Приключения Звездного Волка

Признаюсь, друзья, в какой-то момент хмель ударил в голову и мне. Я начал хвастать, что сумею выпить больше всех и не опьянею. Потом на меня нашел приступ просветительства: я стал объяснять рыцарям, что ученье — свет, что их планета круглая, что монархия исторически обречена и все они произошли от здешних обезьян.

Дамы хлопали в ладоши, кричали: 'Не правда ли, он очень мил?.. Душка! Душка!..' и всё в таком роде. Витязи тоже со мной во всем соглашались, ревели 'ура!' и поднимали кубки за теорию относительности, уравнения Максвелла, закон прибавочной стоимости и девиз Мирового Совета 'Жители иных миров, присоединяйтесь!'

Веселье достигло апогея, когда вернулся один из отволоченных на конюшню сеньоров и объявил, что их величество скоро будут. Потом вошел еще один сеньор и сообщил о том же самом, потом еще, и еще...

Когда все ранее унесенные собрались за столом, в зал, пошатываясь, впорхнула королева. Кокетливо надув алые губки, она ласково погрозила нам всем пальчиком: 'Бесстыдники, что же вы делаете со своей королевой!..' и со словами 'Ах, как долго я спала!' принялась с детской непосредственностью чесаться и вытаскивать отовсюду соломинки. Мы все ей деликатно помогали.

Королева опохмелилась, и ей в голову пришла новая идея. Она вдруг запрыгала, забила в ладошки и капризно загундосила: 'Турнир! Турнир! Хочу турнир!..'

Папаша попытался было утихомирить ее, стал объяснять на ушко, что она вообще-то находится на свадьбе, на свадьбе его дочери с этим вот (папаша тыкал в меня пальцем) молодым человеком.

Тщетно. Королева впала в полное отупение. Она утверждала, что ни о какой свадьбе и слыхом не слыхала, что приехала на турнир, будет вручать победителю венок, и тот станет ее рыцарем до следующего ристалища. В конце концов она заявила папаше, что знать его не знает, кто он такой и что это вообще такое — магистр?

Бедный папа аж посерел, а королева, засунув два пальца в рот, пронзительно свистнула, лихо заломила набекрень корону и закричала гостям: 'Айда ристать!' И все повалили за ней во двор: и принцы крови, и герцоги, и прочая шушера. Герольды куда зря протрубили 'сбор', и, кто держался на ногах, поспешили к своим лошадям и оружию.

Я тоже поспешил к своим лошадям и оружию, несмотря на отчаянные протесты папы и супруги. Супруга громко вопила, что меня сейчас обязательно убьют и она опять останется молодой вдовой, а папа, видя мою непреклонную решимость, начал выть, что лучше бы меня и правда сейчас убили и я не позорил бы их древний, славный род. Что он имел в виду, я тогда не понял.

Церемониймейстеры разбили всех участников турнира, сумевших удержаться в седле, на пары. В разных концах двора в землю понатыкали колов, и от этих колов соискатели королевского венка начали съезжаться и лупить друг друга копьями куда придется, лишь бы вышибить из седла.

В первом круге более трезвые успешно повыбили из игры более пьяных, и состав претендентов сразу сократился наполовину. Естественно, я тоже победил своего соперника.

На втором этапе борьба приняла более упорный характер, и мне достался противник уже посерьезнее. Однако, друзья, открою одну маленькую тайну: наконечник моего копья был снабжен, вроде какой-нибудь межпланетной баллистической ракеты, механизмом ультратеплового наведения. То есть, мне самому не надо было даже и думать, куда и как ширнуть врага в бою или товарища на турнире: направь копье в нужную сторону, — и дело сделано, только не следует забывать перед началом мероприятия переключать тумблер наконечника соответственно на боевой или щадящий режим работы.

В полуфинале моим напарником оказался очень именитый рыцарь — опытный турнирный боец по прозвищу Голубая Борода. Всех своих побежденных соперников он обычно забирал в плен и этапировал в родовой замок среди орлиных гнезд и неприступных скал, а там всячески издевался и надругивался над ними в духе своей мрачной эпохи.

Однако это нисколько не противоречило здешнему рыцарскому кодексу чести и бесчестья, и потому даже король не имел права положить конец гнусным проделкам своего неуправляемого вассала. Я же решил, что ставка слишком высока, и предпочел не рисковать — метнул копье метров с двадцати, а умный наконечник сам нашел дорогу и шарахнул изверга так, что его потом долго отливали водой.

Итак, я вышел в финал.

Вторым претендентом на венок был могучий великан по прозванью Лысая Гора — от постоянного ношения боевого шлема голова его стала гладкой, как метеозонд (правда, злые языки шептались, что наоборот, ему пришлось сделаться великим воином для того, чтобы иметь возможность официально скрывать плешь, — но я не собирался доискиваться в этом вопросе причинно-следственных связей).

И мы сошлись.

В таком престижном поединке я не стал халтурить — подскакал к Лысой Горе по всем правилам. Мое копье со свистом пронзило воздух, Лысая Гора чуть пригнулся, прикрылся щитом и... остался в седле. В свою очередь он треснул меня своим дубовым копьем в грудь с такой силой, что отлитые в вакуумной печи доспехи еле выдержали, а от панциря отвалилась золотая бляха с псевдородовым гербом. У меня свело все внутренности, и я едва успел очухаться, пока мы разъезжались и съезжались вновь.

При второй стычке Лысая Гора опять отразил мой богатырский удар и в ответ двинул вашего покорного слугу по голове тяжелой булавой с маленькими острыми шишечками. Наверное, у меня случилось некоторое сотрясение мозга — дальнейшее помнится очень смутно. Как в бреду, во время очередного разъезда я поставил наконечник на боевой регистр (сейчас об этом даже немного стыдно и неловко вспоминать, но тогда я совершенно явственно почуял, что третьего удара не перенесу), и копье само рванулось из рук навстречу противнику. Я едва смог удержать его до положенного придворным этикетом расстояния, потом раздался глухой удар — и Лысой Горы не стало. Он просто исчез, испарился вместе с конем, а жаль, конь у него был добрый. Но тут уж ничего нельзя было поделать — в этом режиме копье сработало по принципу протонного аннигилятора, и с таким же успехом я мог бы отправить им в небытие целое каре Лысых Гор.

И...

И моя миссия повисла на волоске. Ведь если б сейчас хоть одна более-менее трезвая голова задумалась о причинах столь странного исхода поединка, мне пришлось бы немедленно уносить ноги и никогда больше здесь не показываться. Не знаю, может, такая голова и нашлась бы, продлись всеобщее оцепенение хоть мгновением дольше...

Меня выручила королева, которая, видимо, немного оклемавшись, вдруг весело заголосила:

— Виват, женишок! А я тебя помню, женишок! Иди поцелую и веночек дам!

И людское море будто проснулось, заволновалось, заколыхалось. И все закричали:

— Ура жениху! Ура великому воину!

Меня содрали с лошади и на руках понесли к королеве, а перед ней бросили.

Как истинный рыцарь, я поднялся на одно колено, и государыня нахлобучила мне на голову очень миленький белый веночек, а потом взяла за уши и звонко чмокнула в уста. От нее пахло перегаром и фиалками, и вообще она вся была такая красивая, что у меня, несмотря на антиалкогольные пилюльки, закружилась голова.

И вдруг я почувствовал, что кто-то тянет меня за конец протазана. Это был папа. Он сурово посмотрел мне в лицо и сказал:

— Пойдем домой!

Я раздраженно ответил:

— Ну что вы, папа, в самом-то деле! Сегодня такой день!..

И моя королева счастливо засмеялась, и смех ее был подобен нежному журчанию весеннего ручейка.

А потом она сказала янычарам:

— Гоните этого старого осла в шею!

И папа пошел, горестно ломая руки и причитая: 'Я так и знал! Я так и знал!..'

А королева ласково взяла меня за локоток и под радостные крики принцев крови, герцогов, виконтов и баронов, осыпаемые яркими цветами, мы торжественно двинулись к роскошному паланкину.

Я не буду расписывать, как мы с королевой провели свой медовый месяц.

Тот, кто хоть раз любил, поймет меня. Немного, правда, отравлял безоблачное существование папа. Папа ошивался вокруг дворца, невзирая на строжайший запрет королевы показываться ей на глаза, и в самое неподходящее время начинал плакать под окнами, стонать, вопить, что я предатель, что маленькая женушка ждет и т.п.

Конечно, жаль, просто до слез жаль было бедного старика, но что я мог с собой, а главное, со своей венценосной подругой, поделать? Мы были молоды, счастливы и так любили друг друга...

Я отбил телеграмму Экселенции о новой политической конъюнктуре. Он слегка меня пожурил ('Ах, сучонок!'), но в конце добавил: 'А впрочем, ты ведь уже большой, сынок. Поступай как знаешь, лишь бы не во вред делу'.

О деле я и не забывал. Прослышав, что новый камер-пэр королевы ищет сестер, в мои палаты потянулись попрошайки и всевозможные жулики. За умеренное вознаграждение они всячески старались запудрить мне мозги и рассказывали истории одна невероятнее другой.

Моих бедных сестричек якобы видели то в серале соседского шаха, то в апартаментах здешнего председателя парламента. Одни проходимцы утверждали, что их похитили тонтон-макуты; другие — что они попали в лапы к Хозяйке Местной Норы, — большой пещеры на юго-западе страны, откуда еще ни один порядочный человек не возвращался; третьи — всего за сто ублей вперед вызывались доставить сестренок во дворец. Но я заявил, что авансом никто не получит ни убля, — пусть сперва ведут девушек, тогда и поговорим о вознаграждении в ублевом эквиваленте.

Но вот однажды пришел странный старичок в колпаке со звездами, черном плаще, с длинным посохом в тощих руках и сказал, что у него приватное дело.

Я выгнал из горницы горничных, и старичок шепотом сообщил, что он городской астролог, что на башне ратуши его обсерватория, а в подвале ратуши — его лаборатория, там он уже сорок лет добывает философские камни. Он — известный ученый и бессребреник, поэтому не на убли мои позарился, а пришел исключительно из чувства долга.

О чувстве долга я успел уже тут наслушаться всякого и потому сказал, что если у него есть чем меня порадовать, то пусть скорее радует, а уж тогда я, коли сочту нужным, исполню любую его просьбу. И...

И поведал старый мудрец такое, что волосы зашевелились у меня от горечи и изрядно поколебалась вера моя в здешних людей.

Оказывается, в подвале ратуши, через стену с лабораторией астролога, с некоторых пор томятся в неволе семь прекрасных дев, а томит их там не кто иной, как... мой бывший папа магистр! Звездочет ручался, что их именно семь и все они действительно прекрасны (ну, кадры-то мы подбирать умеем) — он, как истинный ученый, давший обет безбрачия, понавертел в стене дырок и вот уже почти месяц тщательно изучает и магистра и девушек в эти дырки.

О подлость людская!.. И этот человек называл меня сынком, каждый день спрашивал, уважаю ли я его, а сам, оказывается, взял в плен моих агентов, заточил в темницу и, возможно, мучает, пытает...

Но мудрец несколько утешил, сказав, что, пожалуй, пытками в буквальном смысле слова это назвать нельзя... Всё равно, месть моя будет жестокой!

Я еще раз торжественно пообещал звездочету в случае удачи выполнить любое его желание, и мы договорились, что, не откладывая дела в долгий ящик, прямо этой ночью он проведет меня в свою лабораторию.

Весь день я был жутко рассеянным — задумавшись, наступил на любимую клевретку королевы, и та жалобно заверещала. Я даже не зашел на конюшню к своему верному Серко, и бедняга тщетно призывно ржал, пока ему не засыпали полные ясли отборного ячменя.

Мое беспокойство передалось и венценосной подруге: она преданно заглядывала мне в глаза, печально гладила по головке и истово восклицала: 'О, пупсик, мой пупсик!.. Пусть пупсик откроет своей маленькой девочке, что его гложет... Быть может, девочка поможет пупсику!..'

Но поскольку ничего вразумительного я, естественно, сказать не мог, 'девочка' разозлилась, обвинила пупсика в нескольких голословных изменах с обслуживающим персоналом дворца, пообещала посадить на кол и за ужином пожелала: 'Чтоб ты сдохнул, скотина проклятая!'

Эти слова как ножом ранили мое и без того бедное сердце, на кол я тоже не хотел и потому приложил все свои незаурядные усилия к заключению перемирия.

От этого перемирия владычица моих грез заснула как убитая, а я надел высокие ботфорты с бантиками, широкополую шляпу, закутался в темный плащ и, проверив прорыватель (с ним я не расставался даже во сне), по веревочной лестнице, как какой-нибудь, извиняюсь за выражение, кабальеро, улизнул из дворца.

Безо всяких приключений добрался до городской ратуши. Алхимик уже ждал на ступеньках черного хода. Проверив последний раз, нет ли 'хвоста', я подошел к нему, пожал благородному ученому мужественную худую руку, и мы направились в лабораторию.

В лаборатории было сумрачно и жутко интересно. Везде стояли бутыли, реторты и пробирки, с потолка свешивались на веревках чучела невиданных зверей, зловещим красным пламенем пылал огромный камин, а на его массивной закопченной решетке булькала и пузырилась бадья с какой-то желтоватой квинтэссенцией.

Словно зачарованный бродил я среди всех этих чудес и вдруг увидел на столе стеклянную призму, наполненную синеватой мерцающей жидкостью, в которой плавало... Нет-нет, я просто отказывался верить своим глазам!.. В призме находилось существо — с ручками, ножками, головкой, ушами и всем прочим, но величиной не больше котенка. Тусклые глазки безжизненно смотрели на меня.

Я остолбенел.

Алхимик смущенно кашлянул и принялся протирать очки. Я же почти лишился дара речи:

— Послушайте... но... но... это же....

— Да-да, синьор, это он, гомункулус, — скромно подтвердил звездочет.

— Но как вы смогли, как?! — От научного восторга я почти впал в экстаз.

— А чёрт его знает — как, — хмыкнул звездочет. — Я ведь шел к этому всю жизнь. О, милорд, у меня их уже много! — Он открыл тяжелые створки старинного шкафа, и я увидел, что все полки заставлены банками с гомункулусами. Там были и мальчики и девочки.

— А что это они у вас, простите, не очень... живые? — тактично затронул я деликатную тему.

— Дохнут, подлые, — охотно пояснил старичок. — Уж пестую их, холю — не жрут, и всё тут!

— А чем кормите-то? — спросил я.

— Сало даю, редьку, стюдень. Не едят, проклятые! Попищит-попищит, глядишь — уже готов. Я ж цельный инкубатор на сто штук заряжал — вот этот, последний, прямо перед вашим приходом окочурился. А ведь самый смышленый был, даже на горшок просился.

— С чего ж это он просился? — дипломатично усомнился я.

— А хрен его знает, с чего, — вздохнул мудрец. — С Мировой Энергии, должно быть...

Я понюхал жидкость, в которой плавал самый смышленый гомункулус.

— Денатурат?

— Денатурат.

— В формалин бы лучше.

— Формалин еще не изобрели, — пригорюнился старик.

— Это плохо, — сказал я.

— Да чего уж тут хорошего, — сказал он.

— Послушайте, — спросил я, — а чё ж вы, всё один да один? Тяжело, наверное, да и вообще, открытия-то ведь делаются для людей.

— Ну понятно, для людей, — согласился он. — Вон мой коллега из соседнего города, — старик перешел на шепот, — цеппелин изобрел, для людей, с пропеллером, — так эти люди ему тот пропеллер в заднее место вставили и с колокольни запустили. Только пропеллер и остался, его потом освятили и в фундамент новой мечети заложили.