мечтают стать твоими супругами, а твоя Луна, при всех её достоинствах, никак не может принести тебе наследника.

— Ну, время у неё ещё есть. Конечно, мне очень хочется иметь сына, но ведь даже если бы у меня были маленькие сыновья, это не сильно улучшило бы ситуацию. Кто может поручиться, что даже среди них кто-то смог бы стать моим преемником?

— Но всё-таки я очень советую тебе взять дополнительных жён. Ты — первый Первый Инка, который этим пренебрегает.

— Ну, всё когда-то делается в первый раз. К тому же у самого Манко Капака была одна жена, это потом ввели многожёнство.

— А кстати, Куйн, — сказал вдруг Инти, решив сменить опасную тему, — неплохой у тебя дворец. Мне бы хотелось поговорить с его архитектором. А то мой изрядно пообветшал, стоит его поправить, но тут нужен опытный мастер.

— Ты же вроде считал свой дворец неприкосновенной памятью о своей покойной жене. Так неужели теперь хочешь посягнуть на эту память? — спросил Куйн.

"К несчастью, он не глуп", — с тревогой подумал про себя Инти, — "и ведь тоже неплохо меня изучил"

— Куйн, ты так рассуждаешь, как будто наши дворцы и в самом деле наша частная собственность. Все мы понимаем, что на самом деле нам в этом смысле не принадлежит ничего, все, чем мы пользуемся, всё оно формально на счетах наших ведомств, и мы можем распоряжаться этим только при условии нашего бережного отношения к государственному имуществу. Если не ремонтировать замок, он рано или поздно развалится, и я не имею право его до этого доводить. Конечно, память о ней — это в самом деле причина, по которой я долго не решался на перемены, кроме того, мне было долгое время не до того. Да и о наших общих детях тоже надо думать, сейчас там Ветерок живёт временно, а потом, когда Горный Ветер станет моим заместителем, ему тоже лучше поменьше хлопот в наследство. Да и ведь ты сам никогда не позволишь, чтобы посреди города были здания в плохом состоянии.

— Скажи уж правду, Инти, — ты хочешь оборудовать там подземный ход! — Куйн сказал это как-то резко прямо.

"Неужели догадался", — ужаснулся про себя Инти, — "Но даже если это и так, всё равно отступать поздно, надо атаковать"

— А что, этот архитектор и подземные ходы проектировать умеет? — спросил он вслух как можно невиннее. — Не знал. Ну, значит он действительно мастер. А кстати, сам ты свой дворец таким ходом не оборудовал?

— Говорил, что умеет, но не знаю, насколько хорошо, потому что я сам от подобного дополнения к дому отказался.

— С чего так? Я бы на твоём месте обязательно сделал, вдруг враги город захватят, вот тогда подземный ход был бы очень кстати.

— Если враги нападут на город, то я разделю участь горожан, — ответил наместник гордо и даже слегка надменно.

— Конечно, твоя верность городу похвальна, и пока город обороняется, так и должно поступать каждому инке, — ответил Инти. — Однако если город всё же будет захвачен, то последствия для рядового горожанина и для наместника будут сильно разные. Простой человек может надеяться пережить вражеское господство, а наместник, если его возьмут в плен, будет подвергнут пыткам с целью склонить его к измене. Нет, я бы на твоём месте не пренебрегал бы шансом остаться живым, здоровым и свободным.

— Если Тумбес, как во время Великой Войны, будет опять сожжён и разрушен, то я покончу с собой, — угрюмо сказал Куйн, — это значит, что все мои труды пропадут зря и моя жизнь потеряет всякий смысл.

— Ну не совсем уж зря, — возразил Инти. — Всё-таки Тумбес — часть Тавантисуйю, а её точно не уничтожат всю до конца.

— Ты уверен? — переспросил Куйн, — а если её всю целиком захватят христиане, и разрушат всё?

— Останется память о ней.

— А если сожгут все книги, где тогда жить этой памяти? Если даже всех образованных людей уничтожат?

— Пусть даже так, — вставит Асеро, — но и разорённая, порабощённая, поруганная, наша страна всё равно не будет уничтожена до конца, потому что воспоминания о прежних свободе и достоинстве останутся в народной памяти.

— Тем более что такой беды уже больше не случится, — добавил Инти. — Теперь мы много сильнее, чем наши предки во времена войны между Уаскаром и Атауальпой. Теперь наши враги могут одержать лишь временную победу, но всю территорию нашей страны уже не захватишь.

— Возможно, что вы правы, — сказал Куйн, — но если погибнет Тумбес, то мои труды враги могут уничтожить полностью. Хотя иные клянутся в любви ко всей стране и даже ко всем народам континента, но больнее всего увидеть потоптанным именно своё поле, разорённым — свой дом, обесчещенными — своих жён и дочерей, убитыми или искалеченными в бою — своих сыновей. Вот скажем, если бы перед тобой, Инти, встал бы страшный выбор: отдать на поругание врагам свою дочь или чужую девочку, ты бы ведь свою дочь пожалел бы, не так ли?

— Я не отдал бы никого, — ответил Инти, — постарался бы защитить обеих. Тот, кто отдаст чужого ребёнка, чтобы защитить своего, потом отдаст и своего, чтобы спасти свою шкуру, ведь своя плоть всё равно для него ближе, нежели родное дитя.

Куйн поморщился, но что ответить — не нашёл.

— И всё-таки об архитекторе, — минуту спустя добавил Инти, — как его зовут и где его можно найти?

— К сожалению, он переехал в другой город, — ответил Куйн.

— В Куско?

— Насколько я помню, нет. Может, в Кито, а может ещё куда. Можно посмотреть по документам, но... кажется, ты слишком занят по службе, чтобы его специально разыскивать.

— С одной стороны да, с другой — я порой по делам в разных местах бываю, может, и пересекусь с ним как-нибудь. Как ни велика наша страна, а крупных городов, где нужны архитекторы, не так уж много. Впрочем, чтобы не обременять тебя, я и сам могу посмотреть по списку изменивших место жительства.

— Нет-нет, я, конечно, посмотрю сам, у тебя и так дел хватает, — сказал Куйн, — хотя дел и у меня и без того хватает, могу забыть...

— Кстати о твоих делах, — сказал Инти, — Ты отдавал своим людям приказ, чтобы они у моих людей имя и цель прохода через Служебные Ворота спрашивали?

— Давай на этот счёт поговорим откровенно, Инти, — ответил Куйн, — ты ведь мне не доверяешь?

Инти пожал плечами.

— У меня работа такая — никому не доверять.

— В данном случае это очень неудобно. Если бы я знал точный список твоих людей, мои бы стражники пропускали бы их без разговоров, а так... ведь пластина может оказаться в руках у кого угодно, даже у преступника, а я его поймать не могу. Ведь ты знаешь, что у нас хоть изредка, но воруют, ты ведь сам как-то пострадал от этого.

— Я знаю, мои люди должны быть неизвестны никому. И если их раскрывают — ущерб от этого много больше, чем даже от возможного воровства. Ты не темни — приказ отдавал?

— Официально — нет. Но советовал своим стражникам иногда твоих людей проверять...

— Немедленно отмени.

— Будет исполнено, потомок Великого Манко, — последнюю фразу наместник произнёс нарочито любезно, но от этой любезности передёргивало.

После того, как Асеро с Инти оказались опять наедине, Асеро спросил:

— Что думаешь по поводу этого разговора с наместником?

— А что тут можно сказать? Противник умный, ловкий, опасный, но ведь и не таких в своё время ловили. А ты что скажешь?

— Скажу, что хотя Сталью прозвали меня, но именно у тебя стальные выдержка и терпение. Я под конец замаялся брать блюда только с тех тарелок, что и он, и следить, чтобы он рукой с перстнями над ними не провёл, ведь кто его знает, что у него в них скрывается. Скорей бы домой, где блюда готовит любимая Луна. Пусть она и не самая искусная кухарка, но зато уж точно не подсыплет вместе с перцем отравы. Странно, однако, что человек, этой ночью с радостью ожидавший моей смерти, уже утром готов меня сватать! Не могу понять этого. Или это такой отвлекающий манёвр?

— Может быть, но скорее всего, это тоже часть каких-то хитроумных планов против тебя. Конечно, это твоё дело, заводить тебе или нет дополнительных жён, но вот от женщин, предлагаемых подобным образом, тебе нужно бежать как от огня. Сам понимаешь, почему.

— Не совсем.

— Ну, ты же сам только что сказал, что Луна тебя не отравит. А другая женщина? Даже нелюбимая жена имеет доступ к твоему телу, а значит, может запросто тебя отравить или всадить в тебя нож, пока ты спишь. И никакая охрана не сможет защитить тебя от этого!

— Бррр! Я, конечно, умом понимаю, что такое возможно, но я не могу себе представить, что в Тавантисуйю найдётся злодейка, способная убить того, кто не причинил ей никакого вреда. Женщина если и творит зло, то только от очень большой обиды, скажем, если её отвергли. Мужчины впутываются в заговоры из-за неудовлетворённого честолюбия, но у женщин оно сильно меньше, да и положения выше положения жены Первого Инки едва ли можно желать.

— Но ведь у христиан бывают случаи, когда жёны убивают своих мужей, хотя их за это и казнят потом.

— Ну, так то у христиан. У них-то понятно. У них обычно мужья жён бьют, хотя у нормального человека в голове не укладывается, как можно бить ту, что вынашивает под сердцем твоих детей. А порой надоевшую жену по ничтожнейшему поводу обвиняют в колдовстве, после чего её ждут пытки и смерть. Да будь она у тебя хоть трижды нелюбимая, но поступать так... — Асеро вздохнул. — Порой кажется, что христианский мир населён сплошными извергами, хотя понятно же, что извергами не рождаются, и хорошие люди там хоть изредка, но встречаются.

— Конечно, встречаются, а иначе кого бы я там вербовал? Я думаю побеседовать сегодня с монахами. Вроде бы Куйн не должен был успеть с ними наедине пересечься, но кто знает... Ведь раз Куйн решил тебя убить, то он, скорее всего, тайно крестился до того.

— Почему?

— Потому что для христианина убить язычника не грех.

— А с монахами ты как говорить будешь? Отдашь приказ доставить их к себе как свидетелей?

— Ни в коем случае. Я приду к ним в частном порядке под видом любопытного.

— Ничего не получится, — со вздохом сказал Асеро, — с тех пор как сбежал этот художник, твой гравюрный портрет есть во всех книгах о нашей стране, и тебя они запросто узнают в лицо. Разговаривать они вряд ли откажутся, но вот только откровенничать не будут.

— Художник, конечно, меня здорово засветил, теперь за границей все интересующиеся нашей страной меня в лицо знают, а значит, если я попробую туда сунуться — меня тут же отдадут в нежные руки инквизиции. Да, слишком многие мечтают, чтобы я побыстрее в этих нежных руках оказался, но поскольку плавать по заграницам мне всё равно теперь льяуту не позволяет, то каждый останется при своём, они — при своих фантазиях, а я — живым, здоровым и на свободе. Но вот для таких случаев мой растиражированный портрет не в кассу, но у меня есть способ обойти это препятствие. Лица моего они не увидят. — Асеро не понял, но решил не уточнять, а вместо этого спросил:

— А архитектора этого несчастного ты искать будешь?

— Разумеется. Тут наместник явно что-то темнит, значит — надо разобраться.

Уже в Куско по своим каналам Инти узнал про архитектора некоторые подробности. История выходила действительно странная. Во-первых, уехал тот не в другой крупный город, а в глухую деревеньку в Андах, где для него заведомо не было работы (вместо своего ремесла он согласился сажать картошку, дело неслыханное!), зато жил его дальний родственник. А вскоре после этого он вдруг внезапно утонул в горном озере, пойдя туда купаться один. Конечно, горные озёра — не тёплое море, и у непривычного человека может запросто схватить сердце, так что местные не увидели в этом ничего подозрительного, но у работников Службы Безопасности тут же возникли вопросы. С чего он рискнул пойти купаться один? Знал ли он коварных свойствах ледяной воды горных озёр? Почему он вообще переехал в столь непривычное ему по климату место? Когда этими вопросами стали донимать его вдову, она расплакалась и сказала: "Сами небось всё знаете, сами его утопили, а теперь ещё вопросы дурацкие задаёте. Мало того, что у меня жизнь сломана, мужа нет, прозябаю в этой дыре, так вы ещё повесить меня хотите?! Ну вешайте!" Когда несчастную женщину с трудом убедили, что ей лично никто ничего плохого делать не собирается, а если её покойный муж и совершил что-то наказуемое, то с покойника всё равно никакого спроса, а так возможно удастся покарать его убийц. После этого женщина рассказал им всё, что знала.

Оказывается, её покойный муж ещё со студенческих лет участвовал в посиделках, где об инках порой говорили весьма вольные и непочтительные вещи, и потому многие боялись из-за этого проблем со Службой Безопасности, но конкретно у её супруга это страх был просто панический. Он всерьёз боялся, что страшные люди Инти могут явиться к нему среди ночи и потащить на пытки, так как его представления о спецслужбах сводились к христианским агиткам, авторы которых, похоже, просто соревновались друг с другом в изобретении ужасов. А потом им заинтересовались какие-то опасные люди. Как и когда это точно случилось, его вдова не могла сообщить точно, но вроде бы это случилось во время работы над дворцом наместника, а может, чуть позже. Вроде они сначала казались ему единомышленниками, решившими перейти от слов к делу, но потом они предложили ему пойти на что-то такое, на что он пойти никак не мог, ибо, несмотря на все заморочки, совесть у него всё же была. Женщина предполагала, что его принуждали пойти или на крупную кражу, или на что-то связанное с пролитием крови. В случае отказа ему грозили расправой, и он понимал, что его враги не шутят. Но даже столь отчаянное положение не могло вынудить его донести властям. Кроме того, что людей Инти он боялся всё-таки ещё больше, действовала и своеобразно понимаемая честность. Доносить нехорошо — и всё тут! Логика этого работникам службы безопасности была непонятна, но они честно заносили сказанное в протокол, и поэтому Инти, хоть и не без труда, но смог понять, в чём дело. Такое поведение иногда встречается среди школьников. Хулиганы могут издеваться над кем-то слабым, но если он рискнёт пожаловаться учителю, то одноклассники искренне будут считать его подлецом. Не просто слабаком, не способным постоять за себя, и потому ищущим чужой помощи (таким его будут считать в любом случае), но именно подлецом. Потому что с их точки зрения "подлец" — этот тот, кто предаёт "своих" "чужим", а школьник, видите ли, должен считать "своими" всех сверстников, включая своих обидчиков, а учителя считать "чужим".

Но как бы то ни было, несчастный архитектор решил бежать. Пусть придётся поломать себе карьеру, зато была надежда отделаться от своих преследователей. Так он оказался у своего дальнего родственника. Конечно, купаться в горных озёрах, тем более в одиночестве, он не собирался, но в деревеньке он считал себя в полной безопасности, и потому отлучаться за дровами и ягодами в лес мог, тем более что там это было необходимостью. После одной из отлучек он не вернулся, а потом его труп был найден в озере. Похоже, его поймали в лесу, раздели и утопили. Кто мог сделать такое, оставалось загадкой. Чужих людей в окрестностях деревни никто не видел, но с другой стороны, могли и не заметить, в горном лесу вполне можно было при желании спрятать хоть целый отряд.

История, как ни крути, выходила весьма печальная. Талантливый человек сначала дал сломать себе жизнь, а потом и отнять её из-за собственных глупостей. А мог бы жить и приносить стране пользу... Вдову молодую оставил с малышом на руках. А гадов этих теперь ищи-свищи, концы в воду. То есть, конечно, со временем, их наверняка удастся найти, когда удастся прижать Куйна, но это ещё когда будет...

— Христианство и язычество.

Брат Томас с утра был на ногах. Он пытался приготовить завтрак на двоих, но это у него не очень-то получалось, всё валилось из рук, и даже молитвы не помогали. Внутренне он уговаривал себя, что не стоит так волноваться, всё равно без Воли Божией и волос с головы христианина не упадёт, но всё же успокоить себя не мог.

Накануне поздно вечером, когда оба монаха уже легли спать, явился какой-то индеец и заявил, что ему надо переговорить с отцом Андреасом наедине. Те вышли за порог, и вскоре отец Андреас вернулся, сказав, что ему нужно немедля пойти с этим человеком, а вернётся он не скоро. Позже брат Томас толком не спал, лишь время от времени погружаясь в дрёму, пока Андреас не вернулся под утро. Он рассказал следующее — оказывается, здесь есть христиане, но они вынуждены скрываться как в языческом Риме. Их преследуют страшные люди Инти, которые при поимке подвергают их страшным пыткам, поджаривая их живьём на медленном огне, причём, в отличие от Рима, здесь это делается не прилюдно, поэтому у мучеников нет даже возможности смертью своей засвидетельствовать свою веру, и об их подвигах никто не знает. Этой ночью он провёл для них божественную литургию, причастил и исповедал их. Один из них даже принёс Церкви Христовой свои дары. Рассмотрев их, брат Томас чуть не ахнул. Серьги, браслеты, ожерелье... и всё тончайшей и искуснейшей работы! Такое явно не мог подарить простой рыбак! Раньше это принадлежало кому-то очень знатному, наверняка родственнику Первого Инки. Впрочем, за "измену" (а здесь такой дар вполне могут счесть изменой) Инка может казнить и ближайших родственников, потому говорить об этом даре категорически запрещено. Уставший Андреас лёг спать и до сих пор отдыхал.

С утра по городу разнёсся слух, что Первый Инка убит (Томас не выходил, но приоткрыв дверь для проветривания и мог слушать разговоры на эту тему на площади). Хотя появление Первого Инки развеяло эти слухи, нервишки у брата Томаса пошаливали. Он даже закрыл дверь на засов, как будто это могло защитить от страшных людей Инти, вздумай они и в самом деле вломиться, схватить его и привязать нагого к вертелу. Инти... кажется, вчера он видел этого кровавого человека живьём. Да, вельможа, стоявший рядом с Первым Инкой, был явно он. До того брат Томас видел в книге его портрет и немало читал о его страшных деяниях. О нём говорили, что он так ненавидел христиан, что ещё в дни своей юности однажды в Мексике ворвался с воинами на пир, где мирно беседовали христиане, и убил их всех, в том числе и нескольких священников. Говорили, что он обесчестил сотни женщин, жён и дочерей своих врагов, и что головы казнённых врагов он хранит у себя в меду. Говорили и ещё множество не менее жутких вещей.

Раздался стук в дверь, и брат Томас уронил в котёл ложку, которой помешивал кашу. Конечно, страх за свою жизнь — это недостойно христианина, но брат Томас не был святым, и совладал с ним не сразу. Открыв дверь, он обнаружил там только одного воина, лицо которого было закрыто шлемом. Очевидно, ужас был написан у Томаса на лице, потому что воин сказал:

— Не бойся меня, чужестранец. Я не собираюсь причинять тебе никакого зла. Я лишь хотел поговорить с тобой, ибо сегодня вечером я должен буду уехать из города, и больше едва ли тебя увижу.

Страх тут же отпустил брата Томаса.

— Заходи, добрый человек и сними свой шлем. Как зовут тебя?

— Саири, — ответил незнакомец, заходя, — но лучше я буду разговаривать с тобой в шлеме. Видишь ли, я воин, и так случилось... однажды на нас напали, когда я был без шлема, и теперь я обречён ходить в шлеме всю оставшуюся жизнь, ибо для непривычного человека мой вид крайне неприятен, и даже моих домашних он порой смущает, а на улице я появляюсь только в шлеме.

— Жестоко обошлась судьба с тобой, Саири, — сказал брат Томас, — а в юности, наверное, ты был красив и нравился женщинам?

— Было дело.

— Увы, судьба порой отнимает у то, чем мы дорожим больше всего, и, лишившись своих сокровищ, мы порой встаём перед горьким вопросом — как теперь жить без них?

— Ну, самое главное наше сокровище мы тогда не потеряли — наш государь остался жив.

— Прости, но я не понимаю этого. Разве вашего правителя можно назвать сокровищем? Неужели для тебя его жизнь важнее, чем случившееся с тобой несчастье?

— Да, его жизнь для меня важнее, чем моя собственная. Иные, чтобы спасти его, жертвовали и этим.

— Значит, ты получил свои увечья, спасая его от врагов?

— Ты угадал, чужестранец. И я пришёл спросить тебя: за что вы, христиане, его так ненавидите?

— Прежде ответь мне, почему ты его так любишь? Только потому, что он щедр с вами, своими воинами? Но все государи щедры к своим телохранителям, ибо дорожат своей жизнью.

— Ну, я простой человек и не умею говорить красно, но только он очень хороший государь. В его правление наша страна процветает. А если его убьют, то нашу страну ждут большие беды, может даже начаться война. Я очень боюсь этого.

— Однако ты воин, отчего же ты боишься войны? Разве война — не твоё призвание?

— Я обучен сражаться, но это не значит, что мне нравится, когда льётся кровь. А долгом воина у нас считается защита мира.

— Значит, не просто так ты воин, любишь мир больше войны, но у вас воину любить мир даже положено? — с изумлением спросил брат Томас.

— Да, это так. Пойми, все мы очень любим нашу землю. Ты, чужестранец, не видел её и оттого не знаешь, как она прекрасна. Ты не видел её поля, на которых вызревает урожай, возделанный трудолюбивыми руками крестьян, ты не видел её города и селения, где везде всё чисто и ухожено, и везде люди радуются своему счастью, выращенному и выкованному своими руками. А если придёт враг, то наши поля будут потоптаны или даже сожжены, наши города и селения будут разорены, а люди будут лежать убитые... есть ли что-нибудь печальней картины разорённого города, где бесчинствует враг?

— Я понимаю твою любовь к миру, Саири. Мы, христиане, верим, что наступит день, когда Господь наш Иисус Христос спустится на землю и установит вечный мир. В нашем Писании сказано: "Перекуют тогда мечи на орала и не станут более учиться воевать".

— Так что же медлит ваш Господь? Ведь сколько жизней обрывает война! Сколько людей из-за этого становится калеками! Если ваш бог может прекратить всё это, то отчего не сделает? Или у него вместо сердца камень?

Брат Томас покачал головой:

— Никто не знает божественного замысла. Бог обещал — значит, когда-нибудь он выполнить своё обещание. Хотя прошло уже более шестнадцати веков, христианин не должен терять надежды.

— Но отчего всё-таки вы, христиане, так ненавидите нашего Первого Инку?

— От того, что он Тиран. Я понимаю, что к вам, своим воинам, он может быть очень милостив, но... разве это оправдывает казни людей, которые ему показались опасными? Ведь он при этом не щадит никого....

— Но почему ты думаешь, что у нас судит и казнит сам Первый Инка? У нас есть суд и судьи.

— А если речь идёт о покушении на самого Первого Инку, разве не он судит этих людей?

— Тогда их судят все те, кто носит льяуту. Слава Солнцу, у нас ни с кем нельзя поступить по произволу!

— Ты говоришь, "слава Инти", но ведь он... что он делает с женами и дочерьми несчастных осуждённых!

— А что он делает? У нас родственников преступников не наказывают.

— Но разве он... разве он не насилует несчастных женщин?

— Если у вас, христиан, и принято глумиться над жёнами и дочерьми поверженных врагов, то мы считаем это низостью. Мы также считаем низостью глумиться над пленным врагом и обращать его в рабство.

— Но Саири, во время Великой Войны к вам в плен попало немало христиан, а теперь мне говорят, что в Тавантисуйю христиан нет. Значит, инки убили несчастных пленников всех до единого!

— Это правда, что у нас нет христиан, но всех пленников мы не убивали. Были казнены лишь те, про кого было точно известно, что они не только убивали в бою, но и убивали беззащитных, пытали и насиловали. Да, по нашим законам, которые вам кажутся слишком суровыми, насильник заслуживает смерти, и война не оправдание. Но всё-таки тем пленным, которые не были в таком замешаны, была сохранена жизнь.

— И какова же была судьба этих несчастных?

— Их заставили работать. Многие из них видели в этом унижение, но дело не в том, что мы хотели их унизить. Просто страна была разрушена, и потому нам были нужны рабочие руки. Это ведь справедливо, чтобы они восстановили хоть небольшую часть того, что они разрушили. Да и к тому же поняли бы, как тяжело это было создавать...

— Ваши понятия о справедливости странны и непривычны для меня. Они не лишены логики, но в них чего-то не хватает. Нет милосердия.

— А как бы по-вашему поступил милосердный?

— Мне кажется, что стоило бы пощадить всех пленных, ведь кто мы такие, чтобы судить об этом. Нельзя даже отъявленных убийц и насильников лишать права на покаяние.

— Но ведь они почти никогда не каются. Кроме того, мне кажется, чтобы человек покаялся, он должен осознать всю ужасность своего поступка, так что насильник, если бы и мог раскаяться, всё равно не смог бы потом жить.

— Но ведь душа человека бессмертна и жертва может потом простить своего обидчика.

— Но зачем прощать?

— Чтобы не мучило это больше. Вот ты изуродован, Саири. Представь, что тебе обещали бы вернуть былую красоту и пустить в райский сад, то место, где после смерти живут праведники, где нет ни боли, ни горя, но условие этого было бы прощение всех тех, кто причинил тебе зло при жизни. Неужели ты отказался бы, Саири?

— Ну, я тогда должен был бы простить не только и не столько своё увечье, сколько попытку убить Первого Инку, хотя они не могли не знать о том, что это приведёт к войне. Можно ли простить зло, направленное на других? К тому же у меня был случай, когда я ради мира простил нанесённую мне обиду, но только... окончательного мира потом всё же не было.

Брат Томас вздохнул:

— Всё это очень сложно, Саири. За раз не понять. Надеюсь, мы ещё встретимся с тобой в Куско. А те христиане так и умерли потом на каторге?

— Часть из них потом вернулась домой, часть женились на наших женщинах и остались жить среди нас. Некоторые из них живы до сих пор.

— Живы? Но почему ты тогда говоришь, что у вас в стране нет христиан?

— Потому что те, кто остался, отказались от христианской веры. Они стали верить в то же, во что верим и все мы. Иначе им было бы сложно остаться среди нас.

Брат Томас так и сел, открыв рот, потом стал читать слова молитвы. Промолившись где-то минуту, он сказал:

— И они пошли на это... даже не под угрозой пыток?

— Да.

— Чудовищно... сколько душ погибло... хотя если некоторые из них ещё живы, их ещё можно спасти.

— Почему погибло?

— Потому что если человек был окрещён, но потом отказался от Церкви, то на том свете он будет подвергнут страшным мучениям.

— Почему?

— Я понимаю, что ты язычник, и тебе трудно понять это... Но вот ты присягал своему государю и понимаешь, что если ты нарушишь присягу, тебя жестоко накажут.

— Однако присягают взрослые люди, которые осознают всю важность своего поступка, а крестите вы ничего не понимающих младенцев. Крестите вы также взрослых людей, которых принуждаете к этому силой оружия. Неужели вы думаете, что к клятве, данной под угрозой насилия, они могут потом относиться серьёзно и считать своим долгом её соблюдать?

— Что касается младенцев, ведь родители-христиане считают своим долгом окрестить дитя как можно раньше, так как оно в любой момент может умереть, и лишиться из-за этого спасения. Что же касается принудительного крещения взрослых — знай, что лично я не считаю это правильным, ведь когда перед язычником стоит выбор — крещение или смерть, он выбирает крещение, но не потому, что выбирает Христа, а потому, что не хочет умирать. Нет, это неправильно. Я верю, что Бог безгранично милостив, и все людям сам так или иначе указывает путь к себе. Ведь даже то, что произошло этой ночью... Первый Инка мог погибнуть, но Господь не попустил этого, это знак, что Господь хранит его и не хочет его вечной погибели, хочет, чтобы он обратился к нему и покаялся.

— Покаялся в чём?

— В смерти Горного Льва, например. Ведь он приложил к этому руку?

— Скажи мне, христианин, как вы всё-таки относитесь к пролитию крови? Вроде вам завещано "не убий", но лить кровь для вас не редкость.

— Можно убивать только в бою, ну или, в крайнем случае, казнить преступников. Всё остальное — грех.

— Значит, когда некто подсылает к другому убийц, он грешит?

— Безо всякого сомнения.

— Скажи, ведь убивать в бою или казнить преступников не считается грехом, потому что они сами покушались на чью-то жизнь, так?

— Ну, в общем да.

— А вот если некий человек раз за разом подсылает другому убийц, то имеет ли право его жертва убить того, кто пытался отнять у неё жизнь? Или это грех?

— Лучше в такой ситуации попытаться вызвать на честный поединок.

— Но если это невозможно?

— Тогда... не знаю. Конечно, люди имеют право защищать свою жизнь, но грань тонка...

— А как бы ты сам поступил в такой ситуации?

— Лично я бы смирился с судьбой. Будь что будет. Если умру, то значит, таков Промысел Божий обо мне. Однако советовать такое другим я бы не решился. Я монах, моя жизнь итак принадлежит Господу, но я не могу посоветовать поступать подобным образом тому, после кого останутся вдова и сироты. У меня бы язык не повернулся сказать ему такое.

— Ну а если бы погиб наш государь, осиротела бы вся страна. Значит, с его стороны убить Горного Льва было правильно, и каяться тут не в чем.

Брат Томас несколько ошалело смотрел на своего собеседника, не зная, что ответить. С точки зрения логики он был прав, но и соглашаться с ним не хотелось. Брат Томас не мог бы объяснить почему. Вспомнился вчерашний разговор с Кипу. Да, местные жители рассуждают в первую очередь критериями вреда или пользы для общества, для христиан же это хоть и важно, но не самое главное. Критерий пользы с размаху перечёркивал кающихся блудниц и разбойников, вообще весь этот мир вины и покаяния, который безумно дорог любому искреннему христианину. А местные жители? Да, они не предаются порокам, они добродетельны, но чисто по-язычески. Они не ведают ощущения собственной греховности и горькой радости покаянных слёз. Жизнь без этого, пусть даже достойная и добродетельная, казалась брату Томасу какой-то безвкусной и пресной. Но объяснять это сейчас Саири — всё равно что пытаться объяснить про краски слепому от рождения.

— Послушай, — сказал Саири, — где твой собрат?

— А, это... он отдыхает, — ответил обескураженный вопросом брат Томас.

— В такое время дня?

— Он очень неважно себя чувствует после путешествия, так что ему нужно восстановить силы.

— Однако вчера он выглядел вполне здоровым... Если хворь на него напала внезапно, то думаю, стоит обратиться к нашим лекарям.

— Благодарю за совет, однако со своими болезнями мы умеем разбираться лучше, чем они. Любой миссионер владеет искусством лекаря.

— Так обстояло дело лет 50 назад, но с тех пор мы научились лечить занесённые к нам хвори не хуже вас, а может, даже и получше. Ведь наши лекаря до того имели свой опыт, и освоили ваш, а у вас есть только ваш. Во всяком случае, нам теперь не подсунешь яд под видом лекарства, — судя по голосу, Саири улыбнулся.

— Не понимаю, о чём ты. Может, ты думаешь, что мы хотим отравить твоего господина? Но разве мы, служители Господа, могли бы пойти на столь страшное преступление, чтобы дать больному смерть вместо исцеления?

— Зачем ты лукавишь, чужеземец? Ведь историю Ортиса и Маркоса знает у нас любой школьник.

— Знает? Но ведь несчастные пострадали безвинно, оклеветанные кровавым тираном Манко, который с чего-то решил, что они колдовством уморили его сына.

— Неправда, чужеземец. Монахи отравили Титу Куси Юпанки, любимейшего сына Манко, дав ему яду вместо лекарства. Они сказали, что это снадобье поможет ему от кашля и боли в груди, мучивших его много дней до того, но на следующий день он умер в страшных мучениях, а перед смертью его рвало. Убийцы были разоблачены и казнены, но, увы, это уже не могло вернуть ему жизнь, а казнь миссионеров стала поводом к Великой Войне.

Брат Томас с полминуты не мог прийти в себя, а потом вымолвил:

— Клянусь, я не знал всего этого. У нас Ортис и Маркос объявлены святыми. Но что же получается... что церковь десятилетиями молилась убийцам?! Нет, я не могу в это поверить.

— Мы не виноваты, что у вас святыми назвали убийц. Я слышал, правда, что убийство язычника для вас не грех, но ведь Титу Куси не был язычником, он был крещён и принял христианство, но только отказался разрушать наши уаки и крестить людей насильно, за что и поплатился своей жизнью.

— Я не знаю всех подробностей и не берусь судить, — сказал брат Томас, — буду молить Господа, чтобы он вразумил меня, и я мог бы ответить на твои вопросы. Конечно, если Ортис и Маркос сделали то, в чём их у вас обвиняют, они злодеи и убийцы, но не исключено, что кровавый тиран их просто оклеветал.

— Но зачем Манко было клеветать на них? И почему вы считаете его тираном? Разве казнить убийц — не долг правителя?

— Долг, но... даже не знаю, как тебе объяснить. У нас в христианских странах принято считать тиранами всех правителей-нехристиан. Мы слышали, что Манко сделал много жестокостей, но если я тебе начну про всё это рассказывать, то ты не поверишь. Я очень надеюсь, Саири, что мы ещё встретимся, ведь Асеро должен будет пустить нас в Куско.

— Может, я ещё вернусь в Тумбес до твоего отплытия, — ответил Саири.

Уходя от монахов, скрывающийся под маской "Саири" Инти размышлял. Относительно покушения брат Томас, похоже, чист, все разговоры на эту тему ведёт без всякой задней мысли, а о преступлении Ортиса и Маркоса, видно, и впрямь впервые слышал. А вот Андреас... все разговоры про внезапную хворь похожи на отговорки, скорее всего, тот просто отсыпался после ночи, проведённой явно не в постели. Где-то ночью он был... но вот где? И связано ли это с покушением? Тут две возможности — или Андреас с покушением не связан, или связан, но собрата в это дело не впутывает. И то, и другое казалось Инти маловероятным, но в работе с христианами даже маловероятные версии отбрасывать нельзя. Инти изучал своих врагов уже более двадцати лет, но не мог бы с уверенностью сказать, что до конца понимает их.

Заря ждала Ветерка на условленной скамейке в парке возле университета, чтобы передать ему отчёт для Инти. В руках у неё была книга, и если кто-то поинтересуется, что она здесь делает, она может не моргнув глазом ответить, что должна её передать. Поскольку у Ветерка были сегодня экзамены, и точное время его выхода ей было неизвестно, она, чтобы скоротать время, принялась её читать, и вскоре увлеклась. Книга называлась "Порох, сталь и болезни", автора её звали Бриллиант, но чаще его имя переводили на испанский как Диаманте. Написана она была сразу после Войны за Освобождение, когда общественная мысль только-только стала выходить из тяжёлого кризиса, вызванного поражением от испанцев, и даже победа не могла сама по себе объяснить поставленных этим поражением вопросов. Требовалось объяснить, почему Тавантисуйю, несмотря на мудрое государственное устройство, поначалу не смогла дать отпор незваным гостям, почему её несокрушимая и легендарная армия оказалась бессильна. Конечно, самый простой ответ лежал на поверхности — ружья и сталь, неведомые тогда тавантисуйцам, не могли не вызывать панику среди воинов. Однако вслед за этим следовал другой вопрос — почему же в Тавантисуйю, несмотря на её мудрое государственное устройство, не изобрели до этого ружья и порох? Почему она так отстала от государств белых, устроенных далеко не столь разумно? Диаманте тщательно изучил все доступные ему сведения о государствах белых и других государствах американского континента, завоёванных белыми, и пришёл вот к какому выводу. Европейцы — баловни природы, жители Америк — её пасынки. Для того чтобы успешно обрабатывать землю, европейцам не нужны сложные оросительные системы, молоко им частично заменяет мясо, а благодаря лошадям им не так нужно для связи налаживать чётко работающую систему почты, ведь гонец на лошади с большой вероятностью итак доскачет куда надо, и ему не нужно передавать сообщение по цепочке. Если государства американского континента при неразумном общественном устройстве неизбежно скатывались к человеческим жертвоприношениям и всё равно гибли, то европейские государства могли и при неразумном общественном устройстве существовать и даже накапливать технические знания, а идея устроить общество разумно существовала только в головах отдельных мечтателей. Богатство европейцев позволяет им быть расточительными, а их техническое превосходство над другими народами позволяет им их завоёвывать, но рано или поздно их расточительность должна их погубить, так как когда восстанут народы колоний и сбросят их иго, то перед европейцами встанет выбор — или изменить своё общественное устройство, или погибнуть. Будущее же в любом случае за Тавантисуйю.

Краткое содержание книги Заря знала и раньше, но одно дело — послушать об этом немного на лекции, а совсем другое — читать сам оригинал, следя за ходом мысли автора. Увлёкшись, Заря даже забыла зачем пришла. Вдруг кто-то тронул её за руку.

— Ветерок... — сказала она, — Ой!

Перед ней был не Ветерок, а Кипу. От неожиданности девушка растерялась и не знала что сказать.

— Здравствуй, — сказал он, — извини, что я тебя напугал. А ты, значит, Ветерка ждёшь?

— Жду... а что?

— Он сегодня задерживается, экзамен у нас, он один из последних.

— А... и он послал тебя, чтобы передать, что задерживается?

— Да нет... просто я знаю, что его тут часто кто-нибудь ждёт. Ведёт он всё-таки некоторые дела с отцом, хотя на словах и открещивается.

— А при чём здесь его отец? — Заря постаралась изобразить удивление, — мне ему просто книжку передать надо. Он её у нас в столовой забыл.

— А... понятно. Но странно, что ты её читаешь. Ведь ты, судя по платью, из простых слуг?

— Я раньше... раньше была Девой Солнца. Ну и привыкла к умным книжкам.

— Была? А почему перестала?

— Провинилась я... У меня пропала одна книжка, а второй такой в Тавантисуйю нет.

— А ты откуда?

— Я из Куско.

— Значит, у вас тоже книжки крадут?

— Не знаю... у нас это очень редко случается. А у вас часто?

— Ну, так ведь у нас порт, мы торгуем с заграницей, и есть куда краденое сбыть, потому у нас такое хоть изредка, но случается.

— Может, в Тумбесе ещё и замки на дверях в ходу? — спросила Заря.

— Да нет... разве что у наместника. И у Инти. Ветерок ведь его сын.

— Да? — Заря старательно изобразила удивление.

— Только он не любит, чтобы ему про это напоминали. Стыдится. Хотя зря, на мой взгляд.

— Кипу, а ты...

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Видела тебя вчера на площади.

Кипу приосанился, и глаза его заблестели довольным блеском.

— И как? Здорово я монахов расчихвостил? — спросил он.

— Здорово. Только... ты не боишься?

— Чего? Что инквизиция мне за это смертный приговор вынесет?

— Да.

— Нет, не боюсь. Она уже итак вынесла всем нам смертный приговор давным-давно. Между прочим, та книга, которую ты держишь в руках, входит в Индекс Запрещённых Книг. Впрочем, как и почти вся библиотека нашего университета. А вон тот престарелый амаута, — Кипу указал рукой на медленно выходившего из здания старика, который одной рукой опирался на палку, — заочно сожжён в Мадриде уже 30 лет назад.

— Кто это? — спросила Заря.

— Хромой Медведь. В христианских странах более известен как дон Рикардо. Он, как и я, смешанных кровей.

Хромой Медведь... конечно, Заря слышала это имя. Его книги были в библиотеке в Куско, было время, когда его считали одним из величайших амаута, а его труды переводили на испанский, чтобы распространять в вице-королевствах, но потом он почему-то попал в опалу. Говорили даже, что его отправили в Тумбес в почётную ссылку, добавляя (совсем уж шёпотом), что свою роль в этом сыграл отец Инти, бывший тогда Главой Службы Безопасности.

— А ты не знаешь, почему его сюда сослали? — тихонько спросила Заря.

— Сослали? — удивился Кипу, — Но разве Тумбес — место для ссылки? Ведь это третий по величине город в Тавантисуйю!

— Но ведь раньше он жил в Куско.

— Да. У него в своё время учились ещё Инти и Асеро. Он нам их нередко в пример ставит.

— Но почему он всё-таки переехал сюда?

— Видишь ли, он поставил под сомнение, что Манко Капак и его братья и сёстры были детьми Солнца в буквальном смысле этого слова. В это легко было верить нашим предкам, которые думали, что Земля плоская, теперь, когда мы знаем, что Солнце — это шар, и Земля — шар, пусть даже и спорим, что вокруг чего вертится, и поэтому верить, что Манко Капак напрямую произошёл от Солнца, мы не можем. Некоторые, правда, говорят, что рядом с тем Солнцем, которое мы видим, живёт бог, который сошёлся с такой же богиней, живущей около Луны, и таким образом породил детей, но это звучит неубедительно, и потому большинство амаута вообще предпочитают избегать этой темы, говоря, что это само по себе не так важно. Но Хромой Медведь осмелился сказать, что отношение к учению Манко Капака как к чему-то божественному и потому недоступному простому уму уже успело сыграть с нами злую шутку, ибо учение о правильном устройстве общества не должно застывать, подобно мумиям правителей, так как всё время появляются новые вызовы, которые нужно правильно осмыслять. И ведь сам Манко Капак не говорил ничего такого, чего человек не мог бы понять. Значит, до всего этого можно было дойти и без вмешательства богов. Ведь от того, что Манко Капак был человеком, его учение не перестаёт быть верным. Мы же не христиане, вера которых в необходимость признания ничем не подтверждённым догматам так часто вызывает насмешки. У нас есть железное доказательство правоты учения Манко Капака — благодаря ему нам удалось построить наиболее мудро устроенное общество.

Слегка переведя дух, Кипу продолжил:

— Ну а когда Хромой Медведь всё это высказал, некоторые амаута стали возмущаться, говоря, что он покусился на святое. Не надо, мол, вообще трогать эту тему. А он на это ответил, что если человек что-то искренне считает истиной, то он не побоится, что это кто-то сможет опровергнуть, потому что истину опровергнуть невозможно. Боятся диспутов на эту тему как раз те, что сам в глубине души не уверен в истинности своих истин, а просто боится последствий, которых в силу ограниченности своего ума не может представить. От того, что мы перестанем считать Манко Капака сыном Солнца в буквальном смысле этого слова, наше государство не рухнет. Наоборот, оно будет только прочнее, если мы будем вовремя менять сгнившие подпорки на прочные. А если не заменим — то оно рухнет и погребёт нас под своими руинами, как это едва не случилось, когда и разразилась война между Атауальпой и Уаскаром, — в ответ Заря понимающе кивнула, и Кипу продолжил:

— К сожалению, многие люди таковы, что подобной откровенности не прощают, да и к тому же на фоне умного человека глупость глупых сильнее бросается в глаза. Ну и поступило на него куча анонимных доносов в Службу Безопасности. Тогда глава службы его вызвал, показал ему доносы и сказал: "Я, конечно, могу на эту ерунду глаза закрывать, но, во-первых, я не вечен, а мой преемник не обязательно будет столь лоялен, а во-вторых, они, поняв, что доносы писать бесполезно, и сами тебя загрызть могут. Сделаем лучше так — ты уедешь в Тумбес и там точно целее будешь, тем более что там молодой университет поднимать надо". Ну, Хромой Медведь и согласился.

Пока Кипу рассказывал всё это Заре, Хромой Медведь уже скрылся из виду, и на ступеньках университета показался Ветерок. Нельзя было не заметить, что он очень расстроен и на грани слёз. На Зарю он даже внимания не обратил. На удивлённый взгляд Кипу он ответил:

— Да пошло оно всё к Супаю! Экзамен я не сдал, да и вряд ли сдам.

— Успокойся, Ветерок. Ты на какой вопрос не смог ответить? — спросил Кипу.

— Чем отличается общество, устроенное разумно, от общества, устроенного неразумно.

— Но ведь это же так просто! — воскликнул Кипу, и стал с готовностью объяснять, — В неразумно устроенном обществе есть обмен и торговля, а в разумно устроенном — все блага распределяются. В неразумно устроенном обществе земля и мастерские принадлежат частным владельцам, которые живут за счёт того, что ими владеют. При этом они могут управлять ими сколь угодно дурно или даже не управлять вообще, доверив всё дело управляющим. При этом владельцы не несут никакой ответственности перед теми, кто на них работает. У нас, наоборот, и земля, и мастерские принадлежат народу, который доверяет управление над ними куракам, которые хотя и распоряжаются вверенным им имуществом, но не являются его собственниками, так как не могут его купить, продать или проиграть в карты. За дурное управление и дурное обращение с работниками их могут снять, а в особо тяжёлых случаях и судить. Неужели ты не смог сказать всего этого, Ветерок?

— Всё я мог, — ответил он мрачно, — только я не думаю, что всё это само по себе делает нас лучше всех остальных. Мне это очень напоминает моего папашу — осуждает тех, кто ездит в золотой карете, называя их убийцами, а сам тем временем тоже в экипаже ездит.

— Но ведь не в золотом же, — вставила Заря, — да и как ему при его работе обойтись без экипажа?

— Да, он, конечно, скажет, что экипаж у него служебный, что он без него не может и прочее в таком роде. Лицемер проклятый! Говорит, что любит меня, но переехать в Кито и учиться там не разрешает, потому что ему надо у меня своё барахло хранить. Достал!

— Ну а чем тебе переезд в Кито поможет? — спросил Кипу, — как будто там не нужно будет науку об обществе проходить и тот же самый экзамен сдавать?

— Там будет хотя бы другой препод! — буркнул Ветерок, — который не будет разглагольствовать на тему, как хорошо у него учился когда-то мой отец, и как мне должно быть стыдно, что я не столь же усерден! Я, мол, опозорился! Так прямо и сказал: "опозорился". А я просто не такой лицемер!

— Ветерок, успокойся, — сказала Заря, — я понимаю, что ты сейчас провалил экзамен, не знаешь, как быть дальше, и потому зол на всех. Но нельзя же так...

— А может, я его нарочно провалил! — злобно сказал Ветерок. — Чтобы слухи об этом наконец дошли до моего отца, и он бы позволил мне уехать в Кито и не чувствовать здесь себя "сыном палача"!

— Так ты нарочно? — спросил ошеломлённый Кипу, — а на самом деле всё знаешь?

— Не совсем нарочно... — ответил Ветерок, — но такому исходу я был бы рад.

— А если после скандала тебя отправят не в Кито, а в глухую деревню? — спросил Кипу.

— А пусть бы и в глухую деревню, там экзамены сдавать не нужно.

— И останешься без образования? Будешь картошку окучивать?

— Хотя бы и так!

— Ветерок, я вижу, что ты сейчас не в себе, — сказал Кипу, — вот и несёшь всякую чушь. Давай лучше встретимся вечером, когда ты немного остынешь, и обсудим, что делать дальше. Может, можно будет пересдать экзамен другому преподу?

Ветерок не ответил, он мрачно сидел на скамейке, обхватив голову руками. Кипу решил его оставить, а Заря находилась в колебаниях. С одной стороны, ей хотелось его утешить, но она не знала как, да и непонятно, как быть с посланием. Сможет ли Ветерок его передать, не забудет ли? Да и как прервать неловкое молчание? Наконец она решилась:

— Ветерок, а что за барахло, которое отец велит тебе хранить?

— Ну, не то, чтобы велит, но так уж выходит. Документы он хранит под замком в доме, и ключа даже мне не даёт, но вот есть пластина... — он достал из-за пазухи золотую дощечку с узорами, — которую он велел мне хранить как можно надёжнее и ни в коем случае не терять. Так что я её с собой таскаю. Если эту пластину показать воинам, то они должны будут выполнить любой приказ того, кто им покажет её. Это на тот случай, если в городе случится нечто из ряда вон и нужно применить вооружённую силу, а сил у людей самого Инти не хватит.

— Вот как? А почему он мне с самого начала не рассказал о ней?

— О ней не положено знать новичкам, да и всё равно ею не положено пользоваться тем, кто не должен быть раскрыт. Разве что ситуация совсем из ряда вон.

— Ветерок, скажи... а ты как на самом деле к работе своего отца относишься?

— Понимаю, что она нужна нашему государству, но хотел бы держаться от всего этого подальше.

— Я понимаю тебя, Ветерок, но что делать...

— Да ничего. Я и сам понимаю, что экзамен как-нибудь придётся пересдать.

— А отчёт своему отцу сегодня передать сможешь?

— Лучше уж ты сама. Я не хочу с ним встречаться до отъезда.

— Ты боишься, что он тебя накажет? Но если ты пренебрежёшь долгом, то он будет рассержен ещё больше!

— Ты права, Заря. Но я всё равно не хочу его видеть.

Некоторое время они сидели на скамейке молча, и Заря даже не обратила на шедшего по дорожке воина в закрытом шлеме. А тот тем временем подошёл, положил левую руку на плечо Ветерку, а второй рукой отстегнул маску и сказал:

— Ну что, сынок? Провалил экзамен и домой не хочешь идти? Думаешь, я, как твой покойный дед, могу тебя выпороть?

Заря, не сразу придя в себя от неожиданности, переводила взгляд то на Инти, то на Ветерка, который молчал и ничего не отвечал. Инти продолжил:

— Ты уже взрослый парень, Ветерок, тебе уже 15 лет, и я понимаю, что порка тут не поможет. Но ведь о твоём позоре скоро весь город узнает! И это пострашнее любой порки! Ведь это и на мне скажется, ты понимаешь!

— Откуда ты узнал про мой провал, отец? — тихо спросил Ветерок.

— Встретил по дороге Хромого Медведя, и не мог не поприветствовать своего старого учителя. А он мне и рассказал всё.

Ветерок в ответ только вздохнул. Инти продолжил:

— Что же получается, сынок? Ума и способностей у тебя хватает, но, тем не менее, экзамен ты провалил. Значит, дело в самом позорном у нас пороке — в лени! Похоже, ты, как и многие студенты, чересчур увлёкся ночными посиделками и по этому поводу начал забрасывать учёбу. Сам понимаешь, если так будет продолжаться и дальше, то я буду вынужден пойти на крайние меры. Переведу тебя в Куско, и буду следить за тобой как за малышом. А в то время, когда буду в отъезде, найду, кому это перепоручить. Мне самому это очень неприятно, но не могу же я допустить, чтобы мой сын остался без образования! — Помолчав, Инти добавил — Конечно, это будут крайние меры, а пока даю тебе ещё один шанс переподготовиться и пересдать. А до того никаких развлечений! Ты понял?

— Понял, отец.

— Ладно, иди, вижу, что ты не хочешь меня видеть.

Ветерок уныло поплёлся прочь. Заря размышляла, стоит ли Инти говорить, что причина неуспеваемости Ветерка не в лени, а в несогласии с Хромым Медведем, но потом подумала, что и точку зрения, с которой не согласен, вполне можно было бы изложить со своими контрдоводами. Хромой Медведь это бы, скорее всего, понял. Как можно быть несогласным без весомых контрдоводов, Заря не понимала. А почём знать, может, Инти и прав? Может, изначально Ветерок просто плохо подготовился, и провалил всё в первую очередь поэтому, а только потом приплёл сюда и недовольство отцом, и обиду на учителя? Кто знает... Во всяком случае, Заря не могла уже ни в чём быть уверена.

— Инти, я хотела передать тебе отчёт через Ветерка, но раз уж мы встретились, то я передаю тебе его лично.

— Хорошо, я посмотрю его на досуге.

— Инти, я не смогла... не смогла стать служанкой у монахов, им нельзя жить под одной кровлей с женщиной.

— Вот как? А я думал, что им нельзя только делить с ней ложе.

— Что же теперь делать?

— Да, видимо, ничего. Просто будешь ходить на все их проповеди, а потом станешь активной прихожанкой. Но не слишком рано.

Заре было видно, как Инти огорчён провалом Ветерка и как ему трудно из-за этого сосредоточиться на деле. Ей было искренне жаль его, но, тем не менее, она чувствовала себя обязанной задать ещё несколько вопросов. К тому же дело его хоть сколько-то отвлечёт....

— А слугу-мужчину к ним дом нельзя прислать?

— Нет, иначе они поймут, зачем всё это нужно.

— Инти, скажи, та пластина, которую ты велел хранить Ветерку... если он её вдруг потеряет, и кто-то ей воспользуется, то может произойти катастрофа?

— Да нет, не произойдёт. Понимаешь, это древняя традиция. Раньше, когда страна присоединяла к себе новые земли, то правителем там обязательно становился человек из местных, ведь только местного правителя местные жители будут хорошо слушаться, но всегда был риск, что правитель окажется мятежником. Поэтому наряду с правителем в городе был контролировавший его инка, который в случае нужды имел право поднять войска против мятежников, но это можно было делать только тогда, когда все бескровные возможности для примирения были уже исчерпаны. И сейчас у кураторов есть такие пластины, но чтобы их применять — такого не было уже очень давно. Раньше здесь тоже пластина была у куратора, но перед тем роковым выходом в море он отдал её Ветерку, а тот с тех пор так и хранит у себя. Тут как со связью — больше её поручить хранить некому, а под замок её не спрячешь.

— А передать кому-то ещё?

— Стоило бы. Но, во-первых, некому, а во-вторых, поскольку в своё время Ветерок имел глупость ею похвастаться, то теперь, если она у него вдруг исчезнет, это может быть подозрительным. Так что пусть лучше все думают, что она у него, и это игрушка.

— Ну а если он ею воспользуется?

— Просто так он не будет этого делать, он же не сумасшедший.

— Ну а если я пойму, что кого-то надо срочно арестовать, возьму и воспользуюсь ею?

— Тебя послушаются. Но потом будут разбираться, насколько ты правильно поступила.

— Понятно...

— Ладно, Заря, беги давай. Хотя здесь и безлюдно, лучше, чтобы как можно меньше людей видели нас вместе.

Заря послушалась.

Брат Томас провёл свою первую проповедь, и хотя назвать её полным провалом было нельзя, а на оглушительный успех он и не рассчитывал, но всё-таки он был сильно озадачен. Народу изначально пришло довольно много, ведь как-никак никто не отменял человеческого любопытства. Но Томас чувствовал, что не может никак зацепить своих слушателей. Начал он с того, что рассказал людям евангельскую историю, но, видно, он не обладал даром евангелиста Луки, и потому в его пересказе история рождения чудесного младенца и даров волхвов не вызвала тех слёз умиления, которые когда-то в юности навёртывались у него на глазах. Нет, у слушателей всё это вызывало лишь лёгкое любопытство. Ну а вот история про избиение младенцев вызвала недоумение и недопонимание. То есть, разумеется, убиенным и их родителям сочувствовали. Непонимание было в другом — как они позволили властям сотворить над собой такое?! Почему не ответили вооружённым восстанием? Слушатели просто требовали истории справедливой мести и не могли поверить, что в дальнейшем родители убитых могли жить как жили. Брат Томас в свою очередь недоумевал — значит, тут и в самом деле детей приносить в жертву не принято и Инка сказал правду? Но почему же о человеческих жертвоприношениях пишут во многих книгах о Тавантисуйю? Ему хотелось расспросить об этом слушателей, однако он побоялся, что затрагивание столь опасной темы может помешать ему дорассказать евангельскую историю, поэтому он постарался повернуть внимание слушателей на спасённого Иисуса Христа, что ему, однако, удалось не сразу, а значительная часть слушателей вообще покинуло проповедь, утратив всякий интерес. Ладно, Бог с ними.

Когда Томас поведал историю первого совершённого Иисусом чуда в Кане Галилейской, а потом рассказал об исцелении хромых и слепых, один из слушателей спросил: "А ты так можешь?" Монаху пришлось признаться, что нет. "А много знаешь христиан, которые могут?". Томас ответил, что с такими незнаком. "Ну и что тогда нам толку с этих чудес?" — спросил дотошный слушатель. — "Вот если бы став христианином, этому можно было бы научиться..." Монах попытался втолковать, что все эти чудеса были важны, чтобы засвидетельствовать Божественную Природу Христа, но это слушателей не проняло. Божественность Христа они, вроде, и не отрицали, но в то же время не вкладывали в это такого смысла, какой вкладывал в него брат Томас. Для них божественность не означала ни абсолютного совершенства, ни беспрекословной правоты, ведь, как уже успел убедиться монах, для них это в первую очередь ассоциировалось с потомками Манко Капака, власть которых хоть и была очень почитаема, но в силу своей посюстороннести лишена какого бы то ни было мистического ореола. Инков можно было оценивать по делам, можно было сравнивать их между собой, они не были непогрешимы. Брат Томас был мысленно готов сцепиться в споре со скептическим непониманием, но эта приземлённость и нечувствительность к мистике напоминала ему гладкую стену, на которую не взобраться и которую не перепрыгнуть. В конце концов, он махнул на это рукой и перешёл к заповедям и притчам.

Вот тут уже начались настоящие проблемы. Нет, заповеди "не убий", "не укради" и "не прелюбодействуй" сами по себе не вызывали ни у кого никаких возражений, но опять последовали вопросы, почему христиане, несмотря на них, грабят, убивают и насилуют. Увы, для индейцев слово "христианин" всё равно обозначало, в первую очередь, пришедшего на их землю головореза. С большим трудом брат Томас объяснил, что там, за морем, есть и другие христиане, которые не грабят и не насилуют, что и белые люди тоже могут вести примерно такую же жизнь, что и индейцы — тоже обрабатывают землю, разводят скот, ловят рыбу или занимаются ремёслами. Да, испанцы убеждены, что на войне грабёж и насилие неизбежны и оттого в какой-то мере простительны, однако не все же белые люди занимаются войной. Лично он, Томас, тоже старался жить праведно и никого не убивал. Под конец этих объяснений Томас почувствовал, что, несмотря на прохладную погоду, он под своим монашеским одеянием весь взмок, но вроде бы ему поверили. Однако напоследок ему всё испортил с одной стороны Кипу, а с другой — отец Андреас. Молодой амаута спросил:

— Ты говоришь, что вы, христиане, считаете грабёж грехом. Я знаю, что у вас церковь считается главным блюстителем добродетели, но почему же она не отказывается принимать в дар награбленное, а потом молиться за грабителей?

— Видишь ли, Кипу, поскольку всякий человек грешен, то церковь не считает себя вправе отказывать в возможности покаяться никому, даже самому отъявленному грабителю и убийце. Известны случаи, когда раскаявшийся разбойник становился святым.

Кипу посмотрел на Томаса с сомнением, и сказал:

— Ну, даже если на сотню разбойников находится один такой, остальные 99 после покаяния идут грабить как ни в чём не бывало. Зачем же вы прощаете их?

— Ради одного раскаявшегося. Разве можно с точностью определить, у которого из них покаяние искренне?

— Всё-таки я не понимаю, — сказал Кипу, — итак, один разбойник раскаялся, 99 опять идут грабить. Каждый из них в результате убьёт, ну, допустим, по 10 человек. Получается, что ваше милосердие обойдётся примерно в тысячу жизней! Вы уверены, что вы правы?

— А ты предлагаешь не прощать?

— Лучше всего устроить общество как у нас. У нас нет денег и торговли, потому награбленное имущество некуда сбыть, и грабить не имеет смысла. Я знаю, что вы не считаете наше общество устроенным правильно, но у вас богатство даёт власть над людьми, и потому обязательно будут время от времени находиться те, кто ради этого пойдёт грабить и убивать. А когда церковь принимает награбленное в дар, она, получается, поощряет грабёж. Если вы считаете, что нельзя отказывать в покаянии никому — почему вы не можете принимать покаяния бесплатно?

— У того, у кого ничего нет, мы примем покаяние бесплатно.

— Допустим. Но вот, например, два разбойника. Сначала они вместе грабили, а потом один из них предал и ограбил своего сообщника, а потом оба пришли с покаянием. Но один принёс часть награбленного, а другой пришёл с пустыми руками — кого из них церковь охотнее примет, за кого будет сильнее молиться? Явно за того, кто пришёл с деньгами, хотя бы он был гаже и подлее своего незадачливого сообщника.

Около минуты брат Томас смущённо молчал, не зная, что ответить. Юный амаута был прав, видно было, что церковь их тут учат критиковать отменно. И вдвойне обидно было от того, что эти упрёки справедливы.

— Но почему тебя так волнуют разбойники? — спросил брат Томас главным образом для того, чтобы хоть как-то выпутаться из ситуации. — Ведь у вас же их нет.

— Это не совсем точно. Внутри нашего государства их нет, но рядом море, на котором нередко бесчинствуют пираты. Я избрал судьбу амаута, потому выйти в море и стать их жертвой мне не грозит, но мой отец и мои братья, братья моего отца и их сыновья — все они моряки, и потому всякий раз, провожая их, я поневоле думаю, что это могу их видеть в последний раз, что на их корабли могут напасть, их самих убить или продать в рабство, где они всё равно обречены умереть от непосильного труда и побоев. Но я лишь могу так потерять своих родных, а многие в городе уже потеряли. Поэтому для нас далеко не пустяк, что часть награбленного эти самые пираты могут отдать церкви взамен на то, что она простит им гибель наших близких.

Брат Томас был в замешательстве. С одной стороны он сам не очень одобрял принятие награбленного в дар. В юности он как-то мечтал, что если бы вдруг стал папой, то издал был буллу, что если разбойник приносит награбленное в церковь, то нужно этот дар не принимать, а обязать его возвратить это тем, у кого он это отнял. Если же это невозможно, то пусть на них строятся приюты для сирот, ибо именно дурное воспитание многих толкает на разбойничий путь, а хорошее от этого ограждает. Но высказывать эти мысли вслух брат Томас здесь не имел права. Критиковать церковь перед язычниками казалось ему дурным делом сродни предательству. Хотя, с другой стороны, какое уж тут предательство, если упрёки справедливы? Может, лучше частично согласиться, нежели молчать? Возможно, брат Томас и согласился бы в конце концов, но рядом стоял отец Андреас, который, видя его молчаливое замешательство, попытался ответить за него. И в ответ он сказал то, с чем Томас, положа руку на сердце, никак не мог согласиться. Андреас сказал:

— Церковь есть Тело Христово, а Христос был ипостасью Бога, Богу же принадлежит весь мир. Значит всё, что достаётся Церкви — достаётся ей по праву. Церковь не может грабить, ибо всё в мире и так принадлежит ей.

В толпе раздались недоумённые возгласы.

— Непонятно? — переспросил Андреас. — Хорошо, объясню попроще: вот в вашем государстве ваши дома, поля и корабли принадлежат не вам, а Первому Инке. Разве не так?

— Не так, — ответил до того молчавший Старый Ягуар.

— Но ведь вы не можете ничего из этого продать по своему желанию! — ответил Андреас.

— Не можем, да и зачем нам это? — ответил старейшина, — Но ведь и никто не может у нас это отнять по своему произволу. Никто, включая Первого Инку. Никто не может подойти ко мне и сказать: "Старик, мне понравилась твоя туника, ну-ка снимай её и отдай мне". А Церковь, по вашему, так поступить вправе? — говоря это, старик с ехидцей посмотрел на отца Андреаса. От его внимательного взгляда не ускользнуло, что тот с жадностью разглядывает одеяния горожан. Когда-то во времена Великой Войны за таким взглядом нередко следовал приказ раздеться, ведь враги нередко в самом что ни на есть буквальном смысле раздевали местных жителей догола, отнимая одежду поприличней, и оставляя одни лохмотья. Видно, и Андреас не прочь теперь поступить также, да только теперь отнять у старика тунику ему не по зубам.

Отец Андреас ответил:

— Христос сказал: "Если кто потребует у тебя тунику, то отдай ему и верхнюю одежду". Если бы ты был добрым христианином, ты бы сам захотел отдать Церкви лучшее из того, что у тебя есть. Но ты язычник, и тебе этого не понять.

— То есть как? — ехидничал старейшина. — Если бы я был христианином, я должен был бы с радостью раздеться? А разве ваш Христос не знал, что быть голым стыдно и холодно? В таком случае он не только наглец, но ещё и идиот в придачу!

В толпе захихикали.

— Богохульник! Да за такие слова тебе язык на том свете проколют раскалёнными иглами! — завопил отец Андреас.

— Может, ты думаешь, что если я стар и слаб, то мне можно угрожать безнаказанно? Между прочим, если я сочту нужным, я могу позвать судью, и тебе всыплют за оскорбления так, как ты этого заслуживаешь!

— Стойте, уймитесь! — крикнул брат Томас, — Андреас, вспомни, что Христос также велел нам быть кроткими. И не гневаться. Андреас, пойми, что им не нравится идея отдавать часть своих доходов Церкви отнюдь не от порочности. Ведь они просто не понимают ещё, что такое Церковь и зачем она нужна, а если объяснять так, как ты пытался это объяснить сейчас, то и не поймут. Не надо угрожать им адскими муками, ведь они видят в этом оскорбление. Ты говорил сейчас сгоряча, не подумав, и из-за этого слова Христа были истолкованы неправильно. Старый Ягуар, пойми, в этих словах про тунику речь не идёт о несопротивлении грабителю. Я понимаю, что для вас грабёж — очень болезненная тема, но Христос говорил о другом. Вот скажи мне, Старый Ягуар, если в твой дом постучался голодный и раздетый человек, что бы ты сделал? Приютил бы и накормил его или отправил бы мёрзнуть и голодать дальше?

— Конечно, я приютил бы его и накормил бы его, и дал бы ему одежду из своих запасов. Я помню, как в начале Великой Войны израненный выбрался из разрушенного города, почти все жители которого или были убиты, или уведены в рабство, или покинули его. Я помню как меня, бессильного и израненного подобрали, накормили, прикрыли мою наготу, обработали мои раны и дали отлежаться. Да, я жизнью обязан своим спасителям! И если с кем-то случится такая же беда, я, само собой разумеется, поступлю точно так же, ведь отказать нуждающемуся в помощи — это значит убить его! Однако... я оказался в столь жалком положении из-за того, что враги разорили наш город, ворвались в наш дом и убили моих родных, а меня не добили лишь чисто случайно. Не могу представить, чтобы в мирное время кто-то оказался голодным, раздетым и без крова. Ну, разве что, — к старику тут же вернулась прежняя ехидца, — разве что отец Андреас его разденет.

В толпе раздался смех, а старик продолжил:

— Но одно дело — приютить горемыку, волею обстоятельств лишившегося всего, а совсем другое — уступить требованиям наглеца, который отнюдь не нуждается, а просто позарился на чужое.

— Однако, — ответил отец Андреас, — ты не можешь не согласиться вот с чем. Если бы тебе и в самом деле угрожали, требуя отдать тунику, то с твоей стороны было бы разумнее отдать требуемое, чем всё равно всё отдать, но обагрённое твоею кровью.

— Раньше я был сильным воином, и немало врагов полегло от моей руки, но теперь я слишком слаб, чтобы я мог защититься сам. Но всё-таки даже самый слабый может и должен позвать на помощь.

— Но ведь его могут убить прежде, чем помощь подоспеет.

— Могут. Но всё же в такой ситуации следует рискнуть. Потому что если отдать тунику безропотно, то завтра наглец припрётся в твой дом и выгонит тебя вон, или потребует женщину на ночь. Тоже, скажете, нужно ему дать?

— А что, иногда неплохо и дать, — сказал один индеец лет тридцати с неприятным лицом, — вон старший сынок у тебя красавчик вышел, да и внучок неплох, кудри точно волны морские.

Брат Томас видел, что Старый Ягуар покрылся пятнами, видно, эти слова ударили его в больное место. Неприятный индеец расплылся в наглой улыбке.

— Не смей хамить, Эспада, — тут же одёрнули его, — не стыдно тебе людей их же давней бедой попрекать?

— А что такого, я правду сказал, — ответил Эспада, — от того, что с его женой сделали, его род только выиграл. Жена у него теперь, конечно, старовата, но вот дочки или внучки вполне могли бы повторить.

— Мерзавец! Если дала тебе девушка от ворот поворот, так значит, можно её и её родных оскорблять?! Нет, не любил ты её, раз хочешь отдать на поругание! Убирайся вон!

— И не подумаю, — ухмыльнулся Эспада, — хоть ты и старейшина, но сам Первый Инка запретил чинить препятствия в распространении христианского учения.

— Однако Эспада, — кротко сказал брат Томас, — зачем ты затрагиваешь вопрос о семейных делах Старого Ягуара? Ты знаешь, что ему это больно и неприятно — так зачем ты причиняешь ему боль? Христос велел возлюбить ближнего как самого себя, а это значит, что нельзя причинять другим то, чего себе бы не желал. Вот ты хотел бы, чтобы твои семейные тайны, которые ты сам считаешь постыдными, обсуждались бы принародно?

— У меня постыдных семейных тайн нет! — гордо ответил Эспада.

— Потому что семьи нет, — сказал вдруг кто-то из толпы.

— Ты счастлив, коли так, — ответил брат Томас, — однако не гордись. Может оказаться, что на самом деле они есть, и ты лишь не ведаешь о них. Но даже если постыдных семейных тайн у тебя нет, это не твоя заслуга, а лишь твоя удача. Ведь у Старого Ягуара это беда, а не вина.

— Он мог не выкармливать ублюдка!

— Значит, я, по-твоему, его убить должен был?! — крикнул старик. — А так человеком вырос, получше тебя, между прочим.

— Мог бы не жениться на его матери. Конечно, раз ты решил его выкормить, то не говори потом, что всех белых людей ненавидишь — вся твоя ненависть не более чем лицемерие.

— Я ненавижу всех тех, кто попирает наше достоинство, — ответил старик гордо, — я ненавижу убийц, грабителей и насильников, которые мечтают ворваться в нашу страну, чтобы творить своё чёрное дело. Тут говорили, что есть христиане, которые не делают такого, а живут мирно. К ним у меня претензий нет. Но зато я ненавижу тебя, Эспада, потому что ты жесток и подл.

— Ты смеешь оскорблять меня? — крикнул уже не на шутку разгневанный Эспада, — да я пожалуюсь на тебя самому наместнику!

— Ну и жалуйся, если хочешь, а отсюда уйди.

— Не уйду! Сейчас я сам покажу тебе... — и Эспада стал грозно наступать на старика. Тут на его пути встал Кипу. "Не смей трогать моего деда!" — крикнул он, "Был бы он тебе и вправду дедом, вопросов бы не было, ублюдок", — сказал Эспада и ударил юношу. Кипу от природы был много слабее крепкого Эспады, он пошатнулся, но за него в свою очередь вступился кто-то ещё, и заварилась каша. Конечно, Старый Ягуар позаботился о том, чтобы как можно быстрее вызвать воинов, так что те как можно быстрее и бескровней разняли дерущихся, так что обошлось без жертв, а Эспаду впоследствии приговорили к публичной порке (наказанию не столько болезненному, сколько унизительному), но самым печальным было то, что горожане про собственно проповедь-то и забыли, а обсуждали приключившуюся потом драку. Не смог Томас и договориться с Андреасом, как поступать в таких случаях в дальнейшем. Томас считал, что надо удалять с проповеди таких, как Эспада, Андреас же считал, что старейшина виноват не меньше, а то и больше. Во всяком случае "этому злостному язычнику" не стоит ни в чём подыгрывать.

Старый Ягуар также увидел "подрыв устоев" во фразе отца Андреаса "всё, что достаётся Церкви — достаётся ей по праву. Церковь не может грабить, ибо всё то в мире и так принадлежит ей". Пришлось отцу Андреасу перед всеми старейшинами оправдываться, что он имел в виду совсем не то, а что Церковь должна заботиться обо всём мире, как Господь обо всём мире заботится. Не сказать, что это объяснение в чём-то убедило Старого Ягуара, но остальные старейшины и в особенности наместник очень не хотели поднимать скандал, так что дело замялось.

— Религия свободы.

С момента приезда монахов прошла неделя. Инти всё ещё был в Тумбесе, когда пришло известие, что через пару дней прибудет ещё один проповедник от англичан. Это было не очень приятным сюрпризом, но пришлось смириться. Хуже было другое — наместник был изрядно обеспокоен, как бы Англия не обиделась, что её посланца недостаточно пышно принимают по сравнению с испанскими монахами, он (неслыханное дело!) заявился к Инти, и стал требовать от него, чтобы тот вместе с ним встретил нежданного гостя. Конечно, Инти хотел посмотреть на проповедника, но предпочёл бы для этого дела использовать маску "Саири". Однако наместник не должен был об этой маске знать, а значит, придётся на сей раз с ним договориться — Инти согласился выйти разодетым как положено, носящим синее льяуту, однако поставил перед наместником условие, чтобы тот не называл вслух его должность. Ни к чему. Наместник согласился, и можно было рассчитывать, что слово он сдержит — ибо он никогда не пойдёт на конфронтацию публично.

В принципе, сам по себе приезд нового проповедника имел даже свою положительную сторону. Инти знал, что христиане разных стран придерживаются разных сортов христианства, но будучи близко знакомым лишь с католиками, не очень понимал природу этих различий. Тем не менее, он резонно предполагал, что эта разница приведёт к ссорам миссионеров друг с другом, а эти ссоры сделают их в глазах горожан малопривлекательными, ибо склок жители Тавантисуйю не любят. Но всё-таки на душе у Инти скребли кошки — противник был малоизучен, а это всегда опаснее. Напряжённо всматриваясь в сходящего с корабля проповедника, он старался не упустить ни одной детали. Так... одет он не как служитель культа, а вполне для белого человека обычно: камзол, шляпа с пером... как же в его землях отличают священников? Ладно, неважно. А держится он гордо, даже нагловато. Когда наместник, представив гостю Инти, назвал его "знатным вельможей" и шурином самого Первого Инки, можно было ожидать, что чужеземец так или иначе обозначит своё почтение. Но тот вместо этого заявил, что истинный христианин не должен клонить главы пред королями и их родичами, которые обязаны своим высоким положение исключительно своему происхождению. "В нашем Писании сказано", — добавил он, — "Вы куплены дорогой ценою, да не станете вы рабами человеков". Видимо, он не очень глубоко изучал внутреннее устройство Тавантисуйю, потому что хоть происхождение от инков даёт здесь ощутимые преимущества, но даже знатнейший из знатнейших без мозгов и стараний никогда не займёт сколько-нибудь важной и ответственной должности. Впрочем, спорить с проповедником было сейчас бесполезно, только ссориться.

— Скажи мне, чем твоя вера отличается от веры испанцев? — спросил Инти.

— Испанцы-католики не верят по-настоящему. Они крестят ничего не понимающих младенцев. Однако мы крестимся, когда достигаем совершеннолетия, и обещаем при это жить по заветам Христа. Испанские священники, крестя насильно, не могут добиться потом от своих прихожан добродетели, а мы, последовавшие за Христом сознательно, бережём свою добродетель как зеницу ока.

— Вот как? — спросил Инти, — Это хорошо, что вы никого не крестите насильно. А какие заветы Христа соблюдаете вы и не соблюдают испанцы?

— Прежде всего, Христос завещал людям свободу, ибо без свободы нет веры. Свобода — это важнее всего!

— Я знаю, что вы, белые люди, под свободой понимаете не то, что мы. Для нас свобода — это прежде всего отсутствие рабства и угнетения. Не только лично для себя, но и для всего народа. А что понимаете под свободой вы?

— Свобода нужна нам прежде всего для спасения. А несвобода — всё, что ему мешает.

— А что может мешать?

— Прежде всего, человеку могут мешать собственные пороки, например — лень. Могут мешать внешние силы, такие как государство. Но если со своими пороками человек может справиться сам, то с государством всё обстоит иначе. То государство, которое будет мешать своим гражданам в деле спасения, будет рано или поздно разрушено Господом!

— Откуда такая уверенность?

— Мне трудно тебе объяснить это. Хотя ты и аристократ, но европейских университетов не кончал, слышал ли ты что-нибудь о Римском Государстве?

— Хотя я и не учился в Европе, но я — человек образованный и о Греции с Римом наслышан. Когда-то это были могучие государства, но потом они пали.

— Знаешь, почему?

— Потому что были основаны на торговле и рабовладении, а это развращало их граждан. При торговле люди учатся корыстолюбию и обману, рабовладелец же презирает труд, видя в нём удел рабов, он становится ленивым и праздным, а значит, даже управление своим государством будет вести небрежно, и приведёт к его упадку. Внутри нашего государства запрещены торговля и рабовладение, а значит, участь Греции и Рима нам не грозит.

— Ты ошибаешься, Инти. Грецию и Рим погубило язычество. Христианину же не возбраняется ни торговать, ни иметь рабов — ведь этим занимались и библейские патриархи, о чьей праведности свидетельствует Святое Писание. Господь покарал Рим за то, что императоры требовали себе божеских почестей и убивали христиан за то, что те, верные Христу, не желали поклоняться идолам. Скажи, вы поклоняетесь Первому Инке точно живому Богу? — спросив это, Джон Бек с вызовом посмотрел в глаза Инти.

— Я знаю, что наши обычаи не нравятся христианам, но прежде скажи — правда ли, что в твоей стране нельзя сидеть в присутствии короля? Это право может быть даровано только как особая милость?

— Это правда, — нехотя признал Джон Бек, — но я как христианин не могу признать это правильным. Оттого я и покинул свою страну.

— Должно быть, это ставит в очень затруднительное положение людей со слабым здоровьем, — добавил Инти, — у нас в присутствии Первого Инки сидеть можно.

— Дело не в том, каковы требования этикета, — сказал Джон Бек, — Но ведь жители вашей страны обязаны верить в то, что Первый Инка ведёт свой род от Солнца. Иначе — смерть. И эту смерть несут твои люди, Инти! И вы ещё удивляетесь, что весь мир осуждает ваших тиранов!

Всё-таки чужеземец его узнал... Инти мысленно на чем свет стоит пробирал наместника, поставившего его в такое дурацкое положение.

— Послушай, ты ошибаешься, — сказал он, — мы не можем читать чужие мысли и проверять, кто во что верит. Если в своих поступках человек лоялен государству, то никаких проблем с законом у него не будет. Да и за слова, сказанные непублично, тоже нет никакого наказания по закону — а чтобы кто-то начал оскорблять Первого Инку публично во время торжеств — таких ненормальных на моей памяти что-то не было.

— Я знаю, что ваши люди являются рабами душой и телом, но если в вашей стране появятся свободные люди — что ж, Первому Инке придётся смириться с этим или погибнуть.

— Что значит слова "свободные люди" в твоих устах? А что до рабовладения — так оно у нас запрещено законом.

— Да, вы запрещаете держать рабов частным лицам, но разве вы сами не являетесь собственностью своего государства?

— Собственность — то, что можно купить или продать. У нас людьми не торгуют, — ответил Инти.

— Может, и не торгуют, да только сильно ли их положение лучше рабского? Они также не вольны распоряжаться собой.

— Ты шутишь, чужеземец? — спросил Инти как можно более дружелюбно, но внутри у него всё кипело, — у нас любой школьник знает, что такое раб. Раб принадлежит своему господину, вынужден работать на него от зари до зари, при этом ест в впроголодь и ходит в грязных лохмотьях. Господин безо всякой вины может избить его и даже подвергнуть более жестоким издевательствам. У раба нет семьи, а если в рабстве окажется красивая женщина, то она обречена жить в позоре и бесчестии. Насколько жизнь наших людей отличается от этого кошмара, можешь судить сам. Даже беглого взгляда достаточно, чтобы понять — они хорошо одеты и от голода не страдают.

Джон Бек окинул взглядом толпу, и почти каждый почувствовал вы этом взгляде презрительное превосходство:

— Раб может быть накормлен досыта и хорошо одет, если так будет выгодно его господину, свободный же человек может порой ходить в лохмотьях и недоедать, но лучше быть свободным в лохмотьях, чем рабом в драгоценных тканях.

— Но чем же, по-твоему, раб отличается от свободного? — спросил Инти.

— Возможностью распоряжаться своей жизнью, — ответил Джон Бек, — Разве ваши люди могут покинуть ваше государство без разрешения?

Тут из толпы вышел человек со шрамом через всё лицо и не очень уверенно начал:

— Можно я скажу... я простой рыбак и не умею говорить складно, но я сам на своей шкуре испытал, что такое рабство, — он указал на шрам, — и только после этого я понял, что такое свобода. Я помню, что в школе нас учили, что наша страна самая лучшая, и мы должны благодарить судьбу, что родились в ней. Я тогда не понимал этого.

— Послушай, — перебил его Джон Бек, — если ты простой рыбак, то как ты мог ходить в школу? Зачем тебе это надо было?

Рыбак оторопел:

— Ну как — зачем? У нас все дети ходят в школу... обязательно.

— И чему же там учат?

— Читать, писать, считать и понимать, почему наша страна такая особенная, на другие непохожая. Правильная такая.

— Понятно, — с презрительной улыбкой ответил Джон Бек, — ещё со школы вас учат принимать своё рабство как должное.

— Так вот, я тогда думал, что жизнь примерно везде одинаковая. Везде люди обрабатывают землю, ловят рыбу, женятся, заводят детей. Ну, я потом вырос, женился, моя жена ждала ребёнка, я плавал по морю и ловил рыбу, и не думал, что моя жизнь может как-то перемениться. Но однажды на нас напали белые пираты. Мы пытались защищаться, но сила была на их стороне. Часть наших была убита при попытке сопротивления, а остальные могли только завидовать их участи, потому что нас скрутили и бросили в душный и тесный трюм. Я видел, как рядом со мной люди умирают от ран, и я не мог им ничем помочь, да и сам едва не разделил их участь. Я помню, как мои раны, которые было нечем обработать и перевязать, начинали нагнаиваться, и как меня мучила жестокая боль и не менее жестокая жажда. Потом меня в числе выживших продали в рабство. Я помню бич надсмотрщика, помню палящее солнце плантации, но горше всего было от мысли, что я навсегда оторван от своих родных, что моя жена осталась вдовой, дитя родилось сиротой, — рыбак смахнул слезу, — что раньше я был человеком, а теперь меня превратили во что-то похуже скота, потому что даже над скотиной так не издеваются, её жизнь ценят дороже. От природы я был силён и крепок, но в рабстве мои силы таяли день ото дня. Дёсны мои от скверной пищи кровоточили, и зубы один за другим шатались и выпадали. Я знал, что конец близок, и ждал его с какой-то отчаянной обречённостью. Смерть должна была положить конец моим мучениям, и я так и сгинул бы, если бы меня случайно не нашли наши и не выкупили из неволи, и так я сумел вернуться домой, где меня уже успели оплакать. Только шрам и отсутствующие зубы напоминают мне о былом рабстве, но теперь я понял, что родиться и жить в нашей стране — великое счастье. Счастье — жить и не бояться, что тебе придётся умирать от непосильного труда или голода, счастье жить и видеть, как растут твои дети, а потом будут внуки... А ведь у раба не только не может быть семьи, но и до тех лет, когда появляются внуки, ему редко суждено дожить. Ну, я вроде всё сказал, извините, если нескладно.

Джон Бек посмотрел на рыбака снисходительно:

— Скажи, а корабль, на котором ты плаваешь — он твой?

Рыбак посмотрел на него непонимающим взглядом.

— Ну, раз я на нём плаваю, значит — мой, — сказал он.

— Не обязательно. Скажи, кому он на самом деле принадлежит?

— А что значит — "принадлежит"? Раз я на нём плаваю — он мой, и дом, в котором я живу — мой, потому что я в нём живу. Конечно, я не один плаваю на корабле и в доме живу не один, поэтому он не только мой.

— А продать дом или корабль ты можешь?

— Продать?! — моряк оторопел, — а зачем?

— Но ведь тебе может этого захотеться, разве нет?

— Захотеться? Но если я продам дом, то где будет жить моя семья? А если у меня не будет корабля, как я буду ловить рыбу?

— Но зато у тебя появились бы деньги, на которые можно было бы купить всё, что нужно.

— Но то, что мне нужно, у меня итак есть.

— Хорошо, вот ты плаваешь по морю, ловишь рыбу. И куда эта рыба потом девается?

— Ну, мы её государству сдаём.

— То есть Первому Инке?

— Ну да... а что?

— И тебя это устраивает?

— А что в этом плохого? Мы сдаём государству рыбу, другие картошку там или кукурузу, третьи — шерсть, а потом нам со складов выдают всё по мере надобности, и у всех всё есть.

— Но только кому чего дать, решаете не вы, а инки?

— Ну, решают. Но ведь решают так, чтобы нам хватало.

— То есть сами вы не властны над своей судьбой, её за вас решают инки. И после этого вы говорите, что вы не рабы!

— Ничего не понимаю, — сказал рыбак, пожав плечами и уйдя обратно в толпу.

— Вот что, на сегодня, я думаю, было сказано достаточно. Пока отдохни, а остальное расскажешь, когда у тебя будет первая проповедь, — сказал Инти.

— Хорошо, остальное я расскажу завтра, — ответил Джон Бек, — очень хотел бы, Инти, тебя на этой проповеди видеть.

— Но ведь о времени и месте проповеди стоили бы поначалу договориться со старейшинами, — добавил Инти.

— Я буду проповедовать, где и когда захочу, а старейшины не посмеют мне помешать, — гордо вставил Джон Бек.

— Скажи, у вас все в стране столь дурно воспитаны, что позволяют себе командовать в чужом доме? — спросил до тех пор молчавший старейшина по имени Броненосец.

— В проповеди вы не должны мне препятствовать, ибо таковы условия договорённостей, которые подписал сам Первый Инка.

— Я, кажется, понял, — сказал Инти, — ты презираешь наше государство, то есть и тех, кто имеет власть, и тех, кто подчиняется. Непонятно одно — как можно проповедовать тем людям, которых ты презираешь?

— Для аристократа ты неглуп... — сказал Джон Бек уже не столь наглым тоном, — да, я действительно хочу показать, как должен вести себя с властью свободный человек.

— Не думаю, что у себя на родине ты такой же храбрый! — сказал Инти с издёвкой, — просто знаешь, что здесь тебе спустят многое. Ведь мы не хотим давать белым повода к войне. И потому вынуждены терпеть твои наглые выходки. Однако даже ребёнку ясно, что пользоваться этим вот так — нехорошо.

— Смешно слышать подобное морализирование из уст палача, — ответил Джон Бек.

— Палача?! По сравнению с вашим богом я человек довольно безобидный, — ответил Инти, вызвав в толпе смешки, — кстати, если бы ты и впрямь считал меня палачом, то вёл бы себя осторожнее.

— Я думаю, нам будет лучше продолжить этот разговор после проповеди, — сказал Джон Бек, видимо, не ожидавший, что "палач" способен его так "срезать".

— Хорошо же, — ответил Инти, — поговорим после, а пока о тебе позаботятся.

Провожая Джона Бека в выделенное ему жилище и объясняя про разные бытовые мелочи типа водопровода, Заря ловила себя на мысли, что испытывает перед Джоном Беком безотчётный страх, природу которого она не могла поначалу себе объяснить. Конечно, от того, что он наговорил, становилось поневоле зябко, но к тому, что христиане несут столь дикие вещи, пора уже и привыкнуть. Во всяком случае, само по себе это её уже не удивляло и не пугало. Нет, страх внушал именно сам Джон Бек, его презрительная улыбка и отсутствие уважения к чему бы то ни было в их государстве. "Ну чего мне бояться, в самом деле", — уговаривала себя Заря, — "Убивать и пытать он меня не будет, насчёт обесчестить — и подумать смешно. Конечно, он враг, но пока он не знает, кто я такая, у него нет причин делать что-либо против меня".

Впрочем, Заря вздохнула с облегчением, когда Джон Бек сказал, что ему не нужна прислуга, так как он вполне может есть в столовой. "Для меня нет запретной пищи", — сказал он, — "Оскверняет не то, что входит в уста, а то, что исходит из уст".

В столовой в этот час почти никого не было, так как обеденное время подходило к концу, только за одним из столиков сидел молодой моряк. Заря усадила Джона Бека за соседний, принесла еду и, набравшись храбрости, спросила:

— Скажи мне, чужестранец, почему в ваших землях Первого Инку называют "тираном"?

— Ты ещё спрашиваешь?! Разве он не казнит за одно только лёгкое недовольство своей властью? Я слышал историю о том, как отряд смельчаков, доведённых до отчаянья его тиранством, пытался захватить один из его кораблей, и уплыть на нём на свободу, но, увы, попытка не удалась, и все смельчаки были повешены. Разве это не жестокая несправедливость?

— Всё было не совсем так, как у вас излагают. У нас нет каких-то особых кораблей, принадлежащих Первому Инке. У нас все корабли принадлежат государству, что у вас понимают как "принадлежат Первому Инке". Я не знаю точно, из-за какой обиды эти люди решили захватить корабль и сбежать на нём, но в любом случае, на корабле ведь была команда, и чтобы захватить корабль, надо было этих людей убить или связать, чтобы потом продать в рабство, и те люди так и сделали. Поэтому нет ничего несправедливого в том, что их повесили.

— Допустим, они убили некоторых из слуг тирана, но это война.

— А разве людей можно убивать только потому, что они слуги? — удивилась Заря.

— Не то чтобы можно, а... если ты во вражде с господином, то и его слуга неизбежно будет твоим врагом.

— Может быть, но... люди на корабле не были слугами, они были такими же моряками, как и все остальные. Захват чужого корабля — обычное пиратство, и я слышала, что у вас тоже пиратов вешают. Что тут такого несправедливого? — всё ещё не понимала Заря.

— Вы тут все так привыкли к рабству, что неспособны понять людей, возжелавших свободы, — сказал Джон Бек, отодвигая пустую тарелку.

— Ага, свободы, — сказал молодой моряк за соседним столиком, — лёгкой жизни они хотели, а не свободы. Честный человек, чтобы жить, должен трудиться, рыбу ловить и поля обрабатывать, а такие вот хотели захватить рабов, продать их и несколько месяцев, а то и лет, пить-гулять. Это наш корабль они захватили. Я отлично помню их зверские рожи. А как бы тебе самому понравилось, если бы тебя схватили, связали, бросили в душный трюм и держали там не пойми сколько времени? Так, чтобы тебя уже замучили голод, жажда и ломота во всём теле от неподвижности. Вот тогда ты поймёшь, что такое свобода! И мне ещё повезло, я вылез из этого кошмара живым.

— Раз повезло, то тебе нечего обижаться на судьбу.

— А что, разве обижаться на судьбу можно только за себя? За других нельзя? Удобно. Пока жив — значит, не жалуйся, а если убили — то мёртвые тем более молчат. А что эти сволочи моего отца убили, да не просто убили в бою, а уже потом, раненого и беспомощного, забили ногами насмерть — тоже ерунда?!

— Я не знал об этом, но погоди... ведь если пленники им были нужны для продажи в рабство, то почему они тогда забили твоего отца?

— Ну, рабы нужны молодые, а за того, у кого взрослые сыновья, много не выручишь. Но главное — то, что он был инкой, заслужив это звание на поле боя в войне с каньяри, а среди беглецов был один молодой каньяри, требовавший мести всем инкам без разбора.

— Значит, дело не только в корысти, — сказал Джон Бек, — инки обидели каньяри, те отомстили. Получается, что инки сами виноваты.

— Да чем был виноват мой отец? Не он развязал эту войну, и жестокостей по отношению к врагам он не совершал. Вообще, разве инки виноваты, что каньяри не хотят жить мирно с другими народами, а без конца бунтуют?

— А разве причина их бунта — не в тирании инков?

— Какая там тирания! У нас в государстве все народы равны в правах, да вот только среди каньяри много таких, кому по душе не мирный труд, а война и набеги на соседей. Ведь без набегов как рабов и наложниц захватишь? Когда народ идёт на поводу у таких, то вразумить его можно только силой оружия.

— Что доказывает простую мысль, — продолжил за него Джон Бек, — чтобы выжить самому, приходится убивать других.

— Если эти другие угрожают тебе — то да, — ответил матрос и ушёл, видимо, не желая продолжения бесконечного спора.

Джон Бек некоторое время как будто напряжённо думал о чём-то, а потом сказал, обращаясь опять к Заре:

— И всё-таки инки первыми заварили эту кашу. Зачем им было нужно присоединять к себе земли каньяри?

— Затем, что они совершали набеги на наши земли, — ответила Заря, — люди не могли спокойно жить и трудиться, в любой момент мог прийти враг и разорить их айлью, убив мужчин, а женщин и детей обратив в рабство.

— А откуда ты знаешь про всё это? Инки сказали?

— Я в книге по истории прочитала. Ещё когда в школе училась.

— Но ведь ты простая служанка, зачем тебе читать?

— То есть как — зачем? Книги для того и нужны, чтобы их читали.

— И что, у вас все служанки читают книги по истории?

— Ну, у нас все умеют читать, а кто что читает — это уж как получится. Но я просто знаю, как именно обстояло дело.

— Скажи тогда, когда инки впервые покорили каньяри? Ещё до прихода испанцев?

— Да, с ними воевал ещё Уайна Капак, да и до него...

— Значит, вы воюете более ста лет, и всё ещё не добились успеха.

— Да.

— Скажи, а почему инки до сих пор не смогли истребить этот народ?

— Истребить?!

— Ну да, истребить, убить всех до одного человека.

— Но ведь не все же они поголовно разбойники! Да и к тому же истребить, это значит и детей убивать...

— Но если дети обречены вырасти разбойниками, не проще ли убить их, пока они ещё дети?

— А кто будем мы сами, если сделаем это? — Заря смотрела на проповедника с нескрываемым ужасом. — На тех, кто совершит такое злодейство, неизбежно падёт проклятье. К тому же ребёнок-каньяри не обязательно станет разбойником. Некоторые из них даже инками становились.

— Предав свой народ?

— Наоборот, указав ему дорогу к иной, лучшей жизни. Не их вина, что мало кто этому указанию последовал. Говорят, эта рана на теле нашей страны давно бы зажила, если бы христиане не сыпали на неё соль, тайно снабжая каньяри оружием. Ведь и чиму когда-то бунтовали, так как среди них находились те, кто хотел вернуть торговлю и рабовладение.

— Значит, инки считают, что людей можно и нужно переделывать?

— Конечно. Перевоспитать гораздо лучше, чем убивать или постоянно держать под угрозой насилия.

— Значит, если бы мой народ попал под власть инков, его бы попытались отучить от денег и торговли?

— Разумеется.

— Ужасно, — сказал Джон Бек, обхватив голову руками, — ведь это значит уничтожить саму основу свободы.

— Основа свободы? — удивилась Заря, — а наши амаута наоборот, учат, что торговля влечёт за собой рабство.

— Ваши амаута — глупцы и невежды. Они живут тем, что оправдывают ваш образ жизни, получая за это жирные куски. Как только вы узнаете, что такое свобода, вы поймёте, как жестоко они вас обманывали.

В ответ Заря не сказала ничего.

Обещанная лекция о свободе не заставила себя ждать. Джон Бек сумел договориться, чтобы ему на следующий же день предоставили возможность прочитать проповедь. Он залез на возвышение, предназначенное для выступления на народных собраниях, и стал громко проповедовать:

— Жители Тавантисуйю, прежде чем рассказать вам о Боге, я должен вам объяснить, что такое свобода, ведь без неё вера невозможна. Вы уже не раз слышали, что в других странах вас называют рабами своего государства, но не понимаете, почему это так. Вы думаете, что раз вы сыты, одеты, имеете крышу над головой, можете иметь семью и даже время для досуга, то вы свободные люди? Но это не так. Бывает, что раб ходит в парче и золоте, бывает, что свободный человек умирает от голода и холода, но всё равно раб остаётся рабом, а свободный свободным, потому что над рабом всегда есть господин, а над свободным нет никого кроме Господа. Я знаю, что все вы живёте не сами по себе, а каждый из вас прикреплён к своему айлью, и над каждым айлью есть главный, а над этими главными кто-то ещё более главный, и так до самого Первого Инки, над которым нет никого, кроме Солнца. Получается, что у вас только один правитель и свободен, над всеми остальными есть кто-то, кому вы обязаны давать отчёт в своих поступках, и потому вы не вольны поступать так, как вам заблагорассудится. В каком-то смысле вы как дети, которые всегда вынуждены оглядываться на родителей, и даже если решаются тайком нарушать их волю, вынуждены прежде всего думать о том, не узнают ли об их проступке старшие, и если узнают, то как сильно за него накажут. Конечно, для послушных детей это не очень тяжело, но даже их власть старших порой тяготит, но ведь такая жизнь обрекает всех вас на равенство в нищете. Всё, что создаётся вашим трудом, попадает в закрома родины, а затем вам выдают необходимый для жизни минимум, но не от вас, не от ваших стараний и усилий зависит то, сколько вы получите. Вы не можете разбогатеть за счёт своего труда, так как за вас всё распределяют ваши начальники. Иное дело у нас, когда каждый крестьянин или ремесленник сам распоряжается тем, что им произведено. Он понимает, что его благополучие зависит только от его стараний и усилий, будет он хорошо работать — разбогатеет, не будет — разорится и пойдёт просить милостыню. Понятно ли вам это?

— Мысль твоя, чужеземец, понятна, — сказал Кипу, стараясь делать как можно более серьёзный вид, — Но разве верно, что богатство и бедность человека зависят исключительно от его трудов? Ведь и результаты усердного труда могут погибнуть. Урожай на полях могут уничтожить вулканы и наводнения, прибрежный посёлок может снести сильным штормом, а сколько бед приносят войны! Сколько людей лишаются из-за них всего, что было создано их трудом. И наоборот, есть те, кому война приносит богатство, много большее, чем то, что человек способен заработать честным трудом!

— Во многом это верно, но есть два момента, — ответил Джон Бек, — во-первых, усердный и предприимчивый человек даже после разорения довольно быстро встаёт на ноги, а во-вторых, тебе, язычнику, кажется, что судьба слепа и посылает несчастья на головы всех людей без разбора, однако это не так. Если с тем или иным человеком случилась беда, то это не случайность, тому есть глубокие причины.

— То есть он непременно в чём-то виноват?

— Да.

— А если беда постигла целый народ? — спросил Кипу, — это значит, что весь народ виновен?

— Да.

— Но мы не можем согласиться с этим. Два раза враги нападали на нашу страну, убив миллионы людей и не было семьи, где бы не потеряли близкого человека, а сколькие были искалечены! Едва ли у кого язык повернётся сказать, что все они были виноваты и потому заслуживали столь ужасной участи.

— Возможно, я не вполне точно употребил слово "виноват", — ответил Джон Бек, — у вас виноватым обычно считают лишь сознательного преступника. Но "вина" не обязательно подразумевает злонамеренность. И отдельный человек, и целый народ может жить неправильно, подчиняясь привычке, а что ваш народ жил и живёт неправильно, это доказать несложно.

— То есть из-за того, что наш образ жизни вы считаете неправильным, нас можно убивать и калечить, грабить и жечь?

— Дело даже не в том, кто что считает. Но почему те несчастья, которые обрушились на ваш народ, оказались возможны? Почему мой народ разбил "Непобедимую армаду", флот испанцев, а вы позволили завоевателям ступить на вашу землю? А позволить врагу бесчинствовать на своей земле — всё равно что женщине допустить, чтобы чужой, посторонний мужчина задрал ей подол. Потом что хочешь делай и кому хочешь говори, что это было насилие — прежней чести не вернуть. Почему вы допустили над собой подобное бесчестье?

— Во-первых, беды, постигшие наших предков, не пятнают ни их, ни нас нынешних. Слабый не виноват, что у него не хватило сил сопротивляться сильному. Но теперь мы столь сильны, что вы, христиане, не рискуете на нас нападать.

— Сильны? Как будто вы не знаете, почему инки позволили проповедовать мне перед вами. У них трясутся поджилки!

— Вот не надо насчёт "трясущихся поджилок", — сказал Старый Ягуар, — я ещё помню, какой страх инки наводили на врага. Мы знали, что если нас захватят в плен, то нас ждут ужасные пытки и мучительная казнь, и потому мы дрались до последнего. Пусть те, кто тогда были воинами, теперь немощные старики, но я надеюсь, что наши дети и внуки тоже не подкачают.

— Однако вы воевали так неумело, что в Великую Войну потеряли больше народа, чем испанцы. Видно, ваши полководцы привыкли заваливать врага трупами, ведь жизни рабов государства стоят не так уж много.

— Ложь! — ответил Старый Ягуар, — да, испанцы уничтожили четверть населения нашей страны, но только треть погибших погибло на фронтах, остальные умерли от голода и эпидемий, были сожжены живьём или запытаны насмерть, ведь христиане не видели в нас людей и считали себя вправе убивать всех по малейшему поводу или без повода, просто ради развлечения.

— Конечно, ваши враги были жестоки к вам, никто не спорит, однако есть немало примеров, когда сами инки без нужды жертвовали своими людьми. Я, впрочем, не виню их, ведь без правильной веры откуда могут взяться твёрдые моральные устои. Их нет у вас, нет и у испанцев, ибо они хоть и поклоняются Богу, но не исполняют Его Волю, не задумываются над ней.

— Но как же вы можете узнать его волю? — спросил Кипу, — он же с вами напрямую не разговаривает.

— Надо просто читать Библию, — ответил Джон Бек, — тогда становится ясно и как жить, и почему правильно то, а не это. Библия — творение Божие, ни один человек не мог написать такого.

— Однако я читал Библию, — ответил Кипу, — и она вызывает у меня только кучу недоумённых вопросов.

— Ну, значит, ты её неправильно читал.

— А как можно читать неправильно? — удивился Кипу, — Или ты имеешь в виду, что я чего-то недопонял? Ну так растолкуй.

— Я с радостью растолкую тебе всё, что может быть неясно.

— Ну, например, вы, христиане, осуждаете нас за то, что у нас может быть несколько законных жён. Однако люди, которых вы зовёте "праведниками", тоже имели по несколько жён. Получается, что это или не настолько плохо в глазах вашего бога, или ваши праведники — не образец для подражания. К тому же они обращались со своими жёнами дурно. Ваш праведник Авраам сначала, испугавшись за свою шкуру, сказал, что жена ему не жена, а сестра, и в результате она оказалась в чужой постели, а потом муж поимел с этого выгоду, а другую жену он вообще выгнал с сыном из дому безо всяких средств к существованию. Мы считаем человека, способного на такое, дурным, а не добродетельным, почему же вы зовёте его праведником?

— Понимаешь, был Ветхий Завет и был Новый. То, что было праведным во времена Ветхого Завета, перестало быть праведным во времена Нового.

— То есть когда-то обманывать и бросать жён было можно?

— Авраам действовал не по своей воде, а повинуясь Господу. Ведь о брошенной жене и её сыне позаботился сам Господь.

— Пусть так, но ведь от этого выгнать жену и сына из дому не перестаёт быть дурным делом.

— А что в этом такого дурного? — удивлённо спросил Джон Бек, — Агарь была рабыней Авраама, а значит — его собственностью. С собственностью владелец может поступать так, как посчитает нужным.

— Но мы считаем, что держать людей в рабстве дурным делом, — ответил Кипу, — а, кроме того, мужчина отвечает за женщину, с которой спит, и за зачатых им детей. Он должен заботиться об их пропитании.

— В общем случае конечно, мужчина должен заботиться о жене и детях. Но ведь Авраам слушал голоса самого Бога, и именно в этом его праведность. И поступал он именно так, как велел ему Господь, а не слушаясь своей греховной природы. Ты-то сам всегда ли справедлив к своим жёнам?

— У меня нет жены, — ответил Кипу, — я ещё слишком юн для этого.

— Однако если ты женишься, ты не будешь рассуждать об этом с такой лёгкостью.

— А разве я рассуждаю с лёгкостью? Я уверен, что никогда не поступлю как Авраам.

— Никогда не говори "никогда".

— Почему? Почему нельзя быть ни в чём уверенным? А как же жить, если не уверен в честности окружающих людей и тем более в собственной?

— Ты — язычник, Кипу. А мораль язычника также отличается от морали христианина, как ум ребёнка отличается от ума взрослого. Ребёнок может быть очень пытлив, но многих вещей ему всё равно не объяснишь, ибо понять их он не способен. Младенцы сосут молоко и лишь потом переходят на твёрдую пищу.

— Может, я кажусь вам, христианам, ничего не понимающим младенцем, но почему всё-таки ваш бог прямо в Писании приказывает своему избранному народу истреблять соседей?

— Это я ещё могу объяснить. Скажи, ведь созданное инками государство расширялось за счёт покорения соседних народов?

— Не совсем так, — ответил Кипу, — у нашего государства часто возникал конфликт с соседними, и если инки побеждали — они присоединяли соседей к себе, и приучали к своим законам. От этого все только выигрывали.

— Все завоеватели всегда выдумывают для себя подобные оправдания, — сказал Джон Бек пренебрежительно, — Наверняка вы, инки, истребили немало народов. Скажи, а ты сам родом из инков?

— Я — чиму.

— Но ведь дед у тебя инка, а не чиму.

— По крови он чиму, а инка — это не принадлежность к народу, а звание.

— Хм, — сказал Джон Бек, — ну допустим. Но всё-таки признай, что народам, покорённым инками, было не сладко. Победители их всячески притесняли, а порой и переселяли на другие земли.

— Переселяли только в наказание за мятежи во время войн. Был ещё случай, когда за удар в спину в критический момент целое племя превратили в слуг, но чтобы истреблять — такого не было никогда.

— Сейчас ты скажешь, что народ — это и маленькие дети, а на тех, кто их убивает — падёт проклятье, — сказал Джон Бек, — я уже знаю, что вам эту чушь в школах вдалбливают.

— А разве это не так? Или, по-вашему, убивать детей — можно? — спросил Кипу, слегка сбитый тем, что его ответ опередили.

— На того, кто слушается Господа, проклятье пасть не может, — ответил Джон Бек, — оно падает лишь на тех, кто ему противится.

— Да, я знаю, что так написано в вашей Библии, но не могу принять этого. Я знаю, что ваш бог через пророка приказал одному царю, чтобы он во время войны с соседями захватил город и убил всех его обитателей, то есть и женщин, и детей, и даже скот, а тот не стал этого делать и даже пощадил пленного правителя, а разгневанный пророк приказал этого пленника живьём распилить, а царю ваш бог через пророка сказал, что он за это его покарает, и потом его сменил другой царь, который население покорённых им городов под пилы и молотилки отправлял. По мне, как бы ни был могуч такой бог, поклоняться я ему не буду.

— Бог не просто могуч, он всемогущ, а значит, ты от него не скроешься.

— То есть, он до всех доберётся рано или поздно? Придёт ко мне и скажет: "Вот что, Кипу, выбирай, или ты будешь людей заживо распиливать, или тебя распилят?" Так что ли?

— А как ты поступишь, если Бог явится к тебе напрямую с требованием покориться?

— Я не знаю, как поступлю именно я, ибо мне не случалось ещё стоять перед выбором: "смерть" или "предательство". Но я знаю, что в нашей земле были герои, предпочётшие смерть измене. Я знаю, что должен поступить также, но не знаю, хватит ли у меня мужества. Однако даже если представить, что я струшу, это не оправдает моих палачей. К тому же у тех, кого ваш бог приказывал убить, не было и такого выбора.

— Это тебе кажется, что не было. На самом деле Господь знает всех нас так хорошо, как мы сами себя не знаем. Вот ты только что сомневался, дрогнешь ты перед палачами или нет, а Господь уже знает об этом заранее. Он про каждого человека знает, на что тот способен. Поэтому если Бог приказывает кого-то убить, то, хотя это кажется со стороны непонятным и даже жестоким, то это оправданно. Он действует как садовник, который отсекает ветвь, про которую он знает, что она уже не даст плода и потому ей место в огне.

— То есть у плодовых деревьев надо отсекать все ветки, на которых только листья? Однако чтобы плоды налились, листьев нужно много, а значит, и бесплодные ветви небесполезны. А что вы понимаете под плодом от человека? Практическую пользу, которую он приносит?

— Праведная жизнь, конечно, подразумевает труд, а не праздность, — ответил Джон Бек, — однако это хоть и важно, но всё-таки главное — это жизнь ради Господа.

— То есть слушаться его даже тогда, когда он приказывает убить собственного сына? — спросил Кипу.

— А почему ваше государство приказывает сыновьям доносить на отцов? — ответил вопросом на вопрос Джон Бек.

— Наше государство требует, чтобы на преступника доносили обязательно, даже если он — родной отец, потому что преступник должен быть обезврежен как можно быстрее. Однако это не значит, что у нас каждый сын — враг своему отцу, а каждый отец живёт в страхе, что на него донесёт родной сын. Тот, кто не преступает закона, не имеет оснований бояться за себя. Аврааму же было приказано принести в жертву собственного сына не потому, что он или его сын были в чём-то виноваты. Для вашего бога это была чистая прихоть.

— Однако после этого Господь строго-настрого запретил человеческие жертвоприношения.

— Даже если так, ведь убивать невинных людей он потом приказывал.

— Но можно ли назвать невинным человека, не живущего в согласно законам, данным Господом?

— А ты хочешь сказать, что все мы тут настолько виноваты, что нас всех убить надо? — спросил Старый Ягуар напрямую.

— Считаю не я, считает Господь. Если он приказывал убивать, значит это правильно.

— Я надеюсь, что тебе он не приказал убивать здесь всех, включая грудных младенцев? — ответил старый Ягуар с ехидцей.

— Я не пророк, и Бог не говорит со мной напрямую. Что касается грудных младенцев — чтобы они выжили, нужно, чтобы их кто-то кормил. А значит, чтобы пощадить младенцев, нужно пощадить и их родителей, которые, однако, вскармливая их, неизбежно развратят их своим воспитанием. Как ни крути, а убить их было единственно возможным.

— Ну что за разговоры такие — убить, убить! — сказала пожилая женщина из толпы. Я родила и воспитала множество детей, и знаю, каких трудов это стоит — дать человеку жизнь. Думаю, что люди, которые заботятся о своих детях, не могут быть настолько безнадёжно дурными, чтобы их было необходимо убивать. А ваш бог — что хорошего он сделал, чтобы люди предпочитали его детям?

— Бог сотворил этот мир, небо и землю, и всех людей, и потому он вправе судить их. Он — наш небесный отец.

— Не верится, — сказала женщина, — любой творец ценит своё творение, а ваш бог убивает людей целыми городами. Если бы они были его творением, он бы пожалел вложенный в них труд и был бы к ним снисходительнее. Так мы, матери, многое прощаем своим детям именно потому, что много вложили в них. А раз ваш бог убивает людей с лёгкостью — значит, не он их создал.

— Кто ты такая, чтобы судить Бога? Ради людей Бог пошёл на позор и пытки, можешь ли ты говорить, что он их не любит? Даже истребление народов в древности было необходимо, чтобы эта жертва потом могла состояться. А ты, женщина, не знала ни пыток, ни позора, как ты смеешь судить его?

— Так вроде на смерть потом пошёл сын вашего бога, а не сам ваш бог. Я же родила детей, а значит, познала муки. И позор я тоже познала. Среди женщин, переживших Великую Войну на землях, занятых врагом, почти все испытали это. Почему вы, белые люди, взяли себе право судить нас?

— Сужу не я, судит Господь, а я лишь пришёл донести до вас Его Слово.

— О том, что надо убивать детей?!

— С тех пор как люди разделились на разные народы, они обречены убивать друг друга, — сказал Джон Бек, — так устроен мир. Скажи мне, женщина, из какого ты народа?

— Ну, я чиму, а что?

— Все ли здесь из этого народа?

— Нет, есть и кечуа.

— Каковы отношения между вами?

— В каком смысле? Ну, мы живём как братья.

— Допустим, но вот ты родила множество детей, и твоя соседка-кечуа родила множество детей, что будет потом, когда они выросли?

— Да они уже выросли, ну пережениться могут, а что?

— Из разных народов? При том, что ваши предки воевали? Кстати, почему?

— Воевали, потому что в Чиморе не было правильных законов. Теперь правильные законы есть, и войны между нашими народами быть не может.

— Чепуха, — ответил Джон Бек, — народы воюют не из-за этого.

— А из-за чего же?

— Из-за того, что земли мало, а есть хочется всем.

— Да, раньше из-за этого воевали, — сказал Кипу. — Но ведь земли не хватало из-за того, что люди не знали, как правильно организовать свою жизнь, чтобы оросить пустыни и нарезать на террасы горные склоны. При неправильных законах это невозможно. Если законы правильные, то всё это становится возможно, и пищи хватает на всех.

Слушая Кипу Джон Бек лишь презрительно кривил губы и скрещивал руки на груди. После этого он сказал:

— Вот что, юнец. Все эти разговоры про братство народов и правильные законы — чепуха, которую придумали инки, чтобы утвердить свою власть. Война уничтожила часть населения, и потому оставшимся хватает пищи, и потому вы можете жить мирно. Но если каждый кечуа и каждый чиму заведёт по пять детей, то потом они опять начнут воевать друг с другом, пока победители не уничтожат побеждённых или не обратят их в рабство.

— Почему не хватит пищи? Рыбы в море полно! — крикнул рыбак со шрамом.

— Не могу представить, чтобы наши дети шли убивать друг друга, — сказал женщина.

— Верно, не можешь, — ответил Джон Бек, — ибо если бы вы понимали это, вы бы стали убивать друг друга уже сейчас. Или обращать в рабство.

— Ну что, когда будешь обращать меня в рабство? — со смехом спросил Кипу стоявшего недалеко Ветерка. Раздался хохот, и даже до того нахмуренный Ветерок улыбнулся.

— Ладно, пошли друг друга обращать в рабство что ли, — со смехом обращались друг к другу соседи в толпе, и начали с шутками расходиться.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — сказал женщина, обратившись к Старому Ягуару, — поначалу это казалось ещё смешно, но с поклонником бога-детоубийцы нам разговаривать не о чём.

— Иди, конечно, милая Ракушка. Я и сам рад бы пойти, — вздохнул старик, — но как старейшина, я обязан тут быть, пока все не разойдутся, впрочем, дело, похоже, к тому идёт.

— Вы меня не поняли! — в отчаянии закричал Джон Бек, — я вовсе не оправдываю детоубийство, я лишь объясняю, как устроен этот мир! Да, в нём нет изобилия, потому что он поражён грехом, но потом Бог обещал всё это исправить. Если бы все люди поклонялись одному Богу, то он давно бы сделал это! Но люди поклоняются демонам, и тем самым множат зло!

— Значит, наши боги — демоны? — спросил Инти. — И я — потомок демона?

— Судя по тому, что ты творишь со своими жертвами — да.

— Я не буду оправдываться перед тобой и доказывать, что всё, что пишут про меня в Европе — гнусная клевета. Однако даже если бы это было правдой, всё равно мне вашего бога не переплюнуть. И всё-таки, ты считаешь меня потомком демона?

— Я не знаю этого, — ответил Джон Бек, — скорее всего, ты лишь потомок гордого самозванца. Но есть предание: некогда ангелы спускались с небес, спали с земными женщинами, и те рожали от них великанов. Бог не мог стерпеть этой мерзости и устроил потоп, и всё потомство ангелов погибло, а сами ангелы стали бесполыми. Однако, может быть, до ваших земель потоп не дошёл и ты — потомок такого недостойного ангела.

— Я знаю эту легенду. Не пойму одного — что предосудительного даже для ангелов в том, чтобы иметь семью? Почему надо было истреблять их потомство и вдобавок топить из-за этого весь род людской? Да и ангелов он хоть и не утопил, но наказал жестоко. Получается, ваш бог поступил как самый жесточайший деспот, и как его после этого можно назвать мудрым и справедливым? Христиане, которые придерживались этой теории, уверяли, что мы, инки, из-за этой примеси в крови как бы не совсем люди, точнее снаружи люди, а изнутри — нет, что у нас якобы нет нравственного чувства и вообще человеческих чувств, и потому с нами не следует обращаться как с людьми, всех нас надо истребить под корень, вместе со всеми родными, а это означало смерть десятков тысяч людей, в том числе и женщин и детей. Потом, правда, сами же испанцы отказались от этой теории, ведь самые дальновидные из них понимали, что таким образом им не удастся привлечь кого-либо к сотрудничеству с ними. И с тех пор вышел специальный папский указ, чтобы считать нас пусть очень плохими, но всё же людьми. Потому католики хоть и бранят нас последними словами, но в принадлежности к роду людскому не отказывают. А ты, значит, хочешь убедить нас, что ради вашей истинной веры нужно убивать нас и наших детей?

— Я не утверждаю этого. Моё дело лишь объяснить вам, чего Бог хочет от людей, а уж слушаться Бога или нет — тут решаете вы, хотя, конечно, я должен предупредить вас, какие кары могут вас постичь. Я хорошо понимаю, что ты, Инти, не покаешься и не примешь Господа в сердце своё никогда. Ты говоришь, что тебе жаль тех, кого он покарал, но я не верю тебе. Разве тебе жаль своих жертв и их родных? — Джон Бек нарочно возвысил высоту голоса, чтобы было слышно не только по всей площади, но и на соседних улицах. Идущие люди невольно останавливались и прислушивались. — Тут только что говорили, что библейские праведники вели себя дурно по отношению к чужим — но если даже и так, то они причиняли зло чужим, а инки измывались над собственным народом! — голос Джона Бека просто звенел от гнева, — хотите я расскажу, что сделал тот, кого вы почитаете почти что богом?! Что сделал, а точнее, не сделал Манко Юпанки?!

— Ну и что такого страшного он натворил? — спросил Кипу.

Джон Бек ответил как можно более ядовитым голосом:

— Когда испанцы окружили вашу Северную столицу, и её жители в осаде умирали от голода и жажды, Великий Манко не спешил со своими войсками на помощь несчастным, выжидая, что как можно больше их помрёт за время осады. Знаете, почему?

— Потому что у него не было достаточно войск для этого, — ответил Кипу, — вы там, верно, не представляете, с каким напряжением сил шла эта война.

— Чепуха, войска у него были, — ответил Джон Бек, — но ведь это был любимый город его брата Атауальпы. Манко в глубине души всегда ненавидел его, и потому ему было нисколько не жаль его жителей, которые до сих пор помнили его ненавистного брата. Да, столь низок и мелочен был Тиран, которому вы поклоняетесь вместо Бога!

Площадь молчала, как будто все слушатели одновременно проглотили языки. Жестокость и абсурдность обвинения делали бессмысленными любые возражения. Жители Тавантисуйю не без оснований считали Великого Манко своим спасителем, ведь во многом благодаря ему страна, хоть и с потерями, но выдержала выпавшие на её долю жестокие удары. Неудивительно, что простые люди видели в нём любимого отца, почитали за честь побывать в Куско и поклониться его мумии, и потому оскорбление, нанесённое памяти Великого Вождя, не могло быть проглочено просто так, у многих уже чесались кулаки, но все помнили приказ Первого Инки не трогать проповедника.

Наконец, Старый Ягуар заговорил, и его голос прервал могильную тишину:

— Зачем ты обидел нас, жестокий человек? Ты не хуже нас знаешь, что твои слова — грязная ложь. Манко отнюдь не держал зла на своего покойного брата и никогда не говорил о нём дурно. Что ты, чужестранец, можешь знать о том, что якобы таилось в его сердце? Но даже если там и была кое-какая обида на Атауальпу, всё равно он не стал бы мстить ни в чём не виноватому городу и его жителям. В дни моей молодости я видел Манко, когда он приезжал в едва начавший отстраиваться после войны Тумбес. Как он был непохож на тебя, каким достоинством и благородством веяло от него. Я рад, что нынешний Первый Инка многое унаследовал от своего деда, — старый Ягуар вздохнул, — видно, он и помыслить не мог, что ты, пользуясь его указом, посмеешь так грязно оскорбить его великого предка. Но обо всём, что случилось сегодня, он непременно узнает, и тогда он может отменить свой приказ. Пока же... я данной мне властью старейшины лишаю тебя права произносить публичные проповеди за нанесённое нам оскорбление. Пока твоя судьба не решена, можешь жить в нашем городе, тебя будут кормить, и никто не запрещает тебе разговаривать с жителями, но проповедей на площади больше не будет, и даже говорить с тобой, скорее всего, никто не захочет. Проповедуй камням и стенам, а мы больше не будем тебя слушать.

И Старый Ягуар развернулся, и ушёл. Народ на площади стал расходиться. Джон Бек, поняв, что потерпел самое сокрушительное фиаско, крикнул напоследок Инти:

— Ну что, потомок Тиранов, казни меня, что тебе мешает.

Инти холодно ответил:

— Я могу лишь повторить, что у нас карают не по произволу, а по закону. Бессудных расправ у нас не бывает. Обо всём, что случилось, я сам лично расскажу Первому Инке, и тогда решим, что с тобой делать. А сегодня было сказано достаточно.

Заря уходила с площади одной из последних. Краем глаза она проследила за выражением лица Джона Бека после столь громкого провала, пытаясь понять ход его мыслей. На лице проповедника по-прежнему светилась презрительная улыбка, в которой как будто говорилось: "Глупцы, дурачьё, ну мы ещё посмотрим". На что рассчитывал Джон Бек? Для девушки было очевидно, что он, похоже, изначально не планировал привлечь большую аудиторию, иначе говорил бы по-другому. Вероятно, он хотел вычислить тех, кому его слова, так резко противоречившие всему, что было дорого для тавантисуйцев, западут в душу. Да, сегодня никто не поддержал его публично, но это не значит, что ни у кого ничего не шевельнулось в глубине души. По крайней мере, кого-то он мог озадачить. А поскольку публичных проповедей теперь не будет, то нужно будет следить за ним в частном порядке, а для этого нужно поддерживать знакомство. Учитывая, что общаться с ним будет мало желающих, то с этим, вроде, не должно быть проблем, вот только... если бы Заре предложили сейчас выбор — общаться с Джоном Беком или разгрести голыми руками кучу дерьма, она бы без колебаний выбрала второе. С каким наслаждением этот негодяй был готов оплевать всё самое святое и чистое! Нет, не Манко, а он сам ненавидел умиравших от голода и жажды жителей Кито, да и вообще всех тавантисуйцев, хоть живых, хоть мёртвых.

Даже когда Джон Бек уже вошёл в свой дом, а Заря вернулась к себе, перед её глазами как назло стояла его презрительная и высокомерная улыбка. Наверное, вот с такими же улыбками белые люди когда-то посадили на цепь молодого Манко и его маленького сына, били их и всячески издевались над ними. Такие же христиане пытали, наверное, Тупака Амару и его товарищей... Честно говоря, Джона Бека ей теперь уже хотелось просто придушить.

Лишь на следующий день она успокоилась. В конце концов, слова, какими бы гадкими и противными они не были, это всего лишь слова. А каково было самому Манко идти на поклон к испанцам? Гордый потомок Солнца был вынужден притворно смириться, честный и прямодушный, он был вынужден лгать. Но, увы, это был единственный способ спасти страну, а значит, он был ДОЛЖЕН пойти на это. Да, ради Родины порой приходится идти не только на смерть, но даже и на унижение, а это для многих страшнее.

И всё-таки вести себя с Джоном Беком так, как будто ничего не случилось, Заря не смогла. Когда она в следующий раз увидела его в столовой, то подошла к нему и после приветствий спросила:

— Всё-таки скажи, зачем ты оскорбил нас. Если ты изучал наши законы, то должен знать, что имя Великого Манко священно для нас, и что тому, что ты сказал про него, всё равно никто не поверит.

— Во-первых, будучи христианином, я не могу не считать инков тиранами, а самым священным для человека должны быть Бог и Священное Писание.

— Конечно, я понимаю, что Первый Инка не может быть для вас святыней, но я слышала, что даже у вас, христиан, почитают героев, спасших Родину, а значит, и у вас клеветать на них сочли бы дурным делом. Так что вы тут можете понять нас.

— Видишь ли, безбожная, языческая родина и родина христианская — совсем не одно и то же, — ответил Джон Бек, — разница как между христианским мучеником за веру и языческим жертвоприношением.

— И какая тут разница? — спросила сбитая с толку девушка.

— Христианский мученик жертвует собой добровольно и сознательно, а у языческой жертвы нет выбора. Так и у ваших людей не было выбора — защищать эту страну, или выбрать себе другую.

— Но как это можно — выбрать себе другую Родину? Разве можно выбрать себе других отца и мать?!

— А вот так — если плохо тебе в твоей стране, то можно переехать в другую, и твоя родина не будет тебе в этом препятствовать. Впрочем, это долгий разговор, который требует более спокойной обстановки. Ты же не можешь сейчас бросить всё и уйти, чтобы побеседовать со мной.

— Что ж, мне и впрямь любопытно. Я попробую договориться, чтобы меня отпустили, — сказав это, Заря уверенно направилась с грязной посудой на кухню.

Отпроситься днём само по себе не представляло проблемы, ибо большинство девушек имело ухажёров, с которыми хотелось бы погулять вечером, а Заре было всё равно когда дежурить. В крайнем случае, Заря могла сказать Картофелине, что это нужно для её основной работы, и тогда бы её отпустили без разговоров. Но к этому последнему средству прибегать не понадобилось, обмен дежурствами прошёл без сучка и задоринки.

Заря, однако, не хотела, чтобы о её близком общении с подозрительным чужестранцем знал весь город, и потому попросила его для долгого разговора выйти с ним на природу. Джон Бек отнёсся к этому на удивление с пониманием.

— Так вот, по поводу Родины, — сказал Заря, — когда они вышли за городские ворота. — Так, как рассуждаете вы, может рассуждать только человек, который не чувствует себя обязанным родной стране чем-либо. Возможно, для вас, белых людей, это естественно, так как в ваших странах о вашем воспитании и образовании заботятся исключительно ваши родители, которые, если у них есть деньги, платят учителям. Но наша родина вскармливает нас как ласковая мать, и потому логично, что когда мы вырастаем, мы должны отдавать все свои силы ей, а не какой-либо другой, чужой земле. А беглецов у нас не зря считают предателями. К тому же я не могу понять, как какая либо другая страна может нравится больше, чем та, где ты провёл детство и юность.

— Однако Господь вывел избранный им народ из Египта и привёл в Землю Обетованную. Может случиться там, что люди достигают большего блага и лучше выполняют Божественный Замысел о своей судьбе не на родине.

— Божественный замысел?

— Да, мы, христиане, верим, что по поводу каждого человека у Господа есть некий замысел. Если судьба человека сложилась благополучно, значит, он угоден Господу.

— А если нет? Значит ли это, что человеку изначально уготовано дурное, или он просто наказан за невыполнение того, что ему поручалось?

— Сложно сказать, видимо, может быть и так, и так. Во всякому случае, человек должен пытаться изменить свою судьбу, в том числе и попытав счастья в чужих краях.

— А может, вы просто не любите свою родину так, как любим мы свою? И потому не можете понять нас, как Дон Жуан не способен понять верного семьянина?

— Ты знаешь о Доне Жуане?

— Ну, слышала, что это был такой человек, который всю свою жизнь тратил на то, чтобы соблазнять женщин. Его порой приводят в пример того, до чего способна довести праздность.

— Праздность есть результат отсутствия глубокой веры. Тот, кто много читал Библию, понимает, что жизнь надо провести в труде. Ведь единственный способ не грешить — это заниматься делом, а не развлечениями.

— Насчёт труда наши амаута говорят то же самое, однако мы не читаем вашего Священного Писания.

— Но ведь нельзя сказать, что вы живёте праведно. По праздникам вы предаётесь безудержному веселью, носите не вполне скромную одежду, да и работаете вы не очень усердно.

— Разве не усердно?

— Ты просто не знаешь, как человек может выкладываться по полной. Ничего, я тебе со временем всё объясню.

— Чую, что если бы мне пришлось и в самом деле выкладываться по полной, мне бы некогда было слушать объяснения, почему это так полезно, — усмехнулась Заря.

— Может быть, ты и права, — неохотно признал Джон Бек. — Однако то общество, в котором людей заставляют активно работать, неизбежно со временем одолеет то, где люди ленятся. Или ваши амаута не согласятся с этим?

— Наверно, согласятся, — ответила Заря, смотря не на собеседника, а рассеянно водя взглядом по покрытой травой равнине, пересекавшей её дороге и водоводу, по которому вода поступала в город. — Скажи, а у вас в стране правда водопровода нет?

— По счастью, нет.

— А откуда же вы берёте воду?

— У нас её разносят водоносы, и это много лучше, чем когда она идёт по водопроводу.

— Почему лучше? — удивилась девушка.

— Потому что по водопроводу вода поступает всем одинаковая, и нет стимула сделать её лучше, а водоносы между собой соревнуются, и потому у них есть стимул делать её лучше.

— А что значит "лучше"? Чище? Так она у нас и в водопроводе чистая.

— Ну, и чище, и не только. Скажем, некоторые могут додуматься до того, чтобы приправить её ароматами для богатых покупателей. Разве плохо?

— Но ведь если за воду надо платить, то ведь каждому достанется её очень мало. Я слышала, что из-за этого у вас почти не моются.

— Ну, если человек жить не может без ванны, то он найдёт способ на неё заработать.

— Не знаю. Мне было бы очень неприятно не мыться, но я не представляю себе, как могла бы стать у вас богатой.

— Для красивой девушки самый лучший способ — выйти замуж за предприимчивого мужчину.

Заря вспыхнула:

— Но я ведь не... я бы не могла... К тому же мне всё равно не хотелось бы выходить замуж только для того, чтобы мыться.

— Ты прелестна, Заря, и не стоит скромничать. К тому же предприимчивый мужчина в любом случае лучший жених.

При этом Джон Бек так посмотрел на девушку, что она смутилась ещё больше. На какое-то мгновение ей показалось, что её платье стало совсем прозрачным для его взгляда, и он увидел всё, что оно скрывает, но она тут же отогнала от себя эту мысль. "Не может же он воспринимать меня как женщину всерьёз", — уверяла себя она. — "Просто я не привыкла к комплиментам, Морская Пена таких в иные годы по пять раз на дню получала".

— Конечно, для этого тебе понадобилось бы принять нашу веру, но раз ты сейчас уже слушаешь меня, то вполне может быть, что тебе этого захочется.

— Но ведь для этого мне нужно убедиться, что христиане действительно правы, — сказала она осторожно. "Всё ясно", — заключила она про себя, — "поскольку дела его плохи, а я единственная, кто его слушает, он на всякий случай кокетничает со мной"

— Скоро убедишься. В Священном Писании есть история пророка Ионы, который три дня бегал по обречённому городу, стучась в дома его жителей, и предупреждал о грозящей беде. Но те послушались, и беду удалось предотвратить, а здесь — не слушают, а наоборот, гордятся своей глухотой. Нет, этот город точно ждут большие беды, тем более что он так уязвим.

— Уязвим? Потому что он у моря?

— Не в этом дело. Но ведь он, как и все ваши города, снабжается централизованно. А значит, если вдруг снабжение подкачает, он обречён.

— Но с чего оно подкачает?

— С того, что централизованное. Ему нет замены, и потому любая проблема для него смертельна.

— Не пойму.

— Ну, вот если у человека сердце испортится и перестанет биться, он умрёт?

— Да, — ответила Заря, — но ведь иные живут и до ста лет.

— Милостью Божией библейские патриархи жили гораздо дольше. Но, тем не менее, всё равно со времён Адама все рано или поздно стареют и умирают. Но быстрее всех умирают те, у кого враг сумел нащупать сонную артерию.

— Сонную артерию?

— Да, мне пришла в голову мысль, что водовод сродни сонной артерии, перерубив которую, можно легко погубить этим весь город. И если враг захочет, то он может легко поставить вас этим на колени.

— Чтобы не дать ему это сделать, у нас есть войско.

— Войско может сражаться против другого войска, но что оно сделать со злоумышленником, который вздумает взобраться на вон то дерево и перерубить водопровод?

Заря посмотрела туда, куда указывал Джон Бек. Водовод пересекал лощину, и как раз у одного из столбов росло кривое дерево, по которому можно было без труда добраться до трубы.

— Но зачем такое делать? — удивилась она.

— Чтобы оставить весь город без воды.

— Но ведь водопровод всё равно починят, а злодея могут поймать и обезвредить.

— Повесят, только если поймают. А если не поймают, то он только посмеётся над всеми из-за кустов.

— Но кто будет делать такое, чтобы только посмеяться из-за кустов?

— А разве люди не доставляют друг другу неприятности исключительно чтобы позлорадствовать? Разве чужая беда не может быть приятна?

— Только для очень дурных людей. К тому же я не представляю, как можно обидеться не на кого-то лично, а на весь город. За что целый город можно так ненавидеть?

— Иногда человек служит лишь орудием в руках Господа, а Господь порой уничтожает и целые города, считая это справедливым. Простым людям порой трудно понять Божественную Справедливость, но нельзя в ней сомневаться.

Заря чувствовала себя сбитой с толку. С одной стороны, в душе Джона Бека могли зреть сколь угодно коварные замыслы, с другой — фактически признаваться в них первой встречной было бы крайне опрометчиво. Пусть он её держит за дурочку, но если и впрямь случится что-то из ряда вон, даже дурочка бы после этого сообразила, что Джон Бек может быть тут замешан. Или он уверен, что сможет её заставить замолчать? Но каким образом? Ведь убить её было бы ещё более опрометчиво, или Джон Бек просто не понимает этого?

— А почему ты всё-таки думаешь, что кто-то захочет сделать такое? — спросила Заря. — Или Бог может прямо приказать?

— Мне думается, что ваши люди должны ненавидеть своё государство, потому что целиком зависят от него, и у них нет возможности стать свободными, ведь оно у вас просто прямо запрещает завести своё дело. Не зря мне теперь запретили проповедовать — люди могут понять, чего они лишены.

— А... — протянула Заря, обозначая понимание. Джон Бек рассуждал разочаровывающе просто — он просто представить себе не мог, что где-то люди вовсе не одержимы идеей маленького частного хозяйства, и тем более не стремятся всех убить ради этого.

— Послушай, а кто у вас главнее старейшин, которые запретили мне проповедовать? Кому я могу на них пожаловаться? Наместник Куйн главнее?

— В некоторых вопросах он, может быть, главнее. Но какая разница кто главнее, если ни они, ни он никогда не пойдут на то, что явно противоречит воле народа?! В нашей стране чтят память Великого Манко, которую ты оскорбил. Ты считаешь, что ты прав, но другие так не считают.

— Однако ты же не отказалась от встречи со мной?

— Ну, мне просто любопытно, но я же не считаю, что относительно Манко ты прав.

— На твоём месте я бы ненавидел инков только за то, что они лишили тебя возможности стать женой делового человека, истребив всех людей с соответствующими способностями.

— Но наши девушки обычно мечтают не о торговцах, а о воинах. Я тоже мечтала, но... меня всё равно никто не взял.

Джон Бек опять посмотрел на неё как-то странно.

— А если бы я предложил тебе стать моей женой, ты бы согласилась?

— Но разве христианам можно жениться на язычницах?

— Нельзя, но ведь язычница может принять христианскую веру. Разве ты не боишься провести целую вечность в аду?

— А праведники будут в раю смотреть, как наказывают грешников?

— Да.

— Тогда мне не хочется в рай. Мне не нравится смотреть на пытки.

— Глупышка, ты ещё ничего не понимаешь в истинной вере.

— А нельзя чтобы не попадать ни в ваш рай, ни в ваш ад?

— Нельзя. Католики, правда, говорят, что для тех, кто не ведал о Христе, есть лимб, где души не пытают, но они лишены Божественного Света, но это ложь! Те, кому не случилось при жизни принять Христа — обречены. Поэтому я и приехал проповедовать вам. Скажи, нельзя ли всё-таки как-нибудь отменить решение старейшин, запретивших мне проповеди? Кому можно на них пожаловаться?

— Никому. Старейшины — представители народа. Только если народ сочтёт, что старейшины действуют не в его интересах, он может их сместить и избрать новых, но не думаю, что народ станет делать это из-за тебя.

— И всё-таки я хотел бы пробиться на приём к наместнику. Как это сделать? Для этого надо сначала идти к кому-то из его заместителей? И сколько дней приходится ждать?

Заря удивленно ответила:

— Можно, отчего нет? И зачем ждать дни? Обычно наместник в тот же день принимает...

— Ну что ж, тогда поспешим скорее в город, я пойду к наместнику.

Джон Бек не просто в тот же день удостоился приёма у наместника, но был принят в личных покоях и наедине.

— Наконец-то ты догадался прийти ко мне, — сказал Куйн, — конечно, я мог бы послать за тобой, но с моей стороны это было бы крайне неосмотрительно. А ты уже наделал кучу ошибок, настроив против себя подавляющее большинство жителей Тумбеса и всех старейшин. Так что, боюсь, я уже мало чем смогу тебе помочь.

— Я говорил жителям правду. Они сами виноваты, что не захотели её слушать. С глухими говорить бесполезно, но мне всё-таки необходима возможность читать проповеди, чтобы из всей этой тупой массы найти немногих, кто всё-таки сможет воспринять Благую Весть.

— Отменить решение старейшин я не могу.

— Разве тебе трудно на них надавить?

— Давить на Старого Ягуара? При том, что этот старик просто обожает ссылаться на свою боевую юность и, несмотря на дряхлость, не утратил прежнего бесстрашия? Ссориться со мной он не боится, а ни убить его, ни бросить в тюрьму я не могу. Даже снять с должности не могу, так как его народ выбрал! — на последней фразе нервы слегка изменили Куйну, и он почти вскрикнул, но тут же овладел собой. — Что я, по твоему, могу с ним сделать?

— Отрави его или хотя бы оклевещи.

— Как я его отравлю? У него нет слуг, а жену его на такое не уговоришь. Что до клеветы, то можно распускать слухи лишь про тех, что находится в отдалении, а Старого Ягуара многие знают лично, и потому слухам едва ли поверят. Нет, этот метод здесь не сработает. И вообще, со старейшинами я ссориться не намерен! Их решение нельзя отменить и точка!

— Значит, ты не можешь разрешить мне читать проповеди?

— А для чего именно тебе нужны проповеди? Людей ты ими всё равно к себе не привлечёшь.

— Я должен выискать тех немногих, которых к себе привлеку.

— Которых было бы достаточно для выполнения твоего плана? Кстати, в чём точно он состоит?

— Ты знаешь, что христиане должны получить власть над Тумбесом, а для этого, когда прибудут мои соотечественники, нужно, чтобы было кому город сдать.

— И как, по-твоему, много народа для этого нужно?

— Когда народ Господен осаждал Иерихон, им хватило помощи одной Раав-блудницы.

— Вот что, если хочешь выискать в городе изменников, тебе нужно обрабатывать людей индивидуально, а не проповеди с площади читать. Вот есть тут один юноша, Ветерок... он — сын самого Инти, но с отцом у него натянутые отношения, и если грамотно повести дело, то из этого молодого дурня выйдет изменник первый сорт! Только... я вот теперь не уверен, что ты сумеешь повести дело грамотно.

— Хорошо, возьму этого юношу себе на заметку, но всё же хотя бы одну проповедь прочитать мне надо. Я думаю провести дело так — сначала читаю проповедь о том, как Господь карает народы, не принявшие его слова, а потом город постигает какая-нибудь катастрофа, например, безнадёжно портится водоснабжение...

— Даже не смей мне такого предлагать! Чтобы оставаться в своей должности, я должен держать городское хозяйство в безупречном состоянии! В безупречном! А иначе вот прямо из этого дворца меня отправят в тюрьму! А потом — хорошо если золотые рудники, а не публичная казнь! Крепко запомни — если ты решил устроить порчу городского хозяйства, то я к этому не должен иметь никакого отношения! Иначе мне конец!

— А позволить прочесть проповедь можешь?

— Далась тебе эта проповедь! Неужели ты не можешь понять, что существуют и обходные пути?! Что можно устроить не проповедь, а, к примеру, диспут? С амаута мне будет проще договориться, их главный больше всего боится, что я их как-нибудь ущемлю, скажем, не дам средств на ремонт под предлогом, что их нет, — Куйн довольно усмехнулся, — и так ты вместо проповеди устроишь диспут с амаута, и тут уж от тебя зависит, сядешь ты в лужу или, наоборот, сумеешь заронить сомнения в души юношей. А, кроме того, через это ты вполне можешь завязать знакомство с Ветерком. Согласен?

— Напрасно ты думаешь, что я с этими амаута не справлюсь. Да я их одной левой закатаю. Ладно, договаривайся о диспуте.

После этого Джон Бек несколько дней ходил по городу, и всем, кто не убегал от него сразу, а был готов хоть немного его выслушать, говорил, что он знает нечто такое, чего не знают их амаута, и что при споре он любого из них положит на обе лопатки. Иногда дело доходило даже до небольших скандалов, а один раз дело чуть не дошло до потасовки с одним студентом. Главный Амаута тумбесского университета на это заявил, что если проповедника так тянет с ними поспорить, то они предоставят ему такую возможность, назначив день для диспута в стенах университета. Вход на эти дебаты был открыт для всех желающих, однако присутствовали в основном молодые амаута, у остальных горожан не было или времени, или желания слушать споры с проповедником. Заря как-то слышала мнение об этих дебатах одного из горожан: "И так ясно, что проповедник попросту дурак, зачем ещё час это доказывать! Делать, что ли, больше нечего?!". Но как бы то ни было, пользуясь свободным входом, Заря проникла на диспут.

Они происходили в огромном зале, предназначенном в обычное время для лекций и представлений, если погода не позволяла проводить последние под открытым небом. На сцене установили два возвышения, на которых должны были стоять спорщики. Сбоку от них сидел секретарь, в чью обязанность входило вести протокол, а в первом ряду сидели самые видные амаута.

В качестве противника для Джона Бека был, разумеется, выбран Кипу. Перед началом, когда зрители ещё рассаживались, сорокалетний проповедник смерил юношу презрительным взглядом, но не сказал ничего, Кипу же выглядел хоть и слегка взволнованным, но довольным и гордым. Быть в центре всеобщего внимания ему, очевидно, нравилось. Кто-то с мест кричал ему что-то ободряющее, типа "Держись!" или "Не подведи!", и он жестами отвечал, что не подведёт. Потом сигнал рожка показал начало диспута. Зал притих, и Джон Бек начал:

— Я прибыл в вашу землю, чтобы рассказать об истинной вере, на которой основана наша жизнь. Есть священная книга, называемая Библия, которая является руководством по жизни для каждого настоящего христианина. Католики считают, что её должны читать только священники, и растолковывать её всем остальным, мы же считаем, что каждый христианин должен быть грамотен, чтобы уметь читать Библию, и находить советы на все случаи жизни, хотя люди, более других её изучающие и способные растолковать сложные места, тоже нужны. Я знаю, что ваш народ не знает Библии и живёт, руководствуясь учением сынов Солнца, которое во многом Библии противоречит и потому является ложным. Я же приплыл, чтобы принести сюда свет истины, и потому должен разоблачить ложь, которой пропитана ваша жизнь и которую вы, амаута, распространяете среди простых смертных.

— Вы уверяете, что знаете истину, но не можете доказать это ничем, кроме как ссылаясь на вашу Священную Книгу, которая провозглашает собственную истинность, — ответил Кипу, — однако вы ничем более не можете это подтвердить. У нас, однако, есть иные предания, в истинности которых мы куда более уверены, чем в истинности вашей Библии. Однако у нас, помимо преданий, есть и иные аргументы в пользу истинности учения Манко Капака. Именно на основе этого учения нашим предкам удалось построить государство, где нет преступности, голода и нищеты. Вы же, христиане, не можете похвастаться ничем подобным.

— Только от того, что мы сами долгие века недостаточно хорошо следовали нашей вере, — ответил Джон Бек, — и потому не искореняли пороки, которые ведут к преступлениям. Так сложилось, что много веков Библию в Европе сами читать могли лишь священники, а все остальные должны были принимать их слова на веру. Некоторое время назад мы попытались изменить это, сделать так, чтобы Библию читали все и все могли руководствоваться ею в повседневной жизни, но это не вполне удалось. Читать Священное Писание стали, однако следовать ему желают далеко не все. Тогда мы, истинные христиане, собрали деньги, купили корабли и отправились на свободные земли, чтобы организовать там жизнь согласно Библии. И достигли успехов. Среди нас нет воров и нищих, у каждого есть своё дело, при помощи которого он зарабатывает на жизнь. Наши женщины стыдливы и добродетельны. Мы каждый день читаем Библию, и потому можем быть уверены, что не оступимся.

— Возможно, поселившись на незанятых землях и можно изначально распределить богатство так, чтобы у каждого была мастерская или своя земля для обработки, — сказал Кипу, — Но долго ли вы так живёте? Годы? Десятилетия? Рано или поздно среди вас всё равно появятся бедные и богатые, одни расширят свои мастерские, а другие, разорившись, будут вынуждены наниматься на работу к первым. Да и то, что подходит для незанятых земель, никак не годится для такой густонаселённой страны, как наша.

— Образ жизни, заповеданный Господом, годится для всех, кто желает следовать Его Воле. Обстоятельства не должны быть к этому препятствием. Того, кто следует Воле Божией, Господь в конечном итоге награждает благополучием.

Кипу усмехнулся:

— Однако ты сам говорил, что по поводу некоторых народов его воля может состоять в том, чтобы их уничтожить. Что делать тем, кто имел несчастье родиться среди такого народа? Пойти на заклание?

— Добродетельные народы Господь не истребляет. Если же среди порочного народа найдётся один праведник, то ему следует покинуть грешников и присоединиться к праведным. Господь не оставляет таких, указывая им путь. Я не знаю Промысла Божьего о вашем народе, однако считаю своим долгом донести до вас Его Волю.

— И в чём же эта воля состоит?

— В том, что люди не должны воздавать другим людям божественных почестей. В Библии сказано, что не должно быть всевластных царей. Монархия — дурная форма управления, власть должна быть выборной.

— Но у нас Первого Инку инки выбирают, — ответил Кипу, — отнюдь не любой из сыновей государя может занять его трон, а только достойнейший.

— Однако выбирает не народ, выбирают инки.

— Но инками становятся лучшие из народа.

— А я не уверен, что лучшие. У вас нет возможности отделить лучших от худших.

— Ну, мало ли кто в чём не уверен, — Кипу пожал плечами. — Если обычаи нашей страны тебе непривычны, то это не повод их бранить.

— Но я знаю, что любая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Поэтому верховная власть должна быть выборной и как можно более ограниченной. Своё дело позволяет человеку быть независимым от власти.

Кипу в ответ лишь улыбнулся:

— Однако тот, кто обладает собственностью, благодаря этого сам может стать абсолютным властителем над своими домашними, рабами или наёмными работниками. У нас же наоборот, поскольку никто не обладает ничем единолично, и абсолютной власти ни у кого нет.

— Однако у вас нет людей, свободных от власти. А это мешает принять нашу веру.

— Но как можно, живя в той или иной стране быть свободным от её властей. А что касается вашей веры, то мы и без неё себя хорошо чувствуем. Почему мы должны считать вашу веру самой лучшей?

По залу прошёл смешок. Однако у Джона Бека ещё хватало терпения изображать из себя кроткого голубя, так как он, похоже, помнил уроки предыдущих проповедей. Как можно спокойнее он сказал:

— Я не буду спорить о том, чья вера лучше, однако ты — человек по-своему разумный и не можешь не признать достаточно очевидных вещей: до того, как ваш народ столкнулся с европейцами, у него хотя было много золота и серебра, но не было многих полезных вещей. Даже и теперь вы вынуждены покупать много у нас. Разве это не говорит о том, что в вашем "мудром государственном устройстве" есть изъян?

— В своё время это всерьёз озадачило наших предков. Действительно, как народ, чьё государственное устройство далеко не столь мудро, может оказаться настолько сильнее нас? Однако с тех пор утекло много воды, и мы уже успели детально разобраться с этим вопросом.

— И как вы можете объяснить, что вашим предкам так и не хватило ума додуматься до пороха, несмотря на то, что селитра у вас под ногами валялась?! Да что порох, даже до железа ума не хватило додуматься, врагов смогли встретить лишь бронзовыми топорами! Хоть плачь, хоть смейся.

— Однако мы заимствовали всё полезное, и теперь мы не уступаем вам в плане ружей и кораблей. Кроме того, у нас было тоже кое-что такое, чего не было у белых людей, однако странное дело — вы ничего у нас не заимствовали. Не хватило ума? — Кипу лукаво улыбнулся.

— Например?

— Ну, оросительные системы, тот же водопровод. Хотя при помощи искусственного орошения можно было бы поднять урожайность в несколько раз и избавить свой народ от голода, водопровод же позволяет поддерживать телесную чистоту и потому избавляет от многих болезней.

— Эти вещи имеют свои теневые стороны, обсуждение которых — вопрос отдельный. Скажу только, что в моей стране климат таков, что в оросительных системах нет нужды. Но прежде всё-таки ответь на мой вопрос о том, почему вы не знали пороха.

— На этот вопрос уже ответил Диаманте. Его труд "Болезни, ружья и сталь" был переведён на испанский и свободно ходил в вице-королевствах, пока Римский Престол не включил его в Индекс Запрещённых книг.

— На нашу страну, слава Богу, цензура католической церкви не распространяется.

— Это хорошо. Так вот, в этом труде он писал, что природа Европы и нашего мира сильно отличается. Прежде всего, у нас не было тяглового скота и верховых животных, поэтому мы не могли изобрести плуг и колесо, и потому обмен между отдалёнными частями страны был затруднён, много ли унесёшь на ламе или на своём горбу? Кроме того, у нас благополучие государства целиком зависело от плотин, а при рынке они оказывались в небрежении, земледелие приходило в упадок, а это влекло за собой гибель целых государств! Да, ваша щедрая природа позволяла вам транжирить ресурсы, у нас же при таком подходе государства быстро загибались, и остатки их населения вновь вынуждены были жить в дикости. Лишь учение сынов Солнца о мудром государственном устройство позволило разорвать этот порочный круг, ибо пустой траты ресурсов теперь стало можно избегать. Если бы у нас в запасе была хотя бы тысяча лет, мы, вероятно, сравнялись бы с европейцами, однако приплывшие из-за моря завоеватели едва не подрезали нас на взлёте.

— Но ведь когда испанцы проникли в вашу страну, в ней была смута, наследники престола дрались между собой, и страна уже была разорена дотла...

— Ну, далеко не дотла, иначе испанцам было бы нечем тут поживиться, — иронический улыбнулся Кипу, — а так та смута была лишь болезнью роста. Испанцы лгут, когда говорят, что мы не смогли бы решить свои проблемы без их вмешательства, тем более что междоусобная война уже была близка к завершению.

— Возможно, — ответил Джон Бек, — однако не думаю, что победившие сторонники Атауальпы смогли бы решить возникшие перед ними проблемы. Ваша беда вот в чём: у вас государство подмяло под себя всю жизнь, а каждый отдельный человек был лишён какого-либо имущества и потому — возможности проявлять инициативу. Поэтому у вас нет смысла изобретать что-либо новое, ведь через чиновничий аппарат едва ли протолкнёшь своё изобретение в жизнь.

— Не очень понимаю твою мысль. Конечно, бывает, что представитель власти понимает ценность предложенного изобретения не сразу. Однако при достаточном упорстве изобретателя, а изобретатели обычно люди упорные, эту ошибку рано или поздно исправляют.

— Однако на это могут уйти годы.

— Могут. Однако чаще всего изобретения простаивают не из-за тупости чиновников, а просто потому, что на его воплощение может не хватать средств. Ведь новое по определению не является необходимым, и потому средства на него выделяются не в первую очередь.

— Это всё от того, что у вас изобретатель не может заработать на своём изобретении сам. У нас любой, кто изобрёл что-либо полезное, может сам открыть своё производство и продавать то, что изобрёл, сделав на этом капитал.

— Только при условии, что изобретатель — человек состоятельный, — опять же с улыбкой ответил Кипу, — ибо даже на самую скромную мастерскую нужны какие-никакие средства. Многие ли у вас обладают такими средствами? Каждый десятый? Каждый пятый? Ну, пусть даже и так, но всё равно далеко не все. А значит, бедный изобретатель всё равно вынужден свою задумку предлагать, только не чиновнику, а человеку с деньгами, а дальше уже всё от благосклонности этого человека с деньгами зависит. Чем это лучше, чем зависеть от чиновника?

— Ну, во-первых, людей с деньгами у нас гораздо больше, чем у вас чиновников, которым можно своё изобретение предложить. Не примет один — можно пойти к другому. Однако главное даже не в этом, а в том, что у вас на изобретении не заработаешь. Весь ваш мир основан на уравнительности. Крестьяне одного айлью получают за работу поровну, хотя они не равны по силам и усердию, и потому одни вкладывают в общее дело больше сил, чем другие. Но уравнительное общество рыбаков и крестьян ещё как-то может существовать, ведь их вклад в общее дело не может разниться в десятки раз.

— А у кого-то может? — удивлённо переспросил Кипу.

— Когда человек изобретает нечто новое, он делает в десятки раз больше чем те, кто делает тупую механическую работу. И потому справедливо, чтобы он на этом разбогател. А у вас это невозможно!

— Но ведь изобретатель получает почёт и уважение, разве этого мало?

— Почёт и уважение — всё-таки вещи слишком нематериальные, чтобы ради них изобретать что-то, — ответил Джон Бек. — Поэтому у вас не изобрели даже элементарной прялки, не говоря уже о ружьях, печатном станке, механических часах и тому подобных вещах. Даже ваши юпаны оказались хуже наших.

— С последним можно поспорить, — ответил Кипу, — для мелких расчётов они, может, и удобнее, но в крупных слишком не точны, а для нас это серьёзный изъян.

— Даже если так, это не меняет сути дела. Из-за всего этого у вас в стране не могут изобрести ничего стоящего, вы обречены лишь заимствовать, а значит, сколько бы вы не держали свою оборону, рано или поздно вас одолеют.

— Но если мы не способны изобретать, то как же мы, по-твоему, изобрели оросительные системы и водопровод?

— Да, это вы изобрели, но... как раз в оросительных системах кроется источник вашего рабства. Содержать их может только государство, и на этом оно основывает свою деспотическую власть.

— Можно долго и бесплодно спорить о том, насколько наше государство, якобы, деспотично, но ясно одно: в нашем климате без орошения невозможно получить урожай, достаточный для того, чтобы прокормить весь наш народ, и если оросительные системы выйдут из строя, у нас неизбежно наступит голод, так что отказ от орошения для нас был бы просто самоубийственной глупостью.

— Вы уверены, что и в самом деле не сможете отказаться от тирании?

— Если под "тиранией" понимать наше мудрое государственное устройство, то да, не можем.

— Но это значит, что ваше положение столь же безнадёжно, как у неизлечимо больного, а я подобен лекарю, поставившему неутешительный диагноз. Однако мне думается, что лекарство, способное хотя бы облегчить вашу болезнь, всё-таки есть. Вы могли бы сохранить государственную собственность на землю и оросительные сооружения, однако что касается ремёсел, то тут вполне можно было бы дать простор частной инициативе.

— Примерно так обстояло дело во времена, предшествовавшие законам сыновей Солнца. Однако те государства гибли одно за другим, ибо торговля разлагала не только тех, кто непосредственно ею занимался, но вносила гниль во всё общество, которое подгнивало изнутри точно гнилое дерево. Ведь дерево, поражённое червём, падает порой даже от не очень сильного ветра.

— Это лишь говорит о гибельности язычества, ведь христианин может торговать и при этом отличаться скромностью и трудолюбием. Он не ударится в расточительность и разврат, ибо знает, что это грех. Если люди принадлежат к истинной церкви, то они могут воспользоваться богатством во благо себе и стране, а не наоборот.

— Это заблуждение. Когда есть деньги, всегда можно сказать, что они якобы добыты честной торговлей, хотя всем известно, что самым выгодным делом является грабёж и разбой.

— Если человек живёт среди своих сограждан, то он дорожит своей репутацией среди них, и потому не станет рисковать ею ради грабежа и разбоя.

— Но от тайных преступлений репутация не страдает. Не страдает она у вас и от преступлений, совершённых против чужестранцев. Ведь пираты, которые грабят чужие суда, не пятнают у вас этим свою репутацию среди соотечественников, ведь они, благодаря заработанным таким образом деньгам, становятся у вас уважаемыми людьми, даже вельможами.

Джон Бек невольно поморщился, с досадой подумав, что о порядках на его родине этот индеец неплохо осведомлён.

— Кроме того, — продолжил Кипу, — для нас не секрет, откуда у белых людей на плантациях берутся чернокожие невольники. Белые люди приплывают в те земли, где эти люди живут испокон веку, нападают ночью на их селения, поджигают их и хватают мечущихся в панике людей. И те, кто занимается таким ремеслом, всё равно считаются у вас людьми порядочными.

— Откуда вам известно, что это так? Насколько я знаю, чёрных рабов законно покупают у их владельцев.

— Так говорят сами работорговцы, однако кто сказал, что они говорят правду? Кроме того, даже в "законной" покупке рабов ничего хорошего нет, это значит, что насильственное лишение свободы просто произошло на владельца раньше.

— Однажды я видел, как ваши люди покупали рабов на рынке, — ответил Джон Бек, — значит, в некоторых случаях вы всё-такие допускаете рабовладение?

— Нет, но есть закон, по которому любой тавантисуец, обнаруженный в неволе, должен быть выкуплен и возвращён на родину. Мне кажется, говоря на эту тему, мы едва ли поймём друг друга — вы не мыслите себя в цепях у работорговца, мы же прекрасно понимаем, что это может с нами случиться.

— Насчёт работорговли понятно, но здесь вы хотя бы последовательны. Однако что касается обычной торговли, то тут вы не вполне искренни. Ведь ваше государство торгует с другими странами, значит, не считает это зазорным, почему же того, что позволено государству, не разрешить частным лицам?

— Обмениваться товарами с другими странами нельзя иначе как через торговлю, но внутри государства это будет неизбежно подрывать наше хозяйство, ведь даже при очень ограниченной торговле нельзя точно составить план. Да и внешнюю торговлю нельзя отдавать частным лицам по той же причине.

— Иными словами, для вашей тирании необходим контроль за подданными, вы не желаете, чтобы хоть кто-то был свободен.

— Значит, по-вашему, свободен может быть только торговец?

— Не только, конечно, но сама возможность стать торговцем важна. Важна возможность выбора.

— Однако даже в тех странах, где торговля разрешена, торговцами не могут стать все или даже большинство. Причина этого в том, что торговец ничего не создаёт сам, ни прямо, ни косвенно, он может лишь перепродать то, что создали до него другие. И если для того, чтобы быть свободным, нужно стать торговцем, то свобода тогда получается уделом немногих.

— Да, свобода — удел немногих, — согласился Джон Бек. — Глупо требовать свободы для всех, для них может быть только возможность быть свободными. Именно этим ваше государство и плохо — отсутствием этой возможности. Впрочем, торговец всё же не единственный, кто может быть свободен. Владелец мастерской, который сам продаёт свой товар и который знает, что его успех и благосостояние зависят исключительно от него самого, а не от указов чиновников сверху, тоже свободен.

— Почему это в ваших глазах так хорошо? Разве он не беззащитен перед любой напастью вроде голода и эпидемии, войны и пожара? Ведь всему этому он должен противостоять в одиночку. Мысль, что при разорении он и его семья обречены, должна отравлять жизнь такого человека и перевешивать все мнимые преимущества его положения.

— Трудолюбивого и бережливого разорение едва ли постигнет, но дело в другом. Люди не равны по своему уму, способностям, трудолюбию и таланту. Рынок — тот механизм, который позволяет лучшим держаться на плаву, при этом не позволяя худшим вцепиться в них и тем самым утянуть за собой на дно. Ваше же внешне гуманное стремление накормить и одеть всех оборачивается невозможностью отделить лучших от худших, и в результате ваше общество постепенно деградирует. Рано или поздно из-за засилья худших, то есть слабых и глупых, ваш народ постепенно отвыкнет работать, как уже отвык от инициативы, и тогда его неизбежно ждёт печальный конец.

— Твои рассуждения кажутся внешне верными, однако я вижу в них щели. И сила, и ум, и талантливость относительны, к тому же далеко не всегда сочетаются в одном человеке. Кто-то силён, я, например, обладаю умом, но не силой, у кого-то золотые руки. Бывает, что люди и не выделяются каким-либо качеством, однако совсем ни к чему не годными бывают лишь калеки по уму. Впрочем, говорят, был случай, когда такой калека случайно упал с высоты, и излечился от своего недуга. Так что от этой болезни наверняка есть лекарство, и его надо просто найти.

"И вылечить этого христианина", — нарочито громко шепнул один юноша в зале. Молодые амаута, уже начавшие уставать от бесплодных дебатов, и оттого начинавшие кто засыпать, кто перешушукиваться, как-то разом ожили и засмеялись. Когда смех утих, Кипу продолжил:

— Но в любом случае калек по уму мало, а все остальные могут приносить пользу по мере своих сил. Мне странно слышать, что опускание на дно значительной части населения можно расценивать как благо. Наоборот, это одна из самых страшных бед, не только для тех, кто опускается на дно, но и для всей страны в целом, ведь люди, лишённые средств к существованию, с отчаянья способны пойти на разбой и грабёж. В нашей стране все могут прокормить себя честным трудом, и потому можно не бояться грабежа и разбоя, наши дороги безопасны, а дома не запираются на замки.

Джон Бек усмехнулся:

— Ваша жизнь — сплошное равенство в нищете. Да у вас просто красть нечего!

— Не скажи, — ответил Кипу, — когда на нашей земле безобразничали завоеватели, они очень даже находили чем поживиться.

— Однако то, что вы не стараетесь избавиться от всех лентяев, приводит к тому, что ваши люди не работают в полную силу. А вы просто не замечаете, что лень стала вашей второй натурой, скоро вы отвыкнете работать совсем.

— Послушай, если бы наш народ был так ленив, как ты это расписываешь, то как бы он мог проложить дороги и построить города, как бы он мог оросить пустыню и построить террасы на склонах гор? Ты уже мог заметить, что наши люди не голодают, а наоборот, мясо и рыбу едят каждый день. Как бы это было возможно, если бы наши люди были в большинстве своём ленивы?

— Но я видел, как работают ваши люди. Я приплыл сюда на вашем корабле и видел, что у вас матросы между вахтами позволяют себе загорать и даже играть в настольные игры! Смотреть противно! У нас же матросы без устали выполняют свою работу и по шестнадцать часов в сутки — любо-дорого посмотреть!

— Ну и что тут хорошего? За несколько лет такой жизни человек становится калекой. А ведь это ужасно, когда тот, кто кормил семью, потом сам нуждается в том, чтобы его кормили, и всю оставшуюся жизнь обречён быть несчастным, больным и неспособным к работе. У нас люди могут работать до старости.

— Слабый, может, и становится калекой, но сильный выживает и со временем добивается для себя лучшего положения.

— Но как он достигнет лучшего положения, если всем матросам обеспечена каторжная жизнь? Опять же пойдёт в пираты или разбойники? Если люди не могут нормально обеспечить себя честным трудом, это толкает их на преступления.

— Лучше пусть некоторая часть народа станет преступниками, чем все — лентяями!

— Ну а мы считаем наоборот — именно преступность порождает лень, ибо зачем трудиться, если можно грабить?

Джон Бек побагровел, поняв, что его припёрли к стенке. Самообладание впервые за вечер изменило ему, и он закричал:

— Ты ничего не понимаешь! Тупой, невежественный дикарь! Само ваше общество устроено так, что рассчитано не на умных и талантливых, а на тупых попугаев, выучивших несколько словесных заклинаний. Ты просто не способен зарабатывать деньги в силу своей ограниченности, оттого и несёшь всякую чушь!

— Послушай, ты, похоже, перегрелся, иди и вылей себе на голову холодной воды. Раз ты перешёл к оскорблениям, значит, аргументы закончились.

Джон Бек вынужден был пристыженно удалиться, хотя по плану должны были быть ещё и вопросы из зала. Кипу сошёл с кафедры с видом победителя. Его все поздравляли, а тот юноша, который предлагал "лечить христианина", сказал: "Молодец, Кипу, ты сегодня превзошёл самого себя". "Да ладно, Якорь, разве так уж трудно спорить с такими глупцами?" Если бы Заря тогда знала, какая судьба ждёт в будущем и Кипу, и Якоря...

Сам же Джон Бек пристыженно сошёл с возвышения, постарался побыстрее покинуть университет, кое-как добрёл до дома и улёгся спать.

Наверное, под впечатлением этого дня Джону Беку приснился довольно тревожный сон. Поначалу он повторял события уже ставшего далёким прошлого, детали которого наяву уже стёрлись из памяти, но во сне проступали со всей яркостью.

На глазах у Джона Бека умирал человек. Ещё утром он был бодр и здоров, и навряд ли думал о смерти, и наверняка с радостью предвкушал сегодняшний пир. Пир, который должен был стать для него и для его соплеменников последним... Как и годы назад, Джон Бек опять видел, точнее, ощущал на себе его предсмертный взгляд, тот самый, который на поэтическом языке иногда сравнивают со взглядом раненого оленя. Но вдруг эта тоска сменилась обжигающей ненавистью — несчастный напоследок понял, кто столь коварно отнял у него жизнь, а может, ещё и осознал, что и его сыновья, в которых он мечтал видеть своё продолжение, сейчас тоже доживают последние минуты. Губы его в последнем судорожном усилии зашептали какие-то проклятия, но Джон Бек не понимал языка, а даже если бы и понимал, ему было всё равно. Эти люди должны были умереть, чтобы жили другие. Земля должна была быть освобождена от них, чтобы на ней мог жить другой народ, более праведный и достойный...

Потом перед ним была девушка, точнее, девочка, так как она ещё не достигла брачного возраста... Девочка глядела на него с затравленным ужасом в глазах, она наверняка уже знала, что её отец и братья мертвы, и догадывалась о том, что с ней сейчас собираются сделать, она что-то кричала, то ли звала на помощь, то ли молила о пощаде, но это было неважно — на помощь к ней уже никто не придёт, ибо все мужчины её племени уже лежали или отравленные вином, или зарубленные саблями, а щадить её Джон Бек не намеревался. Он уже схватил свою жертву и прижал её к земле, как вдруг понял, что она кричит на самом деле: "Отец, отец, спаси меня!", обернулся, и с удивлением обнаружил, что сзади действительно стоит её отец и сжимает в руках ружьё.

Джон Бек знал, что это невозможно. Только что он видел, как тот умирал, но теперь он стоял перед ним живой и невредимый, и глаза его сверкали гневом. Но самым невероятным казалось ружье — Джон Бек знал, что индейцы не могут, не умеют пользоваться огнестрельным оружием, а значит, индеец просто не может целиться в него, но тут было ясно — перед ним человек, умеющий с ним обращаться. И вдруг он понял, что это вовсе не отец девочки, а сам Инти целится в него, и говорит ему на кечуа: "Настала пора тебе поплатиться за все твои преступления, Джон Бек".

От ужаса проповедник проснулся в холодном поту и потом некоторое время не мог заснуть, думая, что мог бы означать такой яркий сон. Конечно, Инти был для него опасен, но сколько раз Джон Бек был на волосок от смерти — и ничего, как-то выкручивался. Скорее его сон был просто продолжением его мыслей. Индейцев надо уничтожить, чтобы было где жить белому человеку — это было для Джона Бека чем-то само собой разумеющимся. Но легко убить того, кто не подозревает о твоих намерениях, или подозревает, но не имеет чем защититься. Когда у индейца в руках ружье, то дело становится гораздо хуже. Если ружьё трофейное, то это ещё полбеды, всё равно он не умеет из него толком стрелять, да и порох с пулями он может добыть лишь в бою, но как быть в ситуации, когда за плечами у него стоит государство, которое порох и ружья производит? Конечно, и до визита в Тавантисуйю Джон Бек знал об этом, но все книги белых людей были заражены духом презрения к низшей расе, и из-за этого достижения этой страны волей-неволей принижались и замалчивались. В своём воображении Джон Бек прежде рисовал себе тавантисуйцев слабыми и жалкими, но теперь он мог воочию убедиться — в плане ружей и кораблей они белому человеку не уступают. Может быть, Кипу прав, и система, обратившая каждого жителя в раба государства, делала это государство сильным, несмотря на не особенно благоприятный климат и скудость ресурсов? Тогда тем более этот Карфаген должен быть разрушен любой ценой, иначе господству белого человека может прийти конец.

Хотя система инков кажется прочной, но, будучи централизованной, она неизбежно имеет свои изъяны. Когда испанцы в своё время захватили Первого Инку в плен, то это поставило страну на край гибели. Пусть нынешний Первый Инка не столь наивен и никогда не даст проделать над собой подобное, горький опыт предков инки кое-как учли, но сама возможность разладить что-то в важном узле государственной машины оставалась, главное, чтобы инки вовремя не раскусили его. Они ведь не так наивны, как те отравленные дурни.

— Мораль христиан на словах и на деле.

Зарядили шторма, которые обещали продлиться как минимум неделю. Корабли не выходили из порта, люди старались поменьше выходить из домов, и только в столовой было довольно оживлённо, так как скучавшие моряки волей-неволей использовали время обеда не только для еды, но и чтобы пообщаться друг с другом. Народные собрания и прочие мероприятия, требовавшие собираться на открытом воздухе, были отменены, и, разумеется, это касалось и проповедей миссионеров.

Отец Андреас увидел в этом утеснение, пришёл к старейшинам с требованием предоставить ему для проповеди помещение столовой. На это он получил отказ. Старый Ягуар стал ехидничать на тему того, что Бог, который якобы всемогущ, не желает помочь своим адептам с погодой, другой старейшина, Броненосец, ответил, что за ради такого дела все равно из дома выйдет мало народа, да и работу столовой это может нарушить, особенно если на проповеди дело дойдёт до драки, что чревато материальным ущербом. Оскорблённый Андреас пошёл на эту тему к наместнику и стал обвинять старейшин в нарушении указа Первого Инки. Тот принял его, вроде бы, благожелательно, но объяснил, что повлиять ни на что не может, ибо он отвечает лишь за хозяйственную часть, а за публичные мероприятия отвечают старейшины. Впрочем, вскоре Главный Амаута объявил, что разрешает отцу Андреасу прочитать в стенах университета лекцию на тему "Добро и зло с точки язычника и христианина". Вход свободный для всех желающих.

Публичная проповедь в стенах университета, пусть даже и названная "лекцией", не могла не вызвать в городе сильное недоумение и кривотолки. Это ведь даже не диспут, где стороны формально равноправны, это сродни открытию ворот крепости перед врагом даже без боя. В самом деле, ни для кого не секрет, что если бы христиане оказались у власти, то все амаута с их книгами отправились бы прямиком на костёр. Отсюда такая лояльность казалась, мягко говоря, странной. Иные подозревали, что наместник как-то надавил на учёных мужей, но многие говорили, что в ответ на такое давление было бы лучше не покоряться, а устроить скандал, так как это уже напрямую подмачивало репутацию университета. Впрочем, скоро по всему городу стали пересказывать ехидные слова Старого Ягуара, сказавшего так: "Не всякий, у кого есть меч, решается его перед врагом из ножен извлечь". То есть Главный Амаута похоже, просто не решился идти на конфликт с наместником.

Но как бы то ни было, в назначенный для этого вечер Заря пошла на проповедь. Возле университета она встретила Кипу, который радостно помахал ей и тут же подошёл.

— Тоже идёшь на проповедь? — спросила она после того как они поздоровались.

— Да, хотя наш Главный Амаута мне это настоятельно не советовал.

— Не советовал? Почему?

— Потому что не хочет, чтобы я опять по привычке раздражал Андреаса вопросами. Для этого вызвал меня к себе и стал читать поучения, что, дескать, ни к чему ссориться с миссионерами. Наместника это, судя по всему не радует, а идя против наместника, я волей-неволей помогаю Инти, и могу дождаться того, что он меня завербует. Как он сказал: "Ты можешь и сам не заметить, как попадёшь к нему в сети!" — говоря это, Кипу усмехнулся.

— А почему ты смеёшься?

Кипу зашептал девушке на ухо.

— Да потому что наш Главный Амаута даже не подозревает, что мой дед и Инти довольно давно знакомы, и Инти, если приезжает в город, обычно навещает моего деда, только делает это под маской. И вовсе он не страшный, этот Инти, — Кипу фыркнул, а Заря, отстранившись, в ужасе посмотрела на него, — Но ты не бойся, я не болтун, — заверил он, — Я тебе это говорю только потому, что знаю — ты на него работаешь. И потому не выдашь.

— А тебе это Ветерок сказал?

— Почти. Я догадался, а он подтвердил.

— Плохо я маскируюсь, значит.

— Не ты, а Ветерок. Я бы на его месте заботился о тайне гораздо лучше.

— Может, и ты работаешь на Инти?

— Инти говорит, что я слишком большой растяпа, чтобы брать меня на такую опасную службу. К несчастью он прав, я и в самом деле способен забыть важные вещи. Только я забываю по рассеянности, а Ветерок порой пренебрегает намеренно. Да и я сам, подумав как следует, решил, что мне больше по душе наука, хотя не исключено, что мне придётся судить тех, кого поймает ваша служба.

— Скажи, а почему амаута... согласились дать прочитать Андреасу здесь проповедь? Ведь все знают, как христиане к ним относятся...

— Об это были жаркие споры. Конечно, никто здесь не любит христиан, припоминали, как те нас на кострах жгли, но многие просто не хотят портить отношения с Куйном.

— А отказав — испортили бы?

— Да. Куйн христианам благоволит. Почему — никто не знает. Может, хочет так подчеркнуть свою независимость от Куско, но тогда он делал бы это более явно, а может, просто склонен к измене. Но у нас амаута просто опасаются в открытую с ним ссориться, ведь в его власти нам напакостить даже в рамках своих полномочий. Например, не дать чего-нибудь важного и нужного под предлогом, что этого нет, — Кипу перевёл дыхание, — поэтому только Хромой Медведь был за категорический отказ. Но он так переволновался, что из-за этого серьёзно заболел. Некоторые даже боятся... боятся, что старик может совсем слечь.

— А его не могли... нарочно?

— Нет, не думаю. Достаточно было просто потрепать ему нервы.

В ответ Заря только сочувственно вздохнула. Пока они разговаривали, они успели войти в зал, отведённый под лекцию и сесть на скамьи. К ним подсел Ветерок.

— Кипу, тебе же вроде запретили сюда приходить.

— Не советовали, — ответил тот, — запретить они мне не имеют права.

— И вопросы задавать будешь?

— А как же.

— А если тебя выгонят?

— Ну, значит выгонят. Между прочим, Хромой Медведь Тупака Амару в пример приводил, тот даже под пытками, даже перед лицом смерти от крещения отказался, а мы всего лишь боимся ссоры с наместником.

— Но ведь нас пока не крестят!

— А если бы приказали креститься, то ты что, выполнил бы?

— Знаешь, Кипу, я и так всерьёз об этом подумываю. Хотя, конечно, если бы приказали, я бы слушаться не стал.

— Правда? Ты хотел бы креститься?

— А что тут такого, мне нравятся многие христианские идеи. Не только не мсти, но и не ненавидь, обязательно прости врага.

— Обязательно прости? Значит, Тупак Амару, умерший с ненавистью к врагам, был неправ?

— Ну, откуда ты знаешь, что он думал и чувствовал перед смертью, — ответил Ветерок, — я сомневаюсь, что всё было именно так, как нам об этом рассказывают.

— Ну, что он точно думал — мы не знаем, но зато знаем, что именно сказал, — ответил на это Кипу. — К тому же, если бы он не ненавидел, а прощал врагов, он бы не выдержал пыток, да и к тому же практически все, кто тогда воевал за нашу Родину, испытывали тогда к врагу ненависть, без этого они бы просто не победили. Они были неправы?

— Не знаю. Но вообще ненависть — крайне неприятное чувство.

— Неприятное — да. Но кто сказал, что ненужное? Да и, кроме того, христиане непременно стали бы приказывать всем креститься, если бы им разрешили.

— Знаешь, Кипу, я не готов с тобой спорить. За последнее время я узнал столько всего нового, что сам ещё в этом не разобрался.

— Нового? И что же ты узнал.

— Вот, например, Великая Война... отчего она случилась? Кто виноват в этом? В школе нам говорили, что виною всему коварные христиане, вероломно напавшие на нас в нарушение мирного договора, однако сами христиане говорят, что всё было несколько иначе, что это Манко их спровоцировал.

— А что им ещё говорить? — хмыкнул Кипу, — не будут же они теперь открыто признаваться в собственных злодействах! Хотя их жестокость по отношению к нашему народу ни у кого сомнения не вызывает.

— Далее, вот почему эта война оказалась такой тяжёлой и кровопролитной. Ведь перед этим все были уверены, что "враг отныне никогда не ступит на нашу землю", "броня крепка и кони наши быстры, а наши воины мужества полны", да и к войне, вообще-то, готовились... Почему же мы тогда так позорно отступали поначалу?

— Потому что христиане напали неожиданно, да и вообще они были много сильнее.

— Нет, и Джон Бек, и отец Андреас говорили мне одно и то же — оказывается, Манко готовился к войне, но не к защите, а к нападению, ради этого и строил корабли, но христианам, чтобы защититься, пришлось напасть на него первыми. Манко выиграл, прославившись как правитель-спаситель, богатые христиане некоторое время грабили нашу страну, а проиграл простой народ и у нас, и у них.

— Да разве Манко выиграл? — спросила Заря, — ведь каждый знает, что многие его сыновья погибли в боях, а какому отцу сладко терять своих сыновей?

— Ну да, получилась не та лёгкая прогулочка по Европам, на которую он изначально рассчитывал.

— Не рассчитывал он ни на какую "прогулочку", — ответил Кипу, — он же не сумасшедший был, мог соотношение сил оценить. Да если какой правитель готовится к завоевательной войне, он же свой народ к этому заранее готовит, объясняет, зачем нужно мирную жизнь бросить и идти в чужие земли воевать, красивый предлог выдумывает, а у нас не было ничего такого. Если не веришь — спроси у моего деда.

— Может, ты и прав, — сказал Ветерок, — может, но... мне как-то неуютно от того, что почти на всю нашу историю у нас и у христиан противоположный взгляд.

— А разве может быть иначе? — удивился Кипу. — Им хочется пограбить нас, и они выискивают для этого оправдания похитрее, а мы не хотим быть ограбленными. Ты сомневаешься, что это так?

— Я во всём порой сомневаюсь.

— Это у тебя значит, сейчас просто настроение такое. Подвергать всё сомнению по любому поводу и без повода. Раньше и у меня нечто похожее было. Долго это не может длиться, пройдёт.

Ветерок кивнул. Дальше они уже не разговаривали, потому что вошёл отец Андреас и началась проповедь.

— Добро и зло — это та тема, которая волнует и христиан, и язычников. Почему во всех частях земли понятия о добре и зле совпадают? Почему везде считается дурным красть, убивать, развратничать? Везде. Что на Севере, что на Юге, что у христиан, что у язычников. Для нас, христиан, в этом и есть доказательство, что Единый Бог начертал в сердцах единый нравственный закон для всех.

Слушая это, Заря невольно подумала, что Андреас привык в своих проповедях рассчитывать на людей необразованных, ибо любому образованному человеку известно, что мораль в разных местах разная, то, что ужасает одних, другие считают вполне допустимым. Заря взглянула на стоявшего неподалёку от проповедника брата Томаса и по его лицу поняла, что он со сказанным тоже не вполне согласен, но молчит. Потом оглядела зал, уловив на лицах нескрываемое разочарование. Такая примитивная проповедь едва ли была кому по вкусу. Андреас тем временем продолжал.

— Да, все находят нравственный закон в своём сердце, но мало кто следует ему. Почему? Потому что человеческая природа испорчена и склонна ко злу. Например, украдёт человек поначалу какую-нибудь мелочь, залезет, скажем, к ближнему в карман — и почувствует: ага, есть доход! — в зале кто-то, по голосу похожий на Якоря, довольно громко шепнул: "Интересно, это он по себе?", но на этот нарочито громкий шёпот Андреас не обратил никакого внимания, продолжив — Потом начнёт красть всё больше и больше, а потом и прольёт кровь ближнего своего. Зло идёт по нарастающей, и только смерть способна злодея остановить. Да, только смерть способна остановить злодея в мире без Христианской Церкви, оттого так и ненавидит дьявол Церковь Христову. Только она способна приводить грешников к раскаянию! А у вас, в мире без Христа, чтобы страну не захлестнула волна зла, всех преступников да и просто оступившихся приходится казнить. Вы, язычники, просто вынуждены быть жестокими.

— А вы? — спросил кто-то из зала.

— Что — мы? — на сей раз переспросил брат Томас.

— Что вас вынуждает быть жестокими? — спросил кто-то из зала. Отец Андреас был недоволен вопросом, а ещё более тем, что пришлось отвечать, но своё недовольство постарался скрыть, ответив как можно ласковее:

— Нельзя забывать, что и язычник, и христианин имеют одинаково испорченную грехом человеческую природу. Когда мы, христиане, достигли страны, которая ныне зовётся Мексика, мы убедились, что, с одной стороны, греховная природа человека схожа везде, и испанцам, и индейцам свойственны одинаковые страсти и пороки. Но в то же время мы смогли убедиться, сколь ужасен мир, где не знают Христа. Кровь невинных жертв человеческих жертвоприношений вопияла к небу! — говоря это, Андреас патетически воздел руки, — да, вот до чего доводит язычество!

— А до чего доводит христианство?— опять послышался голос с места. — Я там был и видел, что население живёт в нищете, хотя вы уверяете, что вы его облагодетельствовали.

— Но без нас там всё было гораздо хуже.

— Не спорю. Но почему ваша вера не помогает избавиться от голода и нужды, а наша позволяет? Значит, пусть ваша вера была лучше, чем их, но наша — всё равно лучше вашей.

— Ваша вера не может человека преобразовать, — ответил Андреас, — она годится для порядочного обывателя, но не знает святых.

— А кто это такие? — спросили из зала.

— Люди, достигшие необычайной высоты духа, с которых обычные люди должны брать пример.

На это какой-то молодой амаута ответил:

— А нам на критике христианства говорили, что святые — это такие люди, которые ходили грязными и вшивыми, а самые ненормальные из них так и вообще по много лет на столбах сидели, где ни сесть, ни лечь. Еду и воду им туда приносили, а нужду они тоже на месте справляли. Представляете, какая вонь от них была!

В зале захихикали, а Андреас покрылся пятнами.

— Вам, не познавшим христианской веры, не понять всей высоты их подвига, — сказал он.

— Подвига? — усмехнулся тот же молодой амаута (теперь Заря поняла, что это Якорь). — Так от подвигов польза должна быть. Защитить свой народ от врага, осушить пустыню, построить террасы в горах... ну хотя бы океан переплыть, чтобы узнать, что там за ним. А от этих вонючек какая была польза?

— Их молитвами мир спасался и спасается до сих пор! — воскликнул Андреас.

— И что, без них бы обязательно рухнул?

— Очень может быть.

— А почему у нас безо всякой такой ерунды ничего не рушится?

— Молитвами их спасался весь мир, в том числе и вы, хотя вы о том не ведаете.

— На наш взгляд — это просто сумасшедшие. Вы хотите учить нас сумасшествию? — спросил Якорь.

— Мудрость наша безумие перед лицом мира сего, — наставительно сказала Андреас, — наша христианская нравственность выше языческой. Какой из ваших божков говорил, что нужно отдать последнюю рубашку? Только Наш Господь говорил о таком! А какой бог говорил, что надо не мстить врагам? Только наш Господь говорил так! А вы чему учитесь с детских лет? "Добей без жалости врагов!", "Смерть за смерть, кровь за кровь!"? Вам и в голову не приходило, что врага надо любить и прощать, что месть разрушает душу? Это доказывает, что наша мораль не от мира сего, от Небес, а ваша от земли, в лучшем случае от примитивного здравого смысла! А кое-где и дьявол руку приложил.

Заря сидела потрясённая. Фразы про врагов и кровь были прямыми цитатами из священной для каждого тумбесца "Песни Мести", которую сложили во время Великой Войны, и в контексте песни эти призывы звучали отнюдь недвусмысленно. Мстить призывали "за смерть друзей, за дым пожарищ, за стон детей и слёзы вдов", и не до бесконечности, а пока враги топчут родную землю, потом пламя мести заливается кровью врагов.

— Андреас, не стоит, — сказал брат Томас, — они ведь не поймут, в чём ты упрекаешь их предков, защищавших свою родину. Ведь у нас, христиан, есть понятие о справедливой войне, и Великая Война под него подпадает. Что касается молитв за врагов, — то ведь они не понимают, зачем это нужно. Ведь они не верят в то, что без этих молитв их врагов за гробом ждёт вечная мука, а защищая свою родину, они были правы. Во всяком случае, не нам ставить им это в вину.

— Однако из-за своей победы в Великой Войне они оказались лишены света христианского учения на долгие годы, и потому не могли вести добродетельную жизнь, — процедил отец Андреас.

— Разве не могли? Даже ты не будешь отрицать, что и добродетель тут тоже встречается. Начать с того, что большинство местных жителей живут в единобрачии и даже не изменяют супругам. У них есть понятие о мужестве и воздержанности, и справедливости и милосердии. Мало того, здесь это встречается даже чаще, чем в Испании. И зачем говорить с ними о том, что им и так ведомо? Лучше объяснить им, почему языческая нравственность всё же не полна.

— Да, Томас, во многом ты прав, — сказал отец Андреас. — Ведь и язычник — не обязательно существо, погрязшее в пороках. Он может быть честным, смелым, щедрым, верным. Его сердцу также ведомо милосердие. Не в этом различие между христианином и язычником. Христианин ещё знает добродетель кротости, он может то, что не может никакой язычник — прощать своих врагов. Язычник ликует над трупом врага, христианин — скорбит. Поняли ли вы, чем мы отличается от вас?

— Что-то я не заметил у вас никакой кротости к врагам, — вставил молчавший до того Кипу, — если вы столь кротки, то почему так часто оскорбляете нас?

Отец Адреас вздрогнул как от резкого удара, и глаза его налились яростью.

— Так ты здесь, дерзкий мальчишка! — вскричал он. Его ярость после слов о кротости не могла не вызвать в зале смешков.

— А почему бы мне и не быть здесь, — ответил Кипу как можно невозмутимее, но в его взгляде, который уловила Заря, блеснуло понимание. Значит, главный амаута не просто так "не советовал" Кипу не приходить, значит, на этом настаивал сам отец Андреас, видимо, через наместника. Всё это стоит обязательно отразить в отчёте, который она на днях собирается послать Инти.

— О твоём дерзком поведении должно стать известно твоим наставникам, и они с тобой разберутся, — ответил отец Андреас.

— Хи-хи, — прокомментировал со своего места Якорь, — он будет жаловаться тем, кого христиане зовут не иначе как "нечестивыми языческими жрецами". Кипу, можешь не париться, он тут сделал против распространения христианства больше, чем все мы вместе взятые.

Отец Андреас елейно заметил:

— Видно, всё же не так сильна в вас добродетель уважения к старшим, как это должно бы. А, кроме того, язычник может быть добродетелен, но только... — монах сделал намеренную паузу, хитро прищурившись и подняв палец к верху, — только вопреки язычеству. Язычество же само по себе побуждает человека к жестокости и разврату, в конце концов последовательный язычник неизбежно приходит к человеческим жертвоприношениям. Вам кажется, что вы свободны от этого, но лишь потому, что вы слишком мало знаете о собственной стране. Да, мы, христиане, знаем правду, которую столь тщательно скрывают от вас. Ведь вы и не подозреваете, какие отвратительные оргии закатывает Первый Инка со своими приближёнными. Не знаете также, что в вашей стране приносили человеческие жертвы. Однажды Тупак Юпанки приказал отобрать 500 самых красивых детей и закопать их живьём! Во всех книгах о вашей стране рассказывается об этом.

Кипу ответил:

— Если так говорится, из этого отнюдь не следует, что это правда. Разве христиане были в Куско, чтобы видеть Первого Инку и его приближённых за оргиями? Нет, они записывают такие истории исключительно по слухам, а слухи нередко лживы. Что до Тупака Юпанки, то от него и до того времени, когда христиане впервые попали в Тавантисуйю, прошло около 50 лет, что христиане могли узнать точного о столь далёких временах?

— Но ведь откуда-то это взялось в наших книгах, — возразил брат Томас, — не могут же люди так лгать!

— А почему нет? — спросил Кипу, — про нас пишут много разной чепухи, вы уже не раз могли в этом убедиться.

— Однако ты же не будешь утверждать, что всё, что пишут про вас в наших книгах — клевета? — спросил отец Андреас.

— Буду. По большей части это действительно так. Тем более что именно вы, ваша Церковь запретила распространять написанные у нас книги в подвластных вам землях, так что вы можете лгать сколько угодно, а мы даже возразить не можем.

— Хорошо же, — хитро улыбнулся отец Андреас, — я сейчас расскажу о том, что говорится в наших книгах, а ты опровергнешь это, если сумеешь. Только не перебивай меня.

— Хорошо, — ответил Кипу.

Глядя в масляные глаза отца Андреаса, Заря пыталась понять, где тут подвох, но поначалу она не догадалась. Лишь позже до неё дошло... Андреас же рассказывал истории одну бредовее другой. Одна была про то, что якобы какой-то учитель ещё задолго до белых людей изобрёл буквы и алфавит, но инки, не желая, чтобы хоть кто-то знал грамоту кроме них (ибо тогда рухнула бы их власть), этого самого учителя сожгли. Затем рассказал, что Пачакути якобы приказал злодейски умертвить несколько тысяч захваченных им в плен вражеских знатных воинов. Дальнейшие истории уже слились в сознании Зари в какое-то сплошное кровавое месиво из убийств, пыток и казней. Она помнила, что после каждой истории Кипу пытался возражать, говоря, что в Тавантисуйю не могут казнить просто так, всегда по закону, а какой закон нарушил тот учитель, было неясно. Ведь не только в Тавантисуйю, ни в одной стране мира закон не может быть сформулирован по принципу "Не изобретай того-то и того-то", пока что-то не изобретено, о возможности этого и не подозревают. К тому же потом с появлением бумаги алфавит был введён. История про убитых пленников тоже была крайне сомнительной. Кипу напомнил, что для Пачакути было важно установить между народами отношения мира и братства, а жестокая и бессмысленная расправа над беззащитными пленниками не могла не вызвать справедливого гнева их народа. Это для Пачакути было никак не нужно. Другое дело, что враги, дабы их войны сражались до последнего и не сдавались в плен, могли распространять вот такие клеветнические слухи. То, что это ложь, было очевидно и потому, что даже Андреас не мог внятно ответить на вопрос — а зачем это Пачакути было нужно? Впрочем, священника это не смущало — по его логике, "кровавый тиран" должен убивать уже просто потому, что он кровавый тиран. Потом Кипу куда-то вызвали, и последующие истории остались без его комментариев.

Когда поток историй иссяк, отец Андреас закончил такими словами:

— Знайте же, дети мои, Господь долго терпит, но рано или поздно его терпение истощится, и его гнев обрушится на головы тиранов. Кайтесь, дети мои, кайтесь, пока не поздно!

— А почему мы должны каяться за то, что было так давно, что даже неизвестно, было или нет, и как оно происходило? — спросила одна женщина.

— Но ведь в корне этих злодеяний лежит язычество, — ответил отец Андреас. Если вы покреститесь, в вашей стране уже будут невозможны подобные преступления.

— Не надо, все мы слишком хорошо знаем, на что способны христиане, — вставил ещё кто-то, — даже один ваш священник сказал, что во имя Христа они нарушали каждую из его заповедей.

— Но у христиан, даже дурных, есть всё же возможность покаяться и спастись, а язычники обречены на адское пламя.

— Но ведь мы не про ад и не про спасение, говорили, а про то, чья мораль лучше здесь, на Земле, — вставил вернувшийся Кипу, — от того, что злодей покается потом перед вашим богом, его жертвам не легче.

— Но христианский злодей может примириться с жертвой после покаяния!

— Что-то не помню таких случаев, — ответил Кипу.

— Ну, ведь мы видим даже не всё из происходящего на Земле. Вероятно там, за роковой чертой...

— Я там не был, да и никто из вас, христиан, также. Откуда вы можете быть уверены, что и кому там прощается. Может, как раз покаяния злодеев, творивших свои мерзости в расчёте на то, что потом всё равно покаяться можно, как раз и не принимаются? И в любом случае, если точку в нашем споре могут поставить лишь там, почему вы так заранее выносите нам приговор? Так и не объяснив, почему мы должны каяться в том, что якобы делали наши предки. И то неизвестно, делали они это или нет, я уже высказал свои сомнения.

Молчавший до этого момента Ветерок добавил:

— А по мне не важно, было это или нет, если это было, то плохо.

— Как это неважно? — раздалось сразу несколько возмущённых голосов.

— Ветерок, ты что? — громко шепнула ему Заря, — по-моему, очевидно, что христиане эту чушь просто выдумали. Никогда не поверю, чтобы у нас могли убивать людей просто так. Даже в самые суровые времена.

— А я не уверен, что не могли, — ответил Ветерок громко. — В нашей истории немало грязных пятен.

— Вот видите, даже ваш амаута согласен с нами, — торжественно сказал отец Андреас.

— Жаль, что меня вызывали, и я не услышал всего, — ответил Кипу, — но если те истории, которые рассказывали без меня, столь же бредовы, как и две первые, то это лишь говорит о неспособности христиан понимать наши аргументы. Но если они не понимают меня сейчас, с чего их предки должны были лучше понимать наших предков?

Отец Андреас был силён по части нагнетания эмоций, но логика не была его коньком, к том же он заметно устал и был раздражён тем, что своей цели не достиг. Истерически воздев руки к небу, он закричал:

— Ваше государство уже два раза стояло на краю гибели, разве это не знак Небес?! Но вы глухи к их предупреждениям.

— Но почему же оно тогда выстояло? Значит, оказалось сильнее, чем ваши небеса?

— Дьявол силен, но с нами Бог!

— Да, а почему же вы тогда проиграли Великую Войну? Значит, ваш бог не так силён, как вы кричите.

— Когда Господь покарает тебя, ты по-другому запоёшь!

— Ну, значит, ждём небесной кары, — улыбнулся в ответ Кипу. Последнее слово осталось за ним, ибо отец Андреас в ответ мог только злобно сверкнуть глазами. Народ, поняв, что проповедь окончена, стал расходиться. Заря подумала, что касательно последнего Кипу не совсем прав. То, что инки сбросили иго испанцев, а потом выиграли Великую Войну, могло и не случиться. Не случилось же в Амазонии, несмотря на все старания. И ещё ей вдруг стало страшно за Кипу. Какими злыми глазами на него посмотрел отец Андреас! Похоже, он это дело так не оставит. Хотя что он может сделать? Кипу злит его с первого дня, но до сих пор жив-здоров, значит, Андреас, как бы ни ненавидел, что-либо сделать тут бессилен.

Кипу и Ветерок, выйдя после проповеди вместе, так и шли вдвоём по улице и беседовали, точнее, жарко спорили. Шедшая в пяти шагах от них Заря могла слышать каждое слово.

— Зачем тебя вызывали? — спросил Ветерок.

— Так, ерунда какая-то. Кому-то там показалось, что я слишком нападаю на "знатного гостя", и мне решили прочитать лекцию на тему вежливости. Как раз чтобы помешать мне опровергнуть его бред.

— А ты уверен, что это бред? Ты же не всё слышал.

— Послушай, Ветерок, неужели ты веришь всей этой клевете на Пачакути?

— А какая разница? Всё равно это было давно, живых свидетелей нет, а в книгах, я думаю, его могли идеализировать и замолчать что-то нехорошее. Разве у нас есть гарантия, что он не казнил просто так?

— Дело в том, что Пачакути потому и зовётся Пачакути (букв. Устроитель мира), что он расширил и укрепил наше государство, заложив те основы мира между народами, без которого оно в дальнейшем не смогло бы существовать. И клевета на него неизбежно оборачивается против нашего государства, подрывает его основы. Именно эту цель преследуют те, кто из кожи лезет, лишь бы "разоблачить" наших правителей.

— И что, оттого что кто-то что-то скажет, наше государство может пострадать?

— Разумеется. Разве дерево не погибнет, если ему подрубить корни? Разве дом не рухнет, если ему подкопаться под фундамент?

— Но клевета это или правда — в любом случае это всего лишь слова. Разве наше государство столь непрочно, что может рухнуть от слов? Нас же всегда учили, что государства рушатся прежде всего из-за изъянов в собственном устройстве.

— Понимаешь, одно следует из другого. Ведь для чего клевещут на наших правителей? Чтобы изменить те основы государственного устройства, которые они заложили, то есть создать те самые изъяны, которые бы нас впоследствии и погубили.

— Думаешь, это просто?

— Ну а что значит "просто"? Я знаю, что это возможно.

Ветерок хмыкнул. Дальнейшего Заря уже не слышала.

Для Зари это утро началось как обычно, но уже за завтраком она почувствовала в разговорах какое-то непривычное возбуждение, и даже тревогу. Обрывки ничего не значащих вопросов поневоле вызывали беспокойство. "Что случилось?" "Как такое могло быть!" — время от времени раздавалось из разных концов залы, и никто не мог дать на них вразумительных ответов, пока на очередное "Что случилось?" кто-то не сказал: "Ну, нашли одного студента с дырой в башке, вроде он тогда ещё был жив, сейчас — кто ж его знает". Пушинка от этих слов разволновалась и стала повторять как заведённая: "У нас уже лет десять такого не было, что же теперь будет-то!". Заря не знала, что сказать на это, но самой ей было ясно одно — с этого дня спокойная жизнь закончилась. Потом она с нетерпением ждала обеда, надеясь узнать побольше информации.

В обед ситуация и в самом деле прояснилась. "С дырой в башке" нашли не кого-нибудь, а именно Кипу. Вроде бы он жив, лекари сделали всё возможное, но глаз он до сих пор не открыл. Несчастный случай исключён, рядом с ним на улице лежал окровавленный камень, которым и был нанесён удар. Многие полагали, что дело в христианах, которые к этому моменту уже были взяты под домашний арест.

Вечером по этому поводу было назначено внеочередное народное собрание, на котором должна была решиться дальнейшая судьба христиан. Очень многие говорили, что их за такое следует казнить, но более хладнокровные люди напоминали о начале Великой Войны и потому настаивали на том, что хотя злодеи и заслуживают смерти, во избежание худшего зла их следует просто выслать из страны. Неопределённости добавляло и то, что не для кого не было секретом — испанцы не ладят с англичанином. Пусть они оба не ладили с Кипу, но договориться о таком деле они вряд ли могли, убивал, скорее всего, кто-то один. Но кто именно? Конечно, выслать из страны можно было всех троих, и неопределённость давала даже некоторые преимущества в плане возможности это обставить подипломатичнее, но всё-таки... Заря вспомнила, что Инти говорил ей как-то, что самое очевидное объяснение далеко не всегда самое верное. Да, в смерти Кипу были заинтересованы христиане, но не мог ли в этом же быть заинтересован кто-то ещё, кто как раз и рассчитывал, что на них подумают прежде всего. Кипу — юн и талантлив, а значит, может быть конкурентом кому-то. Кипу — внук Старого Ягуара, а его не все любят, тот же Эспада устроил с ним на проповеди перепалку, перешедшую в драку, и Кипу был в этом поневоле замешан.

Заря почувствовала, что может и не разобраться со всем этим. Хотя она усилием воли пыталась сделать голову холодной и ум ясным, но её трясло от мысли, что Кипу, который ещё вчера был живым и здоровым, теперь лежит с разбитой головой и закрытыми глазами и, может быть, никогда уж их не откроет. Может быть, через несколько часов он так и умрёт, не увидев больше ни солнечного света, ни лиц родных и друзей, ничего... Одно дело, когда воин идёт в бой, он знает, что может погибнуть, и потому мысленно готов к этому, и знает, что гибнет не просто так, а за Родину. Но Кипу... ведь он едва ли до последнего мгновения думал о чём-то таком, ведь это так нелепо — думать, что на улице родного города в мирное время тебя может подкарауливать смерть! Конечно, если даже он и успел в последний момент заметить кого-то, то едва ли он успел даже испугаться — он и помыслить не мог, что столкнулся с убийцей! Впрочем, может быть, Кипу останется жив, но какова может быть его жизнь? А если он останется на всю жизнь калекой, прикованным к постели? Или у него рассудок пострадает? Последнее для него даже страшнее, так как лёжа, но с ясной головой ещё как-то можно предаваться учёным занятиям, но если его ум будет повреждён... Девушкой овладела ярость. Почти смешно было вспоминать, как она боялась поначалу, что на службе у Инти ей придётся убивать. Да теперь она бы сама без колебаний разорвала бы на части негодяя, сделавшего такое!

Сразу после ужина Заря и Пушинка отправились в народное собрание. Картофелина отпустила их с условием, что посуду они помоют после, так как собрание по такому поводу нельзя было пропускать. К тому же нервное напряжение, царившее с утра, уже обошлось столовой в несколько разбитых тарелок. Вскоре они разделились, так как Пушинка неожиданно встретила своего жениха, только вернувшегося с рейда, и Заря не стала им мешать, к тому же одной ей было удобнее следить за происходящим. Народ ещё только собирался, и это время до начала можно было с толком использовать, наблюдая за людьми. Раз Пушинка встретила Маленького Грома, и они остались стоять вместе, а Заря тут же сообразила, что раз корабль Маленького Грома вернулся из рейда, то его капитан Эспада тоже должен быть здесь, а значит, неплохо бы его найти и послушать, что тот на этот счёт говорит. Это получилось довольно быстро, так как обойти площадь не составило особого труда, тем более что Эспада разглагольствовал, используя мощь своих лёгких на полную катушку:

— Да что все так с ума посходили из-за этого умника! Ну, разбил парень голову — ну так у нас в море регулярно тонут, так никто на этот счёт внеочередных собраний не поднимает!

— Ну, если бы сам случайно голову разбил, то никто бы и не суетился особо, — возразил его собеседник, — а то ведь парня пытались убить, и убийца — среди нас! Может, он завтра мне голову разнесёт или тебе! Не хочешь?

— Ну, это ещё надо доказать, что был убийца.

— А откуда камень, по-твоему, взялся? С неба упал?

— А может и с неба? — ответил Эспада. — Я слышал, изредка бывает такое.

— И упал прямо на голову Кипу? Так точнёхонько целился?

— Почём знать. Говорят, что этот Кипу — тайный безбожник, вот небеса и решили его наказать. Знаешь, христиане говорят, что Бог наказывает, ударяя именно по тому месту, которым человек грешил. Этот юнец слишком своей умной башкой гордился — по башке и получил.

— Знаешь, Эспада, я бы тебе так язык распускать не советовал. Конечно, я тебя всё-таки давно знаю, и понимаю, что убийцей ты быть не можешь, но иные, послушав такие речи, могут счесть виновным тебя.

— Исключено. В эту ночь я в море был, тому есть множество свидетелей. У нас рейд длился около десяти дней.

Заря с некоторым облегчением вздохнула, и, чтобы не вызывать подозрений, отошла. Конечно, только очень дурной человек может радоваться чужому горю, но едва ли Эспада причастен тут даже косвенно — если бы это было так, то он бы вообще побоялся затрагивать в разговорах эту тему. Потом Заря увидела Ветерка и тут же подошла к нему. Ей даже не потребовалось у него ничего спрашивать. Едва поздоровавшись, он сам заговорил:

— Я и сам не могу до конца поверить в то, что произошло. Ещё вчера мы все вместе ели, пили, спорили о чём-то... сейчас даже не вспомню о чём... а потом разошлись по домам, и я никогда бы не подумал, что может такое случиться. Кипу шёл один, большинство студентов живёт прямо в университете, но если бы знали...

— А враги у Кипу были? Не просто слегка завидующие, а именно такие, которые бы ненавидели его лютой ненавистью?

— Вроде нет... во всяком случае, я таких не знаю.

— Ветерок, — шепнула Заря, — ты уже написал о случившемся отцу?

— Нет, и не буду.

— Как — не будешь?!

— А то он примчится сюда, и станет наводить порядок!

— Ветерок! Как же так? Твоего друга хотели убить, а ты... неужели тебя не пугает, что убийца может уйти от возмездия?

— Я думаю, что люди наместника и так его поймают! А чтобы папаша сюда приезжал — не хочу я.

— А у меня к людям наместника веры нет. Да и даже если они честны, то всё равно.... всё равно могут по ошибке засудить невиновного! Нет, кроме твоего отца в этом вряд ли кто разберётся.

— А чего тут разбираться, и слепому ясно, — за этим стоят христиане! — Заря вздрогнула, услышав рядом голос старейшины. Старый Ягуар выглядел очень плохо, но шёл, тем не менее, сам, без поддерживающих. — Выслать их надо из страны куда подальше, а наместник на это пойти не хочет. Он даже под домашний арест не хотел поначалу их заключать, но мы, старейшины, уж настояли. Так что пусть лучше Инти разбираться приедет, а то без него дела плохи.

Заря хотела перевести взгляд на Ветерка, но не обнаружила его рядом.

— Ветерок, ты где?

— Не ищи его, девочка, сбежал он, — ответил старейшина, — меня, похоже, испугался. Вот что я тебе посоветую — не связывайся с ним. Он — парень легкомысленный... Не то, что Кипу... был.

— Был?! Значит, он...

— Нет, пока ещё вроде нет. Но я не особенно надеюсь на чудо. Даже если он выживет — он может остаться калекой на всю жизнь, а с таким судьбу не свяжешь.

— Понятно, а почему... почему наместник не хотел заключать христиан под домашний арест? — в другое время Заря едва ли решилась бы задать подобный вопрос, но теперь она чувствовала, что надо ковать железо пока горячо.

— Потому что боялся обострения отношений. Якобы, это войну способно вызвать. Лишь когда Броненосец сказал, что это нужно сделать хотя бы во избежание неприятностей, чтобы им кто вреда не причинил — тогда тот согласился. Вон он, кстати! Ладно, мне пора, девочка.

Заря едва успевала переваривать информацию. Итак, Старый Ягуар решил, что она — девушка Ветерка, да и что ему ещё думать, так часто видя их рядом? Ветерок старейшину почему-то боится, ну да ладно, это к делу отношения не имеет. Кипу жив, и это хорошо. Ветерок не хочет писать отчёт отцу — значит, это сделает она и передаст его по спецпочте во избежание накладок. А каково отношение к этому делу наместника? Конечно, далеко не всё можно понять по лицу и речи, но хоть что-то... Куйн тем временем уже взошёл на трибуну и объявил о начале собрания. Заря постаралась повнимательнее всмотреться в его лицо — на нём были видны следы растерянности, едва ли наигранной. Значит, даже если он и знает о том, кто причастен к убийству — едва ли он тут посвящён в планы и ожидал, что это может случиться именно этой ночью. С ним явно не советовались. Или советовались, но он не хотел такого оборота событий. Попросту говоря, он теперь даже не знает, как выкрутиться.

Первым выступил единственный свидетель произошедшего, некий обыватель, имени которого Заря даже и не запомнила поначалу, да и не важно, Инти посмотрит по протоколам.

— Иду я вчера ночью по улице, — рассказывал он, — и вижу: лежит человек на земле, а над ним склонилась фигура в чёрном плаще и капюшоне, какие носят монахи и женщины в горных селениях. Я сперва не думал, что это — убийство, решил, что человеку плохо, и помочь надо, окликнул того, в капюшоне, а он молча и быстро удалился. Я удивился, конечно, склонился над лежавшим, пощупал ему голову, и понял, что из неё кровь сочится. Ну и позвал людей, чтобы помогли. А потом уже камень этот несчастный кто-то нашёл... Больше ничего не знаю.

Дальше слово взял Старый Ягуар. Он был краток:

— Моего внука хотели убить. Кому это было нужно? Только христианам, проповедям которых он мешал. Пусть даже вину их и не докажут — всё равно, выслать этих негодяев из страны надо и дело с концом!

Затем слово взял опять наместник. Он стал говорить, но слова как-то не запоминались толком, в них было слишком много дежурности. Там было что-то о том, что нельзя делать поспешных выводов, что у Кипу могли быть враги и завистники помимо христиан, и что он надеется, что в ближайшем будущем убийцу удастся найти... "Я понимаю чувства Старого Ягуара, — сказал он в конце, — трудно сдержаться, когда твой внук лежит искалеченный. Однако не надо думать, что это сделали обязательно христиане. Их вера осуждает убийство как один тягчайших грехов" "Что не мешает им жечь людей на кострах" — отпарировал Старый Ягуар. "Жрецов распятого — на костёр!" — крикнул из толпы Якорь. Наместник нахмурился, но промолчал.

Потом под стражей привели Джона Бека. Тот держался гордо и всем своим видом показывал, сколь глубоко его оскорбили подозрения.

— Этой ночью я был дома и спал, пока ко мне не вломились стражники и не подняли меня с постели. Да, я испытывал неприязнь к Кипу, как, впрочем, и ко всем языческим жрецам, однако это не значит, что я — убийца! Да, у меня нет доказательств моей правоты, но я не мог быть тем человеком в плаще хотя бы потому, что у меня нет чёрного плаща с капюшоном, а потому лучше спросите с тех, у кого такие плащи есть!

Как раз в этот момент тоже под стражей привели двух монахов. Они были бледны, но держались бодро. Андреас сказал пространную речь о том, что церковь считает убийство грехом. "Наша вера говорит, что нельзя без крайней нужды убить человека, не дав ему возможности раскаяться и принять крещение. Именно потому убийства из-за угла столь отвратительны для нас". Заря пыталась хоть что-то прочитать по лицу монаха, но не смогла понять ничего. На нём была обычная благочестивая маска. Заре было противно. Убивал он или нет, а беда Кипу ему сильно на руку — теперь уже некому будет мешать проповедям.

Этим же вечером Заря написала отчёт и отправила его по спецпочте.

На следующий же день прогремела ещё одна новость — ночью был арестован Якорь! Якобы, нашлись свидетели, которые видели его возле места преступления, а также кто-то слышал, будто бы тот угрожал Кипу расправой.

Христиане же были от ареста освобождены и могли продолжать свои проповеди. О Кипу же не было никаких утешительных известий.

Заря поняла, что дело принимает очень скверный оборот. Возможно, наместник решил арестовать заведомо невиновного юношу то ли из мести за его дерзость, то ли для отчётности, что преступник пойман, то ли просто чтоб выгородить христиан... но едва бы он решился на такое, если бы не был уверен, что дело против Якоря удастся сфабриковать без проблем, ведь если вопреки стараниям наместника Якоря оправдают, то Куйн окажется в очень сложном положении. Значит, будут давить на свидетелей, давить на самого Якоря... Хотя толку давить на последнего — ведь виновного в убийстве ждёт смерть, он это не может не понимать... Или если его будут пугать чем-то хуже смерти?

Вечером перед проповедью Заря встретила Ветерка и решила поговорить с ним прямо:

— Послушай, что ты думаешь по поводу всего этого. Ведь ясно же, что Якорь невиновен!

— Не знаю. Я до этого не думал, что он способен на такое, но теперь уже начал сомневаться...

— Сомневаться? То есть?

— Но ведь должен же был кто-то это сделать?!

— А христиане у тебя вне подозрения?

— Не знаю.

— А кого-нибудь вместо Кипу назначили?

— В смысле?

— Ну, ты же сам говорил, что Кипу не просто так с христианами спорить вызывался, а его Хромой Медведь рекомендовал.

— Мне изначально эта идея не нравилась.

— Да я помню, что не нравилась. Но выбрали кого-нибудь или нет? Или раз Хромой Медведь слёг, то остальные амаута решили сдаться без боя?

— Знаешь, у нас теперь никто не желает больше спорить с христианами, раз за это можно получить камнем по башке.

— Ветерок, да ты хоть понял, что ты сказал! Получается, что они уже нас запугали! При том, что их всего трое! И меж собой они не едины.

— Заря, я не в том смысле... а что если их бог... действительно существует? И что именно он покарал Кипу за дерзость?

— То есть швырнулся с неба в него камнем?

— Не знаю...

— Ветерок, одно из двух: или этот камень упал с неба, или он был в руках некоего человека, который нанёс удар. В то, что он упал с неба, я что-то не верю.

— Но Заря, я говорил с Джоном Беком на этот счёт. Вроде их бог может предсказывать действия людей... И позволять им их совершить или не позволять.

— Ветерок, я что-то не понимаю, о чём ты. Тот, кто совершил это — должен быть обезврежен, а невинные страдать не должны. Если христианский бог — соучастник преступления, то и его, по-хорошему, надо бы наказать, хотя едва ли это возможно.

— Да нет, ты ничего не поняла, Заря... Я как-нибудь потом получше объясню, а сейчас давай послушаем проповедь.

На сей раз отцу Андреасу никто не мешал. Он долго и нудно говорил о том, что христианский бог всеблаг и всемилостив, и даже его кажущаяся жестокость есть часть его блага.

— Поймите меня правильно, дети мои. Вот представьте себе — идёт ночью по улице Кипу, а где-то рядом другой человек с мыслью его убить. Бог знает мысли будущего убийцы, но знает и мысли Кипу, который вёл себя по отношению к нему не очень почтительно. А Кипу, для его же блага, нужно отказаться от своей гордыни, чтобы он мог познать Господа. Господь мог бы одним ударом молнии поразить убийцу, однако он не стал этого делать, потому что тогда Кипу не получил бы необходимого ему урока. Когда Кипу очнётся, он с горечью осознает, что ни его тело, ни его ум не могут более служить ему как раньше, и поймёт — в этом мире есть то, перед чем он бессилен и должен смириться. Или вот взять Якоря. Возможно, что это юноша и не виноват в случившемся. Но оказавшись в тюрьме под угрозой казни, он волей неволей должен пересмотреть свою жизнь и крепко задуматься. Языческие боги не способны поддержать человека в трудную минуту — Христианский Бог может. Христос изначально пришёл не к богатым и знатным, а к нищим и презираемым. Знаете, почему? Чтобы показать, что важны не знатность и богатство, а именно вера христианская. Униженные и бедные, вдохновлённые верой, показывали такое мужество, какое заставляло их палачей задуматься — а за что они с такой охотой идут на смерть? Своей кровью мученики засвидетельствовали Истину — и того, кто стоит в истине, ничто не поколеблет. А тот, кто истины не ведает, стойким быть не может. Так что Якорь или покается и станет христианином, или сломается.

Заря решилась спросить:

— Скажи мне, христианин, ну а как же наши предки, порой выносившие жестокие пытки, но не ломавшиеся? Или это значит, что и за ними была истина, то есть — что истина в разные времена и у разных народов бывает разная, или истинность истины не зависит от того, сколь многие люди проявили ради неё стойкость?

— Я не пойму тебя, девочка, — ответил Андреас.

— Но ты ведь сам говорил, что когда Христос проповедовал, одни ему верили, а другие — нет. А если бы ему никто не поверил и никто бы не стал умирать за его учение, то оно осталось бы истинным или стало бы ложным?

— Конечно, осталось бы истинным.

— Значит, для того чтобы истина была истиной, не обязательно, чтобы люди умирали за неё? А что не является истиной, то не станет ею, сколько бы людей ни отдали за это свою жизнь?

— В общем-то верно. Но христианство утешает в скорбях, а ваша вера — нет. Конечно, когда ваши люди страдали за родину, у них была гордость за себя, но вот невинно оклеветанному что может помочь? Ничто, кроме христианства. Ведь даже если люди от тебя отвернулись, то всё равно за тобой — Бог!

Заря только зябко подёрнула плечами. Ещё неизвестно, что хуже — остаться со своими бедами один на один или вдвоём с таким богом, который может помочь, но обычно не хочет.

Ещё через несколько дней с проповедью выступил Джон Бек. Он добился разрешения на эту проповедь, клятвенно заверяя, что это крайне необходимо, и что проповедь распоследняя. Ему разрешили, так как Старый Ягуар был явно не в состоянии спорить, а остальные и раньше на христиан особенно внимания не обращали.

Вечером Джон Бек вышел на городскую площадь и стал истово проповедовать:

— Тумбесцы, я принёс вам Слово Божие, но вы не пожелали прислушаться к нему. Что ж, я догадывался, что так будет. Много званых, но мало избранных! Но знайте, что скоро, не пройдёт и семи дней, Господь покажет вам, что он есть! И что вы зря пренебрегли верой в него! На народы, которые отвергали его, он насылал пожары и наводнения, войны и эпидемии! Если на вас вскоре обрушиться какое-либо из этих бедствий, то знайте, что всему виной только ваше жестоковыйное упрямство! Я кончил.

Почти все горожане, бывшие в этот момент на площади, тихо посмеивались про себя. Без сомнения, Джон Бек выглядел в их глазах глупцом и сумасшедшим, но Заря встревожилась. С чего бы это он стал не просто пугать, а говорить о грядущих бедствиях столь уверенно? Ведь если в течение семи дней ничего не случится, это означает полный провал! А он не может пойти на провал сознательно! Но ведь и устроить в одиночку катастрофу он не способен! А что если... а что если он что-то знает. Когда-то, ещё в детстве, Заря слышала следующую легенду — будто бы один молодой амаута крови Солнца попал в плен к одному отсталому племени, и те хотели его казнить. Он сказал, что если они попробуют это сделать, то его отец-солнце разгневается и закроет свой лик. Хитрый юноша знал, что как раз в этот день должно случиться затмение — и как только оно случилось, его не только раздумали казнить, но и освободили от верёвок и дали всё необходимое, чтобы он мог вернуться к своим. Правда это или нет, но обладая таким знанием вполне можно пойти на такую хитрость. Конечно, тумбесцев затмением не испугаешь, ну а вдруг... вдруг Джон Бек знает о приближении вражеской армии к берегам Тавантисуйю? От этой мысли поневоле делалось зябко и страшно. Надо было что-то сделать, но что? Подойти к Джону Беку и спросить: "Откуда ты так уверен, что беда случится именно в течение семи дней?" Можно ведь будет не только за его ответом следить, но и за выражением глаз... Во всяком случае, попробовать стоит.

Полная решимости, Заря отправилась к дому Джона Бека. Однако у порога она замешкалась. Её одолевал безотчётный страх. Ни тогда, ни позже она не могла объяснить природу этого страха. Даже если Джон Бек заманит её в дом и попытается сделать что-то плохое, у неё, вроде бы, есть все шансы выйти, двери в Тавантисуйю не запирались. Вроде бы у неё не было причин бояться, но в то же время тревога не покидала её и мешала решиться постучать в дверь. Почти совсем решившись и глубоко вдохнув, она вдруг увидела, что дверь сама открылась и оттуда вышел Ветерок.

— Ветерок, ты... ты почему здесь? — спросила она неловко.

— Беседовал с Джоном Беком. У него не очень приятная манера выступать, но если приноровиться к нему, он может рассказать немало интересного.

— Понятно....

— Я к нему не первый раз в гости приходил. Я хотел узнать, почему он нас такими грешниками считает.

— И узнал?

— Да, узнал. Мы и в самом деле живём неправильно, да только понять этого не можем, а хуже всего, что всё это влечёт, в конечном итоге, смерть и зло. Он рассказал, как они живут в Новой Англии. У них нет войск, нет государства и монарха, все должности выборные. Они там действительно все равны, не то что у нас.

— А разве рабов у них нет?

— Не знаю. Не спрашивал.

— Но ведь это как раз и самое важное! Если есть рабы, разве может идти речь о равенстве?

— Но раз он говорил, что все люди равны, значит, рабов у них нет.

— Или рабы в их глазах — не люди...

— Я не знаю точно, как там у них, но мы... за нами столько грехов, что когда мы говорим "а у них там рабство", то мы лицемерим. Ведь и у нас есть слуги...

— Но ведь я — не рабыня! Меня нельзя продать, купить, подарить, оскорбить или избить!

— Но ведь ты не можешь решать свою судьбу... Точнее, ты-то решала, а другие — нет.

— Я не понимаю, о чём ты.

— Да и даже не в этом дело. Почему во время Великой Войны было столько жертв? Официально говорят, что погибла четверть населения, но по некоторым подсчётам половина жителей нашей страны была убита...

— Потому что враги заняли половину нашей страны и обращались с подвластным им населением крайне жестоко.

— Но почему они смогли это сделать, Заря? Почему до Великой Войны говорили, что "враг больше не ступит на нашу землю", лихо пели, что "броня крепка и кони наши быстры", а это оказалось не так? И почему столь многие люди, порой даже целые племена, как те же каньяри, были согласны помогать испанцам?

— Не так уж многие были согласны им помогать! А те, кто был согласен — это дурные люди, которые уж никак и ничем не могут быть оправданы. Ведь они знали, что такое испанцы!

— Заря, Джон Бек недавно дал мне несколько книг... пойдём, я тебе их покажу.

— А они у тебя где? Дома?

— Дома. Ты ведь знаешь, где я живу?

— Да, только мне лучше рядом не появляться, ты знаешь...

— Да брось ты, Заря. Все эти тайны бессмысленны.

— Как сказать... вот кто-то попытался убить Кипу. Если про меня что-то такое узнают — и меня могут найти с проломленным черепом.

— Ну, если ты так боишься, Заря...

— Ладно, я буду ждать на площади перед твоим домом возле Уаки, и ты мне вынесешь свои книжки. Идёт?

— Идёт. Пошли, — и они двинулись от двери Джона Бека. В глубине души Заря была рада, что нашла удобный предлог не заходить к проповеднику. По дороге Ветерок сказал:

— Знаешь, благодаря Джону Беку я понял, в чём состоит самый главный изъян нашего государства — у нас нет независимых книг и газет. Что печатать, а что не печатать, решают только инки.

— Но Ветерок, ты же сам знаешь, почему у нас так. Бумаги мало, и в то время, когда не во всех школах есть тетради, нельзя позволять её тратить на всякую ерунду.

— Мы не такая уж бедная страна, — ответил Ветерок, — теперь тетради вроде бы есть везде. А значит, мы могли бы позволить всем желающим самим печатать свои книги.

— Это как?

— Ну, у европейцев дома каждый ткач имеет ткацкий станок. А чем печатный станок хуже ткацкого? Почему его нельзя позволить держать дома и печатать что захочется.

— А бумагу где брать? Выдаваемого по распределению не хватит.

— Ну, скажем, можно было бы позволить продавать свои книги всем желающим. Если все точно фиксировать, то чем это хуже торговли с заграницей?

— Это уже введение торговли внутри государства! Ветерок, ты же амаута, а ведь это не только амаута, но и любой школьник знает.

Заря процитировала:

"Нам завещали наши мудрецы

Чтоб не было упадка в государстве

Не допускайте меновой торговли

Она сгноит страну совсем как влага

Сгнояет дерево..."

— Чепуха. Немного рынка вполне можно себе позволить, куда хуже отсутствие критики.

— Ветерок, ты же знаешь, что ещё до Манко Капака разумное государственное устройство пытались создать у себя аймара, но только... только они не уничтожили рынок до конца, и рынок их погубил.

— Полно, Заря. Все мы выносим из школы набор избитых банальностей. "Урубамба впадает в океан", "рынок разрушает хозяйство", "мы — лучше и умнее христиан" и так далее... А что если государство аймара рухнуло не из-за рынка, а вот как раз из-за такого отсутствия критики? Из-за которого никто не смог вовремя заметить и осознать накопившихся проблем? Я так из книжек понял многое, и если ты их прочитаешь, так тоже многое поймёшь.

— И что же ты понял из Библии?

— Заря, я сейчас не про Библию. Думаешь, Джон Бек только её читал? У меня три книжки. Одна про то, каким общество должно быть, её я сейчас читаю, а две — о наших дурных деяниях. Раньше я стыдился только того, что мой отец занимается государственной безопасностью, а теперь мне стыдно того, что я — потомок Манко Юпанки!

— Ветерок, да ты что! — только и могла вымолвить Заря.

— Как я завидую рыбакам и крестьянам, у который в роду не было подобных личностей! Я знаю, что тебе мои слова кажутся безумными, но прежде чем возражать, прочти то, что дал Джон Бек.

— Хорошо, я возьму те две книги, которые ты сейчас не читаешь.

— Только Заря... ты ведь не одна в комнате живёшь. А если твоя соседка их увидит?

— У соседки сегодня выходной, она не придёт до самой глубокой ночи, так что сегодня я смогу читать их беспрепятственно.

— Ну ладно, хорошо... — и Ветерок пошёл за книгами.

Заря стояла около уаки и смотрела на пламя свечей. Оно казалось каким-то тревожным в уже начинающих сгущаться сумерках. Девушка вспомнила, как в таких же сумерках пела брату Томасу о Тупаке Амару, и к ним теперь подошёл Кипу, который теперь лежит с проломленной головой... Кто же сделал это? Нет, это не мог быть Томас! Такой простой, честный, наивный... он не мог пойти на подлое и вероломное убийство! Но кто мог? Андреас, Джон Бек, люди наместника? А может, и в самом деле завистники? Из тех, что никогда не решились бы сделать такое, но зная, что подумают прежде всего на христиан, попробовали его убрать? Голова кружилась от тревоги и смутных догадок. Наконец вернулся Ветерок с книгами.

— Ветерок, — спросила она, — а ты не знаешь случайно, как там Кипу?

— Не знаю. Говорят, ещё глаз не открыл.

— Говорят... а точно ты не знаешь? Ведь вы же были дружны...

— Теперь к нему всё равно никого не пускают, — мрачно ответил Ветерок.

Идя к себе, Заря думала, что лучше успеть до темноты, а то не ровен час, и с ней что-то случится. Ни она, ни Ветерок не знали одного — на самом деле Кипу уже очнулся, но Старый Ягуар строго-настрого наказал всем членам своего многочисленного семейства, чтобы не распространяли по городу обнадёживающих слухов, а отделывались самыми неопределёнными ответами. Старик специально пошёл на эту хитрость — раз у Кипу есть такой серьёзный враг, то, узнав о том, что юноша выздоравливает, он может учинить ещё одну попытку убийства.

Вернувшись к себе в комнату, Заря зажгла свечу и принялась изучать книги. Первая из них называлась "Страна тьмы" и оказалась романом о жизни в государстве Инков. На первой же странице было написано крупными буквами предупреждение, что за чтение этой книги инки отправят на семь лет работать на золотых рудниках. Заря напрягла память, но не могла вспомнить такого закона. В любом случае, раз она работает на Инти, то к ней это не относится. Подгоняемая любопытством, она приступила к книге.

Через несколько десятков страниц она подумала, что про семь лет золотых рудников написано нарочно, чтобы хоть кого-то уговорить читать эту книгу, оказавшуюся такой скучной и гадкой. Протагонист (по-испански главный герой произведения будет el protagonista), мелкий чиновник, всё время мучается от страха, боится, что его казнят за не такой взгляд, за лишнее слово, и постоянно озирается в поисках слежки, точно какой-нибудь иностранный шпион. Мир, в котором он живёт, нисколько не похож на ту солнечную и прекрасную страну, которую Заря любила и знала с детства. Он был какой-то серый, грязный и гадкий, люди в нём сплошь уродливые, мужчины какие-то жукообразные, а женщины сплошь вредные стервы, и живут все в нищете и убожестве. В том, что мир так безрадостен, протагонист почему-то винит Первого Инку, по ходу дела он начинает вести дневник и целые полстраницы пишет в столбик одну фразу: "Смерть Первому Инке. Смерть Первому Инке. Смерть Первому Инке". Потом он идёт в Народное Собрание и неожиданно встречает там прекрасную Деву Солнца. Однако протагонист женат, и жена у него такая же мерзкая и скучная, как и всё в этом мире, да и к тому же бесплодна. Хотя он разъехался с ней, однако он не имеет права брать себе в жёны другую, так как должен содержать эту. К тому же Дева Солнца всё равно будет хранить свою непорочность. В Народном Собрании глашатай Инки начинает в сотый раз рассказывать, какой негодяй бежавший за границу предатель и изменник Золотой Камень, бывший соперник Первого Инки в борьбе за престол. (Намёк на Горного Льва был прозрачен, даже слишком). Глашатай требовал от толпы ненависти, и толпа заряжалась ненавистью, и лишь протагонист, не желая ненавидеть то, что приказывает ненавидеть ненавистный Первый Инка, решил обратить свою ненависть на что-то другое, и этим другим оказывается Дева Солнца. Протагонист воображает, как с наслаждением избивает её большой палкой, как, связав ей руки, выводит её в поле и расстреливает из лука, как насилует её... а потом понимает, что ненавидит её за то, что она молода, прекрасна и принадлежит Солнцу, и потому он никогда не сможет овладеть ею.

Заря читала это с ужасом и отвращением. Ну, хорошо ещё, что она изуродована оспой, но если бы она была красива, неужели и она бы могла бы вызвать у мужчин столь же гадкие мысли? Наверное, это только христиане такие, а не все мужчины. Бывает же несчастная любовь, но ведь она далеко не обязательно ведёт к такой разрушительной ненависти. А что дальше? Протагонист будет пытаться осуществить то, чего так страстно желал?

Однако протагонист тайно познакомился с девой Солнца, она назначила ему свидание за городом, и там, вдали от людских глаз, открыла своё истинное лицо. На самом деле она вовсе не дева, тайно предавалась разврату со многими и готова теперь это сделать с ним. Он почему-то рад её порочности. Она сбрасывает одежду, как будто зачеркнув этим жестом всю инкскую цивилизацию, и они бросаются в объятия друг друга даже не, потому что испытывают какое-то подобие влечения друг к друга, а "Назло инкам!".

Заря отбросила книгу, не в силах читать дальше. Её уже просто физически тошнило. Неужели там, в Европе и испанских вице-королевствах, об их стране судят именно по таким книжкам? Потом она всё же собрала волю в кулак и принялась изучать другую книгу.

Следующая книга оказалась не лучше. Называлась она "Правда о Тавантисуйю". Заря сочла, что лучше не читать её сначала, а попробовать раскрыть наугад, на первой же попавшейся странице. Когда она сделала это, то с удивлением прочитала, что всем жителям Страны Солнца приказано под страхом смерти держать двери своих домов открытыми, чтобы люди инков, проходя мимо, могли услышать, не строит ли кто-нибудь заговоры против Первого Инки. Было очевидно, что писавший это или нагло врал, или получил информацию из третьих рук. Заря с улыбкой вспомнила своё детство. Двери у них в городке действительно было принято держать днём открытыми, но не потому, что так приказал Первый Инка, а потому что жарко. Да и зачем их вообще запирать? Ведь в их стране не знали разбоя, и потому можно было не бояться, что в дом может кто-то ворваться против воли хозяев. И уж тем более смешна мысль о заговорах. Надо было совершенно не представлять себе жизнь и образ мыслей простого тавантисуйца, чтобы нести такое. Простые люди, те, кто не имел статуса инки и кого смена одного Первого Инки другим не затрагивала непосредственно, воспринимали Первого Инку скорее не как конкретного человека, а как живое воплощение государства, отеческой власти, которая заботится о тебе, не оставит в беде, а взамен лишь требует жить честно, то есть не лгать, не воровать и не лениться. Заря сама смотрела на это похожим образом в детстве, а, будучи совсем маленькой, была уверена, что Первый Инка не умирает и что правит ими тот же самый Манко Капак, который некогда и основал их государство. Для некоторых из её подруг по мере взросления было большим сюрпризом узнать, что Первый Инка, так же как и простые смертные, должен есть, пить и спать. Но, даже повзрослев и поняв, что Первый Инка телом не отличается от простых смертных, большинство всё равно продолжало верить уже в особые свойства его ума, ведь только Инка может справиться с управлением государством, простым людям это не под силу. Смерть Первого Инки нередко вызывала в народе лёгкую панику, так как многие боялись, что тех, кто сумел бы взять на себя бразды правления, может не найтись, и в этих опасениях были даже отчасти правы. Однако строить заговоры при таком отношении было также нелепо и бессмысленно, как строить их против самого Солнца. Да и даже если бы нашлись люди, мыслящие менее наивно и недовольные чем-то конкретным в политике данного Первого Инки, вряд ли они и впрямь стали бы строить всерьёз планы как его убить, ведь реальные шансы на такое могли быть только у людей, которые имели к Инке непосредственный доступ.

Наугад пролистнув несколько страниц, Заря опять принялась читать, и её опять чуть не стошнило, на сей раз от описания отвратительных оргий, которые якобы устраивает Первый Инка со своими приближёнными. Якобы он заставляет своих чиновников плясать на столах с голыми танцовщицами, и на этих оргиях обязательно подают разделанную живую рыбу. (Автор всерьёз уверял, что повара Тавантисуйю могут приготовить подобную несусветицу!)

Затем автор начал мыть кости Инти. Якобы "весь Куско знает", что Инти, как только увидит на улице красивую женщину, велит своим людям схватить её и доставить к нему в кабинет, где часами насилует её, поэтому женщины стараются бежать из Куско, однако поменять место жительства без разрешения властей в стране Инков нельзя, и потому женщины просто стараются не выходить из домов. Однако страшные люди Инти врываются и в дома, где хватают понравившихся женщин, нередко убив при этом их родственников, и несут на растерзание чудовищу. Даже если бы Заря не знала Инти лично, не ночевала с ним в дороге в одной комнате, изображая его дочь, всё равно, прожив несколько лет в Куско, Заря не могла не посмеяться над зрелищем запуганных жителей и пустынных улиц. Она помнила, как в первый раз Куско поразил её веселым шумом и многолюдием. Правда, тогда был праздник, а в будние дни днём улицы обычно пустынны, большинство людей были заняты делом, а не слонялись по улицам туда-сюда. Впрочем, и в такие дни как раз женщины с детьми попадались на улицах чаще мужчин, в обычаях тавантийсуйцев было собирать несколько детей в одном доме, чтобы они вместе играли и общались, а их матери могли спокойно заниматься домашними делами или работать где-нибудь.

Что касается "страшного Инти", то раз или два до неё доходили слухи о нём, но никто никогда не боялся, что его или его родных изнасилуют, скорее боялись попасть под раздачу из-за ложного обвинения. Этот страх вообще мог не иметь каких-то конкретных черт, скорее он был разновидностью страха перед неизвестным, ведь реально шанс столкнуться со Службой Безопасности у обычных любителей дурацких шуток был невелик, им были интересны только настоящие заговорщики, такие, что готовы ради своих целей проливать кровь.

Всё это Заря понимала умом, и одновременно её просто душила обида, ведь всего только несколько страниц, а уже оклеветаны не только Инти и Асеро, не только люди, которые находятся у них в подчинении, но вообще весь Куско! А по всей книге небось всю страну и весь народ оклеветали десятки раз! Одного Заря не могла понять — как может читать эти книги Ветерок? Уже одно то, что его отца там смешали с грязью, должно было, по мнению Зари, вызвать у юноши праведный гнев. Может, он не читал именно этой книги? Заря поняла, что должна поговорить с ним, не откладывая дело на завтра. За окном уже стемнело, но дойти до него — не важно, что это не очень близко, и даже если он уже спит, она его разбудит, чтобы они могли решить, что делать дальше. Ей уже до этого было ясно, что Джон Бек настроен к их стране враждебно, но теперь она поняла, что это враг слишком опасный, чтобы его можно было просто терпеть. Те, кто способен на столь мерзкую и подлую клевету, способны на всё, даже на убийство. Вполне возможно, что именно он пытался убить Кипу, так как ненавидел его почище монахов-католиков. Мысль о несчастном юном амаута, до сих пор так и не открывшем глаза и, может быть, обречённом так и умереть, наполнила Зарю ещё большим гневом. К тому же разум подсказывал ей, что если Кипу первый, то наверняка не последний.

Обо всём этом Заря думала, идя быстрым шагом по улице по направлению к дому Инти. Ради такого случая секретностью можно было и пренебречь, тем более что уже стемнело, и её едва ли кто узнает по дороге.

Как ни была Заря разгневана, но долго сердиться она не умела, и по дороге её гнев частично улёгся, уступив место сладкому предвкушению прикосновения к тайне. До того она ни разу не была в доме Инти, о котором так любили порой посплетничать горожане, включая девушек на кухне. Конечно, она нередко проходила мимо, когда нужно было сделать заказ на складе, но, видя его общие очертания, никогда не бывала там внутри. От Ветерка она, правда, знала, что он должен спать где-то близко ко входу, так как внутри были Запретные Покои, которые закрывались на замок и куда даже Ветерок не был вхож без разрешения отца, что его, надо сказать, несколько его задевало. Раньше, когда были живы мать и дед Ветерка, этого деления не было, он мог свободно ходить по всему дому, но потом Инти решил приспособить внутреннюю часть под служебные дела, а ему доверять их посчитал преждевременным, слишком юн и доверчив тот был, сказав, что тот сперва должен заслужить звание инки и тем самым показать, что столь высокого доверия достоин.

Найти Ветерка не составляло особого труда. Когда Заря вошла в дом и заглянула в первую попавшуюся комнату, она увидела его, сидевшего при свече и читавшего книгу.

— Ветерок, — позвала она его негромко. Он обернулся и удивлённо посмотрел на неё. Заря почувствовала некоторое смущение. Судя по его чистому взгляду, он не мог читать ничего из той грязи, которую он ей подсунул, и теперь невольно придётся пересказывать те мерзости, которые она только что прочла. От волнения она говорила несколько сумбурно и сбивчиво.

— Ветерок, я ознакомилась с книгами, которые дал Джон Бек. Это — грязная клевета на нашу страну, которую может распространять только враг. Там облили грязью и твоего отца, изобразив его мерзавцем и насильником. Я уверена, что именно Джон Бек разбил голову Кипу. И пока он на свободе, он может убить кого-нибудь ещё. Мы не можем сидеть сложа руки, мы должны остановить его. Если у тебя нет плана получше, то нужно просто заключить его под стражу.

— Погоди, погоди, Заря. Ты слишком торопишься. Конечно, про моего отца в этих книгах написали неправду, но это не значит, что Джон Бек — злобный клеветник. Возможно, его тоже ввели в заблуждение.

— Я не думаю так, Ветерок, — ответила Заря, — ведь, живя здесь, он мог убедиться, что в этих книгах не всё правда. И, тем не менее, он всё равно не постеснялся дать их тебе, ведь он не знает, чей ты сын.

— Не знает. И я не хочу ему об этом говорить. Иначе он не станет давать мне своих книг, а в них немало интересного.

— Неужели тебе нравится читать гадости про нашу страну?! — сказала Заря с отвращением.

— Конечно, они порой перегибают палку с обличениями, но в этой книге, — Ветерок поднял ту книгу, которую читал, — написано, как должно быть устроено справедливое общество, и я понял, что наше общество, которые наши амаута любят называть самым справедливым в мире, на самом деле так же далеко от идеала, как и общество Европы.

— Вот как?! И где же такое справедливое общество существует?

— Пока нигде. Но оно должно быть создано везде. Вот, почитай, — И Ветерок ткнул пальцев в книгу. Заря взяла книжку и прочла: "Вы куплены дорогой ценою, да не будете вы рабами человеков".

— Вот видишь, Заря. А ведь это значит не просто отсутствие рабства в буквальном смысле этого слова, но и чтобы одни люди не стояли над другими. А у нас хоть и говорят, что рабов нет, но ведь над каждым, кроме самого Первого Инки, есть свой начальник, все люди на самом деле являются рабами своего государства. Просто там у них частное рабовладение, а у нас — государственное. В действительно справедливом обществе начальников не должно быть вообще, люди сами должны управлять своими делами.

— И потому Джон Бек говорил, что все, кто хочет быть свободным, должны стать торговцами. Но ведь Кипу объяснил, что свобода торговцев означает зависимость от них для всех остальных. Не хотелось бы мне оказаться на месте тех, кем эти свободные торговцы могут торговать.

— Конечно, Джон Бек тут неправ, торговли быть не должно, но всё же наше государство — далеко не самое лучшее. И ведь у нас тоже есть торговля. Наши крестьяне, рыбаки и ремесленники отдают государству свой труд в обмен на те блага, которые они от него получают. По сути, это та же торговля. Да, мы живём лучше, чем крепостные в вице-королевствах, но это лучше всё же немногого стоит. Это не то, к чему нужно стремиться. Нужно жить самоуправляющимися коммунами, то есть "айлью" по-нашему. А никакого государства не должно быть вообще!

— Ветерок, но нам же ещё в школе объясняли, что если не будет государства, то не будет армии, придут враги и сделают нас своими рабами.

— Глупости. Во-первых, граждане коммун могут и сами себя защитить. А во-вторых, если христианское общество будет установлено хоть где-нибудь на Земле, то во всех остальных странах захотят последовать его примеру. А с нашего общества другие не торопятся брать пример, сколько бы мой отец и его люди не старались. Как думаешь, почему?

— Потому что им мешает клевета вроде той, которая понаписана в этих книжках.

— Вовсе нет. Всё дело в том, что наше общество не настолько реально лучше, чтобы из-за этого поднимать восстания, идти на кровь и жертвы. Истинные христиане предлагают по-настоящему такое справедливое общество, которое стоит борьбы и жертв.

— И где же эти самые настоящие христиане?

— Я не знаю. Но где-то они должны быть. Кто-то же должен был написать эту книгу.

— Значит, Джона Бека ты к таким не относишь?

— Понимаешь... он честен, но во многом неправ, так же неправ, как и наши амаута, и получается, что они неправы в разные стороны, а это даёт шанс добраться до истины.

— Вот что, Ветерок, — Заре уже начало надоедать, что разговор почему-то постоянно уплывает куда-то в сторону. — Эта мерзкая клевета в книжках, которые он тебе дал... Это нельзя оставлять без последствий. Если он сам в неё верит, то мы должны разубедить его. А если не верит, но всё равно стремится к тому, чтобы поверили другие, то... тогда его надо арестовать.

— Но почему обязательно арестовать?

— Потому что способный на такую подлую клевету способен и на убийство. Это враг, пойми!

— Ты говоришь глупости, Заря. Я не думаю, чтобы Джон Бек мог бы кого-нибудь убить. Враг — это слово для войны. А арестовывать человека в мирное время, только по одному лишь подозрению... нет, это бесчеловечно!

— А наши законы ты считаешь тоже бесчеловечными, Ветерок? — Заря почувствовала, как у неё бессильно опустились руки.

— Скажем так, они недостаточно человечны. И потому мы не вправе судить других.

— И это значит, что Джону Беку дозволено клеветать?

— Я же говорю тебе, он, может быть, только заблуждается.

— Тогда пошли к нему вместе и выясним это!

— Сейчас?! Но Заря, подумай, уже стемнело.

— Ну и что?! Это мне завтра работать, а тебе учиться, а он может отсыпаться сколько хочет. Я чувствую, что всё равно не усну, пока не разберусь со всем этим.

— А почему я должен идти вместе с тобой?

— Ветерок, как ты не понимаешь! Во-первых, мне идти к нему одной просто опасно, вдруг он мне тоже размозжит голову как Кипу.

— Я не думаю, что он способен на это.

— А во-вторых, мне хочется, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре лично. Чтобы наглядно убедился, клеветник он или нет. Или ты считаешь это неважным?

— Нет, это конечно, важно, но, Заря, мне не нравится твой настрой. Обида и гнев — плохие советчики.

— Ты боишься, что я скажу ему что-нибудь оскорбительное?

— Я боюсь, что ты не сможешь разобраться в ситуации, Заря, — тихо ответил Ветерок.

— Тем более пошли вместе разбираться. Или ты собираешься спорить со мной до утра?

Ветерок встал, показывая, что подчиняется.

До дома Джона Бека они дошли молча. Свет внутри не горел, и Ветерок опять заколебался, но Заря, не желая развивать дальнейшие споры, просто открыла дверь и вошла внутрь. И чуть не споткнулась, наткнувшись на какую-то посудину с водой, стоявшую на полу. Осторожно сделав ещё один шаг, она обнаружила, что весь пол заставлен какими-то ёмкостями с водой. Но самым удивительным было то, что в результате этого шума никто не проснулся.

— Ветерок, — тихо сказала Заря, — зажги свечу.

Как только её просьба была выполнена, стало видно, что вся имеющаяся в доме посуда наполнена водой, а постель пуста и сложена так, что было очевидно — сегодня вечером в неё никто не ложился.

— Ветерок, что ты думаешь по поводу всего этого? — спросила она.

Тот только пожал плечами:

— Раз его нет, значит, он ушёл к кому-то в гости и там заночевал. Мы, студенты, нередко делаем так, когда засиживаемся друг у друга допоздна.

— Но он не студент, и я не знаю никого в городе, кому было бы приятно его общество. К тому же как ты объяснишь эту посуду?

— Не знаю, что и думать. А ты?

Заря стала рассуждать вслух:

— Зачем человеку такие запасы воды, если работает водопровод? Даже запас на случай внезапного отключения обычно не больше ведра, а если бы отключить воду было бы запланировано, об этом знали бы все горожане, и мы с тобой в том числе. А если это он сам решил испортить водопровод? Представляешь, завтра все проснутся, а воды нет? Ветерок, я вспомнила! Несколько дней назад мы с Джоном Беком проходили мимо одного места за городом, где к водоводам подходит ветвистое дерево, на которое легко залезть. И он ещё обратил внимание, что злоумышленник, который захочет оставить без воды весь город, может сравнительно легко это сделать. А что если он...

— Но зачем ему это надо?

— А ты помнишь, о чём он рассказывал на последней проповеди? Говорил, что на народы, не принявшие волю Господа, обрушиваются страшные кары. И говорил, что если мы не покаемся и не примем волю Господа, нас тоже ждут всякие беды, ибо Господь может обрушить на нас пожары и наводнения, эпидемии и нашествия вражеских полчищ. Ведь народы, которые ему не подчиняются, он в конце концов стирает с лица земли. А что если Джон Бек решил сначала отрубить водопровод, а потом поджечь часть города? Ведь если его план удастся, то люди, потерявшие в огне имущество или близких и не знающие причины такой страшной беды, могут поверить, что это дело рук бога белых людей, и покориться ему из страха.

— Заря, у тебя какие-то больные фантазии. Почему ты всегда предполагаешь самое худшее?

— Потому что прекрасно знаю — христиане, несмотря на свои разговоры о любви и милосердии, способны на подлость и вероломство. Вот что, Ветерок — не время спорить! Нужно перехватить его около водовода. Пешком мы можем не успеть, так что нужно на лошадях... Значит, нужно поднять воинов для этого. У тебя же есть специальная пластина, дающая тебе такое право.

— Заря, ты с ума сошла!

— Почему? Если я ошиблась, конечно, будет очень неловко, но всё-таки никто не погибнет, если же я права... мне даже страшно представить себе это.

— Послушай, Заря, твои чудовищные предположения не могут быть правдой! Я уверен, что Джон Бек — честнейший человек, он не пойдёт на массовое убийство ни в чём не повинных людей. Христос это запрещает!

— А кто же тогда пытался убить Кипу?

— Не знаю. Кто угодно, но только не христиане.

— Ветерок, я не ожидала от тебя такой наивности. Разве не христиане убили столько наших людей во время Великой Войны?

— Это было давно. И по сути это была политика, а теперь перед нами другие христиане.

— Политика! А разве христиане это различают? Для них политика и вера часто одно и то же.

— Ну не всегда всё-таки...

— Ветерок, что ещё нужно? Какие доводы убедят тебя, что нужно исполнить свой долг? Учти, если случится беда и погибнут люди, я тебя перед отцом покрывать не стану!

— Я уверен, что её не случится и завтра тебе будет стыдно своих подозрений.

— Ветерок! — Заря топнула ногой, пытаясь изобразить властность, но у неё не очень получилось. От бессилия она была уже на грани истерики. — Что, по-твоему, я одна должна бежать его останавливать? Да у меня даже коня нет.

— Заря, пойми, всё это глупо. Все эти подозрения... именно из-за них ведомство моего отца погубило стольких невинных людей. Джон Бек — не враг. Враги не такие.

— Ну, хорошо же, Ветерок. Я попробую обезвредить его одна. И если мне это не удастся и завтра возле водовода будет валяться мой труп, то ты будешь виновен в этом наравне с Джоном Беком! — сказав это, она ушла, не оборачиваясь. Хотя он не окликнул её, в её душе ещё теплилась маленькая надежда, что он всё-таки одумается и послушается. Но даже если нет... что ж, и Дев Солнца обучали кое-каким навыкам самообороны на случай, если их обитель будут разорять христиане, да и кинжал, который спрятан в её одежде, далеко не игрушечный. С проповедником, привыкшим всю жизнь молоть языком, она наверняка справится, всё-таки тут у неё положение получше, чем у ничего не подозревавшего Кипу. Да и вряд ли она застукает Джона Бека у водовода. Пешком, даже бегом, она, скорее всего, не успеет... Зато факт испорченного водовода, предъявленный Ветерку, поможет хотя бы сдвинуть дело с мёртвой точки. Правда, она не очень представляла, что делать потом — наверное, прочёсывать местность...

Через Служебные Ворота она прошла без проблем, дорога, ведущая к водоводам, была хорошо видна в лунном свете, было, правда, немного страшно, что кто-нибудь выскочит из окружающей темноты или редких кустов, но Заря бежала так быстро, что ей было некогда бояться. Воображение рисовало ей картину города, объятого пламенем, и гибнущих в нём матерей с детьми, но одновременно с этим возникало какое-то ощущение нереальности происходящего, точно Заря смотрела один из своих кошмарных снов, порой мучивших её последнее время.

Вот, наконец-то и водовод. Ещё издали Заря заметила чётко выделяющийся силуэт конструкции и дерево рядом. Подбежав к нему, Заря с удивлением и облегчением убедилась, что всё цело. Значит, где-то она всё же ошиблась в расчётах? Так, в любом случае сейчас следует, прежде всего, отдышаться после быстрого бега, а потом, может, удастся что-то сообразить. Заря стояла, прислонившись к тому самому злополучному дереву, и переводила дух. И тут перед ней как из-под земли вырос Джон Бек:

— Не ждал увидеть тебя здесь, малышка, — сказал он.

Заря подняла голову, взглянула на него и сердце её болезненно сжалось. Против света она не могла хорошенько разглядеть выражение его лица, но уверенный тон и руки в боки говорили о том, что он нисколько не испугался и не растерялся, увидев её здесь. Да и какую опасность могла представлять для него хрупкая девушка, к тому же сильно уставшая?

— Так, отойди с дороги, — сказал он, и попытался отодвинуть Зарю так, точно она была всего лишь веткой у него на пути.

— Что тебе нужно здесь?! — крикнула она в гневе, — Решил оставить весь город без воды? Зачем? Думаешь, никто не догадается, чьих рук это дело?

— Именно так. Не догадается никто. Ведь догадалась только одна ты, иначе бы ты была тут не одна. Ты оказалась слишком умна, девчонка, и из-за этого ты не доживёшь до рассвета.

— Это ещё посмотрим, кто не доживёт! — Заря выхватила свой кинжал и замахнулась на проповедника, но тот ловко перехватил её руку. Она со всей силы рванула руку с ножом на себя (в надежде вырваться, или что он потеряет равновесие), а второй рукой попыталась ударить. А дальше началось избиение... Удары сыпались одни за другим, а Заря даже не успевала закрываться от них. Она упала на землю, и Джон Бек стал бить её ногами, грязно ругаясь на родном языке. Наконец он видимо решил, что достаточно и со смехом в голосе спросил:

— Ну что? Чья взяла, дьявольское отродье?

— Что же, убей меня. Чего ты медлишь? — гордо ответила Заря. Нож выпал и где-то валялся в траве, а найти в темноте его было невозможно. Пытаться убежать или сопротивляться дальше Заря уже не могла. Осталось только геройски принять смерть, как её предки во время войны с европейцами.

— Погоди. До рассвета ещё много времени, так что убить я тебя ещё успею, а сейчас... Должна же ты быть как следует наказана за свой слишком большой для женщины ум! — сказал он. Заря увидела, как проповедник стал снимать штаны, и тут её сердце в первые за весь день сжалось от страха. Она поняла, что сейчас последует. Она много раз слышала про нравы европейцев, но никогда не думала, что это может случиться и с ней здесь, в её родной стране. Заря собрала все остатки своих сил, поднялась и побежала к дороге. Точнее, она пыталась бежать, но лишь заковыляла, так как после избиения тело её плохо слушалось, хотя каждый следующий шаг давался ей легче и легче. Ничего, хоть доползти до этой несчастной дороги, пока это проклятый проповедник ковыряется со своими штанами. Дорога сейчас была для Зари последним шансом на спасение, пускай и очень призрачным. Когда до дороги осталось совсем чуть-чуть, сзади послышалось тяжёлое дыхание, и в следующий момент Зарю повалили на землю.

— Нельзя! — закричала она. — Как же так?! Ты же попадёшь в ад!

— Ты говоришь глупости, малышка, — ответил Джон Бек. — Царь Давид убивал и блудил много больше моего, однако считается одним из самых святых людей на земле, ибо был верен Господу.

Далее последовало ещё несколько минут безнадёжной борьбы. Заря ещё пыталась вывернуться, пыталась позвать на помощь, но с ужасом поняла, что долгий бег и волнение слишком ослабили её, и никак не ожидала, что её враг окажется так силён. Увы, все её усилия лишь чуть-чуть оттягивали неизбежное. Если бы у неё хотя бы хватило сил сопротивляться до рассвета! Но нет, сил уже нет и вот, кажется, уже он в неё впьявился... А потом будет смерть, совершенно бесполезная...

Вдруг она услышала цокот копыт, и через мгновенье их окружили всадники. На Джона Бека было направлено несколько клинков.

— Отпусти её, или мы проткнём тебя насквозь, — сказал одни из всадников, по-видимому, командир. Голос его так напоминал голос Инти, но это никак не мог быть он, ведь Инти в Куско. Но, так или иначе, помощь пришла, хотя Джон Бек, нужно отдать должное его хладнокровию, и тут не сдавался.

— Я не понимаю в чём дело, господа, — сказал он, — я всего лишь предавался любви с девушкой на лоне природы, вашими законами это, вроде, не запрещено.

— Неправда! — крикнула Заря, — он взял меня силой и хотел убить!

— Клеветница! — закричал Джон Бек, — ты сама меня соблазнила, а теперь решила спасти свою шкуру, погубив меня!

Он ударил её по щеке, изображая праведный гнев невинно оклеветанного, но отпустить её всё же пришлось. Слезая, он на миг обнажил её нижнюю часть тела. Заря постаралась оправить задранную юбку, но это у неё не очень ловко получилось. Все члены у неё болели, она только сейчас почувствовала, что её бьёт дрожь. Конечно, ей не хотелось умирать, но как же теперь жить опозоренной! Тем более что её наготу увидели столько мужчин! Хотелось скрыться куда-нибудь с глаз долой, уползти, а не давать какие-то объяснения тем, кто видел её нагой, но собрав остатки воли в кулак, она заговорила:

— Он хотел испортить водопровод, я пыталась помешать этому, но он очень сильный, и... он хотел убить весь город! — не выдержав, она разревелась.

Тогда предводитель всадников соскочил с лошади, подошёл к ней и по-отечески приобнял её, пытаясь утешить.

— Не плачь, дитя моё. Конечно, скверно, что с тобой это случилось, но теперь всё будет хорошо. Этого мерзавца скоро повесят на главной городской площади, и жаль, что таких зверей в человеческом обличии нельзя, как в древности, швырнуть в яму со змеями.

Хотя шлем-маска закрывал лицо, по голосу Заря поняла, что не ошиблась.

— Инти, неужели это ты? Разве ты не в Куско?

— Я приехал сегодня ночью, Ветерок рассказал мне всё. Как жаль, что я всё-таки опоздал. Но не беспокойся, я позабочусь о тебе.

В ответ Заря только уткнулась носом в его хлопковый панцирь.

— Отведите этого негодяя в тюрьму, я его потом допрошу, а сейчас мне надо поговорить с девушкой наедине.

Бережно подхватив её в седло, он сказал:

— Сейчас мы поскачем галопом, но если тебе будет от этого плохо, то скажи, перейдём на шаг. Но лучше нам быть в городе как можно быстрее.

— Хорошо.

Конечно, ехать не самой в седле, а на руках у Инти само по себе было не очень удобно, но, очутившись там, Заря как-то сразу успокоилась, почувствовав, что её страшное приключение наконец-то кончилось, и теперь ей и в самом деле ничего не грозит. Во всяком случае, к ней вернулась способность соображать. Она спросила:

— Инти, как ты оказался в Тумбесе? Ведь ты же не предупреждал, что приедешь.

— Во-первых, я обычно специально стараюсь не предупреждать, да и езжу нередко под чужим именем, чтобы меня никто не выследил и не убил по дороге. А, кроме того, я нарочно хотел устроить сюрприз Ветерку, который даже не удосужился сообщить мне об истории с Кипу, хотя считает себя его другом. Если бы не твой отчёт, я бы вообще ничего не знал и не явился бы. Когда приедешь домой, ты мне всё расскажешь в подробностях.

— Ты же говорил, что Ветерок тебе уже всё рассказал?

— В общих чертах да, хотя мне пришлось из него ответы на вопросы точно клещами вытягивать. Приехал, обнаружил, что в доме никого, свеча на столе рядом с книгой ещё тёплая, а потом Ветерок вернулся. Чую, что что-то не ладно, а он поначалу отвечать не хотел. Стыдно ему твоих подозрений, видите ли, было! Но ведь я всё-таки не зря Службу Безопасности возглавляю, опыт ведения допросов у меня большой. Но потом рассказал всё-таки о вашем споре и о том, что ты к водоводам побежала. Но Ветерок у меня ещё ответит! Если бы он не запирался поначалу, то, может быть, этот негодяй не успел бы над тобой надругаться, а если бы с самого начала послушался тебя, то не было бы никаких проблем.

— Инти, а как же я теперь? Я же буду на весь город опозорена!

— Не будешь. Больше одного раза ведь этого мерзавца всё равно не повесишь, а открывать всему городу, что ты работаешь у меня, явно ни к чему. Так что обо всём этом будут знать только я и Ветерок.

— Но ведь меня видели воины...

— Они едва ли запомнили твоё лицо, а по имени они тебя не знают. Так что если не забеременела и не подцепила какую-нибудь дрянь, можешь считать, что легко отделалась.

— А если подцепила?

— Тогда скажешь, и я отведу тебя к нашей знахарке, постараемся вылечить.

Тем временем они уже миновали служебные ворота и доскакали до дома Инти. Спешившись, они вошли внутрь. Ветерка нигде не было видно.

— А где же Ветерок? — спросила Заря.

— Боится моего гнева. Это у него с детства так — набедокурит, а потом прячется, думает, что если переждать немного, то я его не так сильно наказывать буду.

Затем они вошли в закрытую часть дома. В другое время это могло бы сильно разбудить любопытство Зари, но сейчас она была не в том состоянии, чтобы интересоваться скрывавшимися здесь тайнами, тем более что ничего особенно удивительного её глаз так и не зацепил. Ну, мебель, покрытая пылью, ну лестница на второй этаж...

— Некоторое время пробудешь здесь. Помойся, здесь есть душ, я дам тебе новое платье на замену, и ложись спать. Внизу только одна кровать, а наверх тебе лучше не подниматься, но не стесняйся её занимать, мне всё равно в ближайшие сутки спать не придётся. Надо будет допрашивать этого мерзавца, сделать обыск у него на квартире, ещё кое-что по мелочи. Ладно, выбирай платье, какое тебе больше по душе, — с этими словами он достал несколько платьев из шкафа. В другое время такой подарок её бы несказанно обрадовал. Хотя она была не из самой бедной семьи, большинство жителей Тавантисуйю новую одежду обычно получали не чаще раза в год, дети — раз в полгода. Пусть шерсть, из которой всё было сделано, была достаточно прочной, чтобы послужить не одно десятилетие, и нередко наряды переходили от матери к дочери, но всё равно обновка считалась очень ценным подарком.

— Инти, не надо, — сказала она чуть не плача.

— Как — не надо? Ведь не будешь же ты ходить в испорченном платье? Или ты просто стесняешься столь дорогого подарка? Но ведь ты сегодня спасла многие жизни, и платье — лишь очень скромная награда за это.

В ответ она только и заплакала, повалившись на кровать. Инти очень добр к ней, но ведь он — мужчина, с ним не могло, да и не может, случиться ничего подобного. Убить его могут, запытать — пожалуй, а такого не будет. Поэтому он и не может понять, каково ей сейчас, и утешает так неуклюже. Да и она сама не смогла бы этого толком объяснить словами. Она не боялась, что об этом кто-то узнает. Скорее всего, знать об этом и в самом деле будет мало кто, да и большинство тех, кто узнал, скорее, пожалели бы её, чем стали бы смеяться. Не боялась она и того, что гипотетический будущий супруг мог бы отвергнуть её из-за этого. Всё равно этого не будет никогда. Но ведь, как ни скрывай, всё равно не уйти от того, что её ОСКВЕРНИЛИ. До того её чистота и непорочность были важной частью её самой, она в тайне даже гордилась тем, что останется девой на всю жизнь, и ни один мужчина никогда не залезет в области, закрытые платьем. А как жить теперь, после того как она поругана и растоптана? Как после этого вообще можно чему-то радоваться, думать о каком-то будущем? Вся последующая жизнь казалась ей теперь сплошным мраком.

— Ну, хватит, хватит. Я понимаю, что тебе не сладко, но ведь ты жива, и даже не искалечена, и надо взять себя в руки. Впереди у нас ещё много дел, нельзя раскисать.

— Инти, ты — мужчина, и потому не понимаешь... НО КАК МНЕ ЖИТЬ ПОСЛЕ ЭТОГО?

— Отчего же — не понимаю? Не первый раз с этим сталкиваюсь, да и сам я когда-то прошёл через нечто подобное, правда, я не плакал, а просто лежал, уткнувшись в стенку, и мечтал о смерти как об избавлении. А отец также объяснял мне, что есть долг, который кроме нас, больше некому выполнить.

— Я понимаю, что есть долг, но теперь я... я просто не смогу его выполнить. Инти, пойми, ведь не посылают же на войну калек!

— Понимаю, что сейчас ты не можешь остановить слёз, тебя трясёт от омерзения, и тебе кажется, что так будет всю оставшуюся жизнь. Ты не можешь сейчас поверить, что эта рана, как и любая другая, рано или поздно зарубцуется, а с рубцом на душе вполне можно жить.

Инти присел на краешек кровати, ласково погладил её по голове и сказал:

— Давай я расскажу тебе, как я попал в плен к каньяри и что я понял после этого. Случилось это, когда я был ещё совсем юным, примерно таким же, как Ветерок сейчас. Во главе Службы Безопасности стоял тогда мой отец, но он не думал, что я пойду по его стопам, и не посвящал в свои дела. Он считал меня тогда слишком юным и легкомысленным, чтобы доверять мне секреты государственной важности. Отчасти он был прав, конечно. Я тогда был слишком склонен прислушиваться к словам моих товарищей по учёбе, а они считали, что ведомство моего отца пустяками занимается, ведь мир и братство между народами нашей страны не оставляет почвы для вражды, а от непрошеных гостей извне мы прочно отгородились. Однако от отца я слышал, что это не так, ведь в нашу страну нелегально поступала христианская литература из-за границы, и среди некоторых народов, например, каньяри, она пользовалась некоторым успехам. (Впрочем, среди местных националистов пользовалось успехом всё, что так или иначе против инков). Мой отец считал этот вопрос настолько важным, что передал все остальные дела своему заму, а сам уехал в районы поселений каньяри, чтобы раскопать, наконец, тайный канал проникновения христианской литературы. На долгие полгода он уехал туда и считал это дело настолько опасным, что не хотел брать с собой ни меня, ни мать с младшими детьми. В результате она ревновала, думая, что он решил окончательно забросить семью ради какой-то новой молодой жены. Хотя моя мать была не первой женой, но к тому моменту она уже много лет как была единственной, и ей было бы трудно привыкнуть к тому, чтобы у отца появилась ещё жена. К тому же она была из простых крестьянок, а они привыкли быть у мужа единственными. Я не думал об этом, просто скучал по отцу, так как известия от него были редкими и скупыми. Потом я узнал, что он не без оснований подозревал, что враг проник и на почту, и потому не желал давать ему лишней информации и открывать своего точного местонахождения. И вдруг меня внезапно вызвал его зам и сказал, что я могу увидеться с отцом, если соглашусь выполнить роль гонца. Правда, он честно предупредил меня, что это будет довольно опасно, но что мысль об опасности могла только раззадорить мальчишку моих лет, так что я с радостью согласился, пообещав выполнить в точности все указания. Я должен был ехать под чужим именем, изображая простого гонца, и нести внешне безобидное послание. Настоящее я должен был заучить наизусть, предварительно поклявшись самыми страшными клятвами, что ничего не выдам даже под пыткой. По пути я не должен был пить ничего опьяняющего и заводить никаких знакомств. Надо сказать, что хотя я и выполнил все эти инструкции тщательно, я тогда не смотрел на них всерьёз, всё это казалось мне похожим на какую-то игру, в которую надо, однако, сыграть по-честному, — Инти улыбнулся. — Я был наивно уверен, что со мной ничего не может случиться. Мир вокруг мне казался добрым и безопасным. Но на одной из почтовых станций после обеда и чая у меня вдруг потемнело в глазах, закружилась голова, и я потерял сознание.

Заря уже давно перестала плакать и лишь внимательно слушала, пытаясь представить себе Инти юношей, но даже её богатому воображение это удавалось с трудом.

— Когда я стал приходить в себя, первым моим ощущением была верёвка, впивавшаяся мне в голени и в заведённые за спину локти. Потом я услышал чьи-то ехидные смешки и с ужасом открыл глаза. Я обнаружил, что лежу на полу незнакомого помещения нагой и беспомощный, и меня со всех сторон окружают враги, которые смеются над моей наготой и беспомощностью. В первый момент я подумал, что это страшный сон, попытался почаще моргать глазами, но враги не исчезали. Не буду приукрашивать себя — внутри я весь сжался от страха, да и любой бы на моём месте перепугался. Я понимал, что впереди меня ждут пытки, а это только в героических преданиях героя пытают, а он молчит с гордо поднятой головой и презрительной улыбкой на устах. Так можно идти на публичную казнь, когда знаешь, что на тебя будут смотреть твои собратья, и надо показать им, что палачи тебя не сломили. Но совсем другое дело — когда тебя схватили тайно, и сгинешь ты, скорее всего, в безвестности. А враги тем временем цинично рассуждали, каким именно пыткам и казням меня можно подвергнуть, чтобы получше позабавиться. Один из них, правда, хмуро молчал, а потом сказал: "Не разделяю я вашего веселья. Конечно, замучаем мы его, а если это опять не тот юноша, который нам нужен?". Другой беззаботно ответил: "А хотя бы даже и так. Мне всё равно невыразимо приятно от мысли, что эта грязная тварь помрёт здесь, чем он остался бы жив, спутался бы с женщиной, и зачал бы ещё пять таких же тварей. Их и без того слишком много на свете!". Я был поражён. Оказывается, дело было не в том, что я был сыном своего отца и вез для него секретное донесение. Нет, я был в их глазах виновен уже в том, что живу на свете. С их точки зрения, любой лояльный инкам житель Тавантисуйю заслуживал пыток и смерти за те обиды, которые когда-то инки нанесли их предкам, а относительно меня их особенно забавляло, что я умру юным, не познав радостей любви и отцовства. Как будто отнятые у меня годы могли продлить им век или предать им сил! Потом меня принялись пытать, требуя сказать своё настоящее имя и то дело, с которым я ехал. Сначала избивали, специально норовя ударить побольнее и особенно наслаждаясь тем, что я даже руками прикрыться не могу, потом выдергали все ногти на руках, а потом исхлестали так, что я в конце концов потерял сознание. Очнувшись, я увидел перед собой священника-испанца. Я сразу понял, что это священник, хотя до этого видел их только на картинках, но чёрное одеяние и серебряный крест не оставляли никаких сомнений. До того я и не думал, что мои враги — христиане, не думал, впрочем, и обратного, мне это было как-то всё равно. Священник заговорил мягко и вкрадчиво. Мне, мол, всё равно не жить, с этим нужно смириться, такова воля их бога, но перед смертью мне стоит примириться с небом, если я не хочу, чтобы мои мучения продолжились на том свете. Я должен был признать, что виноват, всю свою жизнь прожил во зле и грехе, покаяться и принять крещение. Причём покаяться я должен был не только в том, что не был христианином и участвовал в языческих обрядах, но и за всю кровь, пролитую инками где бы то ни было и когда бы то ни было, пусть бы это случилось и за долгие годы до моего рождения. "Будут прокляты инки и семя их!" — торжественно говорил священник. Я потерял много крови, и оттого меня мучила жажда, и священник прекрасно это видел, но, даже говоря о милосердии божьем, он подчёркивал, что нельзя забывать и о божественной справедливости, согласно которой все мои муки — лишь небольшая толика того, что я заслуживаю. Ведь, подвергаясь пыткам, я искупал свои грехи. В ответ я лишь упрямо молчал от души надеясь, что смерть не заставит себя ждать уж очень долго. И вдруг где-то рядом раздались выстрелы. Священник отбросил крест и схватил нож. Занеся его надо мной, он сказал: "Прости меня, Господи, но эта грязный индеец знает слишком много". Я зажмурил глаза, мысленно готовясь к неизбежному. Когда я вновь открыл глаза, священник лежал мертвый на полу, а рядом стоял мой отец и разрезал стягивающие меня верёвки. Я тогда впервые увидел, как отец плачет...

— Я был в таком состоянии, что не мог ни стоять, ни ходить. Отец на руках сам вынес меня на свежий воздух, меня напоили и мне омыли раны, говорили, что я теперь герой, и что раз я выдержал такие страшные пытки и тем самым спас многие жизни (ведь если бы послание попало не в те руки, многих ждала бы смерть), то я заслужил звание инки. Лекари утешали меня, говоря, что со мной не успели сделать ничего непоправимого, и через несколько месяцев я снова буду здоров, но я не радовался этому. Стыд от пережитого унижения мучил меня сильнее физической боли, и это было не ослабить ничем. А потом я понял, что дело вовсе не в стыде, ну что с того, что враги увидели меня нагим? Дело тут совсем в другом. Просто все мы с молоком матери впитываем веру в дружбу и братство между людьми, незнакомцам по умолчанию мы привыкли доверять, мы не ждём ни от кого ни подлости, ни вообще подвоха. Христиане поражаются, что у нас нет воровства и разбоя, это они идут по обычной городской улице как по полю боя, ежесекундно ожидая насилия и готовясь к обороне, а женщин стараются вообще никуда не отпускать одних. А у нас не только по городским улицам, но и по безлюдным дорогам путешествуют, не боясь того, что кто-нибудь нападёт, ограбит и убьёт. И вдруг я столкнулся с тем, что иногда всё-таки такое возможно. Что обычный смотритель на станции оказался способен подлить мне в чай сонного зелья, зная, что потом меня ждут пытки и смерть. А до этого он также опоил ещё двух юношей, люди моего отца нашли потом их изувеченные тела. И этот мерзавец даже не был собственно озабочен местью по отношению к инкам, его, совсем как разбойников в Европе, привлекла одежда его жертв. В мире, где такое возможно, жить и верить в людей куда труднее, но мой отец объяснил мне, что человек после такого или ломается, или посвящает всю оставшуюся жизнь борьбе с тем злом, с существованием которого всё равно не может примириться. Отец сказал мне: "Вот для того, сынок, мы и работаем, чтобы то, что случилось с тобой и с этими несчастными, не могло случиться больше никогда и ни с кем. А если мы не будем работать, то такая участь ждёт тысячи людей". Теперь я могу только переадресовать эти слова тебе.

Заре теперь было уже слегка стыдно своей недавней слабости. В конце концов, она жива, у неё даже ничего не болит, а о её поруганной девственности никто сразу глядя на неё так и не догадается. Она поглядела на руки Инти, а потом на свои, и попробовала представить, каково ему было ждать, пока отрастут ногти. Ведь тогда он взять руками ничего мелкого не мог! Даже стыдно, как она смогла назвать себя калекой, ведь ни живого ума, ни ловких рук, ни ног у неё враг не отнял. А сейчас она смоет с себя всю грязь и ей станет легче.

— Я всё поняла, — сказала она, — да, если не мы, то такой кошмар ждёт многих и многих.

— Ну, вот и умничка. А теперь скажи, есть ли в городе люди, которые слушали Джона Бека особенно охотно и могли поддерживать его в его планах? За ними нужно, как минимум, следить.

— Насколько я помню, таких вроде нет.

— Это хорошо. А как к нему относился наместник и члены его семьи?

— Наместник не особенно выделял кого-либо из проповедников и специально их не слушал. Его сын тем более этим не интересовался. Морская Пена скорее предпочитает монахов. Вообще, Джона Бека никто особенно не воспринимал всерьёз. Я порой слушала разговоры в столовой, если Джона Бека и упоминали, то почти всегда с насмешкой. По-моему, Ветерок был единственным, кто воспринимал его сколько-то всерьёз, но даже его больше интересовали привезённые из Европы книги, чем проповеди.

— Ну ладно, а как ты догадалась, что он хочет испортить водопровод?

— Помнишь тот день, когда ему запретили проповедовать?

— Разумеется. Я же тогда из Тумбеса прямиком в Куско отправился, перед всеми носящими льяуту докладывать об оскорблении, нанесённом памяти Великого Манко.

— А они?

— Голосовали на эту тему. Асеро, конечно, был не на шутку раздосадован, но всё же незначительным большинством голосов решили на первый раз ограничиться выговором. Всё-таки они очень боятся войны... Ладно, в свете случившегося это уже не имеет значения. Рассказывай дальше.

— Я решила, что мне нужно получше познакомиться с Джоном Беком, чтобы было удобнее следить за ним. А он сам был рад, что его согласен слушать хоть кто-то. Я решила, что он будет откровенен наедине, и для этого пошла прогуляться с ним за городские стены....

— Ну ты смела! А не боялась, что он с тобой что-нибудь плохое сделает?

— Побаивалась, конечно. Но что он мог мне сделать? Ведь убить меня днём, на открытой местности, незаметно не получится.

— А если бы он тебя в кусты затащил?

— Это он мог, конечно. Но я решила, что ради своей родины должна рискнуть собой. Ведь ты же сам говорил, что мы на войне.

— Да, на войне. И женщинам там достаётся порой тяжелее, чем мужчинам...

— Я тогда не думала, что со мной может случиться такое! Ведь я же уродлива, у меня всё лицо в оспинах!

— Уродлива, уродлива... заладила. Да твои оспины почти незаметны, и сама по себе ты ничуть не хуже Морской Пены, только выглядишь скромно и незаметно. А стоит обрядить тебя поярче и навесить украшений — так все бы сочли тебя первой красавицей. Но ты незаметная и скромная, и потому кажешься непривлекательной, — Инти вздохнул. — Однако для христиан на войне это всё даже не важно. Они бесчестят всех подряд, и красивых, и уродливых, и даже дряхлых старух. Потому что хотят растоптать и унизить нас, и наслаждаются они не красотой, а стыдом жертвы. Они как будто "наказывают" её за то, что её народ, в том числе и её родные, не сдаются, а воюют против врага.

— Да, именно так. Он как будто наказывал меня за то, что я разгадала его планы. Тогда, на прогулке за городом, он сначала ругал водопровод, а потом...

— Ругал водопровод? Как это?

— По его мнению, лучше, когда воду в город приносят водоносы, потому что они её продают. А потом он увидел это кривое дерево и сказал, что любой злоумышленник может оставить город без воды. Я потом забыла про это, но вчера Джон Бек произнёс проповедь о том, какие беды их бог посылает на непокорные ему народы. Войны, пожары, землетрясения, засухи, болезни... А потом, когда мы с Ветерком обнаружили, что его нет дома и весь пол заставлен посудой с водой, я сделала вывод, что он решил лишить город воды, а потом поджечь.

— А почему именно поджечь?

— Ну, просто оставить на некоторое время город без воды не так эффективно. Конечно, было бы неудобно, но за день, полдня это бы починили. А вот если бы в это время начался пожар, то его бы нечем было бы загасить, и многие бы остались без крова, а некоторые бы погибли.

— Что ж, мыслила ты вполне логично, но всё равно придётся проверить, насколько ты права. Ладно, вот тебе ключ, запрись изнутри, помойся, и ложись спать.

— А как же ты без ключа?

— У меня второй есть. Этот я собирался отдать Ветерку, но, учитывая его ротозейство, до такого дела вообще может не дойти. Ладно, спи.

Когда Заря проснулась, она по внутреннему ощущению определила, что уже за полдень. Во внутренних помещениях царил лёгкий полумрак, так как окна были маленькие и под самым потолком. Вчерашние приключения вспоминались как ночной кошмар, слишком нелепыми и странными они теперь казались. Просыпаясь, Заря вдруг заметила в углу комнаты какое-то шевеление и даже вздрогнула от испуга, но потом быстро успокоилась, так как там оказалось всего лишь зеркало. В Тавантисуйю зеркала были известны, но считались предметом роскоши, так как делать их внутри страны не умели, а из-за моря их продавали чуть ли не на вес золота. В детстве отец подарил ей маленькое карманное зеркальце, но тогда она, в силу своего возраста, предпочитала не столько смотреться в него, сколько пускать им солнечных зайчиков. Потом, когда Уайн уходил в армию, она подарила это зеркальце ему, чтобы он мог бриться, так как Уайн категорически не хотел походить на белого человека. С тех пор зеркал у неё не было. После того, как её лицо испахала оспа, у неё не было никакого желания разглядывать его, а причёсываться она привыкла на ощупь. Так что она много лет не видела своего отражения, и теперь не без колебаний она с любопытством взглянула на себя. В первый миг она даже замерла от изумления — рубцов на лице не было! Но не может быть, ещё вчера, когда она мылась, она ощупывала себя, каждый раз убеждаясь, что они на месте и Инти просто любезничает, когда говорит ей, что она красива. Теперь, поднеся руки к лицу, она медленно нащупала их и пододвинулась к зеркалу вплотную. Да, так их можно разглядеть, но нужно постараться, цветом они не выделяются... А она-то была свято уверена, что это уродливые пятна, бросающиеся в глаза издалека! Возможно, когда мать бранила её уродиной, это так и было, но с тех пор много воды утекло, и из зеркала на неё смотрела стройная красавица с правильными чертами лица и пышными волосами. Как жаль, что она не знала раньше, что обладает такими сокровищами. Может, её жизнь сложилась бы как-то по-другому? Хотя нет, для этого нужно было, чтобы Уайн остался жив, а это уж никак от её мнения о собственной красоте не зависело. Заря испытывала досаду. Ну почему жизнь порой бывает так несправедлива?! Почему Уайн так и умер, не вкусив с ней радостей любви, и теперь его кости тлеют в чужой земле даже без погребения, а тем, что было бы по справедливости предназначено для него, досталось мерзавцу и негодяю?! Впрочем, ждать справедливости от стихийного хода вещей как-то нелепо, ведь ей с детства объясняли, что иногда случается так, что люди честно трудятся, возделывая поля и строя города, мечтая, чтобы их труды принесли им отдачу, а потом приходит завоеватель и присваивает всё себе, а тех, кто прежде всё создал своим трудом, убивает или делает рабами, а сам доживает свои дни в роскоши и праздности. Её-то мучитель хотя бы под замком и скоро будет повешен.

Да и вообще ей сильно повезло — жива, относительно здорова (хотя тело болит, но это пройдёт со временем), даже лицо не пострадало, так что неприятных объяснений можно избежать.

Раздался щелчок замка, и в дверях появился Инти. Заре тут же бросилось в глаза, насколько он бледен и измучен. Глядя на неё, он улыбнулся из последних сил и сказал: "А, увидела наше страшное орудие пыток!"

— Орудие пыток?

— Да, про меня часто ходят сплетни, будто я на допросах чёрти что к подследственным применяю, но обычно всё дело ограничивается этим. Если у меня создаётся впечатление, что допрашиваемый врёт, я заставляю его повторить сказанное, глядя в глаза самому себе. Обычно жители нашей страны раскалываются тогда сразу. Только это для христиан может не сработать, они ко лжи обычно более привычны.

— А Джона Бека будут перед ним допрашивать?

— Можно попробовать, но не думаю, что это поможет. Сегодняшний допрос практически ничего не дал, только меня истомил. Допрашивать — само по себе довольно тяжёлая работа, но сегодня это была просто пытка! Обычно преступники из нашей страны хоть проблески раскаяния демонстрируют, а он горд содеянным! Нормальному человеку не понять, как можно гордиться мерзким злодейством! Меня до сих пор трясёт.

— Он что, хвастался тем, что обесчестил меня? — ужаснулась Заря.

— Нормальному человеку не понять, какая может быть радость в том, чтобы осквернить красоту, но это не человек. Поначалу он, правда, не узнал меня в темноте и стал нагло врать, будто его оклеветали. Потом, когда я сказал, что видел его преступление своими глазами и отпираться бесполезно, он выдал такое, что я просто не могу повторить. Я просто встал и вышел, так как ещё немного, и я бы его растерзал. Вот протокол допроса, если хочешь испортить себе настроение, то читай вот здесь.

Заря с любопытством прочла: "Не смей так говорить о ней! Ты и волоса с её головы не стоишь!" "Думаешь, я боюсь твоей власти, мелкий бюрократ? Я — свободный человек, а ты — раб. В любой момент на тебя могут донести вышестоящему начальнику, а то и самому Инти, и он даст приказ своим палачам потрогать раскалёнными щипцами твою драгоценную тушку. И ведь у тебя есть что скрывать от высшего начальства, я угадал?" "Ты жестоко ошибся, чужестранец. Я и есть сам Инти, не узнал меня? А надо мной только Первый Инка, который никогда не отдаст такого приказа. У меня есть все основания доверять словам девушки, что ты взял её силой. Признавайся, что ты хотел сделать с водоводом?". "Да, теперь я вижу, что это ты. Значит, ты опять решил почтить меня своим визитом, всесильный глава Службы Безопасности? Ты так нежно прижимал эту сучку к себе, что если бы я собственноручно не порвал ей дырку, я бы решил, что это твоя любовница. Но раз это не так, то это твоя дочь. Однако если она живёт здесь в Тумбесе и работает посудомойкой в столовой, значит, это дочь тайная и незаконная, и раскрытие этой тайны грозит всей твоей карьере. Ты бы рад убить меня, но это слишком большой скандал для тебя, и потому нам лучше договориться по-деловому". "Во-первых, она не дочь мне. А во-вторых, я не договариваюсь с мерзавцами и насильниками". "Полно этого лицемерия. Разве ты всегда спрашиваешь у женщин согласия, прежде чем получить от них наслаждение? Разве тебя, могучего Инти, могла бы так волновать судьба какой-то жалкой посудомойки? Женщины время от времени дают мужчинам наслаждение даже против своей воли, но для мужчины это горе лишь тогда, когда это пятнает честь их семьи. Если бы я знал, что она твоя дочь и всё так обернётся, я бы, конечно, не стал бы с ней этого делать. Но, видимо, это была воля Господа, а я выступил лишь орудием. Да, через меня Господь опозорил королевский род, кровь которого вы считаете священной и божественной. Но, видимо, за это Господь и решил покарать вас. Сказано в Писании: "И подниму на лице твое края одежды твоей и покажу народам наготу твою и царствам срамоту твою". Так Господь карает гордых. Так что выбирай. Или ты сохранишь мне жизнь и свободу, или я с эшафота буду кричать, что обесчестил дочь самого Инти. Ведь ты не хочешь, чтобы о её позоре узнал весь город?"

— Ты бы видела, с каким наглым видом он это говорил. Мне хотелось на месте его придушить, но мёртвого не допросишь.

— Что же делать? Инти, я не хочу чтобы он выполнил свою угрозу.

— Конечно, я этого не допущу. Не знаю как, но я это придумаю. Лучше уж я в тюрьме его удавлю, хотя если это вскроется, то сам Первый Инка меня, боюсь, не сможет защитить. Ведь по закону за такое нарушение вообще казнить полагается.

— Нет! Пусть лучше я буду опозорена, чем...

— Да ладно, это я так, для красного словца сказал. Но боюсь, что его судьбу будут решать не я и не Асеро, а все носящие льяуту. А самое паршивое, что дело действительно может обернуться так, как он хочет. Он безнаказанно уедет целым и невредимым, если верх возьмут сторонники той точки зрения, что нам с европейцами нельзя ссориться из-за него. Хотя он по сути просто "щупал брод", ожидая, когда же я, наконец, дам ему в челюсть. А я не мог сделать этого, потому что тогда я нарушу закон. А нарушив его, я сам могу лишиться своей должности и попасть под суд, это Джон Бек верно просёк. Но я всё равно постараюсь убедить сторонников "мира ценой унижений", что они неправы, ведь если позволить безнаказанно топтать наше достоинство, то в следующий раз они будут вести себя по отношению к нам ещё более оскорбительно. А от войны унижения не спасут, белые люди только силу уважают. Будут считать нас сильными — будут считаться, сочтут слабыми — придётся опять доказывать силу в бою. Ладно, хватит о нём. В наружной части накрыт стол, пообедаем, а потом я посплю хоть несколько часов. Я уже третьи сутки не смыкал глаз.

— Третьи сутки? Как ты это выдерживаешь? У меня, наверное, никогда не будет такой силы воли.

— Не бойся, тебя я так работать не заставлю. И дело тут не в силе воли, а в коке, которая женщинам запрещена, а для простых людей выдаётся очень ограниченно. Только будучи инкой, её можно жевать сколько угодно... Иногда говорят, что этим мы обижаем простой народ и женщин, но на самом деле так проявляется наша забота о них. Ведь женщины рожают детей, и нельзя рисковать, чтобы дети могли отравиться ещё в материнском чреве.

— У меня не будет детей...

— Кто знает. А жуя коку, мы откусываем себе жизнь с конца. А самое обидное, что старость после такого порой наступает очень стремительно. Я помню, как мой отец в течение двух лет из сильного мужчины превратился в дряхлого старика, и смотреть на это было больно. Правда, там дело было не только в коке, ему и вражина-лекарь здорово помог сойти в могилу, но если бы не кока, то этот вражина до его тела бы не добрался! — Инти вздохнул, — А уже откусив от своей старости значительный кусок, я точно не увижу своих правнуков, до внуков бы дожить, но такова плата за всё.

Увидев накрытый стол, Заря несколько удивилась. Ведь в открытой части дома не было кухни, и Ветерок, если не питался в студенческой столовой, то ел всухомятку, но тут всё было явно свежеприготовленным.

— А откуда это?

— Из твоей столовой. У меня есть такая привилегия — заказывать еду на дом. Как видишь, при моём напряжённом графике в этом есть практическая потребность. Я заходил туда и заодно предупредил Картофелину, что ты на задании и что тебя не будет несколько дней. Ну, она поворчала, конечно, но понимает же, что твоя основная работа важнее.

— Несколько дней?

— Да, дней. У меня есть для тебя важное, но очень неприятное задание. При обыске квартиры Джона Бека у него нашли тетрадь с записями на английском, похоже — дневник. Нужно прочитать его и перевести интересные для нас отрывки.

Заря смутилась и покраснела:

— Это... очень нужно? Мне стыдно это делать.

Инти даже слегка поперхнулся. Откашлявшись, он сказал:

— Ну, ты меня удивляешь, девочка. Стыдно ей! Да перед кем? Перед мерзавцем, который хотел тебя убить? И который без колебаний совершил в отношении тебя куда более постыдную вещь? Вот потому мы и так часто проигрываем христианам, что для нас тяжело, порой невозможно совершить какое-либо коварство, а они в отношении нас делают всё что угодно без колебаний. Но этика работает только тогда, когда она обоюдна. "Не убей" и "не укради" только в отношении тех, кто сам не будет убивать и грабить тебя. А христиане нас и убивают, и грабят. Вообще, этот дневник — едва ли не единственный способ узнать истину. Допросы — сама видишь, какой дают результат, а твоя версия случившегося вызывает сомнения.

— Вызывает сомнения?

— Да. Похоже, ты близка к истине, но в яблочко всё же не попала. Водовод слишком прочен, чтобы его можно было повредить голыми руками, а никаких подходящих для этого инструментов при самом тщательном обыске местности там не было обнаружено. И в его логове тоже, кстати.

— Но ведь он очень сильный. Может, не добыв инструментов, он решил поломать водовод тяжёлым суком или камнем?

— Теоретически это возможно. Но заняло бы слишком много времени и могло бы привлечь чужое внимание. Дороги не так пустынны ночью, как порой многие думают. Там время от времени ездят гонцы и патрули. И он знал про всё это, так как до этого несколько раз выходил на разведку. Это видно по журналу охраны на городских воротах. Он уходил из города вечером и возвращался только под утро. Думаю, что он взвешивал самые разные варианты порчи водопровода и прикидывал, насколько они осуществимы. Он мог бы, скажем, подорвать опоры водовода, но тут нужны порох, время и хотя бы один помощник на страже. Так что исключено. На опору он уже лазил, там наверху в трубе была проделана только маленькая дырочка, от которой едва ли был толк. Но эта ночь, похоже, была для него решающей, иначе бы он не стал с тобой связываться....

— Но если бы он был столь осторожен, то почему он не сразу убил меня? Почему стал насиловать?

— Ну, на этот риск он мог позволить себе пойти. Если бы вас обнаружил кто-то посторонний, он бы издали мог решить, что это — обычное любовное свидание, к тому же ты помнишь, как уверенно он стал лгать? А, кроме того, с точки зрения белых людей насилие над служанкой не преступление, по их законам обычно не карается. Во всяком случае, он не видел в этом серьёзного проступка.

Заря вздохнула, Инти добавил:

— Кроме того, он ведь, по сути, вёл войну со всеми нами, а на войне они ради этого пренебрегают осторожностью. Да, нам это кажется нелепым и глупым, однако это оттого, что мы недостаточно хорошо понимаем их логику. Ведь главная цель насилия над женщиной — отнюдь не наслаждение, а унижение. Он хотел этим унизить тебя за то, что ты догадалась об его планах, но ты для него символически вообще представляла весь народ и всю страну. Ведь он всю нашу страну хотел бы растоптать и унизить, да только руки коротки! Ладно, мне пора спать, а тебе — приниматься за дневник этого негодяя.

Первое время Зарю так же мутило от дневника, как и от книжек, но потом она привыкла. О народе Тавантисуйю там говорилось исключительно пренебрежительно. "Жалкие людишки", "тупые дикари", "лентяи, не способные работать" и ещё более нелестные эпитеты были на каждой странице. Ветерок был назван "молодым дурнем, которого будет легко настроить против собственного отца. Главное, внушить ему мысль, что только христианство способно дать свободу. Этот наивный дикарь не понимает, что свобода невозможна без собственности, а здесь её ему негде взять, разве что он решится окончательно перейти Рубикон, и ограбит государство, в котором сейчас живёт в положении привилегированного раба, и убежит за границу". Этот отрывок Заря перевела, пусть Ветерок полюбуется. И про неё там тоже были отрывки, которые не могли не вгонять её в краску. То, что она "слишком умна для женщины", было ещё ничего. Но мысль, что ещё за долгие дни до насилия он мог мысленно залезать к ней под платье и думать о "её сосцах, подобных двойне серны, пасущейся среди лилий" (Заря не могла догадаться, что Джон Бек цитирует "Песнь песней") и "прижать её где-нибудь в уголке" мешали только "тиранические законы, которые требуют обращаться со служанкой как с леди из приличной семьи" как будто обрушивала перед ней мир. Значит, с христианином нельзя даже на людной улице вместе находиться? Потому что хотя внешне и не выдаёт себя, но будет мысленно лезть к ней под платье? "Этот суровый закон, не дозволяющий мужчине реализовать свои природные наклонности, ставит своей целью сделать из него раба. В Европе порядочные женщины, как и заповедано Богом, принадлежат мужьям, однако тут и мужчины, и женщины принадлежат государству как рабы, и потому оно не оставляет женщин, доступных мужчинам, в любое время. Здесь нет домов терпимости, и если мужчина не женат, он вынужден жить почти как монах. По этой причине здесь женятся обычно рано и почти все. Ведь в противном случае мужчины могут даже поплатиться жизнью за удовлетворение своих естественных наклонностей! Но ведь я, будучи белым человеком, не могу жениться на местной меднокожей обезьяне, и потому вынужден терпеть. А женщины тут часто ведут себя довольно нагло. Они ходят одни по улицам и могут первыми заговорить с мужчиной. Платья их, хотя обычно и ниже, чем туники мужчин, но не всегда достигают пола, и иногда из-под них видны ножки. Хотя они не носят декольте, как француженки, но грудь не маскируют корсетами. При таких женщинах решительно невозможно не разжигаться, и я молю Господа о том дне, когда на этот Содом падёт его гнев. Когда завоеватели схватят этих развратниц и сделают с ними то, чего они заслуживают". После такого Заря отложила дневник, и чуть не разрыдалась. Развратница... Неужели она могла заслужить своей участи за то, что её платье не волочится по полу и на груди у неё нет каких-то дурацких каркасов, как будто нарочно придуманных для истязания плоти, за то что она ходит по улице одна (а с кем ей ходить, будучи по сути сиротой?) и разговаривает с мужчинами (до сегодня она не знала, что в этом есть что-то преступное!). Он видит нечто дурное в таких безобидных вещах, а в том мерзком и постыдном, что он натворил, не видит ничего, кроме проявления естественных наклонностей и "справедливого" наказания для неё. О том, сколь жестоки и бесчеловечны христианские представления о справедливости, она уже успела убедиться. Больше всего ей хотелось сейчас взять и задушить своего истязателя, но это было невозможно, как невозможно выкинуть этот мерзкий дневник с глаз долой и поскорей постараться забыть об этом кошмаре. Да нет, никогда не забудет она о том, что где-то там за океаном есть многие тысячи врагов, которые мечтают расправиться с ними и считают это справедливым! Заря не могла сдержать слёз бессильной ярости — всё-таки мир устроен очень несправедливо. Конечно, и с мужчиной могут случиться неприятности, его могут предать, опоить, к нему могут подкрасться сзади и схватить, и тогда он тоже может оказаться беззащитным перед врагом, но это всё-таки исключение, а не правило. В случае войны мужчина может надеяться, что даже в самой безнадёжной ситуации можно будет умереть в бою, постаравшись в свою очередь убить как можно больше врагов. А женщина? Как легко врагу схватить её, повалить на землю, задрать подол, раздвинуть бёдра... Раньше она думала, что в такой ситуации сможет хоть немного поцарапать негодяя, но она сама не смогла сделать ему ничего! А теперь его ещё и отпустить могут! В конце концов своими всхлипываниями она разбудила Инти.

— Ну что, что такое случилось?

— Инти, я не могу... не могу это читать. Он так рассуждает про меня, вообще про всех наших женщин... Он считает, что нас всех надо обесчестить! Даже если он умрёт, этого мало для таких, как он. Если бы я могла заставить его испытать хотя бы часть боли и стыда, на которые он обрёк меня! А так он считает, что я вещь!

— Вот именно. Тем самым преступник и отличается от нормального человека, что боль, страх и унижение жертвы способны вызвать у него вместо жалости злорадство. А копаться в душе злодея — работа ещё более грязная, чем чистить отхожие места, но долг есть долг!

— Мне просто обидно. Ведь что бы мы ни доказали, и какой бы приговор судья не вынес, там могут решить, что его лучше отправить на родину, и он уедет от нас целый и невредимый. А там, в компании таких же негодяев, как он, долгие годы будут смаковать эту историю! Они будут мысленно раздевать меня и опять засовывать руки, и не только руки, куда им вздумается! И никто не сможет этому помешать!

— Заря, если бы это зависело только от меня, то я казнил бы его без разговоров. Но я могу только обещать сделать всё для этого, но не гарантировать результат. Но дневник всё равно нужно перевести, и вот почему. Уже с утра в городе ходили слухи, что проповедника мы арестовали чисто из кровожадности. Я сам, войдя в столовую, слышал такие разговоры. Шлем воина — очень удобная штука, меня невозможно узнать. Но слухи эти закономерны, даже если и предположить, что изначально за ними стоит наместник. Просто наши люди слишком наивны и мягкосердечны, они не могут представить, что кто бы то ни было мог запланировать массовое убийство ни в чём не повинных людей. Ведь это даже страшнее и непонятнее простого разбоя. Разбойник убивает, чтобы ограбить, отнять что-то с выгодой для себя. А Джон Бек даже видимой выгоды от убитых не получил бы. Нам надо будет во что бы то ни стало железно доказать горожанам, что его арест — не плод моего кровавого произвола. Если мы этого не сделаем, то это может иметь далеко идущие последствия. Нашей службе и так многие не доверяют, но если не доверяющих будет больше половины, то наша работа очень затруднится.

Не снимая шлема-маски, Инти дошёл до дома Старого Ягуара. Старик встретил его с радостью.

— Заходи, — сказал он, — Ракушка ушла нянчить внуков, дома только я и Кипу — его теперь одного не оставишь...

— Как он себя чувствует? Говорить может?

— С трудом. Кормлю его, точно малыша, с ложечки.

— А мне поговорить с ним можно?

— В принципе можно, но... не лучше ли подождать хотя бы несколько дней, пока он окрепнет?

— Несколько дней могут оказаться роковыми. Ты же знаешь, по подозрению в этом деле по приказу наместника арестовали Якоря. На него очень сильно давят, требуют, чтобы он признал свою вину, хотя и слепому ясно, что он тут не причём.

— Ах-ты! — только и смог вымолвить от неожиданности старик. — Что же они в него так вцепились?

— Да я и сам гадаю, зачем. Может, наместнику просто нужно отчитаться по бумагам, что покушение раскрыто, хотя бы и ценой этого была бы жизнь ни в чём не повинного юноши. Может, не только в отчётности тут дело, а наместник хочет таким способом покрыть настоящего убийцу. Якорь пока держится молодцом, несмотря на давление, вины на себя не берёт. Я его так или иначе вытащу, но хотелось бы при этом и наместника к ногтю прижать, чтобы все поняли — юношу схватили не по ошибке, а злонамеренно, и что не его, а Куйна надо судить.

— Ты знаешь, я и сам всегда был о Куйне невысокого мнения, но никогда не думал, что он просто так невинного человека загубить может. Мне страшно, кто может быть следующим, ведь он на многих зуб имеет, и на меня в том числе... Да и на Кипу имел.

— А на него-то за что? Только за ваше родство?

— Не только. Внук у меня вырос умный, по мнению некоторых, даже слишком, а Куйн умных не любит. А умные нередко повод дают о себе дурно думать, болтая лишнее.

— Ну а подробнее?

Старик слегка замялся:

— Сам понимаешь, студенты, они порой самые разнообразные темы в беседах затрагивают, особенно если чичи глотнут. И иногда они даже наши священные предания обсуждают, вот мой внук и усомнился, что Манко Капак был действительно сыном бога, сказал, что тот мог быть просто великим человеком... Ты знаешь, что за высказывание подобных взглядов твой отец сослал Хромого Медведя к нам в Тумбес.

— Да, было дело. Только мой отец сделал это не в наказание, а наоборот, чтобы защитить его от гнева некоторых его коллег. Что до нашего происхождения от Солнца, то мой отец в нём тоже сомневался. Ну, может и не был Манко Капак богом, ну и что с того? Всё равно точной этого теперь уже никто не узнает. А наместник пытался мне на Кипу донести, думал, что для меня пустые разговоры будут важнее реальных преступлений. Ладно, веди меня к своему внуку.

При виде несчастного юноши сердце Инти невольно сжалось. Кипу лежал на подушках и не имел сил даже приподняться. Его роскошные кудри были сбриты, а вместо них вся голова была покрыта перевязкой. Он еле нашёл в себе силы улыбнуться одними уголками губ и прошептать приветствие.

— Послушай, я понимаю, что тебе сейчас трудно говорить, но мне надо задать тебе несколько вопросов. Я постараюсь задавать их так, чтобы ты смог ответить на них как можно короче. Сможешь так?

— Смогу.

— Ну, вот и хорошо. По материалам дела, ты в тот злополучный вечер засиделся с приятелями допоздна, вы пили чичу и рассуждали на философские темы. Так всё было?

— Так.

— А Ветерок тогда с вами был?

— Был.

— Много спорил?

— Нет. Он считает, что все мы настолько неправы, что спорить с нами бесполезно.

— Вот как?

— У него очень критический склад ума, эта его критичность могла бы сослужить хорошую службу, но... её слишком много, она как чересчур крепкая кислота, всё прожигает. У христиан общество устроено дурно, у нас, якобы, тоже дурно, а что делать — непонятно.

— Ладно, хватит об этом. Разговор о Ветерке слишком тяжёл для тебя. Лучше скажи, между тобой и Якорем была ссора? Часть свидетелей говорит, что была.

— Ссоры не было, просто Якорь, по своему обыкновению, подшучивал надо мной... некоторые, кто его мало знает, могли принять это за ссору.

— Скажи, а Якорь, хотя бы и в шутку, угрожал тебе? Произносил, что-либо связанное с убийством?

— Нет, кажется, нет.

— А потом вы мирно разошлись, и ты отправился к себе?

— Да.

— А теперь как можно подробнее вспомни, что произошло, когда ты к своему дому подходил.

— Но я ничего не заметил. Я шёл, рассеянно глядя на звёзды, мечтал, и вдруг меня ударили камнем по голове, и я потерял сознание.

— Как выглядел злодей, ты не запомнил?

— Нет! Я же его не видел! Это мне потом сказали...

— Видишь ли, когда тебя обнаружили с проломленным черепом, одежда с тебя была полуснята. Видимо, тебя хотели ограбить, и если бы ты мог точно указать, что у тебя пропала какая-то ценная вещь, описать её, то это бы мне сильно помогло изобличить убийцу.

— Обыщешь монахов? — спросил Старый Ягуар.

— Увы, не могу, — вздохнул Инти. — Их уже один раз обыскали, и наместник настаивает, что вторичный обыск будет означать дипломатический скандал и чуть ли не войну. Конечно, это не так, но я боюсь, как бы в результате разбирательств меня бы совсем не выдавили из Тумбеса. Но вот если заслать к ним своего человека, который нужную вещь обнаружит...

Щёки юноши вдруг неожиданно покрылись пунцовым румянцем:

— Значит, если бы убийцу не спугнули, то я бы так и остался лежать на улице нагой? И так бы меня потом и нашли под утро? Значит, меня не просто убить, но и посмертно опозорить решили. Я знал, что христиане жестоки сердцем, но такое... Есть ли предел их мерзости?

— Этот вопрос я и сам нередко задаю себе, и не могу найти на него ответа. Знаю лишь, что не природа их сама по себе такова, а вера делает их мерзавцами. Вера, что их бог простит им в конце концов всё... А есть ли у наместника причины за что-либо ненавидеть Якоря?

— Не знаю, — чуть слышно прошептал Кипу.

— На этот вопрос я могу ответить за него, — вставил Старый Ягуар, которого явно тревожило, что внуку приходится говорить так много, — пока вы тут беседовали, я подумал и понял многое. Куйн наверняка чует, что пост наместника ему за собой сохранить будет трудно, дело может дойти до перевыборов, и потому он стремиться обезопасить себя от всех возможных соперников, ведь его сила в том, что люди не видят ему альтернативы. А из кого могут выбрать нового наместника? Ясно, что из старейшин. А Якорь — племянник Броненосца, самого молодого из нас и потому наиболее вероятного соперника. Может, Куйн ему торг предложит: жизнь и свобода племянника в обмен на невозможность для него стать наместником.

— И как ты думаешь, Броненосец пойдёт на это?

— Кто знает. Я и про себя не могу сказать, как бы поступил, окажись на месте Якоря Кипу.

— Вот оно как... может, и от тебя он тоже хотел избавиться? Он же знает, как тебе дорог внук, а значит, его смерть неизбежно подорвала бы твоё здоровье так, что ты не смог бы быть ему соперником.

— Я уже и так ему не соперник, слишком стар.

— Ну как сказать... Сам Куйн вполне может смотреть на этот вопрос по-другому. А Броненосца ты бы хотел видеть наместником?

— Не знаю. С одной стороны, кто угодно будет лучше, чем Куйн. Но Броненосец, несмотря на своё усердие, на эту роль не очень подходит, у него взгляд на вещи узковат, дальше города он ничего не видит. В другом месте это было бы ничего, но у нас ведь порт, всё сообщение с заграницей через нас идёт. А многие ещё при этом считают, что нас, якобы, Куско обделяет, забирая у нас больше, чем давая. Чтобы не поддаться таким настроениям, нужно не масштабами города, а всей страны или даже континента мыслить, да только не все это умеют.

— Понятно. Вижу, что ум у тебя вовсе не состарился.

— Не знаю, в уме ли тут дело. Просто я помню те годы, когда Тумбес лежал в развалинах, и как вся страна помогала его восстанавливать. А теперь мы богаты, и нет ничего зазорного в том, чтобы наиболее бедным областям выделяли чуть больше, чем нам. В конце концов, все народы Тавантисуйю — одна семья. В Великую Войну мы выстояли только благодаря братству всех народов, да и потом нам вся страна помогала восстанавливаться, но те, кто родился позже, знает об этом только из книг и рассказов, и потому не осознаёт это так, как те, кто пережил это сам. Броненосец моложе, и потому не застал этого.

— Ладно, если Броненосец это не вполне понимает, то лучше ему тогда наместником не становиться. Ну а если так — тебя сделать наместником, а Броненосца твоим замом?

— Я же сказал, что наместником быть не собираюсь.

— Есть такое слово "надо". К тому же лучшие начальники получаются из тех, кто стать ими не рвётся.

— Пока у меня внук в таком состоянии, говорить об этом бессмысленно. Ладно, оставим мальчика, он слишком устал, пусть лучше поспит.

Инти послушался, мысленно отметив в ответе Старого Ягуара полууступку. Старик предложил гостю перекусить, и за трапезой разговор продолжился.

— Вот что я скажу тебе — сказал Старый Ягуар, — прежде чем думать о назначении нового наместника, нужно сковырнуть Куйна, а это не так просто, как тебе кажется. Я боюсь, что на это не хватит даже твоей власти, Инти.

— Не хватит? При том, что я ношу льяуту, и я — шурин самого Асеро, который в этом вопросе будет явно на моей стороне.

— Я понимаю, что вы с ним друзья не разлей вода, но я также знаю, что носящие льяуту очень редко решается снимать тех наместников, у которых мощная поддержка снизу. Для этого нужны железные доказательства их вины, а у тебя их нет, иначе бы ты не сидел бы тут у меня. Даже если удастся доказать, что Якорь невиновен, а виновен кто-то из христиан, то доказать причастность к этому наместника будет ой как нелегко.

— К сожалению, ты прав. Но почему положение наместника столь прочно? Чем он так угоден тумбесцам?

— Дураков на свете много... А Куйн этим пользуется. Наместник он не самый лучший, но знаешь чего у нас многие боятся больше всего на свете? Что если его снимут, то пришлют другого наместника из Куско. А многие уверены, что чужой по крови будет править заведомо хуже, чем пусть так себе, но свой. "Голос крови" мол, взыграет. На меня многие косятся, что я в этот самый "голос крови" не верю. Историю моей семьи знаешь?

— Ну, про то, что первый сын твоей жены метис, и что у тебя из-за этого вышла ссора с Эспадой, знают теперь все, но подробностей я не знаю.

— Эспада — любимец Куйна, оттого и позволяет себе такое, — сказал Старый Ягуар с досадой. Знает, что его за это капитанства не лишат.

— Ну, выпороть его за это выпороли всё-таки.

— По счастью, на суд Куйн повлиять не может. Но когда потом с корабля пришла от группы матросов просьба — мол, раз Эспада поступает столь дурно, то замените нам капитана — наместник менять ничего не стал. По закону он, конечно, обязан, если половина против, но там то ли половину подписей не набрали, потому что кто-то не рискнул, то ли отозвал кто-то подпись под давлением... Да и вообще Эспада нередко у него во дворце бывает, зачем — никто точно не знает. Иные, правда, думают, что по делам сердечным.

— Сердечным? Но ведь у наместника нет дочерей!

— Так ходят слухи, что Эспада потому и не женится никак, что питает интерес к замужним женщинам. У христиан этой дряни набрался. И этот человек ещё смеет моего сына осуждать, который в своём рождении уж точно неповинен! А дело было так — когда мы с моей Ракушкой встретились, так она была чистой и невинной, да только ты сам понимаешь, каково было женщинам, а особенно девушкам под вражеской пятой. Однажды в дом ворвались трое испанских отморозков и прямо на глазах её родителей совершили своё мерзкое дело. Я самого насилия не видел, видел только, как они выходили из дома, довольно ухмыляясь, а потом как увидел её на полу истерзанную и в луже крови, я чуть ума от горя не лишился, а потом ещё и выяснилось, что она забеременела. Я сказал, что всё равно от неё не отрекусь, только во время войны не до свадеб было, да и не знал никто, выживем ли... а потом уже родился мальчик-метис. Многие из-за этого меня от брака с ней отговаривали — мол, вырастет мальчик и прибьёт тебя. У него мол, кровь такая, чтобы нас убивать. А я как посмотрел на пищащего младенца, так у меня сердце встрепенулось. Ну, куда его? Убить, как советуют? Хотя наши законы такое запрещают, но тогда, знаешь, иные не очень с законами считались. Да вот только поднялась бы рука на такое у самих советчиков? Подкинуть кому-нибудь? Да кто его грудью вскормит? Подумав, я таки решил, что лучше выкормить и воспитать, стараясь не вспоминать о его происхождении. И ничего, человеком вырос! Многие завидуют.

— А как ты ему объяснил, что у него кожа такая светлая и кудри?

— Ну, пока он не спрашивал, я ему и не говорил ничего, а однажды он приходит грустный из школы и говорит: "Отец, почему люди говорят, что ты не отец мне?" Ну, я ему объяснил, от чего дети в утробе зарождаются, а потом и говорю: "Бывает, что юноша и девушка любят друг друга, женятся и потом у них рождаются малыши. А бывает всё иначе. Может прийти враг и сделать над женщиной насилие. Ей при этом очень больно и очень стыдно, только полный негодяй способен на такое. Враги сделали такое с твоей матерью, и при этом случайно зачали тебя. Поэтому в тебе нет моей крови. Ты не виноват, что ты появился на свет таким образом. И твоя мать не виновата, что с ней так поступили. Но я всё же отец тебе, потому что я тебя усыновил, люблю и о тебе забочусь, так что я гораздо больше заслуживаю это звание, чем грязный подонок, походя растоптавший твою мать. Он не знал, что случайно дал тебе жизнь, его даже не волновало, останется ли твоя мать после того, что он с ней сделал, жива. Даже если бы ты точно знал, что тот, кто это сделал, не был потом убит на войне и ты бы мог каким-то чудом найти его, что тебе до какого-то грязного негодяя? Ведь ты у меня хороший и чистый мальчик". Я приобнял его и погладил ему кудряшки, и он всё понял. Ведь главное для ребёнка — чтобы его любили.

Старый Ягуар вздохнул и продолжил:

— Ну а потом, когда он вырос и стал плавать на кораблях за границу, и там посмотрел на белых людей вблизи, он почувствовал к ним только отвращение. Он мне сам потом говорил: "Грязные, неопрятные, подлые. Смотрят на нас как на животных, но сами недалеко от них ушли. Как представлю себе, что вот такая вонючая туша подмяла когда-то под себя мою мать, так и передёргивает от омерзения. Ничего у меня нет и не может быть с ними общего". Так что нет никакого голоса крови.

— Да, ты на приёмного сына не нарадуешься, а меня родной огорчает. Исчез в страхе перед серьёзным разговором. Здесь он, кстати, не появлялся?

— Давно его не видел. Я ему месяц назад сделал несколько замечаний, так он на меня обиделся.

— Из-за чего так?

— Да он всё христиан защищает, иногда даже тебя ругал, что ты их обижаешь.

— Чем это я их обижаю?

— Тем, что в дурных намерениях заранее подозреваешь. Хотя как ту не подозревать, когда такие вещи творятся.

— Что же я, по его мнению, не думать должен? Воображать, что всё в порядке?

— Христиане то прощают насилия и убийства, то наоборот, даже подумать о ком-то плохо, пусть трижды небезосновательно, всё равно нехорошо и "грех".

— А сами они без зазрения совести возводят на нас напраслину, будто мы детей в жертву приносим. В следующий раз можешь сказать ему это, когда начнёт христиан защищать.

— Вот что я ещё подумал — а ведь наместник против меня исподтишка уже копает. Ведь сплетни о моей семье — это ещё само по себе было бы терпимо, но они на другое накладываются. Иные теперь ставят под сомнение мою боевую юность. Ставят в упрёк, что я не сразу в партизаны пошёл, а некоторое время в деревне прожил. Мол, не такой уж я и герой. Только мол, когда над невестой испанцы надругались, мстить стал. По факту оно так и было, конечно, но... только упрекать меня в этом язык поворачивается лишь у тех, кто сам не воевал. Ведь воевавший как раз помнят, что в самом начале все боеспособные уже на войну ушли, кому уж идти в партизаны? Только вот когда мальчишки вроде меня подросли, тогда это стало возможно.

— То есть когда тебе было 12 лет, ты ещё мальчишкой был, а в 13-14 уже взрослый? — Инти улыбнулся.

— В войну год за два-за три шёл. Быстро мы взрослели тогда... нынешним не понять. Для многих и пятнадцатилетние — ещё дети, хотя в пятнадцать в армию идти пора. А, кроме того, когда я добрался до деревни израненный и попал в дом старейшины, так меня подробно про удар по голове расспросили, насколько сильно болело, не тошнило ли потом... я это всё тогда ерундой считал, но мне объяснили, что мой мозг из-за удара мог отделиться от головы, и чтобы он правильно прирос, мне лежать надо много дней. Я тогда ещё сопротивлялся, какое, мол, лежать, надо врагам мстить... ну ребёнок я ещё был, думал, что раз крови особенно не было, то и страшного ничего нет, не понимал, что после такой раны надо год отходить. А если бы меня лежать не заставили, всю жизнь бы головными болями промучиться мог. Какая уж тут вооружённая борьба...

Старый Ягуар вздохнул и продолжил:

— Всё вроде так, но только если это объяснять в ответ на обвинение, то это как попытка оправдаться звучит? И перед кем? Перед той молодёжью, которая в рот Эспаде смотрит? И которая оттого мнит его героем, что сама войны не видела, и оттого не понимает, что настоящие герои совсем не такие люди, не самоуверенные честолюбцы....

— А много ему молодёжи в рот смотрит?

— Немного, но есть такие. У него же, говорят, кто-то из предков христианам в Великую Войну прислуживал. Кто точно — врать не буду, не знаю, а документов о таких делах обычно не остаётся. Но вот среди тех, кто на инков так или иначе обиду держит, он, вроде бы, популярен. Сделай с этим что-нибудь, а?

— Не могу, — печально сказал Инти. — То есть, поглядывать за такими, как Эспада, я могу, конечно. Если обнаружу, что он в крупном заговоре замешан — могу его арестовать и до суда дело довести. Но что-либо поделать с настроениями я не могу — даже на собственного сына, я, как видишь, толком не влияю. — Инти вздохнул -Ладно, пора мне. Я, как всегда, в городе ненадолго, а дел тут много.

В первый раз после той роковой ночи Заря вышла на улицу. Как ни странно, это оказалось легче, чем она думала. До того воображение рисовало ей, что она станет мишенью сразу многих взглядов, как будто все вокруг знают о случившемся. Но нет, такого ощущения не было. Впрочем, Заря нарочно вышла вечером, когда темно и лиц прохожих не видно. Она подошла к уаке и вгляделась в изображения, которые, как всегда, были в ореоле свечей. Глядя на гибнущих в огне предков, она сказала: "Спасибо вам. Только теперь я понимаю, от какой страшной участи вы нас избавили. Как жаль, что мы часто бываем неблагодарными именно потому, что нам уже трудно представить это". Да, раньше она себе этого действительно не представляла. Конечно, из школы она помнила, что де Толедо хотел уничтожить половину её народа, в первую очередь хранителей культуры и знаний, а все оставшиеся в живых должны были бы работать на своих хозяев с утра до ночи, как рабы, и не сметь вспоминать о своих гордых и свободолюбивых предках. Кроме работы им были уготованы только сплошные унижения, из которых ежедневные оскорбления типа "собака" или "грязная тварь" были бы ещё самыми мягкими. Она помнила это, но всё равно не могла себе представить, а теперь, когда она пригубила только каплю из той огромной чаши унижений, которая была уготована каждому в случае победы завоевателей, она не просто поняла, а прочувствовала то, от чего её избавили предки. "Спасибо вам" — сказала она, — "если бы не вы, то и меня, и всех наших девушек так бы каждый день..." Тут она вдруг заметила Ветерка, который стоял и смотрел на неё издали. Обернувшись к нему, она улыбнулась, давая понять, что если и сердится на него, то не настолько, чтобы объявлять ему бойкот или устраивать ссору рядом со священным местом. Она ждала, что он подойдёт к ней, но он не подошёл.

— Ветерок, почему ты не подходишь? Ты боишься меня?

— Нет, не боюсь. Но я не могу. Я понял, что это неправильно — поклоняться уакам.

— Но почему? Разве мы не должны почитать подвиг наших предков?

— Должны. Но не так. Мне не нравится та ложь, которой мы этот подвиг окружили. Мы говорим, что народ воевал за родину и за Манко, но на самом деле простые люди победили вопреки Манко, вопреки инкам. Они воевали за свою свободу и не получили её после победы. Они были слепы. Манко же, которого нас с детства учат почитать, был одним из самых тупых, жестоких и бездарных тиранов, каких только знала земля. Как нашему народу не повезло, что именно он стал нашим правителем. Кто знает, насколько лучше и счастливее был бы мир, если бы испанцы убили его ещё в молодости.

— Ветерок, как ты можешь так говорить? Ведь если бы не Манко, то наша страна могла бы и не выдержать выпавших на её долю тяжёлых испытаний, и мы бы были рабами испанцев, точнее я, а тебя вообще бы не было, потому что Манко твой прямой предок...

— Значит, мне не повезло с предком. Я уверен, что народ бы справился с завоевателями и самостоятельно, ему вовсе не так уж нужны "руководящие и направляющие", как у нас об этом принято говорить. А так люди были слепы...

— И что, по-твоему, они должны были бы делать, если бы не были слепы?

— Воевать на два фронта, и против испанцев, и против инков. Хотя, конечно, на это могло не хватить сил...

— Ветерок, ты с ума сошёл?

— Да, конечно, истина кажется безумием для тех, кто привык ко лжи. Потому христиане и говорят: "Не сотвори себя кумира". Идолы очень сильно ограничивают критическое мышление. Поэтому христиане правы, когда упрекают нас в идолопоклонстве. Мы абсолютизируем относительные вещи.

— И что же мы должны делать?

— Прежде всего, мы должны отказаться от дурацкого обычая поклоняться мумиям наших покойных правителей, они ведь были не богами, а людьми, и потому могли ошибаться. Но мы не можем осознать этого, пока мумии у всех на виду, нужно спрятать их с глаз долой.

— Интересно, — сказал вдруг неожиданно подкравшийся Инти. Не ожидая услышать его здесь, Заря вздрогнула, — но будь последователен, Ветерок. По твоей логике нужно не только уничтожить мумии правителей, но и сравнять с землёй все святыни, запретить изображение священного солнечного диска и даже запретить всем посещать могилы своих родных, особенно с цветами. Ты бы этого хотел, Ветерок? Может быть, ты считаешь нужным наказать меня за то, что я иногда прихожу на могилу твоей матери с цветами? И какого наказания я за это, по-твоему, достоин? Изгнания и позора будет достаточно, или меня надо избить или даже убить?

— Не надо перевирать мои слова, отец. Но ты сам знаешь, что наше поклонение родине как чему-то священному, в то время как это лишь кусок волею судеб доставшейся нам земли... всё это сильно мешает взглянуть на себя критически.

Инти подавленно молчал, но Заря в ответ прочла наизусть:

Быть отчизне лишь куском земли,

Если б за неё в огонь не шли,

Кровь бы за неё не проливали,

Жизнь бы за неё не отдавали,

И народ бы не народом был

Без святых знамён, святых могил,

Без могучей совести и воли

Без великой гордости и боли.

— Вот именно, — сказал Инти, — это не просто земля, но земля, политая потом и кровью твоих предков. Вот что, Ветерок, я вижу, христиане тебе совсем голову задурили. Трудно мне понять, чем тебя так удалось с толку сбить. Надо мне с тобой очень серьёзно поговорить, но не здесь, а так, чтобы ты мне в глаза смотрел при этом. Вот что, завтра, в это же время, придёшь ко мне на второй этаж. Там мы поговорим серьёзно. Придёшь?

Ветерок, смотревший в сторону, вздохнул и грустно ответил:

— Хорошо, отец, я приду.

— Да, и ещё. Ты вроде бы говорил, что мою пластину тебе таскать тяжело. И воспользоваться ею в нужный момент ты не пожелал. Она у тебя с собой?

— Да.

— Отдай мне её, я вручу её кое-кому понадёжнее.

— Заре?

— Дал бы и ей, да не могу, она живёт не дома, пластину случайно обнаружить могут. Нет, отдам её кое-кому другому, а кому — тебе знать ни к чему. И почту отныне не через тебя держать буду.

— А в другой город переведёшь?

— А вот с этим проблемы. Ты ведь в Кито хочешь, а не в Куско, где от меня слишком близко?

— Да, хочу в Кито.

— А о том, что в общежитии может не быть места, чтобы тебя поселить, ты подумал, обличитель привилегий? И чтобы ты учился там, надо кого-то другого лишить этого права?

— Знаешь что, отец, давай действительно поговорим об этом в другой раз! — сказал Ветерок и нырнул в темноту.

Наконец вечер следующего дня наступил, и подошло время отложенного разговора. Заре было неловко на нём присутствовать, но Инти настоял. Кроме Зари, в комнате как будто незримо присутствовала ещё одна женщина, хотя на самом деле это был лишь сделанный во весь рост портрет красавицы в кремовом платье европейского покроя. Руки, шея и волосы девушки были унизаны золотыми украшениями. Манера живописи была европейской, но цвет кожи и черты лица выдавали в ней уроженку южноамериканского континента, да и в украшениях можно было, приглядевшись, увидеть языческие мотивы. Но больше всего Зарю поразили глаза девушки — большие и печальные, как будто полные предчувствия какой-то беды.

— Кто это? — спросила Заря.

— Морская Волна, дочь последнего из коренных владык Чимора. Портрет сделан как раз перед тем, как её отправили за границу, чтобы выдать там замуж.

— А разве кто-либо из иностранцев может заключать браки с нами? Ведь мы не христиане.

— Её жених обещался отказаться от христианства и поднять восстание против испанцев, если заручится нашей поддержкой. Он был метис, потомок одной из династий майя... Слава о красоте "чиморской принцессы" проникла далеко за пределы Тавантисуйю, и потому он потребовал девушку себе в жёны. Мой отец предупреждал владыку Чимора, что всё это может оказаться ловушкой, нужно сначала произвести разведку и собрать сведения о женихе из независимых источников, но тот его не послушал. Это был очень упрямый старик, к тому же несколько помешанный на древности собственного рода, который, якобы, даже род Сынов Солнца превосходит. И да, это и в самом деле оказалась ловушкой. Негодяю девушка нужна была лишь как заложница, чтобы потребовать от её отца пустить в нашу страну завоевателей. Если бы он согласился, то наша страна могла бы исчезнуть с карты. Но он не согласился...

В этот момент дверь робко приоткрылась, и Заря поняла, что историю злополучной принцессы придётся отложить до другого раза, потому что в комнату вошёл Ветерок. Вид у него был как у провинившегося ребёнка.

— Ну что, герой? — ядовито сказал Инти, — набедокурил и в кусты? Хотя наверняка уже слышал, что этого мерзавца поймали у водовода, а значит, Заря оказалась права. Хотя ты ещё не в курсе, какая беда с ней случилась.

— Беда? — удивлённо сказал Ветерок, — но ведь она здесь, живая и здоровая.

— Только потому, что я вовремя успел. А так Джон Бек хотел убить её, Ветерок.

— Заря, это правда? — спросил Ветерок испуганно. Та только кивнула в ответ и всхлипнула.

— Прости меня, Заря, но я и вправду подумать не мог. Я не хотел...

— Да я понимаю, что ты этого не хотел. Только мне было очень больно, Ветерок.

— Больно?

— Он надругался над ней, Ветерок. Понимаешь ли ты, что это значит для женщины? Каково ей жить после того, как её невинность растоптали? Хотя я понимаю, что тебе это сложнее понять, чем мне. Тебе никогда не случалось вырывать истерзанную жертву из рук мучителя... Но знай — ты тоже виноват в случившемся, Ветерок. Если бы ты тогда послушался бы её, послал к водоводу воинов, то с ней бы этого не было. Может, когда-нибудь тебе удастся искупить это подвигом, но пока ты очень крепко виноват, Ветерок!

— Это точно не клевета и не самооговор? Твои люди способны заставить сознаться в преступлениях и невиновного!

Инти покачал головой:

— У этого негодяя и волос с головы не упал. А доказательства его вины неоспоримы. Заря была права, и ты должен был её послушаться! А из-за тебя она едва не погибла.

— Простите, я не хотел...

— Я не христианин, чтобы прощать ради прощения, — ответил Инти, — ты уже не ребёнок, Ветерок, и должен понимать, что всякий поступок имеет свои последствия. Мне во многом удалось сгладить последствия твоей оплошности, город и водовод всё-таки остались целы, никто не погиб, только Заря поплатилась своей честью, но вроде бы она согласна тебя простить. Вот чего я не могу понять — так этого того, что именно заставило тебя так поступить? Почему лживые книги христиан так подействовали на тебя, Ветерок? Почему они перевесили все доводы Зари?

— В книгах христиан часто осуждаются зло и жестокость язычников, и я думал, что те, кто осуждает это у нас, сами никогда не будут так поступать...

— Наивный мальчик! Как известно, среди христиан громче других осуждают человеческие жертвоприношения именно инквизиторы. Да-да, те самые, которые любят поджаривать живых людей на огне и издеваться над ними ещё сотнями других способов. Ты же знаешь, как в своё время христиане поступили со мной! Неужели после этого ты мог всерьёз воспринять их слова о милосердии!

— Это были не настоящие христиане, настоящие никогда не стали бы так делать!

— А Джона Бека ты считал настоящим? — спросила Заря.

— Не совсем, но...

— Ветерок, прочти это, — Заря протянула ему листок бумаги с отрывком дневника, — это написал он.

Ветерок глянул и изменился в лице:

— Да, Джон Бек оказался тоже не настоящим, я ошибся в нём, но это не значит, что настоящих вообще нет. Они где-то есть, он давал мне их книги.

— Я уже видел эти книги, Ветерок, и хочу кое-что рассказать о них, точнее, об их авторах. "Страну тьмы" написал мерзавец-метис по имени Хорхе и прозвищу "Золотой колодец". Хотя скорее ему следовало бы зваться колодцем нечистот. Восстание в Амазонии провалилось во многом из-за этого предателя. А в Мексике он потом доносил инквизиции на людей, имевших неосторожность высказывать симпатии к нашей стране. Хорош обличитель, а?

— Я не знал этого.

— Не знал, так будешь знать. Да и сама книга тоже хороша. Главный герой клянётся, что из ненависти к Первому Инке готов даже выжечь глаза ребёнку. Ребёнку, понимаешь!

— Понимаю, что это мерзко, отец.

— А вторая книжка, под названием "Правда о Тавантисуйю"? Там же ложь на лжи! Неужели тебя не оскорбляет то, что там пишу про меня? Что по моему приказу на улице хватают женщин и отдают мне на растерзание? — голос Инти стал умоляющим. — Ты же меня знаешь, Ветерок, знаешь, что я не способен на такое, что это наглая ложь... Зачем же ты читаешь эту дрянь? Ведь это всё пишут сторонники Горного Льва, готовые на всё, чтобы отыграться! На всё, понимаешь! Даже на то, чтобы отдать нашу страну на растерзание испанцам!

— Я не верю тебе, отец. Тебя послушать, так ты весь чистый и невинный, не убивал и не пытал никогда никого, а твои враги сплошь изверги. Но откуда тогда эти жуткие вещи, которые про тебя пишут?

— Сынок, я не понимаю. Ты действительно... действительно считаешь меня насильником?

— Нет, отец, не считаю. Но почему про твоё ведомство пишут, будто твои люди раздевают людей догола, обливают их кипящим маслом и серой, делают ещё множество ужасных вещей? Я читал признания мужчин и женщин, которые видели, как ты лично пытал людей!

— Да это всё средства из арсенала инквизиции! Конечно, её адепты и представить себе не могут, что я не делаю того же, что делают они. И всем этим клеветникам за их истории там деньги платят. Но ведь задача инквизитора — сломить свою жертву, добиться от неё полной покорности, поэтому они стараются как можно сильнее унизить свою жертву, растоптать её достоинство. Но я же рассказывал тебе, что я пережил в юности. ТАКОГО я даже злейшему врагу не желаю, так что я никогда не приказывал раздеть кого бы то ни было догола, не говоря уже о всём остальном.

— А Горный Лев? Разве ты не убил его? Разве не по твоему приказу его ударили, подло и вероломно, топором по голове? Как представлю себе это: внезапный удар, проломленный череп, брызги крови и мозга во все стороны... Ты понимаешь, что ты убийца, отец?!

— А ты понимаешь, почему я это сделал?

— Чтобы угодить Первому Инке. Этому властолюбцу мало было просто изгнать соперника, нужно было ещё и убить!

— Угодить?! Да как ты не понимаешь, что Асеро — мой друг, и потому мне не нужно ему угождать. Я знаю его уже много лет и могу заверить тебя, что он не властолюбец. Он был моим другом до того, как стал Первым Инкой, и останется, даже если враги лишат его трона и свободы! А историю с Горным Львом я могу пересказать тебе в подробностях.

— Ну что ж, послушаем, что ты скажешь в своё оправдание.

— После того, как Горный Лев не набрал нужного количества голосов, он попытался поднять восстание, объявив Асеро узурпатором, подделавшим голоса. Поскольку в ходе восстания Асеро планировалось убить, то на покойника можно было свалить всё, что угодно. Но восстание провалилось, Асеро остался жив, а Горного Льва судили. Вообще, в этой истории очень много неясностей, ведь даже если бы Горному Льву удалось убрать бы Асеро, всё равно, верных сторонников у него было ничтожно мало, а большинство инков не стало бы подчиняться убийце и узурпатору. Может, конечно, он считал, что смерть Асеро парализует сопротивление, а может, и к этой версии больше склонялся мой отец, Горный Лев рассчитывал на иностранную помощь. Но был суд, и Горного Льва, учитывая его прошлые заслуги, помиловали, приговорив к изгнанию. Мой отец считал это непростительной мягкотелостью. Он не без оснований считал, что в случае победы Горный Лев не стал бы проявлять такого великодушия, он безо всяких разговоров казнил бы тех, кто теперь жалел его. Ну а потом Горный Лев покинул страну, тайком прихватив с собой, кстати, немало золота, на которое он смог безбедно устроиться в Мексике и писать про нашу страну всякие гадости. Он смешивал нас с грязью, повторяя ещё старое враньё конкистадоров, но ему верили те, кто никогда бы не поверил белым людям! Именно из-за него многие честные люди за границей уверены, что инки — это банда преступников! Деятельность его сторонников в Амазонии привела к преждевременному началу и провалу восстания, что стоило многие тысячи жизней. К тому же нам попала в руки информация, что Горный Лев договорился с испанцами о вторжении в нашу страну под предлогом установления его на троне! Состоялся ещё один суд, на котором Горному Льву вынесли смертный приговор, и мне поручили организовать его исполнение. Тогда я поручил своему человеку убить его. Скажешь, я не прав?

— Можно называть сговор убийц судом, а само убийство — исполнением приговора, но сути дела это не изменит, — жёстко сказал Ветерок.

— Сынок, пойми, его деятельность стоила нам тысячи жизней! А если бы мы его не убили, то могла бы и миллионы стоить! Представь себе, что испанцы вторглись в нашу страну, убивают нас, жгут наши города, бесчестят наших женщин... Представь, что нашей страны больше нет, она исчезла с карты, разодранная на кровавые лохмотья. Представь, что осуществилось всё то, чего хотел де Толедо... Можешь себе это представить хоть немного? Пойми, я убил Горного Льва, чтобы предотвратить всё это.

— С точки зрения нашей логики ты прав, но вопрос в том, насколько права наша логика. Например, христиане говорят, что у каждого человека есть некая миссия, данная ему богом, и если его убивают, то он лишается возможности её выполнить. Поэтому убийства не оправданы даже такими соображениями.

— А если миссия Горного Льва состояла в том, чтобы погубить миллионы людей, никто не вправе мешать? Потому что этого хочет их бог?

— У тебя нет доказательств, что это действительно так.

— А тебе надо, чтобы несчастье непременно свершилось?

— Если что-то не случилось, то откуда мы знаем, должно ли оно было случиться? Все предположения лишь предположения.

— А заговоры, которые плели его сторонники? Они свели в могилу моего отца, убили его зама, меня самого чуть не угробили. Хорошо в тот день, когда мне подложили отравленный ужин, у меня не было аппетита, и я угостил собаку. Они несколько раз покушались на жизнь Асеро. Да, он остался жив, но люди при этом всё равно гибли! Один раз, когда обстреляли карету, погиб кучер, в другой — воины из его охраны, а в третий раз люди, случайно оказавшиеся рядом. А ведь у всех у них были близкие, которые, наверное, до сих пор их оплакивают. Ты когда-нибудь видел глаза вдовы и сирот, когда к ним приносят труп мужа и отца? Почему тебе их не жалко? Только потому, что Горный Лев написал лживую книжонку, где подробно расписал собственные страдания, а простые люди умирают молча? Хотя эти люди куда более заслуживали жизни, чем честолюбивый изменник!

— К чему всё это высокопарное красноречие, отец. Ты ведь сам говоришь, что тебя хотели убить его сторонники. Ты просто опасался за свою шкуру!

— За свою шкуру? — переспросил Инти. — Хм... ну можно сказать и так. Как и любой нормальный человек, я хочу жить, и мне вовсе не улыбается попасть под подстроенный камнепад, съесть яду за ужином или получить кинжалом в бок. Скажи, ты видишь в этом нежелании что-то предосудительное? Или ты хочешь, чтобы меня убили? Но неужели ты меня настолько не любишь?

— Как раз дело в том, что я люблю тебя, отец. Потому и хотел бы, чтобы ни ты не убивал, ни тебя не убивали.

— Похвально, — ответил Инти с сарказмом. — Значит, хотя бы смерти своему родному отцу ты не желаешь? А хотел бы ты, чтобы твоего родного отца унизили?

— Я не понимаю, о чём ты, отец.

— Ну, представь себе, что меня схватили враги, что они бьют меня, плюют мне в лицо, тащат меня со связанными руками и верёвкой на шее... хотя нет, ради такой важной персоны, как я, они бы, наверное, расщедрились бы кандалы и железный ошейник, так вот, тащат меня к трону, на котором восседает Горный Лев и швыряют меня к его ногам. И Горный Лев может беспрепятственно делать со мной всё что угодно, предать любым пыткам и казням, потому что все, кто мог бы помочь и спасти, или мертвы, или точно так же лежат связанные у его ног. Тебя бы обрадовала такая картина?

— Отец, не вполне честно обращаться к мои сыновним чувствам, когда ты прекрасно знаешь, что по нашим законам в суде нужно забывать о родстве, чтобы не была попрана справедливость.

— Значит, ты всё-таки считаешь меня преступником, сынок? Хотя смерти, на твой взгляд, я всё-таки не заслуживаю? А вот такого унижения разве заслуживаю? Ведь для меня такое даже хуже смерти!

— Мне очень трудно объяснить тебе это, отец. Я не считаю тебя преступником в том смысле, какой вкладываешь в это слово ты. Для тебя преступник — это сознательный злодей. А ты, хоть и поступал неправильно, но был уверен, что прав, и потому, по большому счёту, не виноват. Я люблю тебя, отец, и от всей души желал бы, чтобы у тебя была другая жизнь, более счастливая и спокойная, чтобы твои руки были чисты от крови, но, увы, это невозможно.

— Сынок, а ты думаешь, я сам в глубине души не хотел бы этого! Правда, я не считаю, что кровь мерзавцев, посягавших на нашу Родину, как-то меня особенно пятнает, но как же я порой завидую простым рыбакам и крестьянам, которые, отработав будни, могут со спокойной душой веселиться в праздник, и им не надо думать о том, какое злодейство мог задумать тот или иной изменник и как это предотвратить. Да, конечно, ламу они могут отведать только по праздникам, у них не бывает слуг, в домах по одной-две комнаты, но от них не зависит жизнь и смерть многих людей, им не приходится так тревожиться за себя и за жизнь своих близких. Но кто-то же должен выполнять ту тяжёлую и опасную работу, которую выполняю я!

— Ты неправ, отец. Наши амаута говорят, что наша страна — самая счастливая и справедливая страна из всех стран на Земле, но уже одно то, что тебя хотели убить и тебе приходится убивать, говорит о том, что это не так. Нас учат, что наша страна — единый айлью, но так ли это на самом деле? В управлении своим айлью могут участвовать все его взрослые члены, а у нас — не все, для этого нужно стать инкой!

— Ну а что в этом плохого? Управление должно находиться в руках достойных людей, иначе наше государство постигнут беды.

— Однако ты сам знаешь: кто, как не инки, устраивают всяческие заговоры, которые ты раскрываешь? Именно они изменяют родине, а не рыбаки и крестьяне!

— Ну, я не был бы так категоричен. Когда конкистадоры топтали нашу землю, то и среди рыбаков и крестьян находились те, кто помогал врагам убивать своих братьев.

— Да? А почему они так делали? Может, потому что жизнь в нашем государстве отнюдь не такая радужная, как говорят амаута?

— Даже если жизнь в государстве не радужная, это отнюдь не повод прислуживать нелюдям и извергам! Это не повод отдавать на пытки и мучения ни в чём не повинных людей, в том числе и женщин, и детей! Да и не думаю, что те, кто предавал, были именно как-то особенно обижены на наше государство, большинство предателей предавало из страха за свою жизнь и свою семью.

— Но всё-таки предателей в ту войну было слишком много, чтобы считать это случайностью. Как ты думаешь, почему так, отец?

— Потому что не все способны выдержать пытку. Ещё меньше способны не сломаться, когда пытают их детей. Я и сам порой с тревогой спрашиваю себя, сумел бы я выдержать, если бы мерзавцы угрожали бы пыткой моим дочерям? А именно таким путём от многих добивались сотрудничества. Но в мирное время враги не могут добраться до нас, чтобы проделывать такие вещи. Да и предательство рыбака или крестьянина им не особенно нужно. А вот люди, занимающие высокий пост, могут и сейчас им быть полезны, потому они и выискивают среди них склонных к измене.

— Ты думаешь, причина только в этом, отец?

— А в чём же ещё?

— В том, что наша страна вовсе не единый айлью. Разве наши руководители так уж сильно отличаются от европейских дворян? Они владеют своими айлью, как дворяне владеют поместьями, и тоже живут в роскоши за счёт того, что простые люди на них работают. Между нами и нашими врагами нет такой уж большой разницы, народу всё равно, правит ими курака или энкомьендеро.

—

Всё равно?! — у Инти даже дыхание перехватило от возмущения. — Как это — всё равно? Ты что, даже школьный курс истории забыл? Забыл картинку, где энкомьендеро одной рукой схватил крестьянина за волосы, а другой хлещет что есть силы плёткой? И кровь летит брызгами во все стороны. Конечно, ты, Ветерок, не чувствовал ничего подобного на своей шкуре, предки постарались, чтобы тебя это стороной обошло, но наш народ как раз шкурой почувствовал разницу, поднял восстание и прогнал всех энкомендеро прочь. И действовал так отнюдь не по "языческой слепоте", как это объясняют христиане.

— Отец, я не спорю, что при победе конкистадоров наш народ ожидала бы жизнь много худшая, чем мы имеем теперь, но это не значит, что наша страна — образец для подражания. Мы не настолько лучше христиан для этого.

Инти бессильно сидел, обхватив голову руками, и с болью смотрел в глаза женщины на портрете. Казалась, что боль их взглядов взаимно отражается друг в друге, как будто женщина понимает его боль, жалеет его, но не в силах ему помочь. "За что он так с нами, а?" — спросил Инти, обращаясь к портрету, — "может, оттого, что так рано остался сиротой, и в результате его избаловали? Или твой отец в пику мне его испортил?"

— Ветерок, — сказала Заря, почувствовав, как Инти нужна сейчас помощь и поддержка, — Ведь Кипу и так объяснил тебе всё доходчиво. Энкомендеро владеют своим поместьем, и потому могут управлять им как угодно дурно, устраивать подвластным им крестьянам сколь угодно скотскую жизнь, потому что они сами никому ничего не обязаны, их имение — это их собственность. А у нас не так. У нас любой начальник обязан заботиться о благополучии вверенных ему людей, он не имеет права обращаться с ними жестоко, иначе на него пожалуются, его снимут и предадут суду. Именно потому, что он не владеет вверенным ему айлью, а только распоряжается им. И распоряжаться он им обязан в интересах народа, иначе его снимут! Вот потому у нас люди не ходят в лохмотьях и не умирают с голоду.

— Ну, у них тоже не так уж сильно умирают с голоду, как расписывает наша пропаганда, — ответил Ветерок и вздохнул. — Я, наверное, покажусь тебе слишком добрым, Заря, но меня одинаково ужасают и умирающие с голоду бедняки, и беспрерывный террор.

— Ветерок, как ты не понимаешь! Наше государство основано на оросительных системах, а они при дурном управлении будут ломаться, и тогда люди будут оставаться без урожая, или будет затапливать их дома, а чтобы этого не допустить, нужно, чтобы начальники ходили "под топором". Для честного и добросовестного человека это излишне, но ведь нужно, чтобы хорошо работали все начальники, а не только честные.

— Нет, Заря, нужно, чтобы начальников не было совсем.

— Но как это так можно, Ветерок? Даже у диких племён есть вожди.

— Как раз здесь и кроется ошибка, которую мы все усиленно повторяем. Манко Капак учил нас, что наше государство будет справедливым, если все начальники, включая Первого Инку, будут под контролем, и их можно будет снять в любое время. Но это неправда, нужно, чтобы начальников не было вообще, а управляли те же люди, что и работают. Примерно так, как это происходит у диких племён.

— Но как ты это представляешь в масштабах всей страны? Ведь невозможно же всю страну созвать на Народное Собрание!

— Ну, я сам точно не знаю, как это можно сделать, но наверное, как-то можно. Зато мне ясно другое — хотя наши амаута уверяют, что у нас нет денег и рынка, но это не совсем верно. У нас люди, точно товар, продают государству свой труд, а за это получают все блага, официально называемые бесплатными.

— Ветерок, я, конечно, понимаю, что всё, что у нас есть, так или иначе оплачено трудом народа. Но чем тебе это не нравится? Или, по-твоему, всё должно браться из воздуха?

— Понимаешь, Заря, у нас все блага производят одни, а распределяют и планируют другие. Многим ли это лучше откровенной купли-продажи?

— Так чего же ты хочешь, Ветерок!

— Чтобы те, кто производит, самолично управляли и планировали. И никаких начальников!

— А я всё равно не понимаю.

— Кажется, я понял, о чём ты, — сказал Инти, — в дни моей молодости такие идеи тоже ходили среди оторванных от жизни студентов, не понимающих, какая сложная штука управление, сколько знаний и сил оно требует.

— Ты говоришь так именно потому, что привык: править могут только аристократы. Но давным-давно был город Афины, где государством правили крестьяне и ремесленники. И правили сами! И это был самый лучший город на Земле!

— Нет, от аристократических предрассудков я далёк. Я слишком много времени провёл за границей для этого, а там всё, чем у нас гордятся, не имеет значения. Мы для них никто, и звать нас никак, и если тебя лишили свободы, то никакая кровь Солнца в твоих жилах не спасёт тебя. Тебя могут также убить, запытать и даже продать в рабство как и простолюдина. Мы для них никто! Я имею в виду для знатных. А вот с простым народом мне сравнительно легко удавалось найти общий язык. Так вот, я всё к чему это говорю: сейчас уверенность, что только знатные люди могут управлять государством, выглядит уже смешной, ведь большинство старых родов прервались, потому что все их потомки погибли в многочисленных войнах, а деды и прадеды многих из тех, кто сейчас мнит себя крутыми аристократами, были крестьянами и рыбаками. Ведь даже Первый Инка Асеро только по матери царского рода, а его отец был простым сапожником. Но чтобы люди могли одновременно и пахать-сеять, и управлять — такое просто невозможно.

— А как же Афины?

— А в Афинах многие даже из простых крестьян и ремесленников имели по два-три раба, а люди побогаче имели и побольше. Рабы работали в то время, пока их хозяева занимались управлением, а также спорили об искусстве и философии. Европейцы считают, что это был самый лучший город на свете, но на самом деле он был ужасен. Афиняне выдумали, будто представители других народов рабы по природе, и потому их вовсе не зазорно держать в рабстве! Сколько несчастных было лишено родины и семьи, низведено до положения скота, чтобы свободные граждане могли наслаждаться своими знаменитыми свободами! Для них все эти несчастные были "говорящими орудиями" и не более того! Хотя они прекрасно понимали, что рабы становятся рабами в результате насилия, один их амаута рассуждал даже, что лучше быть некрасивым, чем красивым, потому что на красивого скорее покусятся разбойники, чтобы продать его в рабство, ведь он будет стоить дороже! Можно ли назвать свободными и счастливыми людей, которые рисковали подвергнуться такой участи! А женщины у них из-за таких нравов вообще сидели взаперти. Кстати ведь потом, испанцы про нас пустили слух, что мы тоже якобы по природе таковы, что не годимся ни на что другое, как быть "говорящими орудиями" для "белого человека". Был у них такой де Сепульведа, говоривший, что мы не можем управлять собой сами, а города строим не сознательно, а лишь подчиняясь инстинкту, как муравьи. Но мы с оружием в руках доказали, что они, мягко говоря, ошибаются.

— Я всё это понимаю, отец!

— Понимаешь? Отчего же назвал Афины самым лучшим городом?

— Оттого, что его жители никогда бы не позволили властвовать собой кому бы то ни было, и управляли своими делами сами! Это возможно, отец!

— Да, и потому людей, которых считали слишком влиятельными, попросту выгоняли. Лишали родины безо всякой вины. Не хотел бы оказаться на их месте. При этом в трудные времена даже свободные бедняки там голодали, а богатые предпочитали сбрасывать пищу в море, но не делиться ей. Насколько наше устройство мудрее и лучше! Да, попади к нам афинянин, он счёл бы нас рабами государства, но кто счастливее — "раб", у которого всегда будет достаточно пищи для поддержания здоровья, крыша над головой, место в обществе, который может не опасаться стать жертвой разбоя, или "свободный" в лохмотьях, недоедающий, вынужденный наниматься в подёнщики к богачу и рискующий потерять в результате насилия даже ту крупицу свободы, которая ещё у него сохранилась. Но вообще мне смешно, когда нас называют "рабами". Через нашу службу нередко проходят люди, побывавшие в рабстве, имеющие возможность сравнить, так вот, они в один голос называют нашу страну раем земным.

— Сытое рабство не перестаёт быть рабством. Важнее свобода и достоинство.

— А разве свобода ходить хоть по улицам, хоть на природе и не бояться подвергнуться нападению — это не свобода? Конечно, ты не был за границей, и тебе не приходилось оценивать каждый закоулок в городе, каждый куст с точки зрения наличия в нём возможной угрозы. Ну ладно у меня работа такая, что всё время начеку надо быть, но там люди в мирной жизни как по полю боя ходят, особенно тяжело приходится женщинам. У них вечный страх во взгляде как будто отпечатан, и в любом встречном незнакомце они видят по умолчанию врага, готового совершить по отношению к ним насилие. Ну о каком достоинстве при этом может идти речь, не смешно даже!

— Да, конечно, такая жизнь не сахар, но ты всё же не прав, говоря, что безопасность от разбоя может заменить всё. Важны и гарантии от произвола со стороны государства.

— А разве у нас тут произвол? У нас никого нельзя без вины лишить свободы, не говоря уже о том, чтобы убить его или подвергнуть пыткам.

— Однако то, что есть вина, а что не вина, определяется самим государством. Нужно, чтобы люди сами судили преступников, а не доверяли это назначенным судьям.

— То есть ты считаешь, что при самосуде не будет неверных приговоров? Чепуха. Даже сейчас, когда мы живём в единой стране, в спорной ситуации порой люди более склонны обвинять чужака, чем местного. Потому судья и должен быть из другой области! А если единой страны не будет, то дело будет ещё хуже. Ведь многие обычные люди часто не могут и не умеют разобраться в доказательствах вины! Тут дело не в том, что они тупы по природе, но чтобы управлять, нужны знания и опыт. Во времена, когда конкистадоров в первый раз прогнали и было обнаружено, что большинство инков пало в бою, а часть оказалось предателями и сбежало с испанцами, большинство управленцев были бывшими командирами из крестьян, не имевшими для управления достаточно знаний и опыта. Конечно, они учились на ходу и через несколько лет уже могли управлять не хуже, чем их предшественники, но поначалу из-за этого было очень много бардака и неразберихи. Потому что если ты крестьянин — ты привык мыслить в масштабах своего айлью, а тут надо мыслить в масштабах всей страны. Кстати, судебная система ещё долго хромала и ошибалась, просто потому что тут нужно больше опыта для хорошей работы. А иначе будут ошибки. И не со зла, а от недостатка знаний и слишком сильной узости мышления, иначе говоря — предрассудков.

— Если над народом не будет власти, то не будет и предрассудков.

— Уверен? Все эти любители обличать "рабов государства" изображают дело так, будто народ в душе рвётся сам управлять собой, и лишь злое государство ему мешает, держа как будто связанным. Но всё гораздо сложнее. Средний крестьянин предпочитает порой даже в рамках своего айлью в управление не особенно вдаваться, ему лучше, чтобы за него "кто-то умный" правил в его интересах. Многие из них, кстати, так и представляют себе наше государство: "кто-то умный сидит и всё считает". А что этот самый "кто-то умный" на самом деле очень много людей, объединённых в сложную систему — этого простые люди себе не представляют.

— Отец, всё это происходит лишь потому, что народ у нас не управляет собой как в Афинах.

— Ну, я же тебе объяснил, что у нас невозможно сделать как в Афинах, потому что простые люди у нас не имеют рабов и работают на себя сами. У них не хватает времени и сил на управление! Ну, это примерно как с женщинами. По природным задаткам они не уступают мужчинам, я даже предпочитаю внутри страны агентов-женщин, они часто не страдают избыточным самолюбием, и потому им проще хранить тайну, но из женщин только Девы Солнца могут показать свой ум в науках и государственных делах, у остальных вся жизнь уходит на то, чтобы рожать и воспитать детей. Их на другое не хватает! Так и у крестьян не хватает времени и сил, чтобы управлять. К тому же эта самая демократия как в Афинах требуют маленькой страны, а у нас она большая. Конечно, наши заклятые "друзья" хотели бы порвать её в лоскуты, и для того и продвигают такие идеи, но ты не должен попадаться на их удочку.

— А я и не попадаюсь.

— Ветерок, — сказала Заря, — разве ты так и не понял, что Джон Бек написал про тебя. Он назвал тебя "молодым дурнем, которого будет легко настроить против собственного отца. Главное, внушить ему мысль, что только христианство способно дать свободу. Этот наивный дикарь не понимает, что свобода невозможна без собственности, а здесь её ему негде взять, разве что он решится окончательно перейти Рубикон, и ограбит государство, в котором сейчас живёт в положении привилегированного раба, и убежит за границу". То есть все эти идеи — ловушка для таких наивных людей как ты.

— Выслушай совет врага и сделай наоборот, — мрачно добавил Инти.

— Пусть я был наивным, но... Всё-таки ты не убедил меня, что самоуправление народа невозможно.

— Как-то афинский амаута Аристотель сказал, что если бы лопаты сами копали, а серпы и косы сами косили, то рабы были бы не нужны. Перефразируя его слова, я могу сказать, что если наши юпаны считали бы сами, Вычислители были бы не нужны.

— Значит, ты не считаешь жизнь без государства невозможной, отец?

— Да, это возможно, но при некоторых условиях, — ответил Инти. — Если бы люди, находясь в разных частях страны, могли бы говорить друг с другом так же легко, как и находясь в одной комнате. Если бы наши юпаны не требовали многочасового сидения над ними, а выдавали бы все расчёты мгновенно... Если бы ремесленникам и крестьянам хватало бы четырёх-пяти часов в день, чтобы обеспечить изобилие... Если бы, наконец, нам перестали угрожать враги из-за океана, потому что хотя у нас сейчас нет войны, но значительные силы нашего государства тратятся на армию, а наши кузнецы вместо серпов и кос вынуждены делать оружие. К тому же из-за постоянной военной угрозы многое в нашем хозяйстве приходится держать в секрете. Итак, если бы все эти условия были бы выполнены, то народное самоуправление было бы возможно. Однако поскольку никто не знает способа, как выполнить хотя бы даже одно из этих условий, то мы должны жить так "неидеально", как мы живём сейчас.

— Но ведь и до того, как наши предки столкнулись с "врагами из-за океана", у них тоже была огромная армия, которая только и делала, что покоряла соседние народы. А теперь, присоединив столько народов и навязав им свой образ жизни, мы расхлёбываем последствия в виде того, что иные из них согласны даже испанцев против нас поддержать. Во многом мы всё-таки сами виноваты.

— Сами?! Пойми, наши предки, в отличие от так чтимых европейцами римлян, никогда не восхваляли войну и кровопролитие, а, наоборот, считали необходимым, если это только возможно, улаживать дело миром. Ведь нам не нужны были рабы и пленники для жертвоприношений. Только вот если соседи делают на тебя набеги, потому что им-то рабы нужны, всё равно рано или поздно встаёт вопрос кто кого. Кроме того, власти соседних государств часто хотели нас уничтожить, чтобы мы не подавали дурной пример их народу.

— Да, но только почему-то дело кончалось тем, что мы присоединяли к себе чужие земли. Разве это так хорошо?

— Сынок, если бы было иначе, сейчас некому было бы задавать этот вопрос. Если бы инков победили бы раньше, если бы не возникла бы Тавантисуйю, а вместо неё на нашей территории нашей страны были бы государства, похожие на государства майя, время от времени враждующие между собой, чтобы захватить рабов, разве это было бы лучше? В конце концов, от присоединения к нашему государству выиграли все народы. Большой стране проще достичь изобилия, чем маленькой, достижения каждого народа стали достоянием всех, а вредные обычаи вроде набегов для захвата рабов, людоедства и человеческих жертвоприношений были искоренены.

— Что-то те каньяри, к которым ты попал в плен в юности, считали иначе.

— А ты считаешь, что они были правы? Что лучше, когда никто не мешает совершать набеги?

— Однако почему же такая замечательная страна оказалась потом в руках испанцев и её только чудом удалось отвоевать обратно? Разве это не кара за то, что мы присоединяли к себе народы порой против их воли?

— Да, слишком быстрое присоединение новых земель вызвало кризис, так как нам волей неволей пришлось заглотить слишком много кусков, и мы не смогли их как следует переварить. Ведь одно дело — ввести законы, а другое — приучить народ к ним. Далеко не всем нравилась отмена рабовладения и торговли, не всем было по вкусу включение в огромный хозяйственный механизм страны, те же каньяри видели в необходимости отдавать часть произведённого собой государству унижение, ведь теперь с "чужаками", на которых они прежде смотрели свысока, они были равными. Но наши амаута давно доказали, что единое крупное хозяйство много лучше кучи мелких, ибо только оно может дать гарантии от голода и нищеты. К тому же многим чиновникам хотелось ослабить контроль надо собой. В результате выразителем настроений этих людей стал Уаскар, который довёл дело до гражданской войны.

— А разве гражданскую войну развязал не Атауальпа? Разве не он поднял восстание против законного правителя?

— Милый, ты что, учил историю по испанским учебникам? Да, Уаскар был коронован, но его нельзя было назвать законным Первым Инкой до тех пор, пока инки не подтвердили бы его кандидатуру. А он на это не особенно надеялся, и потому для подстраховки решил убрать всех наиболее вероятных соперников. Но простое убийство выглядело слишком подозрительным, потому Уаскар действовал хитрее. Обманом заманил Атауальпу в Куско, бросил его в тюрьму и решил убрать его с помощью подложного суда. Тому посчастливилось сбежать. И что ему оставалось делать дальше? Что бы сделал ты? Бежал бы за пределы страны, будучи до конца своих дней обречённым на изгнание и жизнь в страхе, что достанут и там? Или поднял бы восстание? Наши враги в таких случаях говорят "Или Цезарь, или никто". Знаешь, на месте Атауальпы я поступил бы точно также. К тому же не забывай, что восстание нельзя поднять на пустом месте, недовольство правлением Уаскара было таково, что только отсутствие общепризнанного вождя мешало войне разгореться раньше. Хотя в испанских книжках пишут, что Уаскар был сам невинность, а Атауальпа — кровавый тиран, но ведь даже самому наивному должно быть понятно: причина этого в том, что Уаскару только смерть помешала стать хорошим помощником для испанцев, а сколько бы ошибок и промахов не совершил Атауальпа, казнён он был именно потому, что испанцы поняли — из него покорного слуги не сделаешь.

Ветерок поморщился:

— Почему ты так стремишься всё оправдать, отец? Да, я не очень хорошо знаю историю, но ведь глупо отрицать очевидное. Мы не были, и не могли быть идеальным государством, у нас было полно грязных и кровавых пятен. Разве народы, не желавшие принимать наши порядки, не подвергались жестокой каре, вплоть до выселения с родных мест? Был случай, когда целое племя обратили в слуг. И разве во имя благих целей многие тысячи людей не были объявлены врагами и изменниками, не были приговорены кто к ссылке и к лишению чести и родины, кто к золотым рудникам, а многие и к смерти? Ведь всё это правда, отец! Как и то, что ты занимаешься по сути тем же, что и ненавидимые тобой инквизиторы! А мы скрываем эту правду, делаем вид, что её нет... Хотя "не лги" и считается одним из наших основных принципов, всё равно мы лжём и лжём без конца. Но люди должны знать правду!

— Вопрос прежде всего в том, что такое правда. Скажем, если прекрасная женщина, спасая своих детей из огня, получила уродующие ожоги, и кто-то скажет ей в лицо: "Какая же ты уродина!", то разве он скажет эти правду? Нет, правду скажет тот, кто скажет ей: "Как же ты прекрасна", ибо она будет действительно прекрасна своим подвигом, а тот, кто бросит в лицо слова об уродстве, будет последней сволочью и хамом. А если сын этой женщины, которого она спасла из огня, обвинит её в уродстве, то он будет сволочью и хамом вдвойне. Твоя Родина вскормила и вспоила тебя, Ветерок, дала тебе возможность учиться, (а это привилегия, доступная далеко не всем!), но ты вместо благодарности упорно ищешь в ней тёмные пятна. Да, христиане будут искать их у нас и раздувать всячески, но ведь ясно же, зачем они это делают. По их мнению, против "плохого" народа допустимы вероломство, насилие и грабёж, с "плохим" народом можно обращаться по-скотски, можно свергнуть и казнить законного правителя, можно устраивать массовые пытки и казни, не щадя при этом ни женщин, ни стариков, ни детей! Но почему тебя так влечёт всё тёмное и грязное, что когда-либо случилось у нас?

— Потому что мне противна похвальба наших амаута в адрес нашей страны. А ты, конечно, будешь оправдывать нашу страну, потому что твоя работа такая. Да, наверное, ты и впрямь не обливаешь людей кипящим маслом, но твоя цель — всеми правдами и неправдами добиться от арестованных признаний. "Признание — царица доказательств". Разве это не твои слова?

— Где ты это прочитал? В "Правде о Тавантисуйю"?

— Да.

— Так вот, это хороший пример, как "честно" они передают наши слова. Дословно я сказал следующее: "Признание — царица доказательств? Но так считают инквизиторы, которые как будто нарочно забывают о том хорошо известном факте, что слабые люди под угрозой пытки или по иным причинам могут оговорить себя. Признание мы может рассматривать как аргумент только в том случае, если оно согласуется с другими доказательствами, но если не согласуется — мы не можем на него опираться". То есть, я сказал прямо противоположное тому, что мне приписывают. Ведь наша цель — не наказать абы кого любой ценой, но узнать истину, чтобы настоящий виновник был разоблачён и наказан. А вот инквизиторам не важно виноват ли кто в чём, с их точки зрения не будет вреда даже в том, чтобы запытать или сжечь даже совершенно невинного человека, лишь бы это принудило народ к покорности.

— Не оправдывайся, отец. Я не обвиняю тебя в том, что ты губишь невинных людей намеренно, но... даже когда такой работой занимаются самые честные люди, всё равно время от времени происходят ошибки, и жизнь невинного человека оказывается сломана. Разве у тебя не было случая, что был осуждён невинный человек?

— Конечно, я старался такого не допускать, но порой всё же случалось. Потом приходилось лично перед ним извиняться.

— А если по твоей вине совершенно невинный человек оказывался казнён?

— По счастью, со мной такого не было. Были, правда, неприятные случаи, когда казнили тех, кто на самом деле только рудников заслуживал. Вообще если есть хоть малейшие сомнения в виновности подозреваемого, я стараюсь сделать так, чтобы его не казнили. Или ты сомневаешься, что твой отец — честный человек?

— Я не сомневаюсь в этом, но только попробуй представить себе, что тебя оклеветали, бросили в тюрьму и собираются казнить. Было бы лучше, если бы люди сами судили преступников, а не передоверяли это государству.

— Разве при этом не будет ошибок? Разве быть схваченным по ошибке разгорячённой толпой лучше, чем быть арестованным по ошибке? Ведь толпа тебя при этом ещё и как минимум изобьёт, а то и сделает что похуже. Я сам однажды попал в такое положение, чудом остался цел. А мог бы стать жертвой самосуда. Хотя у нас все знают законы, но одно дело — знать, а другое дело — исполнять. Все знают, что до того как вина преступника не доказана полностью, его нельзя подвергать наказанию, но когда люди видят перед собой человека, которого считают виновным в страшном преступлении, они готовы растерзать его, наплевав на формальности. В такой обстановке невиновному доказать свою невиновность практически невозможно.

— Ты опять оправдываешься, отец. Тебя что, схватили просто так? Наверняка ты сделал что-нибудь, достойное осуждения.

— Я говорю как есть. А почему ты сразу считаешь меня виноватым? Ты даже не знаешь сути дела, но, тем не менее, уже готов вынести мне обвинительный приговор. А между прочим, если бы меня тогда не спасли, и ты бы на свет не родился. Вообще ты почти не знаешь жизни, не имеешь того опыта, который пережил я, но почему-то всё равно уверен, что ты умнее меня. Почему? Потому что много читал? Так я читал в своё время не меньше, а, кроме того, книги не заменят знания реальной жизни.

— Вот ты говоришь, что знаешь реальную жизнь, но так ли это? Ведь ты жил много богаче, чем живёт большинство. Как ты можешь говорить, что знаешь их жизнь, если сам всегда купался в роскоши? И да, если это государство исчезнет, то ты потеряешь всё.

— Ну, во время заданий мне было не до роскоши. Я уже понял, что я у тебя везде кругом виноват. То у меня руки в крови, то в роскоши купаюсь... Но скажи, к матери у тебя тоже какие-то претензии? Она тоже перед тобой в чём-то виновата?

— Моя мать умерла, ты знаешь это, — мрачно сказал Ветерок.

— А если бы она была жива? — сказал Инти, жестом указывая на портрет. — Представь себе, что твою мать схватили негодяи и собираются совершить над ней насилие. Разве ты бы не сделал всё, чтобы предотвратить злодейство? Хотя для этого неизбежно пришлось бы запачкать руки в крови врагов. Так почему же ты обвиняешь меня в том, что я пытаюсь спасти от поругания нашу общую Мать — Родину? Ведь если бы не наша работа, очень может быть, что нашу землю уже топтали ли бы сапоги завоевателей.

— Я не понимаю этого пафоса, отец. Все эти слова про родину-мать... Представление её в виде женщины, которой грозит опасность и которую надо спасти от поругания... Я их уже наслышался, но они не кажутся мне искренними.

— Возможно, кто-то во всё это не верит, а просто изображает лояльность. Но неужели ты считаешь меня лицемером?

— Да не то чтобы лицемером... Конечно, ты веришь в то, что ты говоришь. Я весь этот пафос считаю неправильным. Может, во время Великой Войны это всё было и уместно, но теперь...

— По-твоему, нам теперь не грозит повторение всего этого?

— Я не знаю. Может да, а может и нет.

— Не знает! Сомневается он! Почему это знает любой крестьянин и рыбак, но не хочешь понимать ты?

— Потому что мне противен пафос! Ведь вы с матерью прожили жизнь в роскоши, и даже в плену её никто не смел тронуть, потому что она считалась принцессой! Да только ты... ты поступил с ней не как благородный рыцарь.

— Ещё бы я вёл себя как "благородный рыцарь"! Мы слишком хорошо помним, как они поступали с нашими женщинами.

— Не притворяйся, отец. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Извини, но я не понимаю о чём ты.

— Её отец рассказал мне потом, как ты добился брака с ней. Когда ты вёз её из плена, ты влюбился в неё, и ей, вроде, тоже понравился, но не мог не понимать, что её отец её за тебя не отдаст. И решил пойти напролом, осилив её!

— Ложь! — в гневе крикнул Инти.

— Ну, может, не совсем осилив, так как ты ей тоже нравился, то возможно, это была смесь насилия и соблазнения, но она всё равно была на корабле в твоей власти и не могла бы воспротивиться, даже если бы захотела. Но растлив её девство, ты всё равно поступил нечестно. Ты знал, что её испорченную никто больше замуж не возьмёт, и потому её отец волей-неволей будет вынужден отдать её тебе. Но ты не подумал о том, каково ей будет предстать перед отцом обесчещенной! А когда он всё же решил отказать тебе, потому что счёл твой поступок неблагородным, ты обратился к своему отцу, и тот поставили перед стариком выбор: или ты отдаёшь дочь замуж добровольно, или мы отправим тебя на золотые рудники, и тогда ты не сможешь помешать браку своей дочери с моим сыном. Ну, пришлось ему, конечно, уступить, ведь на каторгу идти никому не охота. Конечно, ты можешь оправдывать свои поступки любовью, для моей матери было бы много хуже прожить жизнь обесчещенной и незамужней, да и я бы тогда не появился на свет, но всё таки ты поступил тогда очень некрасиво. А потом ты уверял всех, и меня в том числе, как ты сильно любил мою мать, вымарав из памяти все некрасивые и неприятные моменты. Ты не врал, просто говорил не всю правду...

— Кажется, теперь я понял... — мрачно сказал Инти, — После того как ты узнал всё это от деда, ты утратил ко мне уважение, относишься ко всем моим словам с недоверием и подозрением, вечно подозреваешь, что я что-то недоговариваю, скрываю от тебя какую-то неприятную правду... Так ведь, Ветерок?

— Да, с тех пор я стал относиться ко всему и вся критически.

— Кроме самих критиков, — иронически заметил Инти, — ведь мысли, что это тоже не совсем правда, у тебя не возникало? Откуда было старику Живучему знать, что точно было между нами на корабле, ведь он не был там и не мог подсмотреть за нами? А насчёт угроз, так он смолчал, что сначала прилюдно оскорбил и унизил меня, а потом... потом насильно лишил меня свободы, его люди избили меня и чуть не изувечили! Именно за это мой отец ему каторгой грозился! Но мы решили не раздувать скандала, пойти на мировую, потому что каково было бы твоей матери, если бы её отец на каторге гнил! Я простил ему тогда всё, а вот он меня не простил! Знаешь, почему? Потому что мало кто прощает то зло, которое он сам причинил!

— Я не понимаю, отец. Ты хочешь сказать, что ты... не осиливал мою мать?

— И даже не касался её до свадьбы, если не считать одного поцелуя! Только её отец всё равно в это не верил. После того как он меня оскорбил, ему уже было почти невозможно поверить в мою невиновность. Послушай, давай я расскажу тебе всё как было, может, тогда ты, наконец, поймёшь меня!

— Хорошо, отец.

— Понимаешь, нам с матерью пришлось скрыть от её отца подробности того, что она пережила в плену. Зная характер Живучего, трудно было предугадать последствия. Он мог просто умереть от удара. Мог выгнать дочь с позором из дому и ославить на весь город. Мог... мог бы даже попытаться убить её. Пусть это запрещают законы, но для тех, кто обезумел от горя, законы уже порой становятся неважны. Поэтому мы не говорили, что она была уже там обесчещена, тем более что поначалу, когда мерзавец надеялся использовать её как разменную карту, то обращались с ней ещё сносно, хотя девушку всячески запугивали. Кстати, отец так до конца и думал, что её братья погибли в бою, пытаясь её защитить, но на самом деле.... на самом деле поначалу они тоже попали в плен, и мерзавец хотел использовать в качестве заложников и их, но потом решил их всё же убить, так как понял — эти гордые люди не проглотят оскорбление и, освободившись, будут мстить. Итак, юношей убили, а несчастную заставили на это смотреть, при этом объяснили ей, что за малейшую попытку бежать её ждёт то же самое. По мере того как переговоры с Живучим всё больше и больше заходили в тупик, мерзавец всё больше и больше наглел. Поначалу он только словесно намекал, что перед смертью он с ней позабавится, потом уже стал давать волю своим рукам, слегка пощекотывая девушку через платье за разные места. Причём он не столько даже удовлетворял своё сладострастие, сколько наслаждался страхом девушки за своё целомудрие, потому что после каждого нескромного прикосновения он поднимал её подбородок и заглядывал ей в глаза, наслаждаясь написанным там страхом и слезами. Наверное, он уже тогда предвкушал наслаждение, которое собирался от неё получить.

Ветерок слушал, отвернувшись и смотря куда-то в пол. Заря не могла понять, что творится у него на душе. Верит он или не верит в искренность своего отца? Тон Инти никак не позволял заподозрить его в лукавстве, но, кажется, именно тогда Заря стала в самой глубине души прозревать самую страшную правду: Инти старается зря, на самом деле Ветерку безразлично, насколько правдив его отец, и что бы он там ни поведал, Ветерок останется при своём. Он уже слишком привык относиться к отцу дурно.

Инти тем временем продолжал:

— В чужую страну мне с отрядом удалось проникнуть под видом торговцев, и от местных крестьян я узнал многое об их господине. Мой отец, когда настаивал на предварительной проверке, был трижды прав, ибо даже поверхностная разведка открыла бы нам глаза. Уже одно то, что своих крестьян он грабил до нитки и при этом был до крайности набожен, говорило о многом. Но самым ужасным было то, что он время от времени устраивал жуткие оргии, в жертву перед этим выбиралась какая-нибудь крестьянка (желательно невинная, но к тому моменту невинные уже закончились, и потому он переключился на молодых женщин), и гости, выпив, все вместе ругались над ней. Не все после такого выживали... Да и на выживших смотреть было горько. Ты себе представить не можешь, какая тоска застывает в глазах у людей, у которых напрочь растоптано достоинство. И самым страшным было то, что местные жители воспринимали все издевательства над собой как должное. Что это так и должно быть — наверху есть кто-то, кто имеет право их грабить, насиловать, убивать... В церкви им объяснили, что поскольку их предки были язычниками, приносящими человеческие жертвы, то они сами должны искупать грехи своих пращуров при помощи покорности. Тогда им меньше мучиться в аду. А господин-изверг дан им в наказание... И их было трудно убедить в том, что чтобы там ни творили их предки, раз они сами не делают ничего плохого, и кормят себя честным трудом, то уже этим заслуживают того, чтобы не голодать и не подвергаться насилиям. Им было очень трудно поверить, что в нашей стране все крестьяне сытые, чистые, и что даже самый высокопоставленный начальник не может никого изнасиловать или избить по собственной прихоти. План у меня был такой — дождаться, когда грянет очередная оргия (признак этого — возьмут для забавы крестьянку из деревни), и когда гости достаточно напьются, взять дом штурмом. Пьяные, они уже не окажут сопротивления... Одного я не рассчитал — мерзавец не собирался брать на следующую оргию крестьянку из деревни, потому что в роли крестьянки должна была быть Морская Волна... — Инти перевёл дух. — Знаешь, у нас многие думают, что их высокое положение и знатное происхождение — некая ценность сама по себе, что-то вещественное, априори дающее права даже и за пределами нашей страны. Но нет, будь ты сколь угодно знатен, всё это имеет смысл только в границах нашей родины и только пока она сохраняет свою независимость. За её пределами мы никто и ничто. Кто угодно может убить и ограбить нас, если уверен в своей безнаказанности. Конечно, надругаться над принцессой для этого негодяя составляло особую сладость. Ругаясь над крестьянкой, он, конечно, унижал её родных, но за ними и так не признавалось никакого достоинства. А ругаясь над принцессой, он унижал её знатного отца, её покойных братьев, да и всю нашу страну в её лице. Иногда думаешь, откуда такие отморозки берутся. Некоторые объясняют это кровью, мол, у белых она такая, что они с лёгкостью идут на то, к чему мы питаем отвращение... Но вот этот негодяй был метис. И у нас в стране после войны родилось немало метисов. Однако не знакомые с христианством, воспитанные нашими матерями и приёмными отцами, они в большинстве своём не отличаются ни умственными, ни нравственными качествами от своих чистокровных собратьев (метисов мы нередко используем в качестве агентов за границей, потому я общался с ними немало). Думаю, что если бы нашим женщинам дали бы на воспитание белых детей, то и они бы выросли бы в среднем такими же, как мы. Но ладно, я отвлёкся от моей истории. Итак, когда гости были уже во хмелю, к ним вывели прекрасную пленницу. Предварительно ей приказали приодеться как следует и нацепить на себя все свои золотые украшения. Не зная, зачем всё это нужно, но в страхе подозревая самое худшее, несчастная подчинилась. Мерзавец сказал, обращаясь к гостям: "Одна из знатнейших красавиц Тавантисуйю принадлежит мне теперь как рабыня, выпьем же за тот час, когда и вся их страна будет точно также принадлежать нам!" Гости, среди которых было несколько священников, одобрительно закивали. Потом он приказал пленнице обнажиться, а когда она не пожелала ему подчиниться, просто сорвал с неё платье. Несчастная пыталась прикрыться хотя бы руками, но он приказал ей танцевать. Девушка в гневе ответила, что гордая дочь Тавантисуйю никогда не будет услаждать пьяных христиан! Мерзавец захохотал и достал огромный кинжал: "Или ты станцуешь перед гостями, или усладишь их другим образом. Мои предки-индейцы вырывали у своих жертв из груди сердце, я бы мог продемонстрировать это, но тогда твоя смерть будет слишком быстрой и лёгкой. Лучше поступлю с тобой, как мои белые предки поступали с непокорными язычниками. Я отрежу тебе груди, вспорю брюхо и брошу умирать в яму! Кровью ты будешь истекать долгие и долгие часы. Или всё-таки предпочтёшь станцевать? Выбирай!". Тогда несчастная подчинилась. Потом она говорила мне, что это было для неё даже постыдней и унизительней, чем то, что последовало после, ведь тут она САМА соучаствовала в собственном унижении...

Инти на некоторое время замолчал, лишь глаза его выражали безумную боль и тоску. Заря поняла, что, несмотря на прошедшие десятилетия, эта картина до сих пор стоит у Инти перед глазами в мельчайших деталях.

— К тому моменту, когда мы подоспели, она уже представляла собой кусок истерзанной плоти. С неё уже сорвали и одеяния, и всё золото, она лежала вся в крови и без чувств, но, видно, даже этого мерзавцу показалось мало, так как он занёс над своей бесчувственной жертвой нож. Хорошо, что его опередил мой выстрел.

Инти перевёл дух и продолжил:

— Мне даже трудно порой самому поверить в то, что всё было именно так, как было. Когда я увидел истерзанное и окровавленное женское тело, я не сразу догадался, что это та самая первая красавица Чимора, из-за которой мы проделали такой далёкий путь, но я тут же понял, что здесь только что произошло, и как в каком-то опьянении убивал всех гостей без разбора. Кажется, некоторые из них просили о жалости, но тогда меня было бесполезно об этом умолять. Мне было неважно, участвовали ли они в злодействе сами или только смотрели, как это делают другие, ведь даже тот, кто просто смотрит на такое и не вмешивается — достоин смерти.

— И даже священников убивал? — переспросил Ветерок. В голосе его чувствовалось лёгкое сомнение в оправданности этого.

— Разумеется. Потом всю эту историю белые люди преподнесли так, будто к мирным христианам ни с того ни с сего ворвались злобные язычники и перерезали их ни за что ни про что. Особенно горевали по поводу смерти священников, расписывая, какие это были душевные и добродетельные люди. В христианских странах усиленно внушается, что священники — почти всегда очень добрые и хорошие люди, к тому же милые и безобидные. Но ведь точно так же, как они благословили насилие над девушкой, они благословят и расправу над нашей Родиной, как уже благословили расправу над другими странами. И разве мало стран было до того также ограблено, поругано, загублено? В этом вся суть завоевателя — растоптать гордость, сорвать золото, обесчестить... А священник, пусть даже не делает этого своими руками, всё равно виноват уже тем, что благословляет это.

— И всё-таки теперь тебе не кажется, что ты несколько перегнул палку?

— Не кажется. Да и как я ещё должен был действовать? Твоя мать была без сознания, она очнулась только на следующий день к вечеру, и потому спросить точно, кто именно участвовал в насилии, а кто лишь смотрел, я не мог. Да и оставить в живых кого-то из них значило поставить под удар себя. А я отвечал не только за свою жизнь, но и за жизни своих людей, и за жизнь спасённой девушки. Впрочем, тогда я ещё не был уверен в её спасении, она была без сознания, потеряла немало крови, но больше всего я боялся за её рассудок. По счастью, до корабля было недалеко, и мы успели сесть на него и отплыть прежде, чем следы содеянного нами были обнаружены. Когда она очнулась, мне стоило больших трудов убедить её, что она в безопасности, что её тут не обидят, что я специально прибыл её спасти, и всё теперь будет хорошо. Она с ужасом посмотрела на меня и сказала: "Ты знаешь, что со мной сделали?" "Да, знаю. Но все твои мучители мертвы". "Зачем же ты меня спас?" "Как — зачем? Я же не мог оставить тебя умирать в луже крови!" "Но зачем мне жить после этого?" "Я понимаю, что тебе сейчас больно, тяжело... но всё это позади, а впереди свет, радость, жизнь! Я привезу тебя домой, ты вернёшься к отцу". Она лишь грустно покачала головой: "Отцу я не нужна обесчещенной. Любой мужчина будет питать отвращение ко мне, и потому я уже никогда не смогу выйти замуж. Вероятно, мне придётся остаток своей жизни провести в обители Дев Солнца". "Лучше жить в обители Дев Солнца, чем гнить в земле. К тому же почему ты думаешь, что все мужчины должны испытывать к тебе отвращение? Я к тебе отвращения не питаю, мне тебя лишь очень жаль". "Это потому, что я для тебя не совсем женщина. Я знатного рода, а ты — лишь слуга, которого послали на задание. Ты отвезёшь меня домой, и на этом мы расстанемся. Ты бы никогда не смог бы оказаться в роли моего жениха, и потому тебе не так важна моя поруганная невинность. Но если бы ты был знатным юношей, и тебе бы предложили меня в жёны, ты бы тут же воспылал ко мне отвращением, потому что не смог бы сойтись со мной". Её слова страшно смутили меня, так что я не сразу нашёлся что ответить. До того я не думал о ней как о женщине, но тут понял, как она на самом деле прекрасна. Несмотря на болезненный вид и рваные мочки ушей, из которых были вырваны серьги, её лицо, шея, волосы, её руки... — всё казалось мне воплощением совершенства. Всё остальное было скрыто под одеялом, но мне не надо было додумывать, я ЗНАЛ, что и там она не менее совершенна. Нет, мысль об её теле не вызывала у меня отвращения, но неосторожными словами она пробудила во мне доселе дремавшие желания плоти, но при этом я казался сам себе святотатцем, кощунником, посягателем на святое... Как я мог посметь даже мечтать о её теле после того, как увидел её поруганной! Пусть и не было моей вины в том, что я увидел то, что мне видеть не следовало, но теперь с моей стороны было нехорошо думать о том, что я видел. "Почему ты молчишь?" — спросила она меня наконец, потом взглянула мне в глаза, и прочла в них мои затаённые мысли. — "Ты что, забыл, кто ты такой?! Воображаешь, как бы дело могло быть, если бы ты был знатной крови? Ты эти мысли брось!" Она поглубже укуталась в одеяло, как будто бы оно могло защитить её, вздумай я вдруг применить силу, и смотрела на меня со страхом. "Не бойся", — поспешил я её успокоить. — "Я не причиню тебе вреда. Я просто не могу сделать это" "Не в этом дело", — ответила она успокоенно. — "Просто неправильно тебе мечтать обо мне. Моё знатное происхождение тяготеет надо мной как проклятие. Именно из-за него я оказалась в плену и потеряла братьев, и девичью честь. Но даже теперь, несмотря на моё бесчестье, мой отец никогда не позволит мне соединить с тобой свою судьбу". "Я не такой уж простолюдин, у меня есть звание инки. Ещё Великий Манко говорил, что тот, кто сам заслужил звание инки, достаточно знатен, чтобы жениться даже на дочерях правителя. За границей нужно одеваться в простую одежду, чтобы никто не догадался о моём высоком статусе и не взял в плен. Но если ты согласишься стать моей женой, то не думаю, что твой отец будет против". Она посмотрела на меня и сказала: "Я вижу, что ты красив, благороден, смел. Никто никогда не смотрел на меня с таким обожанием. Но я вижу тебя только в первый раз, и не могу так сразу ответить". "Я и не требую ответа сегодня", — поспешил успокоить её я. — "Впереди у нас два месяца пути, за это время мы успеем познакомиться получше". Потом я ходил как будто в радужных грёзах. Я мог по глазам видеть, что я ей тоже нравлюсь, и понимал, что только девичья скромность и стыдливость, которых, вопреки распространённым предрассудкам, насильно обесчещенная женщина вовсе не утрачивает, не позволяют ей дать согласие сразу. Я ушёл от неё, полный сладких грёз, и потом пребывал в них почти два месяца. Поначалу она могла только лежать, и я навещал её, беседовал с ней. Ей надо было выговориться после происшедшего и убедиться, что несмотря ни на что, я всё равно буду любить её. Потом она поправилась, и я под руку с ней стал выходить на палубу. Мы вместе любовались на радуги, и она с удовольствием слушала, как я рассказываю ей о своих подвигах. Только об одном я не имел права рассказывать. Мой отец строго-настрого запретил мне говорить, что я его сын, так как это могло представлять угрозу, в том числе и для меня, и я об этом молчал. Поэтому она считала, что я просто "инка по привилегии", выслужившийся из низов. Однако, несмотря на все свои грёзы, я вёл себя с ней так, как будто она была невинной, прекрасно понимая, что иное отношение было бы оскорбительно для неё. Кроме того, нужно было время, чтобы нанесённая ей рана окончательно зажила, и соитие не причинило бы ей боли. Но я был счастлив ожиданием и предвкушением, и не думал о том, что за мной следят чьи-то злые и завистливые глаза. Да, я вёл себя непростительно беспечно, хотя прекрасно знал, что за границей расслабляться нельзя. Хотя корабль считается формально частью нашей земли, но всё равно даже и у нас надо глядеть в оба. Пойми, мир полон зла, и мы должны обладать когтями ягуара, если хотим защитить свою жизнь и честь. Враги окружают нашу страну со всех сторон, но есть они и среди нас, и выявить их порой гораздо труднее, потому что они обычно много хитрее и изворотливее. Я тогда не обратил внимания, что нам завидует племянник наместника Тумбеса по имени Ловкий Змей. Некогда, ещё до всей этой истории, он хотел жениться на его дочери, но отец счёл даже его кровь недостаточно знатной. Точнее, считал, что тот едва ли заслужит знатную кровь. Кажется, старик Живучий так до конца и не понимал разницы между понятием знатности у нас и в христианском мире...

— Да её и в самом деле нет, — сказал Ветерок.

— Да как это нет! У них знатность это фактически неподсудность и карт-бланш на произвол по отношению к неблагородным. Если ты дворянин, тебе можно всё, твори любую гадость, из-за большинства дурных поступков твоя дворянская честь не пострадает. А у нас перед законом все равны, а быть знатным означает быть лучшим, то есть быть достойным своих прославленных предков. Потому у нас, с одной стороны, можно лишиться знатности за преступления, а с другой — можно заслужить знатность достойными делами. Только вот.... Для такого заслуживания долгие годы нужны, а жениться лучше в молодости. Точнее, мужчина, конечно, может с этим тянуть довольно долго, хотя мало кто мог бы как Живучий — дожить до 33-х лет в полной невинности, пока не доказал себе, что достоин своих предков, а только потом жениться. Кстати, он подобного требовал и от сыновей, и от племянника вроде... мол, докажите что достойны, что мол отличились, а потом уже и женитесь. Другие-то обычно на его месте куда более согласны на брак авансом. Кстати, на тот момент я мог бы рассчитывать на согласие Живучего на наш брак, ведь подвигов у меня хватало, но я не понимал, до какой степени он против нашей службы предубеждён. По его пониманию, все подвиги должны быть на виду, как мол может быть достойным человек, который что-то темнит и скрывает? Ну и вообще считал, что у нас для дурных людей, приписывающих себе мнимые подвиги, раздолье. Ведь своими приходится часто верить на слово... Впрочем, у нас есть и свои методы перепроверок. Но он-то в это не вникал, просто считал наших людей нечистыми, такими от которых лучше держаться подальше....

Заря понимала, о чём говорит Инти. Всё-таки многие бы сочли его занятие весьма сомнительным, таким от которого лучше держаться подальше.

— Впрочем, к Ловкому Змею он всё равно паршиво относился, да и Морской Волне кузен тоже не нравился. Но тогда я не думал о нём как о сопернике и не подозревал о его коварных планах до того самого дня, когда мы прибыли в порт Тумбеса. Я помог твоей матери выйти из лодки и подвёл её за руку к встречавшему нас наместнику. Я сказал: "Вот твоя дочь, я спас её из плена и теперь осмелюсь просить у тебя награды. Я и твоя дочь полюбили друг друга, позволь нам соединить свои судьбы в законном браке". И почтительно склонил голову, ожидая благословения. Но вместо этого наместник смерил меня холодным взглядом. "Не много ли хочешь для себя, мальчишка! Посмотри на свою тунику — тебе ли заглядываться на знатных девиц?" "Хотя я и молод, но я уже заслужил звание инки, и надеюсь со временем заслужить большего. Что до моей туники — так дорога требует в одежде скромности". "Ты ещё и поучать меня вздумал, паршивец! В наше время даже шелудивая собака порой добивается высокого статуса, да только это не делает твою кровь благороднее. Ну как отойди от моей дочери". Он накинулся на нас как кондор на добычу, с силой разнял наши руки, ударил меня по щеке, и увёл плачущую дочь за собой. Я стоял как оплёванный, не в силах понять, как это может быть. Как так, я спас его дочь, а мне при мало того что отказали в сватовстве (это ещё куда ни шло), но при всём народе нанесли пощёчину! О причинах этого я мог только гадать... А всё было очень просто — Ловкий Змей уже успел настроить наместника против меня, прислав ему письмо.

— Но как он мог это сделать, если вы всё время были на корабле?

— Ну, тут он впервые продемонстрировал свою хитрость. Видишь ли, путешествие по христианским странам даже под видом обычных торговцев чревато почти всегда неприятностями. Местные то тебе днище в корабле пробьют, то поджечь пробуют, то в кабаке с кем-нибудь из твоих подерутся, а ты потом разбирайся.... И ведь своего человека не бросишь, даже если он виноват. Короче, пришлось нам из-за одного такого инцидента задержаться. При этом мы пересеклись с одним из наших кораблей, ну и те предложили от нас почту принять, что мол, живы-здоровы, только небольшая оказия случилась. Я написал своему отцу, ну и Ловкий Змей тоже написал своей матери, прекрасно при этом зная, что содержанием письма она с братом поделится, тем более что дело судьбы его дочери касалось. Ну а в письме мне приписывалось всё, чтобы настроить всю родню моей возлюбленной против меня. Ничего не зная о моём происхождении, Ловкий Змей писал, что мать моя была развратной женщиной, а отец — вором, сосланным за дело на золотые рудники, что сам я ещё с юности был распутен и легкомыслен, хотя, конечно, он старался следить за кузиной. Но я тогда и предположить не мог, за что так жестоко оскорблён. Мои люди утешали меня, как могли, и через некоторое время я успокоился, решив, что если дело сводится к моей незнатности, то всё можно исправить, объявив ему о моём знатном происхождении. На почте я получил письмо от отца, в котором он сожалел, что скорее всего из-за нехватки времени не успеет меня встретить, однако просил дождаться его в Тумбесе. Оставалось подождать всего каких-то несколько дней... Но теперь мне было невыносимо ждать, не зная, как там моя возлюбленная. Может, отец обращается с ней жестоко? Может, она в отчаянии от того, что произошло? Шлем-маска простого воина позволяли мне следить за домом, будучи неузнанным, и я увидел её вышедшей на балкон. Значит, её комната была наверху, и скорее всего, она там заперта. Тогда около дома росли деревья, и как только стемнело, я без особого труда вскарабкался к ней. Конечно, она очень испугалась, стала говорить, чтобы я убирался, так как люди её отца и вовсе могут меня убить. Я сказал, что ничего не боюсь, и попросил объяснить, за что её отец на меня так осерчал. Она расплакалась и ответила: "Я понимаю, что ты герой, что такие как ты защищают родину, но... для моего отца это неважно. Он не хочет и слышать о том, чтобы его дочь вышла замуж за человека низкого происхождения и столь низкого рода занятий. Если бы городом каким-нибудь управлял, или был прославленным полководцем... И то мой отец мог бы тебе отказать, так как в твоих жилах нет благородной крови". "Если мой изъян только в этом, то это поправимо. Я не говорил тебе раньше, но у меня в жилах течёт кровь сынов Солнца, по мужской линии я потомок самого Великого Манко". "Как жаль, что я не знала об этом раньше. Ловкий Змей наговорил моему отцу, что ты сын вора и шлюхи". "Да, если я теперь заявлюсь к нему и скажу, кто я на самом деле такой, он, скорее всего, меня и слушать не будет. Подожди несколько дней, скоро приедет мой отец, я надеюсь, он сможет всё уладить". Она радостно прильнула ко мне, и наши уста слились в долгом поцелуе. В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился Ловкий Змей. Он бросил на нас один взгляд, и закричал: "Охальник здесь! Держите его!". "Беги", — шепнула мне любимая, — "Мне хуже, чем теперь, уже не будет. Беги, а не то они убьют тебя". Хотя и не хотелось мне её бросать, но пришлось подчиниться. Замешкайся я ещё чуть-чуть, и меня бы схватили. Я убежал из города, решив переждать неприятную ситуацию за городскими стенами, а провинившаяся дочь предстала перед разгневанным отцом. Ловкий Змей расписал перед наместником ситуацию, приврав и приукрасив всё самым бесстыдным образом. Девушка пыталась оправдаться, но немудрено понять, кому больше верил разгневанный отец! В гневе он приказал вызвать знахарку и осмотреть провинившуюся. Увы, дочь не могла противиться этому унижению, и когда знахарка сообщила, что невинность девушки была грубо поругана, ярости отца не было пределов. Ловкий Змей говорил, что за время путешествия я не раз уединялся с ней в каюте, и мне ничего не стоило соблазнить или даже осилить её. Отец потребовал, чтобы его люди разыскали меня хоть на дне морском и привели к нему для расправы.

— Я был непростительно беспечен, решив, что покинуть город достаточно для моей безопасности. Глядя на морские просторы, я с тоской предавался мечтам и воспоминаниям, когда меня вдруг окружили люди наместника. Они были страшно разозлены, и едва сдерживались, чтобы не растерзать меня по дороге. На мои вопросы они не отвечали, а попытки спросить, по какому праву меня арестовали, только усугубляли моё положение. Меня довольно сильно избили, но когда меня в изорванной тунике, в ссадинах и кровоподтёках вели через весь город, это не вызывало особенного возмущения горожан, так как наместник пользовался в глазах горожан несомненным авторитетом, и если уж он приказал кого-то арестовать, то за дело. По счастью, меня увидел один из моих воинов, и я сумел крикнуть ему, чтобы он сообщил о моём аресте главе Службы Безопасности. Я уже понимал, что только отец сможет вызволить меня теперь, и мне было страшно при мысли, что его что-то задержит. Впрочем, я не боялся за свою жизнь, думая, что наместник не решится пролить мою кровь. Это было бы безумием с его стороны.

Ветерок всё слушал вроде внимательно, но по его лицу нельзя было понять его мысли.

— Меня поставили перед ним, связанного и избитого, и наместник сказал своим людям: "Великое зло причинил мне этот человек. Его долг состоял в том, чтобы хранить мою дочь, беречь её жизнь и честь как зеницу ока, но вместо этого он осквернил её, растлил её девство, и теперь она навек опозорена и никогда не выйдет замуж. Мои сыновья мертвы, и значит, никогда у меня не будет внуков, семя моё погублено, и я умру бесплодным. Скажите, какого наказания, по-вашему, заслуживает этот шелудивый пёс за совершённое непотребство?" Воины молчали, ибо хотя они и уважали своего наместника как отца, предложить убить меня или сделать что-то такое, за что бы последовала серьёзная кара закона, они не решались. И тут опять вмешался Ловкий Змей. "Слышал я, — сказал он, — об одной похожей истории, что случилась у белых людей. Там охальник был наказан сообразно совершённому, и даже сам потом признавал, что наказали его справедливо". "Поведай нам её", — сказал наместник. Только того Ловкий Змей и дожидался: "Давным-давно, когда белые люди ещё не плавали за океан, была у одного знатного человека дочь, умница и красавица. Тот человек очень любил свою дочь и счёл нужным обучить её премудростям. Для этого он нанял амаута. У белых людей амаута не должен жениться и думать о женщинах, наука должна быть его возлюбленной, однако тот амаута пренебрёг своим долгом. Вскоре он соблазнил девушку и предавался с ней самому бесстыдному охальству, какое только возможно на свете. Потом он бежал с ней и заключил с ней тайны брак, однако даже таким образом нельзя было прикрыть позора, ибо амаута не должен жениться, и в конце концов несчастная предпочла скрыться от позора в монастыре. И тогда отец её решил, что наказан охальник должен быть через то, чем совершал своё преступление. Его люди ночью проникли в дом охальника и оскопили его. Так он испил чашу позора, которую заслуживал. Впоследствии он благодарил судьбу, что послала ему испытания, как следует вразумив его". Ловкий Змей поступил очень хитро. Он ничего не выдумывал, даже не давал совет, просто рассказал историю, действительно случившуюся у белых людей в давние времена. Он, правда, опустил некоторые неудобные подробности... не сказал, например, что этот амаута поссорился с церковью, усомнившись в некоторых вопросах, и именно потому над ним стала возможна расправа. Это у нас даже преступник защищён законами в том смысле, что с ним нельзя сделать что-то сверх того, к чему его приговорили по суду. У них же еретик объявляется отлучённым от церкви, и после этого каждый может сделать с ним всё, что захочет. Не сказал Ловкий Змей и о том, что христианин при любом несчастье, даже если он в нём хоть сто раз не виноват, должен искать свою вину и каяться. Но в остальном Ловкий Змей не солгал. Просто зная характер наместника и глубину его обиды, он мог предугадать, что такая идея в такой момент ему придётся по вкусу, а о том, что за такое самоуправство может последовать кара по закону, он в этот момент думать не будет. Ведь не догадался же он, что сына вора и шлюхи на такое ответственное задание, как спасение его дочери и чести нашего государства, не пошлют. "Пожалуй, эта та кара, которой этот шелудивец заслуживает", — сказал наместник, и слова эти звучали как приговор. Представь себе, каково мне тогда было. Я был девятнадцатилетним юношей, стройным, красивым и мускулистым, ещё не познавшим плотских радостей, но полным надежд и предвкушений. Грёзы о том дне, когда я, наконец, познаю со своей любимой радости плоти, переполняли меня сладким томлением. Волею судеб увидев телесные прелести своей любимой, я порой думал о том, что такая красота создана не для того, чтобы её топтали мерзавцы, но и не для того, чтобы без толку увять в приюте Дев Солнца, нет, это лоно должно породить детей, эти сосцы должны вскормить их... Наших детей... И вот по всем этим надеждам теперь хотели полоснуть ножом, нанести мне увечье, которое навсегда лишит меня возможности любить и быть отцом, которое превратит меня из стройного юноши в жирного урода... Легче мне было бы услышать свой смертный приговор. Я взмолился о пощаде, но, потеряв голову от панического ужаса, в первую минуту не сообразил сказать о крови Солнца в моих жилах, а в тот момент это было, пожалуй, единственное, что могло на наместника воздействовать. А через минуту мне просто заткнули рот. Связанного по рукам и ногам меня положили на пол, задрали мне тунику, приспустили штаны... Оставалось нанести только последний удар. Я в ужасе ожидал неизбежного, но тут среди моих врагов возникло замешательство. Гнев их был частично утолён, удар надо было нанести расчётливо и хладнокровно, но сделать такое им было тяжело. Воин, которому вложили в руку нож, поначалу занёс его, но потом отошёл со словами: "Может, не так уж он и виноват, чтобы его так жестоко наказывать. Многие ли в его годы, когда буйствует молодая плоть, безупречны в отношении женщин? Мне вдруг вспомнилось — ведь я и сам когда-то почти также набезобразничал. А если бы отец моей девушки вместо того, чтобы позволить мне загладить свою вину браком, меня вот так же... ножом?" "Да ведь и он изначально просил о законном браке", — сказал другой воин. "Вот что я вам скажу", — добавил третий, — "Конечно, он виноват, и бесчестье должно быть наказано, но только если мы это сделаем — то мы сами себе враги. На что надеется Ловкий Змей? Что этот юноша скроет случившееся с ним? А кто сказал, что он скроет? Стыд ему помешает? Ну, даже если и так... ведь через некоторое время всё равно будет заметно, что молодой и сильный юноша вдруг стал мрачен, к женскому полу равнодушен, и вместо мускулов у него жирок нарастает. А ведь он не какой-нибудь простой рыбак, а на госслужбе состоит. Там на это обратят внимание, направят к лекарям, те обнаружат увечье... ну а потом он всё и выложит. Нет, а на золотые рудники из-за него идти кому охота?" "А что ты предлагаешь?" — спросил наместник растерянно. "Отпустить его. И так он избит и запуган до смерти, теперь крепко подумает, прежде чем охальничать". "Я верил в вас как в собственных сыновей", — мрачно сказал наместник, — "неужели моё бесчестье оставило вас равнодушными?" "Не равнодушными, но головы мы ещё не совсем лишились", — сказал третий воин. — "Ведь по законам Тавантисуйю даже сыновья должны доносить на своих отцов, если они совершают преступление". "Да, это можно назвать преступлением с точки зрения нарушения закона, однако вы не можете не признать, что моя месть справедлива. Из-за этого паршивца я и моя дочь опозорены!" "Ну насчёт справедливости тут тоже можно поспорить. Ведь он не хотел позорить ни тебя, ни твою дочь, он всего-то хотел взять её себе в жёны, и никак не думал, что ты в ответ на его предложение ответишь не просто отказом, но ещё и оскорблением". "Но потом он как вор залез в мой дом. С той лишь разницей, что воровать он пришёл не вещи, а моё честное имя. Если воров у нас предают смерти, то он смерти тем более заслужил. Однако для этого нужно, чтобы о моём позоре узнал весь город, а я не могу этого допустить!" "Если дело вскроется, то узнают... Конечно, доносить мы не будем, но и помогать тебе в этом... ты нас не заставишь никак. У нас у самих семьи". Ни жив ни мёртв, переходя от надежды к отчаянью, я жадно ловил каждое слово. Ты видишь источник насилия и зла исключительно в государстве, но ведь тогда наместник действовал как раз вопреки государству и его законам, а его люди подчинялись ему именно в силу его личного авторитета. То есть это было чистой воды самоуправство, так любезный тебе самосуд, — Инти иронически улыбнулся, — и остановило их как раз напоминание о государстве и законах. Иные говорят, что у христиан больше свободы. Но что такое их свобода? На практике она оборачивается самоуправством сильных. Сильный может творить по своему усмотрению суд и расправу, уверенный, что ему за это ничего не будет. Христианское правосудие часто наказывает исполнителя, но не того, кто его послал.

— Но разве не жалость их остановила?

— Конечно, у воинов жалость тоже была. Но когда наместник предложил это сделать Ловкому Змею, тот тоже отвертелся, хотя у него никакой жалости ко мне не было и в помине, на расправу надо мной он хладнокровно рассчитывал, но самому запачкать руки в моей крови было слишком опасно. Наоборот, ему было бы удобнее всего, чтобы надо мной расправился сам наместник, но тот тоже не решился, хотя тоже не питал ко мне жалости. Теперь, спустя годы, я понимаю, что он был слишком поглощён своим горем и позором, чтобы разумно оценить обстановку. В его горе ему нужен был враг, и этим врагом он назначил меня. Ему хотелось мести, то есть сделать кому-то столь же плохо, как было ему. Как будто переложить свои страдания на чужие плечи... Христиане на словах осуждают месть, но когда враг оказывается в их руках безоружным и связанным, они легко предаются самым жестоким фантазиям, и никакая жалость их не останавливает. Почему? Да потому, что сами они обычно так несчастны, что им хочется выместить это на других, хотя бы эти другие и не имели к причинам их несчастий ни малейшего отношения. И при всём при этом чувствуют себя правыми... Что ни говори, а всё-таки тавантисуйцам много тяжелее хладнокровно поднять руку на беспомощного и связанного, даже если умом они считают его заслуживающим самой жестокой кары... Так не до чего не договорившись, мои враги ушли, оставив меня лежать связанным в унизительной позе. Может быть, наместник хотел просто набраться решимости, а может, он бы всё-таки отказался от своих кровавых планов, но судьба распорядилась иначе. Само государство вмешалось в ситуацию лице моего отца. Он в сопровождении воинов заявился к наместнику и напрямую заявил: "Мне доложили, что Инти, юноша, у которого до того не было по службе никаких нареканий, и который блестяще справился с последним заданием, освободив твою дочь из плена и не потеряв при этом ни одного из своих людей, вдруг оказался схвачен твоими людьми, жестоко избит и насильственно удерживается в твоём доме. Объясни в чём дело!". "Насчёт отсутствия нареканий и блестящего выполнения задания — всё это оказалось неправдой. Моя дочь вернулась ко мне обесчещенной! Знахарка проверяла её и обнаружила следы грубого насилия!" "Ничего удивительного. Девушка не у тётки гостила, а находилась в плену у христиан. Женщины, вырванные из их лап, почти неизбежно оказываются обесчещенными" "Мог бы меня предупредить! На что мне обесчещенная дочь?!" "То есть как это — на что?! Или надо было оставить её в лапах негодяя, готового её убить? И это дело касалось отнюдь не только тебя, а чести всего государства. Наши люди должны знать, что их не оставят в беде". "Тебе легко говорить. А как бы ты сам встретил дочь, лишившуюся невинности!" "Ну что значит — как? Ну, поплакали бы над нашим горем, ну жить-то надо. Ведь это же не испорченная вещь, которую можно просто выбросить. Или, по-твоему, за это надо её распекать всю оставшуюся жизнь? Она сама это горе сильнее всех переживает, да и не поможешь этим делу". "Что ж, может и не Инти мою дочь невинности лишил, но только он с ней охальничал, и потому я и велел его схватить". "Если у тебя есть на него жалобы, то разбирать это дело нужно со мной. Не очень мне верится, чтобы он применил насилие. Сама девушка что говорит?" "Ничего. Только молчит, плачет и умоляет меня его пощадить". "Раз умоляет пощадить — значит, речь идёт не о насилии. Конечно, нет ничего хорошего в том, что он её просто соблазнил, но мне хотелось бы узнать суть дела непосредственно от виновника происшествия. Где он?" Наместник замялся, не зная как вывернуться, но Ловкий Змей тут же с поспешной готовностью согласился показать моё месторасположение. Когда мой отец увидел меня в столь жалком виде, он, естественно, ужаснулся и разгневался: "Что вы с ним сделали? Пытали? Немедленно развяжите его". Ловкий Змей сказал: "В отместку за своё бесчестие наместник хотел его оскопить" тут же бросился разрезать стягивающие меня верёвки. Хотя от этого я испытал огромное облегчение, прикосновения Ловкого Змея были для меня неприятны, потому что уже начал понимать суть его поведения. Мой отец в первую минуту от гнева просто онемел, а наместник, поняв, что лучше во всём самому признаться: "Да, я хотел так наказать его за учинённое им безобразие. Из-за этого сына вора и развратницы моя единственная дочь навек опозорена и никогда не выйдет замуж и не родит мне внуков. Я хотел, чтобы он тоже никогда не имел потомства". "Я понимаю, что ты оскорблён этим, но.... в таких ситуациях провинившегося обычно женят. Ты предлагал? Он отказался?" "Он просил о браке, но буду я сквернить себя родством с сыном вора и шлюхи!". "Как ты сказал?! Вора и шлюхи?!" "Да! И я не понимаю, как ты можешь доверять юноше такого происхождения!" "Тебя отчасти извиняет только твоё незнание", — холодно сказал мой отец. — "Инти — мой сын!" "Твой?!" "Да, мой. И мать его — честная женщина и моя жена. Благодари судьбу, что я успел раньше, чем ты претворил в жизнь своё жуткое намерение. За такой позор, за такое оскорбление гнить бы тебе на каторге!". "Горе мне!" — вскричал наместник. — "Я едва не пролил кровь потомка Солнца! Но почему тогда Ловкий Змей сказал мне, что он низкого происхождения? Ведь если бы я знал, что предо мной правнук самого Великого Манко, разве я отказал бы ему в сватовстве?" "А я сейчас объясню почему", — сказал я, чувствуя что-то вроде злорадного удовлетворения от того, что мой враг так посрамлён. К тому моменту я уже был свободен от пут и кляпа во рту и успел привести себя в более-менее пристойный вид, хотя боль от верёвок и побоев и порванная туника чувствительно напоминали о пережитых унижениях. — "Ловкий Змей всё верно рассчитал. Зная, как важна для наместника знатность крови, он намеренно приписал мне самое низкое происхождение, какое только возможно. Ну и в ответ отказ в сватовстве, публичное оскорбление, запирание девушки. Может быть, он даже рассчитал, что я попробую к ней проникнуть и специально караулил этот момент. Ведь он знал силу и глубину моего чувства. Знал, что я не отступлю. Вероятно, сам бы он на моём месте тоже тайно бы проник к девушке и сохальничал бы просто назло оскорбителям. Я не удивлюсь, если он нарочно подслушивал нас около двери и понял, что ему во что бы то ни стало надо расправиться со мной до прибытия моего отца, иначе всё было бесполезно. Застигнутый в чужом доме без штанов, я был бы обречён стать жертвой быстрой и беспощадной расправы. Да вот только я не он, я ещё надеялся договориться по-хорошему, да и штанов не снимал, ограничился поцелуем, и потому сумел убежать. Ну а он, естественно, попытался это исправить, придумав скабрёзные подробности и тем самым убедив разгневанного отца, что меня нужно разыскать и схватить. Честно-то говоря, мне противно, что он ко мне прикасался. Ладно, он хотел погубить меня потому, что я был его врагом и соперником, сопернику нормально желать зла, но как он мог обречь на такие унижения девушку, которую якобы любил! Ещё на корабле я взял со всех клятву молчать о её позоре, но теперь слухи о её поруганной девственности ещё долго будут ходить по городу. Христиане в таких случаях вызывают на дуэль, и в этом я их понимаю. Ну а как только я оказался схвачен, он поступил очень хитро: ведь он даже ничего не советовал, просто рассказал историю. Прекрасно зная, как она может подействовать на ослеплённого позором, горем и гневом отца. Ведь ему нужно было расправиться со мной не своими руками, а именно руками наместника. Если бы в меня всё-таки всадили ножик, он бы первым побежал доносить. Ну, раз не вышло, тоже нужно было всячески демонстрировать услужливость и лояльность. Его ведь и сейчас, по сути, ни за что не накажешь. А метил он на место наместника и на ложе его красавицы-дочери". Ловкого Змея к тому моменту уже давно простыл и след. Наместник смотрел на меня с какой-то смесью стыда, ненависти и страха. Он не мог не признать, что по сути я прав, но для него было унизительно признать, что он дал обмануть себя ловкому прохвосту, и вдвойне унизительно было то, что девятнадцатилетний юноша разобрался в ситуации много лучше него. "Юноша оказался мудрее тебя" — сказал мой отец. — "Ну что, согласен отдать за него свою дочь?" "Он как вор залез в мой дом, чтобы сохальничать. Даже и одного поцелуя я ему не прощу, пусть мне хоть на каторге гнить". "Если серьёзно, то выбор у тебя невелик", — сказал мой отец, — "твоих преступлений достаточно, чтобы отправить тебя на каторгу. И тогда никто не помешает молодым пожениться. Но, помимо закона, есть ещё и политические соображения. Смена наместника для города — весьма болезненный процесс, и вдвойне болезненный, если присылать придётся кого-то из центра. Я знаю, что чиморцы отнесутся даже к самому лучшему человеку из центра хуже, чем они относятся к своим. Это чревато неспокойствием, при том, что Тумбес — порт и ключ к Тавантисуйю... К тому же ты всё-таки отказался отдавать врагам этот ключ даже под угрозами смерти твоей дочери, за что многое можно простить. Одним словом, если ты обещаешь впредь полную лояльность, то я согласен замять эту историю. И впредь помни заветы Великого Манко, что любой инка достаточно знатен, чтобы жениться на дочери правителя. Он и без своего высокого происхождения только за его подвиги вполне достоин такой чести". Наместник покорился, но немудрено, что он потом относился ко мне с прохладой, которая особенно усилилась после смерти твоей матери. Он обвинял меня в этом почему-то.

— Она и в самом деле умерла из-за тебя. Да, ты погубил её, — жёстко сказал Ветерок.

— Я?! — Инти вздрогнул как от пощёчины — Но чем я тут виноват?! Да я бы полжизни отдал, чтобы только спасти её.

— И тем не менее ты её погубил. Ведь ты не посвящал её в подробности той работы, которую ты ведёшь. Она знала только её героическую сторону, безмерно тобой приукрашенную, а о тёмной, грязной и кровавой стороне едва ли догадывалась.

— Конечно, я ей далеко не всё говорил, тайна есть тайна, к тому же у неё было слабое сердце, и её нельзя было очень сильно волновать. Всё-таки последствия того, что с ней сделали, они так никогда и не изгладились до конца, оттого и умерла она так рано...

— Она умерла тогда, когда узнала о тебе многое из того, что ты сам предпочёл бы скрывать.

— Я не понимаю, о чём ты, Ветерок.

— Накануне её смерти к нам в дом приходил один человек и сказал, что должен переговорить с ней с глазу на глаз и что это касается её мужа. Она велела мне уйти, а сама осталась с этим человеком наедине. Потом, когда он ушёл, она бесцельно ходила по дому, очень взволнованная и расстроенная, и говорила отрывочные фразы, смысла которых я тогда не понимал: "Нет-нет, я знаю, его, он же добрый, ласковый...", "Ведь он спас мне жизнь, и если это правда, то я обязана жизнью...", "Неужели те же самые руки, что так ласкали меня, могут... Нет, нет, это невозможно!" "Скоро он приедет, и я сама спрошу у него". Я тогда был настолько мал, что не мог понять, что эти слова относятся к тебе. Потом, когда я на следующий день зашёл к ней в спальню и нашёл её мёртвой, я от горя разучился говорить, и ничего не соображал. А потом я забыл про это. И лишь недавно я прочитал, что моя мать умерла, не выдержав страшной правды о тебе.

— Так вот значит оно как... — мрачно сказал Инти, — Явился негодяй, оклеветал меня перед ней, свёл её этим в могилу и благополучно ушёл от возмездия.

— Почему именно оклеветал? Может, он рассказал ей правду?

— Сынок, я знаю эту породу, они без клеветы не могут. "Те же самые руки" не делали ничего такого, о чём мне было бы стыдно рассказать ей. Очень может быть, что он не ограничился клеветой, а подлил ей яду. Ведь он мог понять, что она не до конца поверила ему и могла его заложить мне. Сынок, как ты не понимаешь, что это — убийцы! Мерзавцы, для которых нет ничего святого. Его ведь не остановило даже то, что твоя мать носила под сердцем ребёнка! В такой ситуации я бы даже жене негодяя постарался бы сказать как можно меньше и изложить всё как можно мягче, если уж нет возможности совсем не говорить ничего, потому что невинный ребёнок страдать не должен, но они... никакой жалости, ничего человеческого, — Инти бессильно вытирал выступившие слёзы.

— Я не знаю, правду он говорил ей или нет, но если бы ты не занимался тем, чем ты занимаешься, то всего этого не случилось бы, — ответил Ветерок, и по его голосу чувствовалось, что Инти нисколько не поколебал его уверенности в своей правоте. Видно, что-то в нём было от деда, упрямый гордый, тот мог стоять на своём вопреки здравому смыслу.

— Если бы я не занимался тем, чем я занимаюсь, некому было бы её спасти, — ответил Инти, продолжая вытирать слёзы, — и не только её, но и многих ещё.

— Ветерок! — Заря привстала и сказала это как можно твёрже. — Сколько можно мучить своего отца! Ты что, не видишь, как ему больно от твоих слов? Чего ты добиваешься? Чтобы он отправился вслед за твоей матерью? Ведь у него тоже слабое сердце, которое может не выдержать.

— Я понимаю это, Заря, но он сам вызвал меня на этот разговор, и я не могу сделать вид, что согласен с ним, когда я знаю, что он неправ.

— Ветерок, мне просто стыдно за тебя! Твой отец — честный и благородный человек, многие люди, в том числе и я, обязаны ему жизнью, да и ты, если уж на то пошло, обязан ему несколько больше, чем сын обычно обязан отцу, ведь он спас твою мать от страшной смерти, без чего ты не мог бы появиться на свет. А вместо благодарности ты называешь его палачом, хотя сам ведёшь себя как палач, ибо какая пытка может сравниться с болью, которую может нанести близкий человек! И ведь он вскормил тебя, воспитал... Знаешь что — уходи! На сегодня было сказано достаточно! Уходи и подумай о своей чёрной неблагодарности.

Ветерок ничего не ответил, повернулся и ушёл. Заря присела к Инти и погладила его по голове.

— Инти, тебе очень плохо? Хочешь, я воды принесу?

— Ничего, девочка. Мне очень больно, но эту боль я как-нибудь переживу. Спасибо тебе.

Помолчав, он добавил:

— Наверное, это всё от того, что я мало занимался его воспитанием. Вроде тут и нет моей вины, так сложилась жизнь, но всё-таки. Ведь с Горным Ветром всё было не так. После свадьбы я увёз молодую жену в Куско, и мы прожили самые счастливые наши годы там, мы не разлучались тогда дольше чем на два месяца! Мои отец и мать были ещё тогда живы... Но когда эти годы кончились, Ветерок ещё был совсем малышом, а я уехал в Амазонию, а жену и детей на это время отправил в Тумбес. После Амазонии я тебе рассказывал уже, что было, короткая встреча, скандал на публику, долгая и мучительная разлука... Потом после неё последовала, правда, счастливая и радостная встреча, но это счастливое время продлилось не более двух месяцев. Я хотел потом перевести семью обратно в Куско, но так случилось, что у нас зачался ещё один ребёнок, и лекарь сказал, что путешествия в таком состоянии опасны для неё и для малыша. Скрепя сердце, я оставил свою любимую с младшим сыном в Тумбесе, взял с собой только старшего. Я надеялся, что через полгода вернуться и забрать мою жену наконец в Куско, но... именно тогда я застал её уже мёртвой, после чего её отец стал умолять меня не отнимать у него внука, в котором он видел своё единственное утешение на старости лет, и я пожалел его, оставив мальчика жить в Тумбесе, где бывал только наездами. А он под влиянием деда меня возненавидел...

Заря сомневалась, что мнение деда было главным, что повлияло на Ветерка, ведь он был суперкритичен к мнению старших, однако же не стала возражать, посчитав спор тут излишним и неуместным.

— Может, со временем эта дурь и вылетит у него из головы, — сказал Инти, — но я боюсь, что прежде, чем это произойдёт, он может стать орудием в чьих-то грязных руках, ведь именно такие люди обычно попадают под влияние наших врагов. Ты присматривай за ним, ладно? Я очень боюсь за него...

— Хорошо, я постараюсь, — ответила Заря, — надеюсь, что он не будет меня избегать после сегодняшнего разговора. Впрочем, он отходчивый...

Заря очень тревожилась за Инти, тем более что чтобы не смущать её, он решился изменить многолетней привычке и заночевать в одной комнате с портретом покойницы, чего не делал со дня её смерти. "Ну что случится, даже если она явится ко мне, то это будет всё равно не так страшно и больно, как откровения Ветерка", — сказал он.

Однако утром, когда Инти встал, он выглядел хотя и бледным, но бодрым. За завтраком он сказал, что хотя всю ночь пришлось смотреть ночные кошмары, после них даже как будто легче. И вообще все сны — не более чем фантастическое продолжение вчерашнего разговора.

"Поначалу мне снилось, что я попался в плен к Ловкому Змею, и что я, нагой и связанный, жду расправы. Причём всё это происходит на глазах у многих собравшихся на это посмотреть людей, некоторых из которых я знаю, как своих недавних недругов, но к удивлению своему я обнаружил среди них одну из моих жён и Ветерка, и они тоже одобряют кровавую расправу надо мной. И то, что среди них Ветерок — больнее всего. Мне почему-то кажется, что стоит ему заступиться за меня, и моя участь смягчится, я умоляю его заступиться за меня, но он отвечает отказом, говоря, что меня не убьют, но я заслужил быть навеки опозоренным. А потом Ловкий Змей заявил, что потеху отложит на завтра, и меня все оставили. Потом пришла моя покойная жена, развязала меня и помогла мне бежать. Последнее, что я помню, как мы скрываемся где-то в горах. Только вот что странно... Во снах она прежде являлась ко мне молодой и красивой, во всяком случае, не старше тех лет, когда она умерла, а во сне она была почти старухой, какой бы стала, проживи она ещё лет 15 хотя бы... Ладно, всё это ерунда".

— А что стало с Ловким Змеем? — спросила Заря, — он ещё жив?

— Тогда благодаря своей ловкости ему удалось избежать расправы, но мой отец всё-таки за ним следил через своих людей, понимая, что такой человек рано или поздно опять чего-нибудь натворит. Потом, во время короткой власти Колючей Ягоды, он играл у него весьма заметную роль, а после его разгрома, к сожалению, скрылся, объявившись через некоторое время за границей как один из главных обличителей инков. Само собой разумеется, он там отыгрался по полной, изобразив меня в своих клеветнических книжках развратником и насильником. Он до сих пор жив, и наверняка до сих пор мечтает отомстить мне, сделав то, что ему не удалось тогда.

— Но почему он столь мстителен? Ведь теперь это потеряло всякий смысл!

— Ну как сказать. Конечно, я уже не тот девятнадцатилетний юноша, а та, из-за которой он тогда всё это затевал, уже давно в могиле, но для негодяев вроде него месть порой становится самоцелью. Ему уже важно заставить меня испытать боль и позор не ради какой-то выгоды, а ради самих этих боли и позора. Может, ему кажется, что я виноват в том, что его жизнь сложилась так несчастливо, хотя ясно, что это не так. Но пока стоит Тавантисуйю, я могу оказаться его пленником только в кошмарных снах. Если заговорщики вдруг победят — тогда другое дело....

Рассуждения Инти прервал молодой звонкий голос за дверью:

— Ветерок, ты здесь? Это я, твой брат, чего прячешься? Или тебя дома нет? Тогда почему дверь в Запретную Часть открыта?

Из-за двери выглянула голова того самого молодого человека, которого Заря видела в саду у Инти в Куско.

— Отец?! — с испугом вскрикнул он.

— Да, это я, — сказал Инти, привстав и направившись к двери. — Чего ты так испугался? Разве не рад меня здесь увидеть?

— Конечно, рад, но... — молодой человек замялся, — ведь ты обычно не приезжаешь сюда просто так, раз ты здесь, то значит, случилось что-то скверное.

— Ты прав. Случилось. Одному молодому амаута по имени Кипу разбили голову. Скорее всего, христиане, но надо доказать... Плюс один христианский мерзавец пытался испортить городской водопровод.

— Зачем?!

— Пока не знаю, сейчас выясняем. Да ты заходи, не робей. Познакомься, это Заря, девушка, которая у меня работает. Заря, не бойся, это Горный Ветер, мой сын, и наиболее вероятный преемник, так что можешь ему доверять.

— Отец, со мной девушка, — сказал юноша, смущённо опустив голову, — она чужеземка, но я хочу на ней жениться.

— Белая женщина?!

— Нет, кожа и волосы у неё точно такие же, как у нас.

— Ну, тогда я не против. Тем более что раз уж ты привёз девушку в чужую для неё страну, то жениться на ней просто обязан, иначе это будет бесчестно. А её родственники её добровольно с тобой отпустили или ты её тайком увёз?

— Отец, у неё нет родных.

— Как это нет? Ну, допустим, её отец с матерью умерли, но должны же быть дядья, тётки, и двоюродные и троюродные братья, ну хоть кто-то. У кого-то же она должна была жить до того как ты её встретил. Не могла же их всех разом чума выкосить.

Юноша вздохнул:

— Отец, ты сам знаешь, что чума под названием "христиане" способна выкашивать целые народы. Сейчас я приведу её и всё расскажу.

Он исчез, а через несколько мгновений показался под руку с девушкой, глядевшей на всех широко открытыми то ли от испуга, то ли от удивления глазами. В остальном она внешне ничем не отличалась от уроженок Тавантисуйю, и даже платье на ней было такое же, как у женщин в Тумбесе, но её испуганный взгляд выдавал её с головой. Она робко взглянула на Инти и отвела глаза, потом они встретились глазами с Зарёй и посмотрела на неё с не меньшим испугом. "Кто ты?" — как будто читался на её лице безмолвный вопрос.

— Ну чего ты так испугалась, девочка? — ласково спросил Инти, — тебя здесь никто не обидит. Я Инти, отец Горного Ветра, а Заря у меня работает. А как тебя зовут?

— Лань, — ответила девушка тихо.

— Лань, это животное, которое водится в тех краях, откуда она родом, — пояснил Горный Ветер, — оно похоже на ламу, и у него такие же огромные и выразительные глаза. Только у них шерсть много короче и светло-жёлтая.

— Отчего ты так боишься всех, Лань? Ты здесь гостья, а обычаи нашего народа таковы, что запрещают причинять гостю какой-либо вред. Разве у твоего народа это не так? Или гостеприимство не свойственно вашим обычаям?

Девушка ничего не ответила, но из её глаз покатились крупные слёзы.

— Отец, Лань ещё не очень хорошо знает наш язык, поэтому лучше я расскажу всё за неё. Её народ был очень гостеприимен, но, увы, именно это и привело его к гибели. Но будет лучше, если я расскажу о своём путешествии с самого начала.

Тем временем Заря уже поставила на стол дополнительную посуду. Конечно, трапеза, рассчитанная изначально на двоих, для четверых была несколько скудной, однако рассказ Горного Ветра был таков, что быстро отбил у всех аппетит.

— Когда я приплыл в то место, которое белые люди называют Новой Англией, её жители отнеслись ко мне очень настороженно. Они не то чтобы по-настоящему боялись меня, просто не знали, как ко мне относиться. И ещё, они как будто скрывали от меня какую-то тайну, хотя сама по себе их страна не вызывала у меня особых подозрений. Дома, для белых людей, сравнительно опрятные. Живут они, в среднем, небедно, многие имеют рабов, как чернокожих, так и белокожих, такое, оказывается, тоже бывает. Но кроме домов у них был только "общественный дом" (это что-то вроде нашей столовой, только, разумеется, за деньги) и церковь. Вообще, эта колония возникла недавно, но она очень быстро растёт как за счёт приезжих, так и за счёт того, что у них хотя и нельзя иметь больше одной законной жены, детей довольно много. У них довольно странные отношения с прежней родиной — они не только нисколько не тоскуют по ней, но относятся к ней очень отстранённо и даже враждебно. Подчёркивают, что ничем ей не обязаны, хотят, чтобы та как можно меньше вмешивалась в их дела, а некоторые даже говорят о том, что когда их станет больше, можно будет отделиться от своей родины совсем. Я этого, если честно, не понимаю, но для нас это скорее добрый знак, потому что в случае войны они не станут для своей страны надёжной базой, а значит, сколько бы стран не объявили нам войну, на деле придётся воевать с одной Испанией, что для нас уже не ново, — Горный Ветер позволил себе улыбнуться.

— Ну, можно сказать — гора с плеч свалилась. А что местные жители думают по поводу нашей страны?

— Выяснить это было нелегко. Я же говорю, что они смотрели на меня с подозрением. Некоторые, правда, поначалу решили, что этот корабль — мой, в смысле моя собственность, и стали расспрашивать, сколько ещё кораблей есть у меня и какими капиталами я владею, но когда я объяснил, что корабль принадлежит не мне, а государству, и мне в их понимании ничего не принадлежит, они были разочарованы, и вообще не хотели со мной разговаривать. Только когда я подпоил одного человека, он смог разоткровенничаться. Я нарочно записал то, что он говорил, почти слово в слово, — Горный Ветер достал тетрадь и раскрыл её. — Представляете, сидит он напротив меня, весь красный, с бутылкой пойла, которое они называют "Виски", и рассуждает: "Это неправильно. Всё неправильно. Ты ведь индеец, так? А значит — дикарь. То есть должен ходить в одежде из шкур, поклоняться языческим богам, есть жареное человеческое мясо... Ты не можешь уметь читать и писать, у тебя не может быть ружья и корабля с матросами. Это только у белого человека может быть. А может, ты на самом деле белый? Но у белого человека есть Библия, а у тебя её нет. Значит, ты — дикарь, и должен носить одежду из шкур. А это — что?" — говоря это, он схватил меня за рукав. — "Это же шерсть. Откуда у тебя всё это? Кто вам такое дал?"

— Ну, я попытался объяснить, что он неправ, что на моей родине умеют делать ружья, корабли и одежду из шерсти, и что мы вовсе не дикари, что у нас все умеют читать и писать. Но он в ответ на это сказал: "Нам, христианам, помогает Бог, а вам, язычникам, он помогать не может. Значит, вам помогает дьявол. И золото, которым ты платишь, оно от дьявола. Вот что, а катись-ка ты отсюда пока цел". Сказав это, он замахнулся на меня бутылкой. Мне пришлось отступить, покинув "общественный дом". Вслед за мной раздался довольный гогот и обвинения в трусости. Но что я мог сделать? С одним пьяным забиякой я, скорее всего, справился бы, но наверняка ему пришли бы на помощь его соплеменники, и я же был один, и мог бы пасть в неравном бою. Отвечай я только за себя — другое дело, но кто знает, к каким последствиям привела бы моя смерть. Может, за меня захотели бы отомстить и началась бы война....

— Ты всё сделал правильно, сынок, — ответил отец, — отступать всегда унизительно для гордости, но иногда это единственный разумный выход.

— А потом был аукцион. Ты, отец, наверное, знаешь, что это такое, а вот Заря вряд ли. Так вот, когда кто-то умер, не оставив наследников, или запутался в долгах, то всё его имущество распродают таким образом — выставляют каждую ведь по отдельности, а потом спрашивают, кто сколько денег согласен за неё дать. Кто даст больше всех — тому она и достанется. Когда продают вещи — к этому быстро привыкаешь, это по-своему даже увлекательно, но когда в числе имущества продают и живых людей... — Горный Ветер опустил глаза, не решаясь продолжать дальше, а потом вопросительно посмотрел на Лань. Та погладила его по руке и шепнула: "Расскажи. Надо. Лучше ты сам..." Горный Ветер продолжил — Это выглядит отвратительно и ужасно. Прежде чем продавать, возможным покупателям дают возможность как следует товар рассмотреть, а если речь идёт о людях, особенно о девушках, то их для этого обычно раздевают и любой желающий может их ощупать всех целиком, вплоть до самых укромных мест. А среди имущества умершей старой госпожи была служанка-рабыня. И она подверглась всем положенным в таких случаях унижениям. Причём лапали её те же самые люди, которые незадолго до этого упрекали меня, что раз я не читаю каждый день Библию, то я ничего не знаю о добродетелях, особенно о добродетели целомудрия, и потому одно моё присутствие опасно для их жён и дочерей, и потому мне нельзя даже разговаривать с ними! Ну я тут не выдержал и сказал, что только лицемер может проповедовать целомудрие и при этом обращаться с женщиной так, да ещё и прилюдно. На это они посмотрели на меня как на ненормального, и сказали, что целомудрие свойственно только порядочным женщинам, а рабыня, которая позволяет с собой так обращаться, никак не может быть при этом порядочна. Как будто они оставляли несчастной выбор! Ведь по её глазам было видно, насколько ей омерзительны эти жадные лапы, и она безмолвно умоляла меня о помощи и защите. Тогда я ещё не понимал, какой смысл на их языке имеет слово "порядочный", но понял, что кроме меня, спасти несчастную некому, и отдал почти всё золото, чтобы только выкупить её. Так много пришлось заплатить, потому что не отдавать девушку мне они посчитали делом принципа, но всё-таки под конец алчность пересилила.

— Казначейство не будет довольно, — мрачно сказал Инти, — после провала в Амазонии оно нам вообще не любит выделять средства, всё равно мол, мы их, якобы, на ветер пустим. Наши недоброжелатели могут даже дело до суда довести.

— Ты осуждаешь меня, отец?

— Лично я — нисколько. На твоём месте я поступил бы точно также. Просто уже заранее готовлю и себя и тебя к возможным неприятностям.

— Для суда у меня есть два оправдания. Во-первых, золото мне выделили, чтобы я накупил там полезных для нашей страны товаров, но покупать там было нечего. Меха в нашем климате бесполезны, шерсть у нас лучше, что касается самопрялок и прочих технических новинок, так их там у них не было, во всяком случае, я не нашёл. А во-вторых, благодаря ей я узнал важную тайну, которую вряд ли бы смог узнать другим путём.

— Это меняет дело. Что же ты узнал?

— Отец, англичане всем говорят, будто поселились на "свободных землях", и можно подумать, что на них раньше никто не жил. Однако это ложь. Раньше они были заселены миролюбивым и трудолюбивым народом, жившим частично охотой, а частично земледелием, ибо обычаи его были таковы, что мужчины охотились, а женщины обрабатывали землю. Они жили мирно и не знали бед, пока однажды зимой не прибыл корабль с белыми пришельцами. А зима у них... ну, примерно, как у нас в горах, со снегом и ледяным ветром, и потому белые пришельцы из-за перенесённых ими бедствий были жалкими и слабыми, страдали от многочисленных болезней, вызванных тяготами пути. Некоторые из них даже не пережили потом ту зиму. У местных жителей и мысли не возникло, что эти жалкие измождённые люди могут им чем-то угрожать, наоборот, поскольку пришельцы могли погибнуть без их помощи, то добрый народ решил им помочь. Вождь этого народа, отец Лани, распорядился поделиться с ними своими запасами, сделанными на зиму, потом их научили охотиться, ловить рыбу, печь моллюсков и выращивать местные растения. Каждый год пришельцы отмечали потом день своего прибытия в эти земли, и назвали его Днём Благодарения, но только благодарили они при этом не приютивший их гостеприимный народ, а своего бога. До поры до времени отношения между пришельцами и местными были вполне добрососедские. Но однажды белые люди пригласили на свой пир весь народ. Те, ничего не подозревая, пришли, и были коварно отравлены ядом, подмешанным в вино. Те же, кто не успел или не захотел притронуться к вину, были попросту зарублены... — Горный Ветер замолк, переводя дух.

—

Так погибли мой отец и мои братья, — сказала Лань, — я и моя мать не пошли на пир, моя мать была нездорова, а я — слишком мала. Я тогда не достигла даже девического возраста. В селении остались в основном одни дети и старики, и когда все гости на пиру погибли, белым людям ничего не стоили перебить и их. Мою мать убили на моих глазах. В живых оставили только некоторых девочек, которых потом обратили в рабство. Да, они оставили нам жизнь, но, несмотря на наш юный возраст, нас обесчестили и обрекли на жалкую жизнь в рабстве. Мне ещё повезло, что мой господин решил, что колония — не самое лучшее место, чтобы разом заполучить много денег, и покинул эту страну, оставив меня своей старухе матери, которая хоть и обращалась со мной жестоко, но при ней я могла вести целомудренную жизнь. Когда же старуха умерла, а меня выставили на продажу, я поняла, что погибла. Ведь спасти меня могло только чудо.

— Когда я выслушал эту печальную историю, — продолжил Горный Ветер, — я не на шутку перепугался. Если эти люди так могли поступить с мирным и гостеприимным народом, которому обязаны своим спасением, то что им помешает вероломно напасть на нас, захватить корабль, убить нас или обратить в рабство? Тем более что я сильно досадил им, выкупив Лань и в результате узнав так тщательно скрываемую от меня тайну. Я собрал своих людей, вкратце поведал им о коварстве англичан, и мы решили смотаться как можно скорее, не обращая внимание даже на то, что погода для выхода в море стояла не самая благоприятная. По счастью, нас не очень сильно потрепало, но всё равно потом пришлось приставать к берегу и чиниться, а англичане послали корабль за нами в погоню. Поскольку дело происходило без свидетелей, то они даже никак официально не мотивировали свои действия, а как самые обычные пираты, пытались взять нас на абордаж. Но только их высокомерие их всё равно погубило, — сказал Горный Ветер и опять слегка улыбнулся, — они не смотрят на нас как на равных, и потому не видят в нас равных противников.

— Да, печальная история. Вот что, мы это дело так оставлять не можем. Сколько мерзкого я ни слышал о христианах, но такого... вероломно убить своих спасителей, чтобы завладеть их землёй, и жить там как ни в чём не бывало... Неужели даже их женщины не осуждают это дело? Или может, тебе именно потому не разрешали разговаривать с их женщинами, чтобы они ненароком тебя не предупредили?

— Нет, тут дело совсем в другом, отец. У нас принято бережно относиться ко всем женщинам, они же делят женщин на порядочных и непорядочных, и ведут себя с ними по-разному. Порядочными они считают тех женщин, в чьей незапятнанности ни у кого нет никаких сомнений. Обычно это состоятельные женщины, у которых есть мужья и отцы, и которым не нужно самим зарабатывать на хлеб. С ними посторонний мужчина не может даже поговорить наедине, ибо это бросает на них тень. Может быть, христиане настолько не владеют собой и своими желаниями, что уверены — простым разговором дело в таких обстоятельствах ограничиться не может, мужчина попытается непременно совершить нечто бесчестное. Во мне, кстати, многие вообще видели невоздержанного и лишённого всякого нравственного чувства дикаря, готового броситься на них в любой момент ни с того ни с сего.

— Ну а всех остальных женщин они считают непорядочными. В эту категорию входят как действительно развратные женщины, так и просто те, кто неосторожно дал основание считать своё целомудрие подпорченным, или просто девушки-сироты, вынужденные идти в служанки, чтобы прокормить себя. А также... также женщины-нехристианки. Ведь ни одна из нехристианок не может предъявить достаточные для них доказательства своей незапятнанности! А "непорядочную" женщину можно без зазрения совести оскорблять и унижать, в то же время читая ей проповеди на тему, какая она плохая и виноватая. Иногда случается, что несчастные идут торговать собой не столько от нужды, сколько потому, что им всё равно приходится терпеть позор, вот и предпочитают не задаром. Отец, меня порой в дрожь бросает от мысли, какая участь ждёт женщин нашего народа, если они окажутся в их руках! Хорошо ещё, что наши женщины очень редко плавают на кораблях!

— Лань очень хорошо изучила их нравы. Их обычай таков, что они каждый день читают свою священную книгу "Библию", и не просто читают, а рассуждают над ней и делают из неё выводы для своей повседневной жизни. Конечно, когда я учился, я прослушал курс критики христианства, но всё-таки я не подозревал, что это такая страшная книга. Там рассказывается, как народ, поклоняющийся их богу, истреблял другие народы только потому, что те поклонялись другим богам. За это, по их мнению, можно убить. Поэтому, когда они истребляли мирный народ, они чувствовали при этом себя правыми, и потом много лет хозяйка-старуха уверяла Лань, что и она, и её родные заслужили свою ужасную участь.

— Теперь понятно, почему Джон Бек собирался устроить нам такое, — сказал Инти.

— Джон Бек?! — вскрикнула Лань, вздрогнув.

— Это тот самый миссионер, который хотел испортить нам водопровод, — сказал Инти, — а ты его знаешь?

— Это тот самый негодяй, который подговорил англичан убить моих соплеменников, уверяя всех, что в этом нет ни малейшего греха, — сказал Лань, — а потом он надругался надо мной, и отдал меня в рабство своей матери. Я потом ещё спрашивала её, за что убили мою мать, ведь больная, она была беспомощна и беззащитна. А она в ответ только повторяла слова из Библии, что нужно истребить весь народ, включая женщин, познавших мужа, и мальчиков, и только девушек, не тронутых мужчиной, можно оставлять в живых, обратив их в рабство.

Инти ненадолго задумался:

— Вот чего я не пойму — вроде бы те, кто уехал в Новую Англию, порвали со своей родиной. Отчего же Джон Бек приехал проповедовать к нам, прикрываясь нашей договорённостью с той страной, откуда они бежали. Кстати, в чём причина разрыва?

— Как я понял, отец, дело заключается в вере. В Англии король разорвал со Святым Престолом, и объявил главой церкви себя. Не всем это понравилось. Были и те, кто предпочёл бы, чтобы всё оставалось по-старому, а были и те, кто считал, что короля вообще не нужно — ни во главе государства, ни во главе Церкви. Что управление должно быть общим делом... На их языке это будет как-то... я слово забыл.

— Может, "республика"? — робко подала голос Заря.

— Да, спасибо. Это именно то самое слово. Разумеется, республика должна быть для всех взрослых полноправных мужчин общины. Полноправными являются только те, у кого есть своё хозяйство, а слуги не имеют права голоса. Женщины и рабы — тоже. И эта самая республика для них и есть некое священное дело. Понятное дело, что их Корона от такого не в восторге. Говорят, у них дома за это вешают, и по тюрьмам сажают.

— Значит, Джон Бек проповедовал вещи, которые у них там виселицей грозят? — переспросил Инти. — Но если так, то мы можем, сославшись на то, что он проповедовал против монархии, легко оправдаться перед их Короной.

— Не совсем так, отец, — сказал Горный Ветер, — у себя они могут карать за некоторые преступления весьма жестоко. Однако если их подданный совершит подобное же преступление против чужестранцев, и они посмеют его наказать, то Корона может отомстить за своего подданного.

— Не вижу логики.

— Да логика тут довольно проста, отец. Вот почему мы казним убийцу? Не для того чтобы сделать ему плохо и таким образом проучить, а чтобы обезопасить себя от него. Однако в нашем государстве можно охотиться на диких животных, крестьянину не возбраняется заколоть свою скотину... И тебе это не кажется странным?

— А разве есть страны, где запрещено охотиться и закалывать скотину? Если бы кто сдуру принял такой закон, люди бы стали с голоду помирать.

— Я кое-что читал о таких странах у англичан, но не уверен. Впрочем, я не об этом. Мы караем за убийство человека, но не наказываем за смерть животного. Так вот, для этих подонков все неевропейцы — сродни животным, которых можно убивать, грабить, вероломно обманывать... Меня раньше удивляло, отчего у них морские разбойники, грабившие чужестранцев, могут стать вельможами — а на самом деле ничего удивительного! Если он грабил не соотечественников, а чужаков, то для его соотечественников это не преступление. Ну и проповедовать что угодно таким дикарям, как мы, для англичан не запрещено. И убивать нас не запрещено. А вот нам его казнь может аукнуться. Но может и нет. Всё зависит не от того, что сделаем мы, а от того, хотят ли они за нас приняться или нет? Видимо, сейчас им не до нас, но я могу и ошибаться... — Горный Ветер вздохнул. — Закон они почти боготворят, но он у них только для них, а в отношении нас — полный произвол.

— Что же это получается, — вздохнул Инти, — если не казнить Джона Бека за совершённые им преступления, то как после этого себя уважать? А если казнить — можно войну спровоцировать. Скажи, а вот если бы у нас его за оскорбления толпа растерзала — тоже была бы речь о войне?

— Ну, если бы толпа, а не власти, было бы проще оправдаться, — ответил Горный Ветер, — конечно, если бы они наши оправдания слушать стали. Ведь они уверены, что наш народ и есть кровожадная толпа, это они, будучи высшей расой, могут собраться вместе и порешить убить всех соседей при помощи общего голосования. Лань не слышала, чтобы хоть кто-то был против...

— Горный Ветер рассказывал мне о правителя-злодеях, которые приказывали своему народу идти и убивать других, а тех, кто не хотел подчиняться, бросали в тюрьмы и убивали. Если бы тут был такой злодей, я бы, может, и поняла бы тех, кто его слушался по принуждению, — сказала Лань, утирая выступившие слезы, — но у них не было такого правителя! Они собрались вместе и решили это сделать сами, без чьего-либо приказа или принуждения. Джон Бек только проповедовал, но они сами выбрали его послушаться!

— Твой народ будет отомщён, Лань, — пообещал Инти. Поймав вопросительный взгляд своего сына, он продолжил, — конечно, надо всё хорошенько продумать, но такое преступление нельзя оставлять безнаказанным. Ведь пока этих негодяев мало и они далеко, они ещё не опасны для нашей страны, но мы должны думать не только о сегодняшнем дне, но и о том, что может быть через 100-200 лет. Ты, Горный Ветер, говоришь, что колония быстро растёт. Если они и дальше будут продолжать в том же духе, вероломно заманивая в ловушку и истребляя целые народы, то со временем там окажется такая держава, рядом с которой Испания покажется безобидным щенком. Держава, чьи люди с молоком матери будут впитывать мысль о допустимости и даже необходимости убийств и вероломства. Держава, перед которой более честные противники будут проигрывать уже в силу своей большей честности. Появление такого монстра было бы просто катастрофой для всех народов нашего полушария, и потому мы должны постараться эту катастрофу предотвратить, тем более что пока это ещё сравнительно нетрудно. Мы должны вступить в контакт с народами, живущими неподалёку от англичан, предупредить об их вероломстве, и научить их обращаться с ружьями, конечно, познакомив при этом с разумным устройством общества. Всё это, правда, очень затратно, и убедить казначейство в необходимости таких трат после провала в Амазонии мне будет очень нелегко, но... надо! Потому что замыкание в собственных границах и отказ от активной внешней политики грозит нам таким провалом, по сравнению с которым прежние амазонские неудачи покажутся мелочью. Переход к глухой обороне грозит Тавантисуйю гибелью. К тому же мы не должны забывать, что предки завещали нам превратить в единый айлью весь мир!

Слушая Инти, Заря с радостью думала, что когда-нибудь, пусть даже и через столетия, лживый, коварный и жестокий мир христиан исчезнет как дым, а вместо него возникнет другой, где народы будут жить как братья, также, как это теперь есть в Тавантисуйю, мир, где не будет рабства и растаптывания человеческого достоинства, мир, устроенный разумно и справедливо. Ради этого Заря была готова на любой подвиг, даже на перевод дневника Джона Бека.

Наконец-то изучение растреклятого дневника было окончено. Оказывается, план Джона Бека был связан с куда большим вероломством, чем она даже могла подозревать. Негодяй знал, что в Тавантисуйю есть водопровод, и потому привёз из своих земель склянку с заразой, которой было достаточно отравить воду. Никто бы не подумал, что разразившаяся эпидемия может быть делом рук человека — болезни все привыкли связывать с силами, стоящими над людьми. Нет сомнения, после такого дела проповедь Джона Бека о Боге, готовом покарать Тумбес, могла иметь успех. Однако негодяй не учёл одного — водопровод в Тавантисуйю, как, впрочем, и все остальное, строили на совесть. Ещё во времена Манко обнаружили, что пыль, взбиваемая копытами лошадей, загрязняет воду в водоводе, и потому вода стала идти по цельным и накрепко запаянным трубам, поднятым в среднем на два человеческих роста над землёй. Так что проделать в них без инструментов даже маленькую дырку было сложно. Вот и пришлось ему несколько раз примеряться. Сперва место искал, потом дырку проделывал, да всё чтобы издали никто не заметил...

После перевода посвящённых этому делу кусочков дневника Заря покинула дом Инти и вернулась к своей работе в столовой. Там официально считалось, что девушка имела несчастье споткнутся и вывихнуть ногу, и потому ей пришлось провести несколько дней в доме у людей, живших по соседству. Про новое платье говорила, что ей прислали подарок от родных. Ей верили, и никому не приходило в голову связывать её исчезновение с арестом Джона Бека, который стал объектом обсуждений. Для одних это был повод для зубоскальства, другие его жалели чисто из гуманной привычки жалеть всех арестованных. Одиозность вещей, которые говорил проповедник, стала как-то забываться, а в просочившуюся в народ версию, что тот хотел отравить водопровод, мало кто верил. "Это слишком жестоко и ужасно, чтобы быть правдой", — для многих тумбесцев этот аргумент звучал неотразимо. Благодаря образованию привыкшая мыслить рационально, Заря в упор не могла проникнуть в логику тумбесцев, почему-то считавших одни жестокие и ужасные вещи вполне возможными и даже неоспоримыми, а другие — нет.

Вскоре в город приехал судья, и должен был состояться суд. Первым, однако, судили Якоря. Заря ждала этого суда с трепетом и волнением. Инти сказал, что он тайно, под маской, навещал юношу в камере и поговорил с ним. В его невиновности он убеждён. Инти своей властью мог бы вытащить юношу из застенков, но тот предпочёл открытый суд, на котором хотел не только доказать свою невиновность, но и показать, что на него злонамеренно возводят напраслину. Настрой юноши вызывал уважение, однако слишком многое зависело от свидетелей, при этом до Инти доходили сведения, что на них давят. Впрочем, об этом итак можно было догадаться — кто будет без давления наговаривать на невиновного? Купить же свидетелей в Тавантисую было практически невозможно. Во-первых, практически нечем, кроме разве что продвижения вверх по карьере, а во-вторых, "продаться" даже за должность считалось ещё большим грехом, чем поддаться давлению.

Заря помнила этот день как во сне. По случаю суда почти никто не работал, многие заранее расположились на площади, принеся туда стулья или то, на чём можно сидеть. По случаю суда даже вынесли стулья из столовой. Лицо судьи выражало беспристрастность. Ввели Якоря, он был бледен, но твёрд и спокоен. Если в глубине души он чего-то и боялся, то всё равно виду не показывал. Даже свои цепи он умудрялся нести как будто с гордостью, больше напоминая этим пленного героя, нежели преступника.

Формальное обвинение должен был озвучить сам наместник, но вместо него был его сын. Юноша чувствовал себя много более неловко, чем сам обвиняемый. На вопрос, почему его отец отсутствует, тот смущённо ответил, что наместник ночью занемог, и лекаря велели ему лежать в постели, потому обязанность зачитать обвинение возложили на него.

— Сам я, в отличие от моего отца, не очень глубоко вникал в это дело, и потому знаю не больше, чем написано в этой бумаге, — сказал Уайна Куйн, показывая находившийся у него в руках документ. Пока юпанаки читал обвинение, и Заря, и Инти, с разных точек наблюдавшие эту сцену, могли только губы кусать от досады. Значит, наместник уже понял, что дело провальное, и нарочно сделал вид, что занемог, чтобы все шишки свалились на его сына. Даже если потом судья всё-таки настоит на допросе наместника, тот, уже зная все расклады, сможет легко вывернуться, изобразив всё так, будто его слова и приказания как-то не так поняли. Да, хитрец заранее заготовил себе все пути к отступлению.

После того, как обвинение было зачитано, судья обратился к Якорю.

— Признаёшь ли ты себя виновным в этом преступлении?

— Не признаю. Я не делал ничего из того, в чём меня здесь обвиняют. С Кипу мы не враждовали. Есть люди, которые в ту же ночь видели меня далеко от его дома, и могут подтвердить это. Мало того, я сам хочу пожаловаться — держа меня под арестом, мне угрожали, что если я не сознаюсь, то меня всё равно засудят, и тогда меня ждёт смерть, а если сознаюсь — то дело обойдётся только золотыми рудниками, намекая, что оттуда мне могут помочь убежать. Но я не преступник и не хочу им становиться, взяв на себя чужую вину и тем самым помогая настоящему преступнику избежать возмездия. Я уверен, что меня обвинили во многом из-за того, чтобы отвлечь внимание от настоящих убийц — христиан!

После этой речи на площади установилась гробовая тишина. Никто не ожидал, что Якорь так прямо и озвучит вслух то, о чём про себя думали многие. Но, с другой стороны, терять ему уже было нечего.

Потом судья тихо сказал:

— Это слишком серьёзное обвинение, чтобы бросаться им просто так. Какие у тебя основания обвинять христиан?

— Все знают, как Кипу их раздражал, задавая им разные хитрые вопросы. Они его ненавидели, только им была выгодна его смерть. Это может подтвердить весь город!

— Пусть так, но как ты объяснишь, что столько людей свидетельствуют против тебя?

— Я не знаю, по какой причине — из трусости или корысти на меня клевещут, но я уверен, что прямо здесь перед вами смогу защитить своё доброе имя.

— Что ж, хорошо, если так, — ответил судья, — введите первого свидетеля.

— Меня зовут Хрупкий Цветок, — сказал юноша, — я был соседом Якоря до его ареста.

— Что ты знаешь об этом деле?

— В ту ночь мы, студенты, устроили пирушку. Там много пили и много говорили. Я уже точно не помню о чём именно. А потом Кипу и Якорь поссорились. После чего с пирушки разошлись, а Якорь перед сном ругал Кипу и говорил, что это дело так не пройдёт. Я уже засыпал, но увидел, что Якорь вдруг стал собираться куда-то уходить. С утра он уже был на месте. А потом на следующую ночь его арестовали, и нашли чёрный плащ со следами крови. Вот и всё, что я знаю.

— Что ты скажешь по поводу всего этого, Якорь?

— Скажу, что прежде считал этого человека своим другом и не ожидал от него столь подлой лжи. Да, мы действительно были соседями. Точнее, у меня не было выделенного места в общежитии, так как мои родные живут здесь, но мы с ним и в самом деле делили его комнату, так как у меня дома не были рады моим поздним приходам домой. Что касается той роковой ночи, то ссориться мы с Кипу всерьёз не ссорились, я, правда, шутил над ним, и на трезвую голову такие шутки выглядят не очень красиво, особенно теперь, когда он так пострадал. Но никуда я среди ночи не уходил, и убивать Кипу я даже не думал!

— Принесите вещественное доказательство!

Вышел воин, и принёс черный плащ, на котором при ярком солнечном свете можно было увидеть какие-то тёмные пятна.

— Этот плащ был найден в комнате во время обыска после ареста. Якорь, объясни, как этот предмет попал к тебе и чья на нём кровь?

— Этот плащ действительно мой, я специально его раздобыл, чтобы подразнить служителей распятого бога, имеющих привычку разгуливать в женских платьях. Кровь я на него не проливал, она может быть чьей угодно. Ради того, чтобы меня оклеветать, можно было зарезать и морскую свинку, тем более что главная свинья за мою кровь даст куда больше! — в толпе обалдели. Уайна Куйн в смущении от того, что так дерзко скаламбурили имя его отца (да и его собственное), на секунду закрыл лицо руками, но потом, видимо вспомнив, в какой роли здесь находится — отдёрнул их. При этом Якорь взглянул ему прямо в глаза, и сказал твёрдо:

— Послушай, не стоит. Я вижу, что ты здесь находишься не по своей воле, и потому лично против тебя ничего не имею. Но за свой позор благодари папашку.

Уайна Куйн ничего не ответил, лишь опустил голову.

— Ладно, не стоит задерживаться на этом, — сказал судья, — пусть говорит тот, кто видел его на улице в ночь покушения.

Вышел другой юноша и сказал:

— Меня зовут Шпинат. Я живу недалеко от дома Кипу. Я видел Якоря после нашей пирушки недалеко от дома Старого Ягуара. Он был в плаще и держал в руках большой камень.

— Погоди, — сказал судья, — если он был в плаще с капюшоном, то почему ты так уверен, что это был именно он?

— Ну, он на мгновение снял капюшон, и лунный свет осветил его лицо.

— Шпинат, ты что несёшь? — вскричал Якорь, — ночь была безлунная! Это многие помнят!

— Безлунная? — испуганно переспросил Шпинат, — Ну, значит не луна, а звезда...

Тогда Якорь заговорил твёрдо:

— Шпинат, Хрупкий Цветок, я считал вас своими друзьями, и до последнего надеялся, что вы не будете на меня клеветать, но увы... Я знаю причину, по которой вы согласились меня оклеветать. Я знаю, что тотчас же после моего ареста всем участникам той злополучной пирушки, которые живут в общежитии, пришли одинаковые записки — мол, если не будете все как один уверять, что я с Кипу поссорился и потом его убил, то о содержании разговоров на этом застолье станет известно самому Инти.

— Ах вот ты как! — вскричал Шпинат. — Самому всё равно петлю с шеи не скинуть, так других за собой утянуть вздумал! Бессовестный!

— Тихо! — властно крикнул судья, — тут вскрываются обстоятельства крайней важности. Сперва говори ты, Якорь! О чём вы говорили на пирушке?

— О том, что род Потомков Солнца мы привыкли считать потомками богов лишь по традиции, а некоторые дошли до того, что стали говорить, будто даже и смерть самого Первого Инки ни на что бы не повлияла, иные даже осмеливались говорить, что это даже и к лучшему, может, новый Первый Инка окажется лучше предыдущего, и что в любом случае это будет не сын Асеро... Конечно, на трезвую голову становится страшно вспомнить такое, но это всё-таки не убийство, и наши законы за это не карают, но вот карьеру себе такими разговорами испортить Шпинат и Хрупкий Цветок вполне могли бы. И потому вам кажется лучше, если меня повесят, чем про ваши пьяные речи Инти узнает, и вы никогда в люди не выйдете. Друзья ещё, называется! Подлецы!

— Погубил нас, змея подколодная! — вскричал Шпинат, — да если про всё это и в самом деле Инти узнает, и он нас всех живьём в кипятке сварит. Да, и нас, и тебя! А это куда хуже, чем виселица!

Хрупкий Цветок в это время ничего не говорил, только мелко дрожал, закрыв в ужасе лицо руками.

— А Инти уже всё знает, потому что всё слышал, — сказал Инти, выступая из толпы и снимая шлем-маску. — Вот что юноши, за вашу пьяную болтовню вам ничего не будет, наша служба такими глупостями не занимается, а вот за лжесвидетельство, — Инти выразительно взглянул на судью, — вам придётся ответить по закону.

Дальше начало твориться нечто неописуемое. Хрупкий Цветок упал в обморок, Шпинат бухнулся на колени и зарыдал, умоляя о пощаде. Якорь стоял с видом победителя, и даже его цепи как будто подчёркивали это. Обалдевший судья вскоре всё-таки пришёл в себя и сказал:

— Раскуйте Якоря, теперь даже слепому ясно, что он невиновен. А этих горе-свидетелей уведите, судить мы их будем потом.

Страшное напряжение наконец-то спало. Многие поздравляли Якоря. Впрочем, он не выглядел триумфатором. Как ни рад он был спасению, позор бывших друзей, ставших предателями, едва ли доставлял ему такую радость. "Это ещё не всё, я докажу, что за теми, кто их запугивал и сделал предателями, стоят христиане", — говорил он.

Увы, несмотря на своё столь эффектное освобождение, выйти на христиан на сей раз так и не удалось. Хрупкий Цветок и Шпинат даже на допросе перед зеркалом уверяли, что все угрозы, которые им приходили, были чисто анонимными (за своё преступление они были позже отправлены в ссылку). Вообще, возня с этим делом попортила у Инти немало нервов. Прежде всего, при виде Инти оба труса регулярно падали в обморок, делая это то ли действительно из страха, то ли усвоив это уже в качестве хитрости, так что лично вести допросы он не мог, приходилось писать вопросы заранее в список и поручать это своим людям. Кроме того, родичи Шпината и Хрупкого Цветка регулярно забрасывали Инти жалобами на жестокое обращение с подследственными, хотя тот не тронул юношей и пальцем.

Что до жалобы самого Якоря, то было видно, что местные чиновники дело явно тормозят. И не по разгильдяйству, и даже не из страха перед наместником (в конце концов, кто для них страшнее — Куйн или Инти?), а как будто выжидали чего-то. Формально, впрочем, к ним было не придраться.

Впрочем, был момент, который в глазах Инти перевешивал все эти минусы. Познакомившись по ходу дела поближе с Якорем, он убедился, что из него выйдет толк. В логике и способности делать выводы из имеющихся фактов ему было не отказать. Именно он на очной ставке при помощи наводящих вопросов в конце концов заставил бывших друзей признаться в записках. Инти наблюдал за этим из-за ширмочки. Был, впрочем, у юноши и серьёзный недостаток — в спорной ситуации он больше склонен был поступать по-своему, нежели прислушиваться к советам людей более старших и опытных. Чувствуя накаляющуюся обстановку в городе, Инти настоятельно рекомендовал Якорю на время покинуть Тумбес, так как всерьёз опасался, что от того могут попробовать избавиться как от Кипу, но тот видел в этом что-то вроде позорно-унизительной сдачи. Потом Якорь всё-таки исчез, и не очень было ясно, умотал ли он к родственникам сам, или от него таки избавились.

Но всё это было много позже, а на следующий день предстоял суд над Джоном Беком.

На следующий день должны были судить Джона Бека. Хотя его вина у судьи не вызывала сомнений, но сложность состояла в том, можно ли казнить чужестранца. Накануне вечером между судьёй и Инти состоялся следующий разговор:

— Инти, ты знаешь, что по закону чужестранца следует повесить, однако если я приговорю его к этому, а потом сверху поступит приказ этого не делать — это нанесёт серьёзный ущерб репутации власти в Тумбесе. Может, было бы правильнее мне его не судить, а передать дело в Куско?

— Нет, так делать не следует. После того, как я перед всеми носящими льяуту рассказал об оскорблении, нанесённой памяти Великого Манко, Асеро был страшно разгневан, настаивал на высылке негодяя из страны, но ему пришлось уступить, так как большинство из носящих льяуту испугались портить отношения пусть не с очень близкими, но соседями. Думаю, что после содеянного им носящие льяуту уже согласились бы на высылку, однако... я боюсь, что покинув нашу страну живым и невредимым, этот негодяй сможет и дальше нам вредить. Нет, повесить его — самое разумное. Но только не от лица государства, а от лица народа Тумбеса. Просто чтобы так получилось. И из-за границы претензий не будет, даже если там случайно узнают.

— А что скажут на это носящие льяуту? — обеспокоенно спросил судья.

— Если узнают постфактум — едва ли будут что-то говорить. В крайнем случае, неприятности будут у меня, а не у тебя, ведь ты здесь лишь воплощаешь закон.

— Ты уверен, что так стоит делать, Инти?

— Уверен.

— Но всё-таки мне не хотелось бы оказаться крайним за вынесенный приговор.

— Не бойся, крайним не окажешься.

Стоявший перед судом Джон Бек был одновременно и похож, и непохож на стоявшего за день до него на том же месте Якоря. Как и Якорь, он держался гордо и даже вызывающе, но если у Якоря это было связано с уверенностью в своей невиновности, то Джон Бек просто считал себя выше "этих дикарей", и у него вопрос о вине или невиновности перед ними для него вообще не существовал. Так мясник не думает в таких категориях по отношению к скоту. Точнее, эту разницу видели Заря и те немногие, кто знал всю подноготную, а среди простых тумбесцев единства мнений не было. Слух, что полусумасшедший проповедник по каким-то непонятным мотивам просто оклеветан Службой Безопасности, упорно ходил по городу.

Поначалу дело шло довольно кисло. Поскольку Заря не могла свидетельствовать, то в качестве основных свидетелей обвинения выступали воины, которые арестовывали Джона Бека у водовода. Они представляли дело так, что поступил анонимный донос о возможной порче водопровода со стороны чужеземца, и его поймали с поличным на месте преступления. Джон Бек всё отрицал.

— Меня оклеветали, — говорил он, — Люди Инти сделали это, так как он, будучи потомком Манко, оскорблён тем, что я сказал про его предка.

— В твоём дневнике написано, что ты хотел отравить водопровод, чтобы устроить в городе эпидемию. У тебя была на этот случай специальная склянка, в которой содержались духи болезней. Ты хотел вылить её в водопровод. Так ли это?

— Во-первых, нечестно и низко лазить по чужим дневникам, а во-вторых, я вёл дневник на своём родном языке. Здесь его никто не знает. Как же они могли прочитать мои записи?

— Среди людей Инти есть переводчики.

— Допустим. Но люди Инти могли приписать мне всё, что угодно. А если нет людей, способных проверить их перевод, то суд не должен засчитывать это в качестве доказательств, это незаконно!

Судья на это ответил:

— Не тебе, чужеземец, решать, что у нас законно, а что — нет. Итак, ты уверяешь, что тебя оболгали?

— Да, на моей родине, в Новой Англии, у меня безупречная репутация.

— Мы не можем вызвать свидетелей оттуда, чтобы подтвердить твои слова.

— Отчего же не можете? Сплавайте туда, и поспрашивайте моих соплеменников — они расскажут, что ни у кого никогда не возникало сомнений в моей добродетели. Да, я говорил немало резких вещей, так как моя вера велит мне всегда говорить правду, но на убийство беззащитных людей я бы никогда не пошёл. Это — великий грех в глазах Нашего Бога.

— Неправда! — вдруг раздался из толпы чей-то крик, — ты — убийца!

— Кто это сказал? — спросил судья.

— Это сказала я! — ответила выступившая из толпы девушка, — простите мою непочтительность, но я не могла стерпеть, как этот негодяй говорит о своей безупречной репутации на родине. Я кое-что знаю о его прошлом. По его вине погибли все мои родные, и весь мой народ, я же долгие годы провела в унизительном рабстве. Именно этот негодяй подначивал своих соплеменников на гнусное злодейство!

— Клянусь, я впервые вижу эту девушку, и даже имени её не знаю, — ответил Джон Бек, но изрядно переменился в лице. Видно, что к такому готов он никак не был.

— Я — Лань, дочь Оленя. Может, ты и забыл моё имя, что тебе помнить о какой-то жалкой рабыне, но отца моего Оленя ты не мог забыть. Я помню, как ты приглашал его на пир, на котором потом коварно отравил всех гостей! И отца моего, и братьев моих, и всех воинов нашего племени. Но не знаешь ты одного — мой отец, умирая, проклял тебя! Его дух после явился ко мне во сне и рассказал, что ты смотрел, как он, отравленный, умирает у тебя на глазах! Но ты не знаешь, что в этот момент он проклял тебя, и теперь это проклятие сбудется.

Тут хладнокровие окончательно изменило Джону Беку:

— Да откуда ты, девчонка, могла знать это! — вскричал он. — Ты же не была на том пире!

— Ага, значит, всё-таки вспомнил, кто я такая! — вскричала Лань. — Теперь-то уж точно не отвертишься!

— Стой, женщина! — властно сказал судья, — я вижу, ты действительно немало знаешь об этом человеке, расскажи нам всё сначала и по порядку. Кто ты, откуда, и как случилось, что он стал причиной смерти твоего отца.

— Да, я расскажу вам всё, чтобы все знали, сколь коварный негодяй перед вами, — ответила Лань, и со слезами на глазах поведала всё то, о чём до этого было рассказано за столом в доме у Инти. Умолчала она лишь об одном — девичья стыдливость не позволяла ей на людях поведать о своём позоре. По мере того как она рассказывала, на глазах у слушателей навёртывались слёзы, а кулаки сжимались от ярости. Когда она закончила, на площади не осталось ни одной души, кто бы ни поверил ей, ибо все чувствовали — ТАКОГО она выдумать не могла. У многих в душе холодело от ужаса — ведь тумбесцам англичанин тоже готовил участь, постигшую родное племя Лани.

Наконец девушка закончила.

— И что ты теперь скажешь в своё оправдание, чужестранец? — ледяным тоном спросил судья.

— Эта женщина меня оболгала, она — шлюха, и у неё есть основания мстить мне. Прежде она соблазнила меня, а теперь мстит за то, что я с ней порвал.

— Соблазнила?! Да как ты смеешь ещё обвинять меня после всего этого? — вскричала Лань. — Убийца!

— Эта девица всё путает. Она жила среди племени, соседнего с моим народом. К сожалению, это племя выкосила эпидемия, и она осталась в живых одной из немногих. Я приютил её в свой дом, однако она соблазнила меня, и чтобы не потакать греху, я решил порвать с ней и уехать.

— Когда это было? — спросил судья.

— Около семи лет назад.

— Сколько тебе лет, Лань? — спросил судья.

— Восемнадцать.

— То есть чужестранец уверяет, что его, взрослого мужчину, коварно соблазнила одиннадцатилетняя девчонка! Кто-нибудь поверит в такое? — он обвёл глазами толпу, по которой раздались смешки. Дальше судья спросил:

— Ответь же теперь, что случилось с её племенем.

— Оно вымерло от эпидемии почти поголовно. Мы несли этому племени слово Божие, но они отвергли его и, видимо, Господь покарал их за это. Но она видит причину гибели своего племени в нас.

— Но если эпидемия была у соседей, то она не могла не затронуть и вас? Так?

— Господь нас миловал от этой напасти.

— Хорошо, о каком пире вы упоминали в разговоре? Где Лань якобы не могла быть.

— Это — мелочь, не стоящая упоминания. Я ещё раз повторяю, что девчонка — шлюха, и веры ей нет.

— Пока что тебе веры нет.

— Если не верите, то можете проверить — она не невинна!

— Мы сейчас не решаем вопрос, невинна она или нет. Нам важно, говорит ли она правду.

— Но ведь женщине, потерявшей честь, нельзя верить на слово. А других доказательств у вас против меня нет.

— Ну, хватит! — сказал выступивший из толпы Горный Ветер. — Я сам привёз эту девушку на нашу землю, и она нигде ни в чём дала оснований подозревать её во лживости. А вот его соплеменники, — он указал на англичанина, — лгали на каждом шагу. А поняв, что им не удастся нас обмануть, они попытались прикончить нас как обычные пираты. И как смеет этот негодяй попрекать Лань потерянной невинностью, если ОН САМ растоптал её целомудрие, когда она была ещё девочкой. Я обращаюсь к вам, тумбесцы — если бы с вашими дочерями такое проделали, что вы бы негодяя растерзали бы на месте. Так чего же мы теперь позволяем ему не только дышать с нами одним воздухом, но и издеваться над той, которую он и без того уже лишил всего самого дорогого, что может быть у человека!

— Я жалею, что не лишил её в своё время жизни! — вскричал Джон Бек. — Чтоб ты поскорее сдохла, мерзкая дикарка! Чтобы вы все разделили участь её племени! Чтоб ваш город сгорел, затонул, был врагами разрушен! Чтобы над вашими дочерьми надругались враги по десятеро на каждую! Чтобы... — дальнейших проклятий уже не было слышно, потому что долго копившаяся в народе ярость наконец-то прорвалась, как поток устремляется в прорванную плотину. Закону уступил место самосуд, и никто этому не препятствовал. Воины, державшие англичанина под стражей, ретировались, так как закон законом, а умирать или калечиться из-за такого негодяя никто не желал. Судья тоже был в глубине души рад, что формальный приговор выносить не пришлось. Народ не выдержал, и формально никого не будут обвинять, что англичанину на шею накинули петлю, и подвесили его на ближайшем фонаре, не морочась с установкой специальной виселицы. После его тело скормили рыбам...

В объяснительной в центр, которую Инти приложил к протоколу суда, он писал так: "Перед судом я честно предупредил негодяя, что наш народ смотрит на насилие над женщиной не так, как это принято у него на родине. Если у них такое преступление считают простительной мелочью, то у нас народ и без суда готов растерзать совершившего такое. Так что он сам обрушил на себя гнев народа, проболтавшись об этом. Опасаться осложнения отношений с его родиной нет никаких оснований".

— Проповедь монахов даёт свои плоды.

Конечно, после смерти Джона Бека Заря вздохнула с заметным облегчением, но, как порой не бывает худа без добра, так и тут не было добра без худа. Монахи укрепили свои позиции, Андреас во всю доказывал, что их вера не такая, она "благодатная", а это значит, что на массовое убийство ни за что ни про что они не способны. Теперь, когда Кипу лежал дома и не мог приходить и спорить с Андреасом, монаху внимали охотнее, чем раньше. Заря на это досадовала, но изменить ситуацию было не в её власти. Всё-таки Кипу обладал талантом спорщика, какой-то невероятной способностью заставить себя слушать, да и броская внешность ему помогала. Заря так не могла. Да и миссия у неё была другая — понять, кто крестится из реальных симпатий к вере, а кто из тайной враждебности к Тавантисуйю. К последним она с уверенностью могла отнести только Эспаду и Морскую Пену. Последняя на проповеди зачастила, голову якобы из благочестия стала покрывать мантильей (впрочем, возможно, просто щеголяла кружевами), да и вообще собиралась стать образцовой прихожанкой. В отличие от Эспады, она не особенно стремилась к словесным перепалкам, но при этом она часто смеряла Зарю весьма презрительным взглядом. Однажды Заря подслушала, как Морская Пена сокрушалась о том, что бесплодна, и говорила: "Раз наши боги бессильны меня от этого исцелить, то почему не попробовать обратиться к богу белых людей? Вдруг он и впрямь более могуч, как они уверяют?". Про Морскую Пену, однако, ходили весьма нелестные сплетни. Говорили, что с мужем она не живёт, а Эспада является её тайным любовником, и что проповеди для них лишь повод почаще видеть друг друга. Всё это было похоже на правду, хотя, надо сказать, Морская Пена ходила на проповеди и тогда, когда Эспада был в море. Может быть, Морскую Пену привлекало также и то, что христиане весьма лояльны к супружеским изменам по той простой причине, что у них получить развод можно только за очень большие деньги и только в исключительном случае ("исключительность" определялась исключительно Папой Римским, которому просящий должен был облизать туфлю), а в Тавантисуйю развод был разрешён, и потому если у кого вне брака и случилась "большая любовь", он мог честно развестись, а не обманывать своего супруга за его спиной, и именно поэтому обман за спиной так презирали, тем более что корыстность Морской Пены была вполне очевидна.

Но гораздо больше Морской Пены Зарю волновал рост популярности христианства среди горожан. Нельзя сказать, что многие разобрались в самой сути христианского учения. Среди обывателей обычно нет желающих доходить до сути. Куда больше влиял вкрадчивый голос отца Андреаса (без Кипу и Якоря, который был вынужден догонять пропущенное в университете, монаху не на кого было раздражаться), а также бесхитростная прямота Томаса, который прямо говорил то, во что верил и что считал важным. Если Андреас всё-таки иногда говорил настораживающие и неприятные вещи, то Томас всегда поправлял его, как бы самим своим примером показывая, что можно быть искренним христианином и в то же время хорошим и честным человеком. Да и уверенные обещания рая для праведников тоже делали своё дело. Вот пример одной из проповедей отца Андреаса.

— Дети мои, каждый из вас, хорошенько заглянув в свою душу, видит, что он не таков, каким желал бы быть, что его душа подобна грязным и засаленным лохмотьям. Посмотрев на свою душу внимательно, человек не может не ужасаться и не приходить в отчаянье! Но каждый может спросить, был ли я рождён нищим, или на самом деле я принц в изгнании, у которого есть шанс вернуться в своё родное королевство, или я так и родился нищим, а значит, нищим же обречён умереть? Евангелие — это Благая Весть, которая говорит нам, что наш Бог-отец ждёт нас, и что настанет день, когда он вернёт нам наше королевское достоинство. Когда наши лохмотья сменятся шелками и бархатом.

Слушая эту проповедь, Заря думала, что подобная проповедь имела бы успех среди нищих в христианских странах, которые, видимо, и впрямь мечтают случайно оказаться принцами, но среди простого народа обычно мало кто хочет, чтобы он или его дети оказались среди тех, на чьих плечах лежит ответственность за судьбу страны. Заря также подумала, что христиане и потомков Солнца зовут принцами. Потом ей вдруг вспомнилось, как ещё в детстве ей рассказывали о Тупаке Амару. Когда он попал в плен к испанцам, он и его соратники, долгое время скрывавшиеся в горных лесах, были одеты в лохмотья, но де Толедо приказал нарядить его в шелка и бархат точно на коронацию, при этом заковав в цепи и железный ошейник. У Зари мелькнула мысль, что жестокий христианский бог может быть куда больше похож на палача де Толедо, чем на любящего отца. А что если он тоже ждёт души людей не для того, чтобы принять их с любовью, а, наоборот, подвергнуть мучительным унижениям? И ещё она подумала, что Тупак Амару, будь у него выбор, предпочел бы остаться в лохмотьях, но живым и свободным, чем идти в шелках и бархате на собственную казнь. Нет, к жестокому богу христиан, способного карать чисто из прихоти, здравомыслящего человека не заманишь никакими шелками и бархатом.

Однако вскоре Заря сама убедилась, что проповедь таки даёт плоды. Однажды вечером её соседка Пушинка сказала ей:

— Знаешь, а я собираюсь креститься.

— Правда? Но почему? — спросила Заря.

— Знаешь, я сирота, у меня нет родителей, и так приятно думать, что христианские боги любят тебя так же, как любили бы отец и мать. К тому же мне надоело бояться смерти, а Христос обещает всем, кто крестится и будет хорошим, счастливую жизнь так, где смерти уже не будет.

— Только тем, кто крестится? Ну а как же наши родные? Наши предки, которые уже умерли и никогда не смогут креститься. Христиане учат, что они обречены на пытки в аду, но я не хочу верить в это!

— Но брат Томас говорит, что любой хороший человек будет стремиться душой к Христу, даже не зная этого, а значит, все хорошие люди рано или окажутся в раю, хотя некрещёным это труднее.

— Но если любой хороший человек окажется в раю, то зачем тогда креститься? — спросила Заря.

— Ну, вроде, если креститься, то туда можно попасть быстрее.

— Послушай, но ведь у нас тоже считается, что хорошим людям после смерти будет в стране Супая хорошо, разве нет?

— Ну, у нас об этом говорят разное, и так неуверенно... А брат Томас говорит о рае так убедительно!

— Поэтому ты думаешь, что это правда?

— Конечно, ведь Томас — очень хороший человек и не станет обманывать. К тому же так приятно жить с надеждой.

Заря не знала, что ответить на это. После известия о гибели Уайна, в то время, когда эта рана была ещё свежа, она нередко думала о том, что находится за порогом смерти, читала разные версии, но все они ориентировались на предания и в некоторых деталях противоречили друг другу. Были и те, кто говорил, что после смерти ничего нет, а почитание мёртвых нужно, прежде всего, живым. Про себя Заря решила этот вопрос так: что бы там ни было, от её предположений это никак зависеть не может, а значит, и думать на эту тему бесполезно. Но христиане были почему-то уверены, что загробная участь человека напрямую зависит от того, что он думает на этот счёт здесь.

— Знаешь, — сказала она, — я читала одну историю. Конкистадоры, прежде чем доплыть до нашей страны, бесчинствовали на островах Карибского Моря. И был один человек по имени Атуэй, который возглавил сопротивление, он храбро сражался, но потом его раненого всё же захватили в плен и казнили. А перед казнью священник предложил ему креститься, чтобы попасть в рай. Он тогда спросил, попадут ли туда христиане. "Не все, но лучшие из них", — ответил священник. Тогда Атуэй ответил, что не хотел бы попасть туда же, куда христиане, пусть даже самые лучшие. И вот я думаю — а что если крещение и вправду разделит нас с нашими предками? И мы никогда не встретимся с теми, кто спас нашу родину от поругания? Или вдруг мы попадём в рай, а там — те, кто их вешал и пытал? Пусть даже там они не смогут причинить нам вреда, но сама мысль о вечности в такой компании отвратительна.

— Такие негодяи в рай не попадут, — уверенно сказала Пушинка.

— А вдруг? Отец Андреас как-то сказал, что они даже самых страшных негодяев отмолить могут, если те — христиане.

— Но ведь негодяя могут простить и пустить в рай, только если он перестанет быть негодяем, — ответила Пушинка.

Заря поняла, что Пушинку не переубедить. Та слышала только то, что хотела слышать и не замечала противоречий. Кроме того, и самой Заре придётся притворно принять крещение, а это будет выглядеть несколько странно, если она до этого будет сильно сомневаться вслух. Вот только за Пушинку ей было тревожно, хотя она и представить себе тогда не могла, какие последствия будет иметь это крещение и для неё, и для Пушинки, и для многих других людей.

Но ещё больше её огорошил Ветерок. Он тоже довольно часто появлялся на проповедях. Улучив минуту, Заря решила поговорить с ним об этом:

— Ветерок, ты часто ходишь на проповеди. Ты что, надумал креститься? — спросила она прямо.

— Да, я всё больше и больше склоняюсь к этой мысли, — ответил Ветерок тоже прямо.

— Ветерок, я понимаю — неграмотные тумбесские обыватели... но ты, ты проходил критику христианства, там же объясняли, сколь ужасные вещи написаны в Библии.

— Так, как мы разоблачаем Библию, можно разоблачить всё, что угодно. Наши амаута просто издеваются над этой Великой Книгой, а сами мы разве многим лучше?

— Ты говоришь так, как будто Библия — нечто высокое и чистое, — сказала Заря, фыркнув.

— Да, именно так. Высокое и чистое.

— Но ведь там написаны ужасные вещи! Может, кое-что можно было бы простить тёмным и необразованным людям, но, например, вероломное нападение в нарушение мирного договора считалось дурным делом у всех народов во все времена, а Библия это оправдывает.

— Я спрашивал про это у монахов. Оказывается, что конкистадоры действовали не по указке церкви, а нередко в разногласиях с ней. Часто Церковь их пыталась одёрнуть, но не всегда получалось. Кортес и Писарро не являются для Церкви святыми.

— Я понимаю, что про Кортеса и Писарро в Библии ничего не сказано, Библия куда древнее, но вот там есть история девицы Дины — её братья, якобы праведники, напали и перебили тех, с кем до того только что заключили мирный договор. Думаю, что они оправдывали себя тем, что отомстить в открытую у них сил не было. Но всё-таки это мерзко. Или уж мстить, или уж мириться, а вонзить нож под видом примирения — что может быть гаже и подлее?

— Не помню такой истории.

— А ты хоть Библию читал?

— Читал — Новый Завет. Это мощно. И то, что иные позволяют себе над этим смеяться — это неправильно. И там не ничего дурного.

— Но ведь христиане почитают священным как Новый, так и Ветхий Завет. А как быть с тем, что в Ветхом Завете сам их бог приказывает уничтожать целые города со всеми жителями, включая даже грудных младенцев? И христиане должны верить в это! Я слышала, что христиане объясняют это так, что если бы эти самые города с жителями не были уничтожены, то потом не смог родиться Христос, но если их бог так могуч, то почему он не мог сделать всего, что нужно, без таких мерзостей?

— Не уверен, что там всё так, как ты говоришь. Я от Ветхого Завета читал только начало.

— Ну и в начале тоже всякое есть. Например, из-за того что один из сыновей Ноя был непочтителен с отцом, всех его потомков обрекли на рабство у потомков его братьев. Христиане это понимают так, что либо люди одного сословия созданы для работы на других, то ли что мы и негры созданы для работы на белых господ. И та, и другая трактовка отвратительны!

— Но можно это так и не понимать!

— А как ты это прикажешь понимать?

— Ну, что там речь идёт только о необходимости уважения к родителям.

— Однако если эти самые родители — враги богу, то их можно не только не уважать, но даже и убить! — усмехнулась Заря. — Думаю, что у тебя с твоим отцом как раз тот случай...

— Заря, если критиковать так, как критикуешь ты, то наше государство тоже можно изобразить абсолютным злом. У нас инки имеют привилегии, из своих распределителей получают много больше, чем все остальные. У нас сыновья обязаны доносить на отцов, недонёсшие члены семей изменников родины подвергаются наказанию.

Заря знала об этом законе, но, в отличие от убийства грудных младенцев, не видела в этом ничего несправедливого. Взрослые члены семьи изменника, если знают и не доносят — соучастники. А если изменник или просто вор получает со своего преступления материальную выгоду — то и они пользуются материальными последствиями преступления. Так пусть же и отвечают. Но Ветерок, похоже, рассуждал не вполне так.

— Но ведь у нас же никто не приказывает убивать грудных младенцев, даже если они дети преступника! — ответила Заря. — Или ты и в самом деле не видишь разницы между твоим отцом и действиями инквизиторов?

— Знаешь, Заря, хватит на сегодня. Я не хочу сейчас это обсуждать, — сказал Ветерок и ушёл. Заря только плечами пожала. Потом, подумав немного, всерьёз забеспокоилась. До того ей казалось невероятным, чтобы многие тумбесцы поддались проповеди — слишком много дурного для жителей Тавантисуйю было связано с христианством ещё со школьных лет. Однако произошло то, чего она не ожидала: монахи раз за разом смогли сначала убедить, что христиане могут быть и хорошими людьми, а потом — что христианство именно хорошему и учит. Объяснить, как же люди, сызмальства обучаемые в церкви хорошему, могут быть такими отморозками, логически было не вполне возможно, но многих привлекала не логика, а обаяние проповедников.

У самой Зари мысль о крещении, пусть даже и притворном, вызывала отвращение. Ей вспоминались знакомые с детства страницы истории, где всем пленникам христиан предлагают крещение, и как герои гордо отказываются от него. В глубине души она сама надеялась этой неприятной процедуры избежать, но вскоре вопрос встал перед ней напрямую.

После одной из проповедей Томас, у которого она, похоже, вызывала симпатию, сам окликнул её и спросил:

— Заря, я вижу, что с интересом слушаешь весть о Христе, но желания креститься не выказываешь. Мне кажется, что тебя мучает какой-то вопрос, который ты не решаешься задать вслух. Может быть, ты боишься задать этот вопрос при всех — что же, я готов поговорить с тобой наедине. Хочешь — пойдём со мной в келью?

Заря подчинилась, и, оставшись с ним наедине, сказала:

— Да Томас, есть вопрос, который меня мучает. Тот, кого крестят, должен отречься от языческой скверны. А что есть эта самая скверна? Должен ли крещаемый отречься от своего народа?

— Нет, не должен. Он должен стараться привести свой народ ко Христу. Прежде всего — личным примером. Видя дурных христиан, ваши предки в ужасе бежали от нашей веры как от чумы, но увидев добродетельных — они к ней потянутся. Я уверен, что все или почти все из тех, кто примет крещение, со временем станут лучше, и их соседи и знакомые не смогут этого не заметить.

— Скажи, а как же Великая Война и верность нашему государству?

— Конечно, для вас это всё сложно. Если бы мы изначально пришли с мирной проповедью! Но, увы, прошлого не изменишь, — брат Томас вздохнул. — Знаешь, я много думал о вашей стране. Даже... беседовал об этом с Кипу втайне от Андреаса. Мне хотелось уточнить некоторые вопросы касательно вашей истории. Знаешь, и я пришёл к выводу, что вашу страну хранит Бог. А раз так — значит, не зря же он это делает, значит, есть у него относительно вашей страны какой-то особый замысел.

— Я не понимаю, — ответила Заря.

— Видишь ли, мы, христиане, смотрим на историю так — она плод сотрудничества Бога и Человека. Бог дал человеку возможность проявить свою свободную волю, но при этом не пускает всё на самотёк, кому-то из людей помогает, а кому-то — мешает. Причём люди могут этого и не знать. Если бы Бог не хотел, то вашего государства бы и на свете не было бы. Оно бы и дня не простояло, и пало бы под первыми ударами конкистадоров.

— То есть христианский Бог всё-таки хочет, чтобы Тавантисуйю существовала?

— Да, это так. Другой вопрос — зачем он этого хочет? Общеизвестно, что Господь попускал существование тиранов, дабы дать возможность прославиться мученикам. Отправляясь в вашу страну, я думал о Тавантисуйю именно так, Андреас же так думает до сих пор — но теперь мне кажется, что дело обстоит куда сложнее. Я знаю, что у вас в стране одним из особо почитаемых правителей является Великий Манко, на чьё правление пришлись два восстания против завоевателей и Великая Война. Так вот, я узнал, что между восстаниями его пытались убить, и ему только чудом удалось спастись. Так вот, мне, как христианину, очевидно, что за этим спасением стоял Сам Господь Бог, ибо если бы Манко тогда не спасся, то некому было бы возглавить позже восстание, которое увенчалось победой. Восстание, благодаря которому ваша страна до сих пор существует. Многие богословы недоумевают — почему Господь попустил язычникам одолеть христиан? Я тоже раньше недоумевал, а теперь, кажется, понял — Господь не хотел, чтобы ваш народ был покорён силой, ибо навязанное крещение куда больше способствовало бы в вас развитию пороков, нежели добродетелей. Зависимое положение развило бы в вас угодливость и льстивость. Господь не хотел этого, и потому решил, что лучше, если вы креститесь пусть позже (ведь что для Предвечного Бога несколько десятилетий?), но добровольно. Жаль только, что Кипу мне в этом убедить не удалось. А теперь не знаю — удастся ли мне его хотя бы ещё раз увидеть... — Томас вздохнул. — Бедный юноша, я молюсь за него.

— А что говорил Кипу?

— Да что-то странное. Я его не совсем понял. Вроде бы, если народ угнетают, то он стремится восстать. И что Великие Люди, даже правители, не свободны в своих действиях, а действуют сообразно с обстановкой. И что когда угнетённый народ поднимает восстание, то вожди непременно находятся, не было бы Манко, был бы кто-то другой, а Манко тем и велик, что действовал, выполняя волю народа. Мысль Кипу поразила меня так, что я её даже записал. Да, я сейчас зачитаю тебе точную цитату. "История подобна реке — ни один человек не может заставить реку пойти вспять. Однако он может прорыть для неё то русло, которое ему нужно для того, чтобы избежать разрушительных наводнений и оросить свои поля. Правитель должен быть достаточно умён и образован, чтобы осознавать потребность перемен, и провести их наиболее безболезненно. При неразумном государственном устройстве это невозможно, и потому перемены происходят в родовых муках войн и восстаний, которые могут привести к новому, хоть и ценой больших жертв, а могут — к упадку и гибели".

— Кипу повторил слова древних, — робко сказала Заря, и тут же спохватилась: разве можно ей, играющей роль простой посудомойки, показывать свою образованность? Но Томас не особенно обратил на это промашку внимание и продолжил:

— Да, я знаю, что мудрецы вашего народа много думали над своей историей, однако Кипу так и не смог мне ответить на вопрос: что было бы, если бы Манко был убит в период между восстаниями? Точнее, он говорил, что когда народ восстаёт, то вожди находятся всегда, и даже если бы не было Манко, то рано или поздно другой вождь встал бы во главе восстания и сбросил бы завоевателей в океан, хотя вероятно, это бы обернулось много большей кровью. На это я возразил ему, сказав, что многие восстания были подавлены из-за того, что у них не было достаточно мудрых вождей или потому что вожди гибли в самый неподходящий момент. А жить или не жить любому из смертных, в том числе и правителю, определяет в конечном итоге Воля Божия. А даруя тому или иному народу такого или иного правителя, Бог определяет его судьбу.

— А нам говорят, что у большинства народов правители дурные, — сказала Заря, — значит, Бог любит нас больше многих других народов? Даже больше, чем многих христиан?

— Господь желает блага для всех своих созданий, — ответил Томас, — как бы мы могли жить, если бы Он нас не любил? Но Он, видимо, не может дать народу хорошего правителя, если этого хорошего правителя неоткуда взять... Странно, Церковь многие века учит людей добру, а хороших людей, особенно среди знати, всё равно получается так мало... У вас их почему-то гораздо больше. Но если бы вы были христианами — каких высот вы бы могли достичь тогда! Не бойся креститься — это не должно отвращать тебя от всего доброго и прекрасного, что есть в твоей стране, наоборот, ты со временем поймёшь, что это во многом плод Любви Господней к вашей стране.

— Скажи, а ты не видел Кипу с тех пор, как... как с ним случилось несчастье?

— Увы, я не вхож в его дом. А выйти он не может.

— Но я думаю, что если ты скажешь, что пришёл навестить его ненадолго — тебя пустят.

— Да, наверное. И даже если откажут, что ж... переживу. Знаешь, я вдруг понял, что до сих пор не решался сделать это не из страха перед Старым Ягуаром, а из страха перед Андреасом, который был и Кипу на ножах, и даже несчастье Кипу его не умягчило. Помни, что мы, христиане, порой и сами ведём себя не лучшим образом, но креститься нужно не во имя меня или Андреаса, а во имя Господа.

— Я поняла тебя, Томас.

После этого Заря решила, что, во-первых, Томас точно не виноват в покушении на Кипу, а во-вторых, уже с относительно лёгким сердцем была готова креститься.

Под крещение был выбран определённый торжественный день, всего новокрещаемых около нескольких десятков человек. Андреас настоял, чтобы это происходило на глазах у всего города, дабы все язычники видели — христиан не так уж мало и они — сила. Из этого Заря сделала вывод, что такие люди, принадлежность к христианству которых Андреас боялся бы раскрыть, публично креститься не будут.

Заря внимательно следила за происходящим. Крестились в основном простые люди, воины и рыбаки, из амаута был только Ветерок. Сначала должны были креститься женщины, а потом — мужчины. Стоя в шеренге женщин, Заря чувствовала себя неуютно, в том числе и из-за того, что стоявшая тут же Морская Пена бросала время от времени на неё презрительные взгляды. Её первой покрестили под именем Марина, не особенно спрашивая о грехах. Заре даже показалось, что Андреас лебезит перед нею, примерно так, как в странах, где есть свобода торговли, продавцы лебезят перед богатыми покупателями. Заря читала про такое в книгах.

Следующей была Пушинка, которая получила в крещении имя Маргарита. К ней тоже не было особых вопросов. Заря старалась запомнить все даваемые имена, так как Андреас настаивал, чтобы новоиспечённые христиане обращались друг к другу по ним даже в быту.

И вот, наконец, очередь дошла и до Зари. Вдохнув побольше воздуха, девушка сказала, что верует во Христа и принимает святое крещение во оставление грехов. Томас уже был готов совершить над ней обряд, но Андреас сказал:

— Погоди, брат. Ты говоришь, что оставляешь грехи, но когда ты стояла в очереди, я видел на твоём лице печать раздражения и уныния. Исповедуй тот грех, который тебя так тяготит, без этого я не могу совершить над тобой священный обряд. Сними этот камень со своей души.

На какой-то момент Заря испугалась, несмотря на то, что исповедь должна была происходить на ухо. Но она быстро нашлась, что при помощи чего можно оправдаться

— Хорошо, — ответила девушка, — я признаюсь в том, что меня так гнетёт. Отче, все мы, новокрещаемые, должны стать братьями и сёстрами во Христе. А братья и сёстры не должны задаваться друг перед другом. Отчего же Марина бросала на меня презрительные взгляды? Неужели то, что я бедна, она — богата, может быть поводом для презрения!

— Думай о своих грехах, а не о чужих, — наставительно ответил отец Андреас, и запомни, даже если кто-то из христиан будет дурно к тебе относиться, ты как истинная дочь Христа обязана будешь прощать его, чтобы это не помешало твоему пути к Богу.

— Я поняла, отче, — сказала Заря и смиренно склонила голову. Как во сне над ней зазвучали слова: "Крещается раба божия Мария..."

Потом она наблюдала, как крестят мужчин. Её позабавило, что Эспада был окрещён Хуаном — значит, теперь его можно даже в глаза "Дон-Жуаном" звать? Остальных из новокрещаемых Заря знала только шапочно, ведь моряки ходили на проповеди нечасто, большую часть времени проводя в рейдах.

Ветерок был крещён одним из последних и получил имя Максимилиан.

Через несколько дней между Зарёй и Ветерком произошёл следующий разговор. Заря возвращалась со складов, куда относила список заказанных продуктов, и как раз проходила мимо уаки со свечами, когда случайно увидела Ветерка. Уже темнело, и на улицах было безлюдно. Обрадовавшись, что их никто не видит и никто не подслушает, девушка окликнула его.

— Ветерок! — позвала она.

— Пожалуйста, не называй меня по этому имени, — ответил тот хмуро, — я же теперь Максимилиан.

— Всегда и для всех? — удивлённо спросила Заря, — ну ладно я, я испанский знаю, а другим каково тебя так называть? Ведь они язык сломают. А отцу тебя тоже теперь нужно Максимилианом называть?

— Можно сократить до Макса. С отцом я бы предпочёл больше не общаться. Так будет лучше для нас обоих. Ни я его ни в чём не могу переубедить, ни он меня.

— Значит, ты отрекаешься от родного отца?

— Можно сказать и так.

— Как тебе не стыдно, Макс!

— А тебе не стыдно, Заря? Не стыдно креститься притворно?

— А перед кем мне должно быть стыдно? Перед теми, кто их на кострах сжигал? — Заря указала на уаку.

— Перед Христом!

— А что такое — Христос? Каждый под этим понимает разное. Даже Томас и Андреас — разное. Для Томаса бог — это всё доброе, что есть на свете, а для Андреаса бог — это всевластие Церкви. Перед каким из богов мне должно быть стыдно? Ведь я согласилась работать у Инти во имя Первого против Второго!

— Заря, ты же знаешь, что обманывать нехорошо.

— Опять же — перед кем?

— Перед Христом.

— То, что говорил и делал Христос, было много веков назад, и вопроса о разумном государственном устройстве он не затрагивал. Что касается обмана, то — вот они, — Заря опять показала на уаку, — порой лгали врагам. Можешь считать, что Христос бы их осудил, но я так не думаю. Они ведь отдавали свои жизни за других, как он и учил.

— Заря, неужели ты и в самом деле не понимаешь...

— Это ты — не понимаешь. Я понимаю, ради кого старается твой отец, ради чего на всё это пошла я, но ты... ради кого ты мучил своего отца? Неужели ради отца Андреаса?

— Ради правды и честности.

— А ради кого твоя правда и честность?

— Ради Христа.

— То есть ради собственной душевной чистоты и правоты?

— Нет. Ради тех людей, которым мой отец несёт угрозу. Он считает себя правым, дав себе право решать кто прав, а кто виноват, но... ты знаешь, что я про это думаю.

— Ветерок, значит, ты будешь выдавать его людей христианам? Может, с меня начнёшь?

— Если люди Инти будут планировать убийства христиан, то да. Впрочем, не бойся, тебя я не выдам, ведь ты не собираешься никого убивать.

— И на том спасибо! — мрачно отрезала Заря.

— Заря, ты пойми, я не имел в виду, что собираюсь кого-то выдать. Да я из людей моего отца почти не знаю никого, но... я имел в виду, что если бы о таком узнал, то был бы на стороне христиан.

Заря ничего не ответила, а Ветерок юркнул в дом.

Заря забыла, а точнее не успела записать этот диалог в отчёт для Инти, потому что случилось неожиданное — брат Томас заболел и слёг. Заря, не особо смыслившая в медицине, не знала, как определить его болезнь, но судя по тому, что больше никто не заразился, она едва ли была заразной. Поскольку у Андреаса было слишком много дел в только что созданной христианской общине, чтобы ухаживать за Томасом, то Заря напросилась в сиделки. Тем более что тут уже никак не могло идти речи о нарушении постов — Томаса так тошнило, что он поневоле должен был оставаться на хлебе и воде. Но благодаря этому она на некоторое время могла беспрепятственно подслушивать разговоры монахов, которые они вели на испанском, и один из этих разговоров показался ей крайне важным.

Бледный и измождённый тошнотой Томас лежал на своём ложе и попросил Зарю позвать Андреаса для серьёзного разговора. Когда тот пришёл, Томас обратился к нему:

— Андреас, брат, я очень хочу поговорить с тобой! Ты знаешь, я болен и не ведаю, чем кончится моя болезнь. Может быть, Господь заберёт меня к себе, но прежде, чем это случится, я должен высказать мысли, которые мучают меня неотступно. Воистину, иные болезни посылаются нам Господом в назидание, ибо за это время я успел окончательно понять многое.

— Я готов выслушать тебя, брат Томас.

— Я много думал о людях этой страны. Как они не похожи на жителей других стран! Сытые, чистые... И как они боятся нас! И ведь не зря, что самое обидное. Пойми, они всем обязаны мудрому устройству своего государства, а мы собираемся его разрушить, чтобы только обратить его жителей в христианство! Но имеем ли мы на это такое безусловное право? Одобрит ли это Господь?

— Господь ради спасения человеческого рода пожертвовал даже своим Единственным Сыном. Значит, если надо чем-то пожертвовать для установления христианства, то в этом не должно быть сомнений.

— В общем случае ты прав, но... насколько разрушать их государство действительно необходимо?

— Ты сам знаешь, что хотя Первый Инка разрешил нам проповедь, но сам он не желает креститься и крестить свой народ. Он никогда не позволит нам запретить языческие обряды, разрушить университеты колдовства и сжечь самых упрямых из жрецов. Добровольно крестятся немногие, значит, чтобы спасти эту страну, нужно применить насилие, а инки нам этого не позволят.

— Однако действительно ли нам нужно обращать индейцев силой?

— Да, это необходимо. Конечно, с точки зрения приземлённого гуманизма это может показаться жестоким, однако мы не должны забывать о Небесной Истине. Многие из тех, кто был крещён против воли, благодарит нас на небесах за избавление от адских мук. А те, кому дьявол всё же помог победить, теперь проклинают свою судьбу в адском пламени.

— Я знаком со всеми этими аргументами, однако червь сомнения всё равно грызёт меня. Ведь наша задача состоит не в том, чтобы люди кое-что услышали о Христе, а в том, чтобы приняли Его в своё сердце. Но может ли это сделать человек, крестящийся из страха перед костром?

— Может, хотя и не сразу. Ведь за всех своих чад Церковь молится, и как бы ни были велики их грехи, у них всегда остаётся шанс. Вот взять того же Атауальпу. Если бы не христиане, разве этот тиран, к тому же запятнавший себя братоубийством, имел бы хоть какой-то шанс на спасение, если бы не крестился под угрозой костра? И Церковь с тех пор молится за раба божьего Хуана, и эти молитвы не могут пропасть даром, они помогают ему в Чистилище.

— Этот пример — один из самых неудачных. Конечно, за Атауальпой, как и почти за любым монархом, было много грехов, но христиане поступили с ним просто как разбойники. Вероломно захватили в плен, поставили выбор "Кошелёк или жизнь", чтобы в конце концов отнять и то, и другое. Как ни крути, а это было подло. Но я сейчас не конкретно об Атауальпе, а о многих и многих простых индейцах, крещёных насильно. Подумай, ведь если христиане приходят с оружием в руках, кто покоряется им первыми? Самые подлые и трусливые. А честные, смелые и стойкие сражаются до последнего и гибнут на наших кострах. Получается, что мы уничтожаем лучшую часть народа, и ставим остальным в пример худшую, а потом ещё удивляемся упадку нравов!

— Однако уже дети тех, кто погибнет в бою, будут крещены и спасены.

— Ты думаешь, что дети будут охотно внимать проповедям тех, кто убил их отцов и обесчестил их матерей? Кто обрёк их на голод и нищету? А ведь сироты будут вынуждены не только нищенствовать, но и воровать! Девушки от голода станут торговать собой... К этому ли мы должны стремиться?

— Бог в великой милости Своей не оставит тех, кто обратится к нему.

— Но ведь ты знаешь, что во всех христианских странах сироты просят на улицах милостыню! А здесь нет этого! Мы не должны стремиться сделать эту страну такой же, как другие. Христианство не должно насаждаться ценой голода и нищеты.

— Но если только через голод и нищету Господь может спасти её?

— Скажи, а ты сам когда-нибудь был голодным и нищим, чтобы говорить о благотворности этого?

— Брат Томас, я знаю, что ты простого происхождения, а я — дворянин, но нелепо объяснять этим наши расхождения во взглядах. Я исхожу не из своего опыта, а из коллективного опыта Самой Церкви. Чтобы судить о душеспасительности или губительности чего бы то ни было, вовсе не обязательно испытывать это самому. Никто из нас не был на кресте, но все мы знаем, тем не менее, что без Распятия спасение было бы невозможно. Точно так же Господь попускает и нищету, и пытки, и насилие над женщинами. Всё это служит инструментом спасения душ. По поводу всего этого лучше всего сказано у Святого Августина, тут мне даже добавить нечего.

— Брат Андреас, хотя ты и старше меня, и в миссии главный, но тут я не могу с тобой согласиться. Я был маленьким мальчиком, когда умер мой отец и моя семья оказалась без средств к существованию. Моя сестра пошла на панель, заразилась и сгнила там, а сам я поначалу просил милостыню, а потом начал воровать. Я бы и дальше, наверное, покатился бы кривой дорожке, мог бы дойти до разбоя и убийств, если бы меня не подобрал и не усыновил священник. Он и помог мне принять свет Христовой Веры. Он говорил мне, что нищета — плод недостаточной веры нашего народа, ибо если бы сердца людей были наполнены ею, то всем бы нуждающимся обязательно помогали бы в беде. Он говорил также, что прежде чем обращать свой взор на языческие страны, не мешало бы навести порядок у себя дома.

— Пример твоей судьбы как раз показывает, что Бог не оставляет своих чад.

— Но сколь многие, оказавшись в моём положении, погибли и душой, и телом? Нет, государство инков, где всех детей кормят досыта и обучают полезному для жизни ремеслу, устроено куда более гуманно и мудро. А почему собственно мы, христиане, не можем поступить подобным же образом? Ведь если мы это сделаем, то жители Тавантисуйю поймут, что им не нужно отказываться от своего мудрого государственного устройства, и принять Христову Веру им будет гораздо легче.

— Тебе кажется, что жители Тавантисуйю добродетельнее нас, но это лишь обманчивая видимость. Пусть они не убивают и не воруют, но их сердца ослеплены гордыней. Вор и убийца, при всей своей порочности, куда ближе к Богу, чем они, ибо он может покаяться, а они — нет.

— Что-то я не заметил, чтобы они были здесь сильно поражены гордыней.

— Не заметил?! Но разве ты не видишь, что здесь жители даже походкой и взглядом отличаются от жителей других стран! А их речи! Даже из уст простолюдина порой можно услышать, как он с гордостью говорит: "Я много посеял, я много собрал или я наловил много рыбы". Они действительно верят, что сами, без помощи Господа, создают своими руками все богатства! Но самое гнездо гордыни — их амаута. Ты знаешь, чем они занимаются в своих запретных городах?

— Предаются оргиям?

— Если бы! В конце концов, все мы знаем, что и наши епископы предаются оргиям, но нашу веру это не подрывает. Нет, всё гораздо хуже. Через что пали Адам и Ева? Через знание, опасное для людского ума. Кто чаще других уклоняется в ереси? Крестьяне? Нет, люди, имеющие дело со знанием. При том, что большинство из них всё-таки понимает, что сомнение в святых догматах и общение с демонами может погубить душу, да и инквизиция тоже не дремлет. А что творится здесь у них? Даже страшно представить себе...

— Но здешние амаута не могут сомневаться в святых догматах, ведь нельзя же усомниться в том, во что не веришь. Да и насчёт общения с демонами... многие ли язычники античности с ними общались? Ведь ни Платон, ни Аристотель, ни их ученики ничем таким не занимались.

— Даже те, кто не общается с демонами, воображают, что их знания делают их равными богам, то есть подвержены самому страшному пороку, какой только может быть.

— Конечно, плохо, если человек возгордится своими знаниями, но возгордиться можно чем угодно, например, своей силой или красотой. Но ведь никто не предлагает калечить и уродовать сильных и красивых! Пусть в постижении природы амаута ушли немного дальше нас, но сами по себе знания не опасны для веры.

— Когда человек силён или красив, ему ещё можно растолковать, что это не навсегда, ибо со временем все старятся, и сила, и красота увядают. А когда человек гордится своим умом, он думает, что его ум и его душа — одно и то же, и потому ему труднее смириться. Но это — даже не главная беда. Скажи, в каких науках они превосходят нас?

— Их лекари могут склеивать разбитые черепа и делать некоторые другие вещи, которые наши делать не умеют. У них также есть наука о влиянии питания и климата на здоровье. Они очень искусны в математических расчётах, а также имеют особую науку о телесной природе воды, благодаря которой они могут строить свои оросительные системы и снабжать водой города. Наукой, причём одной из важнейших, они считают также свои знания об общественном устройстве. Но я не вижу в этом ничего такого, что противоречило бы христианской вере.

— Ты не всё знаешь. Мне удалось, не спрашивай, каким способом, узнать то, что они скрывают. Там, в запретных городах, создаются страшные машины, способные переносить людей по воздуху, и машины, способные жечь врагов огнём. Не иначе как демоны нашёптывают им средства, как победить нас в грядущей войне! Когда этим машины будут готовы, орды тавантисуйцев обрушатся на христианский мир и уничтожат его! Уничтожат церкви, убьют священников и установят свои безбожные сатанинские порядки. Может, при них и в самом деле все дети будут сыты, вымыты, одеты, и обучены грамоте, но смолкнет звон церковных колоколов и проповедь Слова Божьего. Живительный свет Евангелия не будет доходить до душ. Это будет уже прологом к Царству Антихриста.

— Но почему ты решил, что они нападут на христианский мир?

— Потому что они считают свою науку о разумном устройстве общества Истиной, а свой образ жизни — самым праведным. Прежде они весьма активно присоединяли к своей стране новые земли, насаждая там свой образ жизни, а теперь только относительная слабость их сдерживает.

— Но почему мы обязательно должны воевать? Ведь можно же договориться о мире.

— О временном мире мы и сейчас договариваемся, но в будущем нас всё равно ждёт решающая битва. Мы или они! Когда-то мы приплыли к ним на кораблях, а теперь они точно также могут прилететь к нам на крыльях. Нет, впереди Армагеддон, Последняя Битва!

— Битва... ты с такой лёгкостью произносишь это слово. Но ведь оно означает, что будет литься кровь! Тут у меня был один случай. Я зашёл в парк и увидел двух играющих в куклы девочек. Пока они не замечали меня, они спокойно играли, но когда увидели, то вскочили, прижали к груди кукол и стали смотреть на меня с нескрываемым ужасом. Здешние дети до сих пор уверены, что христианин может просто так взять и убить их. Я слышал, что даже мальчики у них всегда обозначают, играя в войну, врага словом "конкистадор". И я не могу поставить им это в вину, потому что... если бы действительно была война, и на моём месте оказался бы наш солдат... ведь он бы мог тоже запросто их убить или изнасиловать. На захваченных территориях мы ведём себя как бешеные псы! Раньше я считал это следствием греховной человеческой природы, но теперь я знаю, что воины инков так с мирным населением не поступают! Значит, и мы могли бы вести себя иначе, но просто не хотим!

— Воины инков так ведут себя, потому что горды своей добродетелью. Хотя такая добродетель стоит пред Господом неизмеримо меньше, чем раскаяние преступника, ибо воистину небеса больше радуются раскаявшемуся грешнику, чем 99 праведникам, не имеющим нужды в покаянии.

— Ты смотришь на это с точки зрения спасения души, и даже по-своему прав. Но только если взглянуть на это с точки зрения мирных жителей, то для них сохранить свои жизни, избежать грабежа и насилия — безусловное благо, даже если воины не обижают их из гордости. Да и не сказать, чтобы они как-то очень сильно гордились этим, они ведь считают не обижать мирное население чем-то нормальным, а не сверхтрудным подвигом.

— Инки нарочно ведут такую политику, чтобы расположить к себе население покорённых областей. Однако я не верю, что они будут столь же снисходительны к белому населению Европы. Нет, они будут не более снисходительны к нам, чем мы к ним. Ведь расположить к себе наш народ для них нет смысла и пытаться. К тому же, что нам с того, что они пощадят женщин и детей, если при этом будут разрушены все церкви?

— Слушай, почему ты решил, что они могут захватить Европу? Сами они, кажется, не мечтают о большем, кроме как отбиться от нас, ведь нас, христиан, в несколько раз больше.

— Но ведь до прихода белых людей они активно расширяли своё государство, да и сейчас они рассматривают коренное население вице-королевств как потенциальных союзников в борьбе с нами. Все восстания в них — это рук дело инков.

— Ты уверен? Низведя людей до положения скотины, мы сами неизбежно провоцируем восстания. Нам так удобно — объяснять всё кознями инков. Но не было бы их — восстания случались бы всё равно.

— Возможно, что и так, но почти в каждом восстании виден их след, хотя это становится ясно далеко не сразу. Едет на ослике по горам вроде бы купчик, торгует вроде бы за прибыль, а потом в тех же самых местах вдруг склады с оружием обнаруживаются. И выясняется, что купчик — вовсе не купчик, а человек инков, а торговлей он занимался лишь для прикрытия, а на самом деле плёл сети заговора. Вот эти люди очень опасны, потому что по крепости духа они порой не уступают мученикам первых веков христианства. (Конечно, мои слова могут показаться кощунственными, но нельзя забывать, что дьявол — лишь обезьяна Господа!). Я как-то присутствовал на допросе одного такого — его пытали самыми различными способами, и воду через воронку в горло заливали, и кипящим маслом и серой обливали, и даже жену и детей на его глазах пытали и казнили — не сказал ничего, вот дьявольское упрямство!

— Андреас, неужели ты мог смотреть на такое? Я бы не выдержал. И что же хотели от этого несчастного?

— Чтобы он назвал имена своих сообщников.

— Чтобы с ними проделали то же самое?! Мужество этого человека должно вызывать у нас, по крайней мере, уважение. Послушай, неужели ты оправдываешь то, что с ним сделали?

— Но это дьявольски опасный враг.

— Но ведь Христос завещал нас любить даже наших врагов, к тому же мы сами виноваты, что эти люди стали нам врагами. Если бы мы вели себя иначе, то этот человек мог бы стать одним из лучших христиан. После встречи со Старым Ягуаром я стал гораздо лучше понимать этих людей... Бартоломе де Лас Касас был прав, когда говорил, что мы не имели никакого права покорять эти земли, а они имели полное право сражаться против нас с оружием в руках.

— Бартоломе де Лас Касас хоть и был посвящён в духовный сан, но происходил из семьи марранов, и, возможно, поэтому так и не понял некоторых важных вещей в христианстве. Мы не знаем ничего о посмертной участи тех, кто принял крещение, руководствуясь страхом, но мы можем быть уверены, что те, кто сражался против нас с оружием в руках, горят теперь в преисподней!

— Но разве может спастись тот, кто стал предателем, пусть даже предателем в пользу христиан? Ведь крещение из страха — это само по себе малодушие, за которое новоиспечённый христианин не может не корить себя. А мы к тому же вынуждаем их на исповеди к выдаче своих братьев в руки палачей! Ведь этим мы не спасаем, а губим души!

— Брат Томас, может быть, ты считаешь, что и те, кто пытает язычников, в том числе и с целью спасти их души, рискуют собственным спасением?

— Но ведь отнюдь не всегда целью палача является спасение души допрашиваемого, обычно из них пытались вытянуть тайну золота. И ведь если несчастный ни про какое золото был ни сном, ни духом, то ведь он никак не мог это доказать! Да и даже пытка с целью добиться раскаяния... ведь если несчастный умирает под ней молча, разве его палач не является виновником его окончательной гибели?

— Но ведь до самой смерти у грешника оставалась свобода выбора — раскаяться или умереть молча.

— Но ведь если причиной раскаяния была трусость, а причиной нераскаяния — мужество, то получается, что человек, мужественно перенёсший пытки, парадоксальным образом ближе ко Христу, чем крестящийся предатель. Мы знаем, что Бог справедлив и милосерд. Почему мы так уверены, что он способен за мужество отправить на вечные муки? Может быть, наоборот, он отправляет в геенну огненную их палачей?

— У Церкви есть список святых, а святые — это те люди, в спасении которых Церковь уверена. И среди этого списка есть те, кто не только словом, но и делом боролся с язычеством, кто карал язычников и был убит ими за это. Мы знаем, что эти люди в раю, но нелепо было бы предположить, что рядом с ними и те, кто убил их. Нет, ясно же, что язычники горят в аду.

— Я сам рассуждал схожим образом, пока не познакомился с этими людьми поближе и не смог взглянуть на всё это их глазами. Ну, представь себе обыкновенного индейца, который мирно живёт в своём айлью, обрабатывает землю и вовсе не думает о том, чтобы воевать с христианами. И вдруг христиане приплывают из-за океана, входят в его деревню, отбирают пищу, которую он выращивал для себя, обрекая его на жизнь впроголодь, оскорбляют, обзывая "грязной тварью", он видит казни своих соплеменников, видит, что красивейших из женщин племени завоеватели превратили в своих подстилок... Он не может не возненавидеть тех, кто с ним так обращается!

— Христианин в такой ситуации должен стараться простить обиды. В конце концов, ни оскорбления, ни жизнь впроголодь не мешают спасению души.

— А то, что женщин обрекают на вынужденный разврат?

— Для язычниц потеря целомудрия не так уж страшна.

— Да?! Как ты можешь судить об этом? Хотя местные женщины одеваются и ведут себя, с нашей точки зрения, несколько вызывающе, они очень целомудренны. Они очень редко теряют невинность до свадьбы или изменяют своим мужьям, а проституток у них нет вообще. Нет, потерять свою чистоту здесь считают большой бедой, едва ли не большей, чем у нас. А также местные жители очень сострадательны. Вот ты смотрел на мучения человека, и спокойно об этом рассказываешь, а они, если видели такое, сколько бы лет ни прошло, будут вспоминать это с болью и гневом! Старый Ягуар рассказывал мне, как в селении, где он нашёл приют, у всех на глазах запытали старейшину, вся вина которого была только в том, что он спрятал книги своей страны, не желая отдавать их на сожжение. И он был одним из тех, кто поклялся отомстить за него, а это значило — убить сделавшего это священника! А потом, после смерти, этого священника объявили святым... Скажи мне, Андреас, если бы была твоя воля, ты бы отправил за это Старого Ягуара на костёр? Я не могу без содрогания представить себе, что его живьём пожирает пламя, а если крестить эту страну насильно, то это значит, обречь на костёр множество таких, как он!

— Не думай, что я считаю сожжение лучшим вариантом, людей, конечно, лучше переубеждать, но ведь сам понимаешь, что переубедить можно не всех. А что делать с теми, кого не переубедишь? К ним, так или иначе, приходится применять силу. Подумай, что двигало Старым Ягуаром? Месть, гнев, непрощение... Разве это христианские чувства? Да, для язычников это всё может казаться благородным, но на то они и язычники. Послушай, а при каких обстоятельствах ты с ним говорил?

— Я был у него дома. Я решил, что мне следует посетить Кипу. Ведь само Евангелие велит нам посещать больных ближних.

— Однако ещё апостолы завещали нам избегать еретиков.

— Кипу не еретик, а язычник.

— Убеждённый язычник.

— Убеждённого порой проще переубедить, чем того, кто ни холоден и ни горяч. Посетив его, я хотел показать ему пример христианского милосердия к врагам.

— Ну и как, подействовало на него? Понял он, что голову ему разбили не просто так, а это знак Небес?

— Не могу судить. Я понял, что для них заботиться друг о друге более привычно, чем для нас, и потому слова Христа о любви к ближнему не воспринимаются ими как откровение. А к своему несчастью Кипу относится стоически, он не видит в себе вины, за которую его следовало бы так наказывать. Да и со своей точки зрения он и в самом деле ни в чём не виноват.

— Ты рассуждаешь почти как еретик Абеляр. Он утверждал, что не грешили ни философы-язычники, жившие до Христа, ни даже гонители Христа, если они искренне считали его лжепророком. Но Церковь осудила эти взгляды и заставила его самого отречься от них.

— Нет, я не разделяю этих взглядов, я лишь подчёркиваю, что Кипу не может рассматривать своё несчастье как заслуженное наказание. Пусть он неправ, но к беспомощному калеке нужно быть, прежде всего, милосердным. Ведь тогда он даже ложку до рта донести не мог! Да и говорил он с трудом, поэтому я больше беседовал с его дедом. Знаешь, мы ведь оба, перед тем, как отправиться сюда, читали записки Святого Диего Перуанского, и не знаю как ты, а я поражался тому, как легко ему оказалось обратить туземцев в истинную веру, с какой радостью они приняли освобождение от власти кровавого тирана, и меня вдвойне поражало, что всего через несколько дней после отправки последнего отчёта он был убит язычниками, и никто из местных христиан не вступился за него. Только после того, как я поговорил со Старым Ягуаром, мне всё это предстало с другой стороны. Он сказал мне: "Ты говоришь, что милосердие составляет сущность вашей веры? И что жестокими у вас бывают только отдельные изверги? Но я слишком хорошо помню, каково нам было под властью христиан. Когда я, лишившись всех родных, чудом выживший, выбрался из города, я нашёл приют в доме старейшины одной из окрестных деревень. Поскольку большинство мужчин были в армии, местные жители не могли оказать сопротивления завоевателям, и потому те заняли деревню без проблем. Вместе с белыми был священник, отец Диего, который первым делом сжёг деревенского учителя, и все книги, которые были у него в доме, после чего произнёс проповедь, в которой сказал, что всем, кто не крестится и не отдаст все находящиеся в доме книги на сожжение, тоже будет уготован костёр, а всё имущество будет отобрано, то есть родные их будут обречены на голод и лишения. Вот почему все они согласились креститься, хотя это было страшно и противно. Старейшина потом потихоньку говорил своим односельчанам: "Братья мои, будет мало толку, если мы просто откажемся креститься и дадим себя уничтожить, лучше примем притворное крещение, но в душе сохраним верность нашей Родине и изыщем способы тайно вредить врагам. Я уверен, что они не так сильны, как нам кажется, со временем наши войска вернутся, а наше крещение Манко простит нам, ведь и ему самому приходилось идти на унизительные соглашения с белыми, но прогнал же он их потом, в конце концов! А значит, и ещё раз прогонит!".

— Значит, Старый Ягуар к тому же крещёный? Тогда он тем более обречён на вечную погибель. Для таких, как он, даже лимб закрыт.

— Но ведь в своём крещении он виновен едва ли больше, чем обесчещенная девушка в потере целомудрия. К тому же отец Диего сделал всё, чтобы его паства возненавидела христианскую веру. Заставляя учиться ей под страхом пыток, он наполнил сердца людей ненавистью и презрением к ней. При этом белые люди относились к местному населению пренебрежительно, считая их за низших существ, и по малейшей прихоти могли их избить и даже убить. Старый Ягуар рассказывал, что полюбил дочь старейшины, и она отвечала ему взаимностью. Её родители были не против этого брака, разве что обстановка тогда была не для свадеб. Но однажды испанцы надругались над ней, специально сделав это на глазах её отца и матери. Старейшина спрашивал: "За что вы с нами так?". "Чтобы ты помнил, что ты перед нам никто!" — издевательски ответили вояки. И Старый Ягуар прекрасно знал, что потом этот грех негодяям отпустят в церкви, это же не так страшно, как непочтительный взгляд со стороны туземца в сторону белых!

— Пойми, тут дело не столько в христианстве, сколько в разных расах. Люди вопреки Воле Господа привыкли считать представителей своей расы достойными жить, а другой — недостойными. Скажи, разве Старый Ягуар стал бы церемониться с белыми женщинами или детьми?

— Белых женщин он никогда не видел, но он не отрёкся от своей опозоренной невесты даже после того, как стало ясно, что она беременна, и через некоторое время родился мальчик-метис, который потом стал отцом Кипу. Несмотря на свою ненависть к белым, Старый Ягуар принял этого ребёнка и сумел полюбить его как родного сына. Мало кто из нас, христиан, способен на такой подвиг! И, тем не менее, он был один из тех, кто убил Святого Диего Перуанского. Перед этим тот как раз успел обнаружить по доносу книги в доме старейшины и запытал его на глазах у всего селения, а его мёртвое тело бросил в огонь, многие поклялись мстить, ибо они очень любили и уважали своего старейшину, и сердца их не смогли смириться с такой жестокостью и несправедливостью, и сочли, что настала пора мести, и начали с того, что убили священника и сожгли церковь, — брат Томас вздохнул, — а потом мы объявили отца Диего святым, нисколько не задумываясь о том, что местные жители считали его палачом... Да, можно говорить, что месть дурное чувство, однако их месть была прямым порождением любви к их угнетённым и поруганным ближним. Можем ли мы осуждать их за это? Старый Ягуар спросил меня потом прямо: "Скажи мне, после того как ты узнал обо мне всё это, ты, если бы у тебя была власть, отправил бы на костёр мои старые кости? Хватило бы у тебя уверенности в своей правоте, чтобы сделать это? Я ведь, несмотря на старость, ещё очень хочу жить...". Я не знал, как ему ответить. Да, лично я никогда бы не поднял на него руку, но если начнётся война, то другие... другие могут отправить его на костёр за то, что он сжёг церковь и убил священника, забывая при этом, что для него это было отнюдь не воплощением Христа и Христовой истины, а местом, где благословляют на унижения и палачества. Ведь, сурово обличая язычников, отец Диего не находил ни слова осуждения для христианских грабителей и насильников! Как же индейцы могли после этого уважать его и прислушиваться к христианским проповедям? И ведь индейцы меньше всего были виноваты в сложившейся ситуации... После этого я долго молился, чтобы Господь вразумил меня насчёт загробной участи этих людей, и мне был ниспослан сон, в котором я получил ответ на терзавшие меня вопросы. Поначалу я, как будто со стороны, увидел битву между христианами и тавантисуйцами, а потом увидел рай, в котором души убитых тавантисуйцев принимают ангелы. То, что это ангелы, я мог понять лишь по орлиным крыльям у них за спиной, но сами они выглядели как индейцы, и воинов принимали как братьев. Их враги кричали издали какие-то проклятья, но уже ничего не могли изменить, ибо их с неумолимостью поглотила бездна, а тавантисуйцев благословил восседавший на троне владыка. Поначалу он выглядел как инкский правитель, и когда я оказался перед ним, я растерялся, ибо мог ли я, христианин, да ещё служитель Божий, поклониться языческому божеству? Видя моё замешательство, владыка махнул рукой, и вдруг мы очутились с ним наедине. "Не признаёшь меня в таком облике?" — насмешливо спросил он и вдруг преобразился. Была вспышка яркого света, я поневоле опустил глаза, а когда поднял их, то увидел Христа, таким, каким его изображают наши художники. "Так привычнее?" — спросил он с улыбкой, и потом добавил — "Тавантисуйцы, спасая свою землю от грабежа и разорения, отдавали свои жизни за своих ближних. Разве было бы справедливо наказывать их за это? А конкистадоры, хоть и называли себя христианами, вторглись в чужую страну ради разбоя и грабежа. Разве было бы справедливо награждать их за такое? Разве было бы справедливо наказывать тавантисуйцев за презрение к той церкви, которая давно уже стала "солью несолёною"? Помнишь притчу о двух сыновьях, первый из которых обещался выполнить волю отца, но не сделал этого, а второй поначалу отказался, но потом сделал? Так вот, это вы и тавантисуйцы. Вы не любите своих ближних, ибо не считаете своим долго заботиться о них, а тавантисуйцы заботятся. Так что теперь вам в пору у них учиться, а не им у вас!" Потрясённый, я проснулся.

На это отец Андреас ответил наставительно:

— Не всякому духу нужно верить, ведь и сатана порой способен прикинуться ангелом света. Открою тебе, что нашему настоятелю тоже было видение. Будто бы в жителей христианских стран вселились бесы, и они ломают и жгут церкви, убивают служителей господа, топчут изображения святых... Это охватит Европу, точно чума, и зараза её пойдёт отсюда. Чтобы не случилось этих бедствий, мы должны уничтожить врага в зародыше. Ещё в дни моей юности, когда стали восстанавливать торговлю с язычниками, было предсказание, что из Тавантисуйю прибудет посольство, и самый юный из прибывших будет воплощением Антихриста. Я отлично помню это посольство и юношу, почти мальчика, которого мы должны были опасаться... А ведь на вид он был совершенно безобиден, даже где-то по-детски наивен, во всяком случае, в вопросах веры...

— И ты... что ты с ним сделал? Убил его?

— Не всё так просто. Ты знаешь, христианин без необходимости не должен проливать кровь, и к тому же убийство одного из послов было нежелательно для Короны... Я поступил хитрее — опозорил его перед всем двором, а за такой промах его на родине должна была ждать смертная казнь. Однако он каким-то чудом избежал её, может быть, потому, что в его жилах течёт королевская кровь... Но раз он остался жив, это значит, что в Тавантисуйю у нас есть опасный враг, которого надо уничтожить, хотя бы для этого пришлось бы уничтожить всю эту страну до последнего человека! Спасение Церкви стоит такой цены!

— Меня прошибает холодный пот от твоих слов. Мне даже страшно подумать, что ты сделал тогда с несчастным юношей.

— Всего-то напоил его как следует, а потом не давал отлучиться. В конце концов он обмочился прямо на пиру. Он сам не сдержался, а я тут не при чём.

— Порой я думаю, не вселился ли в тебя сам Сатана... Неужели сострадание к ближнему настолько чуждо тебе, что чужой позор и мучения тебя могут радовать? Ведь ближние для нас и враги, и язычники... Немудрено, что после таких унижений несчастный возненавидел христиан и стал нашим врагом!

— Что он будет нашим врагом, было предопределено ещё заранее. Или ты сомневаешься в знаке, поданном нам небесами?

— Но почему я получил один знак, а наш настоятель — другой? Значит, один из них был ложный?

— Разумеется. Тебя пытался сбить с пути истинного Сатана.

— А почему именно меня, а не его? По какому признаку можно определить, было ли то или иное видение истинным или ложным?

— Его видение согласуется с преданиями Церкви, а твоё — в корне им противоречит.

— Да, противоречит... но ведь ещё Фома Аквинский говорил, что "для разума аргумент от авторитета — наислабейший". Да и предания отбирали люди вроде нас, они могли ошибаться, и ошибка одного вела к ошибкам других... неужели и впрямь наша церковь уже стала "солью несолёною"? Как же теперь быть...

— Бог не мог допустить такого.

— Но ведь нам наша традиция кажется бесспорной во многом потому, что мы привыкли к ней. А у людей непривычных она вызывает множество недоумённых вопросов, за время проповеди я уже успел убедиться в этом. Я поехал сюда, потому что был уверен, что индейцев без крещения ждут адские муки, и мой долг — спасти хотя бы некоторых из них. Но если это не так, то наша проповедь во многом теряет смысл, ведь душой большинство из них чище христиан.

— Из церковной истории ты должен знать ответ на это, а если забыл, то я напомню тебе. Некогда был спор между Пелагием и Святым Августином. Пелагий говорил, что добродетельный язычник тоже спасётся, и вообще он не хуже христианина, а Августин говорил то, что позже стало Учением Церкви: "Вне Церкви не спасения", "Кому Церковь не мать, тому Бог не отец". Если на секунду предположить, что прав был Пелагий, а Августин ошибался, то выводы, которые из этого следуют, поистине ужасающи. Ведь тогда получается, что мы зря жгли на кострах еретиков и язычников, зря лили кровь в Крестовых Походах, зря принимали монашеские обеты... Раз достаточно просто быть добродетельными... Нет, Господь не мог попустить, чтобы столько жертв было принесено зря! Не мог!

— Но ведь Господь попускает и зло, и ошибки. Сколько жертв было принесено язычниками в Мексике! И мы ведь не сомневаемся, что это было напрасно, но может быть, и мы от них не так уж далеко ушли?

— Не смей сравнивать нас с этими сатанистами!

— Я запутался. Раньше я надеялся, что есть авторитет, способный разрешить мои сомнения, но теперь я понял, что среди людей такого нет. А Бог... его ведь нужно ещё и понять. Увы, даже люди, которые меня и старше, и опытнее, не всегда мудрее.

— Знай, что ради веры я отказался от личного счастья, ради веры я убивал и пытал людей, и теперь я не отступлю. Нравится тебе или нет, но я найду этого юношу и покончу с ним!

— Но как ты его найдёшь, ведь столько лет прошло, теперь это не юноша, а взрослый мужчина. Едва ли ты даже узнаешь его в лицо при встрече!

— Господь укажет мне на него! Раз его нет в Тумбесе, то искать его следует в Куско. Под предлогом проповеди мы должны проникнуть туда, причём не просто в город, но в дома знатных сановников. Мне необходимо узнать расстановку сил во власти. Кого можно склонить на нашу сторону, а с кем придётся вести беспощадную борьбу. Кто настолько опасен, что его лучше ликвидировать....

— Андреас, я бессилен переубедить тебя, но если я узнаю, что ты хочешь лишить жизнь того или иного индейца, я постараюсь предупредить его.

— Даже если он погряз в язычестве по уши?

— Даже если погряз. Убивать нельзя...

— А может, просто донесёшь на меня властям? Чтобы люди Инти мне кишки вырвали?

— Не надо, я чту заповедь Господа "не убий"! Но до сих пор я думал, что у меня в этой далёкой стране есть друг, но теперь я убедился, что одинок... Я буду молиться, чтобы Господь образумил тебя и уберёг от греха.

— Я тоже буду молиться за тебя, Томас.

После этого разговора Заря долго не спала, ещё и ещё раз прокручивая в памяти всё важное, что сказали друг другу монахи. Как жаль, что нельзя записать! Память у неё хорошая, во многом из-за неё на такую работу и выбрали, но всё-таки она боялась забыть что-то важное. Как только Томасу перестала быть нужна сиделка, Заря вернулась к работе в столовой и написала для Инти отчёт. В тот же день ей было велено под покровом ночи явиться к Инти во дворец. Оказывается, узнав о странной болезни монаха, Инти опять тайно приехал в Тумбес, опасаясь, во-первых, что монаха могли отравить с целью провокации войны, а во-вторых, даже если его болезнь имела и естественные причины, его смерть могла быть использована врагами Тавантисуйю. Заря постаралась передать разговор монахов наиболее полно и точно, стараясь не упустить даже мельчайших подробностей. Всё это вызвало у Инти заметное беспокойство:

— Итак, большая удача, что ты всё это услышала. Очень многие в Куско склонялись к тому, чтобы разрешить монахам посетить столицу, любопытно им, видите ли... Титу Куси тоже было любопытно, известно, чем это закончилось... Но ничего, после того как я им передам рассуждения этого проклятого Андреаса, мне будет просто уговорить не подпускать его к столице и на пушечный выстрел. Томаса пустить будет можно, после того как разрыв между ними случится окончательно, а это лишь вопрос времени. Конечно, может случится, что Андреас, чтобы избежать внешнего разрыва, может попробовать от своего собрата избавиться, так что следить за ними нужно в оба, но всё-таки он вряд ли решится на такой риск, слишком осторожен, понял, что у нас тут внезапная смерть кого бы то ни было без внимания не останется. Сквернее всего другое — Андреас откуда-то знает то, что он знать не должен. Знает больше, чем он сказал... Насколько больше, вот что важно.

— Я не понимаю, — сказала Заря, — что он такого особенного знает?

— А его слова про машины и демонов?

— Я думала, это обычные бредни, ведь никакие демоны нашим амаута не помогают.

— Конечно, никаких демонов нет, но машины, способные летать, и машины, способные испепелять скоро у нас будут. Правда, насчёт полётов в Европу он преувеличил, хорошо, если мы сможем перелетать из конца в конец своей страны.

— Но это... это разве возможно?

— Нашим предкам казалось невозможным стрелять огнём. Они думали, что только боги могут обладать громами, но теперь это нехитрое искусство доступно каждому воину. А насколько ускорилось сообщение между городами, когда наши курьеры стали ездить на лошадях? Тех самых лошадях, которые когда-то внушали ужас нашим предкам. Так что со временем и полёт может стать обыденностью, если только христиане нам дело не испортят.

Инти ненадолго замолк, а Заря смотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами. Тогда он продолжил:

— Вот что, это тайна, в которую даже в Куско посвящены немногие, даже не все из тех, кто носит льяуту, в Тумбесе же об этом не должен был знать никто, включая наместника, поэтому кто и как узнал об этом, тебе желательно выяснить, а для этого ты должна знать всё, — отхлебнув сока из кружки, он продолжил:

— Несколько лет назад среди тех, кто проектирует плотины, был один очень энергичный и талантливый человек по имени Иеро. Ещё в школе он был одним из лучших учеников, да и потом он славился своими проектами, ибо часто брался за самые сложные задачи, а потом с блеском их решал. Но самой большой мечтой его с детства было создать машину, при помощи которой люди могли бы парить в небе как птицы. Он создавал модели, и они вполне себе летали, но чтобы создать полноценный аппарат, ему нужно было много парусины, а её ему неоткуда было взять. Он сперва по-честному попросил, но вот только в тот момент её для парусов не хватало, и потому ему не стали выделять столь ценный материал для "забавы". Правда, у него был шанс получить нужное попозже, но он не хотел ждать, и потому пошёл на преступление, украв нужный ему материал. Кража вскрылась, Иеро судили и приговорили к золотым рудникам. Тебе сейчас сложно представить, что это был за процесс... одно дело — судить взяточника, который крал из личной корысти, но тут пред судом был человек, которого до того знали с самой лучшей стороны, и который пользовался уважением в глазах всех, кто его знал. Для них это был страшный удар. Никто не мог и представить себе, что Иеро, всегда такой требовательный и строгий, способен на кражу. Ведь тогда его уже прозвали Иеро Капак, хотя он был и не из знати (дословно "Железный правитель" или "железный король"). Но, увы, даже самые достойные люди оступаются, если ставят свои интересы выше интересов государства. Все-таки, как ни чужды корысти были его мотивы, а кража остаётся кражей, и если за неё не наказывать, то воровать начнут и по менее извинительным поводам. Ещё наши предки поняли, что кража в одном месте неизбежно означает недостачу в другом. Конечно, будь у нас этой самой парусины вдоволь, то ему бы выдали её без проблем, но, увы, мы слишком далеки от изобилия, чтобы позволить себе не рассчитанные заранее траты. Итак, опозоренного Иеро отправили на золотые рудники. Казалось бы, этим и должно было всё кончиться, но Иеро не смирился со своей судьбой и, хорошенько поразмыслив, написал самому Первому Инке. Он не оправдывался, не отрицал своей вины, однако доказывал, что создание крыльев может быть очень полезно для нашего государства, ведь тогда сообщение между разными частями страны убыстрится настолько, что донести любое известие из любой точки страны в столицу будет делом нескольких часов. Асеро внимательно прочитал это письмо и понял его важность. Конечно, формально отменить судимость даже Первый Инка не вправе, но всё-таки было решено дать Иеро возможность воплотить его мечту в жизнь. Его освободили от рудников и поселили под охраной в одном из запретных городов, о существовании которых в горах знают главным образом лишь местные жители. Ему дали все необходимые материалы и помощников, позволили даже его жене и сыну переселиться к нему. Бедняга был счастлив до небес. Я лично видел эту встречу. Его жена решила по столь торжественному случаю нарядиться как можно лучше и даже надела на руку золотой браслет, и в этом была её ошибка. Он был безумно счастлив увидеть её, но когда заметил на руке браслет, весь переменился в лице и дрожащим голосом сказал: "Сними его, спрячь, умоляю. Я теперь знаю, как добывают это растреклятое золото. Слишком оно тяжело достаётся, чтобы тратить его на такие глупости". Иногда я понимаю Ветерка, считающего, что наши законы слишком суровы, хотя заключённые из простого народа, отбыв свой срок, обычно не испытывают такого ужаса, только для тех, кто к труду руками не привык, всё это кажется сплошным кошмаром. Итак, сейчас Иеро живёт там и пытается создать искусственную птицу, он уже создал модель, способную поднять его сына-подростка, и катапульту к ней, но пока не достиг того, чтобы могли летать взрослые люди. Запретный город тщательно охраняют не столько из опасений, что Иеро сбежит (он сбегать и не думает, вполне доволен своей участью), сколько из тех соображений, что про этот город прознают христиане и постараются уничтожить его и его обитателей.

— Но зачем им уничтожать город? Неужели только из суеверного страха перед крыльями?

— Тут дело не в суеверии церковников. Вообще-то они люди прагматичные и могли бы разрешить летать, если бы крылья появились в Европе. Но это невозможно. Серебряную Птицу можно запустить только с катапульты, а значит, чтобы наладить сообщение по воздуху, необходимо покрыть страну сетью таких катапульт. Даже зная все секреты, они у себя такого не сделают по той же причине, по которой они не могут сделать себе водопровод. При их безответственности и воровстве все средства, выделенные на сколько-нибудь крупный проект, неизбежно теряются и разворовываются. А вот уничтожить запретный город, чтобы мы не смогли обрести сообщение по воздуху, они вполне могут. Если они узнают его точное расположение, мы должны будем перенести его куда-то вглубь страны, чтобы они не могли пересечь Анды со стороны Амазонии. Но дело это очень дорогое и хлопотное, согласия на перемещение, скорее всего, не дадут, если не будет точно известно, что христиане знают всё... а если они ещё и про зеркала прознали, то дело совсем скверно.

— Но ведь у христиан тоже есть зеркала! — удивилась Заря.

— Да, есть, и потому они поначалу не догадывались, для чего нам так нужен секрет их изготовления. Они думают, что перед ними только прихорашиваться можно или украшать ими стены, но один наш амаута додумался до куда более интересного их применения. Давным-давно, когда предки нынешних европейцев не были христианами, был у них один очень известный амаута, искусный в вычислениях. Так вот, когда его город осаждали враги, он создал из зеркал такую конструкцию, чтобы обращать солнечный свет в огонь и жечь их корабли. Правда, судьба его печальна, враги всё же ворвались в его родной город, убили его, и с его смертью были утрачены многие знания, в том числе и секрет этих конструкций. Однако когда один наш амаута прочитал эту историю, он примерно понял, как такие штуки должны выглядеть, и создал из имевшихся в наличии медных пластин образец... Когда у нас будут делать свои зеркала, можно будет защитить ими побережье, и вообще куда меньше использовать дрова, чем мы делали это до сих пор, а то у нас были серьёзные опасения, что леса могут закончиться лет через 50.... Так вот, уже через несколько месяцев зеркалами будет оснащено всё Побережье. В мирное время их будут использовать как печки в кузницах и для тому подобных нужд, но... если бы белые люди напали, ничего не зная про эти зеркала, то это был бы сюрприз... Ещё перед Великой Войной один белый негодяй цинично сравнивал наше беззащитное побережье с девичьей юбкой, которую ничего не стоит задрать, но теперь они обнаружат там шипы... Но раз они знают про эти шипы заранее, то примут меры, и это будет не столь действенно. Хотел бы я посмотреть на того негодяя, который всё разболтал, ведь это может обойтись в тысячи жизней!

— Но может, Андреас не знает про зеркала, а под машинами, сжигающими всё огнём, имел в виду просто плод чьих-то фантазий? Они же про нас совсем порой ерунду выдумывают.

— Хорошо, если так, однако мой опыт говорит об обратном. Если Андреас заикался об этом, то это, скорее всего, говорит об утечке... Может, конечно, ещё не всё пропало, если Андреас не вынесет эту тайну из города, но надежды на это немного...

Инти замолк, а Заря с грустью подумала о том, что у неё шипов под юбкой не оказалось. Пусть теперь уже всё зажило, и никаких последствий не наступило, но всё-таки мысль, что она больше не девушка, неприятно саднила. Впрочем, как-то стыдно было страдать на эту тему рядом с Инти, который в своей жизни хлебнул горя и унижений никак не меньше её, а скорее всего, гораздо больше.

— А кто в городе мог знать про зеркала? — спросила она.

— Формально — никто. Даже наместнику об этом должны были сообщить только через месяц, но... могли сболтнуть и гораздо раньше. Без злого умысла, просто по небрежности. И также по небрежности могли проболтаться о крыльях... Но наместника проще всего подозревать, потому что я убеждён, что он — враг, но ведь сказать мог и кто-то другой! Нужно проверять всех из тех, кто посвящён, не имеют ли они родственников или близких друзей в Тумбесе... муторно, но другого пути нет, если только тебе не улыбнётся удача.

— А Ветерок может знать?

— Он мог подслушать обрывки разговоров, но важные детали он знать не должен, если только не лазал по моим документам в тайне от меня. Я очень надеюсь, что до такого он ещё не дошёл, или я буду вынужден... нет, об этом думать пока рано.

Заря ничего не ответила, только смотрела на Инти с ужасом и состраданием. Она слишком хорошо понимала, что он не договорил. Если виновник разглашения тайны Ветерок, то его придётся отдать под суд, который приговорит юношу к золотым рудникам, а то и к смерти. И на Инти преступление сына ляжет несмываемым позором... Потом она всё же решилась сказать:

— Инти, вскоре после крещения Ветерок говорил мне, что... если твои люди будут причинять христианам вред, то он их выдаст... Он многих знает?

— Раньше знал многих, да только те, кого он знал, ныне на дне морском. Знает он тебя, и, пожалуй, Картофелину. Да и не собираюсь я никоим образом на христиан воздействовать насилием или даже запугиванием. В отличие от Ветерка, я ещё не лишился рассудка. Тут и без того один неверный шаг может иметь очень страшные последствия.

— Инти, что ты думаешь делать со всем этим в дальнейшем?

— Если честно, я ещё не знаю. Ведь это зависит от дальнейших событий. Если честно, то я не предполагал, что столько тумбесцев крестится. Конечно, если бы отец Андреас показал бы перед ними свой истинный облик так же, как он показал его в том разговоре, то многие бы отпали от веры. Я уверен, что это произойдёт рано или поздно, но очень надеюсь, что это случится до того, как прольётся кровь... Вот что, рутинную работу по проверкам могут сделать и мои подчинённые, а сам я не буду в такое опасное время отдаляться от Тумбеса. Чтобы не спугнуть врагов, я буду не в самом Тумбесе, а в том доме, где я познакомил тебя с Ветерком. Там я могу жить открыто, пусть Куйн думает, что я другими делами занят, а не им, тем более что там тоже нужно сделать кое-что по мелочи... Но знай, что я рядом.

Заре было приятно это слышать. Потом она спросила:

— Инти, а ты не считаешь нужным отправить Ветерка куда-нибудь подальше из Тумбеса? Чтобы он не причинил вреда себе и другим?

— С одной стороны, это было бы разумно, но с другой — добровольно он теперь не захочет, отцовской властью я не могу это сделать, он взрослый, а арестовывать его вроде бы не за что. Нет, пусть он лучше будет тут и узнает истинное лицо своих кумиров-христиан, а то так и будет всю жизнь думать, что я режу невинных овечек.

Вскоре Заря убедилась, что Инти прав. Внешне всё в Тумбесе продолжало оставаться спокойным, но каким-то шестым чувством Заря ощущала, что обстановка постепенно накаляется. Это было похоже на постепенно наступающую духоту перед грозой. Один случайно подслушанный разговор убедил девушку, что она не ошибается в своих предчувствиях.

Заря, как обычно, мыла посуду в столовой и услышала доносившийся со двора разговор. Звучал голос Картофелины:

— Ну, как ваш внучек, лучше ему?

Другой женский голос ответил:

— Да потихоньку. Кормим его по-прежнему с ложечки, но уже хоть сам ненадолго садиться стал. И книжки просит, чтобы ему давали хоть ненадолго, да мы побаиваемся, чтобы он голову не перетрудил.

Выглянув на мгновение в окно, Заря увидела, что в гости к Картофелине зашла Ракушка. То, что она, похоже, именно целенаправленно сюда направлялась, а не случайно мимо проходила, можно было понять по рукоделию в её руках. В Тавантисуйю женщины, если хотели поболтать друг с другом, старались делать это за работой. Ракушка продолжила:

— Знаешь, Картофелина, а говорят, что у тебя в столовой некоторые девушки крестились. Правда это?

— Правда.

— А по другому они вести себя не стали? Непочтительность к старшим не проявляют?

— Да нет...

— Ну, может оттого, что это девушки... А так многие жалуются: если юноша принял христианство, то жди беды. Он и дерзким становится, и заносчивым. На свою родню сверху вниз сразу смотрит... Нашу-то семью эта зараза миновала, мой-то ни за что бы никому из наших детей или внуков креститься не позволил бы, но вот у других... Ты знаешь, поскольку моего мужа считают одним из самых мудрых и знающих людей, то многие нередко приходят к нему по этому вопросу за советом, а один уж прямо попросил: поговори, мол, с моим сыном, раз меня о ни во что не ставит, то уж такого уважаемого старейшину уж точно послушать должен.

— И что?

— И ничего. Понимаешь, если кто-то стал христианином, то он уже начинает оценивать других людей в первую очередь с точки зрения, христиане те или нет... И если другой не христианин, то все его заслуги и добродетели в глазах христианина ничего не значат. Так мне сам Ягуар сказал.

— То есть как это — ничего не значат?

— Ну, ты понимаешь, он ведь привык, что его уважают. Да и до недавнего времени не было таких, кто бы его оскорбить осмелился. Первым только Эспада решился... после того как ему отказала Жемчужина.

— То есть та драка случилась из-за этого?

— Конечно. Знаешь, дети смешанных кровей, они ведь обычно красивые получаются. Как будто в награду за пережитый позор... Вот Эспада и приударил за ней. Да только у Жемчужины уже был другой жених, да и не было бы... нам такой родственник, как Эспада, без надобности. Вот Эспада и устроил скандал, мстя за отказ.

— Ясно.

— Кстати, Эспада теперь тоже христианин, и теперь он чувствует себя в полном праве быть наглым и задирать людей. А попробуешь его на место поставить, так он начинает вопить, что его не любят за веру. Хотя и вправду, за что любить эту веру, если мы, согласно их учению, лишь "хворост для костра"!

— Да ты что! — ахнула Картофелина.

— Да, вот так этот юноша и сказал моему мужу. Неважно, мол, что ты в молодости был храбрым воином, и спас нашу родину, неважно мол, что ты всю жизнь честно трудился, неважно, что воспитал множество детей и внуков... мол, пока ты не покрестишься, да в своей прошедшей жизни не раскаешься, гореть тебе в адском пламени, да и всё! — Ракушка всхлипнула, — Да в чём моему мужу каяться-то! Что он в жизни не так сделал?!

— Не, у меня с моими девушками таких проблем, по счастью, нет, — ответила Картофелина, — да и с родным сыном тоже. Крепись, подруга. Крепись, как под пятой у врага крепились. Верю, настигнет христиан гнев Великого Инти. Ему там всё известно, он покарает нечестивцев, — внешне это выглядело так, будто Картофелина говорит о боге Солнца, но Заря, да видимо и Ракушка, понимали, о ком на самом деле идёт речь.

— Скорее бы, — прошептала старушка, — а то от христиан одни огорчения.

В этот день Инти очередной раз пытался собраться с мыслями, но сегодня это ему плохо удавалось. Пару дней назад пропал Якорь, и поиски не давали никаких результатов. Собирался, мол, купаться и не вернулся. Конечно, с его стороны было очень неосторожно ходить куда бы то ни было в одиночестве, но такой уж у Якоря характер. Инти предлагал ему жить под охраной, но тот заявил, что под стражей и без того уже насиделся. Впрочем, Инти тогда не особенно настаивал, решив, что в нынешних обстоятельствах для Куйна убрать Якоря — по сути, публично расписаться в собственной причастности ко всей этой истории, а Куйн, по расчётам Инти, слишком осторожен для этого. Или ему уже нечего терять? Понял, что Инти его подозревает, и потому пошёл ва-банк?

Как бы то ни было, тянуть больше было нельзя, нужно было во что бы то ни стало найти способ обезвредить наместника. В Центре планировали установить в Тумбесе "Зеркала", а при наместнике-предателе делать этого было никак нельзя. Малейшее промедление будет стоить много жизней.

Порой Инти хотелось уже просто приказать арестовать наместника и обыскать подробно его дом. Авось там нашлись бы неопровержимые доказательства его измены, но... кухарка и без того обыскивала дом в поисках подозрительного, один раз она даже рискнула провести туда под видом своего ухажёра специально подосланного архитектора, но даже он не смог обнаружить тайного подземного хода и сомневался в его существовании. Дело в том, что спальня находилась на втором этаже, а внизу под ним тоже было помещение-подсобка, и никаких следов люка на потолке найти не удалось. Правда, пол и потолок там с таким рисунком, что щель проглядеть можно, но маловероятно. Так что слишком велик был риск, что доказательств измены Куйна при обыске не обнаружится (много ли дал обыск у тех же монахов?), то негодяй выйдет сухим из воды, а самому Инти это может стоить должности, ибо в таком случае даже сам Асеро не смог его защитить.

Оставалось слишком много загадок. Какая связь между монахами и покушением? По логике вещей, она должна быть, но Инти казалось невероятным, чтобы Андреас был настолько неосмотрителен, чтобы в первый же день самому напрямую ввязаться в убийство. Может, он тогда зря обыском у монахов пренебрёг? Но обыск у миссионеров в первый же день после прибытия с неизбежностью означал дипломатический скандал, из Испании и от Святого Престола пошли бы всякие бумаги на тему "как вы могли даже подумать о наших миссионерах дурное", которые имели бы внутри Тавантисуйю неизвестные последствия, так как, скорее всего, инкам бы едва ли удалось ограничиться словесным извинениями, за такое могли даже самим Инти пожертвовать, сняв его с должности. Лично для себя Инти уже даже не боялся и позора, ни ссылки, но знал, что в нынешних обстоятельствах его отставка может стоить жизни Асеро, а значит, под угрозой может оказаться и само существование Тавантисуйю. Нет, так рисковать Инти не имел никакого морального права. Нужно действовать аккуратно, но за что можно подцепить Куйна, Инти не мог понять.

Уже давным-давно Инти вдоль и поперёк изучил всю информацию о Куйне, которую мог добыть по официальным и неофициальным каналам. Большую часть жизни он был мелким чиновником, ничем особенно не выделяющийся. Никаких особых талантов не показывал, разве что усердие проявлял временами, не столько из преданности делу, сколько из надежды "пробиться". Ему просто повезло. Повезло, что прежний наместник Тумбеса лишился сыновей, и династия, по преданию даже имевшая в своём родословии морских богов, пресеклась. Повезло, что рядом не оказалось людей, способных сработаться со стариком-наместником. У Инти всегда были прохладные отношения с тестем, после смерти его дочери особенно, да и норов у старика был крутой, а с возрастом у него всё более и более выпирала одна до крайности неприятная черта: в случае любой беды ему обязательно был нужен виноватый в непосредственной близости от себя. Конечно, при управлении городским хозяйством упорный поиск виноватых в любой аварии был скорее во благо, но во что это может вылиться, если настоящих виноватых не было по близости, Инти уже мог убедиться на своей шкуре. Особенно это усилилось у старика после смерти его дочери, точнее, после тех событий, которые этому сопутствовали. Внезапная смерть ничем вроде бы особенно не болевшей беременной женщины сама по себе не могла не потрясти, но это было ещё не всё горе, обрушившееся на старика. Отец счёл необходимым снарядить дочь в последний путь по первому разряду, её нарядили в самые лучшие одежды, руки унизали перстнями и браслетами, волосы украсили множеством золотых заколок. Инти это было не совсем по душе, ведь при жизни Морская Волна была скромна в украшениях и нарядах, слишком тесно в её памяти это было связано с унижением и позором. Впрочем, мёртвой ей было уже всё равно, а спорить со стариком-отцом, находившем в похоронных хлопотах хоть какое-то утешение, Инти тогда не хотелось, хотя у него и было смутное предчувствие, что сокровища до добра не доведут.

Увы, предчувствие не обмануло Инти. Из-за сокровищ тогда и в самом деле случилась беда — вскоре обнаружилось, что могила разграблена, все дорогие наряды и украшения, и даже само тело покойницы исчезли. Это несчастье тогда взбудоражило весь Тумбес — подобное святотатство в глазах его жителей выглядело едва ли не хуже, чем убийство или изнасилование. Разумеется, грабителей искали, и было установлено, что пропала одна из рыбацких шхун, а также несколько рыбаков сомнительной репутации. Видно, решили бежать за границу и там продать драгоценности. Найти их уже не представлялось возможным. Мерзкая и до крайности неприятная история. "Бедная моя дочь, и в могиле тебя не оставляют в покое, и мёртвой к тебе под юбку лазают!" — причитал несчастный отец. А потом он разобиделся на Инти за то, что тот просто не мог поймать и покарать злодеев, нанёсших подобное оскорбление чести их рода! "Ты, мол, никогда её не любил!" — бросил он в сердцах зятю. После этого отношения между тестем и зятем настолько заморозились, что даже нужную по службе информацию Инти с большим трудом из наместника доставал. Именно тогда Куйн и стал юпанаки, а потом, после внезапной смерти старика от сердечного приступа, и был избран наместником. Наверное, только серый и неприметный человек, готовый теперь самые несправедливые нападки и оскорбления, и мог ужиться со стариком.

Ни в каких подозрительных связях Куйн вроде бы замешан не был. Некоторые зацепки могла дать его личная жизнь, но Инти уже изучил её вдоль и поперёк. В дни юности у Куйна была, разумеется, только одна жена, и лишь после её смерти Куйн принялся за многожёнство, решив, очевидно, нагуляться перед старостью, так как желающих стать женой наместника всегда в достатке. Но одна из его молодых жён умерла от родов, с другой он расстался около месяца назад, и разговор с ней ничего не дал. Бабёнка интересовалась тряпками и прочей ерундой и заревновала, что у невестки больше платьев, чем у неё. Из-за этого у них с супругом приключилась ссора, которая закончилась высылкой женщины из города обратно к родителям (к слову, и ребёнка покойной супруги тоже отправили к её родителям на воспитание). Получается, что ныне Куйн был холост — для человека в его положении это было несколько несвойственно. Правда, на этот счёт экс-супруга сказала следующее: "Я подозреваю, что у него кто-то есть. Не такой Куйн человек, чтобы лишать себя просто так плотских радостей. Кто такая — я не знаю, хотя мне и любопытно до смерти. Иные его в связи с Морской Пеной подозревают — да не похоже вроде". Но если у Куйна есть любовница, то что мешает ему сделать её законной женой? Если бы речь шла, к примеру, об Эспаде, ещё понятно, что тайная любовница могла просто не хотеть менять имеющего более высокое положение супруга на Эспаду, который хоть и командовал кораблём, но мог в любой момент быть понижен в должности за дурное поведение. Но Куйн, для внешнего наблюдателя, сидел в кресле наместника довольно прочно. Нет, похоже, у Куйна был или роман с Морской Пеной (а брак со снохой тумбесцы бы осудили), или он настолько боится, что через бабу раскроются его изменнические планы, что решил так не рисковать. Однако раньше— то он в браки вступал охотно! Значит, его изменническая деятельность как-то сильно активизировалась, и готовится что-то. Тем более надо перехватить его руку с ножом, пока она не вонзилась в чьё-нибудь сердце... Но как? Инти не знал этого. Но как раз во время таких раздумий к нему приехал один из воинов наместника и попросил у него разговора наедине:

— Меня зовут Морской Ёж, — ответил стражник, — и у меня есть серьёзные основания подозревать нашего наместника в измене.

— Вот как? Расскажи подробнее, что именно тебе известно.

— Сомнения у меня закрались после того, как попытались убить Кипу. Поначалу я просто недоумевал — будь я на месте Куйна, я бы первым делом арестовал бы христиан и обыскал бы их дома. А Куйн приказал это делать только через день, да и то после того, как на него надавили... Я был один из тех, кто производил обыск у монахов. И сразу нашёл там немало подозрительных деталей. Во-первых, одежда монахов была свежепостиранной. А ведь белые люди месяцами не моются и одежду очень редко стирают, потому от них обычно такой запах... трудно привыкнуть. Мне отец-моряк рассказывал. Правда, тут, чтобы народ не разбегался, монахи вынуждены быть чистоплотными, но всё-таки подозрительно это. А потом я нашёл у монахов некоторые подозрительные предметы. Один из них — мешочек с драгоценными украшениями. Сделаны они были явно у нас в Куско, а не у христиан, по стилю видно. Да и носить такое могут только те, у кого льяуту... В общем, непонятно, откуда это у монахов. Я спросил у Томаса, так тот поначалу помялся, а потом сказал, что пожертвование, а от кого мол — не ведает, это Андреасу жертвовали. Андреас — тот вообще отвечать на вопрос отказался. А потом я ещё более подозрительный предмет нашёл. Письменный прибор, какие у нас делают, а у европейцев они по-другому выглядят. Тоже спросил, откуда мол, и те же ответы получил. А на приборе том ещё и гравировочка была интересная — в виде книги...

— То есть ты подозреваешь, что этот прибор у Кипу при покушении похитили?

— Да.

— Допустим, — сказал Инти, — Правда, в деле он не упоминался никаким боком, но это понять можно. Когда близкий человек при смерти, думать о каком-то письменном приборе не с руки как-то... Так что родственники могли и забыть, а сам Кипу и до удара по голове славился рассеянностью. А наместник, значит, не обратил на это никакого внимания?

— Сказал, что всё в порядке, что он знает жертвователей, и вообще беспокоиться не о чём. Я ему тогда поверил, но в протоколе обыска, который я по ходу дела вёл, про всё это должно было быть упомянуто.

— Странно, — ответил Инти, — всего через несколько дней после этих событий я приехал в Тумбес, протоколы обыска смотрел внимательно, там ничего такого не было. Значит, имелся факт подмены протокола. Дело достаточно серьёзное, чтобы отстранить наместника от должности, хотя бы на время расследования. Но почему ты вспомнил об этом только сейчас?

— Потому что тогда я поверил наместнику и даже всерьёз считал виноватым Якоря. Я суда над ним не видел, потому не знал, что думать о его виновности. Но тут недавно случай произошёл... Наместник прогнал старую кухарку, а взял новую, молодую симпатичную девушку. Короче, понравилась она мне, и захотел я с ней поближе познакомиться, да всё повода найти не мог. А однажды привезли в дом наместника шевелящийся мешок, будто бы ламу на кухню. Ну и я решил к кухарке подкатить, дай, мол, попробовать хотя бы кусочек... Ведь если только попробовать, это ведь не воровство... Попросил я, а кухарка сказала, что никакой ламы не видела, и вообще я что-то путаю. Ну а я подумал, что ведь там не ламу, а человека тайком могли притащить... Вон пропал тот же Якорь, говорят, утонул, а кто его знает... Может, его в плену там держат?

— Вот что, надо бы поговорить с этой кухаркой, поехали в Тумбес. А заодно и с теми, кто протокол с тобой заверял. Как думаешь, они могут добровольно подтвердить факт подделки?

— Не знаю. После того, как я уверился в измене наместника, я не знаю, кому можно верить. Однако даже если не согласились бы, один твой вид, Инти, способен заставить многих обмочиться от страха.

— Конечно, я могу запугать, но было бы много лучше, если бы они говорили правду не из страха, а по совести. Давай лучше сделаем так: ты сначала поговоришь с ними, а потом в зависимости от того, как они настроены, и будем действовать. А пока не будем терять времени, прямо сейчас и отправимся в Тумбес говорить с этой кухаркой. Я буду в шлеме, меня никто не должен узнать.

Морской Ёж согласился. Однако поговорить в тот день им удалось только с кухаркой, которую, кстати, они нашли не у наместника, а в столовой. Девушка сказала им, что у наместника работать не желает ни за что. Причину этого она долго не хотела говорить, но потом всё-таки со стыдом созналась. Оказывается, наместник вздумал к ней приставать: "Пожалей меня, говорит, я уже давно не спал с женщиной, а для мужчины это очень тяжело. Хоть и жаль мне его, но я — девушка честная, невинность должна для мужа сохранять". Что никаких лам не было, она подтвердила, но так как в доме наместника была недолго, то ничего такого особенного заметить не успела. Что касается остальных, то застать их дома до часа, когда положено ложиться спать, представлялось затруднительным, так что Инти решил отложить это дело до вечера, а пока посмотреть отчёт Зари, который она успела ему передать в столовой. Также после народного собрания он думал зайти сначала к Старому Ягуару и посоветоваться насчёт возможности того, как лучше провести отстранение Куйна от власти.

Однако неожиданные обстоятельства опрокинули все эти планы, ибо в городе произошло одно незначительное событие, которое послужило толчком для других, более громких, подобно тому, как один упавший с горы камешек способен дать начало огромной лавине. Жемчужина, внучка Старого Ягуара, была помолвлена с одним юношей, который вскоре после помолвки крестился и стал истовым христианином. Поначалу это никак не повлияло на отношения влюблённых, но юноша рассказал о своих матримониальных планах отцу Андреасу и спросил совета, как уговорить жену-язычницу при готовке пищи учитывать посты. На это отец Андреас ответил, что ему не следует вступать в брак до тех пор, пока та не примет крещения. Девушка же, знавшая, как к этому может отнестись её дед, категорически отказывалась. Тогда монах потребовал, чтобы юноша порвал с невестой и раскаялся в том, что собирался на ней жениться, ибо для христианина связывать себя узами брака с язычницей — большой грех. Для пущей убедительности отец Андреас зачитывал отрывки из автобиографии Святого Августина. Хотя юноша и любил свою невесту, но под давлением такого авторитета он подчинился. Ситуация осложнялась ещё и тем, что Жемчужина успела от него забеременеть, и ему теперь до конца жизни придётся отмаливать этот грех.

Несчастная девушка рассказала о своей беде деду, и тот крепко призадумался. Конечно, внебрачного ребёнка в любом случае надо будет родить и выкормить, как-нибудь они справятся, но такая судьба внучки не могла деда не огорчить. И ведь, казалось бы, как всё хорошо было! Молодые люди знали друг друга с детства, были, что называется, не разлей вода, и вдруг такой сюрприз! И причём ладно бы жених изменил с другой, но расстаться с любимой ради веры! Старый Ягуар решил переговорить с юношей в надежде, что тот сможет изменить своё решение. Неужели из-за какого-то дурацкого распятого бога можно отказаться от той, которую любишь? В глазах Старого Ягуара всё это было похоже на сумасшествие.

Однако когда старик пришёл к юноше с уговорами, тот ответил довольно резко, что между ним и его невестой всё кончено. Конечно, порвать с любимой было для него тяжёлым шагом, от мысли о вечном безбрачии во искуплении греха и одиночестве в груди было так холодно, что хотелось выть подобно голодному псу, не раз ему хотелось прийти к любимой и со слезами умолять о прощении, но для этого нужно было отречься от Христа, во имя которого юноша был крещён, и потому он считал своим долгом крепиться. Но Старый Ягуар не понимал той бури, которая творилась в душе юноши, и потому его резкость показалась ему направленной на него лично. Преодолевая обиду, старик сказал как можно мягче:

— Послушай, я же помню тебя ребёнком, помню, как ты играл с моими внуками, а моя жена угощала вас лепёшками. Что случилось с тобой? Неужели из-за чужой веры твои соплеменники стали чужими для тебя?

— Старик, что ты хочешь сказать мне? Чтобы я оставил Христа ради женщины? Знай, что отныне я христианин и буду внимать лишь словам Христовым. Он велел мне оставить блуд, и я оставлю его. Ничто и никто в мире не поколеблет меня. Да, я виноват в том, что соблазнил девушку до свадьбы, но ещё более буду виноват, если буду и дальше блудить с язычницей.

— Блудить? Но почему ты не можешь взять её в жёны?

— Брак без венчания не одобряется Господом, и потому это блуд.

— Вот как?! — старик опешил, — значит, мы все, получается, блудим? Вся страна?

— Когда оба супруга язычники, это более простительно, но христианину жить с язычницей нельзя, этим я предам Христа.

— Значит, теперь ты будешь делать только то, что велит этот самый Христос? А если он велит сжечь меня на костре, тоже послушаешься?

— Христос заповедовал не убивать зря и обращать язычников кротостью, но вы, язычники, не должны вводить нас во грех, иначе мы, христиане, будем вынуждены быть с вами суровы.

— Суровы? Значит, вы уже взяли себе право судить нас?! Послушай, мой мальчик, ты знаешь, в юности своей я воевал... воевал за то, чтобы христиане никогда не смогли судить нас, ибо по такому суду мы уже виновны заранее, виновны уже тем, что живём по нашим обычаям.

Юноша, видимо, чувствовал, что старик прав, но признать его правоту вслух для него было невозможно. В гневе он вскричал:

— Поговорили и хватит! Я больше не буду слушать тебя! Прочь, не соблазняй меня, грязный язычник! Отойди от меня, Сатана!

— Ну вот, ты уже и оскорблять меня начал. Скоро договоришься до того, что меня нужно сжечь на костре. Как жаль, что я уже не тот, что в молодости, но пусть моя старость сделала меня беззащитным, не думай, что такие вещи вам, христианам, будут сходить с рук!

После этого разговора старик крепко задумался. Ненависть к белым людям, в мирные годы подугасшая до простой неприязни, жила в нём всегда, но тут он столкнулся с чем-то новеньким. Конечно, во время Великой Войны были случаи предательства, но те предатели были ещё и до совершения своего чёрного дела были обычно людьми с гнильцой, ибо двигала ими корысть или трусость. Такие порой и ныне корабли захватывают, а их команду в рабство продают. Его не удивляло, что христианином мог стать такой человек, как Эспада или легкомысленная красотка Морская Пена, также больно саднило, что легкомысленный и непутёвый сын соседа тоже крестился, чтобы хамить родителям, но тут христианином стал простой паренёк, выросший у него на глазах, и не похоже, чтобы из корысти. Что же это за страшная вещь такая — христианство? Неужели оно способно на ровном месте свести человека с ума? Ясно одно: Первый Инка совершил ошибку, позволив христианам проповедовать в Тумбесе. Но что же делать теперь? Из-за приказа Первого Инки христиан нельзя тронуть и пальцем. Хотя... христиан ведь тоже обязали не оскорблять жителей Тавантисуйю, а разве они исполняют это? А что если... если просто заставить их признаться в этом при народе? Признаться, что крещение — это не просто так, что крещёный на самом деле должен разорвать со своими соплеменниками, включая ближайших родственников? Что его вера вынуждает его отрекаться от всех обязательств перед ними? Если это удастся, то тогда их можно будет отправить на суд к Первому Инке, и как бы он ни решил их судьбу, проповедовать в Тумбесе и где-либо ещё в пределах Тавантисуйю они не будут. Ну а оставшиеся без пастырей новообращённые со временем исцелятся от своего безумия.

Этим же вечером перед народным собранием Старый Ягуар произнёс такую речь:

— Братья мои, вот уже полгода христиане проповедуют среди нас, и некоторые из наших детей обратились в их веру. Все вы помните, что христианам было приказано не оскорблять наши святыни, и прилюдно они не делают этого, однако они делают гораздо худшее — учат наших детей отрекаться от нас! Недавно я слышал от одного из новообращённых, что я "грязный язычник", то есть новообращённые христиане должны брезговать мной! И не только мной, а всеми остальными тоже! Братья мои, можно ли спокойно стерпеть это оскорбление? Сегодня они обзывают нас, а завтра ещё и на кострах жечь начнут. Я требую суда над монахами. Пусть они признаются, что оскорбляли нас, и пусть их судит Первый Инка!

Мнения людей на площади разделились. Были те, кто безусловно поддерживал Старого Ягуара и даже был готов пойти ещё дальше, плюнув на указ, но были и те, кто не без оснований опасался последствий. В самом деле, арестовать их, не причинив им вреда, для людей, разгорячённых страстями, было нереально. Любая же обида, причинённая монахам, могла обернуться для все страны самым печальным образом.

Сами новообращённые христиане не участвовали в собрании, так как отец Андреас запретил им ходить на них, мотивируя это тем, что христианам много полезнее тратить время на молитвы. Как человек по-своему неглупый, он понимал, что влияние над своей паствой ему удастся сохранить только в том случае, если он выключит её из жизни языческого общества. В противном случае новообращённые после окончания краткого периода неофитства неизбежно охладеют в вере и вернутся обратно в язычество. Но так случилось, что мимо собрания проходил бывший жених Жемчужины. Услышав жаркие споры на повышенных тонах, юноша решил, что монахам, да и остальным христианам, грозит страшная опасность, и побежал, чтобы их предупредить. Однако дома он застал только Томаса, по словам которого Андреас ушёл для душеспасительной беседы к одному христианину. К кому именно, Томас не знал, но и оставить в беде собрата не мог, поэтому они с юношей решили обежать всех христиан с целью его найти. В результате весть о том, что против христиан готовят погром (а именно так это было воспринято теми, кто услышал об этом из вторых или третьих рук) распространилась быстротой пожара, и дошла до дворца наместника, где, надо сказать, как раз и находился отец Андреас.

Ещё неизвестно, как бы обернулось дело, будь Куйн немного похладнокровнее. В конце концов, у него в руках находились властные рычаги, и можно было хотя бы попытаться их применить, однако Куйн струсил и запаниковал. Многие годы над ним точно Дамоклов меч висел страх разоблачения, и он в испуге решил, что этот день настал, а значит, оставалось только бегство, к которому он уже много лет был внутренне готов. Само собой разумеется, что бежать из Тумбеса можно было только морем, а для этого нужно было захватить корабль. Технически после ликвидации людей Инти это не представляло особого труда, у него на этот случай была прочная связь с капитаном Эспадой, который мог легко с помощью лояльной ему части команды подавить недовольных, но тут был один неудобный для Куйна момент. Будучи человеком трусливым, он не хотел принимать участие в битве, да и к тому же сесть на корабль среди бела дня для него значило неизбежно привлечь всеобщее внимание. Необходимо было, чтобы корабль приплыл за ним после, и он бы сел на него тайно ночью. А Куйн понимал при этом, что капитан Эспада хоть и был настроен к нему дружелюбно, но резона ради него рисковать не имел никакого. Что ему могло помешать после победы не возвращаться за Куйном? Эту проблему можно было бы решить при помощи отца Андреаса, в котором беглецы очень нуждались в качестве человека, который мог бы представить их в Испании в качестве преследуемых христиан, что давало им множество льгот. О побеге Куйн не раз говорил с отцом Андреасом, однако тот считал, что Куйн зря паникует, опасность не велика, нельзя отступать, пока есть шансы на успех, и он должен попробовать проникнуть в Куско. Именно об этом они и беседовали с Куйном в тот вечер. Конечно, отец Андреас тоже не был самоубийцей и иметь возможность сбежать, если дело примет скверный оборот, тоже был не прочь. Да и от Куйна даже в Испании могла быть кое-какая польза. Хотя в Испании было множество эмигрантов, но крупных чиновников среди них не встречалось, а они, обладая множеством бесценной информации о нюансах устройства государственной машины Тавантисуйю, немало мог помочь Церкви в борьбе с нею. Вот почему план побега оказался тут же готов, и даже его выполнение не нужно было откладывать. Куйн кликнул Эспаду, предававшегося в этот момент любви с Морской Пеной, и тот отправился провоцировать ссору среди команды и захват корабля, тем более что он после ужина должен был так и так выйти в море. Сам Андреас, поразмыслив, остался у Куйна, так как в случае поражения Эспады его бы ждал смертный приговор, а в противном случае даже при самом скверном раскладе оставалась возможность выкрутиться.

Для Андреаса был ещё один скользкий момент. Он понимал, что брат Томас не должен знать о том, что корабль для бегства предполагается захватить, во всяком случае, не должен был знать об этом заранее. Андреас понимал, что Томас слишком благороден и чист душой, чтобы одобрить вероломное нападение на ни в чём не повинных язычников с последующей продаже их в рабство. Правда, если он узнает об этом постфактум, он едва ли что сможет сделать, можно будет упирать на то обстоятельство, что продать пленника в рабство всё-таки более гуманно, чем убить его, можно будет изобразить дело так, что язычники напали первые... Но если узнает заранее, то, скорее всего, он так или иначе попробует предупредить язычников. Несмотря на все старания Андреаса, христиан на корабле было в несколько раз меньше чем язычников, и только при внезапном нападении у них был шанс на победу.

Вообще, Андреас предпочёл бы избавиться от Томаса, ведь после его откровений в болезни стало ясно, насколько тот опасен для его планов, однако лучше всего это было сделать руками язычников, ведь если вскроется, что Андреас тут замешан, тому несдобровать и перед церковным начальством. А вот если Томас падёт жертвой язычников, то у Церкви будет дополнительный повод призывать к крестовому походу против Тавантисуйю.

На площади тем временем страсти накалялись. На квартальном собрании изначально было мало народу, но потом, услышав какую интересную тему тут подняли, туда стали подходить как пропустившие, так и народ с других кварталов. Потом кто-то высказал идею пойти к дворцу наместника, тем более что перейти в другой конец площади было совсем не трудно. Наместник же, ни жив ни мёртв от страха, тем временем уже напряжённо ждал ночи, а немногие слуги-воины, знавшие всю подноготную, потихоньку паковали вещи. Когда возбуждённый народ окружил дворец и потребовал от наместника выйти, Куйн в страхе послал одного из воинов, чтобы тот сказал, будто Куйна нет дома. Однако когда несчастный пролепетал это, кто-то из толпы крикнул: "Врёшь! Я, идя сюда, сам видел Куйна в окне!". Ещё кто-то крикнул: "Будем стоять здесь до тех пор, пока он не выйдет!" Старый Ягуар сказал: "Он обязан выходить по требованию народа, мы же не христиане какие-нибудь, у которых власть от Бога и потому на народ плевать может. Если не выйдет — он больше не наместник". Люди ещё кричали что-то, а Инти подошёл к Старому Ягуару и отвёл его в сторону, чтобы поговорить:

— Слушай, старик, ты круто взялся за дело. Мне нравится. Если народ сам свергнет Куйна, то я не могу лучшего и желать. Хотя, конечно, важно не переборщить, для суда и следствия он мне живым нужен.

— Я и сам себе удивляюсь, Инти. Даже и не думал, что решусь ему угрожать. Но так меня сильно христиане оскорбили, что война вспомнилась. Тогда ведь не боялся идти в бой, и сейчас бояться негоже.

— А что ты собрался делать, если за час наместник не выйдет? Если он там отсидится, а народ тем временем устанет и разойдётся? Ведь Куйн потом не простит тебе такого оскорбления, твоя жизнь, твоя семья и даже твоя честь может оказаться под угрозой.

— Да, это так. Настало время применить пластину. Да вот только... только ведь я должен явиться с ней к воинам наместника в казармы и приказать им арестовать его. А если... если они даже пластине не подчинятся? Я ведь тогда на весь город осрамлюсь.

— Я уверен, что подчинятся. Ведь у тебя немалый авторитет, и красноречием ты обладаешь. Хотя, может, и в самом деле тебе для надёжности лучше пойти не одному, а с кем-нибудь?

— А ты, Инти?

— Я не хочу, чтобы говорили, будто я это всё организовал. Я слишком хорошо знаю, как в народе перевирают историю моего брака с Морской Волной. Слишком многие предубеждены против меня.

— Хорошо, я тогда поговорю с Броненосцем, — сказал Старый Ягуар и отправился вылавливать его из толпы, которая тем временем уже утратила часть своего пыла. Уже никто ничего громко не выкрикивал, люди уже просто стояли кучками и обсуждали сложившееся положение. Иные пытались даже найти оправдание поведению Куйна, кто-то считал, что его и в самом деле нет дома, а были даже и такие, кто считал его не обязанным выходить к ним, ведь собрание не общегородское. Затем Старый Ягуар вернулся вместе в Броненосцем, который выглядел неважно. Он был бледен и у него дрожали руки.

— Умоляю, не надо брать дворец штурмом, — сказал он. — Я боюсь, что в заложниках у него мой племянник.

— Ты уверен, что Якорь там? — спросил Инти.

— Я ни в чём не уверен. Мне никто не говорил этого прямо, но ведь... если ты знаешь всё, Инти, то ты не можешь не понимать...

— Ты думаешь, что Куйн может убить его с отчаянья?

Броненосец не успел ответить, потому что в этот момент неожиданно для всех раздался выстрел. Оказывается, кто-то из особенно нетерпеливых мальчишек, раззадоренных тем, что наместник их, похоже, боится, попытались залезть в окно, но никто из них никто никак не ожидал, что там изнутри кто-то может подойти и выстрелить в упор. Инти увидел, что десятилетний мальчик лежит мертвый на мостовой, из груди его капала кровь, а рядом заголосила его мать.

— Никогда не думал, что он дойдёт до этого, — прошептал Старый Ягуар.

— Вот теперь уже без штурма не обойдётся, — мрачно сказал Инти, — кто бы что ни думал. Спешите, поднимайте воинов, пока они там из дворца не перестреляли всех!

И уже громко крикнул:

— А вы отойдите на расстояние дальше выстрела, но не расходитесь, или Куйн сбежит!

И тут у Инти внутри похолодело... сбежит... а что ему сейчас-то мешает? Или он ошибся, предположив подземный ход? Ведь если он всё-таки есть, то зачем тогда стрелять из окна? Почему нельзя было удрать по-тихому? Ведь это был бы для Куйна идеальный выход — смотаться из дворца, а потом объявиться и сказать, что его дома не было. Не виноват ни в чём. И стрелять-то зачем?!

А может, Куйну что-то мешает уйти. Но что? Жадность мешает оставить во дворце ценные вещи? Едва ли, своя жизнь дороже ковров и тому подобного барахла. Или он ждёт темноты? А может, жжёт в камине документы? Но зачем их жечь, если можно с собой захватить и уничтожить в более спокойной обстановке? Нет. Нет... тут явно что-то другое, да сейчас даже не важно что. Важно, что Куйн сейчас опасен, как загнанный раненый хищник, и именно обычная осторожность изменила ему. Он почему-то не может бежать, а значит, с отчаянья способен на много большее, чем пристрелить десятилетнего мальчишку!

Толпа тем временем хоть и не сразу, но отодвинулась от дома Куйна, опасливо косясь на него, как на ядовитую змею.

Жаль, что ни Инти, ни кто-либо другой на площади не знал, что на самом деле происходило внутри дворца наместника. Когда Андреас, увидев лезущего в окно мальчишку, схватил ружьё и выстрелил в него, входивший в этом момент в комнату наместник упал на колени и заголосил:

— Что ты наделал, ты же погубил всех нас!

— А что особенного? — ответил Андреас, — ты до завтрашнего дня ещё власть, а они — народ, разве власти не имею права стрелять в бунтовщиков из народа?

— Если кто в их глазах бунтовщик — это я, — ответил Куйн, — я же должен выходить по первому их требованию, но я не могу... А теперь, когда ты пролил кровь, они отсюда точно не уйдут. А подземный ход оказался заблокирован. Даже мои воины оказались неспособны его открыть все вместе. Нам конец!

— Почему же? — пожал плечами Андреас.— К ночи они разойдутся.

— После твоего выстрела — уже нет! Смерть за смерть, кровь за кровь — так теперь думают они. Не спорь, я их знаю лучше тебя!

— Пусть так, но Господь защитит нас! — упрямо ответил Андреас.

— Господь... я так верил ему, но он всё же оказался слабее наших богов. Андреас, умоляю, выслушай меня... там, у порога, притаилась моя смерть, а когда она так близко, то нет смысла лгать... Боги Тавантисуйю суровы и не прощают, я знаю... если украл, убил, безвинно лишил кого-то доброго имени — не жди от них пощады. Я с юности боялся их, а потом узнал о вашем боге, который может простить всё, хоть предательство, хоть убийство. И узнал, что ваш бог сильнее Тавантисуйских, те только у нас, а ваш — по всей земле. И даже от тавантисуйских защитить может, если стать его адептом... Он ведь сильнее всех остальных богов, вместе взятых! А я... я всегда был мелким чиновником без талантов, даже место юпанаки получил совсем случайно... Я понимал, что для карьеры нужно не просто усердие, но и способность убирать соперников, но я боялся богов... а когда стал христианином, перестал бояться! Я надеялся, что к ним в руки не попаду уже, власть их кончится, или я окажусь на чужой земле... тщетно! Скоро я окажусь перед их лицом, и мне придётся взглянуть в глаза тем, кого я убил! — наместник немного перевёл дух и продолжил:

— В юности я просто мечтал стать наместником. Мечтал жить в двухэтажном дворце, наслаждаться изысканными яствами и напитками, ходить всегда в нарядной одежде, иметь несколько жён... Но когда я достиг всего этого, все мои наслаждения отравлял страх разоблачения. Ведь если хоть кто-то узнает, как я достиг этого — мне конец, меня ждёт смерть! Этот страх долгие годы так мучил меня, что если бы не был христианином, я бы или сошёл с ума, или сам бы пошёл с повинной. Как я мечтал сбежать! Не суждено...

— Мужайся, сыне, — ответил отец Андреас, — если всякий раз, когда ты убивал, ты делал то в интересах христианства, то это даже не грех, мне его и отпускать не нужно. Ради Христа лить кровь не просто не грешно, это ещё и зачтётся в чистилище.

— Увы, я туда не попаду, так как обречён умереть здесь.

— Христианину не важно, где умереть, главное — положиться на Христа.

— Так разве я ради Христа убивал! Нет, ради дорогих нарядов, и яств, ради двухэтажного дворца!

— Помни, что Христос любит нас! Если надо — будем за него мучениками! — сказал Андреас наставительно.

— Мучениками?! То есть дать себя замучить людям Инти! Нет, никогда, я уже сделал свой выбор, — вскричал Куйн. Только сейчас Андреас заметил, что в руках у его собеседника была зажата небольшая склянка. Он схватил её и выпил залпом, и тотчас же его глаза начали стекленеть.

— Помолись за меня! — прохрипел Куйн умирая.

— Господь да простит твою слабость, — сказал Андреас, перекрестив его. Потом он подошёл к окну, и увидел, что немногие их оставшихся во дворце воинов выходили, подняв руки вверх. Шансов избежать плена у него не оставалось никаких....

Обо всех этих событиях Заря даже не подозревала. Этим утром она заметила, что Пушинка работает вся в слезах, хотя и пытается всячески это скрыть. Когда Заря поинтересовалась причиной этого, Пушинка ответила, что она не знает теперь, как жить и что делать, потому что с женихом, похоже, придётся расстаться. "Заря, я знаю, что ты пережила смерть своего жениха, но тут даже хуже, ведь хотя он будет жив, будет в том же городе, но мы никогда-никогда не будем вместе!". "Послушай, может, ещё можно что-то исправить" "Нет, нельзя" "Он женится на другой?" "Нет", "Он разлюбил тебя?" "Нет, в том-то и дело, что нет!". "А что же случилось?" "Он... то есть я... ну это очень долго объяснить" "Давай вечером вместо собрания погуляем по берегу моря, и ты расскажешь, что между вами такого произошло".

Вечером они, как договорились, вышли за городские ворота, и там Пушинка поведала о своей беде. Когда она крестилась, её жених не возражал, и она была почти уверена, что со временем удастся обратить и его, ведь не так уж мало моряков приняли христианство. Но в этот раз, вернувшись из рейда, он стал жаловаться на христиан, говоря, что из-за разности вер у них теперь стали нередко вспыхивать ссоры, порой доходило и до драк. Беда в том, что христиане не могут спокойно относиться к тому, что язычники выполняют свои обряды, начинают смеяться, задирать язычников, а потом начинаются споры на тему кто лучше, а кто хуже. Маленький Гром с нетерпением ждёт того для, когда закончится срок его службы и можно будет стать рыбаком. Поскольку корень всех зол он видел в христианстве, то и от своей невесты он хотел бы, чтобы она от христианства отказалась. Отец Андреас несколько дней назад сказал девушке, чтобы она не смела выходить замуж за язычника, потому что это равносильно отречению от Христа.

— Скажи мне, Заря, — спросила Пушинка, — а если бы твой жених был жив и не пожелал бы креститься, ты бы что выбрала? Его или Христа?

Заря пришла в некоторое замешательство, а потом выдала ответ, частично похожий на правду:

— Знаешь, если бы мой жених был жив, я бы вряд ли приняла бы христианство, прежде всего потому, что не оказалась бы в Тумбесе, да и потом... Я знаю, меня бы так не тянуло на это, если бы я не была одинокой.

— А мне бы ты что посоветовала?

— Не знаю. А ты только с отцом Андреасом говорила на эту тему?

— Да.

— Может, лучше ещё поговорить с братом Томасом?

— А какая разница, с кем из монахов говорить?

— Знаешь, когда я ухаживала за Томасом во время его болезни, я поняла, что у них с Андреасом по многим вопросам очень разные мнения.

— Да? Но почему? Ведь они оба христиане, а христианское учение содержит ответы на все вопросы. И когда они проповедуют нам, они ссылаются на него.

— Думаешь, всегда они говорят именно как христиане, а не просто как люди? Ведь если бы это было так, то между ними не было бы разногласий. А как люди они очень разные. Брат Томас много мягче и добрее.

— Однако Андреас много старше и опытнее, — возразила Пушинка.

— Многим кажется, что если человек старше, то он умнее, но это не всегда так, — ответила Заря.

Они некоторое время молча шли по берегу, слушали шум прибоя и вглядывались в морскую даль. Потом Заря, глядя на набегающие на берег волны, вспомнила слова одной из услышанных здесь песен, где волна и берег сравнивались с влюблёнными, обнимающимися перед долгой разлукой, и спросила:

— Послушай, а ссоры на корабле точно случаются из-за христианства? Или может, это лишь предлог? Раньше они ссорились?

— Сложно сказать. Маленький Гром уверяет, что раньше таких ссор не было, хотя и до этого было как-то... недружно. Может, и в самом деле причина в капитане. У Эспады очень сложный характер, а уж после того, как его по жалобе Старого Ягуара высекли, так вообще... Некоторые думают, что он специально в пику старейшине и крестился даже. Да и до того... Ведь ему 30 лет, а он не женат, и даже не думает. Сам он говорит, что в своё время не женился из-за несчастной любви, но скорее — из-за его скверного характера. Когда он не в духе, он рад прикопаться к какой-нибудь ерунде, при этом у него есть любимчики, которым он такую же ерунду спускает. Знаешь, после того как он оскорбил Старого Ягуара и получил за это плёткой, некоторые матросы написали наместнику письмо с просьбой сменить им капитана, но тот не только не сделал этого, но и показал это письмо Эспаде, и тех, кто его написал, он стал просто таки травить, а бедный Маленький Гром был одним из них.

— А как Эспада его травил?

— Наказал за чужую вину. Я даже говорила об этом с отцом Андреасом, сказав, что Эспада не настоящий христианин, ведь христианин должен стараться быть смиренным, а он высокомерен. Мне хотелось, чтобы он как-то воздействовал на Эспаду, чтобы Маленькому Грому и другим было полегче, но... но отец Андреас ответил, что я должна думать не о чужих грехах, а о спасении собственной души. Я, конечно, об этом думаю, но почему мне нельзя даже заикаться о том, чтобы Эспада не обижал людей зря? Пусть даже я никогда не стану женой Маленького Грома, но ведь можно, чтобы Эспада его не мучил!

— Послушай, тебе нужно обязательно поговорить с братом Томасом. И не только тебе, но и Маленькому Грому наверное... Пусть он поймёт, что дело в капитане... а что до того, можно ли христианам и язычникам жениться между собой — не знаю. Я, правда, и до этого слышала, что нельзя, но как же тогда жить?! Ведь не ты же одна такая?

— Не одна...

— Послушай, Пушинка, если вы любите друг друга, то все препятствия преодолимы. Ты должна его увидеть как можно скорее. И всё будет хорошо.

— Правда? — переспросила Пушинка, не в силах поверить своему счастью. На глазах её всё ещё блестели слёзы, но теперь она улыбалась.

— Правда, — ответила Заря.

Пушинка развеселилась, стала смеяться и вслух мечтать о будущем замужестве, и Заря даже пожалела, что так перестаралась с утешениями. Конечно, надо было дать ей понять, что выход из этой ситуации возможен, но Пушинка по легкомыслию поняла так, что все проблемы уже решены, а значит, скорее всего, не будет их решать. Как бы потактичнее дать ей понять, что это ещё не так? Или, может, Пушинка в силу своего характера такова, что долгое горе ей необходимо уравновесить весельем? Ведь не зря же её так назвали — Пушинка... А значит, приступ легкомыслия пройдёт сам собой, и нарочно её охлаждать ни к чему?

Потом девушки искупались, оказалось что Пушинка, в отличие от Зари, не умеет плавать, потому могла только плескаться у берега. То, что Заря отваживалась заплывать довольно далеко в море, вызывало у неё даже некоторый испуг. Затем они некоторое время обсыхали в лучах закатного солнца, набрали корзинку живущих в приливной зоне моллюсков, чтобы потом у себя в комнате сварить их над камином и полакомиться ими перед сном. Когда девушки совсем было собрались уходить, Пушинка, у которой было очень острое зрение, вдруг приметила корабль на горизонте. Корабль довольно быстро приближался к берегу. Девушки смотрели на него в недоумении: почему это корабль вздумал приставать здесь, а не в порту?

— Ой, смотри, это же "Верный страж", корабль, на котором плавает Маленький Гром! — вдруг вскричала Пушинка.

— А что он здесь делает? — спросила Заря, — Ты же говорила, что они только сегодня вечером в море должны выйти.

— Да, странно, но значит, у них какая-то поломка.

— Но почему они тогда пристают здесь, а не в городском порту?

— Ну, может, здесь ближе... А давай поднимемся к ним и спросим? Мы можем, меня на корабле многие знают.

— Пушинка, а вдруг корабль захвачен пиратами? — испуганно спросила Заря.

— Тогда бы над ним не было нашего флага, — уверенно ответила Пушинка. Затем они увидели, что от корабля отделилась шлюпка, в которой было двое людей, причалила к берегу, и один из них, похоже, гонец, вышел и скрылся за прибрежными скалами, видимо, решив идти не вдоль берега, а по дороге. Девушки решили приблизиться к шлюпке, сочтя, что один человек, оставшийся там, едва ли представляет для них угрозу. Точнее, так про себя думала Заря, а Пушинка, выросшая в мире, где не принято бояться "своих", едва ли вообще думала о какой бы то ни было опасности. Когда они приблизились достаточно, чтобы даже в сумерках можно было различить людей, Пушинка воскликнула радостно:

— Ой, смотри, это же Косой Парус, давай спросим у него, в чём дело.

Не слушая дальнейших возражений, Пушинка побежала к шлюпке, таща Зарю за руку. Ей только и оставалось, что подчиниться.

— Косой Парус, здравствуй! А почему вы здесь?

— Сломалось у нас кое-что, — ответил он. От взгляда Зари не ускользнуло, что Косой Парус не очень-то рад их видеть. Пушинка же, не чуя подвоха, продолжала задавать вопросы.

— Сломалось? Значит, вам нужна помощь?

— Да, но мы уже гонца в город послали. А вы что тут в такой поздний час, девоньки?

— Да вот, задержались на прогулке. Придётся тайком в город пробираться. А Маленький Гром здесь?

— А где же ему ещё быть?

— Тогда можно перевести нас на корабль, мне очень надо поговорить с ним.

— А может, лучше не надо? — как-то неохотно-беспомощно ответил Косой Парус

— Почему? Он что, настолько на меня сердится, что не хочет меня видеть? — спросила Пушинка.

— Ага, сердится, — ответил Косой Парус, обрадованный подсказкой.

— Но это значит, что ему очень плохо. Тем более я должна его утешить. Я уверена — мы помиримся.

— Пушинка, послушай, он сейчас сидит наказанный в трюме, они повздорили с Эспадой на почве религии, так что тебе его всё равно увидеть не получится.

— И что же, Маленького Грома наказали за то, что он — язычник? — спросила Заря

— Ну, можно сказать и так, — ответил Косой Парус, — Эспада объявил, что теперь все, и язычники, и христиане должны будут молиться христианскому богу, так как он верит, что всех язычников со временем удастся обратить, так как христианские обряды им обязательно должны понравиться. А Маленький Гром ответил, что никогда не будет делать этого. "Я понял, что молиться чужим богам — сродни измене", — заявил он. Ну и нашлись те, кто его поддержал. Только Эспада всех их упёк в трюм на три дня.

— Но ведь это нечестно, несправедливо, — ответила Пушинка, — но хоть бы он был и в трюме, я всё равно хочу его видеть.

— Эспада тебе не даст, — ответил Косой Парус.

— Может быть, но... отвези нас на корабль, а дальше посмотрим.

— Я вас предупредил, девоньки, но если у вас будут неприятности, то пеняйте на себя, — ответил Косой Парус, с неохотой подчиняясь. И от этой неохоты на сердце у Зари было тревожно — ей было очевидно, что Косой Парус им сказал далеко не всё.

И в самом деле, Косой Парус сказал им далеко не всю правду. Кое-чего он и сам не знал. Не знал, например, что Эспада не просто так в христианском рвении хотел всех оцерковить, но уже давно вынашивал этот план — под предлогом религии устроит конфликт, чтобы можно было под шумок расправиться с недовольными, а своих сторонников повязать кровью, которой и в самом деле пролилось достаточно, чтобы залить ею всю палубу. Он хладнокровно рассчитал, что эта кровь заставит победителей порвать с Тавантисуйю и бежать за границу, но только для столь долгого плаванья нужны были большие запасы пресной воды, чем находилось на корабле, поэтому перед дорогой они должны были ещё раз пристать к берегу. И даже не всем из своих матросов он сказал, что к ним должны будут присоединиться монахи и бывший наместник. Косой Парус умолчал о кровопролитии на борту "Верного Стража" и старался не думать о том, что оставленные в живых пленники по замыслу Эспады должны быть проданы в рабство. Собственно, из покорности к Эспаде он и стал христианином, так как привык жить, приспосабливаясь к обстоятельствам, слушаться вышестоящих, и именно по этой причине оказался на стороне капитана Эспады, думая, что капитану стоит подчиняться даже тогда, когда тот не вполне прав. В конце концов, и к самому Эспаде можно было предъявить претензии — зачем он в этот раз тайком взял на борт Морскую Пену, чужую жену? Вроде христианство в этом плане куда строже, чем даже мораль язычников, но попробуй возрази Эспаде! Везя девушек на борт, Косой Парус искренне надеялся, что Эспада просто накричит на них и велит убираться прочь, но всё получилось иначе.

Как только девушки оказались на палубе, Пушинка обратилась к капитану:

— Эспада, скажи мне, где Маленький Гром. Я хочу его видеть.

— Нельзя, он занемог, — мрачно ответил Эспада.

— Занемог? А почему тогда Косой Парус сказал, что ты посадил его в наказание в трюм?

Пока происходил этот диалог, Заря заметила, что на палубе корабля стоит ни кто иная, как Морская Пена. Та тоже заметила её и закричала:

— Эспада, хватай их! Ветерок сказал мне, что Заря — шпионка Инти. А раз Пушинка с ней, то, значит, и она тоже!

— Пушинка не виновата, — вскричала Заря, — она с Инти не связана!

Увы, её никто не слушал, да и сама она понимала бесполезность своих слов. Виновата, не виновата, а раз дело приняло такой оборот, то достанется им обеим. "Бежим", — шепнула она Пушинке, — "С борта и вплавь, это пираты". "Эспада — пират?" — удивлённо спросила она, — "Но я плавать не умею, ты знаешь!". Да и бежать было уже поздно — девушек уже окружили со всех сторон.

— А что мы будем с ними делать? — спросили окружившие, неловко переминаясь с ноги на ногу. Пусть сегодня они пролили кровь своих братьев, но сделать что-то с беззащитными девушками им было ещё трудно — это значило перейти ещё один Рубикон.

— Раз они — агенты Инти, то их надо допросить, — сказал Эспада.

— О чём ты хочешь допросить их, милый? — спросила Морская Пена.

— Хочу узнать, действительно ли Пушинка — агент Инти? Если да, то её надо будет убить, если нет — можно будет продать в рабство, за такую красотку можно неплохие деньги выручить.

— Ты прав, милый, — ответила Морская Пена, и крикнула матросам — свяжите и их и в трюм!

Те ещё мялись.

— Всё-таки это как-то... не по-людски, — сказал Косой Парус.

— Да?! — гневно ответил Эспада, — А шпионить за нами — по-людски?

— Но ведь... может Пушинка и не шпионка.

— А где была твоя совесть, когда ты проливал кровь своих братьев? — гневно крикнул Эспада, — Вот что — отрезаны нам пути назад, и если кто-то в городе узнает о том, что мы сделали — нас ждёт смерть. А если мы отпустим этих девиц — они непременно донесут. Так что поступить с ними нужно как с врагами — поэтому допрос и пытки! Ну, так хватайте их, я приказываю!

После нескольких минут безнадёжной борьбы девушек схватили и связали. Косой Парус, смотревший на это со стороны, виновато отвернулся. Заря понимала, что теперь им, скорее всего, предстоит, но за себя даже не беспокоилась. Если уж ей суждено быть растерзанной — пусть так. Заря знала, что во время Великой Войны пойманных женщин-партизанок враги точно так же враги пытали и насиловали, но те умирали под пытками, так никого и не выдав. Да, она им враг, а смерть за Родину — её выбор. Она принесла присягу — значит, умрёт как воин. И никакое надругательство над её женским естеством тут ничего не изменит. Было жалко Пушинку — она ведь так и не знает, из-за чего они попали в эту беду, и когда её продадут в рабство, она так и не будет знать, за что с ней так поступили. И ещё Заря подумала, что её жених может быть наверняка убит, или и вправду сидит в трюме связанный. И ещё было больно от предательства Ветерка. Она простила ему тогда, что попала в беду из-за его нерешительности относительно Джона Бека, но рассказать кому бы то ни было, что он работает на Инти — прямое предательство, пусть Ветерок и не думал, что это кончится для неё столь печально.

Тем временем Зарю уже потащили в трюм. Теперь, когда прежний барьер уже был сломан, тащившие её матросы не стеснялись довольно бесцеремонно прикасаться к тем местам, которые для мужчины, если он не муж и не возлюбленный, должны находиться под запретом. Краем глаза она заметила, что Пушинку тоже тащат в трюм, но в другое отделение.

Заря оказалась в маленьком помещении прямо у основания мачты. Её прямо к ней и привязали. Те, кто это сделал, тотчас же удалились, перед ней остались Эспада и Морская Пена. Эспада сказал:

— Вот что Заря, думаю, что ты понимаешь, что мы тут не шутим, и что ты должна умереть. Но если хочешь, чтобы это произошло без особых мук, ты расскажешь нам всё.

— Что — всё? — спросила она.

— Не строй из себя дурочку. Ветерок рассказал нам, что ты специально следила за христианами по заданию Инти и доносила на них. И ведь ты была для Инти даже ближе родного сына. Значит, ты была его любовницей, да? Отвечай?!

— Какая теперь разница? — обречённо ответила Заря. — Скажу я "нет" или "да", вы всё равно будете думать, что была.

— Умеешь выворачиваться! — сказал Эспада и нанёс ей пощёчину, — но как бы то ни было, Инти рассказывал тебе то, чего не знал Ветерок. Сейчас мы из тебя всё это вытрясем! — похоже, Эспада и сам толком не знал, что именно он хочет из неё вытрясти, иначе задавал бы вопросы конкретнее. Тем не менее он продолжал — Чтобы сделать это, я не остановлюсь не перед чем. Я бы приказал тебя изнасиловать, но для такой бесчестной твари, как ты, это не будет серьёзной угрозой, однако знай, что тебя ждут такие муки, по сравнению с которыми изнасилование покажется тебе лаской. Итак, отвечай, кого именно из христиан Инти подозревает в измене?

Заря молчала.

— Ну, отвечай же! Что Инти знает о планах христиан?

Заря не проронила ни звука.

— Ладно, я сама буду пытать её, — сказала Морская Пена. — Я уверена, что именно из-за этой твари у нас всё пошло наперекосяк. Если бы не люди Инти, христиан бы ещё долго не трогали. Нужно приготовить кипящее масло, но это дело долгое, и пока займёмся второй.

Эспада и Морская Пена ушли, и на некоторое время Заря осталась одна, но она могла слышать, как за стеной Пушинка уверяла своих палачей, что ничего не знает ни про Инти, ни про то, что Заря на него работает, и умоляла её пощадить.

— Похоже на правду, — сказала Морская Пена, — что ж, мы сохраним тебе жизнь, только вот мальчики с тобой позабавятся, ведь им нужно развлечься после тяжёлого дня. Им приходилось столько убивать и захватывать в плен... Не так ли, Косой Парус?

— Послушай, я вовсе не собираюсь её насиловать, это уж слишком.

— Слишком? — с издёвкой спросила Морская Пена. — Как будто не знаешь, что в рабстве её всё равно превратят в подстилку. Где была твоя щепетильность, когда ты помогал связать Маленького Грома?

— Скажите, что с ним?! Он жив?! — вскричала Пушинка.

— Жив, хотя и сидит за стеной раненый и связанный, — ответила Морская Пена с издёвкой в голосе, — Радуйся, что вас с ним ждёт одна и та же участь.

Вдруг до Зари дошло, зачем Морской Пене это нужно, чтобы не только она, но и Пушинка, ненавидеть которую у них вроде нет никаких оснований, оказалась растерзанной и растоптанной. В мире христиан клятвы не прочны, их можно легко нарушить, и потому только совместное преступление может связать их прочными узами. Захват корабля — это, конечно, совместное преступление, но, похоже, тут кто участвовал, а кто — просто в сторонке стоял, и те ещё могли бы надеяться на помилование. А вот надругаться совместно над беззащитной и ни в чём не повинной девушкой — это навсегда скрепит их кровью (Заря, наверное, не подходит для этих целей потому, что в их глазах "виновата"). После такого преступления вернуться к нормальным людям даже с повинной, даже с готовностью пойти на золотые рудники, невозможно. Потому что насильник перестаёт быть человеком. Не зря в их государстве насильников всегда казнили. Но пока какой-то барьер, хрупкий, точно пузыри на воде, как будто удерживал их от этого. Но пузырь рано или поздно лопается.

Тем временем Морская Пена вернулась с кипящим маслом в руках. За ней последовал Косой Парус с факелом.

— Ну? — издевательски спросила она, — будешь говорить? Давай уж с самого начала — как давно работаешь на Инти?

— А Ветерка вы тоже заставили говорить под пыткой? — спросила Заря.

— Ха-ха-ха, — ответила Морская Пена, — для этого дурня пытка не понадобилась. Он сам, беспокоясь за нас, выложил всё наместнику.

— Где он?

— Где дуракам место! Ну что, будешь говорить?

— Что — говорить? Ветерок уже рассказал вам всё. Инти мне вообще говорил очень мало, не знаю, с чего Ветерок взял, что его отец со мной откровенничал...

— Лжёшь! Ты была глазами и ушами Инти в Тумбесе, он говорил, за кем тебе следить. Да и какой смысл тебе теперь отпираться?

"Да, какой смысл?" — спросила себя Заря. Ветерок, похоже, выдал всё с потрохами. А может, и не всё выдал. Кто знает, какой обрывок информации окажется важным для этих негодяев и... может привести к гибели других людей. А ещё она думала об Уайне. Если она умрёт не сломленной, и где-то там существует загробная жизнь, у них, погибших при схожих обстоятельствах, будет больше шансов встретиться после смерти, и во всяком случае, ей будет не стыдно взглянуть ему в глаза.

— Ну, отвечай, отвечай, чего молчишь? — кричала Морская Пена.

— Я лучше умру, чем буду помогать вам в чём-либо, — ответила Заря, — да и вы всё равно меня убьёте, так сделайте это поскорее!

— Да, убьём, но торопиться нам некуда, — ответила Морская Пена, и, зачерпнув ложечкой горячего масла, брызнула на Зарю. Заре показалось, что её мучительница целится в лицо и глаза, и зажмурилась, впрочем, капли попали на шею, и потекли по груди и спине расплавленными ручейками. Заря поморщилась, но, стиснув зубы, сдавила крик.

— Ах вот ты какая! — крикнула с досадой Морская Пена. — Ну ничего, сейчас тебе куда хуже будет, — и вылила немного масла за платье. Заря по-прежнему терпела молча, стараясь думать о Тупаке Амару и всех героях, так же, как и она, подвергшихся пыткам, но это помогало лишь частично.

— Послушай, я не могу на это смотреть, — сказал Косой Парус, — убейте её, если так надо, но только не пытайте.

— Это же шпионка!

— Морская Пена, пойми, может, ты и родилась вот так, из скалы, из моря, но я... я рождён женщиной, вскормлен материнскими сосцами, и потому не могу смотреть как...

— А может, ты знаешь другой способ её разговорить? — прошипела Морская Пена.

— Не знаю, но может... дать ей ещё раз время подумать?

— Может и дать, — неожиданно согласилась Морская Пена, — ладно, попробуй уговорить её, а я пока выпью и перекушу. Если не получится — продолжим потеху.

Морская Пена ушла, Заря и Косой Парус остались наедине.

— Может, скажешь им всё, всё равно ведь выпытают, — неуверенно начал Косой Парус, а то смотреть на тебя больно.

Заря в ответ молчала.

— Не хотел я вас сюда везти, да твоя подруга настояла, а теперь погибаете вы обе...

— Косой Парус, почему... ради чего вы, христиане, это сделали?

— Мы, христиане, не можем жить под тиранией, а значит, нужно бежать из этой страны. А сделать это можно было, лишь захватив корабль. Да, из-за этого нам пришлось поднять руку на своих братьев, связать их, даже пролить их кровь, — Косой Парус говорил не столько Заре, сколько уже рассуждал вслух. Ещё вчера он не думал ни о чём подобном, но, подчинившись Эспаде, он должен был как-то себя оправдать в собственных глазах. Глядя на свои ладони, он сказал,— да, на этих руках кровь моих братьев. А ведь, по сути, они не были ни в чём виноваты, просто были верны присяге.

— А вы — клятвопреступники, — сказала Заря.

— Эспада говорит, что раз мы не перед христианским богом клялись, а перед идолами, то крещение нас от этой клятвы освободило.

— Клянутся и перед лицом своих братьев, — ответила Заря, — или братья тоже идолы?

— Не знаю, я не Эспада, это он умный, а я в теологии не могу разобраться. Да, может и не стоило всего этого делать, но раз уж мы решили бежать, то дороги назад у нас теперь нет. Скажешь, что мы поступили не совсем хорошо — да я и сам понимаю это.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Послушай, если они тебя совсем замучают, я не смогу тебе помочь, а если ты им всё расскажешь, я попробую дать тебе возможность ночью в темноте спрыгнуть с корабля, и ты доплывёшь до берега.

— Ты сам себя обманываешь, Косой Парус, — ответила Заря, — да и к чему мне жить, если я предам свою Родину?

— А что такое "родина"? Жирующий тиран Асеро? Его подручный — кровожадный Инти? Уж отец Андреас открыл нам на этот счёт глаза...

— Не оправдывайся, Косой Парус. Как будто ты не знаешь, что Родина — много больше, чем её правители. Родина — это все твои братья, в том числе и те, которые сидят связанные в трюме и ждут продажи в рабство.

— Я и сам не рад, но у нас два варианта — или сохранить им жизнь таким способом, или отправить их прямиком в адское пекло. Страшно подумать, но вся наша страна, все её жители, за очень немногими исключениями, обречены кипеть в огненной лаве. Вот на тебя несколько капель масла упало, а и то ты крик едва сдержала, а представь, что тебе так обожгли всё тело? И только христианство — единственное лекарство от этого. Боже, я с ужасом думаю, что те, кого я убил сегодня утром, теперь там вот так мучаются! Грехи наши тяжкие...

Заря молчала, думая об Уайне. Нет, он не может гореть в аду, это было бы слишком несправедливо! Потом она подумала о Ветерке — узнает ли он когда-нибудь, что вот из-за его глупости она погибла и так мучилась перед смертью. Она знала одно — если бы по её вине, ну пусть даже по простой оплошности с кем-нибудь случилась подобная беда, она бы не смогла жить. Но Ветерок... слова Инти о том, что Заря обесчещена, он воспринял между делом, огорчился вроде бы, но не настолько... видно, не считал себя в этом виноватым... А потом Заря с грустью подумала о том, каково Инти будет узнать о предательстве собственного сына. Как знать, не убьёт ли его такое известие? Да нет, Инти переживёт, в конце концов, у него есть старший сын и дочери, хотя, конечно, ему не позавидуешь.

Вернулась Морская Пена.

— Ну что, договорились до чего-нибудь? Нет? Так я и знала. Тогда продолжим развлечение. Жаль, зрителей нет. Даже Эспада, хоть и сам может пытать за милую душу, почему-то морщится, если это делает женщина.

— Меня тоже смущает, — сказал Косой Парус, — женщина должна давать жизнь, а не отнимать.

— Глупости. Все мы созданы для удовольствий.

— А тебе нравится пытать?

— Да как сказать... Пушинку мне даже жаль чуток, но эту тварь я ненавижу. На вид скромница, а спуталась с самим Инти. Удачно ты раздвинула ножки, милочка, круче свои прелести только самому Первому Инке предложить, ну да там конкуренток побольше будет. Ничего, сейчас ты вообще пожалеешь, что природа тебя плотью наделила! — сказав это, Морская Пена вылила на Зарю ещё плошку. Раскалённое масло уже ручейками текло по груди и животу, струились по ногам, затекали в промежность... Морская Пена наблюдала за этим со злорадным удовлетворением. В этот момент она напоминала Заре злых духов, живущих, по некоторым преданиям, в жерлах вулканов. Наверное, те тоже так ликуют, когда видят, что вызванная ими лава и грязевые потоки сносят созданное природой и людьми. Не выдержав страшной боли, Заря всё-таки закричала, и потеряла сознание.

Когда она очнулась, она по-прежнему была привязана к мачте, но перед Морской Пеной стоял брат Томас.

— Что ты делаешь! — в ужасе кричал он, — Марина, христианке не подобает делать такого.

— А монаху не подобает на это смотреть, — ответила Морская Пена. — Как будто я не знаю, что христиане пытают своих врагов.

— Но за что ты её так?

— Она доносила на нас Инти.

— Если это так, то это, конечно, страшное преступление, но даже и к врагам мы должны быть милосердны. Но, Марина, я не могу поверить, что она оказалась способна на такое. Наверняка здесь какая-то ошибка.

— Никакой ошибки здесь нет. Если хочешь, можешь сам поговорить с ней.

— Мария, умоляю, скажи, что это неправда, — испуганно сказал брат Томас, — ведь ты не могла...

— Сначала скажи мне, одобряешь ли ты то, что сделали они?

— А что они сделали?

— Захватили корабль, одних при этом убив, а других — связали и собираются продать в рабство. Мы с Пушинкой случайно попали сюда, и вот... а над ней собираются надругаться и потом её тоже продадут в рабство. А Пушинка ведь ничем перед ними не виновата, Морская Пена и сама признаёт это... — Заря забыла, что перед священником лучше упоминать христианские имена, проклятая боль не давала ей сосредоточиться на подобных мелочах, да это было уже и не важно.

— Мария, я только что выбрался из города, где случились беспорядки. Богом клянусь, я ничего не знал об этом! Марина, это правда?

Морская Пена презрительно хмыкнула:

— Не ты ли в своих проповедях говорил, что народ имеет право бороться против тирании, в том числе и с оружием в руках. А также все знают, что христиане могут обратить пленных врагов в рабство и насилуют женщин побеждённых. Так что же в этом такого?

— Да, христиане порой так делают, но это не значит, что они должны делать так. Разве ты не понимаешь, что делая так, они... они не правы, и пытая Марию, даже если она виновата, ты тоже не права?

— А она — права?

— Вот что, позволь я поговорю с Марией наедине. Я что-то ничего не понимаю.

— Хорошо, я позволяю, но с одним условием — ты не будешь развязывать её, и вообще облегчать ей пытку. Я приду — проверю. И говорить ты будешь с ней не более получаса.

— Хорошо, я согласен.

Томас и Заря остались в трюме одни. Хотя монах не имел права развязывать девушку, но всё же он, движимый состраданием, взял чашку с водой и поднёс к её губам. Заря, которую помимо боли в связанных членах и ожогов мучила ещё и жажда, отхлебнула с наслаждением.

— Спасибо, — сказал она.

— Мария, дитя моё, скажи, неужели ты... неужели ты могла на самом деле предать нас? Неужели ты доносила на нас Инти?

— Брат Томас, ответь мне сначала на один вопрос: скажи, почему христиане принесли нам столько зла? Ведь все эти люди, которые пытали меня, а теперь глумятся над Пушинкой... ведь они христиане, обращённые вами с отцом Андреасом. Ну, пусть я виновата в ваших глазах, но Пушинка тут совсем не при чём. И тем не менее они не пощадят её.

— Не может быть! — охнул брат Томас, но точно в подтверждение слов Зари до них донёсся женский крик, и безо всяких пояснений брату Томасу было теперь ясно — так не кричат от радости, а только от боли.

— Томас, поверь, и её, и ещё всех взятых в плен язычников хотят продать в рабство. Может быть, ты не знаешь, но раньше, когда вся команда этого корабля была язычниками, все они считались братьями друг другу. Да, и между братьями случаются ссоры, но до сколько-нибудь серьёзного дело никогда не доходило, оно просто не могло дойти! А когда часть команды осталась язычниками, а часть приняла христианство, то между братьями возникла трещина. Полезли наверх старые трения, обиды... И вот пролилась кровь! А теперь те из язычников, что не погибли в бою, сидят связанные и ждут, когда их продадут в рабство! Да, молодые здоровые смуглокожие невольники сейчас дороги, и чтобы у христиан были деньги, то жизнь язычников должна быть загублена... — Заря всхлипнула. — А ведь всех этих бед не случилось бы, если бы не христианская проповедь.

— Да, я понимаю, что всё это ужасно. Мне жаль и тебя, и Пушинку, и пленных матросов-язычников... Я сам не знаю, отчего так получается. Я хотел учить людей только добру, делать их лучше... Но почему-то, даже став христианами, они стали не лучше, а хуже... Я не знаю, отчего так происходит.

— А я знаю. Пойми, когда все были язычниками, все были братьями, все были равны. А потом пришли вы, и стали убеждать людей, что стоит стать христианином, как становишься много выше других людей, потому что ты лучше их, они — грешники, обречённые после смерти на страшные муки, а ты "соль земли", "свет миру". А раз они такие плохие, то чего с ними церемониться? Ведь это — грешники, и наказание им либо на пользу, либо их всё равно ждут адские муки. А если сам Бог считает справедливым подвергнуть их пыткам, то и христианин по отношению к ним может всё: лишить чести и Родины, пытать и убивать... Вот потому христиане и подняли руку на тех, кого ещё недавно считали своими братьями, в ком больше не видели равных себе...

— Mea culpa, mea maxima culpa, — только вымолвил брат Томас.

— Ты не понимал, что так может быть? — спросила Заря.

— Только сейчас ты раскрыла мне глаза. Гордыня пожирает нас как раковая опухоль, и мы ещё и заражаем ею других... О Боже! Простишь ли ты нас когда-нибудь!

— Ты понял это только сейчас, а инки боялись этого, когда всё ещё только задумывалось. Скажи, разве пытаясь предотвратить это, они были неправы?

— Инки, погоди... но ведь сами они... Ведь они у вас тоже считаются выше и лучше остальных. Разве им самим у вас не позволено всё?

— Стать инкой — это отнюдь не то же самое, что стать христианином, ведь у нас никто не говорит, что всех остальных на том свете ждут пытки — Заря попыталась слабо улыбнуться, но это у неё не очень получилось. — Да, они считаются лучшими и достойнейшими представителями своего народа, но и народ никто при этом не приравнивает к пыли и сору под ногами. Скорее, отношения инков и остальных напоминают отношения старших и младших братьев. Ведь любой инка подчиняется тому же самому закону, по которому живёт и простой народ, никто не считает, что ему позволено всё, наоборот, спрос с него гораздо выше, чем с других, ведь он может запросто лишиться своего высокого звания.

— Мне трудно поверить тебе, я видел наместника Куйна...

— Куйн не инка, а изменник. Да, я действительно была подослана инками, приняла крещение притворно, следила за вами... Но я делала это не из корысти, а потому, что люблю свою страну, хотела спасти её от бед, ибо моему сердцу дорог тот дух любви и братства, на котором она стоит.... и который хочет разрушить ваша вера, ради которой вы можете губить невинные человеческие жизни... Ты считаешь, что я заслуживаю за это смерти?

— Нет, не считаю... я запутался, Заря, очень сильно запутался.

— Томас, ты знаешь, меня убьют, запытают... Вряд ли ты спасёшь меня, Томас, но спаси хотя бы Пушинку и остальных... Ведь христиане доверяют тебе как своему, могут выпустить в город, и ты расскажешь всё тому, кому я попрошу. Тогда всех рабов освободят, а тех, кто сделал с ними это, постигнет заслуженная кара. Томас, ведь ты... ты не считаешь, что надо помогать своим единоверцам даже тогда, когда они совершают преступления?

— Да, хорошо, я сделаю это. К кому я должен пойти?

— Помнишь ту уаку со свечами? Напротив неё находится дом Инти. Ты его ни с чем не спутаешь, это — единственный там дом, у которого есть второй этаж. Ты должен обратиться к самому Инти, он сейчас там.

— Обратиться к этому человеку?! Но я слышал о нём столько ужасного... Иные даже говорят, что это сам дьявол во плоти. Конечно, это не так, дьявол не может жить среди людей, но ведь он обесчестил сотни девушек и женщин на глазах их отцов и мужей. Так изощрённо он мстил врагам.

— Ложь. Я знаю Инти. Рядом с ним женщина, даже если это жена или дочь врага, может быть совершенно спокойна за свою честь. Но некогда больше спорить. Умоляю, или ты расскажешь ему всё, или погибнут ни в чём не повинные люди! А тебя он не тронет...

— Я не знаю, как верить тебе. Идти к этому дьяволу... Неужели ты хочешь меня погубить? Сама умрёшь, и меня за собой в могилу утащишь? Хотя... даже если и так! Я очень виноват перед вами и заслужил всё это.

Монах покинул девушку, и та так и осталась стоять привязанной к мачте. Потом Заря плохо помнила дальнейшее. Кажется, ещё раз или два приходила Морская Пена, опять поливала маслом и угрожала. Время от времени она впадала в полузабытьё, и на это время враги оставляли её. Видно, хотя они и не собирались щадить её, но явно собирались продлить себе удовольствие. Потом она смутно помнила, как на ней разрезали верёвки и вынесли на палубу, над которой уже зажглись звёзды, и услышала чей-то голос, очевидно лекаря:

— Девушке, конечно, здорово досталось, но площадь ожогов не очень большая, так что должна выжить.

— А привести её в чувство можно?

— Лучше пусть побудет в забытьи, отдохнёт от боли.

Усилием воли Заря приподнялась на локте:

— Накройте меня, мне стыдно и холодно, — сказала она, и в то же мгновение её накрыли плащом. — Скажите, Пушинка жива?

— Жива, только не в себе, ответит Инти. — Бьётся в истерике, плачет, не хочет жить после того, что с ней сделали. За ней надёжно следят, но опасаются недоглядеть.

— Инти, у неё есть жених по имени Маленький Гром. Он должен быть среди пленников. Если он не погиб, то... они должны встретиться и помириться. Они поссорились из-за того, что Пушинка крестилась, а Маленький Гром — язычник. Но теперь, после всего что случилось, они могут помириться. Если Маленький Гром будет любить Пушинку, даже несмотря на случившееся несчастье, то она будет спасена, если же нет...

— Я всё понял, Заря. Можешь ни о чём не беспокоиться, обо всём позаботятся.

— Скажи, а Ветерок где?

— Пропал куда-то, а он был на корабле?

— Нет, не видела. Я его уже несколько дней не видела, да только... только Эспада и Морская Пена знают, где он. Они использовали его как-то, вызнали и него что-то важное, а потом...

— Ладно, допрошу этих негодяев. А ты теперь можешь отдыхать и ни о чём не беспокоиться.

— А что с Томасом?

— Жив, здоров, но находится под стражей, так как иначе есть основания опасаться за его безопасность. Горожане после случившегося очень разозлены. Дело дошло-таки до смещения наместника. Точнее, даже до его гибели.

— Даже так?

— Народ собрался у дворца наместника и стал требовать, чтобы наместник вышел для серьёзного разговора. Кто-то де видел, что они во дворце. Куйн струсил, поначалу, видимо, хотел отсидеться, но потом кто-то из окна пальнул в мальчишку, решившего залезть внутрь. Потом к дворцу пришли войска, Куйн, загнанный в угол, покончил с собой, приняв яд, а его немногочисленные сторонники покинули, выйдя оттуда демонстративно подняв руки. Силой пришлось захватывать лишь Андреаса. Который, кажется, несколько тронулся умом, так как одержим идеей убийства язычников. "Господи, ну почему мне удалось убить только одного язычника!" — кричит он время от времени. Однако из-за всей этой кутерьмы Томас нашёл меня не сразу, мог бы и не найти, если бы его не схватили и ко мне не привели.

На следующий день Инти сидел в своём дворце и писал для Куско отчёт о смещении и гибели наместника. Несмотря на кажущуюся победу, Инти был мрачен. Частично причиной этого была бессонная ночь, но куда больше его огорчал тот факт, что Куйна не удалось поймать живым, а это очень сильно уменьшало шанс на раскрытие всего заговора, ведь, скорее всего, Морская Пена и Эспада были лишь мелкими сошками, о заговоре почти ничего не знали и хотели не столько изменить порядки в Тавантисуйю, сколько удрать к христианам и жить там припеваючи, а разговорить фанатика Андреаса почти нереально, да и едва ли он знал в лицо кого-то из заговорщиков кроме Куйна. Конечно, обыск дворца Куйна, которым сейчас занимались его люди, может что-то дать, но едва ли многое. Инти не без оснований полагал, что заговорщики, всё хранившие в такой секретности, вряд ли многое поверяли бумаге, а что поверяли, едва ли хранили во дворце.

Вдруг дверь в запретную часть дома открылась, и на пороге появились воины, ведшие под конвоем сына наместника, про которого в суматохе все как-то забыли. "Его нашли в одной из дальних комнат дворца", — объяснил предводитель отряда, — "лежал связанный и с кляпом во рту. Объяснений никаких не дал".

Выглядел бывший юпанаки, мягко говоря, неважно. От внимательного взгляда Инти не могло укрыться, что юноша едва стоит на ногах. К тому же его нарядная туника была разорвана в нескольких местах, а на её подоле выделялось мокрое пятно, во многом из-за которого юноша и смотрел так смущённо. На локтях были видны вмятины от верёвок. Под глазами у бывшего юпанаки были видны мешки, а веки припухли от слёз. Вообще, весь его вид не мог не вызвать жалости.

— Я не мог говорить, — тихо промолвил юноша, — у меня язык затёк от кляпа. Отец велел схватить меня, связать и оставил так. У меня ломило всё тело, я страдал от голода, жажды и ужаса, что так и умру, всеми забытый. Воины, которые нашли меня, спасли меня от этой страшной участи, и что бы ни ждало меня впереди, это вряд ли будет хуже того, что было. Да, я знаю, что виноват, и что меня, скорее всего, ждут золотые рудники, но это всё равно много лучше, чем сидеть связанным и пускать под себя лужу, точно младенец.

— И долго ты так просидел?

— Не знаю. Я потерял счёт времени, к тому же в комнате, куда меня бросили, не было окон, и я не знаю, темнело ли на улице. Наверное, прошло где-то около суток, но может быть, больше или меньше. Я молю об одном — дайте мне сейчас посмотреть в глаза моему отцу, я хочу знать, стыдится ли он хоть немного того, что сделал со мной.

— Это невозможно, — ответил Инти, — твой отец мёртв.

— Мёртв?! Вы убили его?

— Нет, убивать преступника до суда для нас смысла нет. Он сам предпочёл покончить с собой, чтобы избежать ареста.

— Даже не знаю, стоит ли горевать мне из-за этого. Да, он мой отец, он вскормил и воспитал меня, но он же и погубил меня, спутавшись с врагами Родины, и из-за этого я оказался брошен в дальней комнате без пищи и воды. Из-за него меня провели по городу под конвоем, да ещё в мокрых штанах! Хорошо, что когда всё кончится, меня отправят далеко отсюда, я люблю свой город, но мне невыносимо стыдно смотреть теперь в глаза его жителям! — бывший юпанаки закрыл лицо руками и заплакал.

Инти с сожалением подумал, что если этот юноша был серьёзно вовлечён в заговор, то золотыми рудниками дело может не ограничиться. Лично ему отнимать жизнь у этого пусть слабого и запутавшегося, но вроде бы неплохого человека совсем не хотелось, но судил потом преступников не он. Юноша чем-то напомнил ему младшего сына. Кто знает, может быть, когда-нибудь точно также будут допрашивать и пропавшего Ветерка, если он только жив.

Вслух он сказал воинам:

— Ладно, оставьте нас наедине. Как видите, этот несчастный угрозы не представляет, во всяком случае для меня.

— Может, прислать секретаря для записи допроса? — спросил предводитель воинов.

— Не нужно, буду вести протокол сам.

Когда дверь за воинами затворилась, Инти сказал, обращаясь к арестованному:

— Садись напротив, у меня есть чай с лепёшками, и рассказывай, как докатился до жизни такой.

Приготовив перо и тетрадь, и предложив юноше чай и лепёшки, Инти добавил:

— Конечно, переодеть мне тебя не во что, потому что всё имущество наместника арестовано.

— Ничего, потерплю, — ответил юноша, откусывая лепёшку. — В конце концов, я заслужил этот позор.

— Это хорошо, что ты осознаёшь свою вину, значит, сейчас расскажешь всё откровенно.

— Расскажу. Пока я сидел связанным, я пересмотрел свою прошедшую жизнь и понял, что сам во многом виноват. Я хотел быть честным человеком, никому не желал зла, и если бы мой отец был простого рода, я бы прожил скромную и честную жизнь, а так... так я навеки опозорен из-за собственной слабости. Я попал в паутину, потому что вовремя не сделал того, что должен был... Пожалуй, первая моя ошибка была сделана мной во время моей учёбы в Куско.

— Так, погоди, а почему ты отправился учиться в Куско, хотя мог бы и здесь?

— Так отец решил. Счёл, что я там могу полезными знакомствами обзавестись, а тут он со своими талантами только уже за сорок достиг должности юпанаки, и всё потому, что нужных знакомств не имел. Ему было очень важно, чтобы я карьеру сделал лучше, чем он.

— Так, понятно.

— В Куско я встретил Морскую Пену и воспылал к ней страстью. Теперь я понял, что она специально окрутила меня, когда мой отец стал наместником Тумбеса, а значит, я и сам со временем могу стать наместником, и моя жена будет жить в роскоши, но тогда я думал, что она любит меня, ну хоть чуть-чуть... Так я женился на ней и после окончания учёбы приехал в Тумбес. Меня он собирался сделать своим замом и, чтобы сохранить это место для меня, полгода обходился без помощника.

— Говоришь, полгода... а что стало с прежним замом?

— Насколько я знаю, попался на воровстве. До того как меня связали, я в этом не сомневался, но теперь не знаю...

— Ладно, это мы потом проверим. Рассказывай дальше.

— Вскоре после моего приезда отец вызвал меня на откровенный разговор. Я заметил, что он очень изменился, став наместником, в нём появилась какая-то важность, даже надменность, и непонятная мне осторожность. Начал он издалека, стал расспрашивать о моём студенческом прошлом в Куско, интересуясь больше тем, как большинство моих сотоварищей по учёбе настроены к Первому Инке. Я сказал правду, ответив, что хотя среди них почти нет таких горячих поклонников Асеро, какие встречаются среди простого народа, но и горячих противников нет, во всяком случае, я таких не знал. Большинство просто не интересовалось политикой, не считая, что что-либо вдруг может всерьёз измениться. Добавил я также, что простой народ обожает Асеро. Тогда мой отец спросил меня: "А как бы простой народ отреагировал, если бы Асеро вдруг случайно подавился косточкой за завтраком?" Я ответил: "Наш народ, без сомнения, оплакивал бы своего любимого правителя, но против смерти нет лекарств". "Вот именно", — ответил он. — "Кто бы ни умер, народ поплачет, но затем смирится и забудет, а потом также будет обожать нового". Тут я понял, на что он намекает, и испуганно спросил напрямую: "Неужели ты хочешь его убить, отец?" "Даже если бы и хотел, я не могу сделать этого. Я просто рассматриваю возможный вариант... Но что тебе судьба Асеро, ведь ты не очень-то его любишь?" "Мне отвратительна мысль об убийстве" "Для тебя, значит, отвратительна? А для Асеро — нет. Ведь это он приказал убить Горного Льва" "Пусть даже это так, я не хочу лезть в эти дела. Давай лучше поговорим о чём-нибудь другом" "Значит, тебя не волнует, что власть над нами принадлежит убийце? Ну, хорошо, сын. Скажи, ты любишь родной город?" "Конечно, отец" "А хотел бы ты увидеть его в руинах?" "Разумеется, нет". "Я тоже, сынок. И, тем не менее, это может случиться, если дело дойдёт до войны с христианами. А оно дойдёт, потому что упрямец Асеро не желает идти с ними даже на малейший компромисс. Он-то в любом случае уже просто отсидится в Куско. Ему плевать, что в результате его упрямства наш город будет разрушен, и все наши труды погибнут! Асеро — вояка, где уж ему ценить мирный труд. Поэтому я хотел бы, чтобы его сменил другой правитель, более гибкий и прагматичный, способный пойти на компромисс с христианами. Ну, хотят они, чтобы мы крестились и платили дань Папе — нужно пойти на это, ведь это куда лучше, чем гибель". "Но отец, такие речи пахнут изменой!" "Да, подпевалы Асеро назовут это изменой, однако у меня есть свой разум. Все эти "ляжем костьми", "погибнем в бою", "враг получит лишь пыль нашей земли, обагрённую кровью" подходят больше для мальчиков, а не для серьёзных мужчин. Если мне скажут: выбирай — или ты останешься жив, но будешь служить испанцам, или будешь казнён после страшных пыток, я выберу первое, так как меня вовсе не приводит в восторг мысль о выдернутых костях и размозжённых суставах" "Я думал, что у меня отец — мужчина, а не слизняк!" "Да, легко строить из себя мужчину, когда тебе ничто не грозит! А вот когда раскалённые щипцы палача сожмут твою плоть, и тебя пронзит сводящая с ума боль, вот тут бы я на тебя посмотрел!" Затем он отвёл взгляд куда-то в сторону и стал говорить, как будто вспоминая что-то: "Да, боль, сводящая с ума. А страшнее этой боли мысль, что твоя жизнь кончена, что всё... ласки женщин, изысканные яства и напитки, дорогие наряды... всё это в прошлом, этого больше не будет, а впереди только боль и смерть"

— Ты полагаешь, что твоего отца пытали, и из-за этого он стал предателем?

— Может быть, но я точно не знаю. Поскольку пыток он боялся панически, его могла запугать даже словесная угроза. Или... или он видел, как пытают кого-то другого.

— Ладно, а что было потом?

— Я сказал, что не хотел бы быть сыном изменника. Я теперь понимаю, что это наивно, но мне казалось, что это у него только мысли, а от мыслей можно постараться отговорить. Кроме того, пока войны нет, он действительно не мог привести свои страшные мысли в исполнение, а я надеялся, что войны не случится, и этого и не произойдёт.

— К сожалению, война всегда приходит неожиданно. Ведь ты наверняка слышал о том, что во время Великой Войны Тумбес был взят в том числе и благодаря измене? Конечно, дело здесь тёмное, большинство свидетелей до конца войны не дожило, и их свидетельства дошли до нас через третьи руки, но всё же лично мне эта версия кажется достаточно убедительной.

— Да, конечно, я слышал об этом. Однако мне очень не хотелось доносить на родного отца. Я знаю, что таков закон, но... тогда этот закон казался мне бесчеловечным. А в конце того разговора отец ещё добавил: "Ну что, теперь донесёшь на меня, сынок?". Я опустил глаза, ничего не ответив, потому что понял, что никогда не смогу этого сделать.

Юноша перевёл дух и продолжил:

— В дальнейшем он больше не заводил разговоров на эти темы, я просто выполнял обязанности юпанаки, и на первый взгляд в этом не было ничего подозрительного. Только меня порой смущало, что работы оказывалось слишком много. Учёба в Куско, которую тоже не назовёшь лёгкой, теперь казалась мне просто отдыхом по сравнению с этим. Но когда я осторожно намекнул своему отцу, что мне тяжело не спать ночами, он ответил, что я просто лентяй и слабак, и что другие выдерживают и большую нагрузку, и что он в мои годы ещё не так вкалывал. Не знаю, правда ли это, потому что при мне он постоянно жаловался на здоровье и потому взвалил основной груз обязанностей на меня. Потом из-за этого у меня случилась размолвка с женой, — юноша залился пунцовой краской, — мне очень стыдно в этом признаться, но по вечерам я падал на ложе и сразу засыпал. Я не мог... у меня не хватало сил быть ей мужем. Конечно, она была недовольна, и я пытался преодолеть свою слабость при помощи усиленных доз коки, но только позорился перед ней. Она смеялась надо мной, — на глазах у юноши выступили слёзы. — Зато она очень сблизилась с моим отцом. Он уверял, что любит её как дочь, дарил ей наряды и благовония из христианских стран, которые ему привозили знакомые капитаны, в общем, она была его любимицей. Я сам не предавал этому значения, ведь нелепо же ревновать не к кому-нибудь, а к родному отцу, но теперь я не знаю...

— Ты думаешь, между ними была любовная связь?

— Может быть, но я не уверен. Скорее всего, у них были отношения другого рода. От нашей кухарки я слышал, что пока я разъезжал с поручениями, в доме гостили капитан Эспада с некоторыми своими матросами, и она видела, как он целовал и обнимал Морскую Пену.

— И что ты сделал?

— Я тогда решил, что это — злостная клевета. Незадолго до этого моя жена очень сильно поругалась с нашей кухаркой. Она стала придираться к еде, а та в ответ заметила, что очень многие знатные женщины, даже такие, как жена Первого Инки или покойная супруга Инти, предпочитали и предпочитают готовить себе сами, и предложила ей тоже этому поучиться. Та в ответ пригрозилась прогнать её. Я тогда ещё боготворил свою жену, искал ей тысячи оправданий и потому не поверил. В результате кухарку прогнали.

— Понятно. Но как же ты убедился, что на твою жену не возводят напраслины?

— Однажды мне стало плохо прямо во время инспектирования водопровода, я упал в обморок от переутомления, и мне пришлось вернуться домой ещё днём, когда меня там никто не ждал. Из последних сил я пробрался в спальню и... обнаружил там Морскую Пену и Эспаду в таком виде, что даже слепец понял бы, что к чему. Будь я здоров, я, наверное, устроил бы... ну драку не драку, но серьёзный разговор, а так я мог только беспомощно смотреть. Эспада невозмутимо оделся и спросил у Морской Пены: "Ну и что будем делать с этим жалким заморышем? Может его того... насадить на вертел?" "С ума сошёл? А труп потом куда девать? Ничего, Куйн с ним сам разберётся". После этого они, демонстративно целуясь, ушли, а я рухнул на кровать и сознание меня покинуло.

— Очнувшись на следующее утро, я почувствовал себя гораздо лучше. Поразмыслив, я решил, что самым разумным для меня будет расстаться с женой. Если бы дело ограничивалось только изменой, я, пожалуй, ещё мог бы простить её, но поскольку она была настолько равнодушна ко мне, что только мысль о сложностях с трупом удерживала её от убийства, то... Увы, с утра её дома не было, зато там был мой отец, который сказал, что знает о том, что произошло у нас вчера и что я должен смириться со своим позором и, по крайней мере на людях, делать вид, будто ничего не случилось. "Если не хочешь, можешь не спать с этой шлюшкой", — сказал он. — "Но весь город должен думать, что она по-прежнему твоя жена. Не спрашивай, зачем это нужно". Я был поражён. Неужели для моего родного отца может быть что-то такое, чему в жертву он готов принести даже мою честь! Я категорически отказался, сказав, что если она ему так нужна, пусть хоть сам на ней женится, но меня от такого позора избавит. Тогда он позвал воинов и велел связать меня, пообещав, что поговорит со мной "когда я поумнею". Воины схватили меня, хотя я пытался сопротивляться, и бросили меня связанным в одной из комнат, — юноша печально вздохнул, — остальное ты знаешь. Скажи мне, Инти, сколько лет мне придётся отработать на золотых рудниках за свою глупость?

— Ну, на этот вопрос я не смогу тебе ответить, я не судья. Главное, что ты сам понял, насколько справедлив закон, согласно которому любой, кто узнает об измене, должен доносить, несмотря на сколь угодно близкое родство. Ведь отец, когда предаёт свою страну, предаёт и своих детей, лишая их будущего. Хотя никто не может сказать, какое из предательств может оказаться роковым, но ведь каждая измена — это попытка погубить нашу страну, уничтожить её, стереть с карты... И Куйн тут, похоже, здорово постарался, — Инти вздохнул. — Знаешь, ведь он убивал моих людей. А если бы ты донёс на него тогда, то они были бы сейчас живы...

— Значит, их кровь и на моих руках? — с ужасом спросил юноша. — Но я не знал... и я не хотел, не хотел ничьих смертей!

— Да, я понимаю, что не хотел. Не видел, что твой отец у тебя под носом творит... Ладно, можешь считать, что они на войне погибли... как воины. Хотя и воинам тоже очень хочется жить. Я вижу, что ты человек совестливый, и если бы я решал твою судьбу, то я бы тебя даже на рудники не посылал, ссылкой бы ограничился. Ведь ты слабый и щуплый, рудников можешь и не выдержать, но этот вопрос окончательно буду решать не я.

— Ничего, я заслужил. Должен же я как-то искупить свою вину перед родиной. Тем более что после работы у моего отца мне рудники, скорее всего, отдыхом покажутся.

— Вот что, ответь мне ещё на один вопрос. С одной стороны, ты говоришь, что работы у тебя было сверхмного, а с другой — твой отец полгода управлял городом без юпанаки. Как же он справлялся?

Юноша махнул рукой.

— Да вообще-то неважно, потом многое из накопившегося пришлось разгребать. Долго бы он так не протянул. Нашу статистику и наших ревизоров не обманешь.

— А про судьбу прежнего юпанаки что-нибудь знаешь? Что именно он украл?

— Кроме того, что его звали Слоистый Кварц, и что за воровство он отправлен на золотые рудники, я ничего не знаю. Отец никогда не говорил о нём. Другие... иногда хвалили, говорили, что был добросовестный, и недоумевали, что его на воровство толкнуло, — юноша усмехнулся. — Может, на золотых рудниках его встречу и узнаю.

— Посмотрим, может, встретишь его гораздо раньше. Также скажи, когда Морская Пена приняла христианство, как это на вас повлияло? Она уговаривала тебя сделать то же самое?

— Нет, не уговаривала. Я вообще в это дело не вникал, смотрел на него как на своеобразное развлечение для неё. Не помню, чтобы она молилась дома, или пыталась соблюдать посты.

— Ясно. Как я и предполагал, у неё это было лишь для виду.

Беседа со Слоистым Кварцем состоялась через несколько дней. Как и в тот раз, Инти предпочёл обойтись без секретаря и записывал всё сам. Хотя все, кто помнил прежнего юпанаки, описывали его как полного сил мужчину, перед взором главы Службы Безопасности сидел сгорбленный, дряхлый старик, так что впору было сомневаться, что доставили именно того, кого нужно.

— Как твоём имя? — спросил Инти.

— Глупый Вор, — ответил старик.

— Но ведь когда ты был юпанаки, у тебя было другое имя? Кажется, Слоистый Кварц?

— Да, прежде было, да сплыло, а теперь меня зовут именно так.

— Послушай, но ведь история, которая с тобой случилась, она действительно глупая. Твоё положение по службе было таково, что ты ни в чём не нуждался, и ты честно служил нашему государству много лет, а потом вдруг украл сущую мелочь, сам признался в этом и пошёл за это на рудники. Всё-таки, может, ты объяснишь мне, зачем ты на самом деле это сделал?

— Я боюсь. Моя жизнь кончена, но они могут расправиться над моими родными.

— Не бойся, твоим родным ничего не грозит. Если ты имеешь основания считать, что кто-то может угрожать их жизням, то их будут охранять.

— И среди охраны окажутся убийцы. Они всемогущи, они везде... — старик говорил, и его голос дрожал.

— Вот что, я вижу, что они тебя запугали. Но поверь, что мне ты можешь доверить свою жизнь и жизнь своих родных без опаски. Если ты имеешь в виду Куйна, то он мёртв. Только расскажи мне, кто такие "они" и чем они тебя запугали.

— Значит, Куйн мёртв? Ладно, тогда я поведаю то, о чём молчал много лет. Конечно, "они" — это Куйн со своими людьми, но не только. Я так понимаю, что в заговоре, где он состоит, есть два слоя. Верхний — это такие люди, как наместник, занимающие высокие посты в государстве и потому способные в нужный момент его парализовать, а низший слой — это исполнители, делающие всю чёрную работу. Я так понял, что исполнителей набирают из тех людей, которыми движет ненависть к Тавантисуйю. Это или потомки тех, кто пострадал ещё до прихода испанцев во время присоединения их земель, или потомки тех, кто служил испанцам и был за это наказан, или люди, которые хотели бы заняться частной торговлей, и потому их раздражают наши законы, которые запрещают это.

— Откуда ты всё это узнал?

— Однажды мне по службе потребовалось зайти к наместнику в неурочное время. Так как я был юпанаки, я имел право входить в его дворец в любое время суток. Я не обнаружил его в спальне, хотя это была ночь, и почти весь дом был погружён во тьму, но в одной из дальних комнат шло что-то похожее на совещание. Я очень удивился, и поскольку дверь была приоткрыта, подошёл и прислушался. По разговору я понял, что приехали очень высокопоставленные персоны, Куйн перед ними всячески лебезил. Он представлял им своих воинов, и говорил, почему каждый из них ненавидит Тавантисуйю лютой ненавистью, и готов ради этой ненависти на всё... Высших он низшим не представлял, только объяснял, какие высокие посты эти люди занимают и каким могуществом обладают. Поняв, какую страшную тайну я ненароком узнал, я страшно перепугался — ведь если они меня обнаружат, то наверняка убьют. Я попытался отступить, уйдя незаметно, но всё-таки невольно выдал себя скрипом половицы, войны-исполнители погнались за мной, и привели, точнее, притащили к наместнику. Я поначалу пытался сделать вид, что ничего не видел, но я плохой актёр, и потому убедить их мне не удалось. Поначалу они хотели убить меня, но наместник отговорил их от этого, так как даже если бы они надёжно спрятали труп, сам факт моего исчезновения возбудил бы в городе различные кривотолки. Стать одним из них я тоже отказался, поэтому наместник сказал мне, что если мне дороги жизни моих родных, то я должен взять на себя обвинение в краже и пойти на золотые рудники.

— Почему ты согласился на это?

— Поначалу я отверг его предложение с негодованием. Хотя до того меня сутки продержали взаперти, и я уже был изрядно измучен голодом, жаждой и страхом, я ещё не потерял мужества. Тогда наместник приказал жечь меня раскалёнными щипцами. Вот, до сих пор остались следы, — старик скинул тунику и штаны, и взору Инти предстало страшное зрелище. Грудь, живот и бёдра несчастного до сих пор хранили следы ожогов. Инти невольно побледнел.

— Когда со мной делали это, наместник приговаривал, что меня ему жаль, но себя жаль ещё больше. Я гордо ответил, что не нуждаюсь в его жалости, и что вытерплю боль и умру, как подобает мужчине. Но потом... потом всё стало бессмысленно. Тот человек, которым я был раньше, всё равно умер. То что осталось — лишь жалкая пародия на меня прежнего. Я же понимал, что после того, что со мной сделали, меня всё равно ничего хорошего в жизни не ждёт. Зачем семье жалкий и бессильный старик, который уже не может быть мужем и отцом? Кроме того, они угрожали моим родным...

— Да, я понимаю, что тебя запугали и сломали пытками. Но ведь ты — умный человек, и мог бы потом сообразить, что так же поступить с твоими родными они бы не рискнули, потому что тогда, скорее всего, их бы накрыли.

— Если их люди даже в суде и у тебя...

— Насчёт судей я сомневаюсь, ведь недаром по нашим законам судей специально вызывают из другого места, и предсказать заранее, которого именно судью пришлют, невозможно. Так что насчёт того, что судья обязательно окажется его человеком, Куйн никак не мог быть уверен. Но даже если бы он и не врал, всё равно, публично рассказав о заговоре и пытках, ты бы просто припёр их к стенке, тем более что доказательства всегда при тебе. Почему ты этого не сделал?

Старик покачал головой.

— Я боялся. Конечно, я должен был так поступить, но так легко говорить тому, в чьих жилах течёт кровь Солнца, враг может только убить тебя, но никогда не решится пытать.

— Глупости. Случалось, и меня пытали. Это война, и война жестокая. Ты на ней струсил, но наказание своё уже отбыл. Теперь ты можешь вернуться к своим родным.

— Как я вернусь? Я ведь осуждён судом.

— Но теперь дела всех, кто пострадал от Куйна, будут пересматриваться. А у меня есть в таких случая право и до суда вернуть человека домой. При условии, что он и сам требует пересмотра дела.

— Ну, пересматривайте дело, если хотите. Я старик, и мне уже всё равно как доживать.

— То есть как это — всё равно? А твои родные?

— Да нужен я им, — старик только рукой махнул, — они ведь от меня, как положено, отреклись.

— Они отреклись от вора, а ты же не вор. Когда узнают правду, они будут рады тебя простить. В конце концов, ты и за них страдал.

— Я ведь больше не тот, кого они любили и знали. Они помнят меня ещё полным сил мужчиной, я ведь сыновей-подростков на руках таскал, а теперь я старик и калека. Зачем я им?

— Все мы рано или поздно становимся стариками и калеками, однако наши родные не отрекаются от нас из-за этого. Вот что, Слоистый Кварц, ты просто боишься взглянуть в глаза себе прежнему. Но преодолей этот страх, попробуй... хуже тебе уже не будет, а лучше... кто знает. Но ты точно ничего не потеряешь.

Через несколько дней Инти встретил Слоистого Кварца на улице.

— Спасибо тебе, Инти, — сказал тот, — мои младшие жёны, правда, не стали меня дожидаться и теперь замужем за другими, но моя первая жена, оказывается, все эти годы в тайне ждала меня и, встретив, была без ума от радости. До сих пор не понимаю, как может женщина любить того, кто уже не мужчина, но она приняла меня так, точно я не из ссылки, а с войны героем вернулся. "Я всегда знала, что ты не вор", — говорила она. И сыновья... простили меня. Конечно, это позор, что я тогда сломался, но они меня просто поняли... Спасибо тебе ещё раз, и пусть боги помогут тебе найти наших врагов.

Инти только улыбнулся в ответ. Из официальных донесений он уже знал, что при пересмотре дела удалось вывести на чистую воду пару мелких мерзавчиков, работавших на Куйна. Знавших, что человека сажают не за то, в чём он виноват, но, тем не менее, нарочно закрывавших на это глаза.

Заря медленно поправлялась. Поскольку её, можно сказать, раскрыли, то прятать свою причастность к Службе Безопасности не было смысла, оттого она отлёживалась у Инти дома.

В постоянном уходе она не нуждалась, просто нужно было время, чтобы раны зажили. Чтобы поменьше беспокоить девушку, Инти поселил её наверху, в той самой комнате, где находился портрет его покойной жены. Может быть, он сделал это даже с некоторым умыслом — теперь, когда Заря знала, что пережила эта женщина, ей было бы стыдно и неловко отчаиваться и раскисать в её присутствии.

Ожоги довольно скоро стали подживать, тем более что Заря смазывала их специальным снадобьем, но всё-таки неловкое движение или случайное прикосновение причиняли боль. Заря не думала о будущем — об этом можно будет подумать потом, когда она выздоровеет. Первое время она вообще ни о чём не думала, просто отсыпалась.

Она знала, что пленники освобождены, Пушинка жива, хотя тоже отлёживается, и с женихом она вроде бы помирилась. Знала также, что негодяев судят, но в подробности вникать не хотела — не было на это сил. Но однажды Инти пришёл ещё более измождённым и осунувшимся, чем обычно:

— Что случилось? Кого-то ещё убили?

— Ветерка нашли, — ответил Инти.

— Где?

— В подземельях под дворцом наместника. До этого я понять не мог — у Куйна, по моим предположениям, должен был быть подземный ход, однако он предпочёл покончить с собой, но не бежать. Отчего? Я терялся в догадках. Потом мои люди тщательнейшим образом обыскали его спальню и всё-таки нашли очертания крышки и рычаг, замаскированный в стене. Кстати, механизм довольно хитрый, я и не знал, что такие бывают. Там открываются сразу два люка, наверху и на потолке, да ещё и лестница выдвигается. Но только мы рычаг дёргали-дёргали и хоть бы хны. Предположили, что заклинило. Но ошиблись. Оказывается, Куйн попутно использовал помещение под ним в качестве подземной тюрьмы, и у него там было в тот момент не пусто. Кроме Ветерка, там ещё и Якорь оказался. Люди наместника его схватили и держали в качестве заложника, видно, Куйн и впрямь собирался с его дядюшкой поторговаться, но ждал чего-то. Косвенным образом Броненосцу дали понять, что его племянник жив и тот может его спасти, но никаких конкретных условий ему не выдвигали. Может быть, Куйн ждал моей смерти... пока я возле Тумбеса был, на меня тут очередное покушение было, но, как видишь, всё обошлось. Короче, Якорь взял да перетёр верёвки на руках, а потом запер подземный ход изнутри. А потом со связанными ногами прополз по подземному ходу. Когда вылез, жалко смотреть было. Но там нашли его добрые люди, помощь оказали, да и мне всё донесли. Так что я Ветерка в подземельях нашёл.

— И как он?

— Несколько дней без пищи и воды, конечно, не красят, но телесно Ветерок вроде бы в порядке. Однако... его будут судить.

— За то, что он выдал меня?

— Да, но и не только. Сама понимаешь, то, что он натворил, оно не может оставаться безнаказанным.

Внутри у Зари всё похолодело.

— Его могут казнить? — спросила она.

— Да, могут.

— И ты... ничего не сможешь сделать?

— Я не имею на это права. Чем он лучше любого другого? Да и он, по сути, от меня отрёкся.

— Прямо тебе в глаза? — спросила Заря безнадёжно.

— Напрямую он этих слов не говорил. Но он знал, что выдавать наших людей нельзя, но поставил безопасность христиан выше безопасности наших людей, а что это, как не переход на сторону врага? Причём переход добровольный. Ведь он же не под пыткой сломался даже. А когда я сказал ему, что тебя пытали кипящим маслом, он в лице переменился, но своей вины не признал. Не из гордости не признал даже, а... ну сама понимаешь...

— А что-нибудь он сказал?

— Он сказал: "Господи, я так хотел, чтобы никто никого никогда не пытал и не убивал, да только вот что-то не получается".

— Он обратился к христианскому богу?

— Да, но это даже мелочь на фоне всего остального. Помнишь, я рассказывал тебе про Иеро Капака и его опытах по созданию искусственных птиц. Так вот, Ветерок, похоже, рассказал христианам, где это находится.

— Но как он узнал место?!

— Он лазил по моим документам тайком от меня. Да, я не давал ему ключи, но, оказывается, он снял слепок с замочной скважины, и по этому слепку ему сделали ключ. Я знал, что в голове у него каша, но всё-таки надеялся, что у меня честный сын... следующим шагом было бы только зарезать меня во сне! А самое ужасное, что он при этом считает себя правым.

— Он сейчас под стражей?

— Разумеется.

— Инти, я бы очень хотела посмотреть ему в глаза. Мои раны уже слегка поджили, и я думаю, что смогу дойти. Это далеко?

— Откровенно говоря, я и сам хотел бы, чтобы он посмотрел на тебя. Лучше, когда преступник увидит последствия своих действий. Другое дело, что ты могла не хотеть этого, и была бы в своём праве. Но раз ты сама этого хочешь, то можно привести его сюда. Я буду вести допрос в твоём присутствии.

— Ты будешь допрашивать собственного сына?

— Да, буду. Конечно, это не совсем по правилам, но допрашивать его ещё кому-то тоже нельзя. Да и знают все, что я ему спуску давать не буду.

— И казнить его тоже будешь?

— В глубине души я надеюсь, что дело закончится для него только каторгой. Но приговор буду выносить не я. Если казнят, так казнят. В конце концов, я тоже заслужил, как минимум, выговора, что не смог предотвратить беду. Надо было его ещё после той истории с Джоном Беком к ответственности привлечь. Или выслать его отсюда куда подальше.

Этим же вечером сына Инти привели к нему в дом под конвоем. Воины, приведшие Ветерка, сразу же удалились, взглянув на Инти с каким-то печальным пониманием. Юноша был хмур и бледен. Он глядел на своего отца исподлобья, и в этом взгляде не было ни отчаянья, ни даже ненависти, а скорее мрачное осуждение. И не следа раскаяния.

— Ну что? — спросил Инти, — ты ведь уже знаешь, что Зарю пытали, поливая её раскалённым маслом. И что эта беда с ней случилось лишь потому, что ты раскрыл её!

— Я счёл своим долгом предупредить христиан, что Заря работает на тебя, и потому рассказал об этом отцу Андреасу. Я не виноват, что так всё вышло.

— То есть не думал, что христиане могут оказаться палачами, убийцами и насильниками? Но теперь, когда ты это знаешь, чем ты можешь оправдать себя?

— Пытали её не монахи, а тумбесцы. А как тебе то, что люди, выросшие в нашем мудром государстве, оказались способны на такое? Разве это не свидетельствует против нашего государства?

— Ветерок, где логика? Почему среди миллионов тавантисуйцев только тем, кто принял христианство, приходит в голову обращать в рабство своих братьев, пытать и насиловать своих сестёр? Впрочем, я убедился, что спорить с тобой бесполезно, тем более что раз ты от меня отрёкся, то считай, что я больше не отец тебе, а следователь, ну а ты преступник.

Сказав это, Инти сел за стол, взял тетрадь и демонстративно обмакнул перо в чернила. Ветерок сказал, гордо глядя на отца:

— Да, я преступник, потому что преступил ваши законы. Но я не совершил ничего такого, что пятнало бы мою совесть. Я не крал, не убивал и не насиловал.

— Итак, подследственный Ветерок, ты признаёшь, что выдал врагам секретную информацию? Прежде всего, перечисли всё, что ты им рассказал.

— Отец, если ты хочешь это знать, то спроси у них.

— Перед следствием так не отвечают, Ветерок.

— Отец, прекрати шутить.

— А здесь никто и не шутит. Каторга или даже казнь тебя ждут вполне всерьёз.

— Тогда я всерьёз заявляю, что никакая информация не должна быть секретной. Люди имеют право знать всё, что им нужно или интересно.

— Подследственный, твоя оценка необходимости держать информацию в секрете в данном случае не важна. Отвечай, что ты им рассказал относительно проекта "Крылья".

— Хорошо, я признаюсь во всём. Вскоре после крещения я впервые исповедался отцу Андреасу и признался ему, чей я сын. Как христианина, меня беспокоил вопрос, не грешил ли я, помогая Службе Безопасности.

— То есть ты нарушил служебную тайну по собственной инициативе?

— Я не считаю это нарушением. Священник обязан хранить тайну исповеди, — возразил Ветерок. — Так вот, он сказал мне, что я совершу большой грех, если, пользуясь своим положением, не буду спасать жизни невинных людей. Он рассказал, что ему стало известно о проекте "крылья". Что твоя служба, Инти, специально состряпала против гениального изобретателя ложное обвинение, чтобы засадить его в тюрьму, и он бы там под страхом смерти делал бы для инков крылья. Если он не справится с заданием, то будет казнён.

— И ты поверил во всю эту чушь? История с Джоном Беком ничему тебя не научила?

— Отец Андреас — не Джон Бек. Я согласился помочь. Для этого я снял слепок с замочной скважины, по которому мне сделали ключ. И я, порывшись в документах, нашёл точное расположение запретного города, в котором под стражей содержится Иеро, и передал точно всё отцу Андреасу. Иеро грозит опасность, и я попытался его спасти.

До этого момента Инти терпеливо записывал, но тут он отбросил перо и схватился за голову руками.

— Ветерок! Да ты сам, хотя бы, веришь в то, что говоришь?! Неужели ты веришь, что я способен состряпать улики против невинного человека?! Что я способен приговорить его к смерти за простую неудачу?!

— Ради блага родины ты считаешь допустимым всё, отец, — жестко ответил Ветерок.

— Да, теперь Иеро грозит серьёзная опасность. Город придётся переносить, а это много труда, средств и сил. А если мы не успеем, то даже страшно подумать, что может произойти. Ветерок, почему ты опять с лёгкостью поверил истории, рассказанной шиворот-навыворот?! Я не клеветал на Иеро, наоборот, хлопотал, чтобы его в связи с его талантами освободили с каторги, куда он попал за реальное преступление, чтобы ему обеспечили все условия для работы, и даже в случае неудачи его никто не собирался казнить! А ты, ты...

В этот момент в дверь настойчиво постучали. Это оказался гонец с донесением, меченным алой каймой. Инти вскрыл его немедля, некоторое время читал его постепенно бледнея, а потом мертвенным голосом произнёс:

— То, чего я боялся больше всего, случилось. Запретный город уничтожен, большинство его обитателей убито, Иеро и некоторые другие пропали без вести. Может быть, их трупы просто сбросили со скалы, а может быть, они стали пленниками христиан. Ветерок, теперь-то ты хоть понял, что наделал?! Ты же обрёк несчастных на смерть и пытки!

— Я хотел лишь спасти его, отец.

— И погубил. Даже если бы ему не удалось улучшить серебряную птицу, жизнь и свобода ему были бы гарантированы, а теперь... теперь погибло всё...

Инти протянул письмо Заре, и та сама прочитала злосчастное донесение. Враги подошли к запретном городу неожиданно. Судя по всему, они прошли через Амазонию, так как ни с севера, ни с юга пройти незамеченными им было почти невозможно. Сначала они окружили город осадой и дали осаждённым день на раздумья, предложив сдаться на милость победителя. В этом случае всем, кроме инков, обещали сохранить жизнь. В случае отказа сдаться город обещали захватить штурмом, при этом перебить всех мужчин и обесчестить, захватив в рабство, всех женщин. Осаждённые, чтобы выиграть время и усыпить бдительность врага, согласились подумать, но, конечно, сдаваться никто не собирался.

Заря подумала, что вообще-то со стороны осаждавших было несколько странно рассчитывать на добровольную сдачу. Или они и вправду полагали, что тавантисуйцы или настолько трусливы и бесчестны, или настолько ненавидят своих командиров, что способны выдать их на верную смерть? Или что командиры — самоубийцы и согласятся умереть сами? При этом самоубийцы настолько наивные, чтобы поверить, будто после их смерти их попавшим в плен жёнам и дочерям сохранят честь и не станут обращать их в рабство? Об одном они, впрочем, точно не подумали — вопреки осаде можно всё равно послать гонца в Куско на искусственной птице. Сын Иеро под покровом темноты вылетел из города. Из Куско послали воинов так быстро, как это возможно, но всё-таки опоздали... Город был уже взят, большинство обитателей перебито, некоторые, в том числе и Иеро, пропали без вести. За негодяями была организована погоня, но все понимают, что в горах, если хорошо знать тропы, то можно уйти бесследно, а судя по тому, как легко они нашли запретный город, у них был проводник из местных, которого добыли либо подкупом, либо, что более вероятно — угрозами.

Инти некоторое время безмолвно сидел, обхватив лицо руками. Потом сказал:

— Для тебя, Ветерок, всё это лишь пустой звук, ты не знал людей, живших в Запретном Городе, а я плечом к плечу с некоторыми из них сражался в Амазонии. Да, выбрались тогда из кровавой каши, а погибли здесь, на родной земле, вместе с семьями... Твоя казнь, Ветерок, теперь неизбежна, да и если бы даже тебя помиловали, разве ты бы смог жить после такого?

— Ну, казните меня, — хмуро сказал Ветерок, — я признался во всём, в чём мог. Зла этим людям я не желал.

— Погодите! — вскричала Заря, — ведь с момента крещения Ветерка и до того, как Запретный Город был разрушен, прошло около двух месяцев. Даже если предположить, что Андреас тут же на одном из наших кораблей послал гонца к своим, и те направили вооружённый отряд через Амазонию, то за два месяца они никак не могли успеть! Значит, Ветерок не виноват, это произошло независимо...

— А ведь действительно, — сказал Инти, — что-то от горя мне стал изменять разум. Возможен, правда, ещё один вариант — у Андреаса есть некий канал связи внутри страны. Тогда они могли успеть... Надо разобраться до конца, а потом уж суд и казнь. Однако измена Ветерка останется изменой. Ладно, Ветерок, да и все остальные преступники, поедут под конвоем в Куско, а на сегодня довольно.

Ветерка опять увели под стражей.

Брат Томас сидел под стражей. На собственно плохое обращение он пожаловаться не мог. Благодаря окошку под потолком в камере было не так уж душно, не было блох, клопов и крыс, кормили его тоже сносно, угрожать ему тоже никто не угрожал. Вообще, его не трогали, как будто забыли (на самом деле у Инти в первые дни до него просто не доходили руки). Но, тем не менее, Томасу было очень несладко. Как лютые тигры, его мучили страх, неизвестность и одиночество.

Томас не мог понять, что произошло. Из обрывков разговоров стражников он услышал, что Куйн мёртв, а Андреас арестован. Воображение рисовало Томасу Инти, убивающего наместника, и прочие ужасы, которые ждали теперь христиан. Никто не будет их жалеть теперь...

А ещё он пытался понять, где же совершил ошибку. Тот разговор с Зарёй не мог просто так изгладиться у него из памяти. Как понимали его проповедь новообращаемые христиане? В первую очередь, они усваивали, что христиане лучше нехристиан. Чем лучше? Не тем, что христиане стремятся к добродетели больше остальных, этого ведь нет, а самим фактом, что они христиане. А это "мы лучше" и есть начало гордыни, самого страшного из грехов. Как же проповедовать, чтобы избежать его? Неужели никак? А как же Христос?

И вдруг Томаса осенило — ведь во времена Христа многие обращались, видя пример такого человека. Ведь в первые века христиане не на словах, а на деле были лучше окружающих язычников. Тогда почти все члены церкви были святыми, становились мучениками... И, разумеется, у тех, кого они обращали, не возникало и мысли о пролитии крови, о пиратстве... Значит, проповедующий христианин должен быть таким, чтобы ему самому мысль о насилии была чужда. А если проповедуют такие, как Андреас, то всё это ведёт к беде, и нельзя оправдаться тем, что "паства прочтёт Евангелие, а там другое написано". Проповедник для формирования веры важнее Евангелия!

Томас понял, что должен как-то исправить эту ошибку. Выступить с проповедями, осуждающими насилие и рабство. Объяснить то, что только что понял... Но как теперь сделать это, он заперт! И проповедовать остаётся только полу и стенам!

Потом, наконец, его повели через город на допрос к самому Инти. Привели в тот самый дворец, и Инти велел конвойным отойти, сказав, что сам будет вести протокол допроса. Брат Томас был ни жив, ни мёртв от страха.

— А после допроса — казнь? — спросил он.

— Казнят у нас только после суда. Хотя, конечно, порой и самосуды случаются, как с Джоном Беком. Но не бойся, ничего такого ты, кажется, не натворил.

— А зачем же тогда допрос?

— Так надо. Ведь ты же столько времени с Андреасом под одной крышей прожил, а он виновен в пролитии крови. Убил ни в чём не повинного мальчишку на площади.

— Не может быть!

— Скажи это матери мальчика.

— Наверное, он что-то спутал, какая-то ошибка...

— Да какая ошибка? Конечно, он мог принять мальчишку за воина, но что пролить кровь для Андреаса дело плёвое, можно было понять и задолго до этого. Он же сам тебе признался, что ради Христа убивал и пытал людей. Или будешь отрицать?

— Увы, это правда. Но откуда ты знаешь это?

— А как ты думаешь? — Инти хитро прищурился.

— Заря... она доносила тебе?

— Рассказать о таком было её долгом.

— Но подслушивать нехорошо.

— Тем не менее, ваш бог регулярно всё прослушивает и проглядывает. Следит даже за выполнением супружеских обязанностей. И при этом он совершенен и безгрешен. Но к делу. Ответь, как давно Куйн стал христианином?

— Я не знаю этого.

— Его крестил Андреас?

— Не знаю.

— Хорошо, когда ты узнал, что Куйн — христианин? Можешь говорить всё без утайки, Куйн ведь всё равно теперь мёртв.

— Кажется, незадолго до крещения всех новообращённых. Андреас сказал, что даже теперь не все из христиан могут в открытую исповедовать свою веру, и потому их он должен посещать на дому.

— Итак, ты утверждаешь, что наряду с теми, кто крестился публично, в Тумбесе были и есть ещё и те, кто свою причастность к христианству скрывал?

Томас понял, что проговорился. Отпираться стало бесполезно. Грустно он ответил:

— Ты сам это знаешь это не хуже меня, Инти. Знаешь, что в твоей стране есть тайные христиане, и что время от времени твои люди хватают их и нагими поджаривают на вертелах!

— Кто тебе сказал такую чушь? Андреас, который сам убивал и пытал, и потому просто уже не может без обвинений в зверствах, чтобы хотя бы самому себе доказать, что это делают все, а уж ради Христа в этом нет ничего страшного.

— Значит, Андреас мне... лгал?

— А ты как думал?

— А если бы Куйн принял бы христианство открыто, что бы с ним было?

— Как ты знаешь, с Титу Куси Юпанки из-за этого не было ничего. Окрещён он был, правда, ещё ребёнком, но одно время он искренне считал себя христианином. Правда, это было ещё до Великой Войны. А вот после неё христианство стало прочно ассоциироваться с сожжением книг и их владельцев. Я думаю, провозгласи Куйн себя христианином открыто, то он бы лишился бы поста наместника и всего, что с этим связано, то есть возможности жить в роскоши. Этого он, конечно, терять не хотел.

— Но почему наместнику нельзя быть христианином? Это запрещено законом?

— В законах это никак не обговаривается. Но тогда бы он неизбежно потерял бы популярность среди горожан, и рано или поздно встал бы вопрос о его смещении.

— Зачем ты убил Куйна, Инти! — вскричал Томас. — Зачем было отнимать у него жизнь?

— Я не убивал его, — покачал головой Инти, — как жаль, что ты мне не доверяешь. Куйн покончил с собой сам, опасаясь ареста.

— Не может быть! Для христианина это грех!

— Ну, убивать тоже грех, но ведь убиваете же.

— Но ведь это значит, что он окончательно погубил свою душу!

— Ну, значит погубил. Лучше скажи, много ты общался с наместником, и что про него знаешь?

— Очень мало. С ним беседовал в основном Андреас. Я думал, что Куйн рискует всем ради веры, и потому считал его искренним христианином. А если бы Куйн что-то подарил Церкви, и это бы вскрылось, ему бы за это что грозило?

— Ничего. Дарить никаким законом не запрещено. Другое дело, если бы подарили краденое, и вы бы знали об этом... А Куйн дарил что-то тайно?

— Не знаю. Андреас никогда не говорил, от кого получал подарки.

— Ну, хорошо. Тебе знакомы эти украшения? — Инти достал мешочек с драгоценностями и раскрыл его, показывая Томасу.

— Да, это было пожертвование. Его вручили Андреасу. Кто — не знаю.

— Когда?

Томас молчал, не зная, стоит ли отвечать.

— Не помню... — прошептал он наконец.

— Послушай, не ври. Хоть ты и белый человек, но выходит это у тебя хуже, чем у иных тавантисуйцев. Хочешь, я сам скажу, когда ты впервые увидел этот мешочек? На второй день после прибытия.

— Откуда ты узнал это? Про эти сокровища не могла знать даже Заря.

— Да, она не знала. Но я знаю, откуда это золото — Андреас украл его из спальни Первого Инки. Андреас проник туда с целью убить его, но обнаружил лишь одеяло, свёрнутое валиком, что его немало раздосадовало. Но не настолько, чтобы пренебречь лежащим на столе золотом! А вот это, — Инти показал письменный прибор, — появилось у вас в доме на следующее утро после попытки убить Кипу. Юный амаута опознал свою вещь. Когда Андреас разбил юноше голову, он счёл того уже обречённым, ведь в ваших землях такие раны не лечат, и попытался раздеть несчастного, но негодяя спугнули. А потом он вернулся домой, и на следующее утро велел тебе заняться стиркой. Но, даже отстирывая кровь с его плаща, ты был готов поверить во всё, что угодно, только не в то, что твой старший наставник — убийца! Как младший, ты должен был прислуживать ему, готовить и стирать, и будь благодарен судьбе, что Андреас не втянул тебя в свои грязные делишки и не овладел тобой как женщиной!

— А он мог?!

— Когда Кипу в его присутствии опознал свой письменный прибор, Андреас, поняв, что его изобличили, в гневе стал кричать по-испански, что жалеет лишь об одном. Что только голову юноше разбил, а надругаться над ним не успел. Он использовал при этом такие выражения, какие дословно повторить мне не позволяет стыдливость. Кипу залился краской стыда, а его отец, который помог ему прийти, ибо Кипу ещё трудно ходить без поддержки, накинулся на Андреаса с кулаками, и готов был растерзать его, если бы его не сдержали стражники.

— Погоди, если Андреас говорил по-испански, то вы уверены, что поняли его правильно? Мы, испанцы, ругаясь и угрожая, часто говорим, будто бы хотим надругаться, но на самом деле обычно не имеем этого в виду. Конечно, сквернословие — крайне скверная привычка, но я не могу поверить, чтобы Андреас мог....

— Знаешь, отец у Кипу — капитан корабля и часто плавает в христианские страны, так что касательно ругательств, принятых у вас, вполне осведомлён, но и он, и я поняли это в данном случае так, как я тебе сказал. Впрочем, если не можешь в это поверить — я не настаиваю. Хватит и того, что Андреас хотел убить ни в чём неповинного юношу, да и к тому же ограбил его.

Брат Томас вздохнул. Было ясно, что Инти говорит ему правду, во всяком случае, сам верит в то, что говорит. Но в то же время поверить, что Андреас оказался таким подлецом... это было слишком ужасно.

— Инти, я не знаю, как я могу поверить тебе. Сердце отказывается. Я... позволь мне самому поговорить с Андреасом наедине. Без этого я не смогут поверить тебе.

— Что ж, это можно. Тебе надо ещё подумать и собраться с мыслями, или это лучше сделать прямо сейчас?

— Прямо сейчас, — ответил Томас.

— Что ж, пошли, — сказал Инти, поднимаясь.

Брат Томас вошёл в камеру к Андреасу. Тот сидел, скрючившись в углу, и смотрел на прибывшего с ненавистью. Томас растерялся, не зная, как теперь лучше к Андреасу обратиться.

— Приветствую тебя, брат! — смущённо сказал он.

— Не смей называть меня братом, Иуда, — огрызнулся тот, — ты заложил всех христиан кровавому Инти! Гореть тебе за это в аду вечно!

— Андреас, не стоит так говорить... позволив христианам пойти на преступление, ты опозорил христианство в глаза тумбесцев. Что они теперь думают о Христе? Что он разрешает вероломно обращать собратьев в рабство?

— Мой долг был помочь христианам спастись.

— Но ведь пока они не подняли мятеж и не захватили судно, всё ещё было можно решить мирно. Старый Ягуар не хотел пролития крови. Послушай, Андреас, Инти говорил про тебя ужасные вещи, я должен знать — правда это или нет! Он говорил, будто бы ты проник в спальню Первого Инки чтобы убить его, и, хотя не смог этого сделать, но украл у него из спальни золотые украшения. И ещё, будто бы это ты разбил голову бедному Кипу, которого тоже пытался ограбить. Скажи, это правда?

— Да, — ответил мрачно Андреас.

— Значит, я всё это время делил кров с убийцей и вором, — ужаснулся Томас, — но как ты мог пойти на такое! Первый Инка не причинил тебе никакого вреда и разрешил проповедовать в этом городе. А Кипу всего лишь задавал тебе заковыристые вопросы. Ты же его... Андреас, ты... ты просто забыл о Христе.

— Нет, не забыл. Всё, что я делал — я делал ради него.

— Но ведь Христос кротко простил даже истязавшим его палачам! Неужели ты думаешь, что он может одобрить убийство невинных людей! Тот мальчик... ты осквернил себя даже детоубийством!

— Плохо ты знаешь Евангелие. Это не сентиментальные сказочки, это очень жесткая книга. Невинных нет, каждый человек грешен. И не простил Христос своих палачей. Прощать можно только тех, кто кается, а безбожники каяться не желают. Нравственное дело, достойное христианина — защищать свои святыни, если нужно — даже с оружием в руках.

— Андреас, опомнись... Разве они посягали на святыни?!

— Они — враги Церкви. Если ты не с Церковью Воинствующей, которая и равна Церкви Торжествующей, то ты и не со Христом! Ты ведь не к Господу нашему Христу взываешь в сердце своём, а к обыкновенному человеческому человеколюбию. Ты забыл, что бывает и убийство по Милости Божией, и такое убийство в глазах Господа куда выше, чем обычное человеческое человеколюбие. Ведь и святые убивали! Ты же знаешь, что ветхозаветный святой Илия однажды убил четыре тысячи языческих жрецов! Куда мне до него, раз я даже одного не смог убить до конца.

— Потом был Новый Завет, в котором Христос провозгласил, что Бог — он в каждом человеке! А значит, убивая человека, ты убиваешь и Бога в его лице.

— За убитого христианина ещё можно помолиться, но об обречённых на ад скорбеть бессмысленно.

— Андреас, пойми, говоря так, ты сам обрекаешь себя на ад. Да у тебя в душе ад!

— И это говорит мне человек, принявший язычество!

— Я не принимал язычество.

— В конфликте язычников и христиан ты изменил христианам.

— Потому что они были неправы. Людей нельзя обращать в рабство.

— У Авраама были рабы, но он — праведник.

— Праведник — не значит во всём прав!

— За свою веру я пойду в рай, а ты за свою — отправишься в адское пекло, грязная собака! Прочь, не желаю тебя больше видеть, предатель! Прочь!

И Андреас почти вытолкнул Томаса из камеры.

После бессонной ночи, последовавшей за этим разговором, брат Томас был бледен и растерян. Свидание с братом Андреасом убедило его, что все обвинения, выдвинутые Инти — правда. Оправдать поведение Андреаса Томас, естественно, не мог, но тот факт, что Андреас будет казнён, тоже приводил его в ужас. Конечно, по законам своей страны инки правы, но... При этом тот факт, что он и сам является пленником "кровавого Инти" и что его собственная жизнь тоже висит на волоске, его при этом волновало мало. Куда больше его мучил вопрос — как жить с этой страшной правдой? И как ему теперь относиться к Инти?

Неожиданно дверь камеры открылась, и на пороге возник тот самый "кровавый Инти", которого так боялись все христиане. Инти был на сей раз в хорошем настроении. Он улыбнулся брату Томасу и сказал:

— Приветствую тебя, христианин. Я хочу поговорить с тобой, а для этого не откажись разделить со мной трапезу.

— Опять допрос?

— На сей раз нет, я уже окончательно убедился, что о кровавых планах Андреаса ты не подозревал, а значит, ты невиновен. Но потолковать нам надо. Идём же со мной.

— Не смею отказать тебе, потомок Солнца, — ответил монах, повинуясь. Было ясно видно, что он боится подвоха.

— Неужели ты до сих пор меня боишься? Чудной человек! Оснований опасаться отца Андреаса у тебя было куда больше.

— Если я ни в чём не виноват, то почему не отпустить меня на свободу?

— Прежде всего, это опасно для тебя самого. Здесь ты хоть и под стражей, но никто тебя и пальцем не тронет, а если ты появишься без охраны в городе, то тебя могут растерзать возмущённые горожане. Для близких Кипу, Якоря, убитого мальчика и тех несчастных, что пострадали или погибли при захвате корабля, слова "христианин" и "убийца" стали значить одно и то же.

Монах ничего не ответил. Инти привёл его к столу, накрытому на двоих, но хотя монах ничего не ел с самого утра, аппетита он не чувствовал. Присев осторожно к столу, он больше из вежливости взял кукурузную лепёшку и стал её грызть.

— Ладно, приступим к делу, — сказал Инти, — сам понимаешь, что преступления Андреаса поставили нас в довольно сложное положение. Как я уже сказал, тебе придётся побыть под охраной до самого отъезда из страны, а проповедовать ты уже не сможешь.

— Я готов рисковать.

— Но зачем? Слушать-то тебя уже всё равно никто не будет. О событиях в Тумбесе неизбежно будет известно всей стране, хотя я постараюсь, чтобы о прямом участии монаха во всём этом в газетах не писали, но уж о подвигах покойного Куйна, тайного христианина, и об отречении большинства крещёных точно вся страна узнает.

— К сожалению, ты прав, Инти.

— Однако нас, инков, его преступления поставили в ещё более сложное положение. По нашим законам его следует казнить, но как только весть о казни служителя божьего дойдёт до Святого Престола, то против нас тотчас же организуют крестовый поход. Если бы мы, вопреки справедливости, отпустим его из Тавантисуйю, то он опять же может стать причиной смерти множества людей.

— Почему ты так уверен в этом?

— Во-первых, потому что он — негодяй, и для него чужая жизнь ничего не значит. Даже жизнь христианина, не говоря уж о язычниках. К тому же он обманом добрался до моих документов, и если его отпустить, он погубит многих людей. Да и войны в таком случае тоже едва ли удастся избежать.

— Значит, войны между христианами и Тавантисуйю не избежать? И нет никакого выхода?!

— Один выход есть, и он у тебя в руках. Когда ты отправишься на родину, ты должен солгать, что Андреас умер от болезни, тебе поверят, и к нам не будет никаких претензий.

— А если я откажусь?

— А какие у тебя причины отказываться?

— Мне не хотелось бы пятнать себя ложью.

— А запятнать себя кровью? Если ты не сделаешь этого, то христиане ворвутся в этот город, будут грабить и жечь, насиловать женщин и протыкать шпагами маленьких детей. И весь этот ужас будет на твоей совести. Ведь ты больше всего на свете не хочешь этого?

— Да, не хочу, но... если бы я попросил вас всё же оставить Андреаса в живых? Я не говорю про отпустить на свободу, ясно, что это невозможно, но только не убивайте, его! Пощадите! Разве вы, инки, не можете этого сделать?

— Вообще-то можем... Но зачем?

— Чтобы он мог раскаяться. Если он умрёт сейчас, то он обречён на ад.

— Но разве пожизненное заключение не более жестокая мера, чем смерть? А что до раскаяния, то я не верю, что этот человек на него способен. Его можно запугать и сломать, но невозможно объяснить ему, что убийство ни в чём не повинных людей — мерзость. К тому же, будучи живым, он может сбежать, и одной из его первых жертв будешь как раз ты.

— Но почему — я?

— Та внезапная болезнь, которая тебя охватила вскоре после первого крещения... ведь ты так и не нашёл причину недуга. Вряд ли я смогу это точно доказать, но... похоже, Андреас решил избавиться от тебя.

— Боже!

— Так что если тебе дорога твоя жизнь, ты в первую очередь должен желать ему смерти.

— Значит, он хотел меня убить... Но за что? Я же христианин!

— А разве он, будучи умным человеком, не мог не понять, что ты против убийств и прочих подлостей? Он ведь раскусил тебя куда раньше, чем ты его.

— Ты умеешь читать в наших душах, как в раскрытой книге, — ответил с уважением Томас, — хотя, будучи священником, я обязан уметь это делать лучше тебя. Но Андреаса я вовремя не раскусил. Да и ты... признаюсь честно — ты меня видишь насквозь, но при этом ты для меня остаёшься загадкой. Я слышал о тебе много дурного, но теперь я не верю в это. Про тебя говорили, что ты ужасно развратен, но вчера ты постыдился даже произнести вслух грязные слова Андреаса в отношении Кипу. Ты богат и знатен, но при этом не алчен и не корыстолюбив, ибо если бы испанский чиновник обнаружил бы мешочек с драгоценностями, он бы прикарманил бы их, никому не показывая. Мне кажется, Инти, душой ты чище многих христиан, однако Христа в своё сердце принять не желаешь. Почему?

— Гм... А по-твоему, любой честный человек должен стремиться стать христианином?

— Ну... да.

— Но ведь ты знаешь, сколько преступлений совершила Церковь и какой кровавый хвост за ней тянется? Да, ты христианин, с детства привык, что каковы бы ни были преступления священников, всё равно без христианской веры никуда, но мы здесь привыкли к иному. Ведь нам удалось организовать нашу жизнь лучше, чем в христианских странах.

— Об этом я судить не могу, я видел только Тумбес.

— Уверяю, что жизнь внутри страны не хуже, чем здесь, а кое в чём даже и получше. Тумбес — богатый город, однако развращающее влияние торговли тут всё-таки чувствуется. Впрочем, за оставшееся время я могу тебе показать и другие её части.

— Зачем тебе так утруждать себя, Инти?

— Ну, мне всё равно нужно будет уехать отсюда в Куско, так что мне не сложно взять тебя с собой. А тебе лучше посмотреть страну, чем тупо скучать под стражей. К тому же, я знаю, что у вас, европейцев, в обычае писать трактаты о землях, которые вы посетили. А ты — человек правдивый. И если до вашего мира дойдут хотя бы крупицы правды о нашей стране — это многого стоит. Тогда будет много меньше желающих воевать с нами.

Брат Томас взглянул в окно. Город выглядел вполне мирно. По улице прошла женщина с маленьким ребёнком, привязанным за спиной. "Христиане ворвутся в этот город, будут грабить и жечь, насиловать женщин и протыкать шпагами маленьких детей", — вспомнил Томас слова Инти. Нет, этого нельзя допустить...

— Хорошо, я напишу, что Андреас умер от лихорадки. Только... если Ватикан надумает прислать сюда других миссионеров, и они узнают от кого-нибудь правду — что тогда?

— Если это будут люди вроде тебя — тогда я уговорю их молчать. Если же вроде Андреаса — тогда в зависимости от обстоятельств. Но ты можешь постараться устроить дело так, чтобы нам не присылали миссионеров хотя бы в ближайшие несколько лет.

— Но как я могу это сделать? Ведь это от меня не зависит.

— Я понимаю. Однако ты можешь изложить дело так, что незнание наших обычаев тебе сильно мешало, и что на подготовку нужно потратить несколько лет. К твоему мнению не могут не прислушаться. А, кроме того, скорее всего, и подготовку поручат тебе, так что ты можешь влиять на многое. Подлых и опасных людей просто проваливать на экзаменах по подготовке, а честным и чистым рассказывать правду.

— Увы, я не думаю, что честных и чистых будет много, да и к тому же едва ли я буду решать, кто годен для миссии, а кто нет. А если к вам потом прибудут суперподготовленные миссионеры, вы не окажетесь против них бессильны?

— Нет. Как бы они ни были умны и хитры, а уговорить наш народ отдать нашу землю на поругание врагу они не смогут. Наша земля — наша мать.

В ответ монах лишь растерянно улыбнулся. А потом добавил:

— У меня есть одна небольшая просьба — прежде чем мы покинем Тумбес, я хотел бы увидеть Зарю. Можно?

— Можно. Но зачем тебе?

— Я хочу попросить у неё прощения. Я чувствую себя виноватым перед нею — ведь если бы не мы с Андреасом... если бы мы не прибыли в Тумбес, то ей не пришлось бы так рисковать собой. И выдерживать пытки... Скажи, она совсем оправилась после случившегося?

— Да, она жива и почти выздоровела. Можешь её увидеть прямо сейчас. Поднимись по этой лестнице.

— Спасибо тебе, Инти.

Замирая от непонятного трепета, брат Томас поднимался по лестнице, приготовился постучать, но... Заря сама распахнула перед ним дверь.

— Здесь не так уж плохо слышно, — сказала она, — так что я знаю, о чём вы говорили с Инти. И я очень рада тебя видеть, Томас.

— Прости меня, Заря. Ведь если бы я понял, что за негодяй Андреас хоть немного раньше, не случилось бы тех бед, какие случились.

— Ты ни в чём не виноват, Томас. Во всяком случае, передо мной. Наоборот, я благодарна тебе, что ты спас мне жизнь. И не только мне. Я же знаю, что ты думал об Инти тогда, но ты всё же решился к нему пойти.

— Заря, скажи мне, почему ты решилась пойти на столь трудное и опасное дело?

Девушка улыбнулась как-то устало:

— А ты, Томас? Почему ты не стал сидеть где-нибудь в тихой обители, писать богословские трактаты, а отправился миссионерствовать в чужие земли?

— Потому что счёл это более нужным для людей.

— Вот и я тоже сочла, что защита безопасности нашего государства куда важнее, чем тихое сидение над книгами в Обители Дев Солнца.

Они глядели друг на друга с пониманием, и чувствовали себя так, точно они на самом деле брат и сестра. Легкая усталость обволакивала их подобно невидимому покрывалу. Потом Томас решился спросить о самом главном для него:

— Заря, скажи мне... Теперь, когда ты уже не должна изображать христианку, ответь мне честно, что ты думаешь про нашу веру. Она тебе кажется ужасной?

— Томас, ты теперь знаешь, что я — Дева Солнца. И у нас всем образованным людям положено прослушать курс "Критики христианства". И прочесть разбор библии. А после этого очень трудно воспринимать ваше священное писание всерьёз, — Заря опять улыбнулась.

— Да, я слышал о некоем нечестивом жреце, который написал книгу, где насмеялся над священным писанием. Всё моё сердце возмущалось этому! Как можно быть столь нечестивым! Но теперь, я думаю, что у него наверняка были какие-то причины... Может быть, христиане чем-то сильно обидели его?

— Да, — ответила Заря, — христиане растерзали его невесту, объявив её ведьмой.

— Ужасно! — ответил Томас, — в который раз убеждаюсь, что мы во многом сами виноваты.

— Дело не в том, что христиане нанесли ему эту обиду. Он разобрал книгу, которую вы называете Ветхим Заветом, и показал, что многие, почти все из тех, кого вы зовёте "праведниками", совершали весьма дурные поступки. А значит, у вас, христиан, принято брать пример с дурных людей. В этом, помимо дурных законов, видимо, и причина ваших дурных нравов.

— А ты что думаешь про это?

— Я думаю, — вздохнула Заря и чуть-чуть задержалась с ответом, чтобы как можно более точно сформулировать мысль, — Я думаю, что для того, чтобы человек сознательно решился на дурной поступок, он сначала должен мысленно сделать его для себя допустимым. Если для кого-то что-то недопустимо, его порой даже самые страшные пытки не могут заставить сделать это. И вот если праведниками считают людей, совершавших дурное, кравших, обманывавших, истреблявших целые города... то это не могло не сказаться на вас, христианах... Томас, а разве тебе самому не было страшно читать Ветхий Завет?

— Когда я читал его, я был не тем, кем стал сейчас, — со вздохом ответил Томас, — я всё сказанное в этой книге принимал как должное. Были люди, которые говорили, что от Бога только Новый Завет, а Ветхий от Дьявола. Но ведь в Ветхом предвосхищают Мессию, то есть Христа... Да и Сам Христос говорил, что не отменить Ветхий Завет пришёл Он, но исполнить. Не знаю. Знаю, что от Христа я не могу отказаться. Но теперь я знаю, что большинство христиан очень далеки от Христа, а вы, тавантисуйцы, куда к нему ближе... И потому Сам Христос велит мне спасти вашу страну, которая должна показать христианам, к чему им на самом деле нужно стремиться.

Причин для хорошего настроения у Инти было две — во-первых, из Куско пришло письмо от Горного Ветра, что после тщательного разбора и проверок на тему "растраты средств" все его действия были признаны обоснованными, а значит, никаких претензий к нему нет. Некоторые из носящих льяуту считали, что за удачное выведение своего корабля из такого переплёта его даже наградить можно, но это не прошло большинством голосов. Зато его молодая жена получила официально все права жительницы Тавантисуйю, а это означает, что даже в случае вдовства она не оставалась без поддержки, а, кроме того, её дети считались такими же полноправными тавантисуйцами, как и все остальные. Родня тоже приняла её по большей части благосклонно.

Вторым благоприятным известием было то, что заговорщики никак пока себя не проявляли, хотя события в Тумбесе (поскольку о смерти Куйна сообщили в Газете, то о ней уже знала вся страна) могли спровоцировать попытку переворота. Но раз заговорщики не выступили, то, потеряв Тумбес, они будут некоторое время сидеть тихо. Другое дело, что и обнаружить их будет теперь сложнее.

Но как ни крути, а теперь Инти склонялся только к одному выводу — опять отправить группу в Испанию. Конечно, делать этого ему очень не хотелось, но нужды государства были куда важнее его личных желаний.

Он поговорил на эту тему с Зарёй, честно предупредив девушку о возможных опасностях, и та, поразмыслив, согласилась. Во-первых, пока над её страной висит такая угроза, она не чувствовала за собой морального права возвращаться в обитель с целью дожить свои дни в покое, переложив все риски и опасности, связанные со спасением страны, на чужие плечи. А, кроме того, она в глубине души лелеяла тайную надежду если уж не застать Уайна в живых и вытащить его их тюрьмы, то хотя бы узнать кое-что об его судьбе и отомстить тем, по чьему доносу он попал в застенки инквизиции. Кроме того, Инти пообещал девушке, что поедет она ни в коем случае не одна, ибо отправлять её одну означало бы обречь её на верную гибель.

Пока что Заря должна была готовиться к поездке, изучая все доступные материалы по эмигрантам из Тавантисуйю. Изучала истории жизни наиболее видных из них и их трактаты. Работа была не менее грязной и муторной, чем перевод дневника Джона Бека, но Заря уже начала привыкать. Читая книги, она пыталась представить себе людей, которые за всем этим стояли. Что ими двигало? Что стояло за их словами о ненависти к "Тирании" и любви к свободе? Что свободного они видели в обществе, где люди законом поделены на сословия и где власть монарха в отношении подданных не ограничивает никакой закон? Впрочем, после того, как она побывала в плену у пиратов, у неё уж точно не было никакого желания приписывать беглецам из Тавантисуйю какие-либо высокие идеалы. Те, кто поднимает руку на своих братьев — не люди. Точнее, перестают быть людьми, как только для них это становится возможным — поднять руку на брата. Но как это становится возможно?

Впрочем, отдыхать с книжками Заре долго не пришлось. На следующий день после отъезда Инти к ней явилась Картофелина и сказала:

— Заря, помоги мне! Вчера вечером я вытащила Пушинку из петли и боюсь, как бы она не полезла туда снова. Я не могу на неё повлиять никак.

Заря испытала не очень приятное чувство неловкости от того, что столько времени не думала о Пушинке, перед которой чувствовала себя несколько виноватой.

— Но почему она хочет покончить с собой? Ведь её жених жив, и они могут теперь воссоединиться! Или он отказался от неё? Как она вообще?

— С женихом она не виделась, ведь он ранен и находится в госпитале и потому не может прийти её навестить. Когда её вытащили из трюма корабля, она была в горячке. Не знаю уж, сколько мерзавцев успело над ней надругаться, но что многие женщины после такого в петлю лезут — это всем известно. Так что следить за ней приходится. И никакой работы — ей сейчас даже маленький ножик доверить нельзя.

— Вот как...

— Конечно, пока она в горячке была, за ней лекаря ухаживали, но как жар схлынул, так было решено, что в знакомой обстановке ей легче будет, и пришлось мне её принять. Если бы она не сиротой была, было бы легче, а я ей всё-таки не мать родная! Заря, умоляю, поговори с ней! Она должна понять, что жить стоит.

— Хорошо, — ответила Заря, — когда пойдём?

— Лучше прямо сейчас.

По дороге Заря вспоминала, каково ей было, когда Джон Бек лишил её невинности. Но ей было легче, так как и мерзавец был один, и в её постыдную тайну мало кто посвящён. Кроме того, перед ней не стоял вопрос, каково ей будет рассказать это будущему мужу, а самое главное, у неё было дело, которое кроме неё никто не мог выполнить. Теперь постфактум Заря поняла — хитрый Инти специально занял её переводом проклятого дневника. Нет, конечно, ему было нужно, чтобы дневник был переведён, но, щадя её чувства, Инти мог поручить это дело ну той же Радуге, ведь спешить не было нужды. Но Инти всё рассчитал правильно — узнав, каким мерзавцем был Джон Бек, она вылечилась от тоски через ненависть к нему. Не то, чтобы она специально разжигала в себе это чувство, она просто не подавляла его в себе, и ненависть придавала ей некоторую бодрость. Теперь она понимала, как важна была ненависть её предкам, воевавшим против белых, насколько она придавала им силы.

Да, Пушинке теперь тяжелее, чем ей. Примерно так же, как во время войны тем безоружным, которые волей случая попали на линию огня, тяжелее, чем воинам, для которых убивать и умирать было долгом. Заря опять вспомнила Инти : для него в четырнадцать лет все эти вопросы встали в полный рост, и тогда он сделал свой выбор — бороться со врагами всю оставшуюся жизнь. Сделал и тем самым обрёл душевное спокойствие. Но ведь Пушинка не Инти и не Заря, она едва ли так сможет!

Так думала Заря до тех пор, пока Картофелина не ввела её в комнату к Пушинке и не оставила их наедине. Девушка лежала на кровати, уткнувшись лицом в стенку, и как будто не замечала, что к ней кто-то пришёл. Заря даже испугалась на мгновение, что уже безнадёжно опоздала и видит перед собой труп. В испуге она тронула Пушинку за плечо. Та повернула голову и посмотрела на Зарю, которая невольно отшатнулась — перед ней была лишь бледная тень прежней Пушинки.

— Зачем ты пришла? — спросила Пушинка. — Ты хочешь меня допрашивать?

— Допрашивать? — Заря обалдела от неожиданности. — Зачем? Я хочу тебе помочь.

— Я не хочу видеть тебя. Я считала тебя подругой, а ты... ты, оказывается, из людей Инти! Это всё из-за тебя произошло!

— Пушинка, я понимаю, что ты не в себе, и потому не вполне понимаешь, что говоришь! Разве я или Инти виноваты в том, что христиане захватили корабль? Наоборот, если бы не Инти, нас бы не освободили! Чем он перед тобой виноват?

— А разве не он преследовал христиан? Так что они были вынуждены захватить корабль?

— Ты ещё скажи, что он заставил их над тобой надругаться. Разве до того, как мы попали на корабль, тебя или кого-то другого из христиан преследовали за веру?

— Нет, но Андреас говорил...

— Мало что он говорил! А ты знаешь, что Андреас — убийца? Что после этого стоят все его рассуждения о добродетели?

— Но ведь Андреас говорил не от себя! Он же проповедовал учение Христово! Заря, зачем ты меня обманула, дав ложную надежду? Мы никогда не сможем быть вместе с Маленьким Громом!

— Почему? Он отказался от тебя?

— Не знаю. Я просила, чтобы он пришёл, но он не торопится.

— Но ведь он ранен! Кто знает, насколько сильно. Может, он даже встать не может!

— Не знаю. Может, и вправду не может! Но дело не в этом, — Пушинка уселась на кровати, поджав ноги, и сказала медленно и печально, — я много думала о том, за что мне такое наказание — и поняла. Именно за это.

— За что за это?

— За то, что, будучи христианкой, хотела быть счастлива с язычником. Раз всё так обошлось, то значит... значит, Христос этого не одобряет. И не даст нам быть вместе всё равно. К чему тогда пытаться?

— Пушинка, я не понимаю тебя...

— Я просила их, умоляла меня пощадить. Говорила, что я христианка и что ни в чём не виновата, но ничто их не могло поколебать. Эспада сказал, что сделать это со мной должны все — и все подчинились. Правда, когда очередь дошла до Косого Паруса — он не смог. Тогда Эспада его заколол на глазах у остальных, и никто уже больше не колебался, даже если им жалко меня было, всё равно, ведь своя жизнь дороже... А потом я потеряла сознание и ничего не помню, потом только среди лекарей очнулась... Но ведь если с человеком случается большая беда, то ведь не просто так? Значит, это нужно? Ну, чтобы он принял христианство или, если уже принял, то лучше верил... Ведь я много лет прожила в язычестве — это ведь нужно искупить! И, даже став христианкой, я была слишком гордой, считала, что я правильно живу... а так думать нельзя, это грех... нужно всё время себя корить за грехи и быть к себе максимально строгой. Только вот... я поняла, что я не в силах так жить. И я просила Христа меня простить, что я с собой покончу, потому что не могу... Раньше я могла радоваться, быть счастливой... а теперь это уже невозможно. А всё время мучиться мочи нет!

— Но почему ты так уверена, что не сможешь больше быть счастливой?

— Понимаешь, в радости я становлюсь гордой, а это — грех! А за грехи — видишь как Господь наказывает? И ведь другие рядом страдают, а это всего ужаснее!

— А что такое, по-твоему, гордость?

— Ну, это... это когда я думаю, что я хорошая. Когда забываю о том, насколько несовершенна. Когда я собой довольна.

— То есть, по-твоему, жить надо в постоянных самообвинениях?

— Это не по-моему. Это из христианства следует. Ведь мы же грешники! И поэтому мы должны...

— Но перед кем должны? Перед христианским богом?

— Да, перед ним.

— Понимаешь, Пушинка. Вот что по твоей логике выходит — всемогущий, всеведущий и вселюбящий христианский бог смотрел, что с тобой творят и не вмешивался?! Считал, что тебе изнасилование на пользу? Да кто он сам после этого! Слов таких в нашем языке нет! Ясно одно — такому богу ты ничего не должна! Разве что дать ему по морде при встрече!

— Как ты смеешь оскорблять Христа?

— Я говорю о христианском боге то, что он заслужил! Пушинка, представь, ведь любой нормальный человек, если видит, что кого-то убивают, над кем-то издеваются, мучают... ведь он постарается вмешаться, защитить. Конечно, не всегда у всех есть на это силы, но если может, то вмешивается! А если не может — то сожалеет о своём бессилии!

— А наши боги, значит, бессильны?

— Наверное. Никто никогда не приписывал им всемогущество. Но поклоняться богу, который мог бы спасти, но предпочитает смотреть, как жертва мучается — это бессмысленно. Ведь такой бог всё равно никогда не поможет! А значит, плюнь ты на него!

— Как же плюнуть... я, крестясь, клятву дала!

— А ты дала, надеясь на что? Что бог тебя любить будет?

— Конечно... у меня тогда было чувство, будто я... будто я в детство вернулась, когда у меня были отец и мать, которые меня любили...

— Пушинка, но ведь, крестясь, ты рассчитывала, что бог тебя любить будет, а не на то, что он тебя отдаст на растерзание этим подонкам! Бог тебя, по сути, обманул! Значит, ты ему больше ничего не обязана!

— А если так, то зачем мне тогда жить? — сказала Пушинка, глядя куда-то в пространство. — Жизнь без Христа пуста и бесцельна...

— Опять ты проповедников повторяешь! Почему — бесцельна? А как же ты жила до проповедников? Ведь жила же, трудилась, любила, знала по жизни радости. А если бы не было проповедников — и дальше бы жила, вышла бы замуж за Маленького Грома, были бы у вас дети... Почему ты сейчас это отвергаешь?

— Я не знаю, нужна ли я ему после всего этого... Я же теперь не смогу принести ему в дар свою невинность!

— А если бы точно знала, что нужна? Что любит он тебя, несмотря на твою беду? В конце концов, почему ты думаешь, что ему невинность важнее всего? Ведь её, в конце концов, лишь раз в жизни на свадьбу дарят, а потом это уже не важно, разве что как воспоминание....

— А ты думаешь, он меня всё-таки любит?

— Не знаю. Хочешь, я узнаю? Только умоляю, не лезь в петлю хотя бы до того, как я принесу ответ! Хоть до вечера ты потерпеть можешь?

— Да делай что хочешь... — ответила Пушинка, глядя куда-то в пространство.

До этого Заря видела Маленького Грома лишь мельком, ведь ей не хотелось мешать ему и Пушинке наслаждаться временем, проводимым вдвоём. Теперь же предстояло не просто познакомиться, но очень серьёзно поговорить. В глубине души Заря несколько робела перед деликатностью задачи, кроме того, Заря не знала, как тот к ней отнесётся. Не исключено, что тот будет обвинять Зарю в случившемся несчастье, да и сама она чувствовала себя в некотором роде виноватой — теперь ей уже казалось почти очевидным, что, увидев корабль, надо было хватать Пушинку за руку и бежать в город за подмогой. Тогда беды бы не случилось. Но теперь уже поздно об этом думать. И медлить нельзя. Вопрос стоял о жизни Пушинки.

Госпиталь находился на окраине города, где Заря до этого была только пару раз, так что ей пришлось немного поплутать. Впрочем, среди прямых улиц заблудиться всерьёз было сложно, да и она знала, что госпиталь окружал парк с деревьями и несколькими скамейками.

Именно на одной из этих скамеек Заре сказали ждать Маленького Грома, который должен был выйти через несколько минут. С грустью Заря смотрела на кроны деревьев вокруг и думала про себя, что всё это обманчиво. Ведь и когда они гуляли с Пушинкой по берегу моря, мир вокруг казался таким тихим и безмятежным, и кто мог предугадать, что творится в этом момент на "Верном Страже", чьё название казалось теперь насмешкой. Может, и сейчас в здании рядом кто-то умирает в мучениях, только досюда не доносятся крики... Тут она увидела подходившего к ней Маленького Грома и в смущении встала:

— Я Заря. Маленький Гром, ты помнишь меня?

— Да, смутно. Ты, вроде, работала с Пушинкой в столовой, а потом... ведь это вы вдвоём решили так не вовремя взойти на корабль?

— Да, это я... — ответила Заря, испытав в глубине души величайшее облегчение. Значит, он не знает, что она — агент Инти, и считает её такой же жертвой, как и Пушинку. Что ж, и к лучшему. Значит, не будет обвинять её ни в чём, а ей не придётся оправдываться.

— Маленький Гром, я только что была у Пушинки, ей сейчас очень плохо. Она чуть в петлю не залезла. Только ты сможешь её спасти! Приди к ней, скажи, что любишь её, что женишься... И тогда она найдёт силы оправиться от случившегося, будет жить... А если ты сейчас отвернёшься от неё, она погибнет, а ты... ты никогда потом не сможешь простить себе этого, и тоже никогда не сможешь быть счастлив... Не губи ни её, ни себя!

— Но я теперь не могу жениться на ней, — ответил Маленький Гром, глядя себе под ноги.

— Неужели ты разлюбил её из-за случившейся с ней беды?!

— Нет, не разлюбил, не в этом дело... Но теперь я не смогу быть ей мужем...

— Не разлюбил, но всё равно брезгуешь ею? Тебе непременно чистенькую и невинную подавай! Не понимаю я этой вашей мужской брезгливости. Какая женщина отречётся от мужа только потому, что он тяжело ранен? Да и даже если опозорен... Если женщина уверена, что он оклеветан напрасно, что он на самом деле невиновен, то и с рудников его ждёт, и в ссылку с ним едет. А ты, значит, позора боишься? Что кто-то тебе твоей бедой тыкать будет? А вот Старый Ягуар не побоялся чужих осуждений. Женился на своей невесте после такого, и даже её сына усыновил. И кто осмеливался его упрекать? Разве что такие мерзавцы, как Эспада, который ещё смел хвастаться, что у него постыдных семейных тайн нет?! Да лучше бы он на свет не родился! — сказав это, Заря поняла, что слишком разгорячилась, и сменила тон с гневного на просящий. — Маленький Гром, пойми, неужели... неужели Пушинка в тебе ошибалась, и ты... ты в трудной ситуации оказался неспособен поступить как мужчина.

— Ты ничего не поняла, Заря. Не в этом дело. Ведь вы с Пушинкой христианки, а я не могу... теперь уже тем более не могу креститься. А она... она даже сейчас молится своему Христу.

— Неужели? Ты уверен?

— Я знаю это.

— Откуда? Ведь ты же не был у неё?

— Знаешь, несмотря на рану, я пытался... я очень хотел её увидеть. Я тайно пробрался к её окну, заглянул и увидел, что она молится. Не стоя, как у нас положено молиться, а на коленях, как это положено у христиан. Я немного послушал, и понял, что всё безнадёжно.

— А о чём она молилась?

— О том, чтобы это Христос её простил... не знаю уж за что, она же перед ним, вроде, ни в чём не виновата.

— Когда это было?

— Вчера на закате.

— А вскоре после этого Картофелина её вытащила из петли. Значит, она о прощении самоубийства молилась.

— Христианам нельзя убивать себя?

— Да, это единственное, что никогда не прощается.

— А то, что с ней сделали христиане, их бог может простить?

— Увы.

— Значит, их бог способен простить насильников, но не их жертву?

— Получается, что так.

В гневе Маленький Гром сжал кулаки.

— Заря, как ты можешь поклоняться такому богу?

— Я не поклоняюсь ему.

— Значит, ты ему не молишься?

— Нет. Я уже не христианка.

— Прости... И давно ты в нём разочаровалась?

Заря на секунду поколебалась, потом сообразила, что ответить, чтобы можно было рассказывать не выдумывая.

— Знаешь, когда Томас занемог, меня послали в дом монахов ухаживать за ним. И вот, однажды, когда Томас заснул, измученный болезнью, я спросила Андреаса напрямую: "Послушай, если бог всемогущ, и достаточно лишь твёрдой веры, чтобы исцелить любой недуг, то почему болеет Томас? Ведь Господь властен исцелить любой недуг в мгновение ока!" Андреас мне ответил, что существуют болезни ко славе божией. Я поначалу не поняла, но он мне объяснил это так. Оказывается, что христианский бог не просто так допускает различные беды. Ему не нравится, когда у человека всё хорошо, когда он ни в чём не нуждается, и ему не на что жаловаться. Потому что тогда человек мало думает о боге. Даже если он христианин и молится регулярно, то делает это скорее по привычке, а не оттого, что чувствует перед богом себя никем и ничем. Только в несчастье человек может понять, как он жалок и бессилен, и из глубины отчаянья способен молиться от всего сердца.

— Не может быть... — поражённо вымолвил Маленький Гром, — может, ты что-то неправильно поняла?

— Нет, Андреас объяснял всё очень долго и обстоятельно. Он говорил, что прочёл это в одной книге, которая называлась, кажется, "О божьем городе"... Святой Августин, который её написал, много говорил о земных бедствиях, ибо в те времена его город захватили и разорили враги. Многие видели причину этого бедствия в том, что большинство жителей незадолго до этого приняли христианство, но Святой Августин возражал, что город разоряли враги и до этого, а в том раз, хотя город и был разорён, враги-христиане не стали разрушать христианских храмов, а до того языческие разрушали. Он приводил это как пример того, что христианство хоть и слабо, но смягчает нравы, хоть при этом сам признавал, что враги обесчестили многих добродетельных женщин. И говорил, что господь позволил этому свершиться во многом потому, чтобы добродетельным это было на пользу, так как уменьшало их гордость...

Маленький Гром был потрясён:

— Не может быть... я раньше думал, что боги ничем не различаются, ну те, что у нас, покровительствуют нашему народу, тот бог, что у христиан — христианам. Ну, я даже допускал, что бог христиан могущественнее, так как христиан больше, но я и представить себе не мог, что христианскому богу недостаточно, чтобы ему просто поклонялись. Это бог, которому нужно, чтобы красивая и гордая девушка превратилась в кусок окровавленной плоти... Чтобы вопила в отчаянии... Пушинка не должна поклоняться такому богу, или она погибнет!

— Ты прав. Маленький Гром, я взяла с собой карандаш и бумагу, чтобы ты смог написать ей всё, что сочтёшь нужным. Если тебе важно, чтобы тайна касалась только вас двоих, то я клянусь тебе, что не буду читать это. Но только, пожалуйста, найди сейчас слова....

Маленький Гром ничего не отвечал, только мял случайно попавшую к нему в руки ветку.

— Хочешь, я отойду, и не буду тебе мешать сосредоточиться.

— Ладно, хорошо... Давай сюда бумагу.

Заря протянула бумагу и отошла на одну из дальних тропинок сада. Она глядела на здание госпиталя и думала, что очень может быть, именно в этот момент там кто-то помирает, ведь не всем же повезло, как Маленькому Грому, получить сравнительно лёгкую рану. Заря представила себе христианского бога, спокойно взирающего с небес на людские страдания, и её передёрнуло от этой мысли. Хоть бы уж этот бог не мешал людям жить, как они хотят, если уж не помогает. Но ведь сколько зла приходит в мир через его адептов, и он их прощает, не останавливает. Или не прощает? Но тогда почему в явной форме не сообщает им об этом? Что вообще в голове у пиратов творилось, когда они творили своё черное дело? Ведь Пушинку насиловать было не обязательно даже чисто с прагматической точки зрения — невинная она бы стоила по любому дороже, а от насилия могла бы вообще умереть, а мертвую не продашь. И всё-таки они пошли на это... неужели все были настолько пьяны? Едва ли... Маленький Гром окликнул её, прервав размышления.

— Готово, — сказал он, протянув свёрнутый листок. Заря взяла его и уже хотела было попрощаться, но тот продолжил. — Знаешь, Заря, я первое время не понимал, как стало возможно то, что случилось. Потом мне люди Инти объяснили, когда я дал им показания... Но тебе, поскольку ты не родилась в нашем городе, это едва ли будет понятно.

— Всё равно расскажи.

— Хорошо... знаешь ведь, что у нас тут два народа, чиму и кечуа. Так вот, нас с детства учат, что все народы должны жить дружно, и мы стараемся так жить, но есть такие люди, которым это не нравится. Ведь наши предки воевали друг с другом, и кечуа под руководством инков когда-то покорили Чимор... и есть люди, которых этот факт оскорблял. Едва ли кто признается в этом вслух, его мало кто поймёт, но есть такие, кто долгие годы таил обиду в душе. Ведь во время Великой Войны было и такие, что помогал завоевателям. Кто-то был просто шкурник, но были и те, которые так мстили инкам и кечуа за нанесённые их предкам обиды. Конечно, после войны их за это покарали, но иные из их потомков до сих пор мечтают о мести. Эспада и его любимцы были из таких, хотя тщательно это скрывали. А христианство лишь развязало им руки для вербовки сторонников... Так мне это объяснили люди Инти.

— Понятно...

— Я не знаю, стоит мне говорить Пушинке или нет, но после того, как над ней надругались, меня вывели из отсека с пленниками и показали её... Платье на ней было разорвано, она была вся в крови и без сознания. А рядом стояла Морская Пена и смеялась.

— За что она с ней так?

— Морская Пена всех женщин ненавидит. По крайней мере, молодых и красивых. И меня она тоже ненавидит, хотя я об этом до того дня не знал.

— А тебя-то за что? Ты ведь ей лично ничего плохого не сделал...

— Когда меня привели, Морская Пена, смеясь, показала на Пушинку, и сказала: "Смотри, Маленький Гром, во что превратилась твоя невеста!" "За что вы с ней так? Она же теперь умрёт..." "За то, что я ненавижу вас всех, чистеньких и порядочных! Я знаю, что вы, которые женятся один раз и на всю жизнь, как завещал Манко Капак, перешёптываетесь у меня за спиной, что я грязная шлюха! Хотя сами, поставь вас перед выбором, оказываетесь ещё теми сволочами. Знаешь, зачем я тебя позвала — хочу предложить тебе жизнь и свободу с одним условием: ты здесь сейчас прямо при мне надругаешься над своей невестой!" От гнусности такого предложения я онемел, а Морская Пена продолжала: "Ведь если ты это сделаешь, то тебе ничего не останется, как к нам присоединиться. И ты станешь одним из нас!" "Что, слишком много ваших мы всё-таки покрошили?" — не удержался я от подколки. "Много, но дело не в этом. Даже из тех, кто убивал, отнюдь не все хотели ругаться над Пушинкой, но я их заставила", — "я" она произнесла с каким-то упоением. — "Да, я! Хоть и через Эспаду. Мне нравится, когда люди переступают через порядочность, отсутствием которой мне в глаза любят колоть! Послушай, а почему ты не хочешь ею овладеть? Ведь она ничего не почувствует даже! Может, так и умрёт, не узнав? Послушай, неужели, будучи женихом и невестой, вы никогда не позволяли себе..." — и она плотоядно усмехнулась. Мне стало до того противно, что я был готов скорее дать себя на куски разрезать, чем выполнить то, что она хотела. Я как-то слышал легенду белых людей о царице, превращавшей людей в свиней, а свинью белые люди почитают символом всего подлого и грязного, но та, вроде, меняла лишь внешний облик, а эта — нутро. Она за отказ стать сволочью меня поджарить даже хотела. Этого даже Эспада не выдержал, сказав, что хватит, пусть меня уведут. И меня увели обратно. Но я теперь понимаю, за что с нами так поступили: ещё задолго до этого дня люди, которые приняли христианство, стали мысленно отделять себя от остальных, давая волю тому дурному, что в них было подавлено идеалами инков. Стоило только эти идеалы отринуть — и вылезло всё дурное. Может, это и больнее всего. Может, было бы не так обидно, если бы пришли белые люди и сделали то же самое... Что ещё от них ожидать. Но когда это сделали те, кто знали Пушинку как мою невесту, кому она не раз кивала и приветливо улыбалась, считая своими... а они оказались даже хуже чужих... — говоря это, Маленький Гром теребил в руках веточку, — может, это её и мучает больше всего, но она этого не понимает... Ладно, иди. И передай её ответ как можно быстрее.

Получив от Маленького Грома записку, Пушинка прореагировала весьма бурно:

— "Отрекись от Христа, и мы снова будем вместе!" — вот что он пишет! — в порыве чувств она бросила записку на пол, — Но разве я могу пойти на это?!

— А что для тебя Христос? — постаралась спросить Заря как можно спокойнее.

— Тот, кто после смерти будет нас любить и простит нам всё, что мы сделали не так. Я теперь понимаю, что слишком много я успела натворить за жизнь, чтобы я могла не нуждаться в прощении...

— Ты?! Но разве ты сама сделала что-нибудь плохое? Разве ты кого-то убила, что-то украла?

— Нет, но разве дело в этом? Я понимаю, сколько во мне нечистоты. Ты никогда не верила во Христа по-настоящему, тебя подослали шпионить, и ты... тебе не понять... — Пушинка отвернулась и устремила взор куда-то в пространство

— Да, я не верила во Христа, если ты имеешь в виду под верой отречение ради него от того, что я люблю. Но когда-то я его уважала, а теперь... вот если бы тебя всё-таки не успели вынуть из петли, то ты бы могла погибнуть, и тебя бы твой Христос отправил бы жариться на сковородке. Хотя знал бы, что поступила так именно потому, что тебе было очень плохо. Но наказал бы тебя, а не тех, кто тебя до такого состояния довёл. Вернее, их бы, может, наказал, тоже, но тебя всё равно на сковородку отправил... Разве может быть такой бог нам судьёй? Разве можно говорить о вине перед ним? Или, может, ты ещё перед кем-то себя чувствуешь виноватой?

— Дело даже не в том, что я лично в чём-то виновата, но... та война... ведь она затронула весь наш народ. Нас всегда учили, что те, кто воевал на стороне инков, были правы, а те, кто за христиан — нет. Но Андреас объяснил мне, что в любом конфликте всегда виноваты обе стороны. Значит, какая-то доля вины лежит и на тех, кто сражался за инков. Ведь на стороне христиан были многие из тех, кого инки обидели. Враги инков свою долю вины искупили поражением, а мы? Те, что от этого выиграли? Мы о своей вине не задумывались. И потому не расплатились... Мой позор — расплата за это.

— Но при чём здесь ты? Когда Великая Война была, ты и на свет-то не родилась!

— Да... и они тоже. Но... Андреас говорил мне, что когда человек причиняет другому зло, это оттого, что ему до этого кто-то другой причинил зло. А значит, уже поэтому причинившего зло надо прощать. Я должна простить надругавшихся надо мной, и не могу.

— Но какое пережитое зло способно оправдать этих злодеев?

— Многих чиморцев, служивших христианам во времена Великой Войны, потом казнили. А других, чью вину сочли меньшей, сослали. А я... ты ведь не знаешь, из-за чего я сиротой стала! Мой дед воевал за инков, а потом... потом, когда из ссылки вернулись те, чью вину в измене сочли не очень большой, то мой дед был страшно недоволен этим, особенно его один из прислужников врагов злил, которого мой дед считал виновным в том, что он некоторых выдавал. На самом деле, кто его знает, кто кого там выдал, только мой отец деду верил, и однажды... никто не знает, как там точно дело было, ибо это случилось на берегу ночью, когда сети проверяли. Мой отец говорил потом, что тот напал на него первый, хотя кто знает, ради благого дела он мог и солгать... Короче, они друг друга порезали так, что его враг умер, а мой отец, хоть и с трудом, но оправился. Суд оправдал его. Но только родные его врага отомстили нам, дав на праздник отравленный бочонок с чичей, из-за чего вымер почти весь мой род... Только моя мать тогда ещё кормила меня грудью, и потому не притронулась к чиче. Она умерла, когда мне было уже 12 лет, рассказав мне всю эту историю...

Пушинка вздохнула, и продолжила:

— До того, как я стала христианкой, я всегда была уверена, что мои родные были правы, и проклинала их убийц, но теперь... теперь я и в самом деле думаю, что нет до конца правых и виноватых. Месть — это дурно на самом деле. И любому человеку есть в чём каяться, если не за себя, то за предков.

— Но в чём виновата именно ты?

— В том, что оправдывала своих предков. В Евангелии сказано иначе: ни один на земле не хуже другого пред Богом, на всех светит солнце и льется дождь одинаково, потому что Господь повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. А, оценивая других, мы грешим.

— И что, за это надо наказывать надругательством над телом и душой?! Послушай, Пушинка, — Заря присела и приобняла её за плечи, — вот в этом как раз мерзость христианства. Дурной человек уверен, что ему простят всё — убийство, грабёж, любое изуверство, а совестливый человек, наоборот, уверен, что заслуживает жесточайших кар просто по сути ни за что! Ведь разве могу твои мысли и правоте твоих родных сравниться с насилиями и пытками? Это же даже глупо сравнивать!

Пушинка посмотрела на Зарю с сомнением.

— А ты сама на службе у Инти, разве никого не убивала и не пытала? — спросила она.

— Нет, никого.

— Конечно, — с иронией ответила Пушинка. — Ты всего-то солгала при крещении.

— Ну, если это грех, то как быть с теми, кого крестят насильно? Они грешат? Или всё-таки те, кто их принудил?

— Каждый должен думать о своих грехах.

— Ты опять лишь повторяешь чужие слова. Пушинка, пойми, я понимаю, что тебя на самом деле мучает! Ведь ты... ты же много раз заходила на борт "Верного Стража", Маленький Гром представлял тебя как свою невесту и ты... ведь тех, кто над тобой надругался, до того считала своими... а они оказались чужими, растоптали тебя...

— Да... я просила, умоляла меня пощадить... Напоминала им о тех днях, когда заносила им угощение...

— Понимаешь, в этом нет никакой твоей вины. Те, кто пошли на это, в какой-то момент решили порвать с Тавантисуйю, и не просто порвать, а счесть всех остальных — чужими. Я не знаю, чем они внутри себя оправдывали. Тем ли, что инки когда-то обидели чиморцев, или тем, что есть христиане сами по себе лучше язычников, и потому могут убивать их, обращать в рабство, да и вообще всячески глумиться. Но только это они сказали себе, что другие им не братья, и потому позволили себе вероломно напасть на тех, с кем прежде делили стол и кров... И не важно, чем они при этом себя оправдывали! Послушай, ты ведь теперь во многом сама себя мучаешь оттого, что вбила себе в голову — "надо простить!", и не можешь! Так и не прощай! Живи, зная, что они враги, а ты перед ними ни в чём не виновата и ничему не обязана.

— Ты рассуждаешь как язычница, Заря!

— Да, я язычница! Ведь надо мной тоже надругались, я пережила пытки и мучения, но себя за это не корю! Они виноваты, они — враги, а я ни перед кем каяться не должна! И ты — не должна! Они пытали и убивали, их вина! А ты имеешь полное право жить, воссоединишься с любимым, у вас будут дети... и со временем ты не то что про всё забудешь, но перестанешь вспоминать. Пушинка, пойми, тебе нужно, просто необходимо выбросить вон все эти мысли о вине и покаянии... просто чтобы с ума не сойти! Ты и так из-за этого чуть в петле не оказалась!

— А тебя разве тоже изнасиловали?

— Да. И потому я понимаю, каково тебе. Понимаю, что значит чувствовать себя растоптанной. Но если ты понимаешь, что сделать такое может только враг, последний мерзавец, которого ты прощать не обязана, то поверь, жить становится гораздо легче. Я потеряла невинность ещё раньше, меня Джон Бек наказал так за то, что я узнала о его мерзких планах. Мне тоже было очень тяжело, но потом, когда я поняла, какая на самом деле сволочь тот, кто это сделал, и отдалась ненависти, мне стало легче, а уж когда этого мерзавца повесили, у меня как будто камень с души свалился. И это правильно, когда мерзавца, которого уже нельзя назвать человеком, вешают на глазах у всех. Пушинка, я не понимаю, почему ты решила, что в петле должна быть ты, а не они, что их можно и нужно простить, а ты не пойми в чём виновата?!

Заря говорила страстно и несколько забылась, так как в ней самой опять поднялась пережитая боль и обида. Пушинка смотрела на неё с испугом:

— Заря, ты что несёшь! Или это работа у Инти сделала тебя такой жестокой? Христиане говорят, что надо всех прощать на всякий случай. Вдруг те, кто это сделал, сейчас раскаиваются?

— Едва ли. Скорее исходят ненавистью. В их глазах в первую очередь ты виновата, что они стали сволочами.

— А если... если я при этом буду неправа?

— Перед кем? Перед христианским богом? Он или поймёт, или сволочь.

— Ты сказала всё, что могла, — как-то медленно произнесла Пушинка, — а теперь, я прошу тебя, уйди.

— Хорошо, только ты не будешь в петлю лезть?

— Не буду. Я была неправа со всех сторон.

— Хорошо, тогда ухожу.

Больше Заря к Пушинке не приходила, так как чувствовала, что скорее навредит, чем поможет, а Картофелина сказала, что девушка пришла более-менее в норму, во всяком случае, на коленях не молилась и в петлю больше не лезла.

— Путешествие по стране Солнца.

Сказать, что брат Томас был очарован Тавантисуйю — значит, не сказать ничего. Видя прекрасно возделанные поля, добротные дома и счастливые улыбки жителей, он порой думал, что здесь и в самом деле наступило то самое Царствие Небесное, о котором говорится в конце Апокалипсиса. Особенно его поразили поля-террасы на склонах гор. Чтобы создать такую террасу и подвести к ней оросительную систему, требовались совместные усилия десятков, а порой и сотен людей, зато потом все могли наслаждаться изобильным урожаем, да и все, трудившиеся вместе над постройкой террасы, чувствовали себя потом родными братьями. На его родине каждый крестьянин со своей семьёй ковырялся на своём клочке земли, а потом вёз произведённое им на рынок, при этом боясь, что могут купить не у него, а у соседа. Таким образом, благополучие соседа представляло собой прямую угрозу его собственному, именно поэтому так нередки были молитвы по принципу: "Господи, мне ничего не нужно, лишь бы у соседа корова сдохла", потому что если она сдохнет у соседа — значит, молоко будут покупать у тебя. Но здесь не было рынка, а значит, людям было неведомо чувство соперничества ради выживания. Поэтому крестьяне даже свысока порой смотрели на чиновников и военачальников, которым это самое соперничество как раз было ведомо.

Среди простого народа было также не принято многожёнство, женились здесь рано, обычно один раз и на всю жизнь. Сами по себе нравы были довольно целомудренными — супружеские измены были редкостью, а о проституции никто и слыхом не слыхивал. Как, впрочем, о воровстве и убийствах.

"Если бы я родился здесь", — думал про себя брат Томас, — "то мне бы не пришлось думать о том, как спасти мою душу. Точнее, её даже спасать бы не пришлось, ибо разве может быть сомнение, что эти добродетельные люди спасены? Правда, они не ходят в церковь, однако согласно Иоанну Богослову, в Новом Иерусалиме тоже не будет храмов, ведь они там будут так же излишни и не нужны, как здоровым не нужны лекарства. Да, в этом и была моя ошибка — я пытался лечить здоровых". И вдруг перед его мысленным взором предстал отец Андреас, почти как живой, только огромный, в полнеба и заносящий над страной огромный нож... Да, местные жители живут счастливо и кажутся беспечными, но все они, тем не менее, знают, что где-то за океаном есть фанатики-христиане, строящие планы, как залить эту цветущую землю кровью. Пусть каждый крестьянин здесь — воин, готовый в любой момент сменить мотыгу на шпагу и мушкет, однако христиан в разы больше. "Земля, которую здесь называют матерью", — зашептал брат Томас, — "я клянусь тебе, что буду всеми силами бороться за то, чтобы здесь не лилась невинная кровь. Если надо, я жизнь отдам за это".

Но где-то в глубине души у брата Томаса вдруг зазвучал змеиный шепоток: "А ты забыл, наивный Томас, что правит этой страной Кровавый Тиран, на руках которого — кровь его соперника в борьбе за престол. А везёт тебя по стране его верный слуга Инти". Однако тут же ему пришла в голову другая мысль, не менее неожиданная — ведь страна, управляемая кровавым тираном, не может быть столь мирной и благополучной! Власть тирана должна отбрасывать на всё свою страшную тень. Может, Первый Инка просто оклеветан? Однако как быть со смертью дона Леона? Он был убит — этого никто не будет отрицать, но, может быть, Первый Инка не имеет к этому делу никакого отношения? Но кому, кроме инков, могла быть нужна его смерть?

— Скажи мне, Инти, — спросил брат Томас, — кто подослал дону Леону человека с топором?

— Это сделал я, — просто ответил Инти.

— Ты?! Но почему же...

— Ровно по той же причине, по какой я приказал арестовать Андреаса. Оставшись на свободе, он мог ещё натворить дел. Арестовать Горного Льва, чтобы привести на суд, за границей было невозможно, так что только ликвидировать его и оставалось. У вас дона Леона часто рисуют самыми радужными красками, но он был одним из самых подлых негодяев, каких только порождала наша Матерь-Земля.

— Разве он не был законным наследником престола?

— Никогда. Во-первых, у нас с этим не как у христиан. У вас большинство королей правят "милостью божией", старший сын наследует отцу — и точка. Никто не задаётся вопросом, насколько данный король достоин быть королём. Ну, короля королей, правда, выбирают, но тоже короли.

— Если бы задавались, то у нас могли бы начаться распри.

— Это лишь от того, что у вас под "достоинством" чаще всего подразумевается сила. Ну, или богатство. Разве ваш Карл V стал бы императором Священной Римской Империи, если бы ему ростовщики не дали денег на выборы?

— Я ничего не слышал об этом.

— Плохо же вы знаете даже свою собственную историю... Итак, правитель у нас не может считаться законным, пока инки не признали его власть. А для этого они должны собраться и проголосовать за того, кого считают достойнейшим. Без этого власть Первого Инки не считается законной. Белые завоеватели совершенно не понимали этого, иные их них даже думали, что могут стать в наших глазах законными королями, насильно взяв в жёны наших женщин. Но им подчинялись только от бессилия, законной их власть никто признавать и не думал. К тому же Горный Лев не был даже сыном Первого Инки, у Горного Потока вообще детей не было, Горный Лев был лишь одним из его племянников, и даже сам никогда не рисковал объявить себя единственным законным наследником. Он пытался изобразить незаконным Асеро, а это несколько другое дело.

— А Асеро ни в чём не нарушил закон?

— Его признало большинство инков, а это означает законность. Горный Лев потом уверял, будто сторонники Асеро голоса подделали, и этим оправдывал попытку переворота, но это ложь и клевета. Когда вы встретитесь с ним, то можешь сам поспрашивать его на этот счёт.

— Скажи, а он не в обиде на меня за то, что я его так обличал?

— Нисколько. Он же понимает, что ты обличал на самом деле не его, а тень, призрак, сотканный из лжи. В этом вопросе он даже оказался мудрее меня, ибо меня твои обличения, если честно, тогда здорово обидели.

— Неужели?

— А тебе бы самому понравилось, если бы того, кого ты считаешь другом и братом, несправедливо бы обвиняли и оскорбляли, да ещё принародно?

— Конечно, не понравилось бы... но скажи, разве Сам Первый Инка может быть другом и братом? Разве он не отец своим детям-подданным?

— Наш народ не только в Первом Инке, но и в любом инке часто видит отца родного. Но это не потому, что мы так приказываем, а потому что так спокойнее жить. Я-то наоборот считаю, что лучше бы люди относились к инкам критичнее, ведь иногда, когда инкой становится недостойный, эта детская доверчивость выходит боком. Да ты и сам знаешь теперь про Куйна.

— И, тем не менее, вы считаете, что ваше государство устроено мудро?

— Тем не менее. У нас недостойный только может стать правителем, у вас же это неизбежно. Конечно, если бы нашлась страна, где недостойный не мог бы стать правителем в принципе, то мы бы сказали, что она устроена мудрее, но такой страны нет на всём земном шаре.

— Скажи мне Инти, вот ты, вроде, добродетелен, но, тем не менее, ты имеешь нескольких жён. Скажи мне, почему так? Для инков это обязательно — иметь нескольких жён?

— Нет, не обязательно. Более того, когда я женился в первый раз, я думал, что у меня будет только одна жена на всю жизнь, но, увы, всё сложилось иначе. Мне пришлось жениться ещё, а той, первой, всё равно уже нет на земле. Но, наверное, тебя интересует не столько перипетии моей личной жизни, сколько то, почему мы вообще допускаем многожёнство. Верно?

— Да, это так.

— Видишь ли, основатель нашего государства Манко Капак изначально хотел, чтобы у каждого была только одна жена, и первое время это было законом, но потом пришлось это отменить. Манко Капак думал, что разумное устройство общества быстро распространиться на другие земли, однако этого не случилось, вместо этого целые столетия нам приходилось отбиваться от врагов, всё время живя в положении осаждённой крепости. А поскольку воюют в основном мужчины, то их почти всегда было меньше, чем женщин.

— У нас тоже много воюют, — ответил брат Томас, — однако и многие женщины умирают при родах.

— Знаете почему? — спросил Инти. — Потому что вы живёте в грязи. Хотя практический опыт показывает, что грязь, попавшая в рану, может привести к довольно печальным последствиям. Мы же соблюдаем чистоту, и потому у нас при родах умирают много меньше. Однако всё равно у вас женщин больше чем мужчин, и те несчастные, которым не повезло остаться без пары, чтобы не умереть с голоду, вынуждены торговать собой. У нас, как ты знаешь, такого нет. Но, с другой стороны, если бы кто угодно мог заводить сразу несколько жён, то значительная часть юношей не смогла бы вступить в брак, что тоже нехорошо. Поэтому у нас право на несколько жён надо сначала заслужить... Я, разумеется, не говорю, что это идеал. Это такое же вынужденное отступление от этого идеала, как необходимость воевать. Да, мы вынуждены это делать, мы восхищаемся героями, отдавшими свои жизни за Родину, однако мы помним при этом, что Манко Капак предсказал нам, что настанет день, когда разумное устройство общества будет по всей Земле, и тогда уже не будет нужды в армии. Да и материальных привилегий тоже не будет, ибо силы, которые ныне тратятся на войну, будут обращены на мирное строительство, и наступит полное изобилие. Да, тогда, когда мужчин и женщин будет поровну, многожёнство будет не нужно.

— Однако ваш Манко Капак, наверное, думал, что Земля очень мала, — ответил брат Томас, — что она ограничивается пределами континента. Он не знал, что существуем мы.

— А вы не знали, что существуем мы. Так что квиты, — улыбнулся Инти. — Но пусть даже не знал, что с того? Вот тебе наше государство нравится, а если бы в ваших землях о нём знали правду, то оно бы понравилось многим. Отчего ты можешь представить, что когда-нибудь и у вас возникнут такие же порядки?

— Может, и возникнут, — сказал Томас, — однако получается, что и вы, инки, порой отступаете от собственных принципов?

— Да, порой отступаем, — ответил Инти, — однако всегда, когда мы так делаем, мы честно признаёмся себе в этом и объясняем, почему мы вынуждены так делать. Мы никогда не отступаем просто так.

Вечером брат Томас, описывая свои впечатления, вдруг пришёл к неожиданной мысли, которую не мог не поведать бумаге. "В дни своей юности я часто спрашивал себя — почему в дни юности Церкви среди её членов было столько святых, а теперь многие даже искренне стремящиеся к покаянию, не могут очистить свою душу от греха? Почему душевная чистота кажется нам почти столь же недостижимой, как далёкие звёзды? Многие объясняют это тем, что раньше в Церкви было много благодати, а теперь она иссякает. Однако как объяснить, что и эти язычники, не ведающие о Христе, тоже не ведают терзающих наши души страстей и пороков? А теперь я понял: во дни Христа всякий новообращённый действительно круто менял свою жизнь, оставляя даже свою семью, и вступал в общину, где все были друг другу братьями и всё имущество было общее. Видимо, это и есть куда более радикальное средство избавиться от греха, чем все наши посты и молитвы. Мы же, даже раскаиваясь, никак не меняем свою жизнь, а потом удивляемся, что покаяние не действует. Мы просто забыли, что первоначальная Церковь была местом, где не знали денег, и где всё было общим. Господь попустил мне увидеть, как общность имущества даёт свои благотворные плоды даже у язычников, совместно обрабатывающих свои поля и потом распределяющих урожай с них между собой, и какие же благотворные плоды она дала бы у нас!"

Когда Томас впервые увидел Куско, то столица Тавантисуйю покорила его сердце своей величественной красотой. Тумбес, в котором почти ничего не осталось от довоенной застройки, казался рядом с ней слишком аскетичным и даже в чём-то убогим. Инти объяснил Томасу, что раньше Тумбес куда больше походил на Куско, но после войны не было средств на восстановление его былой красоты. Теперь Томас понял, что означали слова Первого Инки о том, что "с города сорвали его золотой наряд".

Надев на себя шлем воина, Инти водил Томаса по городу, и на них никто особенно не обращал внимания, так как Томаса принимали за женщину. Его впрочем, и самого поначалу смущало, что он не так уж редко встречает монашеские капюшоны, и ему не без некоторых усилий приходилось убеждать себя, что это не собратья-монахи, а женщины-горянки. Лица же Томас старался во избежание неприятностей не открывать, и, за исключением одного случая, он оставался неузнанным.

Случай же этот был таков: Инти вдруг заметил в толпе одну женщину, ничем, на взгляд Томаса, особенно не выделявшуюся. Женщина с ребёнком за спиной беспечно болтала с другой такой же кумушкой, но увидев её, Инти почему-то насторожился и сказал помрачневшим голосом.

— Так, постой здесь, а я сейчас разберусь.

Он быстрым шагом подошёл к женщине, схватил её за руку и сказал:

— Так, сестра, почему ты здесь, а не там, где тебе положено быть?

— Что же мне, целыми днями взаперти сидеть?! — сказала женщина, пытаясь освободить рук. Но сопротивлялась она не в полную силу, было видно, что Инти она узнала, и его упрёки для неё не неожиданны.

— А твой супруг знает, где ты пропадаешь?

— Знает. Он мне разрешает.

— Плохо. Очень плохо.

Собеседница женщины, видимо, не желая встревать в семейную ссору, уже испарилась. Больше рядом никого не было. Инти заговорил довольно настойчивым шёпотом:

— Послушай, Луна, ты же знаешь, что так нельзя. Что если ты будешь выходить в город без охраны, пускай и переодетой, то ты всё равно подвергаешься опасности. Наши враги тебя могут обманом заманить куда-нибудь, захватить в плен, а потом предъявить нам с Асеро ультиматум, сказав, что жизнь и честь супруги правителя Тавантисуйю находится в их грязных руках. Ты понимаешь, в какое положение нас это поставит?

— Я в дома не захожу. И вообще от дворца почти не отхожу.

— Ну а если тебя заманят? Если вот такая кумушка попросит под самым невинным предлогом зайти к ней в дом, посмотреть там на что-нибудь? А там тебя уже поджидают с верёвками наготове?

— Меня не обманешь, я не девочка.

— Но ведёшь себя не умнее. Ты рискуешь не только собственной жизнью и честью, не только дочерью в подвязке, но и судьбой всего государства. Судьба всей страны зависит от твоей жизни. Поэтому нельзя тебе ходить по городу одной!

— А от твоей жизни судьба страны не зависит? Но всё равно сам при этом ходишь по городу один и без охраны. Не считать же за охрану женщину в чёрном платье.

— А не просто гуляю, а делом занят. А эта женщина, если хочешь знать, вовсе не женщина, а белый человек.

При этих словах женщина изменилась в лице.

— Что?! — вскрикнула она.

— Можешь подойти поближе и убедиться.

— Теперь я вижу, что ты прав, брат. Мне и в самом деле нужно поберечься. Я обещаю тебе, что больше из дому выходить не буду.

Женщина быстро освободила руку, и побежала по направлению к стене, открыла незаметную снаружи дверь и исчезла.

Инти вздохнул:

— Надеюсь, что теперь хотя бы на некоторое время она больше не будет. К сожалению, моя бедовая сестрица не понимает, что не ты, а кое-кто другой для неё опасен. Но трудно заподозрить врага в том, кто кажется своим.

— Неужели я увидел супругу самого Первого Инки?

— Считай, что тебе повезло. Очень мало кто знает её в лицо. Оттого она и взяла привычку бродить по городу в платье служанки. Асеро ей разрешает, ему жалко её держать взаперти, да и хочется знать, о чём народ в городе говорит, но мне кажется, что риск слишком велик.

— Неужели он не боится, что супруга ему изменит?

— Добровольно Луна не сделает это никогда. Она, несмотря на свой проказливый нрав, добродетельна.

— Но ведь если её можно принять за простую служанку, то ведь её могут и принудить...

— У нас не принято брать женщин силой, сколь бы низкое положение они не занимали. Нет, опасность грозила бы ей, только если бы её разоблачили. Наши женщины обычно ходят по улицам одни и свободно, но если уж ты стала супругой Первого Инки, то нужно быть осторожнее.

Томас ничего не ответил, в очередной раз подивившись нравам, царящим в этой земле.

Томас посетил усыпальницу правителей Тавантисуйю и поклонился им. Об этом он не писал в своём трактате открыто, так как на его родине это сочли бы "язычеством", но Томас сам по себе не видел в этом ничего дурного — ведь и христиане поклоняются правителям, как живым, так и мёртвым, а те, кто создал такое чудо как Тавантисуйю, несомненно достойны уважения.

Единственный раз, когда монашество Томаса вызвало проблемы, было посещение театра. Инти без всякой задней мысли сказал Томасу:

— Сейчас отдохни пару часиков, а вечером мы с тобой пойдём в Ккенке на театральное представление.

— В театр? Но мне нельзя этого делать, я же монах!

— Но ведь у вас, христиан, тоже есть театры.

— Есть, но монахам не положено... это ведь развлечение, имеющее корни в язычестве.

— Плохо, что у вас в искусстве видят лишь развлечение. Мы же считаем театр одним из важных средств воспитания и обучения. Пьесу "Позорный мир" у нас обязательно смотрит каждый школьник. И не бойся, там нет ничего непристойного. Что до язычества, то ведь поклонение статуям наших правителей, заменяющим мумии, тебе не кажется дурным, а богов в пьесе нет.

— Даже не знаю как быть.

— Но ведь ты же хочешь понять нас? А без этой пьесы — не поймёшь.

Вздохнув, Томас согласился.

Театр очаровал Томаса. Как он жалел теперь, что может просмотреть только одну пьесу, а не весь цикл, посвящённый жизни Манко Юпанки. В Испании он привык, что Манко — это такой кровожадный тиран, да и изображали его пусть не старцем, но человеком на склоне лет, как-то нелепо и странно было думать, что у него были детство и юность. Но в пьесе он был ещё юношей, неожиданно для самого себя попавшим в водоворот событий и сам по ходу делу вынужденный учиться быть хитрее коварного врага. Он вынужден выбирать из нескольких зол, вынужден ошибаться и проклинать свои ошибки. Вдруг Томас осознал, что зрелый Манко, одобривший эту пьесу, на самом деле хотел, чтобы его не считали непогрешимым. Потому что ему нужно было не подчёркивание своего превосходства над остальными людьми, а наоборот, ему как раз было важно показать, что он не сразу родился мудрым и великим, наоборот, постепенно шёл к этому, не всегда даже надеясь стать достойным своих предков. Он хотел, чтобы его преемники это понимали, точнее, он мог счесть достойным стать своим преемником лишь того, кто это понимал.

— Скажи мне, а Асеро похож на своего деда? — спросил Томас у Инти после того как спектакль окончился.

— Старики, которые ещё помнят Манко, говорят, что очень похож даже внешне. Хотя они не встречались и не могли встретиться, так как Асеро родился уже в правление Горного Потока. Но иные говорят, что душа Манко вернулась на землю в своём внуке.

— У вас верят в возможность такого?

— Обычно нет. Но некоторые считают это возможным.

— А что думаешь ты?

— Я не амаута и привык думать о более приземлённых вещах. О том, каков Асеро, ты сможешь сам составить мнение завтра, ибо завтра тебя примут со всеми церемониями во дворце.

От неожиданности Томас не нашёлся, что ответить.

Несмотря на всё, что он уже узнал, брат Томас перед встречей с Первый Инкой невольно трепетал. Будучи человеком довольно застенчивым во всём, что напрямую не касалось его убеждений, он боялся навлечь на себя гнев владыки, допустив какую-нибудь пустяковую неловкость. Больше всего его смущало то, что с Первым Инкой придётся обедать, а в Тавантисуйю для него всегда было затруднительно выбирать такие блюда, чтобы не нарушать монашеских обетов, ведь здесь почти во всё добавляли мясо или рыбу. Временами он ловил себя на грешной мысли: а не плюнуть ли на это окончательно и не есть ли без разбору то же, что и все? В конце концов, разве это определяет близость к Богу? Но нет... Конечно, не соблюдая посты, о которых они не имеют никакого понятия, тавантисуйцы не грешат, но он в своё время связал себя обетом, а значит, всё-таки будет виноват перед Богом, если нарушит его, хотя ему порой было жалко огорчать кухарок, старавшихся накормить гостя всем самым лучшим. Ну а если теперь, пренебрегая дорогой кухней, он оскорбит Первого Инку? Он бы, может, и объяснил бы ему причины своего отказа, но легко ли это будет сделать в публичной обстановке?

Впрочем, всё произошло легче, чем он ожидал. После не очень долгого торжественного приёма брату Томасу было велено пройти в сопровождении Инти во внутренние покои дворца. До того брат Томас представлял себе дворец в виде огромного здания, снаружи дворцовый комплекс и впрямь казался огромным, но внутри всё оказалось не так. Внутренние покои отделялись от внешних садом, и сами по себе были невелики, на родине Томаса в домах такого размера жили зажиточные горожане. Внутри был накрыт стол, за которым их ждал Первый Инка безо всякой свиты.

— Приветствую вас, — сказал он, и, видя, что брат Томас уже собирается упасть ниц, жестом остановил его и поспешно добавил. — Не надо. Здесь, во внутренних покоях, можно обойтись без поклонов и прочих церемоний. На самом деле, все эти традиции порой утомляют, но я не могу их отменить, народ не поймёт этого.

— Приветствую тебя, потомок Солнца, — сказал брат Томас, — но скажи, неужели ты и в самом деле веришь, что твой род ведёт начало от дневного светила?

— Верю ли я? — спросил Первый Инка. — Откровенно говоря, не знаю. До одиннадцати лет я рос, совершенно ничего не зная о своём высоком происхождении, и сложись обстоятельства иначе, и не узнал бы. Я точно помню, что ничем не отличался от своих сверстников, правда, учитель отмечал у меня способности выше среднего уровня, но и среди тех, в чьём роду точно не было богов, порой встречаются даровитые люди. Может, мы по природе ничем не отличаемся от других людей, но сила традиций такова, что правителя могут выбрать только из нашего рода. Если бы я предложил сделать моим преемником кого-либо, не являющегося потомком Манко Капака, меня бы просто не поняли. Даже моё не вполне чистое происхождение в своё время далеко не всех устраивало, ведь я являюсь потомком Солнца только по матери, но не по отцу. Если же я начну нарушать традиции, то это чревато междоусобицей. По этой же причине мы, инки, не можем принять вашу веру, хотя порой в глазах христиан это может показаться "тупым языческим упрямством".

— Я не буду пытаться обратить тебя в нашу веру, ибо понял, что вы не можете этого сделать с чистым сердцем. Я понимаю, что вы опасаетесь нас, но я клянусь тебе, что у меня и в мыслях нет причинить тебе зло. Скажи мне, могу ли я видеть женщин твоей семьи, или ты запретил им выходить?

— Мы женщин не запираем, — улыбнулся Первый Инка, — но только они сами боятся тебя. У моей матери остались о белых людях слишком неприятные воспоминания, да и моя жена, хотя до того ни разу в жизни белых людей не видела, всё равно боится тебя, христианин.

— Но почему?

— Некогда одна старуха, обладающая даром видеть будущее, ещё в юности предсказала ей, что будет у неё счастливый брак, множество детей и высокое положение в обществе, но только она может встретить белого человека, который отнимет у неё все это и обречёт её на горе и позор, — помолчав, Инка добавил. — Но даже если этому предсказанию суждено сбыться, я не думаю, что речь в нём идёт именно о тебе, ведь Инти сказал, что мне тебя опасаться нечего, а Инти в таких вопросах ошибается очень редко, — последние слова Асеро сказал с улыбкой. Инти улыбнулся в ответ:

— Иные на эту тему шутят, что Солнцу с небес видно всё, и ничто не может от него укрыться. Конечно, это преувеличение, но ты был прав, когда сказал, что я умею читать в сердцах не хуже, чем это положено у вас священнику.

В эту минуту дверь приоткрылась, и вбежал гонец, вручивший Инти пакет, помеченный алой лентой. Монах уже знал, что здесь это означает высокую важность послания.

— К сожалению, мне придётся вас покинуть, ибо письмо, скорее всего, потребует незамедлительных распоряжений.

— Надеюсь, что это не связано с угрозой войны? — спросил Асеро.

— Едва ли. Во-первых, даже если допустить утечку, весть о провале миссии Андреаса ещё не могла достигнуть берегов Испании, да и к тому же прислали бы это в первую очередь тебе, а не мне. Скорее всего, какие-то внутренние дела. Бывает, что и не столь уж срочные вещи метят красной каймой, чтобы решить дело побыстрее, хотя на самом деле оно ждёт.

И Инти вышел. У монаха по спине бегали мурашки, ему отчего-то казалось, что письмо о нём, и теперь у него будут большие неприятности. Вдруг по неведомым причинам его бросят в тюрьму и даже казнят? Страх перед тираном так въелся ему в душу, что теперь, вопреки очевидности, опять начинал терзать его. И во многом чтобы преодолеть его, он решился спросить:

— Скажи мне, Инка, почему тебя обвиняют во стольких убийствах и казнях? Ты не кажешься мне жестоким, но когда я готовился отправиться сюда, я учился вашему языку по книгам эмигрантов, и они рассказывали мне, что ты способен казнить даже за косой взгляд. Почему о тебе говорят такое?

— Те кто, покинул нашу страну, предав её, волей-неволей вынуждены ненавидеть меня. Они мечтают, что я буду свергнут и казнён, распространяя про меня самую отвратительную ложь и клевету, обвиняя меня во всех мыслимых или немыслимых преступлениях. Ведь любую смерть сколько-нибудь известного человека приписывают лично мне, идёт ли речь действительно о казни врага-изменника, казнённого по суду, о честном ли человеке, павшем от руки убийцы, или даже о жертве несчастного случая или болезни.

— Скажи, а Горного Льва действительно убил ты? Ты мне кажешься таким благородным, не могу представить, чтобы ты мог подсылать кому-либо убийцу!

— Увы, я вынужден был сделать это. Горный Лев сговаривался с испанцами, чтобы они помогли ему сесть на престол, а он отдал бы им на растерзание нашу страну.

— И всё-таки подсылать убийц — это неблагородно.

Инка усмехнулся:

— А благородным было бы самому скрестить с ним шпагу в честном поединке? Как в ваших романах про рыцарей?

— Пожалуй да, так было бы честнее.

— Но это значило дать ему прийти сюда с войском, — ответил Асеро. — Тогда ценой этого "благородства" были бы города, обращённые в руины, по крайней мере сотни тысяч убитых и искалеченных, многие женщины были бы обесчещены, многие другие стали бы вдовами, а дети бы осиротели... Получается, что "благородство" королей в вашем понимании покупается ценою жизней и страдания многих тысяч простых людей, не так ли? А многого ли стоит такое благородство за чужой счёт? Ведь у вас благородство короля или рыцаря важно прежде всего в глазах других королей или рыцарей. Но для нас, инков, важнее всего благо нашего народа.

Брат Томас ничего не ответил. Мысль была слишком новой для него, и потому ему требовалось время, чтобы её обдумать и усвоить. Инка продолжил:

— Да и к тому же кто в реальной жизни ведёт себя "как благородный рыцарь"? В ваших романах они сплошь верны своему слову и куртуазно ухаживают за прекрасными дамами. Только у нас слишком хорошо помнят, как они обращались с нашими женщинами. Я долгое время не понимал, как то, что пишут в ваших романах, соотносится с тем, что испанцы творили в реальной жизни. Потом я понял: все благородные правила у вас применяются только в особых случаях. К женщинам испанский дворянин будет относиться почтительно, только если они — знатные дамы, а честное слово соблюдать можно только отношении тех, кто кажется соответствующим вашим весьма сомнительным стандартам благородства, — Первый Инка улыбнулся одновременно и иронически, и грустно. — А если внушить себе, что встретившийся тебе чужеземец жесток и труслив, а женщина — развратна, то это сметает все моральные ограничения, и можно делать с ними всё, что захочется. Не так ли мыслят ваши идальго на деле?

— Похоже. Раньше я и сам считал тебя трусливым из-за лучников на крышах Тумбеса, но теперь я понимаю, что такие меры безопасности — необходимость для Тавантисуйю, где всё так зависит от того, останется ли правитель целым и невредимым. Для этого не жалко тренировать целый полк лучников....

— А ты думаешь, что лучники на крышах — только для охраны моей персоны? — улыбнулся Инка.

— А разве нет?

— Конечно, нет. Этот отряд из местных жителей должен будет стрелять во врагов с крыш, если они всё-таки ворвутся на улицы города. Ружья в такой ситуации были бы почти бесполезны, так как из них очень трудно попадать настолько точно, чтобы не задеть своих.

— То есть вы, инки, не сдаётесь даже тогда, когда враг врывается в город? — удивился Томас, — скажи мне, в чём секрет вашего мужественного упорства?

— Скажи мне, Томас, а разве среди белых людей ты не встречал таких, кто бы так любил своих близких, что отдал бы жизнь, защищая их от врагов?

— Бывает и такое. Но одно дело — защита своих родных, а другое — война за государство.

— Но у нас государство подобно большой семье, где все друг другу братья. К тому же во время войны с белыми каждый понимает, что и его семье в случае поражения грозит опасность. Во время Великой Войны на землях, где хотя бы недолго побывал враг, было почти невозможно найти женщину, избежавшую надругательства. Скажи, мне, монах, знал ли ты когда-нибудь любовь к женщине?

— Ты знаешь, что монахи дают обет безбрачия, и потому не могут завести семью, но чувство любви мне знакомо.

— Но если ты любил, то знал, что для тебя было бы легче умереть самой страшной смертью, чем увидеть свою возлюбленную поруганной. Ведь так?

— Так. Только... у нас любовь, именно любовь, а не похоть или привычка, бывает очень редко. Я сам порой недоумеваю, зачем Господь послал мне это чувство... Может, это и в самом деле нужно, чтобы я понял что-то... да, я теперь понял. Если у вас любовь бывает хотя бы в десять раз чаще, чем у нас, то неудивительно, что ваши люди бывают столь отчаянны в бою. Однако вы, инки, едва ли много знаете о любви, так как предаётесь многожёнству. Я не обвиняю тебя лично, инка, но ты и сам знаешь, что ты — исключение.

— Да, у нас принято многожёнство, а, как ты верно заметил, любить по-настоящему сразу несколько женщин невозможно. Поэтому многие инки женятся не по любви, а по симпатии или из чувства долга — последнее обычно на вдовах с детьми. Я понимаю, что жениться из чувства долга по-своему благородно, но ведь и с нелюбимыми жёнами надо спать, а в этом есть некоторая доля насилия, в том числе и над собой. Я не осуждаю других, но сам так не могу.

— Однако незнанием любви нельзя оправдать безнравственность, — ответил брат Томас. — В Европе говорят, что вы ведь не знаете для своей похоти никаких ограничений, и потому можете жениться бесчисленное количество раз!

— А что такое — безнравственность? У нас, например, считается дурным делом бросить жену с детьми, а у вас, я слышал, "незаконных" жён и детей бросать можно. Точно также поступил и Горный Лев, но это самое безобидное из того, что он сделал.

— А что он сделал ещё, за что его надо было убивать в изгнании?

— Уехав в изгнание, Горный Лев не только мерзко клеветал на меня, зовя меня подлым убийцей и узурпатором, но и подсылал убийц ко мне и к тем, кого считал наиболее верными моими сторонниками. Мне ещё повезло остаться в живых, другим повезло меньше. Об одном я сожалею — что мы не казнили его сразу, а позволили уехать в изгнание. Если бы его казнь состоялась раньше, то они были бы сейчас живы.

— Конечно, эти обстоятельства тебя оправдывают, я знаю, что правители, в отличие от простых смертных, стоят порой перед тяжёлым выбором. Однако приняв такое решение единолично, ты не чувствуешь ли тяжести на душе? Ведь люди недаром так устроены, что совестливому человеку убивать трудно.

Инка грустно улыбнулся:

— Даже я не могу судить единолично, приговор должны утвердить большинство из носящих льяуту. Когда меня избрали Первым Инкой, Горный Лев хотел устроить переворот с целью убить меня и захватить власть. Его судили, я настаивал на смертном приговоре, но большинство склонилось к идее его выслать, и пришлось мне с этим смириться.

— Неужели они не боялись возражать тебе?

— Они имеют на это полное право.

— Но потом ты...

— Только после того, как этот вопрос обсудили ещё раз и приняли другое решение.

— Значит, и судьбу Андреаса будут решать совместно?

— Разумеется.

Брат Томас понял, что всё безнадёжно. Лично Инку он мог бы ещё попробовать разжалобить, но уговорить сразу многих было безнадёжно. Но вместе с тем он, привыкший к абсолютной монархии, не мог не прийти в восхищение от мудрости государственного устройства Тавантисуйю.

Вошёл Инти, нахмуренный и мрачный.

— Это письмо касается Ветерка, — сказал он на аймара, очевидно рассчитывая, что Томас не знает этого языка. Однако монах, интересуясь жизнью туземцев, уже успел его выучить на уровне, позволявшем понимать разговор, — по закону за его преступление его должны судить все носящие льяуту, однако... по поводу меня есть некоторые разногласия. Иные говорят, что меня следует отправить в отставку со своей должности, раз я прохлопал измену собственного сына. И оттого считают, что мне ни к чему собственного сына судить.

— А ты сам на этот счёт что думаешь? — тоже на аймара ответил Инка.

— Конечно, случившееся — жестокий удар для меня. Но этот удар далеко не первый, и чует моё сердце — не последний. Я его переживу как-нибудь, а к Ветерку не буду излишне снисходителен, за рудники для него точно проголосую, и даже если носящие льяуту настоят на смертном приговоре — что ж, смирюсь. Выговора за то, что его измену прохлопал — заслуживаю. Однако если меня сейчас лишить моей должности, последствия будут тяжёлыми не столько для меня лично, сколько для всего государства. Да и кем они могут меня заменить? Горный Ветер ещё слишком молод и недостаточно опытен. Да и едва ли они хотят сместить отца, чтобы утвердить сына.

— Инти, я тебя в обиду не дам. По такой логике и меня надо снимать, раз Ветерок мой племянник. Да и вообще мы слишком тесно связаны родственными и дружескими узами между собой.

— Только твоего снятия они и добиваются.

— Ты думаешь, что это — целиком дело рук заговорщиков?

— Если бы так — было бы проще. Конечно, снять тебя было бы для них идеально. Но едва ли осуществимо — тебя слишком любит народ. А меня народ не любит, а потому снять меня в связи с этим будет легко. А если снимут меня, то тебя будет очень легко прикончить...

— Ладно, посмотрим. Ты столько раз спасал мне жизнь — для тех, кто не враг мне, это будет самым весомым аргументом.

Вечером того же дня Инти спросил у Томаса.

— Ну как, убедился в том, что Асеро вовсе не тот кровожадный тиран, каким его изображают в христианских странах?

— Это один из самых достойных правителей, каких только знала Земля, — ответил Томас. — да продлит Господь его дни! Инти, я подслушал ваш разговор на аймара, я немного знаю этот язык. Я правильно понял, что Первому Инке грозит серьёзная опасность?

— Наверное, мне не стоило говорить это при тебе. Но да, опасность ему грозит.

— Могу ли я... чем-то помочь, попытаться предотвратить беду?

— Не знаю. С одной стороны можешь, с другой — не знаю, могу ли впутывать в это дело тебя? Бывает, что людям очень тяжело идти против соотечественников. Даже когда те творят весьма чёрные дела.

— Однако я пошёл против Андреаса. И не жалею об этом, ведь столько людей избежали мучительной смерти в рабстве! Конечно, мне было бы лучше, если бы не погиб никто, но выбор был — Андреас или пленники, и для меня выбор в пользу пленников очевиден.

— Томас, пойми, с одной стороны я хотел бы, чтобы ты помогал мне, но с другой — христиане увидят в этом измену Христианскому Государству и Церкви. То есть если ты на это согласишься, то в случае разоблачения можешь попасть в руки инквизиции.

— Смерти я не боюсь. После того, как увидишь рай при жизни, становится так легко на душе.

— Но ведь если ты принесёшь присягу перед идолами — ты ведь, согласно вашей вере, рискуешь своей бессмертной душой. Скажи, а если твой бог явился перед тобой и сказал, что хочет наслать на нашу страну беды, а ты бы не смел мешать — что бы ты ему ответил?

— Тот бог, который бы предложил такое — не тот Бог, в которого я верю, — ответил Томас.

— А принести присягу перед ликом правителей Тавантисуйю ты смог бы?

— Если они все были такие же, как нынешний Первый Инка — то отчего нет? Христиане присягают своим королям, а инки куда лучше королей.

— Я рад, что ты это понял. Вот что: чтобы предотвратить беду, нависшую над нашей страной, я должен послать своего человека в Испанию. Посылать по одиночке — безнадёжно, потому я хотел в Куско найти ему провожатых из своих людей, но это довольно сложно. Для многих из них поехать в Испанию — всё равно что пойти на верную смерть. Но ведь ты... ты всё равно ведь собираешься вернуться на свою родину?

— Да.

— И её обычаи знаешь хорошо, значит, можешь помочь уберечь моего человека от ошибок. Ты мог бы быть идеальным провожатым. Ты согласен?

— И это всё нужно, чтобы отвести от Первого Инку руку убийцы, а от вашей страны — захватническую войну? — переспросил Томас.

— Да.

— Что ж, я согласен. Знаешь, я много думал захватнических войнах. Конечно, тот народ, на который нападают, страдает ужасно, но ведь и тот народ, который нападает... это ведь тоже не может на нём не сказаться. Причиняя зло чужеземцам, наёмник ведь всё равно приучает свою душу ко злу, и потому, вернувшись позже домой, ведь никак от этого зла не очищается. Как ему раскаяться, если даже в церкви его учат, что он, убийца и жестокий мучитель, якобы герой, а не преступник! Так что не только ради твоей страны, но и ради своей я должен предотвратить это зло, пусть бы даже такие как Андреас посчитали бы предателем Короны и Церкви. Скажи, а с кем я должен ехать?

— Вспомни девушку, по мольбе которой ты пришёл ко мне в первый раз.

— Как мне забыть её, Инти! Я каждый день её вспоминаю.

— Кстати, как на твой взгляд, Заря убедительно изображала из себя прихожанку?

— Если бы не Ветерок, думаю, Андреас ни за что бы не догадался, что она подослана. Да и я сам до последнего момента не верил. Пока она сама не призналась.

— Для меня было приятным сюрпризом, что ты не в обиде за её лукавство.

— Мне ли упрекать её в этом! Ведь когда нас посылали в Тавантисуйю, мы должны были способствовать всему, что приведёт к падению власти Первого Инки. Да, поначалу я этого не знал, но ведь потом-то Андреас выражался на этот счёт недвусмысленно. Я, правда, думал, что это его личные заморочки, но потом... потом понял, что он следовал данным ему инструкциям. Инти, я, конечно, провожу Зарю в Испанию и помогу ей всем, что в моих силах. Тавантисуйю стала мне второй родиной.

Инти посмотрел на Томаса с пониманием:

— Я очень надеялся, что это будет так, и рад, что мои надежды оправдались. Теперь я могу отправить Зарю со спокойной совестью, — вздохнув, он добавил. — Знаешь, Томас, с любым из нас может случиться всё что угодно. Я могу погибнуть, или тяжело заболеть, или... меня даже могут снять с поста за мои ошибки, сочтя их слишком грубыми. В таком случае тебе лучше всего будет связываться с моим сыном, ибо даже если его не изберут моим преемником, после меня он самый опытный и надёжный человек в таких делах.

— Что тебе грозит, Инти? Тебя могут из-за Ветерка казнить?

— Да брось ты — казнить! У тебя всё ещё в голове ложь вашей пропаганды. В самом худшем случае меня с позором отправят в отставку. Но это я как-нибудь переживу.

— Говорят, что у вас в случае позора положено кончать с собой. Правда это?

— Не совсем. Конечно, бывает, что так делают. Но это если человек считает себя виновным, а последствия вины велики. Так что не мой случай, не беспокойся.

— В стране Тьмы.

Заря уже практически оправилась и прочитала всё, что ей оставил Инти. Уходить из его дворца надолго она не могла, нужно было следить за тем, чтобы туда никто не проник — оставался риск, что в городе остался кое-кто из мелких неразоблачённых заговорщиков, и он полезет к документам. Да и возвращаться в столовую после всего случившегося не хотелось. Оставленные ей для подготовки трактаты она уже успела прочесть по два раза.

И в этот момент к ней опять заглянула Картофелина. Сказав, что Пушинка более-менее оправилась, и скоро у неё даже назначена свадьба, она добавила: "Ну, отдохнула и хватит, пора приниматься за работу, хоть и не в том смысле в каком ты подумала. Тебе ведь надо готовиться к своему путешествию. Ты себе уже легенду придумала?"

— Нет... — растерянно сказала Заря, — я думала, это потом, когда познакомлюсь со своими спутниками.

— Боюсь, много времени на знакомство у тебя не будет. И вообще лучше иметь легенду заранее. И вот я тебе платья принесла. Заранее учись в них ходить.

— Неужели это так сложно?

— Само по себе не очень, но ты должна привыкнуть к ним, чтобы ходить в них уверенно, и во время путешествия на них не отвлекаться. Не бойся, это не труднее, чем резать салат. Хотя и не легче.

Заря примерила платье. Без корсета, конечно, в них ходить можно, но как неудобно следить за тем, чтобы не наступать на подол при хождении по лестнице.

— Но почему я должна чувствовать себя в них уверенно?

— Для того, чтобы женщине решиться бежать к христианам, нужно уже сходить с ума по их платьям и образу жизни. У нас была одна такая. Работала на складе, и был у неё любовник — торговый капитан. Потом они всё-таки поженились, с тем, чтобы она всё равно продолжила работать до тех пор, пока у них дети не появятся. Многие удивлялись — зачем ей это было нужно? А потом её возлюбленный на воровстве попался. Сама она тоже была под сильным подозрением, но ничего доказать не удалось. "Дарил мол, любимый платья, а что приворовывает — откуда мне было знать?". Ну а потом — сбежала. Как — никто не ведает. Может, спряталась в каком-то корабле, что-то из заначек любимого прихватив. Только видели её в Мексике, где она стала богатенькой шлюшкой. То есть у дворян содержанкой живёт. Значит, не просто так, а с деньгами бежала. Кстати, это неплохая легенда для тебя.

— Я не хочу становиться шлюшкой. Даже ради Родины.

— А этого никто и не требует. Но легенду "хочу отомстить государству, убившего моего возлюбленного", тебе вполне использовать можно. Там любого вора, кравшего у нас, чуть ли не героем и мучеником за свободу почитают.

— Не понимаю, как можно считать героем обычного вора? Я ещё Ветерка хоть отчасти могу понять, но вора!

— Всё дело не в самом воровстве, а в том, против кого оно направлено. Мы все почитаем героями партизан — но ведь, чтобы воевать, им нужны были пища и оружие, которые они могли достать только у врага, верно?

— Верно.

— Вот и наших преступников христиане обычно считают за таких вот партизан.

— Но ведь партизаны воюют не для того чтобы грабить! — возмутилась Заря. — Их мотивы благородны!

— Ну, благородство мотивов разные люди по-разному оценивают. В глазах белых людей наши партизаны — просто разбойники, а такие разбойники как Франсиско Писарро — великие люди.

— Чтобы считать Писарро великим, надо самому быть разбойником!

— Может и так, да только у них разбойники в почёте. Ведь это только у нас белых людей отбить удалось, а в других землях они закрепились, построили свои поселения, в которых живут уже внуки и правнуки тех, кто когда-то эти земли завоёвывал. А когда порабощённые народы против белых восстают — их белые поселенцы считают разбойниками. "Как же, мы живём тут по праву, а какие-то нападают!". И ведь они не понимают, что их предки эти земли захватили по праву сильного. И в делах своих предков, строго говоря, не виноваты.

— В делах предков — не виноваты, а в том, что не хотят справедливого мира для всех — виноваты, — ответила Заря.

— Это точно, — согласилась Картофелина.

С тревогой Заря ждала возвращения Инти из Куско. Хотя он и не говорил ей о последствиях измены Ветерка, она всерьёз опасалась, что Инти могут лишить льяуту. Боялась она также и того, что смертный приговор сыну может так сказаться на Инти, что у того здоровье пошатнётся, и волей-неволей ему придётся отойти от дел. И тогда её поездка в Испанию может не состояться. Не сказать, чтобы само по себе это сильно огорчало девушку, но тревога за судьбу страны не отпускала её. Лишь когда Инти вернулся, и она увидела, что льяуту у него по-прежнему на голове, Заря вздохнула с облегчением:

— Скажи, Ветерка на что осудили?

— Ещё не знаю. Суд над ним будет без меня. Мне надо было торопиться сюда, да и к тому же... к тому же хотя я считал и считаю своим долгом голосовать за его казнь, мне всё-таки лично это было бы тяжело. Так что и к лучшему, что мне на этом суде можно не присутствовать.

— А тебе из-за него... что будет?

— Уже было. Объявили строгий выговор. Были желающие лишить меня льяуту, но только Асеро их быстро приструнил. Сказал: "Инти в Тумбесе спас мне жизнь, и если бы не он, то сидел бы я не здесь с вами, а в склепе со своими предками. Да, в отношении своего сына он совершил промах, но кто как не он больше всех страдает из-за этого? А если вы лишите его льяуту, то ещё неизвестно кто за эту ошибку поплатится своей жизнью". Ну и вопрос закрыли.

— Инти, скажи, а с кем я поеду в Испанию?

— С Томасом. Я убедился, что это человек, которому можно доверять. За время путешествия я изучил его как следует.

— Это значит, что возвращаться мне придётся одной. А больше... никто не может?

— Там — никто. Я перебрал всех потенциально годных людей, увы... во-первых, слишком много дел внутри страны, где их некем заменить, да и к тому же... мало кто желает отправиться туда, откуда мало кто возвращается. А ты сама не жалеешь о своём выборе?

— Нет. У меня ведь нет семьи. И у нас, и у белых людей есть легенды, где возлюбленный или возлюбленная отправлялись даже в загробный мир, чтобы вызволить оттуда того, кого любили.

— Ну, это красивые легенды. Хотя если бы такое и впрямь было бы возможно, я бы рискнул. Я понимаю твои чувства, Заря. Но едва ли ты застанешь его в живых.

— Пусть так, но прошу тебя, Инти... не отнимай у меня надежду. Я знаю, что там со мной может случиться всё, что угодно. Меня могут избить, надо мной могут надругаться, даже на костре могут сжечь... И мне легче идти туда с надеждой, что я иду за ним... по крайней мере, пройду хоть часть того пути, которую прошёл он.

— А разве то, что ты рискуешь собой ради Родины, не достаточно? Ему и его товарищам и этого хватало.

— Инти, пойми, они — мужчины, а я — слабая женщина.

— Ну, в данном случае разница между мужчиной и женщиной только в том, что мужчине проще защититься при нападении, а женщине это сложно. Но только.... есть одно печальное обстоятельство, которое это сводит на нет. В христианских странах законы сословные, и право на самозащиту имеет только дворянин. А если незнатный обнажит оружие против аристократа, то даже если ему и удаётся защитить свою жизнь, судебная система не простит подобного нарушения привилегий аристократов. А наша знатность, что бы иные не говорили, по их законам всё равно не считается. Лишь немногим из беглецов удалось стать там дворянами. Так что женщине в некотором роде даже и проще.

Заря ничего не успела ответить, в этот момент вбежал гонец с донесением, меченым алой каймой. Прочитав его, Инти изменился в лице.

— Андреас сбежал, — сказал он, — его по суду приговорили к смерти, но исполнение приговора отложили, так как он мог ещё понадобиться для расследования дела о наличии сети внутри страны. Конечно, теперь, когда наместником в Тумбесе стал Старый Ягуар, Андреасу не пробиться к морю незамеченным, из Куско он скорее попробует добраться до Амазонии, пройти через которую стоит немало времени и трудов. Но если... если это ему удастся, то в Испании он может вас с Томасом разоблачить.

— Инти, ну почему его так плохо стерегли!

— Его охраняли надёжные люди, опытные воины, но... только их нашли мёртвыми со вспоротыми животами. Я не знаю, как могло такое случиться... разве что врагом оказался тот, кого они никак не подозревали в дурных намерениях и потому позволили ему подойти близко... Андреаса мы будем искать, конечно, но... я не уверен, что точно найдём.

— Как бы то ни было, в Испанию ехать надо, — сказала Заря со вздохом.

Томас после окончания путешествия выглядел радостным, но с лёгким налётом грусти:

— Я так счастлив, Заря, что смог увидеть Тавантисуйю. Как жаль, что я скоро покину её навсегда. Но я унесу её в своём сердце.

— Томас, скажи, а что тебя больше всего поразило в нашей Родине?

— Всего не упомнишь. Как жаль, что в своём трактате я не смогу рассказать многого, чтобы не угодить на костёр. Но самым странным для меня было, наверное, то насколько ваша страна непохожа на то, что я себе представлял. Я почитал ваши книги по истории — просто поражён, как у нас всё перевирают. Нам, например, пишут, что во время первого восстания под руководством Манко инки не сумели взять укреплённый Куско, и потому сожгли его вместе с мирными жителями, но испанцы при этом уцелели Божией Милостью. А у вас в книгах пишут иное, что жители Куско сами открыли ворота перед Манко, лишь дворец, где укрепились испанцы, он взять не смог, и они дождались подкрепления с моря, а потом разрушили и сожгли столицу в отместку. Получается, мы зря ужасаемся тирану, сжёгшему свой собственный стольный город. Знаешь, я после этого вообще перестал верить нашим книгам, кто знает... может, у нас не только историю вашей страны перевирают, но и многое другое. Может быть, даже деяния Святых и Священное Писание подвергались цензурной обработке, замалчивая неудобные моменты. Впрочем, я ещё долго могу болтать, а нам надо перейти к делу. Чем я могу тебе помочь в Испании?

— Томас, для того, чтобы выполнить задание, мне надо войти в эмигрантские круги, познакомиться с определёнными людьми. Ты сможешь мне в этом помочь?

— Я знаком с эмигрантами только мельком, тогда я ещё не хорошо владел вашим наречием и говорил с ними исключительно по-испански, но ввести тебя туда, пожалуй, смогу.

— А кого из эмигрантов ты знаешь?

— Более-менее хорошо только одного, по имени Хорхе Хуан Симеон.

Заря чуть не поперхнулась от неожиданности.

— Знаешь, это как раз один из тех, с кого мне нужно будет начать. Что ты можешь о нём сказать?

— Немногое. Нас познакомил Андреас. Я тогда ведь был очень наивен и не имел оснований подозревать его истинную природу. Он представил мне Хорхе Хуана Симеона как мудрого учёного мужа и человека весьма достойного. Я верил всему, что говорил этот учёный муж и представить себе не мог, что этот человек — наглый лжец!

— А что он говорил?

— Говорил, что в вашем государстве положено так, что инки — господа, а все остальные — их рабы, над которыми инки могут безнаказанно издеваться и морить их голодом.

— А голодом зачем морить?

— Якобы только затем, что инки тупые и жестокие. Когда я ехал в вашу страну, я думал увидеть картины настоящего земного ада, а обнаружил — рай!

— Понятно. А откуда Андреас был знаком с Хорхе?

— Андреас был знаком почти со всеми эмигрантами. У них было два духовника, Андреас и Диего. Именно они должны были стать миссионерами, но Диего опасно занемог, так что я не уверен, что мы увидим его живым. На замену Андреасу хотели рукоположить кого-то из индейцев.

От последнего слова Заря вздрогнула и поморщилась.

— Прошу тебя, Томас, не употребляй это слово. Я знаю, что ты ничего плохого не имеешь в виду, но мне всё равно больно слышать это слово из твоих уст.

— Больно? Но почему? Разве в этом слове есть что-то обидное для вас?

— Томас, белые люди нарочно выдумали это слово, чтобы не думать о нас как о людях. Ведь если кто-то скажет, что убил, запытал или ловко обманул "индейца", это звучит совсем иначе, чем если бы он сказал, что он убил, запытал, или вероломно обманул другого человека.

Этой мыслью Томас был несколько ошарашен.

— Я никогда не задумывался об этом. Вот как много на самом деле значат слова! Ведь большинство европейцев и в самом деле не думает о вас как о людях, не по злобе даже, не из выгоды, а просто по привычке.

— Интересно, а как на это слово реагируют эмигранты? Ведь если они будут называть себя "индейцами", чтобы вам понравиться, то ведь этим они расписываются в том, что они хуже вас.

— Насколько я знаю, приняв крещение и обиспанившись, они начинают считать себя белыми людьми. Хотя, конечно, белые люди их за равных себе не считают.

Изначально предполагалось, что Томас и Заря поплывут на корабле белых людей, который должен был забрать Томаса и Андреаса, но он не пришёл вовремя, и не пришёл даже с опозданием. С одной стороны, ничего удивительного, в морях "шалили" пираты, да и без пиратов корабли белых людей нередко плавали в таком убитом состоянии, в каком ни один тавантисуйский корабль никогда бы ни покинул порт, а если бы и покинул, то портовый чиновник, допустивший такое, тут же полетел бы с должности прямо на золотые рудники.

В гибели корабля не было ничего необычного, но Инти всё же встревожился, боясь, как бы это ни стало предлогом к войне, так как гибель корабля при желании можно было обвинить инков.

Как бы то ни было, для Зари и Томаса встала проблема, как добраться до Испании.

Логичным и единственно возможным решением было воспользоваться тавантисуйским кораблём, но только напрямую в Испанию (за исключением совсем уж особых случаев, связанных с дипломатией) они не ходили. Конечно, нужно будет пересаживаться с корабля на корабль, но само по себе это могло вызвать большие подозрения, а лучше было, если Зарёй не станут сильно интересоваться. Томас считал, что надо поплыть на север, там по суше пересечь Панамский перешеек, и сесть на корабль идущий в Испанию, но Инти сказал, что такой вариант слишком рискован, и он поищет другие. Томас, правда, не понял, какой тут риск, решив, что Инти считает опасным путешествие по суше.

Впрочем, довольно быстро Инти нашёл выход — на следующий день он привёл к Заре и Томасу одного человека лет пятидесяти, по коротко остриженным волосам которого Заря тут же поняла, что он из тех, кто поддерживает связи Тавантисуйю с заграницей, так как все, кто плавали к христианам, должны были стричься коротко, ибо с банями у христиан было туго, зато блох и вшей нацеплять можно запросто.

Инти сказал:

— Познакомьтесь, это Альбатрос, капитан корабля, на котором вы поплывёте до Гаваны. Там вы пересядете на другой корабль.

— Значит, мы должны будем обогнуть континент с юга? — спросил Томас, — Но ведь дорога на север была бы короче.

— На север плыть слишком рискованно, — ответил Альбатрос, — нашим судам там запрещено появляться, и наше появление там может быть поводом к серьёзному скандалу и даже войне.

— Я не знал этого, — сказал Томас. — Но почему так?

— Года три назад случилась одна крупная портовая драка между нашими матросами и белыми. Якобы на почве религии, хотя там не поймёшь. Хотя я знаю нравы белых людей — портовые драки у них происходят чаще, чем шторма в океане, а нам запретили туда соваться по другой причине — чтобы в случае войны на нас можно было напасть неожиданно, а то наши готовящийся там флот бы заметили, да помчались бы предупреждать. Мы же для белых людей "собаки", с нами не обязательно дипломатию разводить, можно "без объявления войны, без предъявления каких-либо претензий к Тавантисуйю" неожиданно напасть как-нибудь на рассвете... — в голосе Альбатроса чувствовались горечь и ирония, но Томас не мог знать, что именно этими словами глашатаи объявляли о начале Великой Войны, — всякий раз, отплывая далеко, я очень боюсь, что это уже случилось, и что, вернувшись, я увижу вместо города пепелище, а родных — мёртвыми. Ну да ладно, речь не о том сейчас. Итак, мы обогнём континент, на юг нам плавать ещё пока позволяют...

— А разве потом могут не позволить? — опять удивлённо спросил Томас.

— А то как же! Белые люди осваивают континент, и чем дальше, тем плотнее его контролируют. Некоторые амаута с тревогой предсказывают, что со временем нам и дорога на юг будет закрыта, а Тавантисуйю зажмут со всех сторон... Впрочем, не надо о грустном.

— Скажи, а разве не страшно плавать вдоль неосвоенных побережий, где водятся дикие племена, способные напасть безо всякой причины? — спросил Томас.

— Дикие — не значит сумасшедшие. Ведь только сумасшедший будет нападать на заведомо более сильного противника.

— Но почему же столько путешественников погибло от рук дикарей? — недоумевал монах.

— Белых путешественников. Конечно, если вести себя как белые люди, то есть объявлять любую вновь открытую землю своей собственностью, озверело накидываться на женщин и захватывать людей в рабство, то, конечно, даже вооружённые копьями и камнями люди будут пытаться мстить за такое обращение. Но мы со всеми народами стараемся вести себя в духе мира и дружбы.

— Это очень похвально, но не всегда вам это помогало. Я смотрел пьесу "Позорный мир", и там говорилось что Пачакути "хотел мира, но получил войну".

— Ты имеешь в виду арауканов. Да, были у нас раньше тёрки, но теперь даже они не рискуют связываться с нами. По крайней мере, те племена, что живут вдоль берега. На другой стороне континента мы можем спокойно заплывать в порты белых людей, ведь формально я плыву по делам торговли. Ты сможешь отправить оттуда письмо, что жив и здоров, но вынужден возвращаться окольным путём, так как корабль не приплыл за тобой вовремя. За полтора месяца мы должны обогнуть континент и доплыть до Кубы. Там я очень надеюсь, что смогу пересадить вас на корабль одного надёжного человека, одного из немногих белых, которого я уважаю и которому могу доверять.

Поначалу путешествие проходило относительно спокойно. Не объявляя об этом громогласно, инки осваивали оконечность материка, и кое-где были небольшие порты-крепости. Но обо всём этом рассказывать вслух было нельзя даже на родине — чтобы на эту тему не всполошился враг, который хоть и знал, что корабли инков огибают континент с юга, но не подозревал, что инки, будучи в дружественных отношениях с большинством местных племён, могут сравнительно небольшими силами контролировать южную оконечность материка.

По пути Заря и Томас порой беседовали с капитаном, и узнали от него немало интересного.

— Скажи мне, Альбатрос, почему твой корабль называется "Мать Огня", — спросила однажды Заря.

— Потому что так звали женщину-вождя, ту самую, которая взяла на себя руководство восстанием в Амазонии. Хотя чаще её вспоминают под именем, данным ей в крещении и в переводе с испанского обозначающим "многие боли". Инти много рассказывал нам о ней.

— В Куско об этом знают мало, во всяком случае, я об этом не слышала, — сказала Заря.

— Восстание в Амазонии случилось, когда ты была ещё ребёнком, а потом... мало кто любит вспоминать неудачи. Инти в этом плане исключение, точнее, он не считает, что был в той неудаче виноват, да и в самом деле он, похоже, делал всё что мог, только не всё от него зависело. А другие любят ему это поражение в вину ставить.

— Скажи, а как вождём стала женщина? Почему у нас такое невозможно?

— У охотничьих племён это не редкость. Женщины у них часто бывают воинами, а иные считают их даже главнее мужчин.

— Но ведь женщина-воин может попасть в руки врага, который может не только убить её или запытать, но подвергнуть бесчестью! — вставил брат Томас. — К тому же женщины беременеют, а как воевать в таком состоянии! Поэтому женщин нельзя отправлять на войну.

— Да, это так, — ответил Альбатрос. — Но ведь у охотничьих племён война обычно длится всего несколько дней и напоминает скорее большую драку, нежели войну в том смысле, какой понимаем под этим мы. Для нас война длится месяцы и годы... Потому обнаружение беременности на войне для женщины там почти невозможно, а у нас было бы неизбежно. А насиловать пленниц у диких племён не положено, это же не белые люди. По той же причине у нас женщины не могут быть инками, хотя Инти предполагает, что во времена Манко Капака жена правителя была фактически соправителем, оттого и родился обычай, чтобы Первый Инка обязательно должен быть женат на женщине крови солнца, желательно на сестре, да и сейчас нередко жёны носящих льяуту выполняют при своих мужьях роль секретарей, а также выполняют разные деликатные поручения по переговорам. В Чиморе до сих пор многие помнят, как именно вдова Тупака Юпанки после восстания против власти инков сумела уладить дело так, что всё обошлось бескровно.

— А восстание в Амазонии длилось около года, — вздохнула Заря, — и было утоплено в крови.

— Да, это так. И отчасти виной тому то, что вождём была женщина. Она... она ведь была беременна, и все примерно знали срок, когда ей суждено родить. Этим и воспользовались леонисты.

— Не понимаю, отчего она вообще им доверяла, — сказала Заря, — разве Инти не мог объяснить ей всё их коварство?

— Инти, конечно, объяснял. Но ведь и добраться до Матери Огня ему случилось далеко не сразу. Изначально леонисты туда прибыли первыми, а потом... потом между ней и Инти случился разговор на эту тему. Инти рассказал ей о том, как Горный Лев пытался убить Асеро, а потом его грязно оклеветал. Мать Огня поверила ему, но спросила: "Знают ли сторонники Горного Льва об этой подлости?" На это Инти ответил, что среди леонистов есть как подлецы, знающие всю подноготную, так и честные люди, введённые в заблуждение. Тогда она приняла решение, что лучше напрямую не ссориться с леонистами, но выявлять при этом конкретных мерзавцев-изменников. Она вообще была склонная к компромиссам — да и ей, видимо, нельзя было иначе. Среди множества местных племён были многие, находившиеся во враждебных отношениях друг с другом, и чтобы помирить их и объединить для борьбы с белыми, нужно было обладать немалым дипломатическим искусством. Возможно, она считала, что вражда между сторонниками Асеро и Горного Льва примерно той же природы, что вражда племён... Но как бы то ни было, в тот момент, когда Мать Огня временно отошла от дел, чтобы родить, и потом передать дитё кормилице, леонисты самовольно начали восстание, кое-где вероломно нападая на сторонников Асеро и объявляя их предателями, которые якобы специально медлили с выступлением. В результате преждевременное восстание получилось неподготовленным, да ещё и был сильный раздрай в стане восставших... всё это не могло не привести к поражению.... — помолчав, Альбатрос добавил — конечно, если бы вождём восставших был мужчина, и его бы вывела из строя тяжёлая рана, то всё могло быть так же, разве что рану не предугадаешь...

В другой раз Заря спросила:

— Скажи мне, Альбатрос, а кто тот белый человек, которому ты нас доверишь?

— Его фамилия Эррера, и в отличие от большинства христиан, он знает, что такое благодарность.

Помолчав, Альбатрос добавил:

— Однажды Горный Ветер, ещё будучи юношей, во время одного из путешествий вляпался в скверную историю. Возле берегов Кубы на его корабль напали пираты, часть экипажа погибла в бою, кто-то был захвачен в рабство, а сам Горный Ветер, будучи самым юным и ловким, сумел-таки спрыгнуть с корабля и доплыть до берега. Да вот только дальше-то ему было куда деваться? Ведь местные племена на Кубе истреблены, остались только белые и их чернокожие невольники, а любой белый мог обратить его в рабство не хуже пиратов. В лесах и в горах же его неминуемо ожидала бы смерть от голода. Поразмыслив как следует и взвесив все варианты, Горный Ветер решил рискнуть и под покровом ночи проник в город, где постучался в одну из лачуг, умоляя о пище и ночлеге. Сам он потом рассказывал, что выглядел он как настоящий бродяга — оборванный, грязный и до крайности измождённый. Как он потом узнал, обитатели лачуги, старик и старуха, были сами в ожидании голодной смерти через пару месяцев, но тем не менее приняли бедолагу, дали ему воды обмыться и поделились последней миской риса. Хотя они были не просто бедны, а им грозила голодная смерть, они и не подумали продавать юношу в рабство.

— А почему им грозила голодная смерть? — спросила Заря, — Был неурожай?

— Нет, всё было гораздо хуже. У нас всех стариков кормит государство, а у них — дети. Но если нет детей или они пропали без вести, тогда остаётся в старости помирать от голода. Мне самому трудно представить всю ужасность жизни белых... как выходить в море, зная, что в случае твоей гибели старики-родители или вдова с детьми останутся без средств к существованию? А у тех стариков единственный сын пропал без вести, так как корабль, на котором он был матросом, уже несколько месяцев не возвращался в порт.

— Как ужасно...

— Ну, в данном случае всё окончилось благополучно для всех. Горному Ветру повезло, что в порт пришёл мой корабль, и он, рассказав всю историю, уговорил меня изобразить дело так, будто я его выкупил за большую сумму — её он передал старикам, чтобы тем было на что жить в ближайший год, а далее он собирался поддерживать их ещё, но по счастью их сын нашёлся. Его корабль и в самом деле потонул, но он доплыл до берега, некоторое время пробыл на необитаемом острове, а потом его подобрали. Он был поражён благородством "принца", как там называли Горного Ветра, и когда на свалившиеся на него с неба деньги смог купить себе корабль, то часть выручки всегда тратил на то, чтобы вызволять из рабства попавших в плен тавантисуйцев. Ну, так мы и связались с ним напрямую. Он помогал Инти в кое-каких делах и никогда не подводил. Я уверен, что и на этот раз он не подкачает.

— Скажи, а каково христианское имя этого доброго человека? — спросил Томас.

— На языке вашего бога его имя означает "Верный", — ответил Альбатрос, — впрочем, он не возражает, когда этим же именем его называют и на других языках.

Увидев первый заграничный порт, Заря была в ужасе. Конечно, она немало читала о жизни белых людей в книжках, но одно дело — читать, другое — увидеть собственными глазами. Многие, читавшие книги, были уверены, что там изрядно сгущают краски, так как казалось очень странным, что белые люди, выдумавшие столько полезных вещей, могут жить в такой грязи. Иным казалось, наоборот, что они должны быть чем-то лучше тавантисуйцев.

Но вид портового города развеивал на этот счёт все иллюзии. Уже издалека чувствовались помойные запахи, были видны толпы нищих попрошаек, многие из которых были детьми и подростками. Улицы города были столь грязны, что под горами мусора порой было не видно мостовую, в одном месте Заря увидела раздавленную мёртвую птицу, а, отвернувшись, упёрлась взглядом в детский трупик. От вида последнего Заря чуть не упала в обморок, хорошо ещё, что Томас поддержал её.

Когда они, наконец, очутись в гостиничном номере наедине, Заря не выдержала и разрыдалась.

— Томас, скажи, как это так может быть? Мёртвый ребёнок лежит прямо на улице, и никому нет дела... как будто так и должно быть!

— Увы, Мария, для нас это привычное зрелище. Детей убивают по многим причинам. Например, мужчина может соблазнить невинную девушку и бросить её на произвол судьбы, а родня, узнав о её беременности, гонит её из дому. Тогда несчастной только и остаётся, что убить своё дитя или подкинуть его кому-нибудь, а самой идти на панель, чтобы через несколько лет заразиться там и сгнить...

— А мужчина? Если узнают, что он так поступил, то его как наказывают?

— Никак. Это даже не мешает ему потом считаться уважаемым членом общества.

— Ужасно!

— А бывает, что девушка осиротеет, лишившись отца, и должна кормить не только себя, но и младших братьев и сестёр, что можно делать только на панели. Я знаю всё это не понаслышке. Когда умер мой отец, моя старшая сестра тоже была вынуждена пойти по этому пути, она однажды даже родила и отнесла ребёнка куда-то... Я так и не знаю, подбросила ли она его кому-то или так и оставила умирать в придорожной канаве. Тогда я был ещё малышом и не мог спросить, а потом она покончила с собой, обнаружив у себя сифилис... Я стал маленьким вором, а потом неизбежно стал бы и бандитом, но однажды я пытался обокрасть дом священника и попался. Он не стал сдавать меня властям, а, узнав, что я сирота, и мне нечего есть, усыновил меня. Моя жизнь сложилась благополучно, но, видя воров, нищих и проституток, я понимаю, что на самом-то деле я ничем не лучше их, просто мне больше повезло в жизни. Порой мне даже стыдно перед ними, что я ещё не спас также никого. Я мечтал на старости лет вот так же кого-нибудь усыновить, но теперь думаю, что принесу больше пользы, если расскажу всему миру, что от этих бед есть лекарство, а мы, вместо того чтобы применить его, клевещем на тех, кто его изобрёл и успешно применяет. Я буду всеми силами стремиться к тому, чтобы как можно больше людей узнали правду о твоей Родине!

От этих слов сердце девушки сжалось в тревожном предчувствии.

— Томас, ты ведь знаешь, что на этом пути тебя рано или поздно ждёт смерть?

— Конечно, знаю. Но я не боюсь её.

Заря взглянула на него с восхищением и поневоле подумала об Уайне. Хотя белокожий, низкорослый, щуплый и подслеповатый Томас внешне ничем не напоминал высокорослого и чернокудрого красавца-метиса, но, должно быть, когда он отплывал в Испанию, в его глазах был тот же блеск, что и у Томаса теперь.

— Томас, я всегда буду любить тебя как брата, — восхищённо прошептала Заря.

Лицо монаха покрылось пунцовым румянцем, и он ответил:

— Я тоже, Мария, всегда буду любить тебя как сестру, и даже больше... только ты не подумай плохого, ведь я дал обет безбрачия и мне нельзя даже думать о женщинах как о женщинах, но для меня ты всегда будешь живым воплощением своей Родины, и в свой последний час я буду вспоминать её поля-террасы на склонах гор и тебя...

На это Заря ничего не ответила, лишь мысленно спросила себя, о чём мог думать Уайн в свой последний час. Неужели тоже о ней?

Ну вот наконец-то и Куба. С каким-то трепетом Заря всматривалась в остров, медленно проступающий на горизонте. Заря много слышала о нём от Альбатроса, а кое-что читала и до этого. В книгах писали, что раньше его населял добрый народ таинос, который испанцы вырезали под корень. Альбатрос, правда, пояснил, что таинос, судя по всему, было не названием народа, а понятием, сродни понятию "инки". Ведь у них напавшие на Тавантисуйю конкистадоры тоже поначалу считали, что "инки" — это не достойнейшие из народа, а некий отдельный народ, захвативший власть над остальными. Конкистадорам было привычно всех мерить по себе.

Альбатрос рассказывал, что те скудные сведения, которые о местном населении оставили завоеватели, говорят о том, что здесь тоже знали о разумном общественном устройстве, ведь здесь не знали голода и нищеты, народ жил в чистых и опрятных жилищах, и хотя в этом климате было им было привычно обходиться вообще без одежды, но здесь, совсем как в Тавантисуйю, знали золото, но не знали алчности. Жители побережья возделывали море так же, как жители равнин возделывают свои поля, они не знали войн, так как не имели враждебных соседей, и привыкли видеть во всех людях братьев. И белых пришельцев они приняли изначально радушно, не зная, что их предводитель Колумб цинично рассуждал, сколько из них можно истребить, а скольких оставить, чтобы превратить в своих слуг... впрочем, испанцы взялись за дело истребления столь рьяно, что не осталось никого... Лишь потом Церковь сообразила, что если кормить людьми собак или ради забавы испытывать на живых людях остроту шпаг, то вскорости слуг не останется, и потому в последующих землях конкистадоры вели себя куда менее рьяно. Если на Кубе не сдавшему норму золота или хлопка отрубали кисти рук и отправляли умирать на глазах у его соплеменников, то в землях, завоёванных позднее, дело ограничивалось только поркой помещиками провинившихся, хотя от порки порой тоже умирают.

Для Томаса узнать всё это было куда большим шоком, чем для Зари:

— А в наших книгах писали, что население здесь вымерло в основном от оспы, — сказал он.

— Да? — иронически сказал Альбатрос. — А если немного подумать? Почему тут население вымерло поголовно, а у нас — нет? Оспа отнимает много жизней, но она не может выкосить миллионный народ. Нет, просто местные жители не умели воевать и поплатились за своё миролюбие. Хотя, конечно, в ответ на истребление они пытались сопротивляться, самые стойкие и смелые уходили в партизаны и сражались до последнего, может, ты, монах, слышал историю Атуэя?

— Мне её рассказывал Старый Ягуар.

— Да, мой отец любит приводить эту историю как пример мужества. Атуэю ещё повезло, что о нём сохранилась хотя бы память... а сколько не менее мужественных людей взошли на костёр молча? Или рядом просто не оказалось того, кто сохранил бы их слова для истории?

В городе выяснилось, что Эррера был в этот момент в море, но по расчётам, должен был скоро прибыть. В городе про него ходили дурные сплетни — говорили, что он продал душу дьяволу и из-за этого получил своё богатство, да и дружба с язычниками хорошей репутации не способствовала.

Глядя на жалкие хижины белых бедняков, Заря сказала Томасу:

— А ведь это — потомки тех, кто когда-то приплыл в эти земли в поисках богатства, ради которого они истребили живший здесь народ. Народ исчез, но того, ради чего они это делали, они не достигли. Может, их потомки, видя этот горький урок, поймут, что чтобы достичь счастья народа, нужно не грабить и истреблять другие народы, а устроить свою жизнь разумно.

— Не знаю. Люди очень редко усваивают преподносимые им Господом уроки, — ответил Томас. — Меня вдвойне ужасает, что люди, делавшие столь ужасные вещи, были христианами. Да, христианами... их учили в церкви сострадать и ужасаться ранам Христа — но почему-то это не помешало наносить своим ближним не менее страшные раны? Их учили восхищаться чистотой и добродетелью Девы Марии — но почему-то восхищение перед её чистотой не мешало им осквернять невинных дев и добродетельных матерей? Их учили ужасаться злодействам Ирода, приказавшего убивать младенцев — но это не помешало им самим протыкать шпагами таких же младенцев? Отчего так? Отчего Благая Весть, даже достигая ушей, до душ так и не доходит? Господь, отчего, видя такое, ты не вмешался и не остановил кровавое безумие?! Или ты просто решил забрать весь народ в Своё Царствие, опасаясь, что мы, белые люди, можем погубить их души?

— Не думаю, что их души находятся в раю у христианского бога, — ответила Заря. — Атуэй ведь не хотел туда, даже ад ему казался не так ужасен, как рай с такими извергами.

— Кто знает. Христос говорил, что в доме Отца Его обителей много. И, конечно, было бы нелепо предположить, что Господь может отправить в одной место жертв и их палачей. Хотя, конечно, о своей или чужой загробной участи мы можем только гадать.

— У нас о загробном мире говорят разное. В нашей стране объединено много разных племён, и у каждого из них представления о мире и о посмертии немного различались. И кто из них обладает истиной? Может быть, и никто, точно так же как никто из них не догадывался, что земля круглая. Если говорить обо мне самой, то я... я не думаю, что человек исчезает бесследно, может быть, от его души остаётся какой-то отпечаток... ну, как след на песке. И народ, который жил здесь, тоже не мог исчезнуть совсем бесследно, от него наверняка осталось что-то... оно здесь, в этих горах, в этом песке, этом ветре... может быть, здесь не всегда будет так, как сейчас. Потомки завоевателей по плоти даже сейчас уже имеют мало общего со своими воинственными предками, может, настанет день, когда белокожие и бородатые потомки разбойников и чернокожие потомки рабов увидят друг в друге братьев и решат построить разумное общество... Такое, где будут считать героем Атуэя, а не его палачей. Ведь ничто же не мешает Альбатросу считать своим отцом Старого Ягуара, хотя по крови он и не его сын.

— Ты действительно веришь в это, Заря?

— Когда наши амаута рассказывали о необходимости установления разумного общественного устройства по всей Земле, даже у белых, для меня это звучало как-то абстрактно, но... теперь, видя эти жалкие хижины, я верю, что это необходимо. А зная, что тут есть такие люди, как Верный, я понимаю, что это возможно. А когда я говорила это, я... я смогла себе это представить. Уж не знаю, что на меня нашло такое. Хочется верить, что это было пророчеством, сродни тем, что иногда накатывают на поэтов.

— А ваши амаута правда обладают даром пророчества?

— И да, и нет. Есть те, кто, всё взвесив, просто прикидывает возможный вариант развития событий. А порой удивительно точные предсказания дают и поэты, но только они сами не всегда понимают, что предсказали, до тех пор, пока это не свершится. Иные говорят, что даром пророчества обладают некоторые старые мудрые женщины, но я такого не видела.

Вскоре корабль Эрреры прибыл в порт, и Альбатрос познакомил Зарю и Томаса с капитаном. Заре было поначалу очень странно сидеть рядом с бородатым белым человеком и думать, что это друг. Впрочем, не менее странным для неё было и то, что его корабль тоже называется "Заря", только по-латыни. Томас же увидел в этом знак судьбы. Сам же Эррера знал только псевдоним Зари, под которым она должна была ехать дальше — как и в крещении, она теперь должна была зваться Марией.

Эррера сказал:

— Четыре года назад я вот также отвозил пятерых тавантисуйцев в Испанию. В случае удачи я же должен был отвести их обратно... не судьба.

— Скажи, что ты знаешь об их гибели? — спросила Заря с тревогой.

— Немногое. Мой корабль не может долго находиться в порту, я плавал туда и сюда. Кстати, передавал от них послания для Инти. Когда я отплыл в последний раз, Морской Песок передал мне последнее сообщение, на словах сказав, что это очень важно, и что он во что бы то ни стало постарается разузнать больше... А потом... когда я прибыл, их уже схватили. Обвиняли в тайном дьяволопоклонстве, колдовстве и прочей чуши, в которой всегда обвиняют, если не хотят говорить истинные причины... Я даже не знаю, кто на них донёс, а то бы самолично ему бы шею свернул! О казни громко не объявляли, значит, они либо в тюрьме погибли от пыток, либо томятся там до сих пор.

— А сбежать из тюрьмы они не могли? — спросила Заря.

— Едва ли. От святой инквизиции так просто не убежишь, она выпускает из своих когтей только мёртвых.

— Скажи мне, Эррера, — неуверенно начала Заря, — если тебя обвиняют во связи с дьяволом, то как ты избегаешь когтей инквизиции?

— В этом обвиняют любого непонятно как разбогатевшего человека. В принципе, многие понимают, что моё богатство как-то связано с Тавантисуйю, но разбогатеть на контрабандной торговле с вашей страной — это случается среди белых нередко. Многие христиане уверены, что дьявол и в самом что ни на есть в буквальном смысле живёт в вашей стране. Некоторые всерьёз уверены, что он и Инти — одно и то же лицо. Набожные торговцы порой ужасаются при самом упоминании его имени, да только руки у большинства этих самых торговцев куда грязнее, чем у Инти, хотя они в жизни этого не признают.

Увидев некоторое удивление на лице брата Томаса, Эррера добавил:

— Во-первых, многие не брезгуют работорговлей, хотя всё в глубине души понимают, что дело это дурное. Говорят, что чтоб доставить одного раба, нужно загубить десяток жизней. А другие, кто в открытую работорговлей брезгуют, продают зато оружие или наркотики. Да и если не торговать ничем предосудительным, всё равно приходится плавать на полусгнивших судах, заставлять людей работать до полусмерти... Даже я не без греха — хоть я слежу за своевременным ремонтом и людей стараюсь до смерти загонять, но мой корабль изготовлен европейцами, а значит, он кувыркучей формы, да и для матросов там места меньше... Корабли Тавантисуйю в этом отношении много лучше, но я не могу пользоваться тавантисуйским кораблём, ведь вы только потому не разоряетесь, что вас поддерживает государство, а иначе бы с такой формой кораблей быстро бы прогорели. А что касается моральной оценки деятельности разведок — так она целиком и полностью зависит от того, какое государство за этим стоит. Испанская Корона и впрямь не стоит того, чтобы за неё убивать и умирать, а вот Тавантисуйю, где нет рабства, и власть существует не для охраны богатств разбойников, а для заботы о простом народе — стоит, — Эррера перевёл дух. — Ладно, к делу. Сколько ты собираешься быть в Испании, Мария?

— Думаю, около года. За это время я или выполню задание, или станет ясно, что это невозможно.

— Мой корабль будет появляться раз в четыре месяца, ты сможешь передавать послания для Инти.

— Я поняла.

Плывя на том же корабле, на котором когда-то плыл и Уайн (пусть за время, протёкшее с тех пор и заменили все доски, так что тем или не тем кораблём это можно считать, пусть мозгуют амаута), Заря испытывала странное чувство. Теперь как никогда ей почему-то казалось реальным встретить Уайна живым, и это теперь даже внушало некоторую тревогу. Как на корабле сменились все доски, так и в теле Зари успели много раз обновиться кровь и плоть, да и так ли похожа женщина за двадцать и в оспинах и со шрамом на шее на ту юную девушку, которую Уайн оставил когда-то? (Заря уже успела убедиться, что при ярком свете оспины всё-таки видны). Смог бы он теперь любить её, увидев её годы и узнав про утраченную невинность? Хотя последнее уж никак не её вина, но от мысли, какова может быть их встреча, ей было горько, и даже в чём-то легче было думать об Уайне как о мёртвом. Мёртвым не ведома боль разочарования... Хотя может и ведома? Как размышлял Манко в пьесе "Позорный мир" перед мумией своего отца:

Хотя, быть может, те, кто умер позже,

Сродни гонцам, до вас доносят вести,

И значит, вам известно наше горе...

Через два месяца без особых приключений они прибыли в Испанию. После свежего морского воздуха Заре опять приходилось привыкать к помойным городским запахам и шуму, к мостовым, покрытым мерзкой жижей и отбросами. К тому же если в колониях грязь и убожество были в некотором роде ожидаемы, то в Испании, в богатом Виго, имевшем пожалованное Короной право на торговлю с Америками, убогость и нищета ещё резче бросались в глаза. "И на что они тратят награбленное у нас золото!" — в сердцах подумала Заря. — "Даже чистый воздух в городе обеспечить не могут! А ведь дышат им и самые богатые".

По счастью для девушки, Томас все бытовые хлопоты смог взять на себя. Томас хоть и был монахом, но иезуит должен был жить в миру, так что для него не составляло труда снять каморку для себя, и неподалёку — для Зари, а также дал ей разъяснения по некоторым бытовым вопросам, ведь до того девушке не случалось покупать еду и воду, а также соблюдать гигиену без водопровода, а после долгого путешествия по морю помыться и постираться было насущной необходимостью, да и перед эмигрантами, ещё не забывшими до конца обычаи своей родины, необходимо было предстать чистой.

На следующий же день брат Томас познакомил Зарю с Хорхе Хуаном Симеоном. Сначала они втроём сидели в какой-то харчевне, а потом Томас сказал, что у него по прибытии много дел, и Заря осталась с Хорхе наедине. Заря подозревала, что Томас просто не хочет портить ей работу, боясь себя невольно выдать её, да и противно ему, не может он простить Хорхе такой наглой лжи о Стране Солнца. Что ж, наедине поговорить с Хорхе даже удобнее, так что они беседовали, гуляя возле пристани, где воздух был не так полон помойными запахами, как в глубине города.

— Как ты думаешь зарабатывать себе на жизнь, Мария? — спросил Хорхе.

— Пока об этом не думала, — ответила Заря, — у меня есть с собой небольшая сумма, на которую можно будет прожить около года.

— Откуда такая сумма?

— Ограбила инков, — ответила Заря, — но это лишь малая толика той мести, которую я хотела бы осуществить.

— Мести за что?

— За мою изломанную судьбу. У меня был возлюбленный. По вине кровавого Инти он сгинул в тюрьме, и я поклялась, что отомщу тому государству, которое его погубило!— последние слова Заря произнесла с отнюдь не наигранным воодушевлением, ведь ей не приходилось тут лгать. — Да, в тайне я мечтаю о мести, пусть бы она стоила мне и жизни, потому я не строю особенно долгосрочных планов.

— Но как ты надеешься отомстить, находясь столь далеко от Тавантисуйю?

— Не так важны расстояния, как кажется. Я уверена, что среди эмигрантов есть люди, точно так же мечтающие о мести, как и я, и они наверняка что-нибудь придумали.

— Ошибаешься, мы — тишайшие люди, — сказал Хорхе, — вот меня недаром книжным червём считают. В основном вместе мы занимаемся спорами друг с другом по поводу природы Тавантисуйю. Вот сегодня будет один такой спор. Тема — "кто господин Тавантисуйю". Я буду одним из главных спорщиков. Там можешь познакомиться с цветом нашего общества.

— Обязательно приду, — ответила Заря.

— А насчёт заработка я бы советовал тебе подумать. У женщин есть два варианта — торговать своими воспоминаниями о бывшей родине или своим телом. Впрочем, последним сильно ты не наторгуешь.

Заря молча проглотила неприятное замечание. Хорхе продолжал:

— У тебя лицо в оспе, да и если бы ты даже была красива, испанцы не особенно в восторге от "перуанок". Их идеал — зеленоглазая блондинка.

— Таких ведь очень мало.

— Ну, тогда хотя бы голубоглазая. Хотя некоторые любят экзотику. Но повторюсь, тебе лучше торговать воспоминаниями.

— Боюсь, что они у меня не самые интересные.

— Ну, так любую неинтересную вещь всегда можно приправить перчиком. Раз твой любовник был взят людьми Инти, то ведь тебе тоже приходилось иметь с ними дело, не так ли?

— Допустим.

— Ну, так расскажи, как они тебя пытали и насиловали.

— Без этого обошлось.

— Даже если и обошлось, то придумай это. Люди Инти не могли же тебя просто допросить и отпустить. Да, кстати, должен предупредить тебя, что даже здесь их следует опасаться.

— Даже так?

— Да, пару лет назад здесь оказалось целых пять его агентов. Они притворялись простыми эмигрантами. Ну, на них донесли куда следует.

— Вот как? Любопытно.

— Да ничего особенно любопытного. Было пятеро мигрантов со стандартными историями о своей жизни. Они жили вместе с нами, в одну церковь ходили, только вот держались вместе, ну да это у нас обычное дело, трудновато выжить в одиночку, а потом... потом обнаружилось, что они на самом деле — люди Инти, а про преследования на родине всё выдумали.

— А как обнаружилось?

— А черт его знает! Ведь это же не я обнаружил.

— А кто?

— Да понятия не имею. Ладно, хватит о них, мне даже вспоминать об этом неприятно.

Заре стало почти очевидно, что Хорхе что-то скрывает. Вряд ли он столь душевно тонок, чтобы избегать этой темы только из-за её неприятности. Скорее всего, просто боится о чём-то проболтаться, ведь Заре он, естественно, не вполне доверяет. Во всяком случае, пока.

— Лучше поговорим о сегодняшнем диспуте, — тем временем сказал Хорхе, — я предвкушаю, как размажу своего соперника.

— А кто твой соперник? — спросила Заря. В этот момент Хорхе напомнил ей Кипу, тот ведь также любит разделывать своих соперников перед публикой. Однако, несмотря на эту свою слабость, Кипу добрый и честный, а вот Хорхе.... в его нечестности Томас уже успел убедиться, да и добротой, даже к своим, он едва ли отличается. Последующие слова Хорхе только подтвердили догадку Зари.

— Мой соперник — ничтожнейшая личность. Раньше он был сторонником дона Леона, да с его смертью решил завязать с политической борьбой, не видя равных своему покойному вождю.

— А ты про Горного Льва что думаешь?

— Думаю, что если бы он тогда победил, было бы ничуть не лучше. Власть инков порочна и беззаконная сама по себе. Он тоже, правда, считает власть инков злом, но наименьшим, а я — наибольшим.

— Наименьшим и наибольшим в сравнении с чем?

— С завоеванием Тавантисуйю христианами. Конечно, любая власть так или иначе злоупотребляет, и христиане тут не исключение, но тогда, по крайней мере, можно было бы свободно исповедовать христианскую веру.

Заря едва удержалась от того, чтобы фыркнуть. "Свободно!" Да как будто кто-то не знает, что как только христиане покоряют тут или иную землю, на ней уже становится нельзя свободно не быть христианами, или даже просто думать о чём бы то ни было иначе, чем разрешает Святой Престол. И после этого они смеют обвинять инков в тирании!

Вечерний диспут, от которого Заря ожидала прежде всего заведения полезных знакомств, оправдал себя в этом отношении лишь частично. Изначально Заря планировала посмотреть эмигрантов в обычной для них обстановке, чтобы потом решить, кем из них следует заинтересоваться в первую очередь, а с кем — не обязательно. Сам по себе диспут представлял собой в первую очередь светское мероприятие. Большинство эмигрантов жило небогато, но все хотели в первую очередь показать свою значимость, и диспут служил для этого. Заря знала поговорку белых людей, что в спорах рождается истина, но понимала также, что истина этих людей никак не интересовала, слишком страшно им, должно быть, было посмотреть в лицо правде.

Брат Томас тоже пришёл на диспут, и некоторое время внимание всех присутствующих было обращено на него. Как-никак, человек приехал издалека, и от него, естественно, ждали интересных рассказов. Честный монах старался отвечать как можно более кратко — необходимость лгать, хоть и ради благого дела, несколько смущала его, а сказать правду о смерти отца Андреаса он не мог. По поводу своего путешествия в Тавантисуйю он сказал следующее: "Я понял, что я слишком мало знал об этой стране, чтобы быть годным к проповеди там. Я готовился к этому слишком второпях, и потому нередко попадал в неловкое положение. Отъезжая туда, я был уверен, что буду иметь дело с невежественными дикарями, но порой сам садился в лужу в спорах с образованными людьми. Судя по вашим рассказам, Тавантисуйю населена исключительно запуганными трусами, но я видел людей, полных мужественного достоинства. Можно считать, что они не правы, отвергая христианство, но их нельзя назвать ничтожествами".

"Брат Томас, что мы слышим?!" — раздались в ответ возмущённые голоса, — "Неужели тебе симпатичны эти язычники? Тавантисуйю — абсолютное зло".

— Абсолютного зла у людей не бывает, — ответил брат Томас, — ещё святой Августин говорил, что зло есть отсутствие добра. Даже Люцифер был когда-то ангелом света, которым до сих пор умеет притворяться. В вас говорит обида на вашу бывшую родину, и потому вы забываете об одной вещи: даже к врагам должно быть справедливыми. Не столько ради них, сколько ради себя же, ибо если воин, идущий в бой, недооценивает противника, он нередко обрекает себя этим на поражение.

— О чём я и говорил! — торжествующе заявил один бас. Это бы противник Хорхе, и он был рад случаю обратить часть внимания на себя, — тут многие любят говорить о ничтожности инков, но инки не ничтожны, они сильны и по-своему даже умны. Разве без силы и ума можно выиграть хотя бы одну войну? Даже одну битву? Разве без силы и ума можно построить государство, которое уже столько десятилетий противостоит христианскому миру? Едва ли кто-нибудь заподозрит меня здесь в симпатиях к Асеро, но то, что он справился с таким соперником, как Горный Лев, говорит о его незаурядном уме и способностях. Да, можно упрекать его нечестности, да и мало кто из тех королей, кому приходилось бороться за свой престол, действовали честно, но его никак не упрекнёшь в бездарности.

— Вот как, — иронически поправил его Хорхе, — значит, ты бы не возражал против того, чтобы Асеро получил власть над Европой?

— Тут от наших возражений ничего не зависит. Да, правление инков — не мёд. При них нельзя будет писать о них правдивые книги. Да, Асеро оклеветал, изгнал, а потом приказал убить своего соперника. Но надо понимать, что хотя инки в нравственном отношении ничем не лучше европейской знати, но и не сильно хуже. Клеветать, изгонять и убивать соперников христианские монархи тоже могут.

— Коллега, может быть всё-таки начнём наш диспут, — внешне кротко, но как-то ядовито-медоточиво сказал Хорхе, — по условленным заранее правилам за мной первое слово.

— Что ж, начнём, — согласился его соперник.

— Итак, главный вопрос — кто господин в Тавантисуйю. Амаута инков обожают нагло лгать, говоря, что в их стране, в отличие от других стран, нет рабов и господ, говорят, что Тавантисуйю является из-за этого чуть ли не раем земным. Но это ложь! На самом деле господа в Тавантисуйю есть. Это — сами инки. Разве не им достаются самые лучшие яства, самые красивые одежды и самые большие дома? Они и только они имеют право держать слуг. Да, они, высшие чиновники, и есть господа и хозяева Тавантисуйю. Они все вместе владеют ею. Конечно, они не могут её распродать, так как если какая-то часть из них попробует сделать подобное, то все остальные воспротивятся, ибо деньги от проданного могут относительно быстро кончиться, а саму страну можно доить до бесконечности! Но инки в Тавантисуйю — господа и хозяева! Собственно, вся мерзость и несвобода государства инков — оттуда, из этого совокупного владения. Инки друг на друга сильно давят доносами и прочими средствами контроля, и потому не свободен никто. Но инки — господа! Дикси!

— Ха-ха-ха! — ответил его соперник, — да где хоть один документ, в которой было бы сказано, что государство является собственностью инков? Да и каких именно инков? Всех? Но любой мелкий чиновник может за малейшее воровство пойти в кандалах на золотые рудники! Да и глупо ему было бы воровать у самого себя, раз государство, якобы, и без того принадлежит ему!

— А я и не говорю, что государство принадлежит всем чиновникам! — ответил Хорхе, — нет, речь идёт только о самом верхнем слое!

— Вот как? Но ведь даже носящие льяуту, даже братья Первого Инки, могут подвергнуться суду и казни!

— Хорошо, единственный господин и владелец Тавантисуйю есть лично Первый Инка с его семейством. Он может казнить и миловать кого захочет!

— Ну, ты точно забыл про порядки в Тавантисуйю! Зачем же тогда закон, по которому Первого Инку можно снять и судить? Да, этой возможностью почти не пользуются, но закон не отменил даже Асеро! И кстати, кем будет Асеро, если лишится трона? Да никем! Какой же он после этого владелец Тавантисуйю?

— У любого владельца собственность можно отнять, — парировал Хорхе, — Асеро тут, конечно, не исключение.

— Но получается, что владеет Тавантисуйю не сам Асеро, а его трон? С которого его могут сковырнуть? — ехидничал соперник Хорхе.

— Как ты знаешь, сковырнуть его оттуда довольно сложно. Хотя, конечно, вполне может быть, что его же приближённые однажды кокнут его во сне.

— А разве ты не помнишь, как Асеро сажали на трон — тогдашний глава Службы Безопасности женил его на своей дочке. И тогда, и сейчас Асеро находился под плотным контролем Службы Безопасности государства. Вертит им Инти как хочет. Асеро, говорят, даже дополнительных жён, кроме этой самой дочки, не берёт, видать, Инти ему не разрешает! А если Асеро даже своим мужским достоинством распоряжаться не может, как захочет, что уж об остальном говорить?

— То есть, ты считаешь, что господином и владельцем Тавантисуйю является Служба Безопасности государства?

— Не совсем. Инти ведь тоже не всесилен. Господин Тавантисуйю — это не какой-то конкретный человек или даже конкретная клика. Нет, господином Тавантисуйю является сам государственный механизм, безжалостный и бесчеловечный. Носящие льяуту — лишь его любимые слуги, но даже любимых слуг он может пнуть пинком под зад, ибо этот механизм слеп, как Полифем, — последним словом соперник Хорхе щегольнул, как щеголяют драгоценным камушком. Знание античной мифологии подчёркивало его европейскую образованность.

— А кто же им управляет, этим механизмом? — ехидно спросил Хорхе, — механизм не может управлять сам собой. Механизм — это инструмент, как нож или кирка, но кирка или нож не могут действовать сами по себе, а лишь в чьих-то руках. Об этом, если ты помнишь, говорили ещё древние.

— Древние? А ты читала древних?

— Конечно. Если ты помнишь, я учился на амаута, а вот ты — нет!

— А знаешь ли, амаута, что древних мало читать, а надо ещё и понимать? А самих амаута, как ты знаешь, не понимать древних учат, а лишь жонглировать цитатами.

— А вот как раз ты жонглируешь цитатами. Я же читал твои трактаты, они все сплошь из передёрнутых цитат, в том числе и из меня.

— И кто это говорит? Тот, кто сам цитаты передёгивает?

Тут Хорхе не выдержал и вцепился сопернику в волосы. Они покатились по полу, по ходу дела опрокидывая табуретки. Часть зрителей бросилась помогать тому из спорщиков, который им был более симпатичен, а остальные, опасаясь попасть под раздачу, предпочли побыстрее ретироваться.

Выйдя, Заря сказала вслух, вроде бы ни к кому не обращаясь, но так, чтобы любой желающий из окружающих мог зацепиться с ней языком, если хотел.

— Интересно, здесь каждый раз до драки доходит? Или это мне так не повезло сегодня?

— Здесь такое происходит довольно часто, — ответил довольно мрачный мужчина, стоявший рядом, — особенно если тема горячая. Да и без темы... кажется, у нас все просто кипят от взаимной ненависти друг к другу. Видно, такова уж наша поражённая грехом природа. Или дело всё в том, что Господь создал Адама в единственном числе, то есть одиночкой. Может, рай и невозможен в обществе себе подобных. Как тебя зовут?

— Мария, — ответила Заря, — а тебя?

— В крещении — Хосе. Но свои труды я подписываю своим настоящим именем "Идущий-В-Брод-Через-Туман". Хотя я и стал правоверным католиком, но мне не за что стыдиться своего безбожного прошлого. Я и тогда старался быть мужественным и верным себе. А христианство — это и есть верность себе даже в гонениях.

— Пожалуй, это так, — сказала осторожно Заря, которой Томас за время путешествия рассказал о многих христианских мучениках тех лет, когда христианская церковь не имела власти, а была гонимой.

— Думаю, нам надо познакомиться поближе. Тут мы все в очень тесном кругу и все друг друга знаем.

Заря кивнула, радуясь, что вот так легко удалось завести новое знакомство, хотя угрюмая мрачность Хосе и не очень тщательно скрываемая уверенность в собственном превосходстве делала его общество малопривлекательным. И Заря никогда бы не стала водиться с ним по доброй воле, но были все основания полагать, что Хосе близок к заговору. Имя "Идущий-в-Брод-через-Туман" ей было знакомо по тем материалам, которые Инти дал ей для подготовки к путешествию ещё в Тавантисуйю. Инти даже советовал обратить на него особое внимание. Кажется, он был с той части побережья, где туманы всё на полгода покрывают белой пеленой, да и сам он чем-то напоминал туман.

Многие эмигранты зарабатывали себе на жизнь сочинением пасквилей на свою бывшую родину, но продажная ненависть, также как и продажная любовь, не может быть без фальши. Хосе, похоже, ненавидел "Тиранию" (только так он называл свою бывшую родину) неподдельно, и потому его памфлеты были яркими и обвинения его были нештампованными.

Главная вина "Тирании", по мнению Хосе, заключалась в том, что она посягает на душу человека, то есть на его личность. Каждый человек создан для того, чтобы быть единицей, но "Тирания" делает из него много меньше. Также он писал, что литература и искусство в Тавантисуйю целенаправленно искореняются властью. Поначалу Заре, когда она всё это читала, эти высокопарные рассуждения показались дикостью. Почему жители Тавантисуйю менее полноценны как личности, чем, к примеру, жители Испании? Потом она всё-таки поняла, какой Хосе во всё это вкладывает смысл. С рождения каждый житель Тавантисуйю должен был быть прикреплён к своему айлью, где он со временем обучался полезному для общества занятию. Сменить айлью было можно, но только при условии, что человек переселяется именно в другой айлью, который его точно примет, а не в пустоту. Оттого в Тавантисуйю не было воров и нищих, и, соответственно, неоткуда было взяться разбойникам. Праздных не было в том числе и среди аристократов, вообще аристократами считались лишь люди, чей род занятий обладал в обществе высоким статусом. Правда, кроме работы у большинства населения был и досуг, и те, кто имел склонность к художественному творчеству, мог при желании изыскать на него время. Профессиональные поэты и драматурги тоже, разумеется, были, но те, кто сумел доказать свой талант и получал право посвятить дальнейшую жизнь только этому, хоть и получал, подобно госслужащему, различные льготы, но и спрос с них был тоже высок — от литературы требовалось поднимать моральный дух народа. У того, что этой задаче не соответствовало, дойти до широкой публики не было шансов, ибо бумага — штука дорогая и если её на ерунду тратить, то "горы облысеют", то есть придётся извести все леса, которыми Тавантисуйю была не очень-то богата.

Конечно, среди эмигрантов принято было как с писаной торбой носиться с тем, чего не напечатали в Тавантисуйю, но по уровню это обычно не было лучше, чем злосчастная "Страна Тьмы", так что, не имея возможности ознакомиться с подобными опусами, тавантисуйцы ничего не теряли.

Также Идущий-в-Брод-Через-Туман жаловался, что в каждом айлью от людей требуют быть одинаковыми. Конечно, это не могло значить требовать быть одинакового роста, веса, и т. д. Любому же ясно, что среди людей неизбежно кто-то сильнее, а кто-то слабее, кто-то умнее, а кто-то глупее, кто-то красивее, а кто-то так себе, и было бы нелепо упрекать людей в том, что от них не зависит. Но только жизнь в айлью требовала от своих членов одинаковых представлений о хорошем и плохом, одинаковых оценок тех или иных поступков, а также требовала ставить интересы всех выше своих собственных. В противном случае общее хозяйство было бы вообще невозможно, так как вместо хранения продуктов на одном общем складе все бы стали растаскивать всё по индивидуальным кладовкам. Но у Хосе идея труда на общее благо и ощущение себя частью целого вызывал отвращение. Заря знала, что его родной айлью судил его за лень, но, похоже, судящие его не понимали, что в корне этой лени лежало как раз отвращение к общему труду. Ещё его злила так называемая регламентация личной жизни. У католиков самая строгая нравственная проповедь на словах сочеталась с самым разнузданным развратом на деле. В Тавантисуйю мораль была менее строга, но "нельзя" означало действительно "нельзя". Там никто не считал, что страсть оправдывает всё. Для жителей Тавантисуйю считалось само собой разумеющимся, что взрослые люди отвечают за свои поступки, то есть должны быть готовы принять их последствия.

И ещё про Идущего-в-Брод-через-Туман ходили слухи, что ещё в юности он собирался захватить один из кораблей и именно на нём уплыть в христианские страны, и лишь волею случая это не удалось.

Словом, для Зари было ясно видно, что под маской холодного скептика скрывался человек страстный и деятельный, а ненависть такого человека не могла ограничиваться бумагой.

Хосе привёл её к себе в квартиру, налил бокал вина и предложил тост:

— Выпьем за тебя — я рад приветствовать в нашей стране ещё одну смелую душу, бросившую вызов Тирании.

— Ну, по сравнению с некоторыми я не так уж смела, — ответила Заря, пригубливая вино — про тебя говорят, будто вы сами пытались захватить корабль, и не твоя вина, что это не удалось.

— На самом деле, моя. Мне стало жаль ни в чём не повинных людей инки. Хотя я и не был тогда христианином, но и мне тогда была ведома жалость, чувство, столь презираемое Тиранами.

— Однако... ведь ты мечтаешь о падении Тирании?

— Да, мечтаю, хотя и без особой надежды.

— Однако с падением Тирании непременно погибнет множество людей, в том числе и тех, кого нельзя назвать поклонниками тиранов, а значит, мечтая об этом, мы убиваем, пусть даже только в помыслах.

— Да, это верно. В помыслах мы все неизбежно и блудим, и убиваем. Я часто представляю себе одну и ту же картину — будто бы я Ангел Господен, за спиной у меня два чёрных крыла, и из рук моих по моей же воле могут вылетать молнии. Я лечу над Куско и с небес прожигаю дворцы инков, а они выбегают из них полуодетые, трясущиеся от страха и жалкие в своей беспомощности. Выбегают и попадают в руки разгневанной толпы, которая вздёргивает их тут же на всех фонарных столбах, а потом хищные птицы расклёвывают их плоть. Картина эта так прекрасно в своей величественности, что не могу понять, отчего Творец не воплотит её в жизнь.

— Ну, как известно, мы едва ли доживём до Страшного Суда, а до Жатвы Господь не будет отделять зёрна от плевел, — с кокетливой улыбкой сказала Заря. Неестественность утомляла её, но надо было продолжать играть ненавистную ей роль.

— Но среди инков нет зёрен, инки ничтожны. Ведь занимаются управлением те, кого Господь обделил иными талантами.

— Однако такой пожар, без сомнения, выжег бы весь Куско, и тут бы стало не до расправ. Да и у инков есть жёны и дети, за которыми нет никакой вины.

— Не скажи, их жёны виноваты уже тем, что добровольно живут с такими, ведь к браку, если дело не касается династии, там обычно не принуждают. Да и дети... жалеть можно разве что совсем младенцев, остальные уже отравлены тем, что обязаны доносить на своих отцов.

Заря от души надеялась, что пудра на её лице достаточно скрывает бледность. Внутренне её всю трясло. Слишком страшные картины рисовались её чересчур живому воображению. Пылающий Куско, расклёванные трупы на фонарных столбах, крики несчастных, теряющих в огне имущество или близких... неужели можно и самом деле хотеть этого? И нельзя не понимать, что в реальности это возможно только в одному случае — если Куско захватит вражеская армия... Похоже, Хосе и в самом деле тот, кто ей нужен. Как можно непринуждённее она спросила:

— Скажи, если ты так ненавидишь тиранию инков, почему ты так мало надеешься на её свержение?

— Не то чтобы не надеюсь, но... если тиранию и удастся свергнуть, то всё равно не думаю, что станет лучше. Прежде чем попасть в Испанию, я побывал в Мексике и многое понял... — яростный огонь в глазах Хосе погас и вместо него появилась какая-то старческая усталость. — Да, я своими глазами видел бывшую столицу империи ацтеков, даже забирался там на пирамиды, думая о том, сколько рабов понадобилось, чтобы всё это понастроить, и сколько потом было принесено на них в жертву... В Тавантисуйю оскорбились бы таким сравнением, но у всех тираний есть много общего. Да, у нас не приносят в жертву людей на алтарях, но с малых лет нам внушают, что благо нашего государства выше, чем наши жизни, и потому мы, если государство того потребует, должны жертвовать собой ради этого Левиафана. Скажет государство идти и воевать — так не отвертишься. Это, видите ли, твой долг. Если бы я был матерью и родил в Тавантисуйю младенца-мальчика, я бы предпочёл убить его, нежели стал бы вскармливать для тирании будущего воина, который будет для тиранов пушечным мясом на войне с каньяри, арауканами, в Амазонии или ещё чёрт знает где.

— Но ведь и испанцы воюют по всем уголкам земли. Не вижу тут особой разницы.

— Здесь идти или не идти на войну, каждый решает сам. Если не считаешь, что это правильно — можешь не наниматься в войска. Ибо каждый сам отвечает за свои поступки перед Богом и людьми, а не перед Тиранами.

"А если считаешь, что это правильно — иди грабить и насильничать", — подумала про себя Заря. — "Занятная всё-таки у них логика". Минуту помолчав, Хосе добавил:

— А всё-таки Мексика меня многому научила. Что там было до конкисты? Тирания. Сейчас, конечно, чуть лучше, хоть жертв на алтарях не приносят, но народ... народ не доволен, спит и видит, как бы поднять вооружённое восстание и в результате установить порядки, подобные тавантисуйским. Даже среди людей образованных люди с такими настроениями попадаются. И всё, опять тирания.

— А где тирании нет?

— Да вообще-то тирания везде более-менее, за исключением пустынь. Думаю, что Христос родился в пустыне не просто так, а потому что в ней царя нет. Но вообще-то никакие серьёзные изменения к лучшему в мире невозможны. Выбирать можно лишь меньшее из зол. Что лучше: погибнуть на алтаре, умереть от голода и болезней или пуль завоевателей, или допустить, чтобы всякие амаута проели тебе мозг так, чтобы ты сам пошёл умирать за Тиранию? Даже не осознавая, что ты для своих полководцев не более чем сор. Что уж такого хорошего, что инки смогли прогнать христиан? Ведь топоры инков были много тупее вражеских шпаг, и оттого они могли добыть победу, лишь завалив врага трупами. Интересно, что теперь полководцы Манко говорят своим воинам, встретившись, с ними в аду? "Это была война"? И всё? Всё!

Заря не знала, что ответить. Она очень внимательно следила за речью Хосе, но всё равно почувствовала себя сбитой с толку. Как на карнавале, он представал перед ней в разных масках: то страстно-жестоким, то наоборот, гуманно-жалостливым, то холодно равнодушным. Заря не могла поверить, чтобы он был искренен во всех трёх случаях, и оттого тщетно пыталась понять, где лицо, а где маска, но туман не рассеивался.

Когда Заря вернулась домой, её там ждал взволнованный брат Томас:

— Мария, где ты была? Я так испугался, когда обнаружил, что тебя нет! — встревоженно сказал он.

— Я познакомилась с одним человеком по имени Хосе. Его также зовут "Идущий-в-брод-через-туман". Мы очень мило побеседовали. Я даже зашла к нему домой. Прости, Томас, надо было пригласить и тебя, но ты был так занят разговором с молодым священником, что я решила не прерывать вас. Ты очень на меня обижен?

— Мария, так нельзя делать... он холостяк? И живёт один?

— Да... а что? Ты знаешь про него что-то плохое?

— Нет, Мария, я не знаю про него ничего, но это неправильно, когда девушка входит в дом к одинокому мужчине.

— Неправильно? Почему? Я же не собиралась с ним блудить!

— Это довольно сложно объяснить. Вот во многих христианских странах вся земля поделена между знатными. А если через земли должен проехать купеческий караван, и что-нибудь упадёт с телеги, то владелец этой земли считает себя в полном праве забрать это себе. Потому что это его земля. И точно также он считает себя вправе пользоваться женщинами, которые проживают на его землях. Потому что это его земля.

— Однако мы в городе, а "воздух города делает человека свободным", — процитировала Заря пословицу белых.

— Да, это так, но... свой дом каждый считает точно также своей территорией, и потому, если женщина зашла в дом одинокого мужчины, то он порой чувствует себя вправе делать с ней всё, что угодно. Потому что это его дом.

— Что, и убить может?

— Нет, убить — это навряд ли, всё-таки живые души принадлежат Господу... а вот совершить насилие может. Конечно, не все и не всегда так делают, но женщину, вошедшую в такой дом, будут в таком случае осуждать больше, чем мужчину, совершившего над ней насилие. А, кроме того, это может заставить думать о ней дурно.

— Томас, а как же ты... как же мне заходить к тебе?

— Ко мне — можно. Я ведь служитель божий, а значит, не считаюсь мужчиной.

— Хорошо, Томас, я буду очень осторожной, — сказала Заря и грустно добавила, — Впрочем, Хорхе и без того считает меня чем-то вроде продажной девки...

Известием о том ограничении, которому вынуждены подчиняться женщины в христианском мире, Томас довольно сильно огорчил Зарю, зато другая добытая им новость её изрядно обнадёжила.

В священники рукоположили юношу, бывшего сыном одного из эмигрантов и родившегося уже в Испании. В честь святого Диего Перуанского он тоже взял себе имя "Диего". Юноша понравился Томасу своей искренней верой, а также большей строгостью к себе, нежели к другим. Как и Томас в своё время, юноша считал язычество не столько виной, сколько бедой "несчастного народа Тавантисуйю", к которому он при этом не питал никакой враждебности. В силу своей юности и неопытности он не мог быть серьёзным врагом, и Томас даже надеялся со временем обратить его в своего союзника.

Для Зари, прежде всего, было большим облегчением, что не придётся вести дело с опытным прохвостом вроде отца Андреаса. Таким вроде бы был до того опекавший эмигрантов отец Диего, но он скончался незадолго до приезда Зари. Его ученик раньше просто обожал его, но тут старший Диего допустил промашку, попытавшись соблазнить своего протеже. Юноша ужасно смутился, пытался даже жаловаться вышестоящему начальству, но не нашёл понимания. Кое-кто счёл его просто клеветником, другие стали говорить ему, что плоти надо давать уступку. Он, правда, не понял, чьей именно плоти, так самого его никак не тянуло "быть девкой", а с какой стати он должен был делать такую уступки своему наставнику, он так и не понял. Ведь они же не римские и греческие язычники, не видевшие в этом ничего дурного!

Сам Томас от такого был в шоке. Конечно, теперь, когда отец Диего всё равно мёртв, а поэтому юноше не грозила опасность, ситуация могла показаться не такой страшной, но сам факт, что в такой страшной ситуации юноша оказался столь одинок и беспомощен, насторожила Томаса до крайности. Он вспомнил свой сон, где Сам Христос назвал Церковь "солью несолёною". Что же дОлжно делать совестливому христианину? Видно, что Господь не просто так попустил ему съездить в Тавантисуйю — он ждёт от него, именно от него, каких-то шагов по исправлению ситуации.

Слушая это, Заря вздыхала. Конечно, домогательства развратного старика к юноше её ужаснули, но поверить в то, что христианскую религию можно как-то изменить, превратив во что-то более приличное, девушка не могла. Пусть в самом учении Иисуса не было ничего дурного, но христианство за века слишком плотно сплелось с таким институтом как Церковь, которая просто не будет чувствовать себя уверенно без контроля надо всеми сферами жизни, и потому ничего никому никогда исправить не даст. Заря, правда, знала, что есть христианские страны, где Святой Престол не властен, но, судя по тому, что рассказал Горный Ветер, там дела в плане нравственности обстояли едва ли не хуже, чем в Испании, где хоть изредка, хоть в порядке исключения, попадались такие честные и искренние люди как Томас.

На следующий день Томас привёл юного Диего в гости познакомиться с Зарёй. Ей юноша тоже понравился. Чем-то он напомнил ей Ветерка. Диего горячо мечтал о том, чтобы отправиться в следующий раз в Тавантисуйю вместе с Томасом, но тот слегка остудил пыл юноши:

— Видишь ли, — говорил брат Томас, — когда я отправлялся туда, я горел тем же пылом. Но теперь понимаю, что к миссии был по-настоящему не готов. Мне тогда казалось, что достаточно знания языка кечуа, и горячей веры. Но этого оказалось недостаточно.

— Что же ещё нужно? — спросил Диего.

— Прежде всего, необходимо понимать мотивы других людей. Ведь если ты не понимаешь их мотивов, ты можешь осудить их не по делу, или наоборот, восхититься тем, что достойно осуждения, не так ли?

— Я не вполне понимаю. Разве так уж трудно в поступках отличить добро от зла?

— Бывает, что и трудно, — ответил Томас, — вот ты преклоняешься перед святым Диего Перуанским. Я тоже перед ним преклонялся до тех пор, пока не поговорил с одним из тех, кто его убивал.

— Какой это, наверное, негодяй! — с ненавистью вскричал юноша.

— Напротив, среди своих соплеменников он один из самых уважаемых людей. Тогда он был юношей, сейчас — старик.

— Если бы я там оказался, — гневным шёпотом пробормотал Диего, — я бы его убил на месте, наверное. Насколько должны быть перевёрнуты понятия о добре и зле у язычников, чтобы среди них пользовались почётом и уважением вот такие!

— Но это и в самом деле один из достойнейших людей, каких я когда-либо встречал! — ответил брат Томас. — А в случившемся во многом был виноват сам святой Диего. Видишь ли, он, похоже, считал, что главное — окрестить людей и заставить их ходить в церковь, чтобы исповедоваться и причащаться. Он при этом совершенно не обращал внимание на то, каково приходится его подопечным. Насколько им плохо. А может, считал их страдания достойным наказанием за языческую скверну.

— Но разве это может являться оправданием совершённому злодейству!

— Тут дело не в оправданиях. Я хочу, чтобы ты понял, какую ошибку совершил святой Диего. И не повторял её никогда. Ведь ты не будешь отрицать, что и святой может совершить ошибку? Ведь совершенен был только Иисус Христос.

— Хорошо, я постараюсь понять.

— Представь себе людей, на которых обрушились все бедствия войны. Многие семьи лишились отцов и мужей, кто-то убит, от кого-то — никаких известий. Понимаешь, что к врагу, который стал причиной этих бедствий, в таких условиях не питают тёплых чувств.

— Понимаю, — ответил юноша.

— И это было бы так, даже если бы враги их непосредственно не обижали. Но это было не так. Солдаты отбирали у крестьян пищу, всячески оскорбляли и унижали их. А тот человек, о котором я рассказываю — ему довелось пережить большое горе. Его невеста была обесчещена испанскими солдатами, и он знал, что отец Диего отпустил им в церкви этот грех. Да,у нас положено прощать такие грехи любому отчитавшемуся в них. Мы прощаем насильников и разбойников, но как-то не думаем при этом, что эдакое прощение может восприниматься как оскорбление их жертвами и их близкими.

— Получается, что не надо прощать грехи? — спросил Диего.

— Нет, почему же. Но только если человек действительно раскаивается, а не дежурно-формально сообщает о своих грехах с намерением продолжать в том же духе. Ведь эти подонки, они не считали, что совершили нечто ужасное. Они считали, что это нормально... и церковь их не осудила. И в глазах местных жителей это выглядело как негласное одобрение. Вот потому Диего Перуанский и был убит.

— Да, теперь я хотя бы понимаю, как рассуждали его убийцы.

— Понимаешь, мы, священники, привыкли думать о человеке прежде всего в категориях греха и добродетели. Человек полон греха, и мы должны ему на его грех указать. Но помимо греха у людей есть ещё и потребности, которые грехом не являются. Например, быть сытыми и одетыми. Христос был безгрешен, но про эти потребности явно говорил. "Я был голоден, и вы не дали мне есть". От голода и жажды человек может умереть, и тот, кто его вовремя не напоит и не накормит нуждающегося, становится его убийцей. Ты согласен?

— Да, — ответил Диего, — я как-то до того не думал, что в притче о милосердном самаритянине фарисей и левит, не оказав помощи раненому, по сути становятся его убийцами. Ведь тот человек так и умер бы, если бы не самаритянин.

— Вот именно. Люди умирают, если им вовремя не оказать помощь. А ещё есть такое понятие, как достоинство. У нас считается, что это — привилегия дворян. Но на самом деле каждому хотелось бы быть свободным от оскорблений и унижений. Да, от них не умирают, но... насколько всё-таки без них приятнее. Насколько приятнее жить с мыслью, что тебе не угрожает оскорбление и насилие. Когда мы, христиане, приходим в чужие земли, мы приходим на штыках завоевателей. И в глазах местных жителей учение Христа связывается с насилием над ними, попранием их достоинства... Да, они крестятся из страха, но чего стоит такая вера? Разве христианство для таких людей — Благая Весть? Скорее, дурная. А вот если бы было наоборот — приход христиан был бы связан не с ухудшением положения народа, а наоборот, с улучшением? Если бы для них это было связано с защитой от рабства и голода? Вот тогда Благую Весть с радостью бы приняли те, кто под штыками завоевателей предпочитают крещению мучительную казнь.

— Но как можно улучшить жизнь людей? — спросил Диего. — Они поражены первородным грехом.

— Но ведь никакой первородный грех не мешает христианину оказывать милосердие, если на то есть его добрая воля. Только вот зло мы умеем делать массово, а милосердие почему-то почитаем сугубо частным делом. Хотя почему помочь только одному голодному — богоугодно, а массово помочь всем голодным как-то не принято?

— Мне надо обдумать эту мысль, — сказал Диего, — это всё слишком ново для меня. Всё прежде казалось так просто: есть язычники, ты им проповедуешь, они должны радоваться и принимать Благую Весть. Я никогда не думал посмотреть на это дело с их стороны.

— До поездки в Тавантисуйю я тоже не думал, — ответил Томас, — но это — один из самых ценных опытов, который я там получил.

— Ну как ты думаешь, из парня выйдет толк? — спросил брат Томас Зарю, когда Диего ушёл. — Скоро я расскажу ему о том, как справедливо устроено общество Тавантисуйю, и он проникнется к ней симпатией.

— Не знаю... — ответила Заря, — а отчего его отец покинул нашу страну?

— Что-то украл, а у вас за это — смерть. Или рудники. Только вот не все понимают, почему у вас так сурово. Что если не казнишь вора — обречёшь на смерть других.

— Хорошо, если он сумеет это понять. Скажи, а почему ты не сказал, что Диего Перуанский сжёг учителя? И книги?

— Знаешь, для Диего то, что я ему сказал — уже несколько слишком. Если бы я ещё и про сожжение заикнулся, то...

— Он бы тебе не поверил?

— Может быть. И даже донёс бы на меня, думая, что я — клеветник. Хотя нет, не донёс бы... Я просто вспоминаю, что в юности не видел в сожжении еретиков и язычников ничего такого.

— Правда? — ужасом вскрикнула Заря.

— Ну, то есть, смотреть мне на такое было неприятно, но я видел в этом печальную необходимость. Я искренне думал, что это дурные люди. Но теперь... теперь мои взгляды таковы, что за них при желании можно отправить на костёр.

— Ах, Томас, как ужасна Испания! И ты обречён здесь жить и умереть.

— Со смертью жизнь не кончается. И христиане, и язычники знают об этом. Может, потом мы ещё встретимся в ином мире. А я буду делать то, что считаю своим долгом. Сначала найду единомышленников, потом мы станем осторожно высказывать свои идеи публично, потом... потом будет видно.

Заря с грустью посмотрела на брата Томаса. Может, он и сам не верит в успех своей затеи, но ему так не хочется оставаться одиноким после того, как она покинет эту страшную страну.

Заря познакомилась также с одной девушкой по имени Марина. Её настоящего, точнее, прошлого имени Заря так и не узнала — как и большинство эмигрантов, Марина предпочитала после крещения его поскорее забыть. Имя "Марина" вообще носила каждая вторая эмигрантка из Тавантисуйю, так как история любовницы Кортеса, несмотря на её не очень красивый финал (ведь Кортес так и не женился на той, которой был обязан своей удачей, бросив её, когда та стала не нужна), пользовалась среди эмигрантов, особенно женщин, огромной популярностью. Поэтому каждая вторая эмигрантка крестилась как "Марина".

Конкретно эта Марина достигла достатка и даже уважения в местном обществе благодаря книге "Тайны Двора Инки". Книга пользовалась популярностью, в том числе, и из-за очень подробно описанных сцен разврата, которые якобы наблюдала и в которых якобы участвовала мемуаристка. Строгая католическая цензура в данном случае не придиралась, ибо необходимость изобличить жестокого язычника-сластолюбца, якобы совершившего насилие над несчастной Мариной (эта сцена была венцом всей книги), ставилась выше всех моральных соображений. Теперь она делилась с Зарёй секретами своего успеха:

— Да, разоблачение Первого Инки как жестокого сластолюбца было золотой жилой, но я её всю уже разработала, и тебе, если хочешь преуспеть, надо искать что-то другое.

— Для меня это будет сложнее, ведь я не была при дворе, — скромно ответила Заря.

Марина презрительно сморщила губки:

— Думаешь, это важно? Да кто тебя здесь проверит! Или ты думаешь, что я в своей книге правду писала?

— Ну... — Заря замялась, — хотя бы частично.

— От правды там только имена, — ответила Марина, — если бы я рассказала о том, что на самом деле произошло между мной и Первым Инкой, я бы на этом деле никогда не заработала. Правда — такой товар, который здесь спросом не пользуется! Поэтому могу даже тебе рассказать, и даже слово хранить молчание с тебя брать не буду, потому что не поверит никто. Хочешь?

Заря кивнула, готовая внимательно слушать.

— Ну, когда я попала по протекции ко двору Первого Инки, я поставила себе цель — стать его женой. А для этого лучшим средством было его соблазнить. Да только он никак не давался мне в руки. Я уж и взгляды на него бросала, и жесты намекающие делала — стена. Вроде бы не слепой, должен понимать, на что я намекаю, но делал вид, что не замечал. Ну, я решила пойти напролом — подкараулила его в одном из дальних углов дворцового сада, неожиданно накинулась на него с объятьями и покрыла поцелуями. Он поначалу оторопел, а затем отстранился и посмотрел на меня, — Марина залилась хохотом, — посмотрел на меня таким смущённым взором... Ну, как мальчишка какой-нибудь пятнадцатилетний, который ещё женщин не знал! А потом он стал отбиваться от меня. Я говорила ему о своей страстной любви, а он ответил: "Не лги мне. Ты любишь не меня, а моё высокое положение. Если бы я вдруг потерял своё льяуту, то стал бы тебе не нужен". Конечно, он сказал правду — если бы он перестал бы быть Первым Инкой, то кому бы он был нужен? Подозреваю, что даже его единственной жене он стал бы ни к чему, потому что как мужчина он должен быть так себе. Конечно, мне не удалось стянуть с него штаны, но я уверена, что это оттого, что как мужчина он представляет из себя жалкое зрелище, просто посмешище! Оттого, наверняка, и не заводит себе больше жён, чтобы эта тайна не вскрылась. Был бы он настоящим мужчиной, жеребцом — сам бы под юбки лез при первой же возможности!

Марина перестала смеяться и заговорила:

— Только с тех пор, как он меня отверг, я его возненавидела — и решила отомстить. Я не успокоюсь, пока не узнаю, что его, жалкого и оплёванного, повели на казнь! И казнь чтобы была как можно мучительнее — не отрубят голову или даже повесят, а на медленном огне поджарят. Вот тогда моя месть будет удовлетворена!

Заря слушала это с отвращением, думая, что упоение сладостной картиной мести не даст увидеть Марине, как на самом деле всё это противно её слушательнице. Было очевидно, что Первый Инка был абсолютно прав, не пожелав связываться с такой женщиной, но непонятно, как можно ненавидеть мужчину за то, что он тебя отверг. А она, Заря, со смерти Уайна никому не понравилась (Джон Бек не в счёт, своим насилием он её просто наказывал), и что же, должна из-за этого ненавидеть всех мужчин подряд и желать им мучительной смерти?!

Вообще, в ненависти эмигрантов к Тавантисуйю было что-то нелогичное. Заря могла бы понять человека, у которого в её основе была бы действительная обида — скажем, того, чьего отца казнили или сослали на золотые рудники по ложному доносу. Но о таких случаях Заря знала лишь по слухам, лично таких людей Заря не встречала, а у тех, кого Заря знала, были в основном вот такие, если не ещё более нелепые претензии. От одного эмигранта она слышала гневный возглас: "Никогда не прощу этому государству того, что заставляло меня учиться математике!". Даже смешно, что взрослый вроде бы человек может рассуждать на уровне ленивого школьника.

А ещё эмигранты просто обожали на досуге рассуждать о том, в какой роскоши живут в Тавантисуйю чиновники. Наивная душа вроде Ветерка могла бы вообразить, что это говорят поборники справедливости, но Заря не могла не заметить, что дворянские привилегии, а также привилегии местных купцов-богачей их не возмущали, да и местные чиновники жили далеко не бедно, при том что их богатство было основано на взятках и хищениях. В Тавантисуйю, если чиновник проворовался, то его обычно ждала смерть (лишь иногда приговор смягчали с учётом прошлых заслуг), а за халатность грозили золотые рудники. А здесь чиновники могли воровать и пренебрегать своими прямыми обязанностями практически безнаказанно!

Потом Заря поняла, в чём тут дело. Пусть в Тавантисуйю чиновник пользовался значительными привилегиями (значительными, конечно, по сравнению с простым народом, но не по сравнению с испанской аристократией), но отвечал за дело головой. Не оправдавший доверия, даже если оставался жив, лишался всего, а жизнь с постоянным риском лишиться всего — не такой уж сахар. Эмигранты в глубине души мечтали о таких же благах, но без этой теневой стороны. Мечтали, но не решались в этом признаться, видимо, даже самим себе, вот и отводили душу в обличениях.

Через месяц Заря уже поняла, что заходит в тупик. Эмигрантские разговоры уже стали ей надоедать, даже лица приелись, а к заговору она не могла приблизиться больше ни на шаг. Не без оснований не доверявшие друг другу эмигранты не могли говорить об этом друг при друге, а достойной особого доверия её, видимо, никто не считал. Брат Томас тоже не мог ничего найти по своим каналам, так что нужно было принять какой-то нетривиальный шаг, чтобы узнать ещё что-то, и Заре ничего не пришло в голову лучше, чем пригласить двух наиболее вероятных заговорщиков, а именно Хосе и Хорхе, к себе в гости и постараться с помощью вина развязать им языки. (Пригласить их по одному она не могла, так как здесь считалось, что если женщина встречается с мужчиной наедине, это значит, что они любовники).

Вскоре Заря стала подумывать, что, кажется, всё-таки совершила ошибку. Её гости поглощали вино галлонами, без устали болтали, но тема, которые они выбрали для болтовни, не представляла для Зари никакого интереса. Они почему-то предпочитали жевать ограничения, которые на личную жизнь накладывала Тирания. Сама Заря, если не считать её ещё полудетской любви к Уайну, никакой личной жизни не знала, и потому предпочитала помалкивать, боясь показаться глупой. Кроме того, будучи женщиной, она смотрела на этот вопрос иначе, чем мужчина. Для неё с колыбели было чем-то самим собой разумеющимся, что когда она вырастет, она выйдет замуж и родит детей. Лучше, конечно, быть единственной женой, но, в крайнем случае, она бы согласилась и на наличие других жён при условии, что и её бы любили, ну хоть немножко.

Её гости жаловались, что Тирания наказывает за случайные связи, и видели в этом нечто, уничтожающее человеческую личность. Заря не видела в этом ничего плохого, наоборот, считала, что соитие — поступок, способный привести к зачатию, а этому нельзя относиться беспечно, ведь ребёнка кто-то потом должен выкормить и воспитать. Но вслух этих соображений она не высказывала, заметив лишь, что и католическая мораль почитает внебрачные связи, пусть очень простительным, но всё же грехом. Хосе, однако, возражал, говоря, что в Тавантисуйю требуют вести себя правильно, невзирая на первородный грех, и люди подчиняются этому из страха, однако всех их изнутри грызёт порок, и уверял, что ещё десятилетними мальчиками он и его приятели только и мечтали о том, чтобы заглядывать по юбки женщинам, и иногда даже это делали, незаметно подкравшись к ним сзади. И ещё он вспоминал, как в детстве его похоть возбуждало изображение на стене некоей девы, кажется, богини. Точнее, влекла его не столько она сама, сколько её полуобнажённый голень.

Заре было скучно и противно всё это слушать, и она никак не могла дождаться того момента, когда несчастные пьяницы наконец захрапят. Если вино обнажает в человеке всё то, что он обычно прячет, то, получается, их нелюбовь к Тавантисуйю имеет под собой просто любовь к выпивке и грязи. Нет, заговорами здесь и не пахнет, такие люди едва ли станут рисковать собой ради чего бы то ни было.

— Послушай, Мария, ведь ты не девственница, у тебя когда-то был любовник... а не хочешь ли вспомнить те времена? — голос Хорхе оторвал её от раздумий.

— Вспомнить? В каком смысле?

— В таком... — ответил Хорхе, бросив на неё многозначительный взгляд.

— Но ведь ты говорил, что мне с моими оспинами не стоит рассчитывать на успех у мужчин?

— Вино — чудодейственный напиток. Оно даже самую некрасивую женщину делает вожделенной. Я уже выпил столько, что хочу тебя — я уверен, что и ты тоже.

Лицо девушки запылало от гнева, и она постаралась сказать как можно твёрже:

— Хорхе, я приехала сюда, поклявшись найти способ отомстить за своего любимого! И никогда не дам прикоснуться ко мне кому бы то ни было прежде, чем эта месть свершится! Я искала способа для борьбы, но теперь вижу, что вы мне не помощники.

Хорхе подошёл к ней и обнял её за талию.

— Послушай, Мария, что скорбеть теперь о мёртвом? Пока мы живы, надо предаваться радостям. Ты уже познала вкус любви, так пей же из бокала, пока смерть не отняла его от твоих уст!

С этими словами он начал снимать с неё платье. Заря ещё пыталась сопротивляться:

— Нет, нет, я не хочу, я поклялась, я...

— Оставь стыдливость, церковь всё равно отпустит нам грех.

С ужасом Заря почувствовала, что хотя и старалась пить как можно меньше, от вина она ослабела настолько, что не может сопротивляться, а слов пьяный Хорхе как будто не слышал. Он лишь повторял как заведённый: "Ты уже не девушка, тебе нечего терять"... Поваленная навзничь с задранным подолом, она чувствовала, что приближается неизбежное, сейчас он снимет с неё панталоны и...

Наблюдавший за этим Хосе комментировал:

— Как ни крути, а мужчина рядом с женщинами — что лиса в курятнике. Правда, задрав очередной красотке платье, обнаруживаешь именно это, а не что-то большее. Чем-то это похоже на давние уроки геометрии — две прямые пересекаются в одной точке.

И в этот момент дверь внезапно открылась и вошла квартирная хозяйка. Мигом протрезвев, Заря ужасно смутилась. Хотя Хорхе так и не успел выполнить то, что намеревался, но что подумает пожилая благовоспитанная сеньора, увидев, что девушка позволила постороннему мужчине задрать ей юбку? Хорхе же был не столько смущён, сколько раздосадован неудачей.

— Как вы смеете... — начал он, застёгивая штаны.

— А вот и смею! — ответила хозяйка. — Хотя я вижу, что не вовремя. Однако это моя квартира, и потому я имею право являться сюда, когда захочу, тем более что моя жиличка мне вчера забыла заплатить.

Заря вспомнила, что вчера действительно истёк срок платежа, хотя задержка оплаты на несколько дней была здесь в порядке вещей. Но то ли у её хозяйки характер был чересчур въедливый, то ли ей срочно деньги понадобились, но так или иначе, к счастью для Зари, хозяйка решила нагрянуть к ней именно в этот момент, а Заря по тавайтисуйской привычке забыла запереть дверь изнутри.

— Я не виновата... — ответила девушка, одёргивая платье, — я не хотела, я сейчас заплачу.

— А с тобой, голубушка, у нас теперь долгий разговор наедине будет, — ответила квартирная хозяйка. Пусть твои кавалеры выметаются, им это слушать ни к чему.

Хосе и Хорхе ушли, первый молча, второй — недовольно ворча. Хозяйка уселась и начала:

— Ты, Мария, видать совсем у меня дурочка. Неужели при клиентах мне платить собиралась? Чтобы они узнали, где у тебя деньги лежат, да сколько их, а потом бы пришли и ограбили?

— Они мне не клиенты, — всхлипнула Заря, — я не думала, что Хорхе ко мне под юбку полезет.

— Как — не думала? А для чего тогда пригласила и вина прикупила?

— Ну, я думала, посидим, поговорим, выпьем немного...

— Ну, недаром о перуанцах как о дурачках слухи ходят. А женщины ваши ещё глупее, видать. Неужели ты не понимаешь, что если мужчина выпьет, ему обязательно баба нужна? А уж если женщина выпьет, то это значит, что она не против того, чтобы ею овладели. А если ты не хотела, то зачем пила? Кто к пьяной женщине прислушиваться будет? Может, ты просто для приличия ломалась?

— Я честная девушка! — с гневом ответила Заря.

— В твоём возрасте все порядочные женщины уже замужем давно и детей нянчат, — отрезала хозяйка.

— Я не виновата, что меня никто не взял.

— Те, кого не взяли, в мантильи кутаются, и вообще за собой следят. А ты чего за собой не следишь?

— А как следить надо?

— Следить, чтобы никто не подумал, что ты с ним переспать не прочь. Особенно таким, как ты, это важно, ты ведь некрасива.

— Я думала, что раз я не красива, то никому не нужна.

— Дура ты, Мария. Да если ты некрасива, то даже самый жалкий мужчинка уверен, что ты ему отдаться готова. Плоть-то ласк и у некрасивых хочет.

Некоторое время Заря ничего не отвечала, только всхлипывала и размазывала слёзы руками по лицу. Было противно и мерзко после случившегося, да и теперь она почему-то в роли виноватой. Это напомнило ей юность, когда она ненароком раздражала ревнивую и обидчивую мать. Та была уверена, что все вокруг обязаны учитывать, что и как способно её душевно ранить, и не раздражать её, а с годами её чувствительность всё возрастала... При этом сама она к душевным ранам Зари никакой щепетильности не испытывала, даже траур по Уайну относить не дала, так что со временем на душе у девушки образовалась мозоль, и в ответ на попрёки матери её уже грызла не вина, а только досада.

Досада грызла её и сейчас, но сначала Заря не понимала точно её источника. Её раздражала не сама читавшая ей мораль пожилая сеньора, нет. Это сама Испания говорила с ней устами сидевшей перед ней старушки. Сама Испания говорила ей, что она не может делать то, что хочет или считает нужным. Раз её никто не взял замуж, то она должна молиться богу — и точка. Если она не признает такую приниженную и жалкую роль добровольно, то ей это наглядно объяснят при помощи насилия, и так уже её почти....

Пожилая сеньора продолжила:

— Вот что, Мария, давай сразу договоримся по-хорошему. Или ты ведёшь себя порядочно и мужчин к себе не водишь. Или ты всё-таки водишь клиентов, я тебе не мешаю, даже кое-кого присоветовать могу, да только цену я тебе подниму сразу втрое.

— Почему — втрое?

— За риск. Упившиеся клиенты могут квартиру поджечь или тебя зарезать, не говоря уже о том, что даже если квартира цела останется, потом её приличным жильцам не сдашь, только опять потаскушкам.

— Я буду вести себя прилично, — ответила Заря, — клянусь.

— Значит так, чтобы ни один мужчина не преступал порога этого дома. Если кого обнаружу — мигом выгоню без разговоров. Мне тут скандалы ни к чему.

— Даже брату Томасу заходить нельзя? — спросила Заря в испуге.

— Ну, для духовных лиц можно сделать исключение. Их мало кто мужчинами считает.

Заря только безнадёжно кивнула в ответ, поняв, что её миссия, по сути, провалена.

Когда квартирная хозяйка ушла, Заря чувствовала себя так, точно её в дерьме вымазали. В том, что хотел сделать Хорхе, не было ни любви, пусть в виде животной страсти, ни даже ненависти, как у Джона Бека, а одно лишь холодное равнодушие. Хорхе даже не был настолько пьян, что не мог удержать себя от насилия, но он не хотел. И не понимал собственно, почему она сама не хотела этого. Ведь она "не невинна". И на репутации её это никак не скажется, всё равно все эмигрантки здесь имеют репутацию "дам полусвета". И невдомёк им, что дело вовсе не репутации, и даже не в том, что Заря боялась подцепить заразу или забеременеть, об этом она в тот момент не думала, нет, она не хотела быть изнасилованной... просто потому что не хотела быть изнасилованной. Но раз она не девушка и не чья-нибудь законная жена, то для многих считалось самом собой разумеющимся, что первый встречный имеет право делать с ней всё что угодно. А Хосе на это равнодушно смотрел и цинично комментировал. Он тоже не слышал её мольбы о помощи. Неужели это и есть та вожделенная свобода, которой им так не хватало в Тавантисуйю?

Ей овладела тупая апатия. Казалось, что впереди у неё ничего нет, какая-то глухая стена. Она как будто даже видела эту стену мысленным взором. Она не напоминала ей стены Родины, где узор из щелей между камнями напоминал ей с детства таинственный лабиринт. Нет, это была именно испанская "муралья", монотонная и серая, тянущаяся в обе стороны в бесконечность. Порой и раньше на неё тяжелой волной накатывала тоска при мысли, что она никогда больше не увидит своей Родины, но теперь ей и вовсе не верилось, что ей Родина вообще где-то существует, а не приснилась. Заря уже успела свыкнуться, что вокруг грязные улицы, по которым бродят неопрятно одетые люди и свиньи, что эти самые свиньи время от времени пожирают оставленных без присмотра детей, что воздух заполняют помойные запахи... И в душах людей так же грязно, но люди привыкли к этой грязи, может, даже не замечали бы её, если бы не обязанность регулярно рассказывать о ней на исповеди, но не для того чтобы очистить душу, а для того чтобы убедиться в собственной мерзости и ничтожности. Здесь эту грязь считают чем-то неизбежным, почти естественным, им почти невозможно поверить, что где-то есть другая жизнь, светлая и чистая. И теперь её как будто припечатали к этой грязи навсегда. Она казалась себе похожей на птицу, раздавленную телегой на мостовой. Жалкое и до ужаса отвратительное зрелище.

Долго потом Заря лежала на своём ложе без сна, не в силах смириться с собственным унижением. Потом ей снились кошмары, будто она бегает от Хосе и Хорхе по каким-то руинам, а они оба стараются поймать её, и при этом что-то доказывают на бегу. Потом она, наконец, оторвавшись от преследователей, чуть внимательнее осмотрелась вокруг и с ужасом поняла, что руины — это всё, что осталось от городов Тавантисуйю, а её страны больше нет....

Несколько дней после этого Заря не выходила из дому, уверяя случайных визитёров, что больна. В конце концов, это было почти правдой. А какое кому дело, что болит поруганная и растоптанная душа? Болезнь — это надёжная отговорка от всех визитёров, точнее, от всех, кроме одного... Брат Томас, узнав о её болезни, тотчас же примчался, чтобы выяснить, насколько это серьёзно.

— Мария, — сказала он, — ответь мне, ты и вправду больна, или это — часть задания? Если вправду, то я могу вызвать лучших докторов...

— Да, я и в самом деле больна, но доктора мне не помогут, — ответила Заря и поведала брату Томасу о своей беде.

— Теперь я не мог показаться среди эмигрантов, и меня всё время гложет страх, что любой встречный может напасть на меня, задрать мне подол и... — Заря всхлипнула, — и даже если никто не набросится. Всё равно меня ужасает мысль, что я в глазах многих прохожих не более чем кусок плоти. От этого же можно сойти с ума...

Монах ужаснулся. "Господи", — взмолился он, — "неужели ты, видя с небес всё, позволяешь твориться таким гнусностям! Говорят, что ты попускаешь зло ради блага, но какое благо может выйти из этого! Говорят, Господи, что человек тебе дороже всех ангелов, но когда жители Содома хотели надругаться над ангелами, то ты испепелил их город за это непотребство, так почему же по отношению к женщинами ты допускаешь подобное скотство? Почему ты позволяешь калечить их души и тела? Неужели все, с кем случается такое несчастье, виновны в твоих глазах?"

Брат Томас говорил это, обращаясь к распятию, висевшему над кроватью Зари (по легенде она должна была изображать из себя ревностную католичку). "Господи", — страстно молился он. — "Я ведь знаю, что Ты тоже страдал, отдав себя на позор и поругание, значит, Ты понимаешь страдания земных людей. Но когда чаша страданий, необходимых для спасения мира, наконец, переполнится? Когда же придёт Твоё Царствие? Прежде я не мог представить себе его на Земле, но теперь, после того как я увидел Тавантисуйю, я понял, что это возможно и сейчас! Господи, ведь ты не допустишь погибели Тавантисуйю или... или я не смогу больше верить в тебя!"

Слушая это, Заря думала о том, сколь противоречив христианский бог, который якобы и всемогущ, и милосерд одновременно. В Тавантисуйю боги никогда не считались всемогущими, и потому не возникало вопроса, почему они допускают зло — значит, просто не могут его предотвратить. Это не отменяет того, что они желают своим подопечным добра. В последнее время, правда, всё большее распространение получала идея, что боги — вовсе не боги, а лишь славные предки, которые на современную жизнь напрямую влиять не могут. Ну, пусть даже и так, в самом деле. Всё равно было непонятно, как христианский бог может даже истязать своих поклонников ради их же собственного блага, и при этом они должны его любить и благодарить за причинённые страдания. Заря подумала о Пушинке — всё бедняжке было ещё хуже, чем ей. И надругались над ней скопом, и ум её едва окончательно не помутился... Но ведь выжила же! И она, Заря, выживет. Что с того, что Хорхе и Хосе видели её ножки в панталонах? Да, стыдно, да, неприятно, но всё-таки самого страшного не случилось. Другое дело, что измыслить ещё какой-то способ приблизиться к тайне заговора она не могла, и в то же время было обидно возвращаться домой с пустыми руками.

На следующий день брат Томас вбежал к ней очень взволнованный. "Послушай, я по своим церковным каналам узнал одну важную вещь: в одной из тюрем находится язычник-метис, точного имени которого никто даже не знает. Поначалу его активно пытали, но он не сломался, потом оставили в покое, он так и прожил много лет в тюрьме. Его не убивают, потому что хотят добиться его крещения, но никак не получается. Здоровье его, однако, в таком состоянии, что долго он протянуть едва ли сможет, но я могу добиться для вас свидания. Хотя внешне охрана строга, но, в конечном счете, всё решается золотом. Если он из людей Инти, то может дать ценные сведения, главное, чтобы он поверил тебе". Разумеется, Заря тут же согласилась, хотя идти в тюрьму даже "на экскурсию" было жутко. Но надо — значит надо.

Умом Заря понимала, что тюрьма должна быть жутким местом, но одно дело — понимать умом, а совсем другое — видеть вживую эти жуткие сырые подземелья, где людей по многу лет гноят заживо. Сердце девушки поневоле сжималось от жалости. Пусть даже некоторые из них, пусть даже многие в чём-то виноваты, но даже злодея, даже закоренелого преступника лучше уж казнить сразу, ну даже и сжечь, если тут не могут выбрать менее живодёрского способа казни, чем гноить тут много лет. Ей говорили, что иные после тюрьмы чуть ли не с радостью идут на костёр, и Заря теперь понимала, почему это так.

Всю техническую часть Томас взял на себя, Заре оставалась только идти, стараясь не наступить в какую-нибудь лужу и не поскользнуться в зловонной жиже. Время от времени раздавался крик, от которого кровь стыла в жилах. Чем были виноваты несчастные, которых так истязали? Может, просто усомнились в Святой Троице? Или в причастии?

Наконец они дошли до нужного места. В первый миг Заре показалось, что они ошиблись, так как лежавший на гнилой соломе был слишком бледен для метиса, и даже в неверном свете факела это было видно. Но ошибки быть не могло, брат Томас всё выполнил точно. Кроме того, Заря заметила старый давно заживший шрам на правом колене. Шрам, который Уайн получил ещё ребёнком, играя с одним из младших братьев. Если бы не этот шрам, Заря бы вряд ли узнала в истерзанном узнике чернокудрого юношу, с которым рассталась почти пять лет назад и о котором порой с тоской вспоминала все эти годы. Даже и теперь она слегка сомневалась, ведь и у кого-то из его товарищей вполне мог быть похожий шрам...

И ещё Заря в глубине души лелеяла надежду, что Уайн непременно узнал бы её при встрече, в конце концов, она не так уж сильно изменилась, но узник лишь скользнул по ним равнодушным взглядом. Заря опустилась рядом с ним и заговорила на кечуа:

— Приветствую тебя, хотя не знаю твоего имени. У нас мало времени, я и должна успеть сказать тебе главное — я из Тавантисуйю, и меня прислал сюда сам Инти. Ты веришь мне?

— Нет, — ответил узник, — скорее всего, это хитрость, подстроенная палачами, чтобы обманом вырвать из меня всё то, что не удалось вырвать силой. Я не верю тебе, женщина.

— Поверь, я не собираюсь выведывать у тебя твоих секретов, я и так знаю про тебя и твоих товарищей многое. Подумай, ведь испанцам, которые стоят за заговором, не нужно вызнавать имена затаённых врагов Тавантисуйю. Это может быть нужно только нам, нашей Родине!

— Тогда скажи пароль.

Заря нараспев произнесла:

У нашего Солнца сестра есть Луна

Искрилась под солнцем морская волна.

Волна иссохла, Луна же светит,

У стали цветами рождаются дети.

Для тех, кто был не в курсе родственных связей Инти, пароль выглядел нарочитой бессмыслицей, и, даже случайно подслушанный врагом, едва ли мог быть запомнен.

— Теперь веришь? — спросила Заря.

— Не знаю, — ответил тот, — может, кто-то выдал его под пыткой? Скажи мне, кто ты?

— Моё настоящее имя Заря, я была невестой человека, которого знали по кличке Морской Песок, но его настоящее имя Уайн.

Говоря это, Заря внутренне трепетала. Если и теперь он не узнает её, то это не Уайн. Но теперь узник наконец-то оживился и взглянул на её прямо, и в его глазах появился живой блеск. Узник даже попытался привстать, но видно ему это было слишком трудно.

— Заря, неужели это ты, но как... это невозможно!

— Долго рассказывать всё в подробностях. Поверь, меня прислал Инти, а остальное не так уж важно.

— Я пересылал ему данные о заговорщиках под видом контрабанды.

— Они не дошли. Скорее всего, их перехватили по дороге.

Поднатужившись, она смогла положить его себе на колени, но он был так слаб, что не мог сидеть сам, и его приходилось поддерживать. Брату Томасу она в этот момент показалась похожей на "Пьету".

— Я скоро умру, Заря, может, через несколько дней. Как хорошо, что я перед смертью опять увидел тебя.

— Неужели ты теперь умрёшь, Уайн? Один раз я тебя уже оплакала, но во второй раз... Это... это несправедливо, нечестно! — в эту минуту она подумала о Хосе Идущем-В-Брод-Через-Туман, о Хорхе Хуане Симеоне, о Марине и прочих негодяях, и мысль, что они будут жить, видеть Солнце, а Уайн так и умрёт здесь, на соломе в вечном полумраке, была нестерпимой, — Томас, скажи, неужели тут бессильно даже золото?

— Увы. К сожалению, я слишком часто видел умирающих, чтобы обнадёживаться. Сейчас он не умрёт, проживёт ещё день-два, может, неделю. Если бы он был в чуть лучшем состоянии, можно было бы попытаться выдать его за труп и тайно вывезти из тюрьмы, но он такого всё равно не выдержит.

— А может, всё-таки попробуем? Даже если он выйдет на свободу лишь мёртвым, то я хотя бы смогу похоронить его по обычаям нашего народа.

— Учти, Мария, на это уйдёт всё золото, которое у нас есть, и мы не сможем сделать для твоей страны больше ничего. Заговор так и останется нераскрытым. Он же едва ли сейчас сможет сказать тебе многое, тем более что наше время истекает.

— Я скажу тебе, где находится тайник с моими бумагами, — ответит Уайн, — он спрятан надёжно, едва ли его кто тронул. Там записаны все мои наблюдения, всё, что я считал важным... имена заговорщиков там же... Только пусть монах выйдет, я шепну тебе на ухо.

Томас подчинился. Заря внимательно запоминала. Проулок возле на главной площади, там аптека. Аптекаря можно не опасаться, он — свой человек, правда, за это время хозяин мог смениться. Нужно сказать пароль, потом вынуть из пола определённый камень... Короче, всё относительно просто.

— А всё-таки, на кого они хотят одеть алое льяуту?

— На Кукурузного Початка, — ответил Уайн.

Заря только ойкнула от неожиданности. Единственное, чем был известен этот в общем-то серенький человечек, это его глупость, точнее, административная дурь. Именно из-за неё он пару лет назад лишился поста наместника над областью аймара и был отправлен в ссылку, хотя некоторые говорили, что за ущерб, причинённый им хозяйству, ссылки мало, по нему на самом деле золотые рудники плачут. Мыслимое ли дело — заставлять людей сеять кукурузу на той высоте, на которой она заведомо не вызреет!

Заглянул брат Томас.

— Время истекло, — сказал он.

— Умоляю, ещё чуть-чуть, — ответила Заря.

— Ладно, но только совсем чуть-чуть.

Брат Томас вышел, и Заря прильнула губами к губам Уайна, стараясь передать с поцелуем как можно больше собственной силы.

— Крепись, — сказала она, — верь, что мы тебя вытащим.

В отчаянии она бросила на него последний взгляд, не зная, увидит ли она его в следующий раз живым или мёртвым.

Весь вечер Заря находилась в тревожном ожидании. Она знала, что если план брата Томаса удастся, то ей ночью должны принести в гробу Уайна, живого или мёртвого. Если он окажется жив, то тогда она должна будет немедля дать ему укрепительный отвар, а на следующий день позвать Томаса, он скажет, что делать дальше. Последний старался держаться к её дому поближе, но монах не принадлежал сам себе.

Наконец свершилось. Поздно ночью две фигуры в плащах и капюшонах принесли ей в квартиру гроб и, ни слова не говоря, открыли его. Увидев Уайна, Заря потрогала его лоб и пощупала его пульс — жив!

Молчаливые монахи помогли ей переложить юношу на её кровать и удалились с мешочком золота. Остальное Заря уже должна была делать сама.

Обтирая Уайна влажной тряпицей (надо же хоть чуть-чуть смыть с него тюремную грязь, едва ли его там по баням водили), Заря подумала, что если квартирная хозяйка заглянет сюда ещё раз, то она точно поднимет цену не втрое, а в пятеро. Что ещё может подумать старая ханжа, если увидит у девушки на кровати мужчину? Едва ли она обратит внимание, что он тяжко болен, без сознания и бредит. Кстати, а ведь на деле старушка, скорее всего, рассчитывала, что Заря будет водить к себе кавалеров. Кровать ведь широкая, на двоих...

Уайн тем временем бредил и в бреду часто произносил её имя. Слыша его, Заря испытывала некоторое смущение. С одной стороны, ей было приятно, что все эти годы любимый думал о ней, любил даже без всякой надежды её увидеть, но с другой... она ведь за эти годы очень сильно изменилась, а он помнил её той юной девушкой, которую оставил в родном городке много лет назад... Ведь тогда, в тюрьме, он её даже не узнал почти. А ведь он ещё не видел её оспин и шрама на шее, не видел, как она постарела и подурнела за эти годы. Висевшее в квартире зеркало отражало усталую и измотанную женщину, старую деву, которой совсем недавно уже минуло двадцать... Всё-таки очень трудно требовать от мужчины, чтобы он полюбил женщину, когда она стала такой...

Уайн тем временем в бреду опасно пододвинулся к краю кровати. Заметив это, Заря второпях отодвинула его и, ужаснувшись, подумала, что могла запросто прозевать его падение. Но что же ей делать теперь? Была уже глубокая ночь, и хотя Заря чувствовала себя в силах ещё некоторое время не спать, всё равно ведь ясно, что долго она так не протянет. В доме всего одна кровать, и даже если она постелет себе на полу, то проспать падение любимого она может. Что-то подложить? Но ничего подходящего нет. Значит, остаётся одно — лечь, своим телом отгородив его от края, тогда она точно не прозевает опасный момент.

Немного поколебавшись, Заря стянула с себя платье и надела ночную сорочку. Некоторое время она прислушивалась к тому, что в бреду говорил её любимый, потом, наконец, заснула.

Во сне она увидела себя вновь юной и ещё не переболевшей оспой. Они с Уайном гуляли вдвоём по горному лесу, но она уже знала, что через несколько дней Уайну нужно будет уйти в армию, и они расстанутся на долгие пять лет, если не навсегда.

Заря говорила:

— Мне страшно, любимый! А если, пока ты в армии, против Тавантисуйю начнётся война, и ты погибнешь в бою? А если я больше никогда тебя не увижу?

Уайн понимающе сжал её и руку и произнёс.

— Даже если бы я точно знал, что это так, я бы всё равно должен был идти. Иначе бы ты сама стала бы меня презирать как труса.

— Я знаю, что ты не можешь не идти. Но ты знаешь, что моя мать недолюбливает тебя, и как только ты уйдёшь, начнёт сватать меня за кого-нибудь другого. Ты можешь сделать так, чтобы никто не захотел взять меня замуж. Для этого ты должен овладеть мною.

Наяву Заря никогда бы не решилась произнести такое, слишком хорошо знала — Уайн с гневом отверг бы саму мысль о том, чтобы так опозорить свою невесту. И даже он во сне он ответил:

— Я не могу сделать этого. Я не хочу, чтобы ты была опозорена, а пожениться мы не можем.

— Ну а если ты так и погибнешь, не познав любви, не оставив детей?

— Значит, такова моя судьба. Но я не могу сделать этого до брака.

Тут перед ними возник Инти и сказал:

— Не откладывай своё счастье на завтра, ибо завтра может для тебя и не быть. Твоя любимая это понимает лучше тебя. Если тебя смущает отсутствие государственной регистрации — вот тебе нужная бумага, — протянул Уайну листок, — теперь вы муж и жена по закону, торопитесь же...

Потом во сне ей казалось, что они лежат Уайном в какой-то пещере, он целует и обнимает её, и ей было хорошо, так хорошо, как не было уже давно... Или это уже не сон? Ведь он и в самом деле целует и обнимает её, они близки, ближе некуда, ой! Кажется, что-то произошло. Или нет? Заря была слишком невинной, чтобы понять это. Но как бы то ни было, с ласками надо было заканчивать. Заря осторожно попыталась освободиться.

— Не уходи! — сказал Уайн довольно внятно, — почему ты всегда уходишь?

— Как это — всегда? — спросила Заря, и только тут заметила, что юноша смотрит на неё, приоткрыв глаза.

— Всякий раз, когда ты приходишь ко мне во сне, я хочу обнять тебя, но ты исчезаешь. Я знаю, что ты лишь сон, но всё равно не уходи.

— Но я не могу не уйти. Именно потому, что я не сон, и я помочиться хочу. А если ты меня не отпустишь, я сделаю это прямо в кровать.

От неожиданности юноша широко раскрыл глаза:

— Так значит ты — настоящая?!

— Да.

— И я не в тюрьме?

— Нет. Я вытащила тебя оттуда.

— Не помню ничего такого.

— И не можешь помнить. Ты был без сознания и бредил.

— А как ты оказалась со мной в одной постели?

— Я специально легла, чтобы ты в бреду не упал.

— Значит, вот как. А я, думая, что ты мне только мерещишься, стал к тебе приставать, — тут Заря заметила, что щёки юноши пылают пунцовым румянцем смущения, — я, кажется, сотворил что-то непотребное, прости меня, если можешь.

— Ты не виноват, ты же, считай, бредил.

Кажется, юноша хотел что-то ответить, но сильно закашлялся. Из горла у него при этом вылетела небольшая капелька крови. Уайн с ужасом посмотрел на появившееся на одеяле кровавое пятнышко.

— Видишь это? — еле слышно прошептал он.

— Вижу, — прошептала Заря.

— Я уже давно кашляю, а теперь ещё это... беги от меня, Заря.

— Как же я оставлю тебя одного и беспомощного?

— Заря, ты понимаешь, что от этого умирают? Я в тюрьме видел такое не раз. Спасения нет. А если ты будешь со мной жить, то тоже заболеешь и умрёшь. Беги... впрочем, ты ведь бежать не можешь, я ведь тебя... Какой стыд! Как же ты теперь жить будешь... Я жениться на тебе должен, но этим вообще убью тебя!

Заря в ужасе подумала, каково будет потом сказать ему, что он не первый, кто проник в неё.

— Да успокойся ты, ничего страшного не произошло. Об этом никто не узнает. Если ты всё-таки смог это сделать, значит, ты не так плох, как думал Томас. Ты... ты будешь жить, а это сейчас главное. Я приготовлю укрепляющий отвар. Скоро тебе должно стать легче, а там мы уедем на Родину, и в горах болезнь может уснуть, кашель прекратится, и ты проживёшь до старости.

— А если я всё-таки умру и утащу тебя с собой в могилу?

Заря сказала строгим голосом:

— Уайн, я должна довести тебя до Тавантисуйю живым. Таков приказ Инти. А приказы не обсуждаются. А теперь выпусти меня.

Уайн подчинился.

После отвара и всех прописанных братом Томасом мер он даже смог сидеть:

— Милая, до сих пор не могу поверить, что это не сон. Все эти годы я так мечтал о тебе, ты мне снилась очень часто.

— Не могу поверить! — сказал Заря со счастливой улыбкой.

— Именно поэтому я сказал сначала, что ты каждый раз исчезаешь, стоит мне попытаться тебя обнять, — юноша покраснел и сказал смущённо, — со мной при этом иногда даже кое-что происходило. Я поначалу думал, что я большой безобразник, потом узнал, что это так и должно быть. Но я... ты не думай, я не знал здесь женщин. Я только о тебе мечтал и то... Я ведь не хотел так, как получилось. Я думал, что тебе предложение сделаю, что до свадьбы не трону, а вместо этого полез к тебе под юбку как грязная скотина. Должен был себя остановить, должен... — юноша был готов заплакать.

— Уайн, но я ведь тоже... Тоже мечтала о тебе и даже жалела порой, что мы не решились сделать это перед разлукой. А когда я обтирала тебя после тюрьмы, мне тоже хотелось обнимать тебя и целовать. Подумай, ведь это счастье. Счастье, что ты жив, что мы вместе, что они... они не оскопили тебя, я знала, что эти сволочи и на такое способны!

Уайн поморщился, как будто вспоминая что-то:

— От этого чаще умирают, а они не хотели меня убивать, думали помучить подольше. Знаешь, что самое страшное — это не когда пытают тебя самого, а когда приходится смотреть, как мучают других. И когда под пыткой вырывают покаяние... Я очень боялся, что меня тоже в скота превратят. И в некотором роде это удалось. Знаешь, в тюрьме сидел один поэт, посаженный за ересь, его уже нет в живых, но когда он был жив, он читал наизусть свои стихи, я запомнил только две строчки "Нас никто не осудит, но и никто не простит". Если бы мы были христианами, мы могли бы рассказать о случившемся священнику, и он бы снял камень с души, но мы так не можем сделать, и с любым своим поступком должны жить потом всю жизнь.

Заря сказал умоляюще:

— Уайн, хватит, я не виню тебя, а больше никто о случившемся не узнает.

— Я не об этом, точнее, не совсем об этом. В конце концов, я и в самом деле не вполне владел собой, да и прикрыть такой проступок браком можно... Но вот только... как я смогу на тебе жениться, если ты не простила мне, что я позволил обмануть тебя мнимой смертью? Эта мысль мучила мне все эти годы... Я понимал, что был должен, и всё-таки...

— Если бы я считала это твоей виной, как бы стала работать в Службе Безопасности? Да я преклоняюсь перед твоим подвигом, Уайн!

— Скажи, а за эти годы тебя никто... никто не приглашал замуж?

— Никто. Мать, правда, хотела меня сосватать, но этого хотела только она. А я не видела никого лучше тебя, Уайн. Ладно, а теперь лучше поспи. Ты здесь в безопасности. Кроме брата Томаса ко мне больше никто не ходит. Думаю, через месяц ты окрепнешь настолько, что мы сможем уплыть отсюда домой.

— А мои бумаги тебе удалось добыть?

— Пока нет. Я пойду туда, когда тебе станет хоть немного лучше и я без опаски смогу оставлять тебя одного.

— Знаешь, я теперь боюсь, что аптекаря могла схватить инквизиция, найти бумаги и...

— Теперь уже не важно. Для них ты мёртв, Уайн. Хотя аптекаря, конечно, жалко, если так. Хочешь вина? Думаю, теперь тебе уже можно.

— Нет, ни в коем случае. Ты знаешь, мне кажется, мы бы не попались, если бы не вино, развязавшее не к месту языки. Так что я дал обет — если выберусь отсюда живым, больше никогда в жизни не притронусь к спиртному. Даже в праздники. А ты тоже лучше не пей, пожалуйста. Я не хочу, чтобы моя жена пьянствовала.

— Ну, дома я не буду, но тут с чистой водой сложно, не знаю, как без этого обойтись.

— Пей, как и я, укрепляющий отвар. Он вкусный.

О вкусовых качествах укрепляющего отвара у Зари было несколько иное мнение, впрочем, хорошо, что любимому нравится.

— Я боюсь, что на двоих его не хватит, — сказала она.

— Заря, мы не дома, пить в Испании ещё опаснее, чем дома. Ведь если ты выпьешь даже совсем немного, ты ослабеешь, и любая скотина может надругаться над тобой. Здесь это принято — овладевать женщиной при каждом удобном случае. А потом за бутылкой вина принято хвастаться подобными подвигами. Заря, я отдал лучшие годы жизни, отдал здоровье, всё отдал для того чтобы избавить тебя от этой угрозы. Мне кажется, Инти поступил неразумно, отправив тебя сюда, риск слишком велик. Если бы ты знала, с какими мерзавцами мне приходилось иметь дело...

— Я знаю, — всхлипнула Заря, — Уайн, я очень не хотела тебе говорить, но видно, всё-таки рассказать надо. Со мной уже сделали это!

Уайн побледнел и сжал кулаки:

— Сволочи! А я-то думал как же так, почему крови не было? А, оказывается ещё до меня...

— Любимый, теперь, когда ты узнал об этом, тебе будет противно жить со мной?

— Если это сделали силой, то в чем твоя вина?

— Когда я дала согласие Инти работать в его службе, то я не думала поначалу, что такое может случиться. Боялась, что убить могут, что пытать... Когда я ехала в Испанию, я уже знала, что меня может ждать такое, но я думала, что это если разоблачат... — и Заря рассказала ему всё. И о насилии Джона Бека, и о том унижении, которое ей пришлось перенести от Хосе и Хорхе... Потом она добавила:

— После всего, что случилось, я не могу появляться в обществе. И больше всего я боюсь, что кто-нибудь из них нагрянет сюда. Ведь они могут опять выдать тебя инквизиции!

— Если бы я принадлежал себе, то бы сделал всё, что отправить Хорхе на корм рыбам. По законам нашей Родины этих негодяев просто повесили бы. Как жаль, что я не смогу им отомстить. Ведь если я пойду убивать их, то могу этим подставить себя и тебя, а также мы не сможем донести те ценные сведения, ради которых столько рисковали прежде. Хорошо, что скоро мы уплывём домой, а там можно будет обо всём забыть.

Всё-таки Заря была вынуждена волей-неволей выходить из дому ненадолго, чтоб закупить продуктов, так как у выздоравливающего Уайна прорезался аппетит. Но теперь при выходе её более чем-когда ни было мучило отвращение ко всему вокруг. Её и раньше мутило от помойных запахов, теперь же её стало в буквальном смысле слова выворачивать наизнанку. Поначалу этот момент очень смущал её, и она не рисковала пойти на поиски аптеки, но потом всё-таки нашла способ — если на голодный желудок себя выполоскать, выпив много воды, то на пару-тройку часов тошнота отступала, можно было даже есть без помех.

Применив этот нехитрый приёмчик, Заря отправилась на поиски аптеки с тайником.

Увы, попытка найти тайник оказалась безуспешной. Без особого труда найдя нужное место, Заря не обнаружила там аптеки. Сначала у неё ещё была надежда, что она что-то перепутала, и она обратилась за помощью к одному местному старику.

— Сударь, — сказала она как можно любезнее, — я слышала, что где-то рядом была чудесная аптека со снадобьями от многих болезней. Не подскажете ли вы, где она?

— Вы опоздали, сеньорита, — ответил старик, — полгода назад аптекаря за колдовство забрала инквизиция. Обвинение в колдовстве. Скорее всего, на него донёс кто-то из зложелателей. Но кто попадёт в когти к инквизиции, тот из них уже не выберется.

— Какой ужас! Не осталось ли после аптекаря хотя бы ученика?

— По счастью, учеников у него не было. Если бы были, их бы тоже забрали. Они даже, говорят, все камни в доме перерыли, искали спрятанные сокровища. Кто-то пустил слух, что они у него под камнями пола.

— Значит, не найти мне исцеления от моей болезни, — грустно сказала Заря.

— А чем вы больны, сеньорита? Может, я смогу что посоветовать?

Заря на секунду задумалась:

— Видите ли, меня почти всё время тошнит, и я почти не могу есть, и слабею от этого день ото дня.

Старик перешёл на шёпот:

— Скажите, а обычное женское у вас тоже прекратилось? Было ли оно с того момента, как затошнило?

— Кажется, не было...

— Боюсь, что ваша болезнь — результат вашего легкомыслия, сеньорита. Вы беременны!

Заря вздрогнула от неожиданности. Значит, они с Уайном всё-таки тогда набезобразничали... Так, спокойно... Уайну лучше пока ничего не говорить. Несколько месяцев впереди ещё есть. В ближайшем будущем они всё равно так или иначе покинут Испанию и постараются оказаться на родной земле.

Печальная, она вернулась к Уайну и рассказала, что аптекаря забрала-таки инквизиция. Тот, конечно, тоже огорчился и сказал, что сам он помнит далеко не всё, но всё, что помнит, перескажет ей и даст записать шифром, так как хотя надеется, что они оба живыми доберутся до Испании, но всё равно счёл такую предосторожность необходимой. Разумеется, Заря согласилась.

Уайн рассказывал, а Заря только диву давалась. Конечно, многое можно было списать на то, что он помнил, в первую очередь, имена людей, известных всей стране, ведь те, у кого он знал лишь имена, неизбежно изгладились у него из памяти, но всё-таки то, что люди, у которых и повода для недовольства вроде быть не должно, оказались замешаны в такое, вызывало невольное недоумение. На что было жаловаться крупному военачальнику или известному драматургу, сыну не менее известного поэта, чьи стихи о страшных годах Великой Войны Заря, как и любой ребёнок в Тавантисуйю, помнила ещё с детства? На недоумённый вопрос Зари "Чего им не хватает?", Уайн объяснил следующее:

— Видишь ли, многие из них являются потомками аристократов прежних государств, некогда враждовавших с Тавантисуйю. Да, инки обходились с побеждёнными по возможности мягко, старались не стеснять их ни в чём, и ни в коем случае не унижать их. Однако само то давнее поражение воспринималось многими как унижение.

— Но Уайн, с тех пор сменилось уже много поколений! Неужели те давние обиды могут быть важны кому-то? Послушай, ведь ты — внук испанца, но, тем не менее, ты никогда... — Заря запнулась, ища подходящие слова, — никогда не отделял себя на этом основании от других!

— Мой дед был простым человеком, у него у самого не было никаких обид на государство инков, одна благодарность за то, что ему позволили жить в Тавантисуйю на свободе. Слишком он хорошо знал, как сами испанцы поступали с пленными "язычниками"... ведь как со мной примерно, — грустно улыбнулся Уайн, показав на свои шрамы, — а аристократ с детства воспитывается в мысли, что должен занимать в обществе высокое положение, а у нас, в отличие от христиан, этого не даётся просто по праву рождения, нужно заслужить, но и даже те, кому заслужить удаётся, нередко думают, что заслуживают большего, и нередко ищут виновников того, что им этого большего достичь не удалось. Ты бы знала, какими словами они называли Первого Инку... рябой урод, кровожадный горец, сын сапожника... Последнее с их точки зрения самое страшное — как так, они, потомки древних родов, вынуждены служить сыну простолюдина!

Заря в ответ только вздохнула. Уайн, похоже, был прав. Да, скорее всего, практически всеми заговорщиками руководит неудовлетворённое честолюбие, в жертву которому они готовы принести миллионы жизней. Здесь, в Европе, такого подхода никто не стыдится, грабителей-авантюристов нередко почитают героями, но до чего жжёт от мысли, что такие люди есть и в Тавантисуйю!

— Я так мечтаю о том дне, когда мы уплывём отсюда, — сказал вдруг Уайн, — вернёмся домой, в родной айлью, поженимся, и будет у нас много-много детей.

— Вернёмся домой? — спросила Заря. — А что мы скажем твоим родным?

— Ну, на этот счёт можно не беспокоиться. Я знал, что в случае успеха всегда могу сказать дома, что много лет провёл в рабстве. Этим можно будет легко объяснить мои шрамы.

— А они поверят?

— Скорее всего, да, да даже если и не поверят до конца... Это не суть важно, в случае каких-то сложностей Инти о нас позаботится. Боюсь только одного — как бы Хорхе сюда не нагрянул. Ведь он же узнает меня, и мы погибнем.

Заря ничего не ответила, только нежно прижалась к любимому.

— Одного я понять не могу — почему они не хотели мне доверять? Ведь не за то, что я работаю на Инти, если бы они догадывались об этом, они бы меня потом инквизиторам сдали.

— Конечно, не за это. Скорее всего, они думают, что женщины только на это и годятся. Оттого они и не стали рассматривать тебя как союзницу по заговору.

— А они там всё-таки состоят?

— Да, хоть и не на первых ролях. Если бы переворот удался, они бы стали главными его оправдателями.

— Жаль, что я не смогла их раскусить как следует...

— Ты не виновата. И ты, и Инти не учли, насколько презираемым существом в Европе является женщина. Любая женщина без заступника и защитника здесь считается чем-то вроде проститутки, которой может воспользоваться любой, у кого только подвернётся такая возможность. Как жаль, что я не могу отомстить за тебя.

— Но ведь и в Европе женщины порой участвовали в заговорах...

Уайн усмехнулся:

— Бывшие тавантисуйцы мнят себя более европейцами, чем даже сами европейцы, и потому копируют худшие черты христиан. Ничего, уедем отсюда и забудем всё как кошмарный сон.

Помолчав немного, он добавил:

— Заря, я должен кое-что сказать тебе... Даже если кашель уснёт навсегда, то может быть и другая беда. Может быть, что после тюрьмы я уже буду не способен иметь детей... Может, семя ослабеет... Ты согласна тогда кого-нибудь усыновить?

— Можно и усыновить, — сказал Заря, — только дети у нас обязательно будут, свои будут. Я беременна от тебя!

— Тогда тем более надо тебе беречься. Не поднимай ничего тяжёлого, я уже вполне могу вставать и сам.

Но как ни мечтала Заря о дне отъезда, одного её жгучего желания было мало. Уайн уже сравнительно оправился и мог перенести морское путешествие без риска для жизни, но корабль Эрреры пока ещё не прибыл, и нужно было его подождать. Он мог приплыть завтра, а мог и через месяц. А если через месяц он не прибудет, придётся идти на риск и сесть на другой корабль. Заря старалась не думать о плохом, но на душе у неё поневоле скребли кошки — здесь, у христиан, ни в чём нельзя быть уверенной, за месяц может произойти любая неожиданность, тем более что бояться ей приходилось теперь не только за себя.

Хотя она старалась как можно реже выходить из дому, но совсем избежать этого было нельзя, надо же чем-то питаться. Однажды, закупая продукты на рынке, Заря вдруг случайно встретила Хорхе. Увидев его, она сперва попыталась нырнуть в толпу, но тот, тоже заметив её, направился прямо к ней, так что встречи было не избежать.

— Приветствую! — сказал он как ни в чём не бывало, — чего ты давно в обществе не показываешься? Даже в церкви не причащаешься. Почему?

— Ещё спрашиваешь "почему"? — ответила она. — После того, что ты сделал, я теперь на люди показаться стыжусь.

— Хм, нашла на что обижаться. В конце концов, ты сама виновата.

— Я? Виновата? В чём?!

— Ну, ты же сама...

— А что я "сама"? Когда я вас приглашала, я и думать не думала, что ты ко мне под юбку полезешь. А потом, я же кричала тебе, что не хочу.

— Кричала? Ну да. Я, правда, решил что ты просто так ломалась. Ну, тогда ты просто дура. Если женщина готова остаться с мужчинами наедине, то значит, она должна быть готова к тому, что природа возьмёт своё.

— Значит, такова ваша природа?

— Разумеется. Такова природа у любого мужчины.

— Тогда я обойдусь без мужчин.

— Уйдёшь в монастырь? Как будто у попов и монахов природа другая. Они такие же люди, как и все. Женский монастырь от борделя только вывеской отличается.

— Отстань от меня, Хорхе.

Заря почувствовала, что её сейчас вырвет. Едва отвернувшись, она выблевалась прямо на мостовую, которая, впрочем, не стала от этого сильно грязнее.

— Это что такое?

— Ничего! — зло ответила Заря. — Просто тошнит меня от тебя. Пошёл вон!

— А вот и не пойду, — сказал он, расставляя пошире ноги и уперев руки в боки, — ты мне должна была дать и не дала. Почему? Теперь-то я понял... У тебя, шлюха, где-то любовник есть? И ты от него понесла. И хочешь ото всех это скрыть, и потому скрываешься, что тебя тошнит.

— Даже если это так, — сказала Заря, — тебе-то что?

— А то, что я оскорблён! — ответил Хорхе. — Почему кому-то другому ты дала, а мне — нет? Я что, хуже?

— Да, хуже. Кто бы сомневался.

— Хотя я оскорблён твоим отказом, но всё-таки готов отнестись к тебе с сочувствием. Внебрачная беременность — это большая проблема.

Он быстро взял её под локоток и зашептал ей на ухо: "Послушай, если дело в этом, то всё можно уладить. Да, это против закона, но можно всё сделать быстро и тайно. Я знаю нужное место. Из тебя всё вычистят, и никто ничего не узнает. Тайна гарантирована. Риск для жизни минимален. Там даже придворные дамы обслуживаются".

— Пусти, — крикнула Заря с отвращением, — я не буду этого делать, это грех.

— Но ведь Церковь прощает любые грехи, хотя да, почему-то именно за этот она требует наиболее высокую цену. Всё-таки подумай, Заря, кому ты нужна с ребёнком? Потом, скорее всего, всё равно так или иначе от него избавишься.

— Не твоё собачье дело, что будет с моим ребёнком. И без тебя разберусь!

— Ну почему не моё? Я хочу тебя, а из-за этого ребёнка не могу. А если тебя выпотрошить, ты мне в благодарность должна будешь отдаться, — говоря это, он всё ещё продолжал её прижимать к себе, а она по-прежнему пыталась вырваться. До этого момента это ей не удавалось, но слово "отдаться" вызвало в ней такую вспышку ярости, что она изловчилась, и залепила Хорхе пощёчину. От неожиданности он её выпустил. Но через мгновение, разозлённый тем, что она вырвалась у него из рук, подставил ей подножку. Она полетела вниз, шлёпнувшись прямо в зловонную жижу.

— Ну и нет теперь никаких проблем, — ответил с некоторым удовлетворением Хорхе и пошёл прочь.

Заря ничего не ответила, но мысленно она проклинала всё на свете. Поначалу неожиданная беременность и в самом деле напугала её, но после того, как она призналась об этом жениху (точнее, уже фактически мужу), ей уже тоже захотелось стать матерью, и временами она уже испытывала нежность к тому существу, которое медленно развивалось в её лоне. Вот почему предложение Хорхе насчёт аборта так разозлило её. И вот теперь она упала, а значит, скоро должен начаться выкидыш. А может, всё-таки обойдётся? Пока внизу живота, правда, не болит, упала она на бедро, да и противная жижа всё-таки немного смягчила удар. Некоторое время она лежала, стараясь прислушаться к своим ощущения. Бедро болит, но в животе вроде всё спокойно.

Хотя, конечно, история вышла скверная: платье измазано (а ведь только недавно стирала, да и вода здесь не бесплатна), только что купленные овощи рассыпались из корзинки, и тут же нашлись желающие их подобрать для себя... А главное, никому до неё нет дела, никто не подошёл к ней, чтобы помочь подняться или хотя бы поинтересоваться, не сломала ли она себе чего-нибудь при падении. Никому нет дела... Нет, неправда, кое-кому всё-таки есть. Стайка юнцов со шпагами, видимо, дворянских отпрысков, показывают на неё пальцами, о чём-то оживлённо шушукаются и пересмеиваются. Вот один из них подошёл к ней и поддел краешком шпаги её подол, заглянул туда, потом отдёрнул шпагу, но юбка упала так, что стали видны её голени. Никто и не подумал его остановить. Дворянин, ему всё можно... Зато остальным нельзя ничего ему даже сказать, могут быть неприятности. Зарю вдруг охватила злость даже не конкретно против нахального юнца, а против всего этого общества полного подлецов и трусов. Несмотря на боль от ушибов, у неё вдруг откуда-то взялись силы вскочить на ноги, и крикнуть нахалу: "Убирайся прочь, бесстыдник! Не то получишь у меня!" Юнец, не ожидавший от той, что мгновение назад лишь лежала, беспомощно растянувшись, такого отпора, отпрянул, сказав: "Да ты чего, дура, не знаешь, кто мой папаша?" "Не знаю. Небось, такой же бесстыдник как и ты", — ответила Заря и с трудом побрела домой. Юнец, как ни странно, от неё отстал.

По дороге она размышляла о том, что, в общем-то, всё логично. В Европе "свобода" в том смысле, какой в это вкладывал Хорхе. Если бы в Тавантисуйю кто-нибудь вздумал бы толкнуть женщину на улице, не говоря уже о задирании юбки и прочих непристойностях, то его бы тут же поймали и всыпали бы по первое число. Общество следит за моральным обликом своих членов, тот, кто совершил нечто несправедливое и безнравственное по отношению к одному, представляет потенциальную угрозу для всех, и общество должно от таких защищаться. Здесь же были важны лояльность церкви и государству, но сам по себе моральный облик каждого считался его личным делом. Церковь, проповедовавшая, что за неверие в какие-то невразумительные догматы можно провести целую вечность на сковородке, в то же время повторяла, что "человек слаб и грешен", то есть имеет полное право предаваться всем порокам, и нечего к нему придираться.

Когда она дома рассказала обо всё Уайну, тот не на шутку встревожился.

— Может, всё и обойдётся, а если от тебя не отстанут?

— Кто? Хорхе или тот нахал?

— Любой из них. Но Хорхе опаснее. Нахалов папочка вряд ли будет отвлекаться на инцидент, а Хорхе знает, где ты живёшь, а значит, может начать за тобой следить. Ведь ему же нужно узнать, кто тут оказался лучше него. А отказ сделать аборт он мог объяснить себе только одной причиной — после аборта довольно долго нельзя ни с кем спать, а значит, есть риск потерять любовника. Вот и заинтересуется он, с кем ты могла связаться и почему от всех это скрываешь. Так что давай лучше мы некоторое время посидим на хлебе и воде, но ты не будешь никуда выходить, а из окна последишь, не ошивается ли кто возле дома.

— Уайн, моим любовником мог бы теоретически оказаться кто угодно, да и зачем я ему нужна?

— Вроде ни зачем не нужна, но... никто не исключал любопытства. Он мог решить, что ты стала содержанкой богатого человека. Да и твоя пощёчина его оскорбила.

Выкидыша всё же не произошло. Ни на это, ни на следующий день Заря не чувствовала никаких изменений. Заря успокоилась, сказав Уайну: "После того, как меня толкнули в грязь, мне казалось, что я самая несчастная на свете. Но теперь я думаю наоборот, я ещё счастливая. Скоро мы уедем отсюда и забудем про этот кошмар. А другие рождаются в нём, живут и умирают, и даже представить себе не могут, что где-то женщина может пройти по улице, не боясь подвергнуться при этом насилию и оскорблениям".

Заря понимала, почему это так. В Тавантисуйю любой человек нужен и ценен, и потому позволить другим играть его жизнью и здоровьем ради развлечения никому никогда не позволят. Отец Морской Волны мог быть в отчаянии, что его дочь опозорена, о ней могли неодобрительно шептаться за спиной, но даже если бы она была не принцессой, а посудомойкой, "подмоченная" репутация не означала, что её теперь мог бы оскорблять и насиловать каждый встречный и поперечный, агрессор получил бы по всей строгости закона. А в Испании считалось само собой разумеющимся, что есть люди ценные и малоценные. Вот Заря, будь она даже и самом деле эмигранткой из Тавантисуйю, была малоценна как "индеанка", потому у государства не было особого резона защищать её честь.

Вдруг в дверь постучали. Заря, уверенная, что это Томас (ибо кому ещё было к ней приходить?) радостно распахнула её и испуганно замерла, увидев на пороге Хорхе.

— Зачем ты пришёл сюда? — как можно твёрже постаралась сказать она. — Ты же знаешь, что я не хочу тебя видеть!

— Вот как? Сначала ты подразнила меня своими прелестями, потом устроила драку, а потом видеть не хочешь?

— Да, не хочу.

— Я предлагал тебе помощь, а ты отказалась. Ты не находишь, что это с твоей стороны весьма неблагодарно?

Позже Заря поняла, что на самом деле привело сюда Хорхе. Поступив с ней как самая грязная свинья, и будучи в этом обвинённым, и он во что бы то ни стало хотел доказать самому себе, что он не такой уж плохой, а во многом виновата она, коварная соблазнительница и неблагодарная тварь.

— Чего ты хочешь? — устало спросила Заря. — Может, денег решил у меня поклянчить? Так никого побогаче найти не мог? У меня даже лишней песеты нет, а и была бы — всё равно не дала бы, не за что!

— Послушай, Мария, с деньгами у меня всё в порядке. Почему ты не хочешь делать аборт?

— А почему я должна перед тобой отчитываться в этом?

— Потому что я так хочу!

— А я — не хочу. А теперь убирайся!

— Значит, ты всё-таки собралась воспитывать ребёнка... Интересно, на какие средства?

— Буду пряхой.

— Заработка пряхи не хватит на двоих. Ведь собой приторговывать придётся, что не очень выгодно, при твоей-то внешности.

— И ты сердобольно решил мне помочь, начав бесплатно сватать клиентов? — ответила Заря ядовито. Ей очень хотелось его вытолкать его прочь, но она понимала, что сил на это у неё не хватит.

— А я сам — разве плохой клиент? И, тем не менее, ты меня отвергаешь. Попроси сначала у меня прощения.

— Убирайся прочь!

— Ну, зачем же так грубо, — сказал он как-то томно вытянув губы и протянул к ней руки.

— Ты что?! — крикнула она. — Решил, что можно приходить и насиловать меня, когда вздумается?!

Хорхе ничего не ответил, потому что в лоб ему попала глиняная миска.

— Оставь в покое мою жену! Не смей её трогать!

— А ты кто такой?

— А вот это неважно. Хочешь ещё по морде?

— Да чёрт со всеми вами! — крикнул Хорхе и убежал, громко хлопнув дверью.

— Уайн, ты с ума сошёл? — спросила Заря, едва опомнившись. — Ты всего четыре дня как с постели встал, если бы дело до драки дошло — он бы тебе все кости переломал.

— Не дошло бы. Я же его знаю — это всего лишь болтливый трус. Но я очень боялся, что он доведёт тебя до выкидыша.

— Ребёнок, похоже, вцепился в меня прочно, топором не выбьешь. А вот тебя он мог, к тому же, узнать. И тогда бы кости нам ломали уже в другом месте.

— Ну как видишь, не узнал. Я видно, совсем на себя прежнего не похож. Раньше бороду носил, а теперь выбрит. Хотя бежать отсюда надо, конечно! Теперь он нас точно в покое не оставит.

— Надо, но куда?

В эту минуту в приоткрытую дверь заглянул брат Томас.

— Мария, ты дома? — спросил он.

— Дома, заходи, — ответила она спешно.

— Я пришёл обрадовать вас — корабль Эрреры уже сегодня прибыл в порт.

— Спасибо тебе за радостную весть, Томас. Тем более что нас нужно срочно отсюда убегать. Кажется, проклятый Хорхе нас раскрыл или скоро раскроет. Во всяком случае, он пристал как банный лист.

— Хорхе? Я только что видел его. Он шёл отсюда, держась за шишку на лбу и ругаясь на чём свет стоит. Что случилось?

Заря вкратце рассказала Томасу о том, как столкнулась с Хорхе на рынке, и о его визите в дом. Томас помрачнел.

— Ты знаешь, что Хорхе — ревностный прихожанин. Не в том смысле, что для него важна сама вера, а в том, что он, как и многие, считает Церковь едва ли не единственной силой, способной защитить Европу от инков. О своих подозрениях он непременно расскажет священнику, тот донесёт начальству, и тогда...

— Как быстро это может произойти? — спросил Уайн.

— Как повезёт. Скорее всего, за дня два-три.

— Томас, — быстро сказала Заря, — нам надо немедленно попасть на корабль и отплыть. Скажи Верному, что Инти покроет любые его убытки.

— Увы — ответил Томас со вздохом, — конечно, я изложу ему твои затруднения, но тут, боюсь, не в деньгах будет дело. Корабль изрядно потрепало в море, ему не меньше недели на ремонт нужно.

— Тогда на эту неделю нам нужно сменить квартиру, — угрюмо ответил Уайн.

— Я бы не советовал. Концы в воду вы всё равно таким образом не спрячете, только лишнее внимание к себе привлечёте.

— Томас, — со слезами сказала Заря, — ну должен же быть хоть какой-то выход. В крайнем случае, мы согласны даже в трюме эту злосчастную неделю посидеть. Всё лучше, чем подвалы инквизиции!

— Хорошо, я передам ему всё. И.. вот ещё что. Скорее всего, я не смогу передать ответ вам лично, может быть, я пришлю к вам посыльного.

— Томас, скажи, в чём дело? — Заря даже схватила его испуганно за руку. — Тебя в чём-то подозревают?

— Похоже, что да. Поскольку я объявил войну некоторым опасным людям, они решили нанести мне ответный удар и ищут на меня компромат.

— И что-нибудь нашли?

— Не знаю. Видишь ли, Заря, сказать по правде, я так до тридцати лет дожил девственником, но они... они судят других по себе и вряд ли способны в это поверить. С их точки зрения, я должен быть бабником, а я наведывался к тебе подозрительно часто... они могут... могут попытаться застукать нас вдвоём, надеясь обличить меня в блудодействе. Допустим, этого не найдут, но обнаружат, что мы прячем твоего любимого, и тогда конец всем троим.

— Я тебя поняла, Томас, — сказал Заря с печалью.

— Как мне горько от мысли, что могу больше не увидеть тебя, Заря. Ведь скоро ты покинешь Испанию, а нам могут не дать даже проститься! Сестра моя, я всегда буду помнить тебя.

— Я тоже никогда не забуду тебя, Томас. Что бы ни случилось.

— Я хочу поблагодарить тебя, христианин, — сказал до того молчавший Уайн, — с детства я воспитывался в ненависти к церкви и даже представить себе не мог, что церковник спасёт мне жизнь. Даже увидев в первый раз Зарю с тобою, я не мог доверять монаху, но теперь я вижу, что, несмотря на свой клобук, ты честный и достойный человек.

Этой же ночью в дверь опять постучали. Наученная горьким опытом Заря посмотрела в щёлку, но увидев ставший таким привычным монашеский плащ с капюшоном, всё же открыла.

— Томас! — тихо воскликнула она.

— Тише, — монах приложил палец к губам, — я не Томас, я — Диего.

Заря мысленно прокляла свою невнимательность. Разведчица, называется! Даже в темноте можно было понять, что пришедший ниже Томаса ростом. А что если бы под видом монаха опять Хорхе заявился бы!

— Томас прийти не может, за ним теперь внимательно следят, — добавил Диего, как только вошёл в дом и Заря затворила за ним дверь, — меня вызывали в инквизицию...

— Ой!

— Пока в качестве свидетеля. Нет, меня не пытали. Но расспрашивали про Томаса и про тебя, Мария.

— И что же спрашивали?

— Сложно так прямо пересказать, но они его крепко подозревают. Некоторые — в том, что ты — его любовница.

— И что ему за это может быть?

— Скорее всего, они так пытались найти способ его контролировать. Мол, если не будешь паинькой, то вот у нас на тебя крепкий поводок есть. Но я-то знаю, что вы с Томасом друзья, а не любовники. Однако и за дружбу с тобой ему может грозить костёр!

— Но почему?

— Мария, давай откровенно. Я знаю, что ты прячешь в доме у себя некоего человека. Я не буду спрашивать, кто он... но раз ты его прячешь, значит, он не в ладах или с властями, или церковью, или с теми и другими одновременно. Мария, я знаю и тебя, и Томаса достаточно хорошо, чтобы понимать — дурного человека вы не стали бы прятать. Не так уж удивительно, что хороший человек оказался не в ладах с законом и вынужден скрываться... Конечно, мне было бы очень любопытно узнать, кто он и как попал в тебе в дом, но я не буду спрашивать. Я знаю, что должен спасти Томаса, а это возможно, только если я помогу вам бежать. Ибо если вас схватят, то конец и вам, и Томасу. Так что, Мария, я должен переговорить с твоим гостем — ведь план побега нужно обсуждать втроём.

— Хорошо, но только он сейчас спит... — сказала Заря. От неожиданности она растерялась. Сердце бешено колотилось в груди, ноги стали как ватные...

— Разбуди его, мы не можем ждать до утра.

— Я всё слышал, — сказал входящий из соседней комнаты Уайн. — Раз дела так плохи, то надо действительно бежать. И не откладывая до утра.

— Милый, как мы побежим, если ты едва ходишь! — умоляюще сказала Заря. — Если бы ты только не был так слаб...

— Как звать тебя, добрый человек? — спросил Диего, — я не прошу настоящего имени, только должен же я к тебе как-то обращаться.

— Зови меня Алехандро, так меня крестили, — ответил Уайн.

— Хорошо, Алехандро, но я вижу, что на самом деле ты тавантисуец-язычник. Ты говоришь на кечуа без акцента.

— Ты не боишься погубить свою душу, помогая язычникам? — с издёвкой спросил Уайн.

— Нет, не боюсь. Да, Церковь бы осудила мой поступок, но что такое Церковь? Стоит ли так называть сборище грязных мужеложцев и корыстолюбивых карьеристов? То, которое хочет погубить Томаса только за то, что он вступается за слабых? Какое они имеют право решать, кто хороший и кто плохой, кому жить, а кому гореть на костре? Но к делу. Сегодня же вам обоим нужно покинуть этот дом. Бегите, взяв с собой только самое необходимое. Чтобы вас на улице никто не взял и не заметил, я принёс два монашеских одеяния, они скроют вас с головы до ног. У вас есть куда бежать?

— Уайн, я думаю, нам стоит спрятаться на корабле. Пусть он пока в ремонте, но его едва ли додумаются обыскать.

— Похоже, и в самом деле другого выхода нет, — согласился Уайн.

— Милый, ты сможешь дойти до корабля?

— Только если налегке, — ответил Уайн. — Как обидно! Помнишь, в юности я легко поднимал тебя на руках? Но "добрые христиане" из инквизиции превратили меня в развалину, неспособную снести даже лёгкого узелка. Да и тебе много тяжёлого теперь поднимать ни к чему.

— Ничего, — сказал Заря, начиная сборы, — сила к тебе ещё вернётся. А сегодня я думаю, что смогу унести все наши вещи на своём горбу.

— Не надо, — твёрдо сказал Уайн. — Нельзя подвергать опасности жизнь нашего будущего малыша.

— Вот что, — сказал Диего, — я помогу донести вам ваши вещи. Я достаточно силён и здоров для этого. Иначе в пути вам будет трудно обойтись без смены платья и всего прочего. Не смущайся, Алехандро. Хоть ты и язычник, а любишь жену и ребёнка как мало какой из христиан. Те на беременных жён не только тяжести взваливают, нередко даже ногами их в живот пинают.

Уайн ответил с горькой иронией:

— Тем не менее, они считаются добродетельными христианами, так как венчались в церкви, а мы в их глазах — презренные блудники. Хотя если доберёмся до дому, мы станем мужем и женой по нашему закону.

В городе не было уличных фонарей, и потому вышедших из дома в глухой предрассветный час окружала непроглядная тьма. Хотя Диего после того, как они отошли от дома, зажёг факел, его свет мало что выхватывал из окружающего мрака. Заря от души надеялась, что процессия из трёх монахов едва ли возбудит чьё-то подозрение, но страх давил на неё так, что она ощущала его почти физически. Он казался ей похожим то ли на что-то вязкое, заполнившее воздух, то ли на струны и верёвки, растянутые в пространстве. А самым противным было то, что это страх сковывал движения и не давал идти так быстро, как хотелось бы. Впрочем, Уайн хоть и держался молодцом, но всё равно идти быстрее едва бы смог. Заря успокаивала себя как могла, уверяя себя, что не так уже и важно, быстрее или медленнее они дойдут, главное, что этот страшный сон рано или поздно кончится. За ночью неизбежно наступает рассвет, никто ещё не смог отменить этого. Кто знает, может быть, за ночью владычества Церкви тоже придёт время Солнца и Света?

И всё-таки спокойно достичь корабля им не удалось. Откуда-то из темноты на них метнулись чёрные тени, а потом кто-то схватил Зарю за рукав и грубый голос сказал: "отдавай своё барахло, монашек!". Девушка вскрикнула и попыталась вырваться. Это ей почти удалось, но при этом монашеский капюшон слетел у неё с головы, и в свете факела нападавший увидел её лицо и длинные волосы. "Женщина!" — крикнул тот то ли изумлённо, то ли повелительно. — "Не мешает нам с тобой познакомиться, красотка!" "Это разбойники!" — закричал Диего, — "Бросайте всё золото, спасайте ваши жизни!". Заре всё-таки удалось вывернутся из плаща. То ли разбойника отвлёк крик Диего, то ли его всё-таки заинтересовал оброненный девушкой узел, но только она смогла юркнуть в какой-то из боковых проулков и вжаться в какой-то из углов.

Некоторое время она так стояла, не в силах даже сообразить, что ей делать дальше. Смутно она понимала, что нужно пробираться к кораблю, но в такой темноте она была не уверена, что найдёт нужное направление, ведь даже днём в запутанном лабиринте кривых улочек найти дорогу было непросто. Петляя по ним, Заря часто с тоской вспоминала города Тавантисуйю, изначально строившиеся по единому плану и потому чистые, просторные, с улицами прямыми как стрела.

То ли глаза Зари уже начали привыкать к темноте, то ли потихоньку стали наступать предрассветные сумерки, но постепенно Заря стала различать очертания окружающих предметов. Вдруг она увидела, что выход из угла ей перегородила чья-то чёрная тень. Девушка вздрогнул:

— Не бойся, это я, — сказал чёрный плащ с капюшоном, и Заря вздохнула с облегчением, узнав голос Уайна.

— Милый, это ты? А где Диего?

— Разбойники погнались за ним, потому что он не бросил свой мешок с пожитками. Видно, нарочно не бросил, чтобы отвлечь внимание от нас. Удивительно — он вырос в этой ужасной стране, в глаза не видел Тавантисуйю, но, тем не менее, оказался способным пожертвовать собой ради нас... А ведь жертвовать собой ради других способны даже далеко не все тавантисуйцы, а здесь это вообще редкость. Родись он у нас — быть бы ему инкой!

— Неужели бедняжку Диего растерзали разбойники? Что же нам теперь делать, любимый?

— Попытаться добраться до корабля. Без денег и без вещей путешествовать будет несладко, но Эррера должен нам помочь.

Кое-как они добрели до пристани, наши корабль и дождались шлюпки оттуда. Верный сказал им:

— К сожалению, как ни жаль вас, но выйти в таком состоянии в море прямо сейчас я не могу, иначе мы все просто потонем. И оставить на корабле вас не могу, так как среди тех, кто делают ремонт, могут оказаться доносчики. Но, конечно, я не могу оставить вас в беде.

— Спасибо тебе, Эррера.

— Не стоит благодарности, тем более что выход, который я могу предложить вам, наверняка придётся вам не по вкусу. Но если вы хотите остаться в живых, то вы должны согласиться, — Эррера ненадолго замолк, видно, собираясь с духом, чтобы сказать то, что ему очень сильно не хотелось говорить. Уайн и Заря смотрели на него в напряжённом ожидании. — Вы должны провести дни до отплытия в жалкой лачуге, той, где ютится беднота. А после... после вам придётся остричь волосы, потому что иначе вам не избавиться от вшей и блох, которые неизбежно заведутся у вас в волосах.

Уайн ничего не ответил, с болью во взгляде погладив пышные локоны Зари.

— Хорошо, мы согласны, — ответила та, — лучше быть лысыми, чем мёртвыми.

— Конечно, постричься надо будет позже, когда мы отплывём от берега, лысая женщина привлечёт к себе внимание.

Позже Заря как-то смутно вспоминала грязную убогую хижину на городской окраине. Точнее, мутно помнился её вид, но зато очень чётко — запах. Сладковато-гнилостный и никак не уходивший даже через щели, которых в хижине было предостаточно. На Родине Заря привыкла, что помещение нужно хорошо проветривать, а спёртый воздух крайне вреден, тем более что от него вскоре начинает болеть голова, но испанцы привыкли думать иначе, лекаря здесь больше опасались сквозняков, нежели затхлой гнили, и с этим приходилось считаться, как бы трудно это ни было. В первый момент, когда они с Уайном зашли в хижину, Заре пришлось вскоре выбежать оттуда, чтобы выблеваться, потом она чуть-чуть привыкла, хотя порой было трудно отказываться от еды, предлагаемой гостеприимной хозяйкой, и при этом не показывать, что ты подавляешь тошноту. Кстати, саму хозяйку, слепую старуху, она помнила весьма чётко.

— Ты не смотри, что я слепа, — говорила та, — я вижу дальше, чем видят глаза. Двадцать лет назад ко мне заходил юноша, и я увидела царственный венец у него на голове. С тех пор я не видела его, но знаю — теперь у него на голове и в самом деле венец. Знаю и то, что будет с вами.

— Что же будет? — спросила Заря.

— Вы вернётесь на свою родину, у вас будут дети, некоторое время вы проживёте спокойно, но потом, потом...

— Что же будет потом?

— Не знаю, я вижу это слишком смутно. Знаю лишь то, что это потрясёт весь мир, и вас не задеть не может.

— Не слушай этих глупостей, — сказал Уайн Заре, когда старуха удалилась, — не верю я в предсказания и талисманы, разве мало тех, кому предсказывали долгую жизнь, гибнут, не достигнув старости?

— А что потом наше государство беда ждёт — тоже не веришь?

— Может и ждёт. Если в ближайшем будущем не случится ещё какого-нибудь восстания во владениях Короны, то даже если Асеро устоит внутри страны, снаружи её потом могут сжать в кольцо, и конец! Но я не думаю, что на Тавантисуйю рискнуть напасть при жизни Асеро. После него — может быть...

Они не выходили из дому, и к ним никто не заходил, за исключением одного раза. К ним пришёл брат Томас.

— Томас, как я рада, что ты жив и здоров! — сказала Заря. — Скажи мне, тебе точно не грозит костёр?

— Точно, — ответил Томас, и даже усмехнулся, хотя смех для монахов под запретом. — Побывав в Тавантисуйю, я стал слишком важной фигурой, чтобы меня просто так на костёр отправлять. А конфликт с врагами Диего — ну это не то, за что будут избавляться от такого нужного человека как я.

— Томас, мне страшно за тебя, если тебе будет грозить костёр, то ведь ты можешь попробовать скрыться в Тавантисуйю. Ты и Диего. Ведь он жив?

— Да. Он жив-здоров, и даже ваши вещи уберёг, я их уже сразу на корабль перенёс. Что до возможности скрыться — ну если я в какой-то момент пойму, что здесь я не просто рискую, но обречён, то я могу попробовать сбежать. Но пока всё не так печально, а мой долг ходить по краю пропасти дальше.

— Спасибо тебе Томас.

Переведя дыхание, он через силу вымолвил:

— Как горько думать, что я вижу вас обоих в последний раз. Скажи мне, Уайн, неужели даже в темнице ты не уверовал во Христа? Не представляю, как без него можно вытерпеть то, то вытерпел ты и не сломаться!

— А что значит — верить во Христа? Верить, что такой человек был и проповедовал? Так я не отрицаю этого. Верю, что его казнили как бунтовщика, но только не верю... не верю, что если бы не было распятия, то мир бы погиб.

— Но, может, ты хотя бы стал уважать его?

— Христос достоин уважения, как и всякий человек, выдержавший пытки и не сломавшийся под ними. Так что я уважаю его побольше, чем многие христиане, — ответил Уайн.

— Но разве есть христианин, не уважающий Христа?! — поразился Томас.

— Я думаю, что таких большинство. Разве того, кого уважаешь, будешь выставлять нагим и израненным на всеобщее обозрение? Почему христиане изображают его именно распятым? Мне бы лично было бы неприятно, если бы меня выставляли бы в таком виде. А почему это должно быть приятно Христу?

— Однако Великий Манко позволял изобразить себя на цепи и в ошейнике. Позволил показать в пьесе, как Писарро заставлял его становиться на колени, и бил его ногами.

— Ты видел пьесу "Позорный мир"? — удивился Уайн.

— Да.

— А продолжение?

— Его я не видел.

— Однако мог бы догадаться, что чаще Манко у нас изображают не в час его унижений, а в час его побед, без которых бы не было нашего государства. Да и к тому же даже на цепи его изображают одетым.

— Есть правда и в твоих словах Томас, и в твоих, Уайн, — сказал Заря, — ведь Христа и в самом деле чаще всего изображают или младенцем, или уже мёртвым. А почему бы чаще не изображать его дающим заповеди как жить? Или уже после воскресения?

— Есть и изображения Христа во славе... — осторожно заметил Томас.

— Но ведь их много меньше. Томас, помнишь, ты говорил, что сопереживание ранам Христа не мешает христианам наносить не менее страшные раны? И что поклонение девственности девы Марии не мешает христианам насиловать женщин? Так вот, я поняла, в чём дело — они привыкли видеть Христа или младенцем, или мёртвым, а не строгим и неподкупным судиею. И не примером того, как следует жить. А на мёртвых и детей можно не обращать внимание, — Заря улыбнулась.

— Да, пожалуй, это так, — неохотно согласился Томас, — прежде чем уговаривать верить во Христа других, важно понять, во что веришь сам.

— Лично я верю в справедливость принципов, на которых основал наше государство Манко Капак, — ответил Уайн. — Учение Христа частично совпадает с ними, а частично противоречит. Я согласен с тем, что совпадает, и не согласен с тем, что противоречит. А смакование ран мне противно. Хочется поскорее вернуться домой, заживить все свои раны и жить там нормальным человеком. Я же не собираюсь всю оставшуюся жизнь смаковать то, что со мной в подвалах инквизиции творили!

— Да, теперь я понял тебя. Вы, тавантисуйцы, любите жизнь и верите, что её поскорее надо возвращать в норму, а мы, христиане, по традиции привыкшие заострять внимание на страданиях и смерти, кажемся вам какими-то трупоедами. В оправдание нашим художникам скажу лишь, что видом страданий Христа и мучеников они хотели воспитать в людях любовь к человеку и отвращение к насилию, но только... только не очень-то это у них получилось...

Потом было море и приятный холодок на стриженом затылке, Зарю уже не смущал её нелепый вид без волос, да и к её возвращению домой они должны были отрасти. Также ей сильно полегчало оттого, что на свежем воздухе её перестало тошнить.

— За пределами Испании вам уже нечего бояться, — говорил им Эррера, — испанская инквизиция там уже не властна.

— Но ведь людей сжигают и в колониях, — возразила Заря.

— Да, но местные власти. Видите ли, с Короной у властей колоний весьма прохладные отношения. Многие хотели бы отделиться от неё, до недавнего времени Церковь цементировала империю, но духовные лица родом из колоний нередко уже разделяют взгляды своего окружения, а не Ватикана.

— Хорошая весть, — сказала Заря.

— Смотря для кого, — ответил Эррера, — может быть, разобщённые государства не так опасны для Тавантисуйю, как "империя, в пределах которой никогда на заходит солнце", хотя тоже как знать... но вот для местного населения обретение колониями независимости при сохранении власти белых будет ещё худшим злом. Корона хоть сколько-то ограничивает эксплуатацию.

— Что же делать?! — спросила Заря.

— То, что делает Инти — пытаться поднять восстания в колониях среди коренного населения. Если хоть одно из них увенчается победой, то у Тавантисуйю появится союзник, на которого можно положиться в трудный час. Пока Тавантисуйю противостоит христианскому миру один на один, шансов у вашей страны немного, но если у неё появятся союзники — другое дело.

Заря вздохнула, ничего не ответила и только крепче сжала руку Уайна. Кто знает, может, они возвращаются в Тавантисуйю не навсегда? Может им, влекомым долгом, опять придётся со временем её покинуть для новых, смертельно опасных приключений? Или по их стопам пойдёт кто-то другой? Может быть, даже тот маленький человечек, что начинает шевелиться у неё в животике? Заря положила ладонь на уже начавшую выступать округлость. "В страшный мир ты вступаешь, малыш, но какова бы ни была твоя судьба, счастливое детство мы тебе постараемся обеспечить" — подумала она со смесью надежды и тревоги.

— Как думаешь, мы доплывём благополучно? — спросила она Уайна. Тот сжал её руку и ответил:

— Пока погода хорошая, тучи развеялись, и небо как будто для нас украшено тавантисуйскими флагами, — и указал на горизонт, где сияла двойная радуга. И в этот момент тревога покинула Зарю, как будто двойная радуга предвещала не просто хорошую погоду, но и благополучный путь. Хотя Уайн и не любит суеверий, да и сама Заря знала, что радуга бывает от капель воды, но всё равно ей почему-то захотелось верить, что эта небесная иллюминация была ради их воссоединения, и как знак, что тучи развеялись и они доплывут благополучно. В конце концов, легендарная двойная радуга в день рождения Асеро тоже была, скорее всего, случайной, но это же не помешало ему стать великим правителем.

Эпилог.

Парой месяцев позже "Мать Огня" вошла в порт Тумбеса. Заря с радостью узнавала в толпе на пристани знакомые лица. Вон Пушинка стоит рядом с Маленьким Громом, а в подвязке у неё младенец, вон Кипу оживлённо спорит о чём-то с Якорем, его кудри отросли, а письменный прибор у него через плечо говорит о том, что он смог продолжить учиться.

В Тумбесе Зарю ожидал небольшой сюрприз. Оказывается, теперь они с Уайном стали такими важными персонами, что сам наместник Тумбеса предоставил им свой дворец, чтобы они могли там отдохнуть после путешествия и подождать Инти.

Уайн попробовал отказаться, но Старый Ягуар был непреклонен:

— Так приказал сам Инти, ведь дворец — единственное надёжно охраняемое здание в городе.

— А зачем нас надо охранять? — спросила Заря.

— Вы же несёте с собой ценные сведения крайней государственной важности. Вдруг на вашу жизнь кто-нибудь покусится? Вон, недавно, на самого Первого Инку случилось прилюдное покушение.

— Что с ним? Он жив? — испуганно спросила Заря.

— Он не пострадал. Его охранник собой заслонил. Охранник тяжело ранен, но жить, вроде, будет.

— А что ещё случилось важного за моё отсутствие? — спросила Заря, — Андреаса не нашли?

— Увы. Поэтому приходится трижды перетряхивать все трюмы перед тем, как отпустить очередной корабль в море. Думаю, что Андреас, если знает об этих мерах, едва ли решится бежать через Тумбес, скорее, или затаился где-то в Тавантисуйю, или решился на бегство через Амазонию. Утешает одно — в христианском мире он пока не объявлялся, а то мы бы знали.

Впрочем, несмотря на все меры безопасности, Заря всё-таки один раз под покровом ночи покинула дворец, чтобы навестить Пушинку. Та сидела возле кроватки со спящим младенцем.

— Пушинка, вряд ли мы когда-нибудь увидимся вновь, я уезжаю к себе домой навсегда, и мне хотелось бы быть уверенной, что ты на меня не держишь зла.

— Не держу, — сказала Пушинка, — хотя того, что было, я тоже не забуду никогда в жизни. Вот он, — Пушинка кивнула на младенца, — результат того ужасного дня. Хотя я только после свадьбы поняла, что беременна.

— Но ведь Маленький Гром принял младенца как своего?

— Да, — ответила Пушинка, — он взял пример со Старого Ягуара. Тем более что нам легче — многие и не догадываются, что с рождением ребёнка что-то нечисто, его родня не знает, что со мной было, а примесь чужой крови не видно. По крайней мере, пока, — помолчав, Пушинка добавила, — но теперь я стала мудрее, чем раньше. По крайней мере, я знаю, что мой муж из тех, кто способен достойно встретить беду, а значит, я могу на него всегда положиться. А ты? Что было с тобой за этим месяцы?

— Я была в мире белых людей, где меня пришлось пережить оскорбление и попытку насилия, где я почти чудом избежала когтей инквизиции, но зато обрела своё счастье. Хоть этот ребёнок от моего будущего супруга, но и со мной могло случиться то же, что и с тобой. Пушинка, скажи мне честно, ты не могла простить мне, что я... я на самом деле была подослана Инти.

— Да, не могла. Мне было противно потом, что ты была со мной не искренна. Ну конечно, ты не могла сразу объявить, что тебя Инти подослал, но зачем было про мёртвого жениха придумывать?

— А я не придумывала. Просто рассказала не всё. Мой жених тоже работал на службе у Инти и тоже жестоко за это поплатился. Ещё больше меня.

— И всё-таки ты забыла своего покойного жениха и выходишь за другого?

— Нет, не забыла. Это он и есть, — сказала Заря и немного помолчав, добавила, — Я вырвала его из тюрьмы живым. Но он не очень здоров, и я не знаю, доживёт ли он до старости. Но сколько ни проживёт, я буду рядом. Пушинка, мне порой кажется, что я побывала в царстве смерти и вернула его к жизни. Ведь вся наша страна — это лишь маленький островок нормальной жизни среди океана ужаса и крови. Помнишь, ты говорила мне, что тебя пугает океан, так как по нему могут приплыть враги. Теперь я больше понимаю тебя.

— Теперь уже так не пугает, мой муж больше не на сторожевом корабле, он просто рыбак и так далеко в море не отходит, — ответила Пушинка с улыбкой. — Даже странно теперь думать, что я боялась океана всю юность, но ужас и пытки пришлось перенести от людей, которых я считала своими. Именно потому я так долго не могла оправиться и сходила с ума. Мне даже стыдно теперь, что я обвиняла тебя не пойми в чём, ведь и тебе тоже пришлось несладко.

— Я понимаю тебя. Именно потому, что люди привыкли доверять тем, кого считают своими, они и не любят секретные службы. В отличие от армии, например. Любой ребёнок знает, зачем нужна армия — потому что за границей есть враги, которые могут попытаться напасть на нас, чтобы завоевать. Ну а секретные службы самим своим существованием напоминают, что рядом и среди тех, кому доверял, могут оказаться враги.

— Да, именно так, — ответила Пушинка, — как наивна я была, что не понимала этого раньше. Но теперь этого урока нам не забыть никогда.

— Мне уже пора, — сказала Заря, — меня ждут, я не могу отлучаться надолго.

— Да, конечно, я не должна тебя задерживать, только... — Пушинка вдруг встала, подошла к Заре и обняла её на прощание. И так вдруг поняла, что вся боль, обида и недопонимание растаяли теперь точно навсегда...

Приехавший несколькими днями позже Инти внимательно выслушал отчёт Уайна и Зари. Кое-кого из заговорщиков он и сам подозревал, имена же других для него были крайне неприятным сюрпризом. Особенно это касалось военачальников.

— Никак не думал, что их столько, — сказал он, — без вашей работы мы бы едва ли справились бы.

— Жаль, что это лишь часть того, что я сумел узнать тогда, мои записи погибли.

— Ничего, постараемся обезвредить всех. Однако об этом хватит, теперь перейдём к другому. Что вы с Зарёй планируете на будущее? Ты заслужил как минимум статуса инки.

— Поскорее вернуться домой и жить там с родными. Лучше всего это сделать до рождения малыша, чтобы Заре было кому помогать с маленьким. И мне не хочется, чтобы мои и её родные знали о том, что я работал у тебя, поэтому статус инки мне давать не нужно. Нужно представить дело так, что я был в рабстве, что Заря дальше Тумбеса не уезжала, иначе я боюсь враждебного отношения.

— Вот как ты хочешь... Ладно, твоё право. Но раз так, то звание инки можно дать тебе тайно, не говоря им ничего. Поскольку вы поедете домой через Куско, то тебя там должны осмотреть наши лекари. Ни в коем случае не пренебрегай этим, если не хочешь оставить этот мир много раньше срока. А, кроме того, ты раньше планировал стать амаута, интересовался звёздами и даже в Испанию брал с собой учебники. Как, не хочешь возобновить обучение?

— Я не знаю, смогу ли я сдать теперь экзамены по конкурсу и можно ли это совместить с семьёй.

— Ну, другие совмещают и ничего. Ведь между Куско и вашим городком не океан пролегает, и ты можешь получить право ездить туда-сюда хоть каждый день. А насчёт конкурса не беспокойся: за подвиг ты имеешь права учиться и без конкурса.

— Ладно, я подумаю над этим.

— Я, конечно, не требую от тебя ответа прямо сейчас, тебе ещё надо в себя прийти, а может, лекари сочтут твоё здоровье настолько подорванным, что запретят тебе учиться, но как надумаешь — напиши.

— Когда мы можем отправиться домой?

— Хоть завтра. Хотя Заре в таком состоянии путешествия не совсем желательны, но отправить вас под чужими именами домой лучше для вашей безопасности, чем держать вас в Тумбесе.

— Тогда мы поедем завтра.

— Хорошо, вам завтра выдадут подорожный документ на поддельное имя, а заодно, хороший запас подушек, чтобы в дороге так не трясло, для беременных это может быть опасно.

Заря в ответ лишь благодарно улыбнулась. Инти в этот момент был для неё своего рода воплощением Родины — той самой Тавантисуйю, которая всегда позаботится о всех своих детях, но и он же был тем Солнцем, которое должно развеять сгустившиеся над страной тучи.

Конец первой части.

Приложения к роману "Тучи над страною солнца"

Пьеса "Позорный Мир"

Эта пьеса вышла через десять лет после Войны за Освобождение. Основана во многом на пересказе описываемых событий самим Манко Юпанки. Вскоре после выхода некоторые особенно ретивые деятели возмутились, что она якобы представляет Первого Инку в несколько непочтительном свете, но, тем не менее, сам Манко заявил, что пьеса, наоборот, передаёт истину без искажений. "Вся страна знает, что испанцы издевались надо мной и даже дошли до того, что посадили меня на цепь как собаку, но почему-то когда об этой правде посмели написать в пьесе, то это некоторым кажется недопустимым. К чему скрывать правду от наших потомков? Наоборот, они должны понять и прочувствовать ту бездну унижений, которую пережили мы, чтобы судить о нас справедливо".

После Великой Войны пьеса вошла в обязательную школьную программу, и ко времени, описываемом в романе, была хорошо известна каждому школьнику.

Пролог.

На сцене Манко, переодетый простолюдином. Он колет дрова перед хижиной.

Манко (рассуждая вслух сам с собой):

Война меж братьями моими

Окончилась.

Победа не досталась никому,

А оба претендента на престол

мертвы.

Страной теперь владеют чужеземцы,

Что на собаках страшных сверху ездят

И громы испускают, точно боги!

Отцовы полководцы перед ними

бессильны оказались,

И неясно, что будет дальше.

Может быть, потомков Солнца

всех вырезать затеют чужеземцы!

Ведь угадать их планы не дано нам.

На сцене появляются старейшины. Робко подходят и кланяются в ноги. Манко смотрит на них с удивлением.

Первый старейшина:

Достойнейший потомок Солнца, мы пришли

Сказать тебе — ты избран государем.

Иди же с нами, льяуту прими.

Манко:

Вы старики, к лицу ль вам так шутить,

Какое льяуту, страна под чужеземцем!

Второй Старейшина:

Конечно, это так, но чужеземцы

Сказали, что позволят

Нам жить согласно нашему закону.

Ну а порукой мира между нами

Стать должен будет царственный заложник.

Манко:

То есть? Я не понял.

Второй Старейшина:

Им нужен наш законный государь,

Которым станешь ты, уже решили инки.

Манко (мрачно):

А если разгорится вдруг восстанье,

Меня повесят, как Атауальпу.

В подобной смерти я не вижу смысла!

Первый старейшина:

Помилуй нас, отец наш!

Ведь если ты откажешься, испанцы,

Наколют нас на вертелы стальные!

Манко (в раздумье):

Я буду номинальный лишь правитель?

Второй Старейшина:

Нет, кой-какую власть тебе оставят,

Хозяйство наше чуждо для испанцев,

А им же должен кто-то управлять!

Твои я колебанья понимаю,

Иметь с врагами дело неприятно,

Но выхода у нас иного нет!

В руинах Кито, Руминьяви мёртв,

В боях погибли лучшие из воинов!

Придётся заключить позорный мир!

Вытирает слезу.

Манко:

Ну, хорошо, готов идти я с вами!

Готов идти в заложники к испанцам,

Пред ними заступаясь за народ.

Первый старейшина:

Вот хорошо, хозяйство-то в руинах,

С тобой, глядишь, подымется страна!

Второй старейшина мрачно качает головой, не разделяя оптимизма собрата.

Манко и старейшины уходят со сцены, занавес.

Первое действие.

На сцене идут последние приготовления к церемонии коронации. Верховный амаута держит в руках уже заготовленное алое льяуту с золотыми кистями. За стол, за которым должен пировать новоиспечённый Первый Инка, уже усажены мумии правителей, служители расставляют последние блюда. За всей этой суетой наблюдают испанцы, смотрят на неё свысока и обсуждают.

Диего де Альмагро Старший:

Диковинный у сей страны обычай:

Живой обязан с мёртвым пировать!

Франсиско Писарро:

Да и живой одной ногой покойник,

Не думаю, что долго проживёт.

Диего де Альмагро Старший:

Тебе не жалко этого мальчишку?

Пока он смирен, лучше пусть живёт.

Франсиско Писарро:

Да у тебя взялась откуда жалость?

Ты вроде бы на бабу не похож!

Диего де Альмагро Старший:

Франсиско, с той проклятой казни

Никак меня тревога не покинет,

Кто ведает грядущее? Проклятье

Способно наши дни укоротить,

Так что, быть может, этот мальчик

Переживёт ещё и нас с тобою.

В этот момент на сцену выводят Манко и подводят его к Верховному амаута. Манко почтительно становится перед ним на колени.

Верховный Амаута:

Клянёшься ли ты быть достойным предков,

Клянёшься ли, как дед, отец, и прадед —

Державу укреплять, вести к победам,

Достойно продолжать дела отцов,

Чтобы с ними рядом сесть?

Клянёшься ль жить заботой о народе,

Чтоб не было бы нищих и голодных?

Манко:

Клянусь!

На голову ему надевают льяуту. После чего его подводят к испанцам.

Франсиско Писарро:

Клянёшься ль быть покорным нашей власти

И свято соблюдать наш договор?

Манко (с тоской в голосе):

Клянусь!

После чего его сажают пировать наедине с мумиями. Все остальные, и тавантисуйцы и испанцы, уходят со сцены.

Манко некоторое время ест и пьёт молча, но постепенно выпитое развязывает ему язык, и он начинает говорить сначала потихоньку, а потом всё громче и громче.

Манко:

Сегодня сам себя я опозорил

Не просто ложью, клятвопреступленьем,

И все ведь понимали, что я лгу!

Противоречат клятвы ведь друг другу!

Но всё прошло, как будто так и надо...

(касается своей головы, украшенной льяуту)

Мне золотые кисти как насмешка,

Вдвойне насмешка — данное мне имя!

Когда бы ведал сын Луны и Солнца,

Как опозорится его потомок,

Едва ли он спустился бы с небес,

И государство наше основал бы!

Отпивает ещё, встаёт и подходит к мумии Пачакути.

Прости меня, мой величайший прадед,

Ты обустроил наше государство,

А мы его профукали бездарно!

И над тобой глумились чужеземцы,

Сорвали талисманы золотые,

Хотя вдвойне бесчестно красть у мёртвых!

Пьёт ещё, подходит к мумии Тупака Юпанки, обнимает её.

Завидовал тебе я в детстве, дед мой,

Что плавал ты за океан и видел земли,

Которых не увидеть никогда мне,

Мечтал и я увидеть чужеземцев,

И вот пришельцы из чужой страны

Хозяйничают в нашем государстве,

И на святыни руку подымают!

А твой потомок, жалкий и бессильный,

Не в силах чужеземцам помешать!

Затем подходит к мумии Уайна Капака.

Прости, отец мой! Тебя безвременно болезнь скосила,

Ты не увидел нашего позора,

Хотя, быть может, те, кто умер позже,

Сродни гонцам, до вас доносят вести,

И, значит, вам известно наше горе...

А может, и грядущее известно?

Иные говорят, что это вы,

Даёте прорицателям прозренье?

Так расскажите то, что меня ждёт!

А если обречён я на бесславье,

Так пусть же чича эта ядом станет

И не увижу завтрашнего для!

Допивает свой бокал. Пошатываясь, плюхается на своё место. Мумии внезапно сходят со своих мест и окружают его.

Пачакути (делает благословляющий жест и говорит торжественным тоном).

Мужайся, мой достопочтимый правнук,

В нелёгкий день ты льяуту принял

И впереди немало испытаний.

Не одна война

прокатится по всей Тавантисуйю,

Вновь будут города лежать в руинах,

И лучшие из лучших будут гибнуть!

Но впереди тебя победа ждёт .

Освободишь ты наш народ от ига,

И новые вершины покорите!

И впереди тебя победа ждёт!

Мумии (хором)

Да, впереди тебя победа ждёт!

Гремит гром, на миг темнеет, а когда на сцене вновь становится светло, Манко поднимает голову и оглядывает мутным взором мумии, сидящие неподвижно на своих местах.

Манко:

Ужели не мерещилось мне это?

Иль впрямь со мною предки говорили?

Нет, видимо я чичи перепил.

Встаёт, и уходит.

Занавес.

Действие второе.

Сцена первая.

Богатый дом. За столом сидят Франсиско Писарро и Диего де Альмагро Старший. Они играют в карты. Над столом, за которым они сидят, висит карта Тавантисуйю и граничащих с ней земель. Писарро сидит в вальяжной позе, подложив ноги на стол или подлокотники кресла. Играя, оба временами поглядывают на карту.

Время от времени раздаётся стук в дверь, поначалу осторожный, а потом всё более и более настойчивый, но увлечённые игрой конкистадоры его как будто не замечают.

(Согласно уже устоявшейся традиции, актёры, изображающие белых людей, должны были мазать лицо мукой или краской. Писарро в данной пьесе от акта к акту изображали со всё более утолщающимся толстым животом, что достигалось подложенными подушками)

Писарро:

Ты проиграл, Диего, —

Это значит,

Что всё, что мы с тобой завоевали —

Моё владенье, а твоё же — Чили,

Который надобно ещё завоевать.

Говорят, те земли

Не менее богаты,

Но племена там злые.

(ободряюще похлопывает Альмагро по плечу)

Ничего, они ведь,

Как все индейцы,

Боятся ружей.

Альмагро Старший

Франсиско, ты не думал,

Что это несколько нечестно?

Писарро:

Чепуха! Ты знаешь, я не шулер!

Опять раздаётся стук в дверь.

Альмагро Старший:

Стучат.

Писарро:

Да шут с ним!

Я же знаю, это Манко,

Повадился ходить пять раз на дню

И лезть со всякой ерундой

К серьёзным людям.

Альмагро Старший:

Но может, всё-таки пустить мальчишку?

Писарро:

Да ну его!

Итак, отметим

Мой выигрыш!

Берёт красный карандаш и проводит по карте разделительную линию.

Договорились, вот Перу, вот Чили!

Что предстоит тебе завоевать.

Альмагро Старший:

Я, может, отыграюсь!

Писарро (с усмешкой):

Не на что!

Мне земли этих диких

И даром не нужны!

Давай-ка лучше выпьем,

Неси вина...

Альмагро Старший поднимается, идёт к двери, отодвигает задвижку и в комнату вваливается Манко. На нём алое льяуту с золотыми кистями и одеяние, положенное Сапа Инке, но, несмотря на это, вид у него отнюдь не величественный из-за растрёпанности. В руке у него кипу. Альмагро, глядя на Манко, хитро усмехается себе в усы.

Манко:

Наконец-то! Я почку коки

стоял под дверью

Стучал,

но вам, похоже,

не слышно!

Писарро:

Ещё бы постоял!

Манко:

Но я пришёл по делу.

Ведь наступает время орошенья, и нужно

Проверить трубы,

прежде чем по ним пойдёт вода.

Писарро:

А мне-то что за дело?

Манко:

Люди, которые должны заняться этим,

Строят — для вас хоромы, господа!

Ты отпусти их,

хотя бы дней на 20...

Писарро:

Что так долго?

Манко:

Но ведь нужно

всё тщательно проверить,

Да и потом немного отдохнуть.

Писарро:

Они не господа и обойдутся

Без отдыха!

А двадцать дней я ждать не стану!

Манко:

Ну, хорошо, пятнадцать...

Писарро:

Ни дня не дам! Желаю,

Чтоб мой дворец достроен и отделан

Как можно лучше и быстрее.

Работают пусть днями и ночами!

А если эти свиньи

желают отдыхать,

Приставлю

я к этим лодырям надсмотрщиков с бичами.

Манко (с ужасом):

Как так можно!

Они же люди,

Разве их вина,

что работ так много...

Писарро:

Ну, я не понимаю,

Что за дело

Тебе до них.

Ты — царь, они — рабы.

Манко:

Они мне братья!

Я поклялся

Заботиться о них,

Когда мне это льяуту вручали.

Писарро:

Ты что, всерьёз?

Манко:

Конечно!

Ведь клятву надо соблюдать!

Альмагро Старший (в сторону, про себя):

Нашёл кому ты это говорить

Франсиско

когда-то клялся в дружбе мне...

Да где теперь те клятвы....

Писарро:

Лишь мальчика,

Не знающий ни жизни, ни людей,

Способен лишь

нести такую чушь!

Альмагро Старший:

Да полноте... к чему над ним глумиться,

Не так уж много просит он,

Дворцы и в самом деле подождут.

Ведь ты когда-то пас свиней, Франсиско,

Сам знаешь, даже свиньям кров и пища

Порой нужны,

чем хуже эти люди?

Писарро:

Нет, я должен,

Подать ему урок!

Пусть понимает, что его заботы

Нелепы и смешны...

Манко:

Но что же в них смешного?

Писарро:

Скажи,

чтоб умолить меня,

Ты встал бы на колени?

Манко:

Если нужно...

Становится на колени. Сидящий Писарро разражается издевательским смехом. В течение последующей длинной речи Писарро Манко так и стоит на коленях, время от времени утирая слёзы.

Писарро:

Как ты жалок!

Послушай,

Я родился незаконным.

Мальчишкой

я пас свиней на родине в Трухильо,

Был много лет наёмником бездомным,

Ну а теперь совсем иное дело:

Я в роскоши купаюсь,

Принцессы крови

со мною делят ложе,

И ты, потомок древних королей,

Стоишь передо мною на коленях.

И я всего добился сам,

Всего достиг своим умом, талантом

И знанием, что движет этот мир.

Иные думают, что короли

всевластны.

Но настоящие властители земли

Не короли, банкиры.

Ведь пред теми,

Кто овладел богатствами земли,

И короли

Склоняют головы.

Богатство достаётся не трудом.

Кто честно трудится, лишь пот

Да и мозоли на ладонях наживают.

Богатство же,

будь то поля иль корабли,

Плантации с рабами

или златые прииски,

Даётся в руки лишь тому,

Кто взять рискнёт!

Да, больше наглости!

Узнал я,

что здесь живёт народ,

Не знавший пороха,

А значит,

Гром от ружей лучших воинов

Бежать заставит

В безумной панике.

И вот твоя страна теперь моя.

Так дева беззащитная,

лишившись

Отца и братьев,

Не может защитить свою невинность,

И ей овладевает первый встречный,

Так и твоя страна — теперь моя

по праву силы.

На последних словах Писарро становится в гордую позу, как будто изображая памятник самому себе. Манко, не вставая с колен, тыльной стороной ладони вытирает слёзы.

Писарро:

Ну, понял? Убирайся!

Манко (вставая с колен):

Да, я понял,

что власти у меня реальной нет.

Видать, меня зазря короновали.

Я,

как воин,

которого отправили на бой,

не дав оружья.

И как я посмотрю в глаза народу,

Перед которым я обманщиком невольным

Вдруг оказался.

Ах, зачем я Первый Инка...

Опять вытирает слёзы.

Писарро:

Как зачем?

Чтоб жизнью наслаждаться.

Тебе доступны яства и напитки,

Ты развлекаться с женщинами можешь.

Пока ты молод

и на лицо смазлив,

Тебе не нужно применять насилье,

не то что мне...

Чего ещё-то надо?

Манко:

Мне надо, чтобы мой народ

Не умирал от голода хотя бы.

Но если так и далее пойдёт,

Разрушатся системы орошенья

И опустеют наши закрома.

Когда бы знал мой прадед Пачакути,

Что наш народ от голода избавил,

Казалось, навсегда... что будет правнук

Вымаливать, как нищий, что по праву

Должно принадлежать его народу,

А коль не вымолит, то голод у порога...

Манко опять становится на колени и произносит:

О господин великий и могучий,

Ты отнял нашу честь и будь доволен,

Но нашу жизнь, молю, не отнимай!

Писарро (морщась):

Далась тебе забота о народе!

Тебя нужда и голод не коснутся,

А передохнет часть твоих людишек,

Так новых ваши бабы нарожают.

Альмагро Старший:

Ужель для человека царской крови

Судьба каких-то жалких мужиков

Важна настолько, что ты даже на коленях

Стоять готов?

Манко:

Потомки Солнца тем ведь и велики,

Что думали сначала о народе,

Потом лишь о себе.

В междоусобье

я прятался от гнева своих братьев,

И стол, и кров с простыми мужиками

Делил нередко...

Я нахожу в них больше благородства

Чем в белых людях...

Разгневанный, Писарро резко вскакивает, подбегает к Манко и наносит ему пощёчину.

Писарро:

Что ты сказал?! А ну-ка повтори!

Манко:

Они со мной своей делились пищей,

Они меня не били по щекам,

Стоять не заставляли на коленях

И видят честь в труде, а не в разбое!

Писарро опять наносит Манко пощёчину, тот продолжает:

Тебе я подчиняюсь от бессилья,

А бедный мой народ люблю всем сердцем.

Как жаль, что я бессилен им помочь,

Бессилен защитить от поруганья,

Я, опозоренный клятвопреступник...

Но всё же в сердце теплится надежда:

Пусть ждёт меня народное презренье,

Тиранов ждёт народная расправа.

Писарро:

Довольно говорил ты, уходи!

Ногами выгоняет Манко за дверь.

Занавес.

Второе действие.

На сцене Манко, плачет, закрыв лицо руками. На его одеянии видны отпечатки башмаков Писарро. Входит Диего де Альмагро Младший, с изумлением и сочувствием смотрит на плачущего Манко.

Манко:

Диего, друг, моя страна

Обречена.

Она погибнет.

Я плачу на её похоронах.

Диего:

Погибнет? Отчего же?

Мы, испанцы,

вам не желаем зла...

Манко:

Да это так. А если бы желали,

Я, может быть, сумел бы вас разжалобить хотя бы.

Но вы к нам равнодушны...

Так нога, идя по лугу,

растопчет и цветы, и мотыльков,

Им не желая зла

Так маленькие дети

Рвут крылья стрекозе и мотыльку,

Не думая о делаемой боли...

Не понимаешь?

Диего:

Нет!

Мы разве убиваем вас? Ничуть!

Да, после многих бедствий и лишений

Иные возлюбили роскошь...

Но разве ваша знать была чужда ей?

Что изменилось? Ведь крестьяне так же сеют!

Не всё ли им равно, кого кормить?

Манко:

Вы рассуждаете как шайка солдатни,

Что, женщину красивую приметив,

Её обступят и велят отдать

То, что давала лишь законному супругу...

Мол, "Не скупись!", "Чего жалеешь, дура!"

Да только солдатня порой способна

Не только опозорить, но убить,

Замучив до смерти...

Так вы с моей страной!

Диего:

То есть... мы слишком много грабим?

Может быть.

Писарро как с цепи сорвался, верно

Вознаградить себя за юность хочет

Забыв, что воину расслабляться ни к чему.

Манко:

Если б только это!

Нам завещали наши мудрецы:

Чтоб не было упадка в государстве,

Не допускать внутри страны торговли,

Она сгноит страну совсем как влага

Сгнояет дерево...

Диего (удивлённо):

Очень странно.

Никогда не слышал

я ни о чём подобном.

В науках, правда, я не очень сведущ,

Но слышал я, что наши мудрецы торговлю мнят

Источником богатств и процветанья!

Входит Альмагро Старший

Альмагро Старший:

Сыночек, собирайся!

Отправимся отсюда далеко

Вдвоём с Франсиско нам здесь стало тесно...

Диего:

А как быть с Манко?

Расстаться с другом было бы мне горько...

И страшно оставлять его

под властью у Писарро...

Альмагро Старший:

Ну, коли так, возьмём его с собой!

Манко:

Но как же можно мне свой трон оставить!

Альмагро Старший:

А лучше восседать на троне мёртвым?

Франсиско не сегодня-завтра

Тебя прикончит.

Мне жаль тебя, бери с собою жён

И отправляйся, будешь жить хотя бы...

Манко:

На что мне жизнь без чести!

Альмагро Старший:

Что такое честь?

Она лишь от молвы одной зависит.

Вот мы, нарушив клятву,

Засунули в петлю Атауальпу,

Но бесчестьем

для нас не стало это...

(с иронией)

Ведь известно, покойный был тиран и богохульник,

А значит, в том, чтобы его повесить,

Большого нет греха...

Да, любой поступок,

Легко себе находит оправданье,

И даже может подвигом предстать!

Позор твой не так страшен, собирайся!

(Манко порывается уйти).

Стой, прежде нам поведай о враге.

Ведь инки воевали древле в Чили?

Манко (охотно):

Известно мне немногое.

Мой прадед Пачакути

Задумал некогда пустыню оросить

И заселить её своим народом.

Но перед этим он послов отправил

К тому народу,

что за краем оной обитает.

Хотел он мира, получил — войну!

Случилось так, вожди того народа

Приняли миролюбие за слабость.

Послам они сердца повырезали

И съели, как велит им их обычай...

Конечно, наши предки

Почли такой исход за оскорбленье,

Решили мстить, войной на них пошли

И долго воевали безуспешно.

Альмагро Старший:

А в чём была причина неудач?

Манко:

Преданья говорят, что было трудно

Достаточно для войск доставить пищи.

Альмагро Старший:

Но ведь воин

еду себе на месте добывает!

Манко (с испугом):

Нет, грабить запрещает нам закон!

Альмагро Старший:

Вот дурни!

Ладно, с дикарями

Сумеем разобраться одной левой,

Ведь выстрелов боятся все индейцы!

Занавес

Действие Третье

Первая сцена.

На сцену выходит Манко, на голове у него по прежнему льяуту, царственный наряд его запылён, сбоку у него висит шпага, за плечами - аркебуза, но выглядит он вполне бодро и уверенно.

Манко:

О Родина любимая моя

С тобою был в разлуке я два года,

Но кажется, промчалось 20 лет.

Уйдя юнцом, я возвратился мужем.

Я многое познал в чужих краях,

Теперь владею шпагой, аркебузой,

И на коне скачу не хуже белых,

И тактикой ведения боёв

Владею...

Грустно и чуть тише

Когда бы этим знаньем

Владели бы отцовы полководцы,

К чему б нам был тогда позорный мир.

В углу сцены робко появляются старейшины.

Манко (заметив их):

Подходите, не бойтесь!

Те робко подходят и кланяются до земли.

Первый старейшина:

Отец наш, наконец-то ты вернулся,

О, как нам было худо без тебя!

Позволь поведать нам о наших бедах!

Манко:

Готов вас выслушать.

Первый старейшина:

Постигло разоренье нас страшнее

Чем в год братоубийственной войны.

Порядки завели свои испанцы,

Нарезали страну на энкомьенды,

А жителей захапанных селений

Они считают за своих рабов!

Еды крестьянам мало оставляют,

Все урожаи продают за море.

Ну а когда какой-то из крестьян

Не выполняет прихотей владельца,

Его кнутом стегают.

А девушек и женщин эти звери

Бесчестят без пощады всех подряд.

Так что порой во всей округе не найдётся

Хотя б одной, позора избежавшей.

Манко молчит, горестно сжимая на груди руки.

Второй старейшина:

До крайности разрушено хозяйство,

Расстроено снабженье городов,

Работа мастерских остановилась,

А горожане

от глада начинают побираться

И воровать, что прежде не бывало.

С отчаяния многие из женщин

В блудницы подались...

Манко:

Я сердцем чуял — дело очень скверно,

Но я не мог представить, что настолько...

Первый Старейшина:

Отец наш, объясни ты господам,

Что так нельзя с народом обращаться,

Они тебя послушаться должны!

Ведь ты у нас недаром Первый Инка!

Манко:

А сами им вы это говорили?

Первый Старейшина (со вздохом):

Я сам пытался умолить Писарро —

Меня он за волосья оттаскал!

Отец, найди слова...

Манко (твёрдо и решительно):

Слова здесь не помогут, нужно драться!

Старейшины (хором):

Как — драться?! Мы — бессильны!

Они сразят громами нас, насадят

На шпаги как на вертелы!

Потопчут нас своими лошадьми!

Манко:

Мужайтесь, братья! Я узнал на деле:

Оружие испанцев не всесильно.

Я видел, как терпели пораженья

Они от стрел и копий дикарей!

Ужель мы хуже?

Да и оружием испанцев овладеть

Вполне для нас возможно...

Указывает на шпагу и аркебузу.

Первый Старейшина:

Помилуй нас! Ты, Манко, полубог,

Потомку Солнца овладеть громами

Вполне возможно. Мы — простые люди,

Не требуй слишком многого от нас!

Манко:

Ужели бородатых божествами

вы до сих пор считаете?

Так знайте, что, лишённые оружья

Они вас не сильней.

А их оружье так же, как и наше,

Изделие искусных мастеров.

И наши мастера способны так же

Их научиться делать...

Второй Старейшина (почёсывая в затылке):

Может, ты и прав...

да только ведь война

Хозяйство окончательно добьёт.

Нельзя ль решить проблемы нам без крови?

Манко:

Увы, нельзя!

Второй Старейшина:

Да некем нам сегодня воевать!

Ты сам подумай, цвет народа

Погиб в междоусобье и под Кито,

А кто остался — те, увы, не воины!

Манко:

Поймите, старики,

Мной движет не любовь к кровопролитью!

Но выбор — восставать иль умереть!

Под их пятой мы медленно загнёмся....

Ничего не ответив, старейшины уходят, откланиваясь.

Занавес.

Вторая сцена.

Писарро сидит, развалившись и положив ноги на стол. Перед ним испуганно стоят оба старейшины.

Писарро:

Ну, собаки, отвечайте,

Коль не желаете на ваших жалких шкурах

Опробовать искусство палачей,

О чём вы говорили с Манко?

Первый Старейшина:

Мы говорили о делах в стране,

И положеньем дел наш Первый Инка

Остался недоволен.

Писарро:

Чем недоволен?

Первый Старейшина:

Согласись,

что трудно быть довольным разореньем.

Писарро:

И что он предлагал?

Второй старейшина (поспешно):

Да ничего. Он, правда, полагал...

Писарро:

Что полагал?

Второй старейшина:

Он просто опасался, что народ,

До крайности нуждою доведённый,

Восстать способен вопреки законам,

Да нам самим и без него то ясно!

Писарро:

Ну, раз народ не слушает его

К чему терпеть нам этого смутьяна.

Щенок, как нацепил себе корону

Стать королём желает и на деле...

Жестом прогоняет старейшин, те поспешно удаляются. Далее рассуждает вслух сам с собой.

Да и зачем теперь нам Первый Инка

Народ и без него покорен был!

Но просто так убить его опасно,

Подвергнуть пыткам, в бунте обвинив,

Немного опрометчиво, он всё-таки король,

А к королям благоволит Корона...

Входит Гонсало Писарро

Гонсало, посоветоваться надо.

Гонсало:

Я сам пришёл искать твоих советов.

Хотелось бы отнять жену у Манко,

Да как мне это сделать половчей?

Писарро:

А это мысль... коль Манко согласится

Тебе отдать жену, то он покорен,

Ну а намёк на бунт — слова пустые.

А коли вправду непокорен, мы заменим

Ведь братец у него в запасе есть!

Гонсало:

Зачем нам этот братец?

Не проще ли кому-нибудь из нас

Взять в жёны их красотку царской крови

И стать у них законным государем?

Зачем нам Манко? Для чего он нужен?

Писарро:

Пожалуй, он не нужен, в самом деле,

Мы без него два года обходились,

Народ не бунтовал почти... Посмотрим...

Затем шепчутся неразборчиво.

Занавес.

Третья сцена

На сцене Манко и его жена-сестра.

Жена-сестра:

Любимый брат, любимый мой супруг,

Мне кажется, беда нас ждёт с тобою

Страшнее чужеземных стрел и копий.

Манко:

Но что грозит нам здесь, в родной земле?

Жена-сестра:

Сам знаешь, наша родина — не наша,

И чужеземцы попирают наш закон

Когда им в голову взбредёт...

Имела я неосторожность

попасться на глаза Гонсало,

И он сказал, что слишком хороша я,

Чтоб быть женой индейца!

Манко:

Как он смеет!

Гонсало (выходя из-за угла, издевательским тоном):

Так и смею! На твоей сестрице

Жениться я хочу, а свадебным подарком

Твоя корона будет!

Манко (с холодной яростью):

За это оскорбленье — тебя я вызываю на дуэль!

Гонсало:

Не смеши! Ты мне не ровня!

Манко:

Отчего же? Со шпагой я в ладах не хуже вас!

Гонсало:

Да в крови не хватает благородства!

Манко:

Потомок бога — мало для тебя?

Гонсало:

Презренная собака ты, язычник!

И с белыми себя не смей ровнять!

Тем временем со всех сторон их окружают испанцы.

Схватить его и в цепи заковать.

Испанцы накидываются на Манко, но тот неожиданно для них ловко отбивается. Однако Гонсало удаётся схватить женщину и уволочь её, несмотря на сопротивление.

Жена-сестра (уносимая Гонсало):

Прощай, мой брат, увидимся за гробом!

Я верю, за позор наш отомстят!

После того как её уволакивают, Манко удаётся обратить в бегство испанцев, которые отнюдь не горят желанием обратиться в трупы.

Один из испанцев, убегая:

Индеец это разве? Это дьявол!

Манко:

А вам бы только беззащитных обижать!

(оставшись один, рассуждает сам с собой):

Что же это значит?

Похоже, что Писаррова семейка

Меня решила извести всерьёз.

Но я не буду ждать покорно смерти,

Я знания, добытые в бою,

Обязан передать народу.

Значит, бегство!

Но кто поможет мне,

ведь на старейшин

Надеяться не след,

они трусливы.

На сцене появляется Диего де Альмагро младший.

Манко:

Диего, друг!

Диего:

Пришёл я, чтоб тебя утешить в горе,

Как жаль, что мы с отцом бессильны

Тебе помочь...

Манко:

Всё гораздо хуже,

Сдаётся мне, Писаррова семейка

Меня задумала прикончить....

Диего, ты мне друг, и ты не можешь

Взирать на их злодейства равнодушно.

Поможешь мне бежать?

Диего:

Бежать, конечно, надо,

Но только вот куда?

Манко:

К своим.

Диего:

Манко! Как друг, скажи мне правду,

Если ты бежишь, то дело...

Восстаньем может обернуться?

Манко:

Да, возможно.

Диего:

И нас с отцом убьют?

Манко:

Клянусь тебе, Диего,

Что коли это будет в моей власти

Я сохраню вам жизнь и отпущу

На родину....

Диего:

А ежели не будет, то ждёт нас смерть...

Иль от руки Писарро,

Или от рук разгневанных повстанцев!

Манко, ты мне друг,

Ты помнишь, на привалах

Ты говорил о ваших мудрецах,

О мудром государственно устройстве,

Которое вам завещали предки,

а мы разрушили...

Я много думал обо всём об этом,

Перед твоим народом мы не правы,

Так что ж, беги и подымай восстанье,

А если ждёт нас гибель — поделом!

Манко (горячо):

Диего, друг, давай беги со мною,

Признавший нашу правду будет принят

Как друг и брат... Не бойся ничего!

Диего:

Как мне бежать с тобой? Ведь я же белый!

Манко:

Лишь наполовину!

Ты говорил, что мать твоя была

Из племени, близ белых обитавшем...

Диего:

Но нету больше племени того!

Манко:

Да был бы ты и чистокровный белый,

Когда признал ты нашу правду,

То за брата

признать тебя в моём народе могут.

Тебе не сразу, может быть, поверят,

Но будешь в безопасности со мной!

Диего (подумав):

Нет, не могу...

Увы, мой друг, коль убегу с тобою

Писарро Старший может

отца в темницу бросить.

Над ним и без того сгустились тучи.

Манко:

Ты думаешь, Писарро,

способен и на это?

Вот злодей! Я понимаю, нас он за скотину

Всегда считал,

Но, значит, и с друзьями он жесток?

Диего:

Да, с бывшими друзьями.

Пойми, мы потерпели пораженье,

А побеждённые не нужны никому,

Ты сам поведал как-то мне,

Что прадед твой

Казнил своего брата лишь за то,

Что потерпело войско пораженье...

Манко:

Тут иное дело.

Та война

за безопасность нашего народа

Велась,

И каждый полководец был обязан

Предусмотреть здесь всё, что только можно.

А кто не сделал этого — виновен,

Тем, что растратил труд чужой и жизни,

И карой за такое будет смерть!

Диего:

Суровы у страны твоей законы,

Мы по таким едва ли жить смогли бы.

Привычно христианам прежде думать

О собственной душе, о душах близких,

А благо государства и закон

Мы ставим ниже этого...

Манко:

Похоже, тебе вправду было б трудно

Жить среди нас...

Диего:

Но я вас понимаю!

Клянусь, что помогу тебе бежать!

Занавес.

Четвёртая сцена

Опять на кресле полуразвалясь сидит Писарро. Испанские солдаты выволакивают перед ним Манко. Он весь в кровоподтёках, руки его связаны за спиной.

Один из испанцев:

Бежать пытался этот негодяй,

Был пойман при попытке через стену

С верёвкой перелезть,

Да вот ей связан!

Писарро:

Хотел бежать, не тут-то было,

Ты не орёл, и крылья коротки,

Да и сейчас мы их пообкорнаем!

Кто дал тебе верёвку, отвечай!

Манко молчит, один из испанцев наносит ему удар.

Ты говори давай!

Манко:

Никто, я сам украл!

Писарро:

Не верится, ужели в одиночку

Бежать ты вздумал?

А кто стоят тогда на карауле?

Один из испанцев:

Диего де Альмагро Младший

Писарро:

Позвать его сюда!

Вводят Диего де Альмагро. Писарро говорит, обращаясь к нему.

Скажи, приятель,

как же так случилось,

Что ты едва его не упустил?

Не видел, как он лазил через стену?

Диего:

Я смотрел наружу, а на затылке глаз у меня нет.

Писарро:

Ушей нет тоже?

Диего:

Я не слышал ничего.

Писарро:

Давно, юнец, страдаешь глухотою?

Я знаю, вы с индейцем этим

Дружили не разлей вода, и ты

Наверняка бежать помочь пытался.

Манко:

Неправда, я бежать один решился.

Ни у кого совета не просил.

Да разве кто мне стал бы помогать?

Писарро:

Дружка, похоже, выгородить взялся.

Ну, пытками тебе язык развяжут.

Занавес.

Пятая сцена.

На сцене сидит Манко, вокруг шеи у него ошейник, от которого идёт длинная цепь, закреплённая на другом конце.

Манко:

Уж третий день терплю я глад и жажду,

И всякий мимо проходящий

Обязан наносить мне оплеухи.

Как пёс, сижу теперь я на цепи.

Но пса хотя бы кормят или поят,

И под навес он прячется от солнца,

А я лишён и этого....

Но полно слёзы лить.

Никто мне не поможет, значит сам

Я должен от цепей освободиться.

Разбойников, не ведающих чести,

Мне обмануть не стыдно будет...

Входит второй старейшина и падаёт в ноги:

Второй старейшина:

Достойнейший потомок Солнца!

Какая скорбь! Какое унижение!

Ты — на цепи как пёс!

Знай, твой народ скорбит и день и ночь,

Узнав, что ты подвергнут поруганью!

Манко:

Не падай в ноги, лучше дай воды,

А то мне кажется, отец мой Солнце,

забыв родство, решил меня изжарить...

Второй старейшина (достав флягу):

Скорее пей, пока никто не видит,

Мне эту флягу передал один испанец,

Тот, что смуглей других...

Во время его речи Манко жадно пьёт.

Манко:

Диего?

Второй старейшина:

Да, наверно. Я этих белокожих меж собою

Не очень различаю...

Манко (окончив пить):

Скажи мне, мой позор

Лишь только скорбь в народе вызывает,

Или ещё и гнев?

Второй старейшина:

Да, гнев велик, но с гнева разве польза?

Тебе с испанцами на мировую

Идти бы надо...

Манко (указывая на цепь):

Ты видишь результаты компромисса.

Нет, брат мой, нет,

Один я вижу выход:

Я знаю, что меня на днях

Под малою охраной повезут

Куда-то в Анды...

Скажи моим ты верным воинам,

Пусть попытаются меня отбить,

Иначе ждёт конец меня бесславный!

Второй старейшина:

Я передам, но страшно за тебя.

Ведь при попытке к бегству что им стоит

Тебя прикончить!

Манко:

Свобода или смерть! Пусть даже я погибну,

Народ за смерть мою испанцам отомстит.

Старейшина удаляется.

Входит Эрнандо Писарро. Подходит к Манко с издевательской улыбочкой.

Эрнандо:

Ну что, потомок бога!

По нраву тебе наши украшенья?

Манко:

Молю, не смейся надо мной, Эрнандо!

Готов я заплатить богатый выкуп,

Чтоб только снять с себя златой ошейник!

Эрнандо:

Да что ты можешь дать!

Всё твоё царство — и так уж наше.

Манко (шёпотом):

Кое-что осталось. Если обещаешь

Ни слова братьям, я тебе открою,

Где золото лежит....

Эрнандо (с загоревшимся глазами):

Так значит, золото?

Манко:

Я знаю, с выкупа Атауальпы

Ты получил немного,

братья

С тобой не очень честно поступили,

Я не хочу, чтоб злато получив,

Они меня повесили, как брата...

Эрнандо:

Хорошо же,

я не скажу им ничего,

Где золото?

Манко:

Когда-то мой отец

Себе отгрохать памятник при жизни

Велел, и мастера

Металлов драгоценных не жалели,

И думали ту статью открыть

Как раз к его приезду от каньяри,

Да дело затянулось, а потом

Отец мой был сражён треклятой хворью!

Когда война меж братьями моими

Случилась, драгоценную статую

Решили закопать тихонько в Андах,

Теперь её нам можно поискать...

Эрнандо:

Договорились, (указывая на цепь)

Завтра это снимут!

Уходит.

Четвёртое действие:

Горная долина в Андах. Манко стоит между двумя испанцами. На руках и ногах у него кандалы. Напротив него стоит Эрнандо Писарро и глядит на него сверху вниз.

Эрнандо:

Ну, вспоминай, где статуя зарыта!

Мы десять выкопали ям — всё пусто,

Хоть юн ты — а всё память слабовата,

И даже кандалы не помогают

Её хотя б немного освежить...

Манко:

Нет, ждите от меня теперь молчанья!

Ты обманул меня совсем как брата,

Братве ты рассказал об уговоре,

Они для вида мягким быть велели,

Но знаю о твоих я мерзких планах!

Как золото окажется твоим,

Ты в тот же миг мне глотку перережешь!

Хотел меня вкруг пальца обвести —

Да воины твои болтливы слишком,

А я ведь понимаю по-испански!

Эрнандо:

Ну, коли я тебя итак зарежу,

Тебе какого чёрта отпираться?

Манко:

Чтоб золото проклятое лежало

Навеки похороненным в горах,

А не ласкало блеском ваши взоры!

Ты вероломен — оставайся нищим!

Эрнандо:

Послушай, что тебя мне убивать!

Да, братья этого хотели бы, всё верно,

Но из тебя живого я ведь пользу

Могу извлечь, а мёртвый ты лишь падаль.

Коль пощажу тебя, ты дашь приметы,

Где золотую статую искать?

Манко:

Тебе не верю я, ты вероломен!

Ты рассказал об уговоре братьям!

Эрнандо:

А как бы в горы нас с тобою отпустили?

Манко:

Но ты же обещал не говорить!

Эрнандо:

С тобой не сваришь каши!

Отходит и говорит одному из испанцев полушёпотом:

Ты припугни как следует его,

Но не калечь! Он нам ещё понадобиться может!

Отходит за границу сцены. Испанец, которому дали указания, подходит к Манко и щекочет его горло ножом.

Ну, говори! А то поймёшь на деле,

Какую острую куют в Толедо сталь!

Манко молчит. Второй испанец тоже начинают щекотать Манко. Тот стоически терпит.

Испанец:

Даю на размышление минуту,

Или тебя пронзят кинжалы наши!

Узнаешь, какова на деле смерть!

В этот момент обоих испанцев пронзают стрелы, они падают замертво.

Манко (ликующе):

Узнал, вот такова она на деле!

На сцену выходят тавантисуйские воины.

Братья!

Воины с их предводителем во главе падают перед Манко ниц.

Не время для дворцовых церемоний!

Ведь вы не всех испанцев перебили,

Часть отошли, и вмиг вернуться могут,

Так что бежим отсюда побыстрее!

Воины встают.

Но прежде должно обыскать испанцев,

У них ключи от кандалов должны быть,

Да и оружие у них забрать не помешает.

Один из воинов (рассматривая испанский кинжал):

Хороший ножик, ну а ружья нам на что?

Манко:

Я научу вас с ними обращаться!

Предводитель воинов (опять становясь на колени перед Манко):

Помилуй, разве боги мы,

чтобы владеть громами!

Манко:

Не надо, встань с колен! Брось, Кискис,

Это глупо. Я помню, как ты ребёнком меня

На плечи брал!

Подходит и обнимает его.

Кискис:

Тебя ребёнком я любил как сына.

Когда пошёл ты на поклон к испанцам,

Тебя я мнил изменником презренным.

Сейчас склоняюсь пред законным Первым Инкой!

Достойным сыном своего отца!

Манко:

Что в прошлом было, то теперь прошло,

Тогда врагов мы не могли разбить,

Народ наш, натерпевшись поражений,

Не мог на бой идти, но ныне — может!

Я изучил испанцев хорошенько,

Ещё нам наши предки завещали

Учиться у врагов, чтоб побеждать их!

Пойдёмте, братья, много дел у нас!

Манко, Кискис и забравшие всё оружие воины уходят со сцены.

Занавес.

Порой говорят, что в стране инков не владели искусством письма. На самом деле это было не так — просто в Южной Америке не было ни крупного рогатого скота, чтобы делать из телят пергамент, ни растений, подобных папирусу, поэтому им было трудно найти какой-либо заменитель бумаги. Однако ламы в изобилии давали шерсть, комбинации из узелков нисколько не хуже иероглифов на бумаге передавали понятия и даже звукосочетания, так что кипу ничуть не уступало в плане передачи информации обычному иероглифическому письму

Фили?ппика (др.-греч. ?? (?????) ?????????? — филиппики) — в переносном смысле гневная, обличительная речь. Термин принадлежит афинскому оратору Демосфену, который произносил подобные речи против македонского царя Филиппа III в IV веке до н.э. (сохранилось четыре речи против Филиппа, причём четвёртую часто считают неподлинной). Филиппиками в подражание Демосфену Цицерон называл свои речи, направленные против Марка Антония (в 44-43 годах до н. э. им были написаны и дошли до нашего времени четырнадцать таких речей).

Под европейской юпаной Джон Бек, очевидно, имел в виду логарифмическую линейку.

Стихи Владимира Гревцева

Хуан Гинес де Сепульведа

Испанский богослов. Оппонент Бартоломео де лас Касаса в дискуссии, известной как Вальядолидская хунта (1550-1551 г). Сепульведа был апологетом guerra justa ("справедливой войны"). Он полагал, что индейцы погрязли во грехе, и сопротивление их колонизации и обращению в христианство свидетельствуют о порочности их природы и неспособности к человеческому мышлению. Соответственно, они много ниже испанцев, и должны занимать рабское положение. Защищал следующие тезисы:

1)Индейцы не способны сами управлять своими делами, следовательно, они должны находиться в рабстве или под опекой испанцев;

2)Индейцы практикуют каннибализм и человеческие жертвоприношения, которые должны пресекаться насильственно и соответственно наказываться;

3)Испанцы обязаны спасти невинных жертв идолопоклонства;

4)Испанцы имеют право проповеди Евангелия, которое дал им Сам Христос через Апостолов и Папу Католическому королю.

Хотя у инков, в отличие от ацтеков, не практиковались человеческие жертвоприношения, у европейцев того времени, частично вследствие неосведомлённости, а частично сознательно господствовал стереотип, что человеческие жертвы и людоедство характерны для всех индейцев без исключения.

Испанская поговорка o CИsar o nada примерно аналогична русской поговорке "либо пан, либо пропал".

Ловкий Змей пересказывает историю Абеляра и Элоизы.

Пьер (Пётр) Абеля?р или Абела?р (фр. Pierre Abailard/AbИlard, лат. Petrus Abaelardus; 1079 — 1142)— французский философ (схоласт), теолог и поэт, неоднократно осуждавшийся католической церковью за еретические воззрения. По взглядам был близок к пелагианству. Многие его сочинения были сожжены.

Бартоломе? де Лас Ка?сас (исп.BartolomИ de Las Casas, 1484, — 17 июля 1566)— испанский священник-доминиканец, историк Историк Нового Света. Известен своей борьбой против зверств в отношении коренного населения Америки со стороны испанских колонистов.

На споре в Вальядолиде утверждал, что индейцы обладают такими же способностями и разумом, как и испанцы и Обращение индейцев в христианство — их собственное право, а не воля испанцев.

Пела?гий (ок. 360 г. — после 431 г.)— знаменитый ересиарх, известен своими взглядами на свободу воли, отрицающими доктрину первородного греха.

Достоверные известия о нём начинаются лишь с прибытия его в Италию (в первые годы V в.).Здесь он обратил на себя внимание добрыми нравами и вёл монашескую жизнь (veluti monachus). В Риме Пелагий был поражён нравственной распущенностью как мирян, так и клириков, оправдывавшихся немощью человеческой природы перед неодолимой силой греха. Против этого Пелагий выступил с утверждением, что неодолимого греха не бывает. Не отрицая пользы монашеского аскетизма как духовного упражнения, Пелагий ставил его на второй план. Человек спасается не внешними подвигами, а также не помощью особых средств церковного благочестия и не правоверным исповеданием учения Христова, а лишь его действительным исполнением через постоянную внутреннюю работу над своим нравственным совершенствованием. Человек сам спасается, как сам и грешит.

Августи?н Блаже?нный (лат. Aurelius Augustinus Hipponensis; 13 ноября 354 — 28 августа 430)— Блаже?нный Августи?н, Святитель Августин, Учитель Благодати (лат. Doctor Gratiae)— епископ Гиппонский, философ, влиятельнейший проповедник, христианский богослов и политик. Святой католической и православной церквей (при этом в православии обычно именуется с эпитетом блаженный — Блаженный Августин, что, однако, является лишь наименованием конкретного святого, а не более низким ликом, чем святость, как понимается этот термин в католицизме).

Считается одним из отцов Церкви. Во взглядах на спасение полемизировал с Пелагием, утверждая, что спастись могут только члены церкви, из последних только праведные, и даже из праведных и то не все. Оправдывал богословски социальное неравенство.