Приключения Звездного Волка

Земля — колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели.

Кто-то из древних

БОЛЬШАЯ ИНИЦИАЦИЯ,

ИЛИ НАЧАЛО ПУТИ

До определенного момента времени ну ничего особенного в моей жизни не было. Как всякого мальчика Планеты, двенадцатилетним меня отдали в интернат. Десять лет я учился, столько же сдавал экзамены и наконец получил паспорт и аттестат о среднем образовании.

Потом Мама забрала меня домой и стала готовить в университет. На третий раз я бы наверняка поступил, но влюбился. С точки зрения Папы, влюбиться, не имея за душой высшего образования, — преступно, по меньшей мере, безнравственно, и он взялся за ремень. Однако вступилась Мама. 'Ах, отец, — всплеснула руками Мама, — ты и не заметил, что наш мальчик вырос, и порка теперь — не лучший метод воспитания!' На это Папа возразил, что его последний раз драли в тридцать три года, а ведь к тому времени он был уже студентом. 'Но лучше бы драли и позже, — подумав, добавил Папа, — может, тогда я не женился бы на тебе и не стал отцом этого обормота!'

Мама, как водится в подобных случаях, слевитировала за люстру и разрыдалась. Папа, не выносивший слез так же, как скандалов, тоже подпрыгнул, но, волнуясь, неверно взял производную от гравитационной в детской и здорово шмякнулся об пол.

Оглушенный ударом и Мамиными причитаниями, он простонал, что не несет с этого дня никакой ответственности за мое будущее и пусть мы делаем, что хотим.

Мы победили, и утром Мама вышла на Мировой Совет с моим заявлением о желании вступить в брак, получила там кучу бланков и направление на подготовку к Большой Инициации.

Что за Инициация, какая такая Инициация, я не имел ни малейшего понятия — я даже слово это услышал впервые и подобного поворота, признаться, не ожидал. Мама же сказала, что ее ввели совсем недавно, для сокращения числа разводов, и мне выпала честь стать первопроходцем. Надо просто слетать до Края Вселенной и назад. Полная гарантия, никаких временнПх сдвигов. Хотя, понизив голос, добавила Мама, есть знакомые, которые, может быть, помогут от этой Инициации отвертеться.

Однако оказалось, что Маминых знакомых из инициаторского комитета уже выгнали и лететь все-таки придется. Я начал было сомневаться, не рано ли женюсь, — ведь я не нашел еще своего места в жизни, толком не обрел себя, не овладел хорошей специальностью... Но Мама сказала: 'Сын, ты трусишь!', и я смирился.

Моя невеста была рада (и я бы, может, радовался, если б летела она). Папа тоже — он заявил, мол, если что и сделает из меня настоящего мужчину, так это не женитьба, а Космос, — ну, и Мама тоже — в ее глазах я всегда был орлом. В общем, все были рады. Мама нашла Репетитора, который научил меня нажимать разноцветные кнопки, менять кой-какие гайки, вытирать с панелей пыль, заправлять баки горючим. И день отлета наступил...

На космодроме я горько поцеловал вроде бы как рвущихся за мной в полет Маму и любимую. Даже Папа сменил гнев на милость — наградил ласковым мужским подзатыльником.

По лестнице я полез к двери корабля и порвал герметичные огнеупорные штаны. Репетитор крикнул, что в багажнике есть запасные. Тогда, махнув на прощание на всё рукой, я свалился в люк, отыскал на пульте синюю кнопку, нажал ее и полетел. Через час залез в специальную бочку, которая, если верить Репетитору, предохраняет от всяких временнПх и пространственных недоразумений, и прихлопнул себя крышкой. Теперь можно было спать, пока не зазвенит будильник. Тревожил казус со штанами — плохая примета, — и я еле уснул. Во сне видел Репетитора на потолке и в слезах, Маму, играющую с моей невестой в 'дурака', и заседание Мирового Совета, отправляющего на Большую Инициацию Папу...

От трезвона будильника я вскочил, больно стукнувшись головой о крышку бочки. Сон как рукой сняло; я сообразил, что сейчас будет Край Вселенной и заправка. Залью бензину — и домой, к Маме и невесте — вот и вся Инициация.

Умная ракета сама ловко подлетела к заправочной станции и принялась выжидательно кружить над ней. Я надел скафандр, достал две канистры и нажал зеленую кнопку. Корабль мягко приземлился (или призаправился, что ли). Волоча канистры, я поплелся к изученному еще дома на тренировочных стендах агрегату, нашел нужный шланг и открутил вентиль. Когда емкости наполнились, подошел к окошку диспетчерской расплатиться и поставить печать на командировочном удостоверении.

Диспетчером или диспетчершей был или была, а может, и было какое-то существо, наверное, из местных. Держа не то в руке, не то в хвосте мое удостоверение, оно поднесло его к тому, что я сперва принял за поясницу, но на чем вдруг открылось штук шесть карих глаз. С минуту глаза рассматривали документ, потом подозрительно уставились на меня. Признаюсь, я почувствовал себя несколько сконфуженным — по-моему, этому головозадому что-то не понравилось, но бумажку оно, пришлепнув большой печатью, все-таки вернуло. Я вежливо попрощался с автохтоном, подтащил бидоны к кораблю, вылил горючее в баки и залез внутрь. Подумав, решил не есть, а поужинать дома и смело ткнул кнопку. Потом — крышка, бочка, сон...

Разбуженный будильником, я умылся, причесался и стал ждать приземления. Я был страшно доволен собой и горд, что вот именно меня первым угораздило доказать свою незаурядность таким геройским способом. И раньше мне иногда мерещилось, что я — человек исключительный. Теперь это подтверждалось официально.

Корабль ткнулся носом в землю, его обступили встречающие, и я, не дожидаясь стремянки, элегантно выпал на мягкий грунт космодрома. На шее повисли Мама с невестой и целовали, целовали... Наконец Папа отодрал их от меня и, довольно ухмыляясь, протянул... левую руку. Я удивился, но пожал ее своей, левой.

А вот дальше пошла настоящая чертовщина. Руль у Папиной машины оказался не слева, как раньше, а справа. Знакомые улицы будто поменяли свои стороны местами. Я начал опасливо присматриваться к родителям и невесте: не выспались, что ли, — какие-то помятые...

— Ты не простыл в дороге, сынок? — забеспокоилась вдруг Мама. — Тебя вроде как-то чуток перекосило...

— Нет-нет, всё в порядке, Мамочка, — ласково успокоил я ее, хотя так и подмывало ответить: 'Да ты на себя посмотри!'

Дома, проголодавшись, я влетел в туалет, зато, когда действительно срочно потребовалось его найти, чуть не умер в картинной галерее. За обедом — так как столовые приборы поменялись местами и пришлось менять руки — я вместо и так кровавого бифштекса здорово порезал палец. Убежал с горя в знакомый с детства сад, где сразу заблудился, и долго плакал на скамейке, пока не уснул.

Проснулся я в собственной кровати, окруженный таинственно перешептывающимися родственниками. Мелькнуло подозрение — уж не на Сумасшедшую ли Планету хотят отправить? Не дамся!..

Я открыл глаза, но лучше бы не открывал! На стене висела карта Земли, да только не моей Земли, а чёрт знает чьей. Вместо Западного полушария — Восточное, и наоборот. Европа влезла, где когда-то был Китай, и завернулась наперекосяк. С собой она притащила Атлантический океан, а Тихий, с Азией, Австралией и всеми придатками, обосновался на месте Африки, которую я не нашел. На обе же Америки было вообще тошно глядеть. Ужасное предчувствие сбросило меня с постели, и я поспешно начал одеваться.

— Куда? — нахмурившись, загородил дверь Папа.

— Вот! Вот! Я же говорила! Его словно подменили — весь перекрученный какой-то!.. — Это Мама.

— Сами вы перекрученные! — разозлился я. — Совсем тут с ума посходили!

— А-а-а!!! — благим матом завопила любимая невеста. — Он — не он! Он — оттуда-а-а... из Зазеркалья-а-а!..

(У нее это прозвучало, как 'с того света' или 'из тюрьмы', честное слово!)

— Да какого еще Зазеркалья, дура? Сказок поменьше читай! — попытался успокоить я девушку.

— Ну зачем ты так, сынок, — ласково, как с больным, заворковала Мама (а может, и не Мама?!). — Пока ты летал, астрофилы открыли, что за Краем Вселенной, согласно Закону Всемирного Равновесия, есть другая Вселенная, такая же, как наша, только как бы отраженная. А за той — еще, и еще, и еще...

Я схватился за голову, потому что вдруг совершенно отчетливо вспомнил, как, отлетая от заправки, нажал синюю кнопку. СИНЮЮ, а не красную, предназначенную для обратной дороги!.. Значит, я полетел дальше, а вовсе не домой... И значит...

— Он оттуда! Он оттуда! — старательно, как попугай, продолжала выкрикивать Не-Моя-Невеста.

— Да бросьте выдумывать! — зарычал Не-Папа. — Это же обыкновенный проходимец! Ну похож немного на нашего парня, верно. Но где тот высокий лоб? Где тот умный, чистый, брызжущий интеллектом взгляд? Это сумасшедший, дорвавшийся до космического корабля, а теперь еще и до чужой невесты!

Ответом Не-Папиной тираде был целомудренный взвизг.

— Не бойся, дочка, не бойся, мы тебя в обиду не дадим!..

— Ладно-ладно, еще посмотрим, кто тут сумасшедший! Сами-то!.. — Я покрутил пальцем, где у людей бывают мозги. — Пока, психи!

— Вон!!! — заорал Не-Папа.

Стоп, горючее на нуле.

— Давайте талоны на бензин, а то не уйду!

Не-Папа сел на пол и заловил ртом воздух. Не-Мама прошипела: 'В косметичке!' и бросилась к своему сокровищу.

В дверях я столкнулся со старым киберпривратником, который, очевидно, на правах давнего знакомого, двинул мне левой клешней в правый глаз. Господи, а это кто под ногами путается? Прочь с дороги!

Хорошо, что тут тоже есть такси с автопилотом — сам бы я за неделю до космодрома не добрался.

Битый час пришлось объяснять глухому сторожу, зачем мне корабль. Я сказал, что забыл поставить 'самую главную печать' на свою 'самую главную бумажку'. Эти волшебные слова, видимо, тоже обладали здесь магической силой, потому что он моментально стал во фрунт, а по команде 'вольно' проворно залил баки и, отомкнув висячий замок, смотал с корпуса ракеты ржавую цепь, которой она крепилась за космодромный забор.

До станции я долетел без приключений, а когда с пустыми канистрами вылез наружу, увидел, что у крайней колонки стоит еще чей-то корабль и маленькая фигурка возится со шлангами.

Никак не закрывался кран, я решил попросить у встречного звездолетчика разводной ключ. Подошел, похлопал по спине...

Чтоб мне сдохнуть! Из-под форточки шлема глядел Я, но с синяком под левым глазом!.. Увидев синяк, я сразу живо представил безобразную сцену, которую устроил в моем доме этот наглый самозванец. А вдруг он втерся в доверие к любимой?.. Мерзавец!!!

Непонятно отчего его физиономия выразила вдруг такую лютую злобу и ненависть, что не будь при мне молотка, я бы, наверное, струсил. И он бы, наверное, струсил, если бы был без молотка. Но поскольку и он и я были с молотками, то в конце концов струсили оба и, поев с минуту друг друга глазами, разбежались по кораблям. Пылая ревностью и терзаясь страстью, сидел я в бочке и наполнялся нехорошими мыслями, пока не уснул.

...Никто не встретил, никому не нужен!.. Печально открыл я родную калитку; но тут меня чуть не сшиб какой-то очень нервный молодой человек с большой шишкой на лбу. Молодой человек опрометью бросился к стоянке такси, а я, грустя и волнуясь, пошел к дому. В глубине тенистой аллеи, на скамейке у фонтана, рыдал еще один тип. Я благоразумно прошел мимо. Из окна донесся Мамин голос: '... вернусь — расскажу...', но в доме было тихо и пахло лекарствами. Я открыл дверь в спальню родителей — щелкнул тумблер, и домашний стереофон дрожащим голосом Мамы прошептал: 'Сынок, я повезла Папу в психиатрическую больницу, тут такое творится! Вернусь — расскажу...'

С дурными предчувствиями я побежал к комнате, которую перед проклятой Инициацией Мама выделила моей любимой, и постучал в дверь. Раздался грохот, чье-то глухое бормотанье и душераздирающий вопль невесты. Влетев в комнату, я успел увидеть темную фигуру, свалившуюся с подоконника в сад. Любимая, сжавшись калачиком на диване, испуганно глядела, как я медленно приближаюсь...

Скрипнула дверь — на пороге возник силуэт знакомого с детства киберпривратника. 'Привет, старик! — добродушно воскликнул я. — А тебе не кажется, что кто-то тут лишний?' Потом в здоровом глазу сверкнула молния, и наступила тьма...

В чувство меня привела Мама. Плача, она всё время повторяла: 'Они ушли, сынок, и Папа скоро поправится!..' Рядом стояла Моя Невеста, счастливо улыбаясь сквозь слезы. Я нащупал в кармане заветную справку и протянул ей.

Справку перехватила Мама, всмотрелась в сиреневый оттиск и воскликнула: 'Но это какая-то неправильная печать! Тут же всё шиворот-навыворот!..'

Та-ак, приплыли... Значит, я с самого начала залетел в чужую Вселенную... Значит, печать мне шлепнули не на нашей станции, а на ихней, зазеркальной. Проклятый Репетитор!..

— Милый, но такую же не примут!!! — закричала Моя Невеста, а я...

А я подумал, что если опять полечу, вся свистопляска начнется сначала. Может, с меня это и пошло — и вот рыскают теперь по разным Вселенным несчастные парни, бросаются на чужих невест...

Я вздохнул и сказал, что вообще-то за время полета многое обдумал и не чувствую еще себя морально и нравственно готовым к такому ответственному в жизни каждого человека шагу, как женитьба.

Но плохо я знал свою Маму! Подстрекаемая этой настырной девицей, она мертвой хваткой вцепилась в Мировой Совет и не отпустила его, пока не вырвала разрешение на брак.

...В конце медового квартала, в один прекрасный день я встал пораньше.

Осторожно, чтобы не разбудить сладко спящую Жену, вылез из постели и на цыпочках подошел к туалету. Потянул на себя дверь — она не поддалась, а страшно знакомый голос посоветовал мне посчитать до трехсот...

В общем, я опять не туда попал. Это была Земля, но не моя. Земля, зеркальная той, куда меня занесло сначала, — то есть такая же, как моя, только с другой стороны. Всё это любезно разъяснил хозяин. Он оказался неплохим малым — с пониманием и тактом отнесся к факту моей женитьбы на его невесте и по секрету рассказал, что его тоже окрутили, сам точно не знает где, и сматываться пришлось потому, что объявился конкурент.

Я не стал качать права, пожелал молодым счастья, попросил только снабдить горючим. Но знаете, когда новый друг провожал меня на космодром, не увидел я в его глазах блаженства и успокоенности. По-моему, он сам не был до конца уверен, что попал куда надо. А я...

А я побывал еще во многих местах, встречаемый в зависимости от обстоятельств то угрозами, то распростертыми объятиями. Гостить приходилось — опять же по ситуации — от пяти минут до трех месяцев. Куда прибывал в качестве долгожданного жениха, куда — загулявшего мужа, но куда и третьим лишним. Однако никаких неудобств от частой смены местожительства я уже не испытывал. Летать привык. Все незанятые невесты и жены меня любили. Если надоедало подолгу сидеть на одном месте, я говорил, что еду в командировку, а сам смывался в другую Вселенную и сгонял кого-нибудь с насиженного гнезда.

Уже образовалось своего рода неформальное братство звездных женихов и мужей, уже Вселенные были разбиты на своего рода эксплуатационные сектора и участки, когда нами наконец всерьез заинтересовались власти.

Число миров, как вы знаете, бесконечно, поэтому я, например, ни разу не попал в одно и то же место (мы оставляли свои метки на садовой скамейке), но все-таки в один из визитов на не помню какой Земле получил сорок восемь повесток на уплату алиментов и, напуганный внушительной суммой, спешно покинул очередной семейный очаг.

Взяли меня, как и многих моих коллег, на космодроме. Грандиозный судебный процесс не внес ясности в нашу принадлежность той или иной метагалактике, тем более семье. И нас бюрократически рассовали по самым глухим уголкам разных Вселенных, лишив права совершать космические перелеты.

Целый год всё было спокойно, а потом... Потом за примерное поведение нам сделали послабление режима — разрешили свидания на выселках с невестами и женами, — и тут началось такое...

Бывало, их собиралось штук по десять в одно и то же время, да некоторые еще и с детьми. Это называлось 'посмотреть папу'. Чернее времен я не знал! Мы стриглись налысо и обрастали бородами для маскировки, скрывались в лесах и жили на болотах — нас ловили и возвращали к лонам приехавших жен. К тому же эти бабы вели себя самым неподобающим образом: устраивали скандалы и свары, совершенно чуждые по духу и своей направленности тому замечательному времени, в которое все мы живем!

'Люди, отправьте нас куда угодно — на освоение целинных и залежных планет, добычу урановой руды или отлов тираннозавров для дошкольных учреждений, только оградите от посягательств со стороны этих так называемых жен и невест. Главными виновниками случившегося безобразия мы как один считаем РЕПЕТИТОРОВ!!! — не могли научить, на какие кнопки жать! В качестве смягчающего обстоятельства просим зачесть многолетнюю бескорыстную, но плодотворную деятельность по установлению, расширению и сплочению тесных связей между нашими дружескими братскими планетами!'

Такое отчаянное и кровоточащее каждым своим словом воззвание ко всем людям и нелюдям доброй воли опубликовали мы тогда во всех газетах и газетёнках всех возможных Вселенных и поставили под этим воззванием 3 162 591 типовую подпись.

НАПРАВЛЕННАЯ ПАНСПЕРМИЯ

Помнится, я уже показывал вам петицию мужского товарищества, прозванного когда-то 'брачными аферистами', в защиту от любительниц легкой наживы в форме судебного иска.

И знаете, то воззвание поимело успех: была проведена семейная секуляризация — 'жен' развезли по домам (правда, как позже выяснилось, не всех по своим), а нас, на предмет трудоустройства, пропустили через жернова профориентационной комиссии, где я честно поведал о двух неудачных попытках вторжения в вуз и признался, что хочу еще. Но камизары сказали, что не всем же филонить, надо кому-то дело делать, и определили мою специальность: учебная и воспитательная работа с недоразвитыми человечествами молодых планет. (Замечу, что мне еще повезло: досталась 'точка' с хотя и ужасно темным, но все-таки гуманоидным населением. Я совершенно не представлял, как некоторые мои коллеги будут вдалбливать таблицу умножения или прививать письменность паукообразным, желевидным, вампироидным и прочим аборигенам иных миров.)

Итак, я получил значок 'Сподвижник всенародного просвещения', лучевой пистолет, две тонны консервов, портативную библиотеку, кучу письменных принадлежностей, наглядных пособий и музыкальных инструментов. Все это добро погрузили на старинный рыдван-досветовик и вместе со мной отправили к чёрту на рога — сеять знания в глубинах мирозданья.

Моя планетка оказалась очень симпатичной: зелененькой, чистенькой и совсем не загаженной — гадить тут было еще нечем, никакого прогресса не наблюдалось.

Корабль брякнулся в болото, и его тотчас окружила толпа дикарей с каменными топорами в руках и без штанов. Я поприветствовал их от лица Великого Содружества, произнес краткую речь, выразив надежду на плодотворное взаимопонимание, и еле успел спрятаться в люке от града камней. Первый контакт не удался.

Между прочим, аборигены оказались очень похожи на нас, вернее, на наших предшественников — я видел их в книжке: низкие лбы, приплюснутые носы, волос колтуном — никакого гуманизма и полное отсутствие гигиены.

Будущие венцы мироздания сели лагерем близ болота с кораблем и, стоило мне только высунуть голову, обрушивали на обшивку тонны булыжников. Кидались они так ловко, что не будь у меня каски, голова сразу превратилась бы в сплошную шишку. Особенно огорчало, что даже с бЛльшим азартом и старанием стремилась попасть в меня молодая поросль племени — будущая надежда и опора во всех начинаниях.

Просидев взаперти два дня, я решил, что пора все же переходить наконец к активным действиям, и однажды ночью перебрался через болото с мешками разноцветных бус, зеркалец, погремушек и резиновых собачек. Это хозяйство я разложил на земле и дал дёру.

Утром проснулся от неописуемого гама и выглянул в окно. Выглянул и искренне огорчился.

Вся община устроила на поляне свалку и с полной самоотдачей дралась за подарки, причем совершенно не наблюдалось каких-либо моральных признаков, характерных для развитого общества, как-то: рыцарское отношение к даме и 'Всё лучшее — детям'.

Дамы, успев схватить несколько бусин или осколок стекла, сломя голову летели спасаться на деревьях и в болоте. Если какой-то Артемиде не хватало прыти, ее догонял подзатыльник либо пинок такой силы, что я невольно зажмуривался и втягивал от сочувствия голову в плечи. В цивилизованном мире эдакими ударами можно было бы, наверное, глушить быков или забивать сваи, а тутошние сильфиды только покрякивали да чесали ушибленные места. Дети лазали между ног взрослых, кусали их за икры, тыкали острыми колышками в пятки и куда придется.

Львиная доля подарков досталась самцам, которые сгребли добычу под себя и, растопырив руки и ноги, полусидели-полулежали на драгоценностях, высоко задрав головы и периодически рыча на сограждан. Это я счел хорошим признаком: значит, у них патриархат и, следовательно, на путь некоторого прогресса они уже ступили самостоятельно, без моей помощи.

На самой большой куче лежал толстяк — здоровый, с гладкой, упитанной рожей, и клыки его, торчавшие из слюнявого рта, были длиннее и острее, чем у соплеменников. Я понял, что это вождь.

...Позвольте, друзья, на минутку прервать свой рассказ, чтобы заявить следующее. Во всех источниках, с которыми мне приходилось работать при освоении новой специальности, сказано, что путешественник, прибывший к таким вот папуасам, без малейшего труда завяжет с ними дружеский контакт. Мол, на тебе, уважаемое дитя природы, свистульку — и дитя уже тащит пригоршню алмазов или же робко сует вам в карман мешок золотого песку...

Всё это вранье! Наверняка уж и Колумбу, и Васко да Гаме, и Плано Карпини сначала здорово досталось по шее, и только потом они как-то там сумели выкрутиться и объегорить доверчивых туземцев.

Итак, я догадался, что на большей куче даров лежит вождь, и стал прикидывать, как бы половчее втереться к нему в милость.

Но тут прибежали охотники и притащили тушу животного — кого-то с рогами. Женщины и дети стали подбираться поближе, а из кустов вылез старик, весь увешанный костями и зубьями, с воткнутыми куда попало яркими перьями и чьим-то черепом на голове.

Старик начал бормотать себе под нос, подскакивать, пританцовывать и самозабвенно крутить трещотку, наполняя всё вокруг неимоверным скрежетом. По этим признакам я угадал священника.

Служитель культа с полчаса камлал: прыгал возле добычи, орал какие-то призывы и катался по грязи, видимо, борясь таким образом со злыми духами.

Поборов кого надо и накамлавшись вволю, он встал и принялся каменным топором и скреблом расчленять тушу, а его помощники закрутили ладошками толстую палку.

Я читал инструкцию по добыванию огня вручную — по моему мнению, палка была великовата и ничего у них не получится. Так и вышло: мясо давно раскромсали, а станок даже не задымился.

Тогда вождь облаял священнослужителя, и тот принес ему огромный кусок сырьем. Это послужило сигналом к трапезе: все бросились на добычу, расхватали порции и разбежались по кустам.

Благоразумно полагая, что с сытым человеком дело иметь сподручнее, я дождался конца пиршества и, когда чумазый монарх удовлетворенно засопел, раскинувшись на своей куче, храбро шагнул в болото и направился к берегу.

Вождь рыкнул. Крепкие парни, составлявшие, видимо, личную охрану его величества, сжимая в руках дубины и булыжники, двинулись мне навстречу, и в выражении их лиц наглядно просматривались все неоспоримые преимущества нашего строя перед первобытнообщинным.

Я зажмурился, предвкушая неминучую неприятность, как вдруг наверху раздалось ужасное завывание, леденящий душу клекот и хлопанье крупногабаритных крыльев. Гигантская тень, как говорится в таких случаях, заслонила местное солнце, и, воистину помертвев от страха, я увидел пикирующее на нашу компанию такое чучело, какого мне не доводилось встречать даже в Зоопарке Оживших Кошмаров.

Все кинулись врассыпную, закрывая головы руками и крича 'Уй-Уй!' (потом я узнал перевод: Ужасный Дракон, Который Летает По Небу И Пожирает Несчастных Людей). Один вождь завертелся на своих сокровищах, парализованный не то страхом, не то жадностью. И тут меня осенило — сейчас или никогда я должен показать этим полуфабрикатам, что такое настоящий человек!

Вопя и улюлюкая, я бросился к вождю, который, не в силах расстаться с пожитками, крутился на них, как жук-навозник. С гиканьем я сделал несколько кругов перед поверженным монархом и выхватил лучевой пистолет.

Крылатое чудовище, естественно, выбрало объектом нападения вождя — самого упитанного и аппетитного на вид представителя племени, и, когда гигантские крылья растопырились над нами достаточно широко и летучая гадость уже выбросила вперед лапы для хватания с последующей посадкой, я зажмурился и нажал гашетку...

Вождь завизжал и ткнулся носом в землю. Открыв один глаз, я увидел, как дракон прямо в воздухе начал медленно разваливаться на куски, и испустил победный клич. Но тут обломком крыла меня стукнуло по макушке, а филейная часть накрыла вождя. Как мы остались живы — ума не приложу. Меня, наверное, спас скафандр, хотя синяков и шишек было... А вождя извлекли из-под трехтонного гузна целехонького, с единственным увечьем — царапиной на носу.

Но уж почестей мне воздали — вовек не забуду! Всё племя рухнуло на колени, выкрикивая, должно быть, здравицу. А вождь всячески выражал свою приязнь — с почтением показывал на пистолет и орал: 'Пу-Пу!' (Небесный Огонь, Который Поражает Всех, Кого Надо Великому Другу — по-нашему. Великий Друг — это я). Меня водрузили на носилки и с почетом раз двадцать обнесли вокруг болота. Потом освежевали подстреленную дичь, и начался праздничный ужин, на котором в качестве десерта было подано рагу из раззявы дозорного, проглядевшего появление чудовища. Нас с вождем угощали мозгами. Я вежливо отказался, и вождь с плохо скрытой радостью съел оба полушария, а ко мне зато подвели молоденькую девчушку, и августейший друг, тыча в нее пальцем и изображая ртом 'ням-ням', взялся за дубину. На лицах новых знакомых, включая и предназначенную к обеду девицу, было написано такое желание сделать мне приятное, что отказываться было даже неловко. Но я не изменил своим принципам.

Эти славные люди приуныли и закручинились. Тогда я настроил универсальный лингафон и произнес небольшую пламенную речь о вреде людоедства, которую они, ковыряя в носах и поскребывая бока, внимательно выслушали. Потом вождь спросил, чем же в таком случае питаться. Я сказал, что можно охотиться, ловить рыбу, заниматься скотоводством и земледелием. Когда по просьбе священника я разъяснил, что такое скотоводство и земледелие, народ явно приуныл. Но, похлопав по кобуре, я заявил, что дело это плевое и мы освоим его одним махом. И тогда все согласились.

Сославшись на усталость, я откланялся и собрался пойти на корабль. Вождь поинтересовался, что делать с девушкой, которую я не стал есть. 'Что угодно', — ответил я. Насупившись, вождь возразил, что так не положено. Раз она была предназначена для 'ням-ням', то и должна быть съедена. А если от нее отказались — это позор для всего рода, ее теперь и в жены никто не возьмет.

Я пожалел бедное дитя и предложил отдать ее мне в домработницы. Все облегченно вздохнули — возможно, решили, что встретились с еще не известной формой людоедства и теперь честь девушки спасена.

Я увел ее домой, загнал в дейтериевую ванну, а потом под ионный душ и не выпускал оттуда, пока не кончились ионы. После выдал свою запасную одежду, исподнее и портянки и до утра объяснял на конкретных примерах гнилость и консерватизм родового строя, доказывал справедливость лозунга 'Человек человеку друг' и пообещал подарить столько бус и цветных камушков, сколько она захочет. Уснула домработница счастливая, а я еще долго думал о путях совершенствования этого возмутительно отсталого общества и составлял в голове план постепенного перехода от одной формации к другой с последующим обретением светлого будущего.

Наутро я перенес в стойбище лопаты, грабли, топоры, и под моим руководством народ приступил к освоению целинных земель.

За какой-нибудь месяц мы расчистили площадку для феодального поселка (рабовладельческий строй я по вполне понятным причинам решил опустить), поставили тын с воротами и подъемным мостом по моим эскизам. Потом срубили терем для вождя (однажды на пиру я назвал его князем, и эта кличка так к нему и прилепилась), хоромы для дружинников и бараки ремесленникам, которыми я назначил самых толковых ребят, снабдив их наковальнями и заставив целыми днями чего-нибудь ковать.

У тына мы разбили посад, населили его пахарями и животноводами, а я засеял огороды всякими злаками и фруктами.

Труднее оказалось с разведением скотины — домашней еще не существовало, а дикая никак не хотела одомашниваться. Я прикармливал местных эквивалентов волка, но они, безотказно пожирая всё, что дают, совершенно не собирались становиться друзьями человека — напротив, начали рассматривать нашу первую на планете культурно-административную единицу в качестве источника питания. Эти собаки так обнаглели, что обложили нас со всех сторон и пришлось пускать поселян в крепость. Похоронив надежду на симбиоз, я однажды вышел с пистолетом в поле и накосил волков, сколько хватило батарейки. Потом, правда, еле унес ноги, но по опущенному мосту высыпал князь с дружиной и разогнал ошметки стаи по кустам и оврагам.

Ни к чему не привело и одомашнивание здешних разновидностей шерстистого носорога, мастодонта и буйвола. Носороги оказались абсолютно неконтактными тварями, мастодонты рвали сети, предназначенные для лова мелких астероидов в космосе, а к буйволам однажды ночью мы отправились с горстью храбрецов захватить на развод пару телят. Я-то убежал, но ни пары телят, ни горсти храбрецов так и не дождался.

А тут еще внезапно оказалось, что княжеский двор, с княгинями, княжатами и боярами, поел весь мой сухой паек, в то время как народные массы продолжали перебиваться случайной охотой, собирательством и (мне докладывали) — по праздникам и втихаря — употребляли в пищу престарелых родственников.

Я подумал было о птицеводстве, набрал в лесу каких-то яиц и устроил инкубатор. Через две недели ночью вылупились змеи и покусали меня и домработницу. Шаман целые сутки бил в барабан, пичкал нас вонючим пойлом, пока не отходил. За это я пожаловал ему сан аббата и велел пошустрее переходить к монотеизму, чего он не понял. Тогда я сам перебрал весь его допотопный пантеон и, не найдя ничего приличного, приказал молиться здешнему солнцу. Не ахти как оригинально, конечно, но идея Спасителя или Пророка до старого осла никак не доходила. А совсем без религии на первых порах нельзя — не поймут.

Подошла пора урожая. Ничего не уродилось, и мы стали голодать, потому что официально людоедство я пресекал на корню, а зверей распугал. Князь предложил откочевать, но я не велел: оседлость — признак культуры.

Вскоре и я начал есть мясо летучих драконов, которых стрелял, пока не сели батарейки. Когда сели, от драконов опять стали прятаться.

И как-то утром домработница доложила, что князь с аббатом просят аудиенции. Они вошли, поклонились в пояс и сказали, что надо скорее воевать с соседями, а то вот-вот протянем ноги.

Напрасно я взывал к их разуму и лучшим чувствам — нечего жрать и все дела! Тогда я попробовал пригрозить, но, видно, они благодаря мне уже забрались на новую ступень, так как заявили, чтобы я особо не орал, потому что мои 'пу-пу' кончились. И, увы, ничего не оставалось, друзья, как санкционировать отвратительную агрессию.

А теперь, если позволите, я приведу выдержки из дневника, который начал вести в походе.

'День первый. Шли лесом, потом лугом. На привале войско съело одного пращника. Ел консервы из банки, банок мало...

День второй. Шли лугом, потом лесом. На привале гнилое дерево привалило аббата. Сэкономили пращника. Снова ел из банки, банок мало...

День третий. Дошли до врага. Стать на привал не успели. Враг — совершенно темный, однако хитрый. Привалил нас камнями. Бросили мешки и банки. Ничего не ели, но ноги унесли...

День четвертый. Идем домой. Сначала лесом, потом лугом. На привале князя забодал кабан. Я съел князя, кости съело войско...

День пятый. Всё идем домой. Сначала лугом, потом лесом. На привале кого-то съели. Почти дошли до посада...

День шестой. Никуда дальше не пошли. Нас увидели жнецы, которые жали орехи с кустов. Жнецы съели главного воеводу и нас угостили. В тот же день добрались до замка. На корабль не пошел. На кой он мне! Тем более что за время похода кто-то съел домработницу.

Назначил себя князем и аббатом...'

Время летело. Из болота торчал уже только кончик корабля с флажком, а я бродил по берегу и гадал, что же это такое...

Потом на нас напали обезьяны, но мы им дали! Первым в атаку бежал я с дубовым колом. Потом началась эпоха Реформации и религиозных войн. Часть подданных разуверились в могуществе Солнца и стала устраивать ночные бдения в честь Луны. Мы с баронами сперва над ними смеялись, обзывали лунатиками, а их кошачьи концерты — лунными сонатами. За это мракобесы чуть не устроили государственный переворот под лозунгом 'Даешь реформу церкви, всеобщее низшее образование и первоначальное накопление капитала!'

Но я, помня реакционный характер империализма, велел собрать у народа бусы и осколки от подарков и на эти средства призвал ландскнехтов из соседнего леса, которые не только подавили бунт, но и поели всех мятежников, а заодно и колеблющихся. В довершение всего эти разбойники нагло захотели полакомиться мной, и, если бы я не подарил их главарю красивый значок 'Сподвижник всенародного просвещения', — не известно, чем бы дело кончилось.

Не успели мы оправиться от такого потрясения, как во время обедни через детинец прополз бронтозавр и развалил все государственные учреждения, включая тюрьму и филармонию.

Потом был град с камнями, потом пандемия подагры, потом стало просто некого есть, и я забыл все буквы...

А теперь послушайте, что писали тогда земные газеты.

'Это интересно!!!

Любопытное сообщение получила редакция с борта научно-исследовательского судна 'Направленная Панспермия':

'На одной из попавшихся по дороге планет наша экспедиция обнаружила весьма перспективное человечество, с развитыми культами сил природы, зачатками полувоенной демократии и наметившимся отмиранием каннибализма...

Эти добродушные люди ведут оседло-кочевой образ жизни и занимаются собирательством по интенсивной технологии...

Одно из племен сообщило нам красивую легенду о чудовище, якобы живущем в соседней рощице, прозванной Лесом Смерти. По словам туземцев, оно отличается злобным нравом, отсутствием членораздельной речи, невероятной силой и ловкостью. Питается копытными, но горе одинокому путнику, случайно забредшему в прЛклятый лес. Аборигены называют зверя загадочным именем Уй-Пу — Ужасный Дракон, Который Изрыгает Небесный Огонь...

Никто из племени не соглашался пойти с нашим оперотрядом на поимку страшилища, тогда мы своими силами прочесали лес и сшибли гадину с векового дуба, а потом связали. Во время операции пострадали два зверобоя и три вездехода...

На базе Уй-Пу был усыплен, острижен и отмыт в дейтериевой ванне. Он оказался человекообразным, но необычайно диким и кровожадным. Помещенный в специальную вольеру, пытался перегрызть стальные прутья, рычал и бросался на решетку, когда служитель приносил еду. Пищу принимал на так называемых четвереньках, без помощи передних конечностей, но очень много и быстро...

Особей данного вида на планете больше не обнаружено. Очевидно, это последний представитель некой тупиковой ветви, отделившейся в ходе эволюции местного человечества от главного ствола, так сказать, 'последний из могикан'. А может быть, это здешнее 'недостающее звено', промежуточная ступень от обезьяны к человеку, которую мы столь долго и пока безуспешно ищем на родной планете...

Так или иначе, бесценный экземпляр будет отправлен на Землю для изучения и классифицирования. Мы уверены — главные сенсации впереди. Наука стоит на пороге большого открытия!..'

И главная сенсация действительно была впереди, друзья. Это оказался я! До сих пор не пойму, как дошел до такой жизни. На Земле меня, конечно, сразу узнали и в два счета вправили мозги.

Вот так-то! Понятно теперь, каково было нам, первым? Да и можно ли вообще сравнивать ваши трудности с нашими! А между прочим, на той планете обо мне до сих пор вспоминают. Нет, может, я где-то и ошибался, чего-то там недоделал, но, ей-богу, — от чистого сердца. Вот и помнят, а это приятно.

Да, а планета та теперь называется Светлый Путь!

ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МИРА

Как-то вызвал меня с Козерога ректор Академии Культуры для важного разговора. Я знал его давно, еще по ссылке — он там руководил крупным комплексом по откорму и выращиванию молодняка игуанодонов. Хорошо помню и его супругу — красивая, хотя и неоднозначная женщина, поэтому он всячески сочувствовал моему положению, помогал прятаться в хлеву во время массированных налетов 'жен', а их сынишка по ночам носил мне узелки с едой. Замечательный был специалист — сумел добиться максимальных суточных привесов телят при минимальном расходовании кормов. За это его вскоре взяли в метрополию и бросили на культуру.

Но я отвлекся. Так вот, вызвал он меня и говорит:

— Слушай, ты, конечно, парень героический, космический волк и всё такое...

Ну, я согласился.

— Конечно, — говорю, — волк. Чего ж скрывать, раз все уже знают.

— Понимаешь, — говорит, — я вообще-то человек не злопамятный, но помнишь, как в хлеву моем от баб прятался? Как мой младший сало тебе таскал?

— Разумеется, помню, — говорю. — И как прятался, и как таскал, и понимаю, что вы не злопамятный. Так что ежели от меня чего нужно — не стесняйтесь, пожалуйста.

Он затылок почесал.

— Да тут штука такая... Мне, между нами, эта культура уже во где сидит, но дело межгалактической важности. Смотаться кой-куда надо, а олухов своих послать не могу — они только речи толкать горазды да взятки хапать, а тут по-настоящему умный человек требуется. У тебя-то с этим как?

— Нет, ну если рядом с вами, — говорю, — то, конечно, не так чтобы очень. Но коли надо...

— Надо, — вздыхает. — Отчетный Симпозиум, понимаешь, на носу, кустовой. Делегаты чёрт-те откуда слетятся. А нам, чтоб действительно на весь свет прогреметь, свежая струя ну позарез нужна. Вообще-то мне доклад уже почти написали, да тут идейка одна подвернулась... Пускай все увидят, что мы тоже... не в скафандрах щи хлебаем! Про машину времени слыхал или, может, читал чего-нибудь?

— Нет, — говорю, — и не слыхал и не читал.

— Молодец! — Он уважительно похлопал меня по плечу. — Таким мы тебя и представляли. А небось думал, раз Академия, то уж совсем дураки? Мне недавно приятель старый, с 'Панспермии', рассказывал: ты там на какой-то планете чуть не культурную революцию устроил, а?

Я скромно потупился.

— Почти...

Он улыбнулся.

— Ну ладно, слушай. Тут у нас, понимаешь, чудак один эту самую машину времени изобрел. Перспективу чуешь?

Вообще-то я мало что чуял, но сдержанно сказал, что, по моему мнению, изобретение и освоение машины времени — вещь эпохальная и уже совсем скоро очень благотворно скажется на всех сферах нашей жизни.

— Умён! — Ректор устало откинулся в кресле. — Но суть дела такая: надо сгонять на ней в прошлое и наладить дружественные контакты с ихними представителями передовой творческой интеллигенции. Задача-минимум — наблюдение, максимум — может, утолчешь кого-нибудь на интервью и представишь потом на Симпозиуме вроде как вещественное доказательство обширных культурных связей наших времен и народов. Со всякими инопланетянами мы давно уже связались, не знаем, как теперь развязаться, а вот свои собственные истоки помним слабо. Согласен? Одобряешь?

— Конечно, согласен, — говорю, — и одобряю. С истоками у нас действительно пока хреново. А если... А если... в будущее? — вдруг дерзко вскинул я голову.

Ректор поморщился:

— С этим, думаю, повременим. В народе знаешь, как говорят? Не тронь — оно и вонять не будет. А будущее — штука туманная, смутная, понял?

— Понял, — кивнул я.

Взгляд его потеплел.

— А коли понял — иди в десять тысяч второй кабинет, спросишь Педро — он там один очкарик, — скажешь, что от меня. И действуй, командировка с сегодняшнего числа, с твоим начальством всё утрясу. Пожелания, вопросы какие есть? Нет? Ну, давай, дорогой, давай! По возвращении доложишь...

Застенчивый маленький Педро, радостно заикаясь, кинулся было объяснять принцип действия своего агрегата, но я его сурово оборвал: заявил, что это лишнее, не для того послан. Тогда Педро сказал, что, по его мнению, начать все-таки стоило бы с Египта.

Я насторожился: Египтом звали злющего волкодава одного моего добрейшего знакомого. Но Педро сообщил, что это страна такая была раньше, и я успокоился. Он обмотал мне голову проводами, попросил закрыть глаза и досчитать до ста. Я досчитал, и Педро, сияя, как новый радиотелескоп, объявил, что теперь я знаю древнеегипетский, древнехалдейский, древневавилонский, древнегреческий языки и даже, на всякий случай, латынь, хотя чего-то не верилось.

Потом меня раздели, выдали передник и громадный черный парик. Педро, закатывая глаза от счастья, пролепетал, что жутко интересно было бы побывать в XXV династии. Я сказал, что коль интересно, так и побываем, чего нам. В передник оказался вшит стереовидеомагнитофон с камерой, а парик — это и была машина времени: нажмешь кнопку на макушке — там, дёрнешь за косичку — тут. Всё просто.

После этого Педро принялся талдычить названия каких-то стран, имена людей, с которыми мне неплохо было бы познакомиться и которые я сразу же забыл.

Я остановил его и, махнув рукой, сказал:

— Поехали!

Но только, по старому звездному обычаю, присел 'на дорожку', как Педро, пожелав всего наилучшего, больно тюкнул меня в темечко. Я развернулся двинуть в обратную, но оказалось, что я уже в Древнем Египте, на берегу какой-то широкой и грязной реки.

В реке плавали корявые чурки; я стал кидать в них камнями. Чурки оказались крокодилами и проворно полезли на берег. Но на земле им за мной было, конечно, не угнаться, и километра через полтора они отстали.

Солнце пекло нещадно. Я пожалел, что не захватил газету — хоть панамку бы сделал. А парик по инструкции снимать было нельзя — вот и жарился, утираясь передником и отплевываясь от горячего соленого пота.

Солнце стояло уже в самом зените, когда я наконец дотащился до какой-то длинной изгороди. Увидев за ней крытый навес, а под навесом корыто с водой, перемахнул через забор, напился вволю и прикорнул в тени. Но дремал я недолго, потому что чутким ухом уловил вдруг довольно неприятные звуки и поспешил открыть глаза, — неподалеку стоял, злобно фырча, и грозно рыл копытом землю огромный пестрый бык.

Как ужаленный я вскочил на ноги и припустил к забору. Но бык оказался проворнее — отрезал ближайший путь к отступлению. Тогда я развернулся и дунул к навесу, бык — за мной, и мы точно угорелые стали бегать вокруг этой шаткой конструкции.

Силы были уже почти на исходе, когда я, увидев вдруг путь к спасению, резко завернул под навес и вылез через щель с другой стороны. Бык же на секунду замешкался, а я выбил ногой трухлявый столб, и крыша накрыла его, как башмак таракана, да еще зацепилась за увешанные красивыми ленточками и цветами рога. Я же выломал кол покрепче и огрел скотину по ребрам. Теперь уж туго пришлось быку — он метался по загону как сумасшедший, с досками и ленточками на башке, а я старательно охаживал его дубьем, пока он не захрипел.

Но тут послышались громкие крики, и у меня в голове что-то внезапно треснуло — очевидно, я переключился на древнеегипетский. К нам бежали люди, и я сразу смекнул, что это, наверное, древние египтяне, потому как обращались они ко мне в выражениях, которых в нашем языке никогда не услышишь.

Тогда, поднапрягшись, я перевел в мозгу на древнеегипетский те слова, понятия и обороты, которые, в свою очередь, навряд ли когда-нибудь слыхали они, и высказал всё, что думал в данный момент о них самих, их проклятом быке и просто возмутительно халатном содержании в стойлах древнеегипетского крупного рогатого скота.

Они опешили, а я, припомнив кстати кое-что из полезных советов Педро, заявил, что я — великий маг-турист из Шумерии и потому мне срочно нужен для обмена опытом какой-нибудь их древнеегипетский жрец.

Придя в себя от изумления, они сказали, что они все тут жрецы храма бога Аписа, а самого Аписа я, оказывается, только что отделал доской. Быка, значит. То есть, бога.

Но я сказал, что здесь ни при чем, — откуда мне было знать? — и что у нас в Шумерии с такими вопиющими безобразиями, как травля людей зверьми, давно покончено, а посему я как великий маг хочу выразить официальный протест их начальнику.

Меня провели в дом грязного цвета с колоннами и представили главному жрецу быка.

Лысый и тощий старикашка испуганно выслушал мой гневный меморандум и прошамкал, что я, наверное, чего-нибудь не так понял.

Но я многозначительно процедил, что всё понял так, что вот, мол, как тут у них в Древнем Египте относятся к дружественным магам из Шумерии и что по возвращении в родную Шумерию я непременно пожалуюсь своему руководству.

В общем, конструктивного обмена опытом не получилось. Я рассказывал, что мы в Шумерии давным-давно летаем на другие планеты и звезды, а он только бледнел, охал и как заводной бубнил, что Земля плоская и чего-то там еще про тверди да хляби небесные. Я сердито доказывал, что мы уже хрен знает когда порасщепляли все возможные ядра, — он в ответ принимался боязливо порхать под потолком.

Короче, я понял, что с этим юродивым каши не сваришь, и, пригрозив на прощание Древнему Египту осложнением дипломатических отношений с могущественной Шумерией, дёрнул себя за косичку...

...Оглядевшись по сторонам, позвал Педро.

Им тут и не пахло. И вообще, эта угрюмая скала, нависшая над штормящим, ревущим морем, никак не походила на десять тысяч второй кабинет. Тогда я решил, что приземлился где-то в стороне от Академии, и бодро зашагал по извилистой тропинке между кустами, пока не вышел к долине, в которой, прямо под моими ногами, лежал аккуратненький, чистенький городишко с какими-то несколько странными домами.

Я невольно залюбовался прекрасным пейзажем и даже растроганно малость похлюпал носом и любовался и хлюпал, пока меня не окликнул одетый в лохматую синтетику и с палкой в руках румяный бородатый здоровяк. В прошлом году в таких хламидах ходили на Скорпионе; теперь, значит, уже и у нас. Эх, мода-мода!..

Я приветственно помахал бородачу рукой, однако он почему-то нахмурился. Ой, действительно, как это я сразу не сообразил, что в своей древнеегипетской одежде выгляжу несколько необычно для эпохи Великого Содружества.

Тогда я обратился к этому почтенному человеку на чистейшем современном языке, но он, похоже, ни слова не понял. (Гм, странно, вообще-то в наше время люди друг друга, пусть и с грехом пополам, но все ж таки иногда понимают.) На мой же древнеегипетский он почему-то отреагировал самым неожиданным образом — затопал ногами, заскрипел зубами, чуть не залаял, а потом повернулся в сторону моря и злобно замахал палкой, словно посылая кому-то ужасные проклятья.

И тут в голове у меня второй раз что-то треснуло, и я его понял.

— Айгюптос? — спрашивает он.

— Ну да, — говорю, — Айгюптос...

— Шпиён! — говорит и бьет меня палкой по лбу.

Но не на того напал! Я вырвал палку и в свою очередь ловко прошелся по тугой вые противника. А потом мы еще долго катались по сочной траве, покуда совсем не обессилели.

— А силён, — пыхтит он, — ты, лазутчик вражеский! Меня из наших только один Диомед борет, а он сейчас в отъезде. И между прочим, я вообще-то не фуфло какое-нибудь, а базилевс местный, а ты ко мне без почтения, собака заморская!

— Сам собака! — отвечаю. — И как только не стыдно с гостями драться, — срамлю его, — о, позорный базилевс!

Тут он опять взвился:

— Это кто позорный?! Благороднейшего из эллинов обзывать?..

Стоп, думаю. Кажись, не туда попал, не домой. 'Эллины... эллины...'

— Слушай-ка, — говорю, — а эллины — вы случаем не древние греки будете?

— Ну допустим, — отвечает. — Только почему это 'древние'? За 'древних' можно и еще схлопотать!..

Ну, тут я окончательно смекнул, где нахожусь, и уже торжественно так, по-древнегречески, без всякого акцента:

— Друг, — говорю. — Я не из трижды проклятого Айгюптоса, я оттуда проездом. Я есть твой далекий собрат по разуму из Эры Великого Содружества. Так приди же в мои объятья, собрат!..

Потом мы сидели на камушках у моря, голыши в воду пуляли и души друг дружке изливали. Я на командировку пожаловался — умных людей, говорю, ищу. Во штука какая есть, голос могу записать. Про изображение умолчал (не отстанет потом), так он раз двадцать в микрофон прокричал, что какой-то Парис — дурак, и долго с наслаждением слушал, а в конце даже прослезился.

— Прости, — вздыхает, — братан. Я же тебя за шпиёна принял, а воевать нам сейчас ну никак не с руки. Навоевались, твою мать, десять лет, из-за бабы моей...

Я опять эдак осторожненько намекаю: мне бы насчет культуры?

— Да какая, — плачет, — культура?! Всё в упадке, пережитки родового строя душат, хамье и жлобье кругом!.. Сам понимаю, товарищ, что расцвет искусств жизненно необходим, а где взять? Пока чужую культуру топтали, своя, сука, совсем захирела...

— Это, — говорю я, — печально, конечно, но хоть с кем-нибудь умным у вас поговорить найдется?

— А я что ж, не умный? — обиделся.

— Да мне, — поясняю, — с человеком бы, а не базилевсом, хотя ты и правда видно, что умный.

— Проблема, — хмыкает. — Где ж ты умного не базилевса сыщешь?

— Да понятно, — киваю. — Это и для наших базилевсов проблема. Они ж у нас тоже самые умные.

Задумался он надолго, а потом говорит:

— Вообще-то заявился тут недавно один. Не скажу, что больно уж умный... Песни всё распевает, про подвиги наши. Но ты знаешь, как-то не так иногда поет... Ну ничего, допоется, я ему зенки-то повыкалываю!

— Да подожди, — говорю. — Дай сперва с человеком пообщаться.

Базилевс как свистнет.

— Эй! — кричит кому-то. — Тащите сюды старика!

Те ему в ответ:

— С кифарой?

— Без!..

Привели старика, на камушек усадили. Ничего, приятный такой на вид старичок, можно сказать, дедушка. Я и говорю:

— Здравствуйте, дедушка! Как бы мне взять у вас интервью?

— Интер что? — удивился дедушка, а глаза у самого какие-то колючие, с издевкой. Нехорошие просто глаза.

— Это, — объясняю я, — значит, что мне мнение ваше требуется по поводу разных там мыслей о роли интеллигенции, об культуре...

Помолчал дедушка и говорит:

— А ты кто такой будешь? Не то из Айгюптоса?

— Из Айгюптоса, — киваю, — проездом — я их величеству уже всё доложил, — а сам из светлого будущего, для одного достойного базилевса материалы к докладу собираю.

— И ты в этом деле соображаешь? — Дедушка.

— Да как вам сказать, — скромно так отвечаю. — Перед командировкой мне много чего в мозги насовали. Но вообще-то, если честно, я в этой сфере лицо временное, можно даже выразиться, проходное.

Посмотрел на меня дедушка и скривился:

— А иди-ка ты в таком разе, лицо проходное, знаешь куда?.. — Назвал какое-то место, кажется, по-этрусски, встал и поковылял к городку.

— Не, ты видал?! — Мой друг базилевс аж подпрыгнул. — Ну, я ему, гаду, щас!..

— Да ладно, не надо, — мягко вздыхаю я. — Не надо, я ведь почти и не обиделся совсем...

— Не! — базилевс. — Я ему точно зенки повыкалываю! Ты подожди здеся. Потом к царице сходим, там такие девочки есть!.. — И побежал за стариком.

А я подумал-подумал, да и дернул себя за древнеегипетскую косичку...

И — бац! — головой об стену. Аж круги разноцветные перед глазами. Чего ж, думаю, этот дурак Педро тут нагородил?! А глядь, Педро-то опять нету — стены каменные да решетка на окне. Ну, влип!..

И вдруг слышу, в углу кряхтит кто-то. Пригляделся — куча грязного тряпья шевелится и слабо постанывает. Хоть бы интеллигент, думаю.

В мозгу снова хрустнуло, и я заговорил.

— Эй! — толкаю тряпье. — Пробудись, почтенный патриций!

Человек высунулся, измученный, замызганный весь.

— Ах, как сладко же, — шепчет, — в этом смрадном узилище внимать прекрасному языку мудрецов, поэтов и фармацевтов. По-итальянски даже и изъясняться не хочется.

— И не изъясняйтесь, — говорю. — А то я ничего не пойму, мне его, кажется, не вложили. Узилище — это тюрьма, что ли?

— Тюрьма, — вздыхает, — о странный незнакомец дивного обличья. Но кто ты такой и за какие прегрешения здесь оказался?

— Да ни за какие, — пожимаю плечами. — Я, гражданин, из Эры Великого Содружества, проездом через древние Египет и Грецию.

Поглядел он сочувственно и заплакал.

— До чего ж тебя изверги эти довели, собрат мой по несчастью, ты уже и рассудка лишился!

— Э-э, нетушки, — возражаю, — собрат! Почему ж это я рассудка лишился? Просто недавно я быка колом отдубасил, а он, представляете, богом, тварь, оказался. Потом со жрецами общался, но им сказал, что я из Шумерии, — это когда-то страна такая была, вы, уважаемый, небось и не знаете, — а после с базилевсом одним подрался, — здоровый, чёрт! — но знаете, собрат, как я ему навалял! Мы даже подружились потом.

— Инквизиторы проклятые... — всхлипывает он. — Это же надо, какого человека загубили! Большого ума, дорогой друг, вы, наверное, были...

Я обиделся.

— Да почему ж — были? Мы, друг дорогой, и остались, в отличие, между прочим, от некоторых. Сами-то вы за что в тюрьму угодили? Хорошего человека просто так в тюрьму не посадят. Да-да! А я из будущего, в командировке. До дому вот никак не доеду.

Он заплакал еще сильней.

— Кажется, я брежу...

— Да не бредите, — укоряю его. — И я тоже не сумасшедший. Просто не доросли вы еще до такого понимания. Как звать-то, собрат мой по духу?

Он сморщил нос.

— Увы мне, — скорбно сопит, — несчастнейший из несчастных Галилео Галилей...

— А-а-а! — радостно киваю. — Как же-как же, помню-помню! Это которого на костре сожгли?

— Как — сожгли!.. — вскинулся он.

— Точно, — подтверждаю, — как когда-то почти всех умников. В нашу Эру это каждая собака знает.

— Погоди, благородный друг... — Гляжу, умирающий с подстилки вскочил и: — Благороднейший друг! — кричит. — А точно сожгли меня-то?

— Железно, — киваю. — Или вас, или этого, как его... А, Джордано Бруно.

Тут он глаза выпучил и как заорет.

— Да ты вспомни, — орет, — друг, кого именно!

— Ага, как же, — говорю. — Упомнишь вас всех, титанов Возрождения! Но из двоих точно кого-то сожгли, а кого-то, кажется, нет. Ладно, давайте-ка лучше духовно о чем-нибудь пообщаемся, а то мне скоро двигать пора.

Гляжу, сокамерник мой совсем ожил, чуть не по потолку забегал.

— Вы, — спрашиваю, — чего-то там, наверное, изобрели? Или открыли? Зазря ведь, поди, жечь не станут?

— Увы мне, увы... — бормочет.

— Ну так давайте коротенько, в двух словах, изложите для будущих потомков суть своего изобретения, да я и отчалю.

Он, бедняга, аж руки торчком заломил.

— Ах, — шепчет, — друг! У меня, знаете ли, от вашего сообщения вся суть моего изобретения куда-то вдруг подевалась. А скажите, может быть, это все-таки не меня, а многоуважаемого Джордано Бруно сожгли?

— Ну разумеется, — отвечаю, — может быть, многоуважаемого Джордано Бруно. Но может быть, и вас.

— Так что же делать? — горестно восклицает. — Как быть?

— Да обдурите их, — говорю, — инквизиторов-то проклятых. Скажите, мол, ошибался, то да сё, с кем не бывает. А зато теперь вот всё осознал и чистосердечно раскаиваюсь. Делов-то!

Он утер грязным подолом слезу.

— Ох, боюсь, не поверят. Я же такой стойкий борец!

— Всё в ваших руках, — говорю. — Но конечно, каяться надо очень и очень убедительно. Да между прочим, у нас в Великом Содружестве так многие делают, и ничего — пока живы-здоровы. Главное, чтобы вовремя.

— Сомневаюся, — хнычет.

— Поменьше бы сомневались, а договаривались поскорее с кем надо.

Он помолчал.

— А вдруг... А вдруг все-таки не меня должны сжечь, а многоуважаемого Джордано Бруно? И получится — зря каялся?

Я развел руками:

— Извините, дорогой, в таких вещах гадать опасно.

— А ну как потомки проклянут?

Я рассмеялся:

— Не проклянут, у них и без вас забот хватает! А попозже, да хотя бы на смертном одре, — ради бога, отрекайтесь обратно, раз уж вы такой принципиальный.

Он замолчал надолго. Нет, с этим эгоистом о деле не потолкуешь — своим голова забита.

— Ох, ладно, — говорю. — Пока!

— Как, уже уходите?! — испугался он.

— Время не ждет, — говорю.

Он вздохнул:

— Знаете, огромное вам спасибо...

Я пожал плечами:

— Да не за что.

— Так я отрекаюсь, друг?

— Отрекайтесь, друг, на здоровье! Счастливо вам...

Я потянул себя за косичку и упал прямо в хилые объятия сияющего Педро. Педро взволнованно извинялся и причитал, что чего-то у него там не заладилось с возвратом. Но я сказал, что всё нормально и претензий никаких не имеется.

Материалы, привезенные мной из командировки, были обнародованы на кустовом Межгалактическом Симпозиуме и имели поистине замечательный успех. Никто из гостей на своих планетах до культурного общения с прошлым, естественно, не додумался. К тому же все участники Симпозиума наглядно увидели, на примере моих бесед с предками, какой явный прогресс потерпело за истекшее время наше земное человечество. Разумеется, был большой общественный резонанс.

И еще один момент, несколько личного... гм... порядка. Нашел я, не поленился, в библиотеке старую брошюру, а в ней пару строчек про того самого Галилея. И представляете, его действительно не сожгли — отрекся! А перед смертью какую-то туманную фразу 'А все-таки она вертится!' сказал. Интересно, кого имел в виду?

Да и про старичка есть подозрение. Шепнули мне, что был когда-то один похожий, но слепой... Так уж не мой ли друг базилевс ему глаза-то повыкалывал, а? Вот она, друзья, связь времен и народов!

А занятная все-таки штука машина времени, правда?

СТРАННАЯ ПЛАНЕТА

Однажды мне здорово не повезло. Во время обычного грузового рейса пятая ступень ни с того ни с сего отвалилась раньше четвертой, и пришлось срочно искать посадку. Вдобавок в триста восьмидесятом квандранте мой лесовоз обстрелял звездолет неустановленного типа, разнес контейнеры — и все дрова высыпались в открытый космос.

Я резко испустил SOS и, облегченный, без дров и всех пяти ступеней, героически оторвался от преследователей и сел на неизвестную планету, у самого берега лазурного моря, среди чудесных цветов и деревьев.

Со справочником по ботанике под мышкой я прошвырнулся туда-сюда и обнаружил бананы, орехи, тыкву, много других вкусных овощей и фруктов. С ветки на ветку порхали райские птицы, к водопою бежало молочное стадо, на лианах висели какие-то мартышки. Кр-расота! Я пробродил до вечера в поисках повесивших мартышек разумных существ, но так никого и не обнаружил.

А по возвращении в лагерь — о горе! — оказалось, что корабля нет, — наверное, его унесло отливом в море. Потрясенный, я сел на пенек и составил список вещей, которые, будто повинуясь какому-то предостережению свыше, перетащил накануне подальше от коварной прибрежной полосы — в пещеру.

ОПИСЬ ПРЕДМЕТОВ,

ОСТАВШИХСЯ ПОСЛЕ КРУШЕНИЯ

ВСЕХ МОИХ НАДЕЖД

1. Секстант радиоэлектронный — 1 экз.

2. Буссоль аэродинамическая — 1 штука.

3. Старинные карабины с кремниево-германиевым приводом — 2 экз.

4. Ружье противоракетное — 1 штука.

5. Боеприпасов на 24 часа непрерывного боя.

6. Утварь кухонная — столовый сервиз на 96 персон.

7. Одежда — скафандры выходные — 2 скафандра.

Да-а, не густо, что и говорить...

А следующим утром я поднялся на господствующую над местностью гору, намереваясь разглядеть следы жизни и деятельности цивилизованных обитателей здешнего мира — дым заводских труб, лесоповал или, на худой конец, ну хоть какую-нибудь свалку. Увы, посмотрев вокруг, увидел всюду, сколько хватало глаз, море. Остров... Да еще и необитаемый!..

В отчаянии упал я на колени и принялся громко стенать и проклинать судьбу, а после вернулся к пещере. Однако там я лишний раз убедился, что какой бы злой рок не висел иногда над вашей несчастной головой, — определенная компенсация, наградой за страдания и лишения, не преминет порой настичь потерпевшего и нет-нет да бросит утопающему соломинку. В данном случае соломинкой оказалась пара килотонн бревен, буквально свалившихся мне на макушку из космического пространства.

Наверное, неуместно было бы сетовать, что не все дрова возвратились... Да я и не роптал — тем более что вслед за ними вернулись ящики с гвоздями, топорами и пилами, а потом и автономный отсек с домашними животными, от которых я освободился еще в полете, — двумя огромными злыми собаками, сукой и, извиняюсь, кобелем, пестренькой кошечкой с котятами и стайкой воробьев полевых, чрезвычайно редких во Вселенной птиц.

...Несколько месяцев ушло на перетаскивание и складирование бревен и шанцевого инструмента. Затем я принялся за постройку дома на сваях и высокого забора, так как успел убедиться, что на острове немало змей и хищников, которые по ночам очень больно кусались и жутко выли. В общем, скоро я даже и относительно возрадовался, что упал на такой прекрасный уголок этой планеты, — на охоте как-то встретились дикие козы, и собаки отбили от популяции десяток молоденьких диких козликов, пяток из которых я с трудом отбил у собак. Козликам был построен козлятник, и, подрастя, они стали охотно давать мне молоко, сметану, кумыс и сыр. Применив же на практике агрономические познания, приобретенные в некоторых предыдущих странствиях, я вырастил из чувала воробьиного корма целое поле какой-то злачной культуры.

Короче, я действительно неплохо устроился: гулял по острову, ходил на охоту, пас коз. Мои собаки, кошки и воробьи размножились с удивительной быстротой. Кошки исправно уничтожали мелких вредителей; собаки, полуозверевшие, но пока державшиеся в отношении меня более-менее лояльно, резко сократив число копытных в лесу, заодно резко сократили и хищников; воробьи перехватили кормовую базу у павлинов и райских птиц и тоже чувствовали себя отлично. А вот я все ж таки тосковал иногда по нормальному человеческому общению: порой хотелось с кем-нибудь поболтать; самому с собой и с попугаями разговаривать уже надоело — действительно, так же можно и с ума сойти.

И вот однажды в небе появилась маленькая серебристая точка. Она росла, росла и наконец превратилась в большую летающую тарелку, которая застыла над моей головой и, немного повисев, камнем рухнула на прибрежный песок. Я спрятался с карабином в кустах и начал вести визуальное наблюдение.

Через некоторое время, очевидно, предварительно взяв пробы воздуха и другие анализы, на песок вывалились разумные существа. Они были совершенно лысые, очень худые и еле держались на своих четырех ногах (две, как у нас, плюс по одной спереди и сзади). По изможденному виду космонавтов я понял, что они страшно голодны, и продолжил следить.

Пришельцы как тараканы расползлись в поисках съестного. Увы, до бананов и апельсинов они так и не смогли добраться, а в море их покусали крабы, и со стонами бедняги вернулись назад. В довершение несчастья из лесу вдруг выскочила дикая свинья с целым выводком диких поросят, мигом устроила ослабевшим гостям настоящую корриду и увела свою ораву обратно в чащу.

Признаюсь, я с неподдельным интересом наблюдал за событиями. Отдохнув от боя со свиньей, четвероногие звездолетчики посовещались и... неожиданно начали играть в игру наподобие детской считалочки.

Довольно скоро выявился проигравший и тоскливо уселся в сторонке. Остальные же забегали, засуетились, вытащили из корабля большой казан и треногу, набрали сушняка. О небо!.. Я с ужасом понял: отощавшие покорители космических просторов задумали съесть своего товарища...

Но тут жаркий день, полный желудок и укоренившиеся привычки сыграли со мной предательскую шутку. Мой организм, привыкший к обязательной послеобеденной сиесте, уснул и проснулся только от истошных криков отважного звездопроходца, которого коллеги по катастрофе усердно старались запихнуть в закипавший уже на костре казан.

Ну, этого, конечно, никак нельзя было допустить: я протер глаза и миссионерским снарядом выстрелил в воздух, сбив ударной волной верхушку господствующей над местностью горы. Вообще-то на Земле и в зоне действия Великого Содружества боеприпасы с мощным звуковым сопровождением, разумеется, давно не применяются — там всё делается тихо — но для таких вот экстраординарных случаев каждый воистину серьезный исследователь и путешественник обязательно имеет при себе полный комплект ушераздирающих патронов.

Пришельцы, и загонщики и жертва, повалились, если можно так выразиться, 'на шестерёнки', а проще говоря, слетели с катушек. Я же громогласно объявил в мегафон-толмач, что если они не одумаются и не откажутся сию же минуту от своих антигуманистических планов, то я буду стрелять еще и еще — не исключено, что даже и на поражение.

Тогда один, самый смелый, наверное, командир, пропищал, что не надо на поражение, — они уже всё осознали и теперь сами просто диву даются, как это могло им такое прийти в головы — съесть друга, да еще и лысого. (Всех нюансов этой последней фразы я в тот момент, признаться, не уловил.)

Но я им сказал, что еда не проблема, если пообещают хорошо себя вести. Они пообещали, и я отконвоировал гостей на ранчо. Право, на бедняг порой было жалко смотреть: от голода они кидались на посевы моих огородов, и приходилось буквально палкой и прикладом отгонять их обратно к дороге, потому что побеги, клубни и корневища они пытались засовывать в рот прямо с землей, навозом и прочими органическими удобрениями, а это очень вредно для ослабленного долгим постом организма.

Ну а на ранчо я задал подкидышам царский пир: козлиное рагу, павлиний шашлык и компот из слив — на десерт. После пира они, правда, с неделю мучались животами, но опасность для жизни скоро миновала.

Через месяц, отъевшись на сытных харчах и починив тарелку, пришельцы в самых изысканных выражениях стали прославлять мое имя за свое чудесное спасение, а командир, выделывая не песке просто невообразимо виртуозные благодарственные коленца, спросил, чем же они смогут оплатить то добро, которое я всем им сделал.

Немного поразмыслив, я сказал, что, наверное, не буду возражать, если меня отвезут на Землю. Жаль, конечно, оставлять хозяйство, но родина все-таки дороже.

Новые друзья с радостью согласились. Попросили только показать на карте, где находится Земля, по ихнему — Сурепка. (Все населенные пункты у них называются именами цветов и растений, по крайней мере, в эпоху правления 'лысых', которая вот только сейчас началась. А до этого пятьдесят лет правили придурки 'рогатые' — теперь они автоматически перешли в оппозицию, ну а через пятьдесят лет всё опять поменяется.)

Так вот, меня попросили показать на звездной карте, где находится Земля-Сурепка, однако это оказалось совсем не простым делом: наши карты поразительно разительно отличались друг от друга — или же, возможно, это поразительно разительно отличались друг от друга наши с ними точки и углы зрения: там, где у нас всё было доступным, ровным и прямым, у них казалось недоступным, гнутым и кривым, и наоборот. Но общими усилиями мы наконец пришли к искомому результату, и командир очень обрадовался, заявив, что это, к счастью, совсем недалеко от их родимой планеты. Правда, сказал он, сперва все-таки придется залететь к ним домой — ненадолго — заправиться и передохнуть, а потом меня обязательно с почестями отвезут на Сурепку.

Перед тем как пожелать гостям спокойной ночи я из любопытства спросил, а как же будет называться моя милая Земля, когда у них опять начнут всем заправлять эти самые 'рогатые'. Однако командир заметно смутился, покраснел и еле слышно пробормотал, что об этом лучше не надо.

Итак, я стал деятельно готовиться в дорогу, собирать пожитки, демонтировать ранчо и т.д. Но новые товарищи тактично охладили мой пыл, сказав, что, к сожалению, весьма ограниченные габариты корабля не позволят захватить дрова, урожай и живность. Увы, пришлось выпустить на волю всех моих четвероногих и пернатых друзей и захватить с собой в дорогу только самое необходимое — карабин и термос козлиного рагу.

(Уже отлетая от моего чудесного необитаемого острова, я вдруг подумал, что то-то удивятся какие-нибудь новые его первооткрыватели, повстречав тут самых что ни на есть настоящих злобных земных собак.)

Полет в общем и целом прошел нормально, а при входе в атмосферу Пастушьей Сумки — планеты моих верных друзей — навстречу нам в небо взмыли сотни маленьких разноцветных летающих тарелочек, украшенных шариками и флажками. Командир, связавшийся до того со своим диспетчерским пунктом, пояснил, что такая торжественная встреча предназначена исключительно мне. Вообще-то гостям всегда полагается мирно-воздушный парад, но сегодня день особый вдвойне: во-первых, я — первый инопланетянин, прибывающий на Пастушью Сумку после конца эры 'рогатых', которые давным-давно вдрызг разругались со всеми соседями, а во-вторых, в этом секторе Вселенной, оказывается, совершенно не водятся двуногие, пастушьесумковская наука категорически отрицает саму возможность их существования, говорит, что это абсурд, нонсенс, — и потому визит мой, помимо общегуманоидного, политического и естественнонаучного значения, приобретает еще и огромный глобально-обывательский смысл: миллионы и миллионы простых мещан-сумчан и мещанок-сумчанок будут во все глаза смотреть, действительно ли я смогу удержаться на своих двоих в воистину вертикальном положении тела и — что было бы совсем уже чудом! — сделать на этих самых двоих хотя бы несколько, пусть малюсеньких-малюсеньких, но шагов.

И право же, друзья, я, ей-богу, не подкачал: вжарил сперва по трапу, а потом и по длиннющей краснющей ковровой дорожке так, что только пыль встала столбом, под громовые рукоплескания и бурные овации бушующей как море необозримой толпы.

Кстати, я обратил внимание на то, что подавляющее большинство встречавших, осыпавших меня благовониями и цветами, были красивые, молодые и тоже абсолютно лысые, даже дети и женщины. Лишь изредка попадались какие-то хмурые типы с короткой стрижкой. А во время обзорной экскурсии по планете любезные хозяева разъяснили, что лысые — это представители правящего ныне крыла. Отсутствие волос говорит о том, что у тебя нет рогов. У кого есть — ходят нестрижеными и принадлежат к клану 'рогатых'. Они сидят теперь по домам, злобствуют, интригуют и готовятся к периоду своего правления. А есть еще прослойка — не совсем лысые и не совсем рогатые. Эти осуществляют посредническую связь между не выносящими друг друга политическими группировками, за что их называют компромиссионерами. Компромиссионеры образуют свой подкомитет, который допускается к управлению Сумкой в качестве совещательного органа. Но главный общественный институт — Парламент — пятьдесят лет лысый, пятьдесят — рогатый; он-то и вершит судьбы планеты.

А после экскурсии был пышный прием во Дворце Труда и Благоденствия. Собрался подлинный цвет правительства и столичного высшего света, все истинно лысые, с женами. Дамы блистали красотой чисто выбритых головок и умопомрачительными нарядами. А когда банкет закончился, начался бал. Танцы представляли просто замечательное зрелище, и я завороженно смотрел, как мужчины, вертя партнерш, ухитрялись не наступить ни одним из своих увесистых башмаков ни на одну из их грациозных, обутых в мягкие тапочки ножек.

Объявили 'белый' танец, и меня пригласила прелестная девушка (дочка министра внутренних сношений, как потом оказалось). Я долго отнекивался — и недаром: при первом же па-де-де во время перехода на па-де-труа нечаянно двинул ей каблуком в одну из лодыжек. Девушка сразу же упала, а ко мне подступили ее братья, секретари министерства, и принялись вызывать на дуэль, возмущенно гарцуя и становясь на дыбы.

Я принес все возможные искренние извинения за нанесенный девушке ущерб, и мои друзья, с помощью бойцов Национальной кавалергвардии, замяли скандал. Оказывается, мужчина, наступая в танце женщине на ногу, делает ей таким образом определенного рода предложение. По правилам, необходимо своей левой задней чуть-чуть прищемить переднюю правую намеченной дамы сердца. Если вы девушке симпатичны, она отвечает тем же и тоненько ржет. Если нет — оскорбленно меняет партнера, лягая вас при этом ниже спины. Я же, по-видимому, ударил слишком сильно; девушка и ее родственники ничего не поняли и потому возмутились. А всё просто, надо только знать обычаи.

После бала меня отвезли в Парламент и с почетом усадили в президиуме. Первым на повестке дня стоял вопрос о том, что некоторые рогатые деятели позволяют себе лживые нападки на замечательную и полнокровную общественную жизнь столицы: какая-то оппозиционная газетёнка грязно обругала прекрасный искони народный праздник Месячник частушки, а один рогатый акын (тут нет литераторов в нашем понимании слова, авторы сочиняют свои произведения и потом поют их с трибуны, два-три учетно-издательских листа в день, по определенной ставке гонорара или же ходят по окончании концерта с шапкой), так вот, этот акын чего-то там напел про чрезмерное загрязнение правящей ныне коалицией окружающей среды, что, как было видно из гневных выступлений сэров-докладчиков, — совершеннейшая чепуха и бред, так как гадят везде сами рогатые, а на лысых потом всё валят.

Депутаты дружно проголосовали за единодушное осуждение вражеских вылазок и насущную необходимость дать неприятелю бой на страницах единственно (или единственного, я не расслышал) независимого органа планеты.

С потолка в зал упала бомба и с шипением закрутилась на месте, испуская вонючий газ. Все поднялись, громогласно заявили, что не поддадутся, и запели по бумажкам: 'Но если гад в тупой надежде...' Бомба шипела, депутаты пели всё громче и громче; мне вдруг тоже захотелось чего-нибудь сбацать, и я затянул: 'Как прежде, далекая Альфа Барана покоя душе не дает...'

...Бомба давно иссякла, дышать было нечем, а пение всё продолжалось. Некоторые сэры побагровели, выпучили глаза, другие хватались за сердце и прочие части тела, самые слабые уже лежали в обмороке. Переведя дух, я спросил сопровождающего: что же это такое делается?!

Тот, в перерыве между куплетами, ответил, что смердячую бомбу бросили 'рогачи' — не иначе хотят сорвать мероприятие, — а народные избранцы, не поддаваясь гадким испарениям, поют гимны и выражают тем самым свою исключительную стойкость в защите интересов народа.

Тогда я сказал, что можно ведь выйти в соседнее помещение и защищать интересы там, пока здесь всё проветрится. 'Да что вы!.. — возмутился собеседник. — Так мы распишемся в собственном бессилии и полной неспособности к серьезной политической борьбе. Мы-то на их сборища чего только не швыряли — сидят, терпят и поют!'

Но я решил, что с меня хватит нюхать эту вонь, и, извинившись перед певцами, покинул зал заседаний.

У входа в Парламент висела моя летающая 'кастрюля' — правительственный вариант 'тарелки'. Я направился было к ней, но неожиданно из-за угла появились три черные фигуры в длинных плащах, моментально наваляли пилюль собравшимся защищать меня национальным кавалергвардам и засунули вашего покорного слугу в багажник моего же транспортного средства.

Во время полета я представлял себе переполох, поднявшийся в Палате сэров после вероломного похищения, и уже мысленно видел, как верные лысые друзья организовывают карательную экспедицию.

Наконец мы где-то приземлились, и меня вытряхнули из багажника, завязали глаза, куда-то перенесли и усадили на жесткий стул. Когда же сняли повязку, я увидел, что нахожусь в большом зале-амфитеатре, окруженный со всех сторон зрителями. Я внешне содрогнулся при виде пялящихся на меня существ, лохматые головы которых были увенчаны рогами всевозможной длины и формы, — от маленьких и изящных типа газельих до лосиных и буйволиных. И все они беспрерывно галдели и тыкали в моем направлении своими морщинистыми корявыми пальцами.

Внезапно, точно по команде, стало тихо — очевидно, мне тактично давали время прийти в себя. Я пришел и приготовился отвечать на вопросы.

Тишина.

Тогда я подумал, что, возможно, они ожидают какой-то прелюдии, хотят, чтобы я представился и т.п.

Я представился и т.п.

Тишина.

Тогда я решил, что, пожалуй, стоит рассказать почтенным аборигенам о том уголке Вселенной, из которого меня занесло на их благословенную планету. И я поведал слушателям о нашей родной галактике, нашем славном Млечном пути, о своей незабвенной Земле-Сурепке и некоторых ее спутниках — Венере, Марсе и Солнце. О боже, с каким упоением я говорил о Сурепке! В глазах моих стояли неподдельные мужские слезы...

Никакой реакции.

Тогда, переведя дух и собравшись с мыслями, я стал рассказывать о социально-политическом обустройстве моей родины, ее государственных и общественных институтах и университетах — Великом Содружестве, Мировом Совете, Большом и Малом, и прочее...

Тишина.

Совсем уже было отчаявшись, я принялся расписывать прекрасную природу Сурепки — соляные пустыни Южного полушария и каменноугольные кущи Северного, нефтеналивные яблоневые сады Восточного и бескрайние болота Западного. Увлекшись, я помянул даже некоторых редких представителей родной флоры и фауны — мхи лесистые, папоротники лишайные, крыс амбарных, навозных и домовых... Тщетно, они тупо смотрели сквозь меня, ни о чем не спрашивая и ни на что не отвечая.

От волнения и обиды в какой-то момент у меня запершило в горле. Я потерянно махнул рукой, собираясь бессильно плюнуть на красивый узорный паркет, и вдруг...

И вдруг посреди гнетущей, зловещей тишины зала раздался негромкий скрежет, а из самого высокого кресла медленно поднялся огромный седой старик. Его громадные, витые, как у архара, сточившиеся от времени рога устало и умудренно свисали на головы и плечи соседей.

— ...Синий Филин!.. Это Синий Филин!.. — восторженно понеслось по рядам.

Устремив на меня испепеляющий взгляд, Синий Филин разинул беззубый рот.

— Ты отнял у нас столько драгоценнейшего времени своими дурацкими бреднями, о чужеземец!

Я виновато потупился.

— Простите...

— А ну встать! — гаркнул Синий Филин.

Я вскочил.

— Шагом-м-аррш!..

Я лихо вдарил по паркету.

— Бе-е-гом!..

Я побежал.

— А теперь попрыгай на одной своей ножке, а потом на другой, болтун!..

Когда я почти без сил рухнул на стул:

— Ну что, братья? — торжественно вопросил величавый старец. — Ну что? Видите, козлы, как много еще чудесного и непознанного вокруг? И ведь кто б мог подумать!.. А потому учитесь, братья, учитесь, постигайте таинства природы и секреты мироздания, и пускай это тоже поможет нашей борьбе!..

Черные фигуры схватили меня под микитки и поволокли к дверям.

Я начал брыкаться, кричать, что умею еще ходить на руках, стоять на голове и даже попеременно шевелить разными ушами...

Тщетно, меня как собаку вытолкали на парадное крыльцо, зашвырнули в 'кастрюлю' и включили автопилот.

Через несколько минут 'кастрюля' приземлилась у ступенек Парламента. Никакой паники и народных волнений, связанных с моим таинственным насильственным исчезновением, увы, не наблюдалось. Из распахнутых окон неслось надсадное 'Пусть помнит каждый скот рогатый, — так просто лысого не взять!..'

В сердцах я плюнул и попал прямо в аккуратно подстриженного человека.

— Ох, бога ради, простите, — удрученно сказал я.

— Пожалуйста-пожалуйста! — мягко утерся он. — Извольте еще разок, коли хотите, мне не привыкать.

Я посмотрел на него с интересом:

— А кто вы такой? Вроде не 'лысый', но, извиняюсь, у вас, кажется, и нет рогов?

Он опасливо огляделся по сторонам и доверительно прошептал:

— Уже растут... Хотите пощупать?

И не успел я раскрыть рта, как он уже водил моей ладонью по своему затылку. Пальцы наткнулись на крошечные мягкие бугорки.

— Пока панты, — радостно сообщил он, — а скоро во-о-о какия будуть! А вообще-то я секретный сотрудник службы безопасности, к вам приставлен.

— Ну и что же вы так, зевнули? — горько вздохнул я.

— Да вот... — Он вздохнул еще горше. — По нужде отлучился. И хотел-то, едит твою, вроде только по малой, а получилось, что по большой...

Мы помолчали.

— Значит, вы — компромиссионер? — вяло спросил я.

— Естественно, — столь же вяло ответил он.

— А почему рога?

— Так на пенсию ж скоро!

И тут до меня начало доходить.

— Постойте-постойте, так значит, 'рогатые' — это пенсионеры?

— Ну конечно!

— А 'лысые'?

— Молодежь.

— А вы?

Он подбоченился.

— А мы — зрелые личности, смелые, умелые, трудолюбивые! 'Лысые' — это так, клоуны. Тунеядцы, одно слово, ветер в голове... 'Рогатые' — тоже, они ж все из ума повыжили, воображают, — правят. А правим-то мы! Они играются, ну и пусть себе играются — демократия!.. И традиция, — подумав, добавил он. — И очень, между прочим, неглупая.

— То есть? — не понял я.

Он добродушно улыбнулся.

— А вот посмотрите. На нашей планете любой недоумок и подлец либо первую, либо последнюю половину жизни является полноценным членом привилегированного класса и автоматически получает от государства либо беззаботную молодость, либо уважаемую старость. А в промежутке еще и правит. На вашей Сурепке такое возможно?

Я покачал головой:

— Увы... — Но всё же, не желая совсем уж ударить лицом в грязь, поспешно добавил: — Нет-нет, недоумков и подлецов среди привилегированного класса и у нас, в общем-то, хватает, но... Не все, — смущенно признал я. — Пока что не все.

Он гордо подбоченился:

— А у нас — все!

'Так вот кто истинные хозяева планеты! — с запоздалым упоением подумал я. — Так вот перед кем с самого начала распинаться-то надо было!..'

— Простите, вы не торопитесь? — вдруг спросил он.

— Да собственно, нет...

Он поскучнел.

— Ох-х, а я, знаете ли, тороплюсь. Мне сегодня внучат стричь, пострелят этаких... — И неожиданно выпалил: — Домой хотите?

Я опешил.

— Как, прямо сейчас?!

Он нетерпеливо подпрыгнул:

— Ну а чё тянуть-то!

— Э-э-э... вообще-то я думал, может, чем пригожусь...

— Да не пригодитесь, мы вас уже просчитали. — Он как маленький тянул меня за рукав: — Ну поехали на космодром, ну поехали...

— Ну поехали... — ошарашенно пробормотал я. — Конечно, раз у вас стрижка...

На космодроме нам показали корабль. Я расписался в накладной и спросил, как доставить его обратно.

Сотрудник безопасности великодушно отмахнулся:

— А никак! Считайте, что это наш подарок Сурепке. Поставьте в какой-нибудь космический музей или сдайте на лом. Эту рухлядь все равно списывать хотели, но уж для такого случая... — Он по-царски развел руками.

Мы обнялись на прощанье, и я почувствовал, что он весь дрожит. Надо же, во как расстроился человек!

И вдруг...

И вдруг глаза его подёрнулись судорожно-смущенной поволокой, он покраснел и взволнованно простонал:

— Ну послушайте, не для себя прошу — для истории!.. Детям, внукам рассказывать буду... Ну попрыгайте же, попрыгайте, пожалуйста, на одной ножке! Заклинаю, молю!..

Я долго смотрел на него ошалелым взглядом, а потом...

— ...Спасибо! Огромное вам спасибо! Вовек не забуду!..

Он круто развернулся и размашистым аллюром поскакал по гулкому бетонному полю домой, к внукам.

А я шагнул к кораблю...

До Земли я действительно еле дотянул. На самом интересном месте прохудился бак, и последние парсеки 'тарелка' летела уже по инерции. Слава богу, не отказали тормоза, а то гореть бы мне в родной атмосфере синим пламенем.

На Сурепке мое появление вызвало настоящий переполох, а в порту я увидел свою двадцатиметровую статую в Аллее Незабвенной Славы и узнал, что меня заочно похоронили сразу же после того как поймали SOS.

Я пояснил, что, к счастью, произошла роковая ошибка — я жив, не погиб, но против памятника, конечно же, ничего не имею.

Однако мне сказали, что ничего себе ошибка, если я жив. Статую ведь поставили потому, что думали, что я погиб и герой. А раз я не погиб, то какой же я тогда герой? И так далее и тому подобное.

Увы, монумент в конечном итоге взорвали, а когда я возмущенно пикнул что-то типа: герои у вас могут быть только мертвыми, — посоветовали заткнуться, если не хочу, чтобы из жалованья вычли стоимость оставленного чёрт знает где корабля и дров.

И я, конечно, заткнулся.

Ну вот, пожалуй, и всё. Вот и весь рассказ о моем посещении этой очень странной планеты.

ЭКСПЕРИМЕНТ

Один раз, друзья, мне посчастливилось поучаствовать в необыкновенно научном эксперименте. Я был в отпуске, когда срочно потребовалось вносить деньги за новенький дворец на Борнео, а они как назло уже кончились. Тогда я пошел к начальству и вызвался слетать куда-нибудь вне графика.

Но летать было некуда, да и не на чем — все корабли порасхватали ветераны, и вот я, заслуженный пилот второго сорта, остался с носом и без денег. Галактический банк выдавал, правда, ссуды под солидное обеспечение, однако там я числился в злостных алиментщиках — сорок восемь единиц детей в разных мирах и измерениях.

Я совсем было отчаялся и уже приготовился распроститься с дворцом на Борнео, как вдруг случайно увидел в газете странное объявление:

'Для ученых целей требуется здоровый человеческий материал. Оплата по высшему тарифу. Сохранность и возврат фактуры через месяц гарантируется.

НИИ 'Прекрасное далёко'.

Я всё тщательно взвесил, прикинул и на следующий день отправился в 'Прекрасное далёко'.

Там меня внимательно осмотрели и проанализировали, а после ввели в курс дела. Оказывается, в этом НИИ сотворили какие-то таблетки, в которые была заложена генетическая информация о четырех наиболее перспективных (на взгляд ученых) видах разумного населения зоны обзора Великого Содружества — шестиглавых мутянах, пятируких хватальниках, моих старых четвероногих знакомых с Пастушьей Сумки и загадочных почечниках с Альфы Барана.

Короче, я должен был съесть таблетку, а ученые — посмотреть, что же после этого из меня, с точки зрения достижения идеала, а говоря по-научному, — улучшения породы, выйдет. Вообще-то было немножко боязно, но возврат в состояние 'Хомо сапиенс' вроде бы гарантировался, а сумма гонорара оканчивалась столькими нулями, что я моментально решил послать к чёрту хижину на Борнео и заказать себе что-нибудь поприличней в Гренландии или же даже на Земле Франца-Иосифа.

Мы ударили по рукам: я подписал трудовое соглашение и получил большой аванс и маленькую пилюлю, которую торжественно поклялся проглотить за ужином. На прощанье мне сказали, чтобы я, как только почую что-либо необычное, бросал все дела и звонил в 'Прекрасное далёко', трогательно обняли и крепко пожали руку.

В первую неделю после приема пилюли ничего не произошло. Я раскатывал по курортам, знакомился с девушками и водил их в кино, строго возвращаясь, впрочем, согласно условию договора, каждый вечер домой.

А на восьмое утро я почувствовал что-то не то. Пробиваясь сквозь сон, чей-то нудный голос настойчиво требовал кофе. Я открыл глаза и увидел прямо перед носом синюшное рыло. Рыло хрюкнуло и прогнусило, что если нет кофе — сойдет, пожалуй, и молоко. Еще пять синих голов, вытянув тощие шеи, расположились у меня на груди и плечах.

Я брыкнул ногой. Их оказалось тоже шесть. Четыре — сучковатые и кривые — судорожно лягались, отбиваясь от длинных мохнатых ручищ, которые щекотали ноги за пятки. Оставшиеся две, сообразив, что это мои единоутробные, я опасливо поджал, съездив при этом по ушам нечетным головам-паразиткам.

Головы закатили свои оранжевые глаза и заныли, что это дискриминация и произвол. В ответ лохматые руки показали им по фиге. И мне заодно.

Все эти члены (кроме собственных, разумеется) с большим трудом удалось подчинить моей воле. Мысленных приказов они не слушались, а головы те вообще существовали автономно. Пришлось орать. Чужие руки-ноги замерли, я еле-еле сполз с дивана, с трудом доковылял до стереовидеофона и набрал номер института.

Однако меня ждала приятная неожиданность. Робот-швейцар грустно сообщил, что у 'Прекрасного далёка' поехала крыша и на время капремонта здания сотрудников разогнали в отпуска. Но он может дать мне координаты руководителя эксперимента, если я знаю пароль и имею допуск.

Увы, я ничего не знал и не имел, и швейцар отключился, а для меня начались сюрпризы.

Оказалось, увеличилось число не только голов и конечностей, и утренним туалетом пришлось заниматься часа два, перемещаясь при том в пространстве самым замысловатым и неожиданным образом. За это время вновь приобретенные части тела успели три раза подраться, и меланхоличные головы рыдали навзрыд, хотя им досталось, по-моему, не так уж и сильно.

Когда я умывал головы, они хором причитали, что это просто вопиющая несправедливость, что они не имеют собственных конечностей, потому как рукам и ногам без головы даже лучше, а вот головам без них — унизительно и трудно. И поскольку, заявили головы, их лишили возможности активно самовыражаться, они оставляют за собой право на демонстрации, протесты, ноты, заверения, совместные коммюнике и один чёрт знает на что еще.

Утерев головам сопли, я успокоил их и заверил, что приложу все усилия и произвола не допущу — для меня они все равны и в определенном смысле дороги.

Однако с завтраком оказалось еще сложнее, чем с туалетом. Во-первых, в холодильнике было мало продуктов, а во-вторых, волосатые руки наотрез отказались обслуживать синие головы. Дёрнуть за ухо — это пожалуйста, а все бутерброды и сосиски они подхалимски совали в рот моей собственной голове. Я мычал, икал, отплевывался — бесполезно.

Тогда я спросил у синей шестерки, не проходит ли у них чувство голода от того, что ем лично я. Головы снова расплакались и сказали, что нет, к сожалению, не проходит, а вроде бы как даже усиливается.

Пришлось моим персональным рукам заняться кормлением бедолаг по очереди, что оказалось весьма тягостно, так как пока одна голова насыщалась, голодные лили слезы, ныли, что на всех не хватит, а наевшиеся требовали поковырять в зубах спичкой и попить водички. К тому же приходилось постоянно покрикивать на колченогую команду, чтобы вела себя прилично, и давать по рукам волосатым рукам, которые лезли ко всем щипаться.

Как только насытилась последняя голова, стало окончательно ясно, что эксперимент недостаточно продуман — фактически на семь едоков, при изобилии самых разнообразных попутных органов, в наличии у меня имелся, по-видимому, всего один желудок, и отнюдь не резиновый.

В заботах и хлопотах время летело незаметно, и только я собрался перевести дух, голова, поевшая первой, проголодалась опять, и можно было ожидать, что вот-вот заголосят вторая и третья.

Я позвонил в гастроном и заказал столько продуктов, что робот-кассир подозрительно поинтересовался, чем буду расплачиваться. Я показал аккредитив, и через пять минут рассыльный андроид втащил на кухню контейнер, испуганно вылупился на и впрямь жуткую икебану, в которую я превратился в результате научного эксперимента, вырвал чек и убежал.

И началось всё сначала: кормление первой головы, второй и так далее. Хотя сам был голодный как собака, пришлось срочно ковылять туда, куда понадобилось первой голове, едва я успел напоить киселем шестую. А там и остальные подоспели...

После ужина я в полном изнеможении свалился на диван, но только стал глядеть какой-то сон, четвертая голова попросила соды — у нее началась изжога. Я всем семейством сходил за содой, высыпал ее в синюю глотку и опять задремал.

Но не тут-то было! Неугомонная третья левая нога, забравшись под диван, угодила самым большим пальцем в мышеловку, и ее подруги, чтобы я поскорее проснулся, лихо настучали мне пинков в живот.

Я смазал страдалицу йодом и минут пять терпеливо прыгал вместе с ней по комнате, велев всем головам дуть на больной палец. Те сначала категорически отказались, но я иезуитски внес раскол в стройные ряды, шепотом пообещав дать ближней справа, как только все уснут, сгущенки. Тогда остальные головы, обладавшие, видимо, отменным слухом, дружно задули на ногу, стараясь вовсю и выслуживаясь передо мной что было мочи.

Когда прыжки закончились, я выдал на брата по карамельке, и головы насупились, заявив, что с моей стороны низко и подло обманывать лучших друзей. Но я, в свою очередь, сказал, что в гробу видал таких друзей, которые не дают мне спать, и они тут же сжевали карамельки. Вместе с бумажками.

Увы, приключения на этом не закончились. Едва стало светать, бедовая вторая правая рука, наверное, выспавшись, принялась шарить вокруг, наткнулась на торшер, вывернула лампочку и засунула пятерню в патрон. Ее так шарахнуло, что она съездила кулаком мне в солнечное сплетение, а локтем подставила хороший синяк под глазом, и конец ночи я посвятил работе с примочками.

А утром все тело начало ужасно зудеть. Я стал чесаться — и дочесался: покрылся как лягушка противными зелеными пупырышками.

Пупырышки росли, набухали, и к вечеру из них проклюнулись молодые побеги. Ночью я заколосился, а утром следующего дня уже вовсю шелестел нежной изумрудной листвой.

Ходить по квартире стало труднее, исполнять домашние обязанности — тоже. А ведь надо было еще и ухаживать за этой оравой, которая, впрочем, будто почувствовав мое состояние, притихла и даже меньше галдела по ночам. '

Меня стало часто мутить. Я сделался вдруг привередливым к запахам и целыми днями жевал селедку и соленые огурцы.

Через три дня начались схватки. Я стонал, метался в бреду, а когда наконец боли стихли, забылся мертвым сном...

Утром над моей головой висели несколько маленьких розовых шишечек. Впрочем, росли шишечки как на дрожжах: сначала у них открылись зеленые глазки-пуговки, потом вылезли уши и нос. Рот прорезался последним, но зато сразу с зубами.

Теперь надо было питаться и за них. Из магазина прислали еще продуктов, но меня вдруг потянуло на воду. Овощи и фрукты я глотал с отвращением, а на мясо уже просто не мог смотреть.

Старшие протестовали — ноги пинались, руки щипались, а головы противно вопили, что я плохой отец, что всё шишкам и т.п. Однако появились и свои специфические прелести: вместо обременительных процедур я стал сбрасывать листву, которая быстро обновлялась.

Шишки возмужали, заматерели, начали покрикивать на меня сверху и приловчились здорово ловить ртом комаров и мошек, которых в квартире развелось пропасть из-за того, что я пустил корни и покрылся лишайником.

В моей густой кроне поселилась пара синиц, и хотя шишки требовали выгнать их вон из-за экскрементов, я уже поделать ничего не мог — кора не давала взмахнуть руками, а сил едва хватало на то, чтобы засунуть в дупло рта шланг.

И...

И я понял, что погибаю! Погибаю как личность. Я возненавидел чужие члены и головы, оседлавшие мою бедную шею, а особенно шишек, которые взяли привычку орать и плеваться, если я не попью вовремя. И страшно невыносимо и горько было сознавать, что весь этот гадюшник я развел на себе сам, добровольно...

Наверное, я оказался плохой матерью, но надо было на что-то решаться, иначе — конец.

И я — решился. Отдирая клубни корневищ от паркета, я дотянулся ветвями до крана и из последних сил закрутил его как только смог. Всё, теперь, даже если я в конце концов смалодушничаю, — мне его уже не отвернуть...

Первыми забеспокоились шишки. Не получив в привычное время пойла, они заголосили и по обыкновению взялись плеваться. Потом взбунтовались руки и ноги, но к их пинкам и затрещинам моя толстая бугристая кора была уже нечувствительна. Последними осознали серьезность момента головы — слабеющими голосами попросили хотя бы семечек. Но я молчал и думал о муравьях и древоточцах, которые завелись в складках коры. Только бы не прилетел дятел...

Покинули свое гнездо синички...

Я стоически сносил все оскорбления снизу и сверху и ждал конца. Но первыми сломались шишки: проклятия и угрозы становились всё невнятнее и реже, и однажды, приподняв замшелые веки, я увидел на палой листве кучку сморщенных, похожих на конский навоз, шариков...

Потом обвисли, вывалив фиолетовые языки, синие головы; черными плетьми застыли чужие руки и ноги. Теряя остатки сознания, я услышал глухой стук в комель. Дятел! Он все-таки прилетел...

Я лежал на огромной куче валежника, мусора и гнили и внимательно, с недоверием рассматривал свои единственные руки и ноги.

Потом я ел.

Потом убирал квартиру.

А потом отправился в 'Прекрасное далёко'.

Там была уже новая крыша, и ученые вернулись из отпусков. Я поведал дерзким экспериментаторам обо всем, что со мной стряслось, но они не поверили ни единому слову — сказали, что таблетку я небось выбросил, а сам прошлялся где-то целый месяц за казенный счет, и тут же расторгли контракт, гнусно намекнув при этом, что не так давно меня якобы видели на обратной стороне Луны в ситуации, совершенно недвусмысленной и с пятью особами легкого поведения на борту одновременно.

А еще старший ученый сказал, что раз нынче никому верить нельзя, он поставит эксперимент по выведению нового идеала на себе и почти бескорыстно.

Я от всей души пожелал ему приятно провести время, всяческих творческих и личных успехов, а сам с жалкими остатками аванса в кармане в тот же вечер улетел на Борнео.

ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ

Беда случилась во время каботажного перелета с Цефея на Альдебаран. Однажды я почувствовал, что умираю. Не знаю, знакомо ли вам такое состояние души и тела, когда нельзя безбоязненно шевельнуть ни рукой, ни ногой, а малейшее движение вызывает невообразимо тупую боль в затылке. Впрочем, что творилось с головой, невозможно описать словами, это надо только пережить. Глаза пёрли из орбит, в черепе гудело, как в термоядерном реакторе перед взрывом, лобное место раскалывалось на куски, каждый из которых автономно тотчас становился источником собственной боли, и все эти боли, накладываясь одна на другую, рождали в угасающем сознании единственную конструктивную мысль.

— Прикончьте меня! — кричал я членам экипажа, испуганно столпившимся у командирского ложа. — Гуманоиды вы или мерзкие ракокрабы с Лямбды Персея?! Вам приказывает майор корабля! Так пристрелите же вашего бедного майора!..

Но команда только смущенно молчала и переминалась с ноги на ногу.

— Пошлите за доктором! — вопил я в редкие минуты просветления. — Пошлите за доктором и пусть он сделает мне какой-нибудь свой смертельный укол!..

Послали за доктором, но он, оказывается, прививал на дальнем хуторе мальтузианским коровам земной ящур, и скорую помощь пришлось ждать минут десять.

Наконец доктор прилетел. Одного взгляда на меня, искаженного муками, было ему достаточно. Он полистал справочник и в ужасе схватился за голову.

— Ну что там?.. — с надеждой спросила команда.

— Похмельный синдром!.. — Белый как мел доктор зашатался как пьяный.

— О-о-о!.. — зашаталась как пьяная команда. — Космическое похмелье...

— Да, космическое похмелье! — торжественно подтвердил доктор и горько добавил: — К сожалению, здесь я бессилен. Надо немедленно кончать этот каботаж и лететь на Землю. Только там спасут командира, только там!..

...Ну, вот и всё, друзья. Вот я и доигрался. Действительно, рано или поздно этим должно было кончиться. Космическое похмелье... Страшнее недуга наше человечество тогда еще не знало. Нет, была, правда, еще венерианская ветрянка, но на нее мы уже надели крепкую узду. А похмелье, коли запустить, делало из человека жалкое существо, путь на Землю которому, если не вылечить, был отныне заказан. И не только на Землю. Во всем Великом Содружестве несчастного била бы дрожь, крутили судороги и чудовищной ломке подверглись бы душа его и тело.

Каждая личность имеет свой предел прочности. Но всегда, всегда находились смельчаки, которые ради высших идеалов плевали на этот предел, гордо и безрассудно шли вперед, — летали, летали, летали!.. И, долетавшись, становились космоголиками, могущими существовать лишь в межзвездном, в лучшем случае, межпланетном состоянии и проводящими остаток жизни на космических кораблях.

Итак, я начинал превращаться в космоголика, и доктор, диагностировав первую фазу болезни, категорически повернул ракету к Земле, вкатив мне, чтоб не мучился, лошадиную дозу общего наркоза.

Очевидно, под наркозом я провел немало времени, весь интенсивный период лечения, потому что первые проблески сознания связаны в моей памяти уже не с какими-либо мучительными процедурами, а с манной кашей, сказками добрых нянюшек и очень питательными клизмами, посредством которых из моего отравленного организма выкачивались последние остатки Космоса.

К концу года, одетый в теплую, полосатого цвета пижаму и с палочкой-выручалочкой в руках, я уже гулял по ботаническому больничному саду, а если уставал на какой-нибудь дальней тенистой аллее, то кряхтя садился верхом на палочку, включал турбину и летел на аллею поближе, а то и прямо в кровать. К сожалению, действовала палочка лишь в пределах больницы, и тщетно пытался я перемахнуть на ней через больничную крепостную стену.

Время шло. Я креп, набирался сил и вроде бы совсем уже перестал тосковать по звездам. Главврач распорядился снять с моих ног мягкие удобные кандалы, которые надевали, когда отбирали палочку, и, весело подмигнув за клистиром, сообщил, что скоро будем выписываться.

Он сказал, что, к счастью, болезнь остановлена в самом зародыше и окончательно слетаться я пока не успел. В общем, еще немножко пожить на Земле, желательно в тихом, уединенном местечке санаторного типа, — и можно снова в полет. Только, конечно, в меру: полетал-полетал — отдохнул, полетал-полетал — отдохнул. А там видно будет.

Окрыленный словами главврача, я всю ночь глядел радужные земные сны. Однако под утро причудилось, что я лечу на Психею, врубаю третью скорость, а она почему-то не врубается; а я знаю, что если она не врубится, то я не успею вовремя доставить психейцам очень важный секретный пакет — далеко ли уедешь на второй!

В страхе я проснулся и позвал няню. Няня недовольно заворчала и отвернулась к стенке. Но я продолжал настойчиво звать ее, говоря, что у меня тревожные симптомы. Наконец няня сердито встала, оделась и пошла за главврачом.

Я рассказал ему про пакет и про Психею. Он всё внимательно выслушал и успокоил, что в принципе в этом ничего страшного нет, некоторые рецидивы при перестройке сознания с неба на Землю возможны. Просто, пояснил он, вам надо поглубже войти в земную жизнь, далекую от проблем космогации, межзвездных сообщений, и перестать хотя бы на время забивать голову глобальными вопросами контактов всякого рода с иными мирами и прочей подобной чепухой.

— Поверьте, — ласково сказал он в заключение, — жизнь на Земле не менее прекрасна и удивительна, и мы изо всех сил постараемся в этом вас убедить.

Перед обедом меня выписали, вернули собственную одежду и дали направление в уединенный в дебрях Южной Африки профилакторий.

После недолгого пребывания в родительском доме я вызвал межконтинентальное такси и улетел в Южную Африку.

Профилакторий оказался на удивление готическим замком посреди остатков саванн и джунглей. Он был обнесен мощной стеной и окружен рвом с водой, через который пролегала узенькая канатная тропинка. Я еле-еле перебрался через ров, подошел к чугунным воротам и постучал молотком в форме головы негра — тишина. Стукнул еще раз. Никакого ответа. Тогда я принялся колотить со всей мочи, так как уже смеркалось и начали больно кусаться крупные, размером с кулак, комары.

И вдруг откуда-то из-под ног раздался отдаленный глухой голос:

— Да иду, иду, хватит лупить-то!

В земле появилась дырка, полетели комья песка и глины, потом показалась маленькая голова в красном колпачке, и из дырки, фыркая и отплевываясь, вылез бородатый человечек в коричневом камзоле с изумрудными пуговицами, розовых кожаных штанишках, полосатых чулках и огромных деревянных башмаках. Ростом человечек был мне по колено.

От удивления я не мог вымолвить ни слова. А он достал большой клетчатый платок, густо высморкался и протянул руку:

— Ну, давай, чего там?

Я протянул свою.

— Да направление давай, говорю! — рассердился карлик.

— Ах, направление!.. — Я долго шарил по карманам, а он осуждающе смотрел на меня. — Где же оно?.. Ага, вот!

Он развернул листок.

— Космоголик, значить...

Я виновато развел руками — мол, что уж теперь поделаешь, судьба.

Он зло засопел:

— Житья от вас не стало, космоголиков проклятых!..

Я испуганно спросил:

— А их тут много? Буйные?

Он смягчился.

— Не боись, ты первый. Да я и не про тебя лично, а вообще, в масштабах Вселенной.

— А чего ж это у вас никого нет? — уже смелее поинтересовался я.

— Пересменка, — деловито объяснил он. — Одних дармоедов выпроводили, других еще не прислали. Теперь ты вот, внеплановый.

Он достал потрепанный блокнот.

— Фамилия? Имя? Звание?

Я представился.

Он спрятал книжку и ухмыльнулся, обнажив щербатые зубы.

— А я — Ганс, гном.

— Настоящий? — удивился я.

— Да ну, — махнул он рукой. — Где ты нынче настоящего сыщешь? Синтетика. Ну пошли, што ль?

— Пошли, — растерянно кивнул я.

— Эй! — Гном стукнул сухим кулачком в ворота: — Сезам, так твою перетак-переэтак, отворись!

Тяжелые ворота застонали и медленно распахнулись. За ними, с мечами 'на плечо', стояли два голых черных великана.

— Сторожа, — небрежно бросил Ганс. — Ифриты недоделанные. — Он вдруг строго закричал: — А ну, прикройся, срамота! Клиент прибыл, что как даму пригласить пожелают!..

На ифритах в мгновение ока появились раскидистые лопухи.

— Что вы, — потупился я. — Какие дамы, я отдыхать приехал.

— Так и я говорю — отдыхать! — заволновался Ганс. — А какой же без дамы отдых?! Вообще-то у нас с этим строго, конешно, но ежели потихоньку и уважение к старику поимеете, — то милости просим.

— Да вы что! — пожал я плечами. — Где ж я здесь вам даму найду? В джунглях-то!..

— Ну, тады и говорить не об чем! — опять насупился Ганс. — Не положено, и всё тут! И не проси!..

Мы пошли по вымощенному булыжником двору и остановились у входа в замок. Ганс сказал:

— Значит, так — у меня своих делов по горло, а ты располагайся как знаешь. — И не успел я раскрыть рта, Ганс топнул ножкой и исчез.

Делать нечего, я осторожно отворил дверь и на цыпочках вошел в замок.

Передняя была залита мягким голубым светом. На полу лежали пышные шкуры песцов, бобров и дальневосточных леопардов (гля, еще живы, курилки!), а со стен глядели прекрасно выделанные головы львов, ихтиозавров, зубров и мамонтов. С рогов и бивней свисали охотничьи карабины, пулеметы и скреперы.

Эх-х-х, я не смог удержаться от искушения: снял один скрепер и приладил к руке. Он был отлично сработан, новенький, шестизарядный, еще пахнущий ружейным маслом.

Я с хрустом крутанул барабан, и этот пленительный звук вернул меня вдруг на комету Галлея, когда я там в жарком бою сбросил в открытый космос межзвездных разбойников, оседлавших комету и намеревавшихся, скрытно подлетев на ней поближе к Земле, высадить карательный десант в самом сердце Великого Содружества. А я тогда случайно оказался рядом, и мой верный скрепер был со мной...

Нет, стоп! Про Космос — ни-ни!

Со вздохом повесил я скрепер на место и, откинув тяжелый, расшитый золотом полог, ступил в следующее помещение.

К моему стыду и великому ужасу, это оказался громадный бассейн, доверху заполненный прозрачной водой и прекрасными обнаженными девушками. Я смотрел на них минут десять, но девушки только плавали и не обращали на меня ни малейшего внимания. И все это время меня не покидало ощущение смущения и чувство, что я прикоснулся к чему-то скрытому от посторонних глаз, тайному, интимному.

Соседняя дверь вела в освещенный факелами мрачный длинный зал. Я сразу почувствовал дыхание Времени и подумал, что, может быть, когда-то и мои предки при свете таких же вот факелов, сидя за грубыми столами, упоенно считали награбленную в славных походах добычу и взволнованно делили симпатичных пленниц, знать не зная и ведать не ведая, что совсем скоро (по меркам Вселенной) в этом зале будет стоять какой-нибудь их далекий потомок и будет их за всё это дело очень сильно осуждать.

Вдоль стен неподвижно застыли в тяжелых доспехах рыцари всех времен и народов. На одной табличке я прочел имя Фридриха Барбароссы, на другой — Завиши Чёрного. По соседству с Александром Невским стоял Александр Македонский, Бертран Дюгесклен седлал коня рядом со слоном Ганнибала, и Ян Собеский дружелюбно улыбался Бейбарсу. (Кстати, хан Батый оказался совсем не таким косым, как нас учили, а у Спартака были, оказывается, кривые ноги.)

По соседству с этим паноптикумом находилась библиотека, от пола до потолка заставленная стеллажами со старинными фолиантами и заваленная папирусами и манускриптами. На шаткой стремянке примостился маленький человечек и старательно смахивал с книг и рукописей густую пыль метелочкой из страусиных перьев.

Я громко чихнул.

Человечек обернулся, и я радостно воскликнул:

— Ганс!..

Человечек заулыбался:

— Здравствуйте. Так значит, вы уже познакомились с Гансом?

— П-познакомились... — пробормотал я. — А вы разве не...

— Нет-нет. — Он ласково улыбнулся. — Я не Ганс, хотя, впрочем, и Ганс тоже. Да знаете, все мы в какой-то степени Гансы, просто я не тот Ганс, с которым вы уже знакомы.

— Извините, не понял, — сказал я.

— А думаете, я сам понимаю всё до конца? — тяжело вздохнул он. — Но это пустяки, право же, пустяки! Однако как вас устроили?

Я с обидой сказал, что меня вообще-то пока никак не устроили. И я вот хожу, осматриваю достопримечательности замка...

— Узнаю Ганса... — Он укоризненно покачал головкой. — Ну ничего, мы это недоразумение мигом уладим. Простите, вы... — Замялся, деликатно ткнул пальцем в потолок и щелкнул по кадыку: — Этот?..

— Этот, — угрюмо сказал я.

— Простите еще раз — я не хотел вас обидеть. И поверьте, сие не праздное любопытство, я должен знать диагноз. Этот... — задумчиво повторил гном и вздохнул: — Значит, в серпентарий не надо...

— Да, пожалуйста, не надо! — испугался я.

— ...а то вы будете их нервировать, и они перестанут нести яйца. И в террариум не надо, и в аквариум...

— Аквариум?! — встрепенулся я, вспомнив соблазнительных купальщиц. — Хочу в аквариум!.. То есть, если можно, конечно...

— Конечно, можно, — кивнул карлик. — Но сейчас никак нельзя. Им тоже скоро метать икру, да и, между нами, они в это время года не клюют. Заметили, наверное, какие все сосредоточенные?

— Заметил, — признался я. — На меня даже не глянули.

— Вот-вот! А потому что не сезон. Раньше приезжать надо было, а сейчас им ни до чего, отнереститься бы благополучно — и в спячку. Да и, по секрету, Гансу это не очень бы понравилось — по-моему, он к ним неравнодушен, не любит, когда туда ходят.

— А ходят? — спросил я.

— Конечно, ходят! Еще как! Ездят! Целыми делегациями! А он — ревнует.

— Ну, а сам-то? — поинтересовался я.

— Кто? Ганс?! Да что вы, он же гном!

— А-а, — сказал я. — Понятно...

— Слушайте! — Ганс-два хлопнул себя по лбу. — Давайте — в музей! А в аквариуме гулять будете, каждый день. Хотите?

— Хочу, — снова воспрянул духом я.

— Ну и замечательно! У нас в музее тепло, сухо, весело... Ты веселый? — неожиданно панибратски спросил он.

— Не знаю, — растерялся я. — От обстоятельств.

— Гы-гы-гы!... — заржал гном, и я понял, что передо мной не Ганс. То есть Ганс, но не тот Ганс, который был только что, а Ганс первый, очевидно, завхоз и снабженец, с вульгарными манерами и не очень приятный в общении.

— Видал Ганса? — заговорщицки подмигнул он. — Фрукт, да?

Я промямлил что-то нечленораздельное.

— Куда он тя определил?

Я сказал, что в музей.

— А небось в аквариум просился? — Ганс снова гаденько моргнул. — Не пустил? Ну еще бы, держи карман шире! Он за этих своих знаешь как дрожит! Только тебе, как другу, — этот чмошник сам по ним сохнет, умора, да? Волю дай, вообще под замок упрячет, такая сволочь!..

И вдруг посмотрел на меня грустно-грустно и вздохнул:

— Опять этот мужлан наговорил вам пошлостей?..

Передо мной снова был Ганс-мыслитель.

— Послушайте! — разозлился я, — Вы, конечно, извините и прочее, но объясните, пожалуйста, что за чертовщина такая? Вы предупреждайте хотя бы!.. Безобразие, я буду жаловаться!

Но Ганс-интеллигент смотрел с таким немым укором, что мне моментально стало ужасно стыдно за свое безудержное хамство.

— И вы тоже... — Он смахнул скупую мужскую слезу. — А на вид вроде не из таковских... Но поймите, поймите следующее: в общем-то, всё в этом мире в принципе можно как-то объяснить, расчленить и разложить по полочкам, однако бывают случаи, когда этого просто нельзя делать — по высшим этическим соображениям, из элементарной деликатности наконец! И есть ли, есть для людей хоть что-нибудь святое?! До встречи с вами я думал: да, есть! А теперь? Теперь — не знаю! Ведь вы, возможно, сами того не желая, нанесли мне такую глубокую обиду и душевную травму, которая еще долго-долго не заживет и будет постоянно напоминать о себе ноющей, тупой болью в сердце...

Я понуро склонил голову. А что я мог сказать?! Он прав, тысячу раз прав. У них тут своя, совершенно непонятная для бесцеремонного постороннего взгляда жизнь — и вот я, грубый дикарь, недолечившийся космоголик, врываюсь со своим уставом в этот тихий мирок и грязными лапами начинаю касаться чего-то святого...

Я поднял мокрые от раскаяния глаза и горько прорыдал:

— Простите, простите!..

— Да пошел ты! — хмыкнул Ганс, топнув ножкой и исчезая в книжной пыли. И глаза сразу высохли.

В музее оказалось и правда хорошо, тепло и сухо. Всюду висели картины и стояли статуи. Вот только некуда было не только прилечь, но даже присесть. Я растерянно посмотрел вокруг...

— Что, ножки устали? — раздался ехидный писклявый голос.

Я огляделся по сторонам и увидел маленького, тщедушного уродца, с рогами и хвостом, пританцовывающего под древними иконами. Я уже перестал удивляться и с досадой сказал:

— Устали. У вас тут и посидеть негде!

— Щас сделаем! — Уродец вскочил на антикварный резной столик и нырнул в ближайшую картину, изображавшую живописный дом среди деревьев. Вскоре дом заходил ходуном, с грохотом распахнулись узорчатые ставни — и из окна показалась табуретка, а вслед за ней взъерошенная рогатая голова: — Пойдет?

— Пойдет, — смущенно ответил я. — Но это же нечестно...

— Держи!.. — Табуретка полетела с такой силой, что я еле успел увернуться.

— Держи!.. — раздался опять тонкий голосок, и полетели перина, подушки и одеяла. На какое-то время всё стихло, а потом открылась дверь, и на крыльцо медленно выползла огромная двухспальная кровать. Рогатый благодетель, кряхтя, подтащил ее к краю рамы и, закричав: 'Зашибу!', столкнул в зал. Мы поставили кровать в облюбованный мной уголок и застелили по-царски.

— Ну всё? — Хвостатый явно собирался улизнуть.

— Как всё?! — возмутился я. — Я есть хочу!

— Эх, чтоб тебя!.. — Он раздраженно побежал в дальний конец зала, стянул с одного из натюрмортов аппетитный окорок и целую вазу апельсинов, вывалил всё на табурет и с криком: 'Удобства в пытошной!' — скрылся в неизвестном направлении.

Не знаю, что этот чертёнок подразумевал под удобствами. По-моему, в так называемой пытошной никакими удобствами и не пахло. Там не было ничего, ну абсолютно ничего, что обычно так необходимо всякому порядочному человеку, — лишь помойное пожарное ведро. И были там толстые серые крысы, очень наглые и очень противные. Они всегда появлялись в самый неподходящий момент и шныряли между ног, пользуясь полной моей в данное время беспомощностью. И уж конечно, никак не способствовало нормальному течению всяких процессов невольное созерцание дыбы, испанских сапог и прочих зубодробилок.

Умывался я во дворе, у старого фонтана 'Орфей и Эвридика', который не работал (у Орфея отвалилась голова, у Эвридики — всё остальное), и лишь по утрам по моей просьбе Ганс первый, ворча и беззлобно матерясь, пускал минут на пять тоненькую струйку воды.

Правда, был еще банный день, хотя бани в замке не было. Ганс-администратор и Ганс-интеллигент спорили чуть не до драки, и было решено раз в неделю запускать меня в аквариум. Мыслитель был категорически против, заламывая руки, блеял, что это аморально, но у завхоза были свои веские аргументы. 'Я што, ему одному термы открывать буду?! — орал он. — Позахерит там всё!' И Ганс-два сдался.

Мне вручили под расписку шайку, мочалку и кусок дегтярного мыла. Я тулился где-нибудь на приступочке бассейна, скромно мылился, терся, а потом взволнованно плавал среди погруженных в свои проблемы рожениц под бдительным наблюдением обоих Гансов. Потом первый Ганс выдавал мне довольно свежее белье и выгонял из аквариума.

Насчет развлечений было тоже не густо. Иногда я садился играть с Гансом-умницей в шахматы, но ни одной партии ни разу не удалось закончить — в самый решающий миг обычно появлялся Ганс-хам, поддавал доску ногой, и мы начинали резаться в 'очко'. Он все время выигрывал, и мне, по условиям состязаний, постоянно приходилось лазить на шпиль колокольни и, приставив ладонь ко лбу козырьком, кричать надрывающемуся внизу от смеха Гансу: 'Рать вдалеке!.. Биться будем!..' Завхозу это страшно нравилось. Но вскоре вернулся из отпуска еще один Ганс — сантехник — и несколько скрасил мое довольно унылое существование. Это был всегда очень грустный и углубленный в себя сантехник, лишь иногда он спрашивал, сильно ли я его уважаю, и часто повторял зловещее слово 'тудыть'.

Теперь каждое утро он посылал чертёнка из музея на добычу, и мы на троих устраивались в древней часовне или между ног Колосса Родосского (бронза, ок. 3292 — 3280 гг. до нашей Эры Великого Содружества), пели вполголоса 'Марсельезу', 'Чёрного ворона' и тихо плакали, жалуясь друг другу на свою непутевую жизнь.

Иной раз в неподходящий момент появлялся Ганс-ученый, корил меня за нарушение режима, гнал чертёнка и грозился добраться когда-нибудь до Ганса-сантехника. В таких случаях я всю вину принимал на себя, и Ганс печально качал головой: 'Стыдно, стыдно, молодой человек! Он же совсем деградирует, а еще недавно был поэтом. Врачи совершенно запретили ему петь, а вы...'

Я торжественно обещал, что это в последний раз, но проходило время, душевная боль утихала, друг возвращался, — и верный чертёнок опять бежал шарить по картинам. Благодарный бывший поэт установил для меня в зале антики за не дошедшей до нас Андромедой Праксителя удобный унитаз, и ходить в пытошную стало ни к чему.

Еще он гонял гарпий, саламандр и единорогов, если те вдруг забредали в кунсткамеру, а один раз даже отважно сразился с очумелым циклопом, который, сойдя с какого-то полотна, принялся бегать по коридорам с огромной дубиной и криками 'Всех попишу!..'

Вообще с его появлением жизнь стала несколько разнообразнее, я бы сказал, живее. Бывало, перепев, он забывал запереть запасники, и оттуда под громовое звучание фанфар стройными рядами выходили легионы Помпея или выскакивала 'свинья' псов-рыцарей. Иногда по галереям замка всю ночь слонялся в поисках подвигов Геракл, а однажды с окровавленной жертвой в зубах пришел Дракула и, извинившись за хлопоты, поужинал за столом в стиле рококо.

По совету Ганса-исследователя, в таких случаях я начинал громко кукарекать и бить крыльями с интервалами в десять — пятнадцать минут. Обычно после третьих петухов легионеры и упыри, укоризненно глядя на меня, сворачивали свои маневры и удалялись откуда пришли. А если вдруг от кукареканья просыпался Ганс — лучший друг, он бесстрашно влетал в какую-нибудь кровавую сечу скифов со славянами или на оргиастические заседания, посвященные проблемам плодородия в Вавилоне, и метлой и грязной тряпкой заставлял всю эту нечисть убираться подобру-поздорову восвояси.

Годами кочуя по далеким звездным мирам, я и правда сроду не мог предположить, что и на Земле, оказывается, скучать не приходится. Я и думать забыл про другие планеты и Космос, перестал видеть вселенские сны и размышлять о великих проблемах мироздания. По ночам обыкновенно давил клопов, которых развелось пропасть в щелях трофейной кровати, травил тараканов и проверял мышеловки. Если и удавалось иногда прикорнуть, то начинали мерещиться Гансы, аквариумы и прочая чертовщина.

Не спорю, во всем этом была какая-то особая прелесть и своеобразный колорит земной жизни. Однако постепенно эта экзотика начала действовать на нервы. В принципе, я ведь простой человек, мне много не надо: ракета, карабин, сухой паек — вот все мое обычное богатство. А здесь приходилось брать на себя неординарные функции: успокаивать голодных василисков — говорить им, что дядя Ганс скоро придет и т. д., выслушивать длинные лекции о нравственности и смысле жизни, пересыпаемые нецензурной бранью, и участвовать в самых неожиданных мероприятиях.

Как-то утром пришел Ганс-три и, явно маясь от давешнего, сообщил, что сегодня будут рассаживать русалок по отдельным банкам.

— Видать, поспели, — пояснил он и добавил 'тудыть'.

Я спустился во двор, где сторожа-ифриты, громко ругаясь на каком-то мертвом языке, развешивали на копьях старый гнилой бредень, чинили прорехи, подвязывали поплавки и грузила. Как всегда неожиданно появился Ганс-завхоз.

— Это, — проворчал он, — подсоби, а то народу, слышь, не хватает.

Ифриты взялись за концы бредня, я ловко подхватил мотню с чугунным ядром, и мы пошли в аквариум.

В аквариуме же царила бестолковая суета. Я просто не узнавал столь хладнокровных обычно девушек. Выпучив глаза и стиснув зубы, они темпераментно носились взад-вперед. Особенно много скопилось их на мели — вода там аж бурлила и пенилась.

Ифриты спрыгнули в бассейн и развернули снасть. Благодаря огромному росту они едва замочили свои лопухи, но мне там было с ручками, и на приказ Ганса-администратора контролировать мотню я ответил решительным отказом. Мы повздорили и наговорили друг другу много гадостей. Он обозвал меня космоголиком, а я его, кажется, сопляком. Но тут вовремя появился Ганс-два, пристыдил и помирил нас, дал мне спасательный круг, весло и душевно попросил немного позагонять девушек — чтобы попали в бредень.

Этому Гансу я отказать не мог и начал загонять: скакал по отмели, кричал, вопил, улюлюкал, толкал мучениц веслом — и постепенно мне удалось загнать немало красавиц в мотню.

С первой же тони взяли добрую половину стада. Ифриты выволокли бредень на берег, подальше от воды, и вытряхнули добычу на персидский ковер. Девушки сразу же стали как раки расползаться в разные стороны, но мы их ловили и засовывали в стеклянные емкости с питательным раствором, в которых они мигом успокаивались.

Мы сделали еще пару заводов, и через час все прелестницы уже сидели по банкам. Потом ифриты стали спускать воду в бассейне и чистить дно, а меня, невзирая на некоторое жгучее любопытство, Ганс-ученый тактично выставил вон.

И снова потекли однообразные, серые будни. Жизнь в санатории надоедала мне все больше, а до конца потока оставалось еще очень много времени. И я... И я замыслил побег.

Помня о том, в каком глухом уголке Земли нахожусь, в первую очередь я решил позаботиться о продовольствии и начал сушить сухари. Это оказалось нелегкое и даже опасное предприятие. С одной стороны, при скупости Ганса-завхоза было трудно удержаться от искушения и не съесть положенные по рациону утренние, дневные и вечерние пайки хлеба, которые были очень маленькими, — но тут я себя переборол, хотя и ходил целыми днями полуголодный.

А где эти сухари сушить? Ведь если б их увидал Ганс-два, мне наверняка пришлось бы несладко. Он, конечно, сразу всё понял бы и за нарушение режима отправил меня назад в лечебницу, где снова пришлось бы садиться на палочку-выручалочку и уколы.

Помог верный чертёнок. Он договорился с жителями какого-то рыбацкого поселка, и каждый раз, проходя мимо картины с изображением ветхих хижин, сохнущих сетей и перевернутых лодок, я ужасно радовался при виде всё увеличивающейся снизки краюх, поджаривающихся на жгучем солнце.

Правда, как-то я здорово струхнул. Ганс имел привычку периодически шнырять по музею — не сперли ли чего. И когда однажды он вдруг остановился возле сухарей и долго и пристально смотрел на море, — признаюсь, я пережил несколько не самых приятных минут в своей жизни. Но, к счастью, обошлось. Ганс проследовал дальше, а я облегченно утер со лба холодный пот.

И вот мои сухари поспели.

Однако первая попытка побега провалилась. И вообще, та ночь оказалась особенно незабываемой за все время, проведенное в профилактории. Незадолго до полнолуния я прилег малость отдохнуть перед дальней дорогой, а ко мне, отдыхающему, кто-то влез, дрожа от холода, под одеяло и попросил, чтобы я ее накрыл.

Я накрыл и, естественно, никуда не пошел, а утром с ужасом увидел, что накрыл не дошедшую до нас Андромеду Праксителя, стоявшую обычно перед унитазом, — и начал громко кукарекать, пока Андромеда не проснулась, обозвала меня козлом и вернулась на постамент.

Только через несколько дней я отважился на вторую попытку.

...Наступило полнолуние; я как тень бесшумно скользил по залитым серебристым светом Луны квадратам паркета, и... И вдруг из-за угла вывалила фигура, закутанная в белое, и тоже как тень бесшумно стала скользить навстречу мне по лунным квадратам паркета. Размахивала эта фигура чем-то вроде нейтронной косы.

Нет-нет, я почти не испугался, но все-таки развернулся и припустил наутек (эх, если бы со мной был мой добрый ручной миномет!). Но увы, я был совершенно безоружен, и подлая тварь гоняла меня по коридорам и галереям санатория, как гадкий, злой мальчишка замученного и обмочившегося от страха щенка.

По пути нашего следования распахивались двери, оттуда просили поднять веки, предлагали выгодно продать душу, звали в горние выси и обливали нечистотами. Из других дверей гостеприимно выглядывали худющие как скелеты мрачные жнецы и веселые румяные грудастые жницы. Но я не поддавался на провокации, хотя костяной топот неумолимо приближался. И тут...

И тут, словно повинуясь какому-то голосу свыше, я вдруг решил плюнуть, что я атеист. Я истово перекрестился и неожиданно для себя запел божественный псалом. Псалмов я сроду не учил и даже не слыхал тогда о существовании песен такого рода, однако, наверное, сработала память предков, до поры до времени таящаяся в генах, и тут, в экстремальной ситуации, эта закодированная было информация прорвала грубую материалистическую оболочку, вылезла наружу — и я запел.

О, как я пел! Я в жизни так не пел ни до, ни после того раза. Мой дивный голос воспарил над миром, с неба спустились человечки с крылышками, и сгинула, рассыпалась в прах нечистая сила!

Я еще не успел толком войти в экстаз, когда, размахивая шваброй как секирой, прибежал Ганс и с кличем 'тудыть!' собрался меня защищать.

Но я успокоил друга и, умиротворенный, вернулся в кунсткамеру. По дороге Ганс очень подозрительно смотрел на меня, а дома сказал, что я вроде как свечусь.

Бросившись к венецианскому зеркалу, я обомлел — и правда, во все стороны от меня исходило тончайшее сияние, а самые важные части тела испускали ослепительно-золотистые лучики.

И я сказал Гансу, что ничего в этом удивительного нет, — он видит перед собой совсем другого человека, с позорным прошлым покончено; спросил, нет ли где на примете какой-нибудь власяницы, рубища или, на худой конец, хлыста для умерщвления плоти, и заявил, что жить теперь согласен только в скиту.

Ганс совсем уже иным тоном произнес свое мирское присловье и исчез. А я в ожидании хлыста и рубища улегся ниц на полу, поближе к сквозняку, и погрузился в сладостное моральное самобичевание, открывая в себе с каждым ударом всё новые и новые нравственные грани и пуская между делом по потолку солнечных зайчиков. Сияние же всё усиливалось, так что к возвращению Ганса мне на себя было уже больно смотреть.

Ганс вернулся. Он вернулся, но увы, не принес ни рубища, ни хлыста. Он принес иное. И еще он привел Андромеду...

Не хотелось бы вспоминать, что было после. Скажу лишь, что мое решительное внутреннее сопротивление Ганс и Андромеда жестоко сломали, и когда наутро с большим трудом я смог подняться со своей проклятой удобной кровати, то уже не исходил больше божественным сиянием и, как ни пыжился, не смог вспомнить ни единой строчки из тех самых псалмов.

О чем действительно горько пожалел в то злосчастное утро, так это о сухарях, потерянных во время ночной гонки, которые, как сказал Ганс, наверняка подобрали и сожрали ифриты, потому что, оказывается, ифриты они только днем, а по ночам превращаются в волков-оборотней, очень кровожадных и злых, потому что как ифритов их совершенно не кормят, чтобы были злее и лучше сторожили отдыхающих как волки.

Итак, оставалось одно — смириться.

Ухудшилось здоровье: я стал бояться темноты, вздрагивать и пугливо озираться при ходьбе. Разладилось пищеварение и сон.

Ганс-два заметил мое состояние и предложил развлечься. Он сказал, что завтра в соседних джунглях, на Главной поляне состоится фольклорный Праздник Первого Банана, и если я интересуюсь древними обычаями последних детей природы, то можно устроить экскурсию.

И я согласился.

Утром Ганс-завхоз разбудил меня пораньше, заставил раздеться и засунул в лохань с красителем, потом дал бусы из клыков акулы, вставил в нос кольцо, опоясал чресла левкоями и, воровато озираясь, суетливо перекрестил. Один из ифритов взял меня на руки, ворота отворились, и мы углубились в девственный лес.

Хватка ифрита оказалась стальной. Очень скоро у меня свело все члены, и я взмолился о пощаде. Но проклятый оборотень, будто не понимая человеческого языка, равнодушно продолжал вышагивать своими громадными ножищами, не обращая на протесты никакого внимания.

Наконец мы пришли. Бесчувственный чурбан бросил меня на землю и показал пальцем вперед — 'туда!', а сам улегся на траве, ткнул себя в грудь — 'сюда!' — и сразу захрапел.

Делать нечего, я пошел 'туда'.

Там была огромная поляна, на которой уже вовсю резвилось много детей природы. Как и я, голые, грязные, с кольцами в носах (и не только носах), они били в барабаны, прыгали через костер, занимались ухаживанием и улаживанием различных вопросов.

Я тоже попрыгал через костер, покачался на лиане, станцевал со всеми этнографический танец — походил по кругу, двенадцать раз направо, двенадцать налево, сопровождая хождение криками 'А!', 'У!', 'Ы!', — и мне стало скучно.

Но тут на поляну вышел не известный науке зверь и тоскливо замычал. Его все сразу убили, разорвали на куски и принялись быстро есть. И вот во время этого импровизированного ланча мне вдруг показалось страшно знакомым заляпанное кровью лицо соседа по ветке, обсасывающего фрагмент позвоночника и старательно пытающегося добраться до мозгов.

Я пригляделся повнимательнее и от изумления чуть не свалился с пальмы. Это был директор левого кольца Сатурна. Я положил руку на конец позвоночника.

— Позвольте, позвольте!.. — забормотал директор. — Какая наглость!..

Тут он посмотрел на меня и тоже чуть не свалился с пальмы.

— Что такое?! — вскричал директор. — Почему вы здесь?..

— А вы почему? — резонно спросил я.

— Я приехал на праздник! — с достоинством ответил он.

— И я на праздник! — с не меньшим достоинством парировал я.

На наши вполне современные крики начали оглядываться другие дикари, и торжество Первого Банана стало затихать. Я посмотрел на остальных участников этого идиотского променада и вдруг узнал в вылезшей из кустов туземке одну из любимых секретарш Председателя Мирового Совета...

И все стали озираться, и отовсюду стало слышно:

— Что такое!.. Позвольте!.. Почему вы здесь?..

— А вы позвольте!.. А вы почему?.. — и т.д.

Где-то завязалась потасовка. Кому-то надели на уши расписной тамтам. Кого-то придавили окаменелым слоновьим бивнем и он дико вопил.

На верхушку пальмы забрался, видимо, довольно высокий начальник, одетый в красивую тюбетейку.

— Граждане! — закричал он. — Друзья! Нас надули! Нам пообещали народный праздник, а заставили тут дурака валять!.. Я буду жаловаться! Я этого безобразия так не оставлю! Я до самого Мирового Совета дойду! Я!..

Толпа заревела.

Из лесу показались испуганные ифриты. Видимо, они почувствовали, что праздник пошел не по тому руслу, которое было предусмотрено устроителями, и поспешили узнать, в чем дело. Увидев представителей обслуживающего персонала, олицетворяющих собой ненавистную санаторную власть, отдыхающие взялись за камни и декоративные дубины. В ифритов полетели палки, булыжники, кости несчастного животного. Женщины срывали с вечнозеленых дерев прекрасные спелые плоды и безо всякой жалости бросали в подлых прислужников администрации. Мужчины бесстрашно кидались на великанов, которые, похоже, несколько растерялись.

Упал один ифрит, другой, третий. Их сразу же начинали топтать, по возможности не давая больше подняться. Очень хорошо топтали женщины, хотя и мужчины не отставали. Но увы, это был лишь авангард, и когда на поляну ступили все ифриты и каждый человек оказался один на один со своим противником, стало ясно, что сопротивление бессмысленно.

Тем не менее, мы не сложили оружия, нет! Мы до последнего продолжали кусаться, щипаться, плеваться, лишь бы нанести врагу как можно больший ущерб. Я лично разбил не один кокосовый орех о дубовую башку своего проклятого сторожа...

Но тщетно — нас скрутили как котят и понесли по домам. Нас уносили с поляны, а мы дружно пели свободолюбивые песни и кричали: 'Прощайте, товарищи! Прощайте!.. Виват!..'

— Ну как повеселились? — участливо спросил меня Ганс-два, когда мы вернулись.

Я враждебно посмотрел на его доброе лицо и откровенно высказал всё, что думаю о Празднике Первого Банана, его организаторах и санаторной администрации.

Для него это явилось ударом.

— Что вы говорите! Что вы говорите!... — повторял Ганс. — Но мы-то тут ничего не знаем! Нам велят — шлите клиентов, мы и шлем! Ах-ах... какой позор!..

Я махнул рукой и поплелся в музей, позвал чертёнка и впервые дошел до такого скотского состояния, что, помнится, влез на чучело Буцефала и, размазывая слезы по щекам и потрясая арбалетом, долго вопил: 'Сволочи! Сволочи! Сволочи!...'

А утром...

А утром добрый Ганс по секрету сообщил, что меня выгоняют из профилактория. От неописуемого восторга я закричал 'ура!' и принялся радостно носиться по кунсткамере.

Я плясал, скакал, обнимал растерянного, явно не понимающего причины моего веселья беднягу Ганса, целовался с брезгливо отшатывающимся от меня Симоном де Монфором-младшим и даже от избытка чувств хлопнул по мраморному заду старушку Андромеду. Но в самый разгар торжества Ганса-друга сменил ученый и несколько охладил мой пыл. Поджав губы и ведя себя так, будто мы незнакомы, он объявил о моем выселении и передаче с рук на руки гражданским властям.

И не успел я трепыхнуться, в музей под предводительством главврача ворвались дюжие санитары и, не обращая внимания на героическое сопротивление, в один момент скрутили и спеленали меня как младенца. Тут же, в присутствии понятых-ифритов, состоялся позорный акт приемосдачи, во время которого я все-таки ухитрился покусать подлеца Ганса.

А дальше... А дальше, друзья, началось все сначала: палата, палочка-выручалочка, кандалы и клизмы; и опять палочка, и снова клизмы и обязательные душеспасительные беседы после процедур.

Постепенно я впал в полную прострацию, перестал видеть не то что космические — земные сны и читать сказки, отправлял только уж самые естественные потребности, не размениваясь на мелочи и вяло протестуя таким образом на тяготы режима.

Главврач же, глядя на меня, лишь хмурился, и однажды я случайно услышал брошенную им в кого-то из персонала тяжелую фразу: 'Не жилец...'

И, знаете, эта тяжелая фраза, сколь ни странно, принесла облегчение, как-то меня встряхнула. Кто не жилец? Я не жилец? Ну, это мы еще посмотрим!

Внешне я продолжал интенсивно деградировать: начал делать под себя, пускать пузыри и часами ковыряться в носу — для отвода глаз тюремщиков. Зато внутренне я весь собрался, стал как натянутая пружина, по ночам занимался гимнастикой — благо няня от меня ушла, сказав, что не в силах дольше выдерживать мое моральное падение.

Глупая девушка, под загаженной оболочкой она не смогла распознать незаурядную личность, свободолюбивую натуру и стальную волю не сломленного невзгодами, болезнью и врачами ЧЕЛОВЕКА!

И желанный час настал. Ночью, когда вся лечебница спала глубоким сном, я выплюнул кляп, перегрыз веревки и достал из-под матраца автогенные пассатижи, которые спер у старика садовника. В мгновение ока перекусил кандалы и провода сигнализации, шедшие от ночного горшка к узлу связи. Тишина...

Следом я перепилил решетку на окне и вытащил спрятанную за шкафом палочку-выручалочку. (Она была найдена на помойке, устаревшей конструкции, с севшими батареями. За бутылку машинного масла, которую я увел в гараже, роботы-операторы котельной зарядили их, и теперь палочка летала как новая.)

Главная проблема, если вы помните, заключалась в том, что палочки не могут преодолевать больничный забор.

Так вот, эта проблема была мной теоретически гениально решена, и теперь оставалось только экспериментальным путем блестяще подтвердить предварительные умозаключения.

Ветераны из соседнего корпуса — старая гвардия! — которых даже на прогулку выносили в клетках и намордниках, поделились со мной некоторыми практическими наблюдениями. Не хотелось бы утомлять вас сложными физико-математическими выкладками, но вкратце дело обстояло так.

Стена представляет собой положительно заряженный полюс мощного магнита. Палочка-выручалочка тоже заряжена, и тоже положительно. Понимаете? А одноименно заряженные полюса что делают? Совершенно верно, — отталкиваются! Значит, надо просто поменять заряд палочки на противоположный. Как? — элементарно: вы садитесь на палочку, имея при себе какой-нибудь металлический предмет, заряженный со знаком минус. Таким образом, создается новая электромагнитная система: палочка — металл, и уже с общим отрицательным знаком. И такой седок на палочке будет стеной отныне притягиваться! Понимаете? Не зря, ох не зря нам никогда не давали кататься на палочках в кандалах...

А какой металлический предмет наиболее всего подходил для моих целей и, не будучи чересчур громоздким и большим, в то же время обладал бы достаточным электромагнитным зарядом? Тут не было и тени сомнения — только горшок. Я надел его на голову, прихватив веревочкой за шею, — чтобы не дай бог не потерялся во время полета, — оседлавши палочку, влез на подоконник, включил генератор и прыгнул в черноту ночи.

Внизу замелькали редкие огоньки: это светились котельная, энергоблок, узел связи и другие подсобные здания. Ветер свистал в ушах, я обгонял ночных бабочек и летучих мышей — и упивался волей и почти забытыми ощущениями свободного полета.

Решив поупражняться, прежде чем пойти на штурм стены, я стал описывать круги над корпусами, парком и старым прудом. Палочка работала отлично — я тряхнул стариной и заделал несколько 'мёртвых петель' и 'бочек', а потом даже вошел в штопор и, хотя, правда, с трудом, но все-таки с честью из него вышел.

Но тут, видно что-то почуяв, на земле забрехали больничные собаки. Ух-х, это, скажу вам, были такие твари — гораздо хуже синих волков с Ганимеда! Они подпускали к себе только самых старших братьев милосердия, да и то не всегда. Больные поговаривали, что их боится даже главврач, хотя это, по-моему, враки, главврач никого не боится.

Так вот этих-то зверей, как в санатории ифритов, выгуливали по ночам в парке (для обеспечения спокойного сна пациентов, как нам объясняли), а утром лазерами и водометами загоняли обратно в вольеры.

Лай вывел меня из состояния блаженной эйфории и вернул к реальной действительности. На альтиметре — всего сто футов. Забарахли сейчас палочка — и от меня останутся только рожки да ножки, да и то вряд ли, собаки-то голодные. И я взмыл ввысь и приготовился штурмовать твердыню.

Медленно, но верно палочка набирает ход. Вот до стены двести метров... вот сто... Только бы не подвел горшок! Сбавляю газ... Но что это? Скорость не снижается, а вроде бы даже растет. Пораженный внезапной догадкой, я пытаюсь затормозить палочку. Тщетно, стена неумолимо приближается, и я вот-вот врежусь в ее облицовку...

Нечеловеческим усилием воли проявляя чудеса пилотажа, я все же успеваю в последний момент вылететь из опасной зоны. Неужто неудача?! Меняю угол атаки и набираю максимально возможную высоту, в надежде все-таки вырваться из зоны притяжения белокаменного чудовища...

Опять неудача, потолок палочки слишком мал. А внизу уже до хрипоты заходятся в лае медицинские собаки. Сейчас прибегут санитары и на служебных палочках, которые гораздо мощнее и более скоростные, в два счета догонят меня, и тогда... Что же делать?!

И вдруг я увидел щель. Она невелика, не шире полутора сажен, — наверное, днем здесь работали каменщики, ремонтировали стену к зиме... Да, это последний шанс! Если я им не воспользуюсь, — значит, я и не заслуживаю лучшей доли, значит, я и не достоин иной участи, как закончить свое жалкое существование в этом лечебном учреждении, умерев в один прекрасный день под безжалостной клизмой какого-нибудь практиканта или захлебнувшись манной кашей.

...И я пошел на последний круг. Палочка разогналась до предельной скорости. Дрожащими от волнения руками развязываю веревочку, которой горшок привязан к шее. Сейчас или никогда!.. Сейчас или никогда!.. Вижу щель! Щель всё ближе и ближе, до нее уже сто метров... пятьдесять... двадцать... пять....

И — за мгновение до того, как меня, согласно законам физики, непременно должно просто размазать по стенке, — я разжимаю колени, срываю с головы горшок и отшвыриваю подальше в кусты... Всё, магнитная система нарушена, исчезают дьявольские силы притяжения и отталкивания, и я просто по инерции с разгона бьюсь о ненавистную стену совсем рядом с заветной щелью...

Ну, собственно, на этом, друзья, можно ставить точку. Я очухался до того, как подоспели собаки, и поскольку никаких функциональных повреждений, кроме привычного сотрясения мозга, не получил, то спокойно выскользнул в щель и заковылял куда глаза глядят...

К рассвету я дошел до одинокого хутора, вежливо разбудил хуторян и попросил поесть и что-нибудь из одежды — пижама висела на мне лохмотьями. В этот момент раздался глухой отдаленный взрыв. Хозяин хутора, крепкий старик лет ста восьмидесяти, загадочно прищурился:

— Так стреляет квантовая пушка в психической лечебнице, когда бежит кто-нибудь из умалишенных. Единственный раз я слышал этот звук еще ребенком.

Однако я сказал, что ничего про то не знаю, что я космонавт, мой корабль потерпел крушение над лечебницей, экипаж погиб, и мне одному удалось спастись.

Хуторянин скептически оглядел остатки моей полосатой больничной робы, длинную бороду, спутанные, ниже плеч, волосы и буркнул, что что-то не видали тут за последние сто лет никаких крушений и никаких космонавтов. Но он оказался славным малым: дал свою старую рубаху и порты, накормил, а после приставил меня к хозяйству — следить за ульями.

Но это был бы уже совсем другой рассказ. А тогда, по прошествии года, однажды ночью я сбежал от доброго старика на его допотопном фотонном геликоптере, прихватив пару ульев, и явился к своему начальству. Мое появление наделало много шума, долго заседала квалификационная комиссия, и меня признали 'ограниченно годным' к исполнению особо важных межзвездных заданий — помогла Мама, которая подключила к этому делу всё, что у нее осталось в Мировом Совете.

И я снова начал летать, и я снова начал выполнять самые ответственные поручения. Но скажу вам по секрету, друзья: наверное, в душе я так и остался космоголиком — на Землю меня тянуло всё меньше и меньше...

ПОСЛЕДНЯЯ ОПЕРАЦИЯ

Эх... а теперь...

А теперь позвольте приступить к рассказу о самом последнем славном деле моей жизни, в котором мне выпало счастье участвовать, в которое я вложил все свои силы, знания, талант и даже душу, но которое, к сожалению... А впрочем, слушайте и решайте сами.

Я тогда пас коз на Амальтее. Не удивляйтесь, Амальтея — это Амальтея, кого зря на нее не пошлют, и козы там особенные (как, впрочем, и козлы).

Тамошняя коза вырастает порой до двух гектаров, а в холке будет повыше гипертраулера класса 'X', если его поставить 'на попа'. Ну и, извиняюсь, не при дамах будь сказано, — вымя.

Вот из-за вымени-то меня и послали. В Содружестве случились определенные трудности с молоком, а я же еще перед путешествием на Пастушью Сумку приобрел в общении с козами некоторый бесценный опыт.

(До меня на Амальтее уже побывали наши первые старые специалисты. Да только они приняли у коз за молоко не молоко и успели наделать и отправить на Землю триста контейнеров того, что приняли за молоко, в виде порошка, а уж на Земле, когда стали обратно гнать из этого дела молоко, поняли, что это не молоко, и чтобы не засорять природу, забросили всё в космическое пространство; до пространства, однако, малость не добросили, зато добросили до атмосферы, и потом на Земле почти полгода шли специфические дожди — каждый день, в каждом полушарии, во время вечерней дойки. В народе эти дожди прозвали Козьими.)

А у меня, повторяю, опыт уже был, и меня назначили на Амальтею старшим пастухом, а в помощь дали младшую пастушку.

Рискуя отвлечься от главной темы рассказа, я все же не могу удержаться и не поведать в двух словах, как мы там жили и работали.

Ну, жили понятно как — как все живут на вновь осваиваемых далеких и загадочных планетах, а вот работали следующим образом.

Тамошние козы — довольно смирные, за исключением козлов. Упаси вас бог попробовать подоить козла: я один раз в сумерках по ошибке попробовал, — и вспоминать не хочется. А с козами все было гораздо проще: пастушка отвлекала животное пленительной игрой на арфе, а я при помощи пневматических присосков цеплял мю-мезонную помпу куда надо с вертолета и следил за наполнением цистерн. Козам эта процедура скоро даже стала нравиться, и они охотно шли на зов моего рожка, а если мы с пастушкой вдруг про них забывали, все стадо собиралось у стен фактории и призывно бекало.

Но вдруг однажды пастушка пришла с дежурства в котельной весьма возбужденная и, краснея, сказала, что теперь нас семеро и все — пастушкЕ, чему я немало удивился. Нет, вообще-то близнецы в наше время дело обычное, но пятерня — все-таки еще редкость, хотя, впрочем, когда я был начальником секретной геологоразведочной партии на Каллисто, мне там одна геолог... Но ладно, ближе к делу!

Итак, время шло, пастушкЕ росли (пастушке я сказал, что пока хватит), как вдруг однажды нам спустили (или подняли) план по шерсти — в Содружестве случились определенные трудности с шерстью.

Я раскинул мозгами и, придя к выводу, что ничего в этом страшного нет, набросал эскиз принципиально нового агрегата, наподобие маленького трактора с гравитационным приводом, чтобы не падал с козьего брюха, и ножами для стрижки лишней шерсти. Проект свой так и назвал: 'Стригущий лишай — 1'.

По моим замыслам на Земле в два счета соорудили комбайн и с первой же оказией прислали к нам на Амальтею.

И — закипела работа. Теперь мы отправляли на родину не только молоко, но и шерсть. ПастушкЕ вымахали уже с меня ростом и в разгар уборочной, когда я брал бюллетень, целиком и полностью заменяли отца на тракторе.

Но вдруг мирное течение нашей жизни было нарушено. Мировой Совет, вообразив, что экономичнее будет обрабатывать шерсть на месте, прислал мне в помощь ткача и ткачиху. Ткача я сразу же посадил на трактор, дал норму выработки, а сам отправился инструктировать ткачиху. На рассвете (ткач еще пахал) я пришел домой, и меня застукали пастушкЕ. Мы поговорили у родного крылечка, и на следующий день я подал в Мировой Совет рапорт об отставке с просьбой разрешить мне вернуться на Землю для отдыха и лечения, тем более что за время работы я сумел вырастить и воспитать очень крепкую и очень надежную смену.

Просьбу удовлетворили. С лихвой. Корабль с красным крестом, прилетевший за мной, выгрузил пять юных пастушек с богатым приданым и увез на Землю меня и мою старую пастушку, которая на прощание сказала, что я подлец, что я сломал ей жизнь, но она еще молода и потому хочет поработать теперь с кем-нибудь хлеборобкой.

Ну а я на Земле устроился в госпиталь, и вот тут-то обо мне вспомнило одно ведомство, в котором лет двадцать назад я случайно немножечко поработал...

Когда с туловища сняли гипс и я уже без посторонней помощи мог кормить рыбок в аквариуме и пользоваться унитазом, меня проведал наш Экселенция.

В палату его принесли в горшке, в виде кактуса (очевидно, сейчас он занимался каким-нибудь особо секретным делом), и оставили ведерко с птичьим помётом, подкармливать Экселенцию во время беседы. Ведро было больше Экселенции раз в двадцать, но класть помёт требовалось почти постоянно, потому что, находясь в оболочке дикого растения, он продолжал тем не менее сохранять пищевые запросы человека-генерала и крупного деятеля Мирового Совета.

Убедившись, что мы остались одни, генерал шепотом протелепатировал, что за ним, кажется, давно и безрезультатно охотятся вражеские спецслужбы, но дело не в этом, а в том, что он, узнав, что я больше не работаю пастухом, решил отправить меня на очень важное, но трудное задание.

Суть же задания состояла в следующем.

Некая планета (даже по прошествии стольких лет я пока не могу открыть ее названия) вот-вот должна была свернуть на наш путь развития. Однако это 'вот-вот' длится уже лет триста — на той планете затянулось, говоря по-научному, мрачное средневековье. И гораздо дольше, чем положено, там режут, насилуют, грабят, воюют и верят в бога.

Не первый век планета находится под внимательным дружелюбным наблюдением Великого Содружества, но, странное дело, — высококлассные агенты наши неизменно оказываются там несостоятельными перед коварством недалеких, в общем-то, аборигенов, тупое скудоумие (или наоборот), хроническая простота нравов и боязнь всего нового, светлого которых постоянно загоняют в лужу наших лучших бойцов невидимого фронта. Вот, к примеру, одна моя очень хорошая знакомая держала там шикарный придорожный трактир со всеми услугами, и надо же было случиться, что после того как у нее переночевала манипула Красных Орлов и она, помахав на прощанье Орлам в окно платочком, собралась, по инструкции, принять противозачаточные пилюли и отстучать шифрованное донесение в Центр, в опочивальню влетел старшина манипулы, забывший, скотина, под подушкой меч.

Увидев зловеще блестящую упаковку импортного снадобья и незаконченную шифровку, бравый манипулярий пришел в ужас и, трижды помолясь, конфисковал улики и сдал в уездную инквизицию.

Нашего агента сразу схватили и бросили в темницу. На шифровку фанатики инквизиторы внимания не обратили, а вот пилюли местные мудрецы и алхимики подвергли всестороннему изучению, но так и не пришли к какому-либо определенному выводу. Двое храбрецов-добровольцев под страхом смертной казни пошли на подвиг, проглотив дьявольские пилюли, — тщетно, они остались живы, и тайна таким образом не была разгадана.

Однако то, что с героями ничего страшного не произошло, ни в коей мере не смогло бы помочь обвиняемой, если б следствие, к счастью, не затянулось настолько, что накануне суда пришлось посылать за бабкой-повитухой. Бабка же по дороге была виртуозно подменена на одного из самых лучших корифеев нашего дела, и корифей, пронеся в темницу под юбкой портативный прорыватель пространства, буквально из-под носа палачей забросил бедную девушку, у которой уже начались схватки, прямо на Землю, а сам (вот только как-то необдуманно), трансгрессировавшись в местного таракана, тоже уполз из камеры, домой.

Однако история эта имела грустный конец: никаких следов нашего сотрудника больше обнаружено не было. Разговоров ходило немало — и о чьем-то предательстве, и о двойной игре, и о возможном дезертирстве. Но скорее всего произошло следующее: устройство, которое могло бы трансгрессировать таракана обратно в агента, невелико, но для насекомого, увы, неподъемно. Таким образом, несчастный мог выйти из тюрьмы на свободу только тараканом, а быть человеком — только в камере, где ему грозила смерть. Можно представить весь ужас положения мятущейся незаурядной личности, жертвы собственного, увы, легкомысленного благородного поступка, вынужденной ощущать себя наполовину человеком, а наполовину — тварью и не находящей конструктивного выхода из этой мучительной ситуации.

Позже, правда, ходили слухи, что к нашему резиденту — темному пропойце, по легенде, — повадился заползать в кружку таракан. Резидент его вроде бы оттуда несколько раз вылавливал, но однажды утром, когда, как он потом признался, 'дюжа горели трубы', припав к кружке, резидент почувствовал, что что-то маленькое и с ножками, юркнув между зубов, проскочило в глотку и далее.

Возможно, это и был агент, хотя резидент, когда его отправляли на Сумасшедшую Планету, клялся, что это не обязательно был агент, поскольку, во-первых, никаких его останков он не обнаружил (а искал очень тщательно), и во-вторых, последние полгода его часто посещали всякие пресмыкающиеся, насекомые, а также тролли, эльфы, джинны, русалки и даже один шайтан, которых он принимал и инструктировал, потому что думал, что они тоже его агенты — они знали пароль и доставляли важные донесения. (Действительно, расшифрованные уже на Земле материалы и досье резидента, записанные на магический кристалл в 150 каратов весом, поступили к нему явно по каким-то необычным каналам.)

Так что это была страшная планета. Страшная не потому, что на ней жили кошмарные чудовища или происходили ужасные природные катаклизмы. Нет, на ней все было, как когда-то у нас, но земляне в таких условиях оказывались совершенно беспомощными и неспособными к нормальному созидательному труду.

Получившие прививки от всех мыслимых и немыслимых галактических болезней и вооруженные архисовременной аппаратурой, они один за другим сыпались на самых простых вещах, как то: чересчур вежливые манеры, идиотская привычка чистить по утрам зубы, пользоваться туалетной бумагой (и непременно в отсутствие особей противоположного пола), чрезмерная требовательность к санитарному состоянию помещений.

А один вроде бы и опытный тайный амбассадор провалил серьезнейшую операцию, которую три года тщательно готовил целый творческий коллектив, только из-за того, что в ходе ее неожиданно попал в девичью спальню некой юной принцессы. Попасть-то он попал, но на большее, увы, оказался неспособен, потому что, по его словам, в девичьей спальне дух стоял, как в конюшне, а юная принцесса томно призналась, что разденется она сейчас первый раз в своей сознательной жизни.

И она разделась.

И он бежал.

И особо важное задание было сорвано.

Но такие случаи — еще полбеды. Все-таки, как правило, если агент не сгорал в самом начале своей деятельности, потом он постепенно осваивался и даже иногда начинал приносить какую-нибудь пользу. Хуже обстояло дело с другой категорией землян, которые, наоборот, — несмотря на мировоззрение и воспитание, махом усваивали все самое дурное, что только было на этой планете.

И тогда человек, которому надо было лишь играть роль любителя заглянуть в стаканчик, быстро допивался до белой горячки, целыми днями ошивался по кабакам, пока его пинками не вышибали на улицу, и валялся в грязных канавах вместе с местными свиньями.

Агенты-девушки, которым по легенде предписывалось иногда немножко флиртовать с кем надо Великому Содружеству, очень скоро становились шлюхами такого калибра, что туземные жрицы любви им и в подметки не годились. Они гуляли напропалую, шатались по притонам, наконец лишались носа или жизни — и в том и другом случае их приходилось искать (по УКВ-сигналам от вмонтированного в ухо передатчика), возвращать кому нос, кому жизнь, и отправлять домой. Однако домой они почему-то не хотели — царапались, кусались, кричали, что пошлЛ оно, это Содружество, что лучше умереть, пусть оставят тут, и так далее и тому подобное. Но, разумеется, никого не оставляли. На Земле с максимальной нагрузкой работал реабилитационный комбинат по излечению профессиональных заболеваний — и туда все эти агенты и попадали.

И вот в такой обстановке, заявил генерал, подкрепившись помётом, надо завязывать это дело — прекращать производство агентов-интеллектуалов, превращающихся через полгода в пьяниц и потаскух, и как можно скорее выводить агентуру из этого гиблого места. А планета — ну ее. Пускай развиваются дальше как хотят, если не хотят как надо.

Помёт заканчивался, и генерал сказал, что сеть весьма запущена, но он человек очень простой и прямой и потому спрашивает меня безо всяких обиняков: готов ли я, как истинный сын Земли, выполнить эту благородную, но нелегкую задачу — разыскать последних наших сотрудников и отправить всех до единого на родину?

Ох-х-х... От волнения у меня запершило в горле — впервые генерал говорил со мной как с сыном. Я побледнел, отставил костыль и сказал, что Великое Содружество, а также Мировой Совет и лично он, Экселенция, могут на меня положиться, после чего горшок унесли.

Для моей засылки решили воспользоваться стационарным прорывателем пространства — крупных вещей я не брал, и потому звездолет был не нужен. В штабе Управления я спустился в лифте на минус 98 этаж и занял очередь на прорывание. Войдя в кабину, набрал на пульте под табличкой 'Плевать и курить не рекомендуется!' цифровой код нужной мне планеты и уселся в мягкое кресло.

(Между прочим, друзья, прошу вас не думать, будто в мое время все только и занимались тем, что курили и плевали где попало. Просто когда-то кто-то, едучи в пространстве, машинально закурил, и дым от сигареты, попав в множественные пространственно-временнПе буруны и завихрения, образовал новую ядовитую газово-пылевую туманность. Ее быстро обнаружили наши астрофилы и сразу назвали именем теперь уже бывшего председателя Мирового Совета. Но в новой туманности чуть не задохнулась эскадра биологических звездолетов с Ориона, направлявшаяся к нам с дружественным визитом. Флагмана эскадры полгода потом откачивали на Луне, но он так и улетел домой с астмой. Вот после этого туманность разогнали, а в кабинах прорывателей запретили курить.

Второй случай был еще хуже. Какой-то беспечный ездок в пространстве машинально плюнул, и множественные завихрения образовали между Альфой и Омегой Скорпиона целый океан соответствующей мокрой субстанции. Корабли в этом океане, естественно, вязли, на них в пожарном порядке начали устанавливать рули и весла. Но тут одна светлая голова додумалась через те же буруны и завихрения бросить в океан спичку, и образовалось море почти безвредного пара, который мало-помалу сам куда-то улетучился, — наверное, в другую галактику. Изобретателю дали Вселенскую премию, а в прорывателях запретили плевать. Гм... кстати, будь моя воля, я бы запретил и еще кое-что. Правда, прецедентов пока не было, но...)

Итак, я уселся в мягкое, удобное кресло. Свет погас, все вокруг загудело, зажужжало, и меня чем-то крепко шарахнуло по голове. Я понял, что перегрузкой. Ну, ничего, терпеть недолго, и не такое бывало. И действительно, минут через пять я прорвал пространство и как от хорошего пинка вывалился из кабины на зеленый лужок.

Твердо помня одно из главных неписаных правил нашей работы — максимально достоверно появиться там, куда послали, — я застыл, изо всех сил вжимаясь в сочную травку, а часа через два начал по-пластунски переползать — каждые шестнадцать с половиной минут на семь метров восемьдесят два сантиметра, чтобы случайный (или неслучайный) наблюдатель, увидев эти маневры, подумал, будто я нюхаю цветы или собираю бабочек для коллекции.

До леса я добрался, таким образом, когда уже совсем стемнело и на небе вовсю загорелись чужие, хотя и довольно красивые звезды. Я развязал котомку десантника и сделал заказ: копье, латы, мешок ублей (убль — местная мелкая монета), коня и ужин. Поужинав, привязал коня, надел латы, взял в руки копье и лег спать.

Утром позавтракал, отвязал коня, влез в седло и поскакал на работу.

К полудню я добрался до столицы королевства, где, по словам Экселенции и последним данным авиаразведки, еще обреталось двенадцать наших последних суперагентов — семь девушек и пять мужчин.

Включив свой приемник и настроив его на волну вмонтированных в уши агентов передатчиков, я изъездил вдоль и поперек весь город. Тщетно — наушники под шлемом ни разу даже не пикнули. Наверное, у десантников сели аккумуляторы, и теперь надо было полагаться лишь на собственную смекалку и здравый смысл.

От генерала я знал, что мужчины притворяются бродягами и ворами и по долгу службы часто крутятся в районе городского рынка или в порту (иногда, правда, они, в нарушение устава, выходят с кистенем на большую дорогу, но за это руководитель группы уже получил два строгих замечания в почетную учетную карточку).

Девушки ж, более исполнительные и аккуратные, в соответствии с легендой, трудятся в специально арендованном для работы здании. Агентурная кличка старшей группы — Мадам, остальные — просто 'девушки'.

Таким образом, передо мной в полном объеме встала нелегкая задача: отыскать среди местного отребья свое — 'девушек' и бродяг-землян.

Я начал с мужчин. Они, как уже говорилось, изображали из себя 'гопстопников'. Я дал взятку главному члену муниципального совета, и тот отвел меня в магистрат. Там я дал взятку магистру, поплакался ему в мантилью, поведав, что ищу утерянных в детстве братьев, и для меня быстро составили список всех гопстопников этого славного города.

Их оказалось аж 8248 единиц. Однако я не растерялся и оперативно вычислил свою гвардию по кличкам. Клички были наши, на этой планете просто не существовало еще таких слов, да и предметов, которые они обозначали, тоже: Шило, Мыло, Окурок, Червонец и Петух.

Безобразие! На любой более умной земле подобная халатность могла бы дорого стоить нашему делу, и просто счастье, что здешнее дубье, кроме своего корыта и кошелька, ни на что не обращает внимания.

Неделю я нащупывал связи, через посредников договаривался о встрече (оказалось, мои ребята в местной воровской иерархии занимают очень почетное положение), и наконец было достигнуто соглашение об аудиенции в постоялом подвале 'Под дерьмом'.

В назначенный день и час я явился в указанное место и увидел, настолько точно оно соответствует своему названию. Передо мной лежал пустырь, куда свозили нечистоты, наверное, со всего города, если не королевства, а под пустырем местные люмпен-пролетарии оборудовали подвал, потому так и называвшийся.

Детина, похожий на мясника, отобрал у меня копье (котомку я заранее благоразумно спрятал в узорные шальвары), потом открыл незаметный люк и толкнул вниз. Я сосчитал все ступеньки жесткой лестницы и очутился в мрачном подземелье. Освещалось подземелье светом нескольких вонючих факелов, укрепленных в стене.

Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел сидящих за грубым столом людей столь жуткого вида, что даже мне на мгновение сделалось не по себе. Один бандит вызывающе поигрывал длинным ножом, другой затачивал напильником иступившиеся зубья кастета, трое остальных пили прямо из ведра какую-то бесцветную жидкость.

Опомнившись от первого потрясения и взявшись в руки, я проговорил пароль — и, услышав отзыв, облегченно вздохнул.

— Ребята... — сказал я и заплакал. — Я все-таки нашел вас, ребята! Родина помнит героев...

Я бросился к ним на шеи, обнимал, целовал и сквозь слезы шептал: 'Ребята... ребята...'

Они же сдержанно похлопывали меня по спине, скромно уклоняясь от поцелуев, и тихо бурчали: 'Да ладно, шеф... Ну хорэ, шеф... Ну чё ты, по н§туре...'

Когда мы все успокоились, я закричал: 'Ой, мальчики, у меня же для вас есть сюрприз!' — и полез в шальвары, за котомкой.

Они обрадованно повскакивали с лавок и окружили меня со всех сторон. Я долго ковырялся, пока наконец не нащупал то, что искал.

— Вот! Позвольте от имени Великого Содружества вручить вам почетные значки в честь очередного юбилея нашего Управления!..

Улыбки сползли с лиц агентов. Главарь (кажется, Шило) внимательно рассмотрел значок, попробовал на зуб, презрительно сплюнул и нервно дёрнул щекой:

— А пушки?

— Какие пушки?! — искренне удивился я.

Тогда меня бережно взяли за воротник кольчуги и доходчиво объяснили, что им уже давно обещаны были Центром 'пушки', то есть пистолеты, для более полного вживания в образ и для работы.

Я поднял руку, попросил минуточку внимания и, дождавшись, когда сотрудники угомонятся, торжественно произнес:

— Вот! Вот мы и подошли к самому главному! Дело в том... Всё дело в том, друзья, что 'пушки' отныне вам больше не понадобятся!..

Шило выпучил глаза. Петух уронил нож. Червонец облизнул пересохшие губы и хрипло зарычал:

— Ты что несешь, тетерев!..

— Друзья, — сказал я, — я не Тетерев, я — специальный эмиссар и прибыл со специальной эмиссией, чтобы сообщить вам приятную весть: наша сеть закрывается, братья, и все вы отправитесь домой! Ура!..

Однако меня никто не поддержал, а в подвале повисла странная, неуютная тишина. Я стал разрывать ее проникновенными словами, что, мол, работа закончена, что сделал дело — гуляй смело и т.д., но они меня почему-то не понимали или же просто не хотели понять.

Шило спросил, что, может быть, если закончена работа на этой планете, их переведут на другую?

Я ответил, что нет, не переведут — они поедут на родину, где снова станут полноправными членами общества со всеми вытекающими оттуда последствиями: полной моральных ценностей жизнью, трехразовым калорийным питанием и страхованием от метеоритных дождей.

Я принялся рассказывать о новой форме страхования и, увлекшись, наговорил такого, что на Земле, судя по моим словам, теперь вообще не нужно ничего делать — только знай страхуйся да живи себе на проценты, лишь бы дожди почаще. Каши маслом не испортишь, думал я.

Однако, как оказалось, агенты думали иначе. Мыло приставил мне к горлу острый штырь и потребовал прорыватель пространства. Мы никуда не поедем, заявил он, нам и тут хорошо, а ты, гад (то есть, я), останешься тоже и будешь у нас наводчиком.

(В который уже раз убедился я в прозорливости и уме моего генерала. Он знал, знал, кого сюда послать!)

— А вот вам! — дерзко показал я. — Вот вам... а не прорыватель! Его вы можете отнять у меня только вместе с жизнью, а ее вам, трусливым шакалам, у меня не отнять!

И, не давая бандитам опомниться, я сообщил, что не боюсь смерти, потому что у меня лунная трахома, красная горячка, сибирская язва и пирамидальная проказа, которые я заработал в экспедициях на Альфу Центавра и дельту Волги. Также добавил, что на Гончих Псах был недавно искусан местными собаками и после четырехсот уколов в живот на меня теперь временами находит мерцательное бешенство — тогда я кусаюсь до полного столбняка окружающих, а обглоданные трупы зарываю потом на помойках.

— И вообще, — добродушно скривился я, — неужели вы думали, что к таким сволочам пошлют нормального! Генерал приказал: вези домой или кусай на месте, — барахла не жалко!

После этой моей краткой речи Мыло уронил кастет, Окурок упал сам, Петуха стало тошнить, а Червонец кинулся к ведру с бесцветной жидкостью.

Но я сказал, что всё бесполезно — мои болезни за пределами Великого Содружества практически неизлечимы, а они их уже как пить дать подцепили и теперь через пару часов непременно окочурятся.

Атаман Шило позорно завыл и закатался по полу. Он рвал на себе волосы и малодушно орал: 'Но что же делать, мессир?.. Ведь я так давно не видел маму!..'

Минут десять я наслаждался своей нравственной победой и в конце концов вроде бы решил сменить гнев на милость.

Я почесал забрало и задумчиво сказал, что, пожалуй, на Земле их, может, и вылечили бы, но только по великому блату, если я напишу генералу рекомендательное письмо, а он выйдет с ним на Мировой Совет.

Тогда все перестали пить, кричать и блевать и принялись дружно просить меня написать такое письмо.

Но я еще долго ломался, отнекивался, говорил, что они не заслуживают человеческого к себе отношения, что они вот просто взяли и нагадили мне прямо в самую душу, а теперь предлагают, значит, утереться, забыть о своем достоинстве и пойти на поводу у таких жалких тварей, которыми, вне всякого сомнения, они являются.

Они же истово клялись, что вновь завоюют мое уважение и любовь, вытрут всё, что нагадили, лишь бы только я пошел на их, жалких тварей, поводу.

Я заметил, что, кажется, у них уже выступает на щеках мой конский конъюнктивит, а на лбу проявляются характерные холерные пятна, покорячился для порядка еще с полчаса, в течение которых они успели раз по пять хлопнуться в обморок, и наконец со вздохом произнес, что доброе сердце когда-нибудь погубит меня окончательно.

Тогда бандиты повеселели, с радостными криками смахнули со стола остатки пиршества и приволокли откуда-то некое подобие трона. Я уселся поудобнее, достал блокнот и принялся писать рекомендательное письмо.

Для непосвященных оно выглядело так:

'Дорогая тетя, пишет тебе твоя бабушка, которая родилась, когда ты умерла. Помнишь, как ты, я и дедушка гуляли по берегу нашего тихого пруда и к дедушке подошла курочка, а он сказал ей: 'Кыш, зараза!'? Я — помню, хотя и была тогда совсем маленькой, а дедушку прибили веслом браконьеры. Я, тетя, часто вспоминаю наш тихий пруд, наше весло и нашего дедушку. Очень жаль, что браконьеров так и не поймали, а то бы он и тебя прибил.

Целую. Твоя бабушка'.

Чтобы прочесть настоящий текст этого вроде бы идиотского на первый взгляд послания, Экселенции надо было сделать следующее.

В десятом томе комментариев к Шекспиру, например, отыскать слова с порядковыми номерами 110, 336, 981, 1429 и 2265. Они соответствуют тем же номерам слов в письме, если считать только последние две цифры. Но они вовсе не обязательно будут иметь какой-то здравый смысл, потому что некоторые слова — для отвода глаз, 'ловушки'.

Далее аналогичным образом прочесываются 'Энеида', 'Дон Кихот', 'Сказки бабушки Куприянихи', второй том 'Зачетного доклада Председателя Мирового Совета по случаю досрочного недовыполнения плана 1501 года Эры Великого Содружества во всех сферах нашей жизни' и другие произведения мировой классики.

Набранные таким образом слова накладываются на текст письма. Но большинство, как я уже говорил, являются ловушками, не имеющими никакого смысла — их по специальной таблице вычленяют и отбрасывают.

И вот что получилось бы у генерала в конце расшифровки письма.

'...Офелия... собака... завтра...

...со мной... я радуюсь... Эней...

...на мельнице... о рыцарь... поросята...

...залог всех наших... пламенных... побед...'

Снова бред, скажете вы и будете по-своему правы. Но посвященному во всякие наши таинства человеку известно, что 'Офелия', например, значит 'генерал', 'собака' — 'здравствуйте' и т.д. Ну а дальше всё элементарно, и окончательный вид донесения следующий:

'Здравия желаю, Экселенция!

Часть задания с большим успехом выполнена.

Высылаю первую партию. Неблагонадежны и больны. Рекомендую Сумасшедшую Планету.

Полон энтузиазма, продолжаю работу!

5267х

Всегда наш ? — — г2'.

123у

Шило горячо поцеловал письмо, бережно спрятал его в портянку и доложил, что группа к отбытию готова. Я построил бойцов, проверил внешний вид, заставил застегнуть воротнички и отобрал у Червонца бутыль с сивухой, а у Мыла кастет.

Теперь надо было только найти подходящее помещение, так как для отправки через пространство необходима темная кабина с дверью.

Мы вылезли из 'Под дерьмом' на свет божий и стали искать кабину. Ничего приличного, к сожалению, не нашли, и тогда после долгих раздумий я решил воспользоваться обыкновенным деревянным сортиром, неизвестно зачем сооруженным посреди огромного поля нечистот. (Все-таки местные жители — большие педанты!)

Я загнал гвардию в сортир, достал из шальвар прорыватель пространства и настроил его на Землю. Хотел обнять бедняг на прощание, но они так шарахнулись от моих протянутых из лучших побуждений рук, что ветхая коробка чуть не завалилась. Тогда я решил обойтись без официоза, сказал: 'До свиданья, братцы!' и нажал курок, направив дуло прорывателя на агентов до полного их исчезновения.

Потом я вышел из сортира, отвязал коня, нашел копье и вернулся в гостиницу, где поужинал и уснул мертвым сном после нелегкого трудового дня.

На очереди были девушки.

У меня появился новый друг — магистр магистрата, которому я давал взятку, когда искал Шило и Ко. Я опять явился к нему на прием и со слезами на глазах поведал, что теперь ищу сестренок, похищенных разбойниками в розовом младенчестве с мамашиной фермы.

Магистр недоверчиво хмыкнул из-под очков и поинтересовался, сколько же крошкам нынче годиков. Я сказал, что так как они, кажется, погодки и их было семь штук, то приблизительно от восемнадцати до двадцати четырех (разумеется, в местном летоисчислении).

На вопрос, чего ж это я так поздно кинулся вдруг искать незабвенных сестренок, я, уронив слезу, объяснил, что долгое время жил на чужбине — получал образование в соседнем курфюршестве, а как только получил, начал поиски братьев. Братьев нашел (исключительно благодаря энергии и инициативности господина магистра) и отослал поправлять пошатнувшееся здоровье на родовую ферму. А от них-то узнал, что и сестренки живы и обретаются где-то в столице.

— Как вы оцениваете мою помощь в этом сложном и деликатном деле? — подумав с минуту, по-солдатски прямо спросил магистр.

Я так же по-солдатски прямо ответил, как. С полчаса мы торговались, но я, скованный жесткой сметой, при всем желании не мог уступить этому славному человеку ни убля.

Я и не уступил. Тогда он согласился принять по смете, и аванс был выплачен незамедлительно.

— А теперь, простите, мужской вопрос, — в высшей степени деликатно сказал мой новый друг. — Где их, на ваш взгляд, вероятнее всего отыскать?

— Мужской вопрос — мужской и ответ, — столь же деликатно сказал я. — Вероятнее всего, на мой взгляд, — в бардаке.

Магистр выразил глубокое соболезнование, но тут же обрадовал, сообщив, что он, кстати, самый крупный специалист по бардакам в частности и по социальным проблемам и язвам вообще не только в столице, но и целом королевстве.

Я же сказал, что и не сомневался в этом, иначе и быть не могло, у него это просто на челе написано и т.д. и т.п. По-моему, мы друг другу здорово понравились.

И вот, сверяясь с подробной картой города и ежедневно поступающими в ратушу сводками последних новостей и сплетен, мы двинулись в поход на более-менее злачные учреждения и заведения столицы.

День за днем, неделя за неделей проходили в постоянных ночных дозорах. Вообще-то присутствие магистра в чем-то несколько меня стесняло: я не мог открыть ему кое-какие привычки и замашки своих агентов — уж слишком они были земными, хотя по ним отыскать девушек можно было бы гораздо скорее. А магистр сковывал мой оперативный простор, он сам утверждал программу на сутки, и, бывало, мы застревали под одним фонарем гораздо дольше необходимого, хотя я доказывал своему другу, что ничего тут особенного нет и сестренок нет тоже.

Однако он начинал сердиться, говорил, что мы не всё как следует посмотрели, что заграница испортила мой вкус и давай побудем еще.

Но, с другой стороны, ведь только от магистра зависело — дать или не дать мне ночной пропуск. Однажды я все же попытался было улизнуть из гостиницы в одиночку. Магистр меня догнал и устроил прямо на улице безобразную сцену — что, мол, я его не уважаю, что он ради меня запустил все дела в магистрате, что из-за дружбы ко мне его выгнала жена, — и вот после всего этого я бросаю его и как последний подлец собираюсь искать сестренок один!

Естественно, мне пришлось извиняться и надавать ему новых клятв в смысле нашей вечной и нерушимой дружбы.

Так мы и таскались на пару целыми неделями по всяким вертепам, невзирая на мое врожденное и всосанное с молоком матери отвращение к подобным экспедициям.

Не обходилось и без курьезов, хотя смотря, конечно, что тут можно назвать курьезами. Каково, по-вашему, было мне, человеку в буквальном смысле этого слова, представителю своей земли, привыкшему гордо и честно носить ее знамя где придется, пусть порой даже и втихаря, попадать в такие вот, к примеру, ситуации.

Однажды 'У Соловья и Розы' нас застукала милиция нравов. Соловья сразу скрутили и бросили в корзину, а у Розы отобрали лицензию. Мне же иезуитски инкриминировали 'появление в общественном месте без штанов', что было прямой подтасовкой фактов — штаны во время облавы все время находились у меня в руках.

Дело могло бы кончиться довольно плачевно, но тут из соседнего номера, тоже со штанами в руках, величественно выплыл господин магистр и по справедливости съездил начальнику патруля по морде.

Магистр кричал, топал ногами, брызгал слюнями и, обзывая меня гостем столицы, грозился упечь весь наряд по борьбе с нравственностью в сельскую местность на борьбу с драконами. Но потом он сменил гнев на милость, ограничившись распоряжением утверждать с нынешнего дня список всех инспектируемых в течение суток заведений в ратуше.

А в другой раз магистр попал в номер к собственной дочери, которая, не хуже папаши, оказывается, тоже любила иногда поразвлечься, и из-за стенки долго доносилось: 'О, презренная дочь!' и 'Папа, только не по голове!..'

Правда, потом они помирились, папа позвал меня в номер, представил дочке с самой лучшей стороны, а после обильного возлияния стал заставлять на ней жениться.

Сначала эта драная цапля с вульгарными манерами и глупыми ужимками мне не очень понравилась, — мой природный эстетический уровень был куда выше тех параметров, которые могла предложить дочка своего неугомонного папы. Но по мере пира я стал смотреть на окружающую действительность более лояльными глазами и даже обнаружил в этой выдре некоторые скрытые от постороннего наблюдателя позитивные детали. Папаша же быстро этим воспользовался, сбегал за тутошним шампанским и моментально заключил с нами помолвку.

Потом он прогнал мою суженую домой под усиленным конвоем милиции, категорически запретив заходить куда бы то ни было, потому что теперь до самой свадьбы она должна хоть немного побыть порядочной девушкой. Ну а мы двинулись искать сестер дальше.

...Так худо-бедно, а проскакали мы за пару месяцев весь город, однако сестренок не обнаружили. Я уже еле-еле волочил ноги, а магистр весь высох, почернел и даже ходить стал как-то боком, спотыкаясь на ровном месте и падая от малейшего дуновения ветерка.

Я теперь называл его папой, делал замечания, что он совсем не бережет себя и просто тает на глазах. Но он говорил, что не сможет спать спокойно, пока не разыщет дорогих сестер будущего любимого зятя, и продолжал походы. Разумеется, и меня он таскал за собой, хотя моей новой невесте это явно не нравилось.

Я послал в Центр депешу, что поиски затягиваются на неопределенное время, денег уже мало и, может, ну их, этих 'сестер'?

В ответ мне прислали еще кучу ублей и строго сказали, что не ну их, что на меня с надеждой смотрит весь Мировой Совет.

Когда же, надеясь смягчить каменное сердце Экселенции, я сообщил, что меня, между прочим, могут оженить на дочке высокопоставленного представителя местной администрации, тот открытым текстом дал понять, что я — человек взрослый, сам должен отвечать за свои поступки, но он меня вполне понимает и дает добро, тем более что все равно, поскольку данная планета не входит в Содружество, на Земле брак будет считаться недействительным.

'А может быть, это любовь, сынок?' — неофициально спросил в конце послания Экселенция.

И когда я с надеждой протелеграфировал, что по части любви тут и конь не валялся, последовал категорический приказ: 'Тогда женись!'

И мы сыграли свадьбу. Свадьба была хорошая, гостей было много, и все из самой высшей родовитой знати королевства. Король, правда, не смог приехать (он в северных болотах покорял вампиров и оборотней), зато почтила своим присутствием королева. Я, признаться, как урожденный демократ сперва немного волновался, не стеснит ли гостей присутствие высокой августейшей особы. Но опасения, к счастью, оказались напрасными. Королева быстро упилась, и юные пажи отволокли ее на конюшню и бросили спать в сено. Тогда веселье разгорелось еще жарче.

Ко мне наперебой лезли целоваться и с требованием выпить на брудершафт принцы крови, герцоги, маршалы, а всяких баронов и виконтов я замучился считать. Перед пиром я принял антиалкогольные пилюльки и потому пил со всеми подряд без боязни захмелеть. А люди это были ну просто чудесные: они смешили меня и мою молодую остроумными казарменными анекдотами, ходили на головах, хрюкали, блеяли, изображали, как курица сносит яйцо, и громко пели веселые солдатские песни. Если же кто-то падал под стол, верные слуги тащили его на конюшню к королеве.

Признаюсь, друзья, в какой-то момент хмель ударил в голову и мне. Я начал хвастать, что сумею выпить больше всех и не опьянею. Потом на меня нашел приступ просветительства: я стал объяснять рыцарям, что ученье — свет, что их планета круглая, что монархия исторически обречена и все они произошли от здешних обезьян.

Дамы хлопали в ладоши, кричали: 'Не правда ли, он очень мил?.. Душка! Душка!..' и всё в таком роде. Витязи тоже со мной во всем соглашались, ревели 'ура!' и поднимали кубки за теорию относительности, уравнения Максвелла, закон прибавочной стоимости и девиз Мирового Совета 'Жители иных миров, присоединяйтесь!'

Веселье достигло апогея, когда вернулся один из отволоченных на конюшню сеньоров и объявил, что их величество скоро будут. Потом вошел еще один сеньор и сообщил о том же самом, потом еще, и еще...

Когда все ранее унесенные собрались за столом, в зал, пошатываясь, впорхнула королева. Кокетливо надув алые губки, она ласково погрозила нам всем пальчиком: 'Бесстыдники, что же вы делаете со своей королевой!..' и со словами 'Ах, как долго я спала!' принялась с детской непосредственностью чесаться и вытаскивать отовсюду соломинки. Мы все ей деликатно помогали.

Королева опохмелилась, и ей в голову пришла новая идея. Она вдруг запрыгала, забила в ладошки и капризно загундосила: 'Турнир! Турнир! Хочу турнир!..'

Папаша попытался было утихомирить ее, стал объяснять на ушко, что она вообще-то находится на свадьбе, на свадьбе его дочери с этим вот (папаша тыкал в меня пальцем) молодым человеком.

Тщетно. Королева впала в полное отупение. Она утверждала, что ни о какой свадьбе и слыхом не слыхала, что приехала на турнир, будет вручать победителю венок, и тот станет ее рыцарем до следующего ристалища. В конце концов она заявила папаше, что знать его не знает, кто он такой и что это вообще такое — магистр?

Бедный папа аж посерел, а королева, засунув два пальца в рот, пронзительно свистнула, лихо заломила набекрень корону и закричала гостям: 'Айда ристать!' И все повалили за ней во двор: и принцы крови, и герцоги, и прочая шушера. Герольды куда зря протрубили 'сбор', и, кто держался на ногах, поспешили к своим лошадям и оружию.

Я тоже поспешил к своим лошадям и оружию, несмотря на отчаянные протесты папы и супруги. Супруга громко вопила, что меня сейчас обязательно убьют и она опять останется молодой вдовой, а папа, видя мою непреклонную решимость, начал выть, что лучше бы меня и правда сейчас убили и я не позорил бы их древний, славный род. Что он имел в виду, я тогда не понял.

Церемониймейстеры разбили всех участников турнира, сумевших удержаться в седле, на пары. В разных концах двора в землю понатыкали колов, и от этих колов соискатели королевского венка начали съезжаться и лупить друг друга копьями куда придется, лишь бы вышибить из седла.

В первом круге более трезвые успешно повыбили из игры более пьяных, и состав претендентов сразу сократился наполовину. Естественно, я тоже победил своего соперника.

На втором этапе борьба приняла более упорный характер, и мне достался противник уже посерьезнее. Однако, друзья, открою одну маленькую тайну: наконечник моего копья был снабжен, вроде какой-нибудь межпланетной баллистической ракеты, механизмом ультратеплового наведения. То есть, мне самому не надо было даже и думать, куда и как ширнуть врага в бою или товарища на турнире: направь копье в нужную сторону, — и дело сделано, только не следует забывать перед началом мероприятия переключать тумблер наконечника соответственно на боевой или щадящий режим работы.

В полуфинале моим напарником оказался очень именитый рыцарь — опытный турнирный боец по прозвищу Голубая Борода. Всех своих побежденных соперников он обычно забирал в плен и этапировал в родовой замок среди орлиных гнезд и неприступных скал, а там всячески издевался и надругивался над ними в духе своей мрачной эпохи.

Однако это нисколько не противоречило здешнему рыцарскому кодексу чести и бесчестья, и потому даже король не имел права положить конец гнусным проделкам своего неуправляемого вассала. Я же решил, что ставка слишком высока, и предпочел не рисковать — метнул копье метров с двадцати, а умный наконечник сам нашел дорогу и шарахнул изверга так, что его потом долго отливали водой.

Итак, я вышел в финал.

Вторым претендентом на венок был могучий великан по прозванью Лысая Гора — от постоянного ношения боевого шлема голова его стала гладкой, как метеозонд (правда, злые языки шептались, что наоборот, ему пришлось сделаться великим воином для того, чтобы иметь возможность официально скрывать плешь, — но я не собирался доискиваться в этом вопросе причинно-следственных связей).

И мы сошлись.

В таком престижном поединке я не стал халтурить — подскакал к Лысой Горе по всем правилам. Мое копье со свистом пронзило воздух, Лысая Гора чуть пригнулся, прикрылся щитом и... остался в седле. В свою очередь он треснул меня своим дубовым копьем в грудь с такой силой, что отлитые в вакуумной печи доспехи еле выдержали, а от панциря отвалилась золотая бляха с псевдородовым гербом. У меня свело все внутренности, и я едва успел очухаться, пока мы разъезжались и съезжались вновь.

При второй стычке Лысая Гора опять отразил мой богатырский удар и в ответ двинул вашего покорного слугу по голове тяжелой булавой с маленькими острыми шишечками. Наверное, у меня случилось некоторое сотрясение мозга — дальнейшее помнится очень смутно. Как в бреду, во время очередного разъезда я поставил наконечник на боевой регистр (сейчас об этом даже немного стыдно и неловко вспоминать, но тогда я совершенно явственно почуял, что третьего удара не перенесу), и копье само рванулось из рук навстречу противнику. Я едва смог удержать его до положенного придворным этикетом расстояния, потом раздался глухой удар — и Лысой Горы не стало. Он просто исчез, испарился вместе с конем, а жаль, конь у него был добрый. Но тут уж ничего нельзя было поделать — в этом режиме копье сработало по принципу протонного аннигилятора, и с таким же успехом я мог бы отправить им в небытие целое каре Лысых Гор.

И...

И моя миссия повисла на волоске. Ведь если б сейчас хоть одна более-менее трезвая голова задумалась о причинах столь странного исхода поединка, мне пришлось бы немедленно уносить ноги и никогда больше здесь не показываться. Не знаю, может, такая голова и нашлась бы, продлись всеобщее оцепенение хоть мгновением дольше...

Меня выручила королева, которая, видимо, немного оклемавшись, вдруг весело заголосила:

— Виват, женишок! А я тебя помню, женишок! Иди поцелую и веночек дам!

И людское море будто проснулось, заволновалось, заколыхалось. И все закричали:

— Ура жениху! Ура великому воину!

Меня содрали с лошади и на руках понесли к королеве, а перед ней бросили.

Как истинный рыцарь, я поднялся на одно колено, и государыня нахлобучила мне на голову очень миленький белый веночек, а потом взяла за уши и звонко чмокнула в уста. От нее пахло перегаром и фиалками, и вообще она вся была такая красивая, что у меня, несмотря на антиалкогольные пилюльки, закружилась голова.

И вдруг я почувствовал, что кто-то тянет меня за конец протазана. Это был папа. Он сурово посмотрел мне в лицо и сказал:

— Пойдем домой!

Я раздраженно ответил:

— Ну что вы, папа, в самом-то деле! Сегодня такой день!..

И моя королева счастливо засмеялась, и смех ее был подобен нежному журчанию весеннего ручейка.

А потом она сказала янычарам:

— Гоните этого старого осла в шею!

И папа пошел, горестно ломая руки и причитая: 'Я так и знал! Я так и знал!..'

А королева ласково взяла меня за локоток и под радостные крики принцев крови, герцогов, виконтов и баронов, осыпаемые яркими цветами, мы торжественно двинулись к роскошному паланкину.

Я не буду расписывать, как мы с королевой провели свой медовый месяц.

Тот, кто хоть раз любил, поймет меня. Немного, правда, отравлял безоблачное существование папа. Папа ошивался вокруг дворца, невзирая на строжайший запрет королевы показываться ей на глаза, и в самое неподходящее время начинал плакать под окнами, стонать, вопить, что я предатель, что маленькая женушка ждет и т.п.

Конечно, жаль, просто до слез жаль было бедного старика, но что я мог с собой, а главное, со своей венценосной подругой, поделать? Мы были молоды, счастливы и так любили друг друга...

Я отбил телеграмму Экселенции о новой политической конъюнктуре. Он слегка меня пожурил ('Ах, сучонок!'), но в конце добавил: 'А впрочем, ты ведь уже большой, сынок. Поступай как знаешь, лишь бы не во вред делу'.

О деле я и не забывал. Прослышав, что новый камер-пэр королевы ищет сестер, в мои палаты потянулись попрошайки и всевозможные жулики. За умеренное вознаграждение они всячески старались запудрить мне мозги и рассказывали истории одна невероятнее другой.

Моих бедных сестричек якобы видели то в серале соседского шаха, то в апартаментах здешнего председателя парламента. Одни проходимцы утверждали, что их похитили тонтон-макуты; другие — что они попали в лапы к Хозяйке Местной Норы, — большой пещеры на юго-западе страны, откуда еще ни один порядочный человек не возвращался; третьи — всего за сто ублей вперед вызывались доставить сестренок во дворец. Но я заявил, что авансом никто не получит ни убля, — пусть сперва ведут девушек, тогда и поговорим о вознаграждении в ублевом эквиваленте.

Но вот однажды пришел странный старичок в колпаке со звездами, черном плаще, с длинным посохом в тощих руках и сказал, что у него приватное дело.

Я выгнал из горницы горничных, и старичок шепотом сообщил, что он городской астролог, что на башне ратуши его обсерватория, а в подвале ратуши — его лаборатория, там он уже сорок лет добывает философские камни. Он — известный ученый и бессребреник, поэтому не на убли мои позарился, а пришел исключительно из чувства долга.

О чувстве долга я успел уже тут наслушаться всякого и потому сказал, что если у него есть чем меня порадовать, то пусть скорее радует, а уж тогда я, коли сочту нужным, исполню любую его просьбу. И...

И поведал старый мудрец такое, что волосы зашевелились у меня от горечи и изрядно поколебалась вера моя в здешних людей.

Оказывается, в подвале ратуши, через стену с лабораторией астролога, с некоторых пор томятся в неволе семь прекрасных дев, а томит их там не кто иной, как... мой бывший папа магистр! Звездочет ручался, что их именно семь и все они действительно прекрасны (ну, кадры-то мы подбирать умеем) — он, как истинный ученый, давший обет безбрачия, понавертел в стене дырок и вот уже почти месяц тщательно изучает и магистра и девушек в эти дырки.

О подлость людская!.. И этот человек называл меня сынком, каждый день спрашивал, уважаю ли я его, а сам, оказывается, взял в плен моих агентов, заточил в темницу и, возможно, мучает, пытает...

Но мудрец несколько утешил, сказав, что, пожалуй, пытками в буквальном смысле слова это назвать нельзя... Всё равно, месть моя будет жестокой!

Я еще раз торжественно пообещал звездочету в случае удачи выполнить любое его желание, и мы договорились, что, не откладывая дела в долгий ящик, прямо этой ночью он проведет меня в свою лабораторию.

Весь день я был жутко рассеянным — задумавшись, наступил на любимую клевретку королевы, и та жалобно заверещала. Я даже не зашел на конюшню к своему верному Серко, и бедняга тщетно призывно ржал, пока ему не засыпали полные ясли отборного ячменя.

Мое беспокойство передалось и венценосной подруге: она преданно заглядывала мне в глаза, печально гладила по головке и истово восклицала: 'О, пупсик, мой пупсик!.. Пусть пупсик откроет своей маленькой девочке, что его гложет... Быть может, девочка поможет пупсику!..'

Но поскольку ничего вразумительного я, естественно, сказать не мог, 'девочка' разозлилась, обвинила пупсика в нескольких голословных изменах с обслуживающим персоналом дворца, пообещала посадить на кол и за ужином пожелала: 'Чтоб ты сдохнул, скотина проклятая!'

Эти слова как ножом ранили мое и без того бедное сердце, на кол я тоже не хотел и потому приложил все свои незаурядные усилия к заключению перемирия.

От этого перемирия владычица моих грез заснула как убитая, а я надел высокие ботфорты с бантиками, широкополую шляпу, закутался в темный плащ и, проверив прорыватель (с ним я не расставался даже во сне), по веревочной лестнице, как какой-нибудь, извиняюсь за выражение, кабальеро, улизнул из дворца.

Безо всяких приключений добрался до городской ратуши. Алхимик уже ждал на ступеньках черного хода. Проверив последний раз, нет ли 'хвоста', я подошел к нему, пожал благородному ученому мужественную худую руку, и мы направились в лабораторию.

В лаборатории было сумрачно и жутко интересно. Везде стояли бутыли, реторты и пробирки, с потолка свешивались на веревках чучела невиданных зверей, зловещим красным пламенем пылал огромный камин, а на его массивной закопченной решетке булькала и пузырилась бадья с какой-то желтоватой квинтэссенцией.

Словно зачарованный бродил я среди всех этих чудес и вдруг увидел на столе стеклянную призму, наполненную синеватой мерцающей жидкостью, в которой плавало... Нет-нет, я просто отказывался верить своим глазам!.. В призме находилось существо — с ручками, ножками, головкой, ушами и всем прочим, но величиной не больше котенка. Тусклые глазки безжизненно смотрели на меня.

Я остолбенел.

Алхимик смущенно кашлянул и принялся протирать очки. Я же почти лишился дара речи:

— Послушайте... но... но... это же....

— Да-да, синьор, это он, гомункулус, — скромно подтвердил звездочет.

— Но как вы смогли, как?! — От научного восторга я почти впал в экстаз.

— А чёрт его знает — как, — хмыкнул звездочет. — Я ведь шел к этому всю жизнь. О, милорд, у меня их уже много! — Он открыл тяжелые створки старинного шкафа, и я увидел, что все полки заставлены банками с гомункулусами. Там были и мальчики и девочки.

— А что это они у вас, простите, не очень... живые? — тактично затронул я деликатную тему.

— Дохнут, подлые, — охотно пояснил старичок. — Уж пестую их, холю — не жрут, и всё тут!

— А чем кормите-то? — спросил я.

— Сало даю, редьку, стюдень. Не едят, проклятые! Попищит-попищит, глядишь — уже готов. Я ж цельный инкубатор на сто штук заряжал — вот этот, последний, прямо перед вашим приходом окочурился. А ведь самый смышленый был, даже на горшок просился.

— С чего ж это он просился? — дипломатично усомнился я.

— А хрен его знает, с чего, — вздохнул мудрец. — С Мировой Энергии, должно быть...

Я понюхал жидкость, в которой плавал самый смышленый гомункулус.

— Денатурат?

— Денатурат.

— В формалин бы лучше.

— Формалин еще не изобрели, — пригорюнился старик.

— Это плохо, — сказал я.

— Да чего уж тут хорошего, — сказал он.

— Послушайте, — спросил я, — а чё ж вы, всё один да один? Тяжело, наверное, да и вообще, открытия-то ведь делаются для людей.

— Ну понятно, для людей, — согласился он. — Вон мой коллега из соседнего города, — старик перешел на шепот, — цеппелин изобрел, для людей, с пропеллером, — так эти люди ему тот пропеллер в заднее место вставили и с колокольни запустили. Только пропеллер и остался, его потом освятили и в фундамент новой мечети заложили.

— Грустная история, — вздохнул я.

— Да ничего, — махнул рукой он. — Может, пока так и надо. Представьте, каких делов он мог со своим дирижаблем натворить! Или, к примеру, я со своими гомункулусами? Ну ладно — сдохли. А кабы нет? Это ж они еще маленькие, а вымахали б до потолка, — и чего с ними делать? Кто знает, что у них на уме — нелюди ведь, как ни крути!..

Алхимик вдруг встрепенулся:

— Так чё, девок-то глядеть будем?

Я совершенно забыл о цели визита и, хлопнув себя по лбу, закричал, что, конечно же, будем.

— Ну тогда пошли, — сказал старик и повел меня в самый темный угол лаборатории.

В толстой гранитной стене было проверчено в разных местах штук десять дырок. Звездочет подставил мне табурет, уселся сам, и мы, затаив дыхание, приникли к пробитым научным интересом пытливого мудреца амбразурам...

В соседней комнате сидели и лежали несколько довольно прекрасных девушек. Одна играла на лютне, другая вышивала, третья пряла, остальные — спали.

Да, несомненно, это были они, мои несчастные агенты. Я сразу узнал их по характерному, чисто земному, блеску глаз и тому внешнему свободолюбию, столь выгодно отличающему всякую земную женщину от всякой неземной, — гордая посадка головы, не зависимая от условий содержания поза и неподдельная, искренняя доброта и услужливость, которыми все они так и светились.

Тем временем девушка с лютней запела трогательную песенку о бедном юноше, ушедшем на войну и наказавшем своей невесте дожидаться его как следует. Девушка дожидается-дожидается, думает, вот-вот дождется, но тут заявляется однополчанин жениха и говорит, что ее суженый погиб в жестокой сече. Однополчанин остается на увольнение, а прощаясь, наказывает ждать и его как следует.

Потом приходит товарищ однополчанина. Товарищ сообщает, что однополчанин убит в неравном бою, и проводит у девушки краткосрочный отпуск, а после отпуска просит ждать его, и тоже как следует.

Потом приходят еще товарищи. Она их всех по очереди ждет, как вдруг, на лихом скакуне, появляется самый первый жених. Девушка падает на колени, кается, мается, — но он ее поднимает, обнимает и объясняет, что все эти друзья — его лучшие фронтовые друзья, все живы и здоровы, они из одного эскадрона и шастали сюда по договоренности с ним. Зато теперь у него есть много ублей, и они смогут купить хороший домик, корову, гусей и т.п.

Но гордая девушка с презрением отвечает, что не в ублях счастье, и тотчас же выходит замуж за капитана эскадрона, которому перед самым приездом жениха подносила в ковшике испить ключевой водицы...

Я чуть не прослезился — это была очень грустная песня, — но тут раздались гулкие, громыхающие по каменным плитам тяжелые шаги.

— Ах!.. Ах!.. Ах!.. — засуетились девушки и стали испуганно прихорашиваться. — Это идет он, он, наш коварный мучитель!..

Я быстро перебежал к следующей дырке и увидел магистра, с большим факелом в руке алчно приближающегося к моим голубицам.

Голубицы запрыгали по каземату с криками 'Тиран!', 'Изверг!', 'Старый развратник!', а магистр воткнул факел в подсвечник и, скрестив на груди руки, с дьявольской усмешкой наблюдал за паникой среди своих жертв. Хищная ухмылка так и играла на его змеиных губах.

Век живи — век учись, да и то, как говорится... Клянусь, сейчас я просто не узнавал его! Я не узнавал своего доброго папы, с которым мы совсем недавно съели вместе не один пуд соли. Куда только подевались его славная улыбка, его ласковый, душевный голос?! Помню, в один из наших отчаянных ночных походов, когда силы мои были уже на исходе, стоило ему только спросить: 'Ты не уморился, сынок?' — и усталость как рукой сняло, и я снова готов был идти за ним куда угодно. Теперь бы я за ним не пошел никуда!..

Меж тем за дыркой разворачивалась трепетная сцена. Магистр схватил игрунью на лютне за толстую русую косу и ударил головой об подушку.

— На кого ты работаешь?..

Мужественная девушка молчала, остальные, как птички, сбились в стайку у оттоманки.

— На кого ты работаешь? — повторил папа и ударил мою верную сотрудницу тяжелой подушкой прямо по голове. — Кто тот тип, который выдает себя за вашего брата, и что ему от вас нужно?

Я моментально сообразил, что 'тип' — это я, и затаил дыхание. Рядом затаил дыхание мудрец.

Из путаных и сбивчивых слов девушки явствовало одно: она знать ничего не знает, не слыхала ни о каком брате, она всего лишь простая честная девушка, как, впрочем, и все остальные.

Тогда магистр стал терзать всех остальных. Он рычал, грозился предать их в лапы святейшей инквизиции, обещал устроить всем отлучение от церкви без выходного отпущения грехов — тщетно, храбрые красавицы как попки как одна повторяли, что ни на кого они не работают и никакого брата знать не знают и знать не хотят.

Я почувствовал, что критический момент близок, нащупал котомку десантника и шепотом заказал меч-кладенец и инфразвуковой таран.

Папа меж тем продолжал накалять моральную атмосферу и пообещал сейчас же продемонстрировать упрямицам все свои нравственные качества и животные инстинкты с самой низменной стороны.

Он картинно взял себя за макушку, потащил и... сорвал лысый парик, под которым скрывались иссиня-черные, с небольшой проседью кудри.

— А-а-ах!.. — прошептали девушки.

— А-а-ах!.. — прошептал я.

Вслед за волосами лжепапа взялся за лицевую часть и медленно, словно наслаждаясь трепетом, в который он повергает безответные жертвы, потянул маску...

— О-о-о-х!.. — прошептали девушки.

— О-о-о-х!.. — прошептал я, потому что мгновенно узнал это лицо.

Его невозможно было не узнать, его невозможно было забыть, если видел хотя бы раз в жизни. Эти чувственные губы, эти дьявольские глаза, этот развратный нос...

Перед девушками стоял полковник N., руководитель конкурирующего управления, которое все наши лавры и достижения постоянно стремилось записать на свой лицевой счет и где только можно гадило нам на каждом шагу, оскорбляя мое учреждение в целом и Экселенцию лично в особенности.

...Нет, я ожидал чего угодно, друзья, но только не этого! Чтобы хоть и подлый, достигший самых высоких моральных низин мерзавец, но все ж таки наш человек, землянин, — поднял руку на своих же землянок?!

Я достал меч-кладенец, врубил инфразвук и протаранил гранитную стену.

Мое появление было для полковника полной неожиданностью. От удивления у него отвисла челюсть и вывалился язык. Девушки завизжали еще громче, когда я предстал пред ними во всей красе, покрытый гранитной пылью и с кладенцом под мышкой, и полезли под оттоманку.

— Ну, гад! — взревел N. — Ты мне дорого за это заплатишь!..

— Не дороже, чем вы мне, полковник! — непринужденно парировал и тоже сорвал маску.

Он, побледнев, отпрянул к стене. Без сомнения, он также узнал меня. Вообще-то я далек от чрезмерного тщеславия, но все же должен сказать вам, что вряд ли нашелся бы в те времена в Великом Содружестве человек, который не знал бы меня в лицо. Знал и он и потому испугался, когда я, словно ангел мести за униженных и оскорбленных девушек, пошел на него с разящим мечом в руках.

— Так это вы?! — прохрипел полковник и тут же, взяв себя в руки, добавил: — Но я не имею против вас лично ничего такого особенного, а если мы не всегда сходились во взглядах с вашим шефом, то это еще не повод, чтобы перерезать друг другу глотки на забытой богом планете из-за каких-то там папуасок.

— Поосторожней в выражениях, милейший! — воскликнул я, пробуя гибкость клинка. — Вы оскорбили благородных дам, которые являются полноправными гражданками Земли и верными труженицами моего Управления...

Тут уже девушки широко раскрыли глаза и бросились обнимать и целовать меня изо всех сил.

— Однако продолжим нашу беседу! — бесстрастно сказал я, отдирая девушек. — Вы неучтиво отозвались о моем генерале, сударь!..

— Ничего такого я не говорил! — Полковник побелел как полотно.

— Вы назвали меня гадом. А оскорбивший собаку — оскорбляет хозяина!

— И всё равно я не буду с вами драться, — угрюмо проговорил полковник.

— Нет, будете! — Я сорвал с руки пятикилограммовую стальную перчатку и швырнул ему в лицо.

Он упал. Потом поднялся и злобно сказал:

— Ну, держись, щенок! Но учти: я доложу о твоем поведении на заседании Мирового Совета.

— Если я позволю сделать вам это! — грациозно поклонился я и стал в позицию.

Он вытащил из-под мантильи котомку, аналогичную моей, заказал меч и тоже стал в позицию.

Фехтование на кладенцах, это, скажу я вам, увлекательнейшее зрелище. Мы прочерчивали в воздухе кривые высоковольтного напряжения, стараясь поразить друг друга в наиболее уязвимые для электрического тока места. Когда клинки скрещивались, сверкали молнии, и снопы искр осыпали всё вокруг.

Наверное, более опытный противник решил меня запугать, но я хладнокровно отбивал все его удары и, в свою очередь, наносил ответные, которые он тоже старался хладнокровно отбивать.

Постепенно враг стал дышать тяжелее — сказывался нечистый образ жизни. А моими союзниками были здоровье и молодость (тогда мне еще не исполнилось и шестидесяти), я как вихрь носился с блистающим кладенцом в одной руке, проводом заземления — в другой и, нащупав в какой-то удачный момент брешь в плотной обороне соперника, — коснулся острием лезвия его плеча.

Полковника потряс мощный разряд тока. Я поднял клинок вверх и отступил на шаг, но он крикнул, что тысяча вольт — пустяки, и, безрассудно бросившись вперед, сам напоролся на кончик моего меча.

Надо отдать ему должное, — он не струсил, нет, он держался молодцом, лишь, отступая и припадая на одно колено, стал отползать к двери.

Разгоряченный жаркой схваткой, упоенный и опьяненный успехом, я теснил и теснил полковника и наверняка бы скоро добил его, но тут в проломе стены показалась голова алхимика. Алхимик испуганно обозрел царящий в подземелье разгром и, заикаясь, проговорил:

— Г-г-господа, сюда идет король!..

Я опустил дымящийся меч в тазик с водой и со словами 'Благодари бога и короля, мерзавец!' приготовился достойно встретить новое осложнение.

Тем временем в брешь сперва просунулась большая корона, а вслед за ней — и сам король, который оказался на удивление щуплым и дряхлым старикашкой в горностаевой мантии на плечах. За ним прыгала королева дезабилье и страстно мычала: 'Дорогой, мы были только друзьями!' и 'Этот негодяй взял меня силой!..'

Но король, казалось, не обращал на реплики супруги ни малейшего внимания. Он оглядел всё вокруг, молча пнул раненого полковника запыленным ботфортом и вдруг, круто обернувшись к королеве, резко и властно произнес: 'А вас, сударыня, я попрошу немедленно удалиться!'

И королева, как побитая собака, плача, полезла обратно в пролом, а король неожиданно быстрыми шагами подошел ко мне и положил руки мне на плечи.

И тут...

И тут произошло чудо: его величество будто стал расти на глазах, грудь расправилась, хилый стан распрямился, морщины разгладились, очи сменили цвет — передо мной, широко улыбаясь и сжимая меня в стальных объятиях, стоял Экселенция, наш дорогой и вечно любимый генерал!

...Наверное, треволнения последних месяцев и неожиданность появления Экселенции подорвали мое железное здоровье, и я потерял сознание.

Когда я вновь пришел в себя, все уже собирались в дорогу: Экселенция отдавал последние распоряжения, контуженый полковник в кандалах бросал на нас на всех ненавидящие взгляды, а девушки сменили свои куртуазные лохмотья на вполне земные кольчуги.

— Док, — кивнул я на скрежещущего зубами полковника, — по инструкции мы должны его убить.

— Нет, — посуровев глазами, отрезал Экселенция. — Его будет судить народ! Поехали.

Для езды не хватало кабины с дверью. Но я вспомнил про массивный шкаф алхимика, заставленный гомункулусами, и предложил перейти в лабораторию.

Звездочет, словно проглотив язык, испуганно наблюдал за нашими приготовлениями.

Я вытащил из шкафа гомункулусов, и Экселенция, со словами 'Ой, какие интересные штучки!..', повертел в руках пару банок — с мальчиком и девочкой.

Я подошел к мудрецу проститься, обнял и спросил, чем же отблагодарить его напоследок за неоценимую помощь в поисках сестер.

Он сначала покраснел, потом побелел, потом опять покраснел и наконец прошептал, что хочет одну из девушек, ту, которая играла и пела такие хорошие песни.

Мы с генералом крепко задумались, но все-таки решительно отказали.

— Ну зачем тебе девица? — дружелюбно спросил генерал.

— Очень нужно, — ответил алхимик, потупив взор. — Для опытов...

— Мы лучше насыплем вам ублей, — предложил я.

— Любовь нельзя купить! — твердо возразил звездочет.

— Мы задерживаемся! — твердо сказал генерал.

— Мы не торгуем женщинами! — твердо сказал я.

— Сударь не понимает! — твердо сказал генерал.

— Тогда дайте формалину, и побольше! — твердо сказал ученый.

Я сделал заказ, и мы дали ему формалину.

Экселенция занес ногу в шкаф.

— Последний вопрос, шеф, — остановил его я.

— Да, сынок? — Генерал опустил ногу.

— Королева... она... и в самом деле ваша жена, а вы — здешний король?

— Ну что ты! — добродушно рассмеялся Экселенция. — Что ты, разве я похож на короля?! Просто сперва, в скафандре-невидимке, я побывал в северных болотах и незаметно сфотографировал его величество во время боя с вампирами. Он как раз в тот момент перекусывал сонную артерию лейтенанту оборотней. Ну а остальное было уже делом техники. Ты ведь знаешь мою технику, сынок?

Я вспомнил маленький кактус, большое ведро с помётом и сказал: 'Знаю!'

— Да, кстати, полковник, — спросил генерал, когда все расселись и разлеглись в шкафу, — неужели вы оставите здесь жену и дочь? Места хватит на всех.

— А вот это уже не ваше собачье дело! — неблагодарно и зло огрызнулся полковник. — И попрошу не лезть в мою личную жизнь!

— Ну что ж, как вам будет угодно. — Генерал погладил ближайшую девушку по головке. — Тебе недолго осталось ждать, крошка! Мы уходим...

Он помахал рукой звездочету, крепко прижимавшему к себе бутыль с формалином:

— Прощай, старик! Мы уходим!.. — и клацнул затвором прорывателя пространства...

Через пять минут сорок две секунды мы сидели в канцелярии Экселенции и под диктовку писали свидетельские показания на полковника N.

Вот так закончилось мое самое большое дело в жизни. Увы, как я уже говорил, оно стало и самым последним моим делом. У полковника в Мировом Совете нашлись влиятельные покровители, и материалы передали на доследование, которое затянулось на несколько лет.

Все эти долгие годы я, как главный свидетель обвинения, просидел на Земле на подписке о невылете. Но в суде многочисленные защитники полковника перевернули всё с ног на голову: якобы N. на той планете в интересах Содружества вел с местным населением свою собственную контригру, которую я ему, видите ли, сорвал. Меня обвинили в нанесении телесного ущерба должностному лицу при исполнении служебных обязанностей, аморальном разложении, позорящем высокое звание гражданина Великого Содружества, и субъективистском подходе к вопросам развития общества (видимо, то был намек на чисто деловую связь с тамошней королевой).

И даже Экселенция не смог ничем помочь — он тогда как раз со дня на день ожидал очередного внеочередного присвоения ему следующего звания и потому оказался бессилен предпринять что-либо в мою защиту.

В общем, полковника целиком и полностью оправдали, а против меня было выдвинуто такое частное определение, устроиться на работу с которым можно было бы разве что только в сельское хозяйство или легкую промышленность.

Оберэкселенция смущенно потрепал меня по плечу:

— Пойми нас правильно, сынок...

Тогда я молча написал заявление по собственному желанию и подал в отставку.

Одна только девушка с лютней не покинула меня. Мы полюбили друг друга еще во время предварительного следствия, и, выйдя на пенсию, я сделал ей официальное предложение.

Мы поселились в моем маленьком домике на Борнео. Я пишу мемуары, а она работает егерем в лесничестве. Как раз сейчас она руководит отстрелом орангутангов, а завтра вернется и споет мне мою любимую песню про бедного юношу и преданную гордую девушку.

У меня есть еще что вспомнить, друзья. Но всему свое время. Сегодня оно — одно, а завтра, может, будет совсем другое. Вот тогда, возможно, я расскажу вам что-нибудь еще, и с превеликим удовольствием.

ИЗ АРХИВА ЗВЁЗДНОГО ВОЛКА

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗВЁЗДНОГО ВОЛКА

Вы, быть может, удивлены, дорогие друзья, что я вновь пригласил вас послушать про мои замечательные приключения, — ведь в прошлый раз я рассказывал о своей, казалось бы, 'последней операции', верно?

Но она была не совсем последней. Я долго мучительно думал, открыться иль не открыться, и наконец решил — откроюсь. Откроюсь, и пусть знают все, хватит тайн, каждая страница нашего неизгладимого прошлого должна стать известна народу!

Однако сразу оговорюсь: это 'приключение' (если его вообще можно назвать приключением) разочарует любителей пошлых занимательных историй, и если кто-то пришел сюда отдохнуть и развлечься, — со всей ответственностью и авторитетом я тому человеку заявляю: не выйдет! И если раньше, желая потрафить публике, я добавлял порой в повествование (иногда даже в ущерб истинной правде) некоторые фантастические элементы, то сегодня, повторяю, этого не будет, сегодняшний рассказ не для почитателей дешевых анекдотов.

Итак...

Итак, я клянусь говорить правду, одну только правду и ничего кроме правды! Но разумеется, и от вас потребуется особая вдумчивость и полная серьезность, чтобы до конца проникнуться высоким — не побоюсь этого избитого словосочетания — драматизмом описываемых событий, потребуются терпение и — беззаветная тяга к Истине!

Ну, вот, пожалуй, и всё, что я хотел сперва сказать. Теперь же нервных попрошу удалиться, а остальные — слушайте, слушайте мой действительно последний (гм, пока) рассказ — о возвращении Звёздного Волка.

УМНЫЕ ЛЮДИ говорят: когда начинают болеть ноги, вспоминают о старых калошах. Мы с моей молодой женой сладко жили себе на Борнео, распевали баллады, любили друг друга, охотились на попугаев и знать не знали и ведать не ведали, что над Великим Содружеством нависла, оказывается, страшная беда.

А не одни мы ничего не знали и не ведали — никто ничего не знали и не ведали. Кроме главных членов Мирового Совета, которые всё только что узнали от фельдмаршала.

И вот, сразу после экстренного доклада в Совете, фельдмаршал прискакал на Борнео, весь в мыле подбежал ко мне, высекающему в это время автопортрет из специально заказанного красномраморного астероида, и, звеня шпорами, прильнул к широкой груди.

Мы постояли с ним немного в таком виде, но я, внезапно вспомнив давнее предательство, вдруг холодно отстранился, ледяным тоном сказал, что его превосходительство мешают мне высекать, и он, понуро уронив некогда довольно буйную голову, застыл как пенёк на месте, не смея бесстрашно взглянуть в мои укоризненные глаза.

Я, друзья, не злопамятен, но никогда не прощаю обид. Поэтому я с достоинством и подчеркнуто официально произнес:

— На вашем месте, Экселенция, я бы ее поднял. Голова дается, увы, один раз, и носить ее надо так... Ну, да сами знаете, не мне учить вас, как надо ее носить!

С моей стороны это было прямым оскорблением. Назвать маршала, будто простого генерала, Экселенцией, тогда как нынешний титул его был уже Суперэкселенция, — для этого, скажу вам, требовалась поистине незаурядная смелость или же очень веские причины. Но у меня в избытке имелось и того и другого, и я твердым голосом отчеканил:

— Рardon, любезный, но вы загораживаете свет Солнца, а я еще не выполнил дневной урок. К тому же у меня вышел весь тринитротолуол, а ларёк до пяти...

Я оседлал любимую лошадь Пржевальского, съездил в ближайшее селение за тринитротолуолом, заодно пополнил запасы соли, керосина, спичек и взял новый пробковый шлем, а то старый уже весь прохудился от кислотных и щелочных дождей. Потом не очень долго покалякал на деревенской площади с туземцами о видах на урожай манго, вернулся на хутор и, продолжив работу, добился таки наконец более четких линий волевых складок высокого чистого лба.

Фельдмаршал как пришибленный продолжал стоять у колодца, держа кивер в руках.

Начался дождик, сначала слепой, а потом сильный. Я бросил высекать, ушел во флигель и стал смотреть на бывшего начальника в окошко.

Крупные капли барабанили по некогда довольно буйной голове, брыжи и аксельбанты размокли, а шашка потускнела, потому что дождик оказался натриевым.

Мне почему-то стало вдруг жаль старика, я открыл ставень и закричал:

— Ну что стоите как сирота! Идите в хлев, а то окислитесь!..

...Поздним вечером я послал ему с киборгом-дворецким остатки роскошного ужина и записку с приглашением явиться в гостиную.

— Ну и что же вы имеете мне сообщить? — С чашечкой дымящегося черного кофе в руках я расположился у последней модели старинного камина и, глядя на желтые, убаюкивающие языки плазмы, лениво почесывал пятки об узорную чугунную решетку. За окном шумел тропический ливень, гремели раскаты грома, полыхали молнии, а в гостиной было тепло, сухо и очень уютно.

— Сынок... — Дребезжащий голос фельдмаршала был похож на бульканье воды в унитазе. — Сынок... Ну зачем же ты так, мой мальчик... Да разве же я желал хоть когда-нибудь тебе плохого?..

Он достал платок, высморкался и утер слезу.

— Ну-ну, дружище! — Я похлопал стеком по штабельку дров. — Только не надо, ради бога, этих гавиаловых сантиментов. Борнео слезам не верит...

И тут вдруг громко хлопнула дверь и застучали по лесенке торопливые каблучки.

— Ми-илый!.. — послышался нежный, бархатный голосок. — Ау-у! Где вы, супруг мой единственный?..

То была она, моя жена, моя любимая. Легкая, как весенний мотылек, в скромном охотничьем костюме — беретике с синим перышком и болотных сапожках, обмотанная патронташем и со штуцером за плечом, — она неслышно впорхнула в гостиную и замахала перед самым моим носом какой-то дрянью.

— Гляди, что я принесла сегодня своему птенчику! — защебетала любимая.

— И что же это, радость моя? — восхитился я.

— Это сороки, милый!

— Но милая, — ласково запротестовал я, — откуда же на Борнео сороки?

— Я летала в Европу, персик!

— Но персик, разве Европу еще не прикрыли?! — несказанно удивился я.

— Прикрыли, любимый, но у меня там один знакомый дезактиватор... — И она принялась покрывать всего меня страстными поцелуями, от которых я нерешительно, но твердо стал отбиваться.

— Что-то чересчур много развелось у тебя знакомых дезактиваторов, радость моя!.. — спрашивал в паузах я грозно. — На позапрошлой неделе ты летала в Австралию, там тоже был какой-то дезактиватор. А до этого — в Микены... Учти, дорогая, эта дезактивация, кажется, начинает действовать мне на нервы, и подумай, в конце концов, о своем здоровье...

А она, смеясь, отвечала:

— Но разве ты забыл, дорогой, что дезактивация — моя основная гражданская специальность?

— Забыл! — виновато и сокрушенно признавался я, и всё начиналось сначала.

Неожиданно громко чихнул фельдмаршал.

— Ой! — взвизгнула дорогая. — Кто это?!

— Да никто, — успокоил я. — Так, один...

Она внимательно посмотрела на маршала и — 'Ах!' — прямо даже с какой-то девической стыдливостью поспешно смотала патронташ на диски, скинула сапоги и зашептала мне в ухо:

— Какой славный старичок, милый! По-моему, я его где-то видела...

— Ну, милая, — добродушно ощерился я. — Разве ты забыла, это же Экселенция. То есть, теперь уже, кажется, Суперэкселенция...

Раздался скрежет: фельдмаршал опустился на одно колено и неожиданно ловко припал к руке любимой:

— Для вас, madamе, я навсегда останусь просто Экселенцией...

Который уже раз пришлось мне убедиться на собственной шкуре, что женское начало в конечном итоге всегда берет верх над мужским.

Сколько лет, долгих, долгих лет мечтал я о том дне, когда предатель Экселенция, повернутый в прах каким-нибудь ужасно сложным ЧП, униженно приползет ко мне на четвереньках, будет, рыдая, валяться в ногах, умоляя вновь вернуться к исполнению служебных обязанностей, потому что его дуболомы, конечно же, не смогут справиться с таким сложным ЧП, и я, только я останусь последней надеждой и опорой этого дряхлеющего павиана в аксельбантах!..

И вот этот желанный день пришел, но, вместо того чтобы непреклонно указать подлецу на дверь, я вот сижу и тупо гоняю с ним чаи, и всё только из-за того, что какое-то небесное создание нежно, но решительно заявило: 'Дорогой, ты должен помочь этому симпатичному дедушке'.

Дедушка!.. Да он такой же дедушка, как я бабушка! Эх, забыла, забыла ты, дорогая, что мне в свое время пришлось пережить из-за этого дедушки... Хотя, впрочем, для кого-то он действительно может быть дедушкой. Наверное, для таких же гадёнышей, раздраженно думал я, помешивая в чашечке ложечкой и по возможности дружелюбно улыбаясь старому бонвивану, который, надо отдать ему должное, довольно быстро оправился от оскорблений и уже бессовестно заигрывал с моей женой, нашептывал ей какие-то пошлые скабрезности, а она — о, негодная! — кокетливо била его за это по носу своей маленькой ручкой в охотничьей краге, томно закатывала глазки и заливисто хохотала: 'Ах, противный!.. Неужели все фельдмаршалы такие бесстыдники?! О-хо-хо!..' — и так далее, и тому подобное.

В конце концов мне это здорово надоело, но поскольку сопротивление все равно было бы лишь бесполезной тратой сил и времени, я резко встал и дерзко заявил:

— Карты на бочку, Экселенция! Так и быть, я согласен последний раз помочь вашему делу, но лишь потому, что мне жаль Великое Содружество. Ради вас лично, попрошу это учесть и записать в какой-нибудь протокол, я бы пальцем не пошевелил!..

Он тоже резко встал.

— Другого ответа я и не ждал, сынок! Я знал, что в критический момент общественное возьмет в тебе верх над личным и ты правильно поймешь нас...

— Вас я уже давно понял, предатель! — обрезал я его. — Итак, ближе к делу.

— Айн момент!..

Экселенция отстегнул шашку от портупеи, открутил темляк и что-то пробормотал в него. Потом закрутил темляк и сказал, что сейчас прибудет его коллега и они сообща введут меня в курс дела.

Я снова стал смотреть в камин, а Экселенция снова зашептался с любимой...

Кажется, я задремал и был разбужен грохотом в сенях, громким уханьем и истошными криками о помощи — наверное, жена отвязала на ночь Дружка. (Он был большой, зеленый, очень смирный, с шестью ногами и двенадцатью крылами. Нам подарили его еще щенком гости с Кассиопеи, и особенно хорошо он брал молодых орангутангов.)

Я лениво потянулся и, высунувшись в окошко, сказал:

— Фу, как не стыдно, Дружок!

Уханье тотчас же прекратилось, и Экселенция опасливо вышел и снова вошел, буквально таща на себе — кого бы вы думали? — полковника N.

Галифе полковника были располосованы в восьми местах, золотые рыцарские шпоры с алмазиками отгрызены напрочь, однако сам он, видимо, почти не пострадал, только как-то неестественно дергал шеей, часто-часто моргал на люстру и тоже немножечко ухал.

С вашего позволения, друзья, я опущу первую часть содержания нашей дальнейшей беседы, которая имела конкретнейший узколичностный характер. Но можете себе представить, что в моральном смысле полковнику досталось от меня не меньше, чем Экселенции, а им обоим в совокупности не меньше, чем каждому отдельно, — потому что этот неожиданный творческий тандем вызвал во мне массу самых противоречивых эмоций, которые я, естественно, не замедлил воплотить в устную, насколько возможно светскую, хотя местами и народную речь.

Но правду говорят, нет худа без добра, ибо при появлении полковника, даже в таком расхристанном и жалком виде, моя любимая словно окаменела, вспомнив, наверное, антигуманные фокусы, которые N. вытворял с ее бригадой во время нашей последней операции, и, моментально прекратив заигрывать даже с Экселенцией, сослалась на дикую мигрень и ушла почивать в почивальню.

Ну а я выговорился от души, потом привязал на всякий случай Дружка и приготовился внимательно выслушать, какое же это экстраординарное дело привело к бедному изгнаннику двух столь высокопоставленных негодяев...

А ДЕЛО БЫЛО такое. Некоторое время назад крупнейшая астрофилическая обсерватория Содружества наткнулась где-то в направлении созвездия Рыси на некое странное звездно-планетное сообщество. Странное хотя бы уже потому, что никто из ученых раньше его не видел и не наблюдал: оно не значилось ни в одном из их каталогов и справочников и возникло как-то неожиданно, вдруг, будто на пустом месте.

Но не эта чертовщина смутила наших славных ученых (хотя, впрочем, и эта тоже), а то, что новое сообщество появилось сразу, в готовом виде, как могучая сверхцивилизация, вернее, федерация либо конфедерация разных сверхцивилизаций, объединенная, видимо, общими целями, задачами, законами развития и направляемая в этом своем развитии какой-то единой крепкой, можно даже прямо сказать — жесткой рукой.

Перепуганные астрофилы сперва долго ничего не докладывали об открытии Мировому Совету (может, чего опасались?), а вели пристальное тайное наблюдение и только потом доложили Суперэкселенции.

Итак, было установлено, что таинственный межзвездный конгломерат проводит в отношении периферийных небесных тел и народов, мягко говоря, в некотором роде экспансионистскую политику. Бесчисленные корабли агрессоров бороздили просторы близлежащих галактик и вселенных, присоединяя к метрополии и вовлекая в орбиту приложения своих интересов всё новые и новые миры. (Правда, ради справедливости следует сказать, пока в основном довольно мирным, или так называемым добровольным путем, потому что явных признаков насилия над бедными аборигенскими планетами в виде термоядерных, тритиевых и прочих других 'грибов' зафиксировано не было.)

Но так или иначе, а неведомая гегемоническая сила, получившая в Мировом Совете кодовое название 'Чингизхан', продвигала свои границы всё дальше и дальше и хотя в непосредственный контакт с отдаленными порубежными форпостами Великого Содружества еще не вступала, соседство явно начинало становиться опасным.

Наши ведущие физикоматематики вычислили местонахождение 'мозгового центра' захватчиков — весьма невзрачная на вид звездная системка, плотно отгородившаяся от своего основного мира сильными вассальными планетами, туманностями и базами и чувствующая, очевидно, себя в этом глухом закутке в полной безопасности и безнаказанности.

Так что же делать? Ждать, пока молодой, энергичный, набирающий силу хищник действительно ее наберет — и в бешеном звездном галопе как смерч пронесется по цветущим просторам Великого Содружества, подвергая на своем пути огню и термояду планеты и светила, моря и реки, горы и долины, колосящиеся нивы и урановые рудники?..

Или же, напротив, следует, отложив самые неотложные свои дела, заняться действительно самым теперь неотложным — тем, от которого зависит нынче жизнь или смерть наилучшего во всех мирах Содружества, и, отбросив на время все наши гуманные цели и задачи, поставить во главу угла лозунг: 'Руки прочь от Великого Содружества!' (Естественно, с различными модификациями в зависимости от класса и вида того или иного депутата или же целой фракции Мирового Совета — 'Щупальца прочь от Великого Содружества!'; 'Ядозубы прочь от Великого Содружества!'; 'Стрекала прочь!..'; 'Едала прочь!..'; 'Хватала прочь!..' — и так далее и тому подобное.)

Мировой Совет заседал день и ночь. Мировой Совет раскололся на два поначалу антагонистических лагеря — 'оборонцев' и 'нападенцев'. 'Оборонцы' хотели благоразумно отсидеться, авось агрессоры пройдут стороной и найдут себе для поживы какое-нибудь другое содружество, возможно даже более комфортабельное. 'Нападенцы' же, наоборот, предлагали не ждать, а самим собраться с силами, неожиданно ударить на врага и, повергнув его во прах, спасти родимое братство от беды.

Дебаты были долгими, громкими и совершенно неплодотворными. Но вдруг кто-то из 'соколов' (так стали именовать себя 'нападенцы') припомнил мудрое древнее изречение, что лучшая оборона — это всегда нападение. И постепенно бравым, решительным 'соколам' удалось склонить мягких, интеллигентных 'ягнят'-'оборонцев' к компромиссу и даже вызвать в их гнилых морально-политических воззрениях и привычках определенную эволюцию.

Конечно, мол, если, собрав громадный и громоздкий флот, всей махиной обрушиться на конкурентов, — это и правда будет нападение. А вот ежели тайком снарядить совсем маленькую, но очень мощную и мобильную эскадру, втихаря подкрасться на ней к самому сердцу оппонента да кэ-э-эк шарахнуть его по наиболее важным народнохозяйственным объектам, сырьевым придаткам и культурным центрам, парализовав тем самым весь базис и надстройку, — то это уже будет вовсе не нападение, а самая что ни на есть оборона, тем паче — оборона вынужденная, ну а ее границы, как вам известно, хотя и очень резко очерчены, но тем не менее, довольно сильно размыты и почти что совсем не определены.

И все 'оборонцы' согласились с 'нападенцами'. И я лично их вполне понимаю — действительно ведь, как ни крути, а отечество надо спасать. Ну а мне в этой грандиозной гуманной операции доверена, оказывается, главная роль. Практически все депутаты, 'оборонцы' и 'нападенцы', позвоночные и беспозвоночные, травоядные и плотоядные, ракообразные и членистоногие, млекопитающие и яйцекладущие, размножающиеся благопристойным делением и развратники, мечущие икру, — все единогласно потребовали отозвать меня с Борнео, аннулировать пенсионное удостоверение, восстановить трудовую книжку — и поставить вашего покорного слугу у руля миротворческой эскадры, которая уже снаряжена и ждет не дождется на Плутоне, когда же прибудет ее адмирал.

Ну и что было делать? Нет, конечно, я мог поломаться, сослаться на семейные заботы, здоровье жены и т.д. Но согласитесь, когда перед вами ползают на брюхе такие большие начальники, когда вас, еще недавно совсем опального, вдруг назначают главой такого важного дела, да к тому же ведь и родина в опасности, — ну как тут откажешься?

Не знаю, может, кто другой и смог бы, — я не смог. И я так и сказал Суперэкселенции и сенатору N., которые меня за это оба слезно расцеловали.

Потом мы отправились спать, а утром сборы были недолги, — ведь котомка десантника, карабин и сухой паек, как вы знаете, — всё мое обычное богатство.

...Эх-х-х, в последний раз обошел я свои владения, отдал последние указания по хозяйству, крепко обнял любимую (попросив по возможности поменьше заниматься дезактивацией), погладил Дружка, который внезапно надрывно заухал и тревожно забил кожистыми крыльями, словно предчувствуя, что путешествие будет не из легких, — и личная карета Суперэкселенции в считанные минуты донесла нас до Плутона.

Прощай, Борнео!.. Прощай, Земля!..

Здравствуй, Космос! Я вернулся!..

'...ПОЛЁТ ПРОХОДИТ нормально... Полёт проходит нормально... Полёт проходит нормально...' — Так, изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц докладывал я Содружеству наши отчеты.

А он и правда проходил нормально. Мы летели, летели, иногда куда-нибудь садились, сея везде, где только можно, наши яркие достижения и прививая новым знакомым всевозможные аспекты лучшего из образов жизни.

И на кораблях всё шло своим чередом: решались злободневные бытовые вопросы, делались важные научные открытия, рождались малые дети. Поистине жизнь не стоит на месте! А мы всё летели, летели, летели...

Эскадра, как я уже говорил, была небольшой: флагман миссии, на котором сидел я со своим штабом, — могучий 'Звёздный Пахарь' — стремительно разрезал пространство, а в кильватере у него болтались два относительно маленьких, но очень убойных эсминца.

А вообще-то поездка казалась пока просто донельзя тривиальной, и говорить о ней вряд ли бы стоило, если бы только... Если бы только от ее исхода не зависела судьба Великого Содружества, — вот что я хотел вам сказать. И вы сами в этом в конце концов убедитесь.

...Шел второй год путешествия. 'Звёздный Пахарь' приближался к границе.

Однажды, как всегда после обеда, мы со старпомом сидели на капитанском мостике, отдыхали, играя в мутянские шахматы, и изредка обсуждали самые животрепещущие вопросы, связанные с предстоящей операцией.

Не знаю, слыхали ли вы о мутянских шахматах, — сейчас у молодежи иные игры, — но мы в свое время были от них буквально без ума, и тогда они только-только входили в моду в Содружестве.

Собственно говоря, это были даже не шахматы, а маленькие членистоногие с большими клешнями и сильным интеллектом. Точнее, никакого интеллекта у них не было, но зато они очень хорошо реагировали на чужие сильные интеллекты. Например, мутянского же панцирного питона. Питон подползал к лежбищу этих крабов, разевал свою панцирную пасть и мысленно приказывал им туда лезть. И они лезли — отпихиваясь и кусаясь, давя передних и лягая задних, набивались в брюхо чудовища до отвала. Тогда коварный питон захлопывал пасть и давал отбой, после чего оставшиеся крабы в ужасе улепетывали к своему лежбищу и принимались лихорадочно размножаться в ожидании, пока приползет кто-нибудь еще, например, мутянский кожистый свинорыл. Питон же тем временем выбрасывал сзади несъедобные коробочки панцирей. А потом их выбрасывал и свинорыл.

Вот эта-то замечательная способность маленьких мучеников довольно охотно подчиняться чужой сильной воле и была замечена нашими туристами, которые изобрели сперва принципиально новое домино, а затем и шахматы.

Теперь игрокам не надо было переставлять 'фигуры' рукой — достаточно лишь умственно напрячься и мысленно приказать безмозглой, к примеру, 'пешке' или 'слону' перепрыгнуть, скажем, с Е2 на Е4.

А, между нами, это было не так уж и просто. Нет-нет, я вовсе не хочу утверждать, что кожистые свинорылы умнее людей, скорее даже наоборот, — однако факт остается фактом: к тем эти раки перли табуном, а самым высокоразвитым представителям Земли требовалось затратить немало усилий, чтобы заставить клешнястую фигуру переползти на нужную клетку. Иногда на ход затрачивалось по пятнадцать — двадцать минут, а иногда — и по часу; поэтому выигрывали в новые шахматы чаще не те, кто действительно лучше играл, а те, кто быстрее находил личный контакт с заморскими тварями и ухитрялся не попасть в цейтнот.

Так вот, сидели мы со старпомом и тужились, передвигая по доске свои войска и любуясь на проплывающих время от времени под мостиком грациозных чёрных лебедей.

Увы, эти милые птицы, с гладкими черепами, зубастыми клювами, шестипалыми ластами и густой шерстью, отлично защищающей от радиации, вызывали в моей душе самые противоречивые чувства. Памятуя об их воспетой всеми поэтами лебединой верности, меня порой так и подмывало самому взмахнуть перепончатыми крылами и с заливистым ржаньем полететь к любимой куда-нибудь на Борнео... Но обычно я вовремя спохватывался, вспоминал, кто я есть и для чего тут сижу, и как правило оставался на мостике.

В паузах между ходами я педантично расспрашивал старпома о готовности эскадры к самым решительным действиям, и он обстоятельно растолковывал все вопросы, которые могли интересовать меня как адмирала. Я же, в свою очередь, развивал перед старпомом, отвечающим в полете за тыл, свои мысли о тыле вообще и о нем как его начальнике в частности. Потому что тыл, рассуждал я, — воистину главная часть корабля, ибо в случае серьезной опасности мы непременно должны будем повернуться к врагу тылом, и тогда нам придется уповать лишь на крепость его, тыла, брони и на надежность его, тыла, сопел...

Старпом же заверял, что с тылом всё в ажуре, и мы продолжали игру.

И вдруг...

И вдруг мой заместитель нахохлился и как-то странно завис над доской.

— Позвольте, ваше превосходительство, тут стояла моя ладья! А теперь ее нет! Вы что, ее выиграли?

Я устало пожал плечами — мало ли чего я мог выиграть. Но старпом не унимался, твердил, что я в самый решающий момент партии украл его ладью, а он только что собирался ею ставить мне мат...

Ну что я мог ответить на эту хамскую грубость? Что не пристало адмиралам, даже и под угрозой мата, заниматься воровством? Глупо, тем более что минут пять назад я прекрасно видел, как белая ладья, тихонько соскользнув с доски, подозрительно заползла за старпома. Странно, что этого прекрасно не видел старпом...

Нечеловеческий крик прорезал идиллическую тишину адмиральской рубки. Бедный мой заместитель как ужаленный подпрыгнул с качалки и с выпученными глазами, держась за себя, будто ему в штаны наклали урану, бешено заскакал по мостику, круша всё на своем пути.

Не знаю, друзья, что думал в тот момент старпом, — я же смотрел на маленькую ладью, которая вцепилась ему прямо в задний карман, в котором не было ничего кроме старпома.

(Представляю себе его чувства и ощущения. Эти пешки как-то прогрызли мою любимую титановую доску и пришлось заказывать победитовую, а штаны у старпома, насколько я знал, были даже вообще не из металла...)

И так он кружился и орал, пока не завалил парапет и бултыхнулся в пруд. Там его сразу бросился душить чёрный лебедь, за то, что он перепугал маленьких новорожденных лебедят, и когда матросы втащили наконец старпома в шлюпку, на его шее синели отпечатки цепких лебединых пальцев.

Я подошел к почти бездыханному мокрому телу и с трудом оторвал краба.

— Вот ваша ладья, коллега! — грустно сказал я. — Вот ваша ладья, и, признаюсь, мне очень больно и очень обидно, что вы могли подумать о своем командире так дурно. Более того, мне очень...

Но докончить этой проникновенной фразы я не успел.

— Полундра!.. Свистать всех наверх!.. — понеслось вдруг по отсекам и угодьям 'Звёздного Пахаря'.

Ко мне подлетел вестовой, снял крылья и передал шифровку из штурманской каюты. Я долго ее раздешифровывал и наконец обвел присутствующих торжественным взглядом.

— Товарищи, — сказал я, — друзья! Час настал. Мы наконец приблизились к государственной границе нашей родины, нашего, друзья, дорогого и горячо любимого всеми нами Великого Содружества. Впереди враг, но я уверен: как бы он ни был силён и вероломен, победа, милые братья и сестры, будет за нами!..

ИТАК, МЫ достигли границы Содружества и немножко притормозили. Проклятая антагонистическая система лежала как на ладони. В телескопы уже явственно различались не то что планеты и звезды — спутники, океаны, материки отчетливо проплывали пред нашим оком.

Мы кропотливо изучали географию противника в поисках главной цели экскурсии — коварной планетки, откуда, по мнению членов Мирового Совета, исходила вся основная гадость в данном регионе мироздания. И мы нашли ее! Во-он там, за углом, трусливо прикрывшись соседями, лелеет она свои, вне всякого сомнения, тлетворные замыслы и вынашивает дьявольские планы. Ну что за люди!..

'Люди... Да полно, а люди ли? — думал я. — Ну разве способны на такое настоящие люди?!'

Я не шовинист, вы знаете. Я истинный интернационалист. Я одинаково хорошо люблю всех членов Великого Содружества — людей и нелюдей, позвоночных и беспозвоночных, однохордовых и многощетинковых, пресмыкающихся и прямоходящих, — но я ведь и патриот, в конце-то концов! И признаюсь — тогда я все ж таки подумал, что в этой системе командуют, конечно же, не гуманоиды, а какие-нибудь совершенно бессердечные или — что было бы уж совсем ужасно, — безмозглые головоногие. Нет, дольше терпеть нельзя!..

— Расчехлить орудия! — отдал я зычный приказ, и голос мой, многократно усиленный, жаворонком разнесся над судами миссии.

Миссионеры бросились к батареям. Ездовые на тягачах вывозили из бункеров пушки. (Не знаю, как эти штуки называются у вас теперь, но я уж буду их звать по-стариковски, как мы и отцы и деды наши звали.) Так вот, ездовые выкатывали пушки, заряжающие с банниками наперевес отважно бросались чистить дула, и очень точно принялись наводить лихие наводчики.

— Марсовые, на реи!.. — командовал я. — Обрасопить фокбрамстеньги!.. Барабанщицы, на корму!.. Знаменная группа, справа по одному, дистанция полторы линейных, отдать швартовы!..

Все мои грамотные распоряжения выполнялись с безукоризненной четкостью. Мы легли в дрейф. Справа по борту от 'Звёздного Пахаря' застыл 'Неукротимый', слева — 'Стремительный'. Канониры замерли у лафетов...

Вот так, друзья, вот я и подошел наконец к апогею своей жизни. В принципе, дело осталось за малым — самому нажать кнопку или же просто велеть, чтобы нажал кто-то другой, — и свершится то, ради чего я сюда так долго летел, ради чего, ежели по большому счету, я вообще, можно сказать, — жил. Ведь правда же, коли вдуматься, вся предыдущая жизнь — первые робкие шаги в космосе в составе корпорации 'звёздных женихов' и героическое противостояние миру варваров на Светлом Пути, пронзание времени и прорвание пространства, райские и адские муки, принятые в психлечебнице и спецсанатории, злоба врагов и коварство друзей, любовь и ненависть, падения и взлеты, взлеты и посадки — всё это и многое, многое другое теперь вдруг как-то преломилось в моем сознании, на всё это теперь я вдруг стал глядеть как-то совсем по-иному.

Мне почему-то стало немного жаль бедного старого полковника, а ныне сенатора N. Быть может, зря в свое время я так сильно извозил его мордой по каменному, холодному полу средневекового подземелья? Может, и зря. Ну что, в конце концов, такое какой-то полковник или даже сенатор? Так, жалкая игрушка в руках всяческих Экселенций...

Мне стало жаль и своих бедных детей — шутка ли, около полусотни милых малюток, за исключением бригады пастушков на Амальтее, выросли и вступили в жизнь без папы. А теперь уже наверняка и еще несколько сотен малюток растут и вступают в жизнь без дедушки...

И жен мне тоже стало жаль. Нет-нет, поверьте, я не самообольщаюсь, не строю на свой счет особых иллюзий и не хочу утверждать, что я какой-то там исключительный, — но тем не менее, быть может, и они чего-то где-то потеряли и недополучили из-за того, что вот ну не сложилось у них со мной, что не всегда я был вовремя рядом и в чем-то, из-за моего отсутствия, женская и, главное, общечеловеческая жизнь их, естественно, оказалась никчемнее и беднее...

Вспомнил я и свою последнюю супругу, ту, что ждала на Борнео. К сожалению, злодейке судьбе было угодно, чтобы от нее у меня детей не было. Возможно, тут сказались ее чересчур активные занятия охотой и дезактивацией... А может, просто я начал стареть?..

Эти не слишком веселые мысли были прерваны появлением вожака лебединой стаи. Он тихо подошел, словно понимая обуревшие мною чувства, положил тяжелое когтистое крыло на плечо, ободряюще похлопал ластами по спине, наклонил умную лысую голову и заглянул в лицо своими добрыми красными глазами, будто безмолвно вопрошая:

'Ну что, брат, тяжело?..'

'Да нелегко, брат...' — тоже будто безмолвно отвечал ему я.

'А что делать, брат! Ведь каждый однажды вплотную подходит к такому моменту жизни, когда что-то надо брать и на себя. И лебедь, и человек... — Он как-то болезненно сгорбился и словно виновато прошептал: — А моя-то дурёха, понимаешь, только яйца снесла. Ей бы спокойно хоть двадцать один денек посидеть. Но я же знаю, что — н а д о...'

Действительно, это был мудрый, очень мудрый лебедь. Всего каких-нибудь полчаса назад он чуть не задушил старпома, а теперь еще и вот это...

Я оглянулся. За моей спиной невольно столпилось, наверное, всё население 'Звёздного Пахаря' — капитаны всех рангов и простые матросы, начальники служб и рядовые рабочие, скотоводы и земледельцы, рыбаки и строители, интеллигенты и женщины — некоторые даже с грудными детьми на руках.

И я...

И я вдруг явственно понял, что отныне опять не принадлежу самому себе. Теперь я принадлежу им, только им. Впереди враг, а позади — капитаны всех рангов и женщины с грудными детьми на руках. А еще — позади лежало горячо любимое Содружество, и отступать было некуда. Да и поздно: наверняка нас уже засекли.

Я поднял к глазам платок — и канониры склонились к орудиям.

Я бессильно уронил платок — и 'Звёздный Пахарь' содрогнулся от взрывов.

...Когда я открыл глаза, адмиральская рубка представляла собой довольно жалкое зрелище. Большинство спецсооружений и парковых беседок были разрушены напрочь, сильно пострадал эллинг, а могучие вековые дубы и стройные вечнозеленые пальмы, вырванные с корнем, валялись там и сям. Люди забились в щели, и с тревожными, пронзительными криками кружили над полурасплесканным прудом чёрные лебеди.

Первым делом я встал на ноги и внимательно ощупал себя сверху донизу со всех сторон. Только бы уцелела голова, остальное не важно.

К счастью, она действительно оказалась цела, хотя адмиральский шлем был расплющен как от удара кувалдой и куда-то запропастился роскошный плюмаж из эпиорнисовых перьев. Наверное, при отдаче я здорово стукнулся об мраморного Аполлона Самофракийского, потому что Аполлон Самофракийский тоже стал расплющенным как от удара кувалдой. И неудивительно — адмиральские шлемы у нас делают из самых прочных и непробиваемых сплавов.

Понемногу вокруг опять начали собираться в кучки заместители и старшие офицеры, и мы, отряхиваясь и горячо обсуждая возможные результаты обстрела, направились к иллюминаторам.

Однако то, что открылось там нашим взорам, было очень неожиданно и очень неприятно: вражеская контора, как ни в чем ни бывало, продолжала функционировать, и вредная столица ее, увы, оставалась на своем исходном месте...

Это был шок... Нет-нет, я никогда не идеализировал потенциальных возможностей судов класса 'Звёздный Пахарь', допускаю, что они не очень-то маневренны, их порой заедает при смене галсов, да и по части комфорта можно пожелать лучшего. Но уж чего-чего, а ни за что я не швырнул бы в 'Звёздного Пахаря' камнем, дорогие друзья, в смысле орудий. Орудия наших 'Пахарей' славились всегда, и не только в рамках Великого Содружества, а и далеко за его пределами, это признавали даже наши исконные северные соседи. А тут к тому же 'Пахарь' был не один — 'Неукротимый' и 'Стремительный' ведь тоже сильно стреляли.

В общем, исход первого раунда лег на нашу экспедицию, да и на всё Великое Содружество в целом, воистину неизгладимо позорным пятном, и это пятно требовалось срочно смывать. Экстренно был созван Малый Совет эскадры, и его члены сразу же стали вносить свои ценные предложения.

Разумеется, в основном это был сущий бред, как то: облететь соперника с обратной стороны и напасть сзади; попытаться повторить залп и т. д. Какая-то горячая голова предложила даже выманить врага на честный бой в открытый космос, но все остальные на нее зашикали и замахали руками. А один безусый юнец мичман вызвался, как камикадзе, на эсминце, начиненном взрывчаткой, взять столицу вероятного противника на абордаж, о чем ему, видите ли, мечталось еще в кадетском корпусе. Но его тоже сразу обсвистали, и красный от смущения и обиды герой махом угомонился.

Однако за такой внешней легкостью отвергания подобных вроде бы патриотических решений крылась огромная кропотливая внутренняя работа моей мысли. Ведь если начать облетать с обратной стороны, — запросто можно заблудиться; рисковать целым новеньким эсминцем — согласитесь, не по-хозяйски. Ну а уж идти на таран всеми (такое предложение тоже было), имея в перспективе возможное сооружение монумента в Аллее Незабвенной Славы, — простите, дураков нет, я лично еще хочу на Борнео!

И тут...

И тут вдруг со скрипом поднялся знаменитый седой ветеран, участник походов еще времен капитана О'Чакова и покорения Трына (в созвездии Тельца). Это был законченный хронический космоголик, никакому лечению давно не подвластный. Поэтому на Земле делать ему было нечего, ну а поскольку он еще во-о-он когда полностью выжил из ума, его охотно брали во всякие экспедиции дальнего следования свадебным адмиралом. Время в таких рейсах течет, как известно, все же хоть чуточку быстрее нормы, а то жить старику, благодаря замечательным достижениям нашей современной медицины, оставалось еще, как пить дать, лет сорок, не меньше.

И вот этот-то ветеран сперва только чихал и пыхтел, а потом вдруг прокашлял, что когда он был помоложе и еще не слетался вконец, ему один раз разрешили даже покомандовать синоптико-разведывательной модификацией 'Звёздного Пахаря', и, кажется, там была какая-то кнопка, которую если нажать, тот 'Пахарь'-метеоролог-разведчик становился невидимым, а убойная сила возрастала во много-много раз, — он сам, ветеран, не знает почему.

И я буквально завыл от восторга, потому что тоже вспомнил про заветную кнопку. И уж я-то знал, знал, отчего возрастает убойная сила! Всё дело в том, что ставший невидимым корабль переходит из-за этого в качественно иное пространственно-временное агрегатное состояние, когда, собственно говоря, и пространства уже нет, и времени уже нет, и расстояния до нужного объекта тоже уже нет. Ну вам это, конечно, трудно понять, но, примитивно выражаясь, 'Пахарь' в таком виде находится и за десятки парсеков от цели, и рядом с ней одновременно. А боевая мощь залпа увеличивается в сотни и тысячи раз, потому что заряды по дороге не разбрызгиваются и не тормозятся об пространство и время.

По-моему, так.

А может быть, и не так, но это неважно.

— Ура, — приказал я. — Ура! Качать ветерана!

— Ура! — закричали все. — Качать ветерана!

— Ура! — закричал ветеран. — Сейчас меня будут качать!

Но торжество едва не закончилось трагически. Все качали, качали, и никто не заметил, что с ветераном случился приступ геолепсии. (И как только я раньше не сообразил, что адмиральская рубка, с прудом, лебедями, вековыми дубами и беседками, очень похожа на нашу родимую матушку-Землю!)

Все качали старика, качали, дивились, какой он легонький, и не заметили, дураки, что он как-то дёргается и слишком глубоко урчит, — сначала думали, от радости, а это начался тяжелейший припадок.

Ветерана еле спасли. Когда наконец догадались, что это не от радости, а припадок, качать перестали, засунули его в медицинскую капсулу и выбросили на веревочке в космическое пространство. Там ветеран через некоторое время пришел в себя, оклемался и начал стучаться в обшивку и скрестись в иллюминаторы, просясь домой. Его впустили, покормили, уложили спать в барокамере, и весь личный состав отправился искать заветную кнопку.

Нашел кнопку я. Она спряталась в дальнем углу отсека управления полетом, за пожарным щитом с топорами, баграми и ведрами. Она была облицована толстым пуленепробиваемым стеклом, и под табличкой 'Разбить в случае нужной необходимости' висел молоток. Удивительно — я сто раз видел эту злосчастную кнопку, но всегда почему-то думал, что это стоп-кран, или аварийное открывание дверей, или же еще что-нибудь в таком роде!

Невольно волнуясь, я оторвал от гнезда молоток и разбил стекло. Подбежавший старпом доложил, что орудия опять готовы к употреблению — и я медленно положил палец на кнопку...

Сейчас... сейчас мы станем невидимы, сейчас мы станем сильнее, сейчас мы наконец сделаем дело, которому служим!..

ВТОРОЙ ЗАЛП оказался куда мощнее первого. Даже невидимых, нас шарахнуло так, что мой парадный шлем пришел в полную негодность, а Аполлон Самофракийский окончательно развалился на куски. Ну, теперь-то уж наглецам точно конец!

Мы все снова высунули головы в иллюминаторы — оба-на! — вражеское совражество исчезло без следа! Ай да мы! Такого замечательного успеха не мог предвидеть даже я. Нет, ну хоть что-то, хоть какая-нибудь малость от него должна же была остаться, упоительно думал я, — а не осталось совсем ничего. Ай да мы!..

На радостях я объявил праздничный парково-хозяйственный день. Все дружно принарядились и начали расчищать развалины, откапывать придавленных разрушениями от отдачи, сажать новые сады и клумбы. Мусор и обломки античных статуй мы высыпали через сопла в открытый космос. И над всей этой счастливой трудовой суетой с трубными кличами победно реяли гордые чёрные лебеди.

Вожак подлетел ко мне и обнял как родного.

'А у меня, брат, радость. Все яйца целы. Жена так довольна, так довольна!'

'И у меня радость, брат. Видал, как мы их?'

'Видал, и от имени моих соотечественников и себя лично от всей души поздравляю коллектив эскадры с праздником, желаю новых творческих успехов и надеюсь, что между нашими великими народами и впредь сохранится обстановка дружбы, доверия и полного взаимопонимания!'

Лебедь крепко поцеловал меня, разбежался, зажав в зубах якорь, и полетел в камыши к жене и яйцам. Ну что ж, растите, малявки, на счастье родителям! Ваше детство будет безоблачным, не то что у нас...

А вечером на 'Пахаре' все пировали, пили, ели и веселились от души. Из барокамеры вынули старичка свадебного адмирала, обмели, разморозили, но качать больше не стали, принесли в тронный зал в капсуле, чтоб думал, будто он всё еще в космическом пространстве, и в окошко подавали ему тюбики с марсианским шампанским, меркурианским бургундским, чохогбили и люля-кебабом. Потом все дружно пели, потом плясали, а потом опять выбросили старичка за борт и пошли почивать, чтобы наутро оправиться и со свежими головами взять курс на Великое Содружество.

ОДНАКО НАУТРО взять курс на Великое Содружество нам, увы, не пришлось. Нам не пришлось, увы, даже оправиться. Клянусь честью, над этой чёртовой экспедицией словно повис злой рок и, видимо, решил наносить нам удар за ударом!

На рассвете меня разбудили члены лоцманской группы и взахлеб наперебой принялись кричать, что мы опять, в который уже раз, сели, образно говоря, в лужу. Они мягко заставили меня подняться с теплой постельки, подтащили к окну и сунули в глаз квантовый телескоп. Я сперва чуть не лишился глаза, а потом неожиданно разглядел где-то далеко-далеко знакомую до боли картину. Вот те на!.. Чингизхан!.. Со всеми светилами, планетами, спутниками и базами, целый и невредимый... Я чуть было истово не перекрестился — вот те на! — а потом надолго лишился дара речи.

Но как же так?! Как так?.. Ведь в Мировой Совет еще вчера отправлена победная реляция об успешном завершении операции! И ведь уже сегодня в Мировом Совете наверняка тоже великий праздник, а если Мировой Совет все-таки сообщил о ЧП населению Великого Содружества, — то великий праздник сегодня и во всем Великом Содружестве... Как же так?! Что же произошло, ведь мы так хорошо стреляли!..

Обсуждение провала было долгим и бурным. Как это всегда у нас водится, в идиотских объяснениях недостатка не ощущалось, и наконец, после жарких дебатов, официально была принята следующая версия случившегося.

Наверное, какие-то ошибки вкрались в баллистические расчеты, и, быть может, подвела бездействовавшая много лет кнопка-невидимка. Очевидно, ставшего невидимым 'Звёздного Пахаря' могучей отдачей отшвырнуло далеко от врагов, ну а поскольку 'Неукротимый' и 'Стремительный' во время боя находились рядом (и тоже отнюдь не бездействовали), их как спутников 'Пахаря' также отшвырнуло далеко от врагов — вон они, бедолаги, покачиваются за окошком на рейде.

Еще, кстати, подал голос ветеран из капсулы. Теперь он вспомнил, что, по секретной устной инструкции к чудо-кнопке, перед пальбой нужно было обязательно зашвартоваться обоими концами за близлежащие небесные тела. А мы этого не сделали — ветеран забыл, а остальные и сроду не знали. А ведь были же и свободные концы, и близлежащие тела рядом, были, я в этом уверен!

Ну и — беда не ходит одна, — естественно, мазнули наводчики. Так мазнули, что не попали не только в столицу Чингизхана, но даже и в какую-нибудь самую его захудалую провинцию. Как говорится, всё 'в молоко'.

Не стоит, наверное, упоминать, что на том совещании все виновные, от последнего юнги до первого старпома, понесли самое суровое мое наказание.

Но наказание наказанием, а нужно было срочно принимать еще одно, самое главное теперь решение — опять лететь на врага или же возвращаться домой. И если все-таки лететь, то в каком режиме, а ежели все-таки возвращаться, то с какими глазами, — ведь своим прибытием мы испортим людям замечательный праздник.

То, что мы в конце концов все-таки решили, иначе как актом гражданского самосознания и не назовешь: мы решили не портить людям праздник — пусть веселятся!

Пусть веселятся, пусть ничего не знают, и пусть не омрачится тяжелым событием оранжевое небо Содружества, а все хлопоты, тяготы и лишения военного времени неимоверным грузом лягут на одних только нас — мы выдюжим, мы не согнемся, мы — победим!

Но самый жаркий симпозиум разгорелся по вопросу, лететь на противника невидимыми или же наоборот, — и дело тут было совсем не в этических нюансах ситуации, дискуссию о чем попытались было распоясать некоторые болтуны и демагоги из нынешнего состава Малого корабельного Военного Совета.

Честно или нечестно нападать невидимками, — это, на мой взгляд, дело десятое, вопрос тактики, но никак не стратегии. (И, кстати, вчера ведь мы уже раз стреляли в таком виде и никто из правдолюбцев даже не пикнул. Так где же, герои, вы были вчера? Где же была вчера, позвольте спросить, пресловутая принципиальность некоторых особо ретивых сегодня членов Военсовета?!)

Ну ладно, это так, к слову. А вот что касается главного стратегического вопроса, — то здесь, по данным корабельных ученых, расклад вырисовывался следующий. Если мы полетим невидимыми, — уже минут через пять — семь будем на месте, однако такой халатный режим полета сожрет почти все наши ресурсы: на дорогу к Земле энергии потом, быть может, еще и хватит, но вот по части отмщения и возмездия — придется лишь разве что чисто символически полаять под забором или же позорно повилять хвостом, — в зависимости от обстановки.

А вот если лететь обычным манером, — конечно, потеряем еще пару лет, но зато уж встретимся с врагами более-менее готовыми к некоторым бескомпромиссным боевым действиям. А на Земле — ну что ж, немножко побеспокоятся, подумают, что мы заблудились. Ну а мы потом найдемся — они и порадуются. А пока лучше пусть празднуют.

В общем, друзья, я бы лично выбрал второй вариант. И, в общем, друзья, я его лично и выбрал. И, кстати, Лебедь меня поддержал:

'Не слушай никого, брат! Делай как надо'.

'Да я, брат, никого и не слушаю! Как надо, так и делаю'.

'Ну и молодец, брат. А я от имени своих соплеменников и себя лично опять выражаю тебе самое полное взаимопонимание в обстановке между нашими великими народами и желаю новых творческих успехов'.

'А я тебе, брат'.

'Спасибо!'

'Ну и тебе тоже спасибо!..'

И вот вновь застеклена волшебная кнопка. И вот вновь задраены окна и двери. Заурчали моторы; 'Звёздный Пахарь' величественно вздрогнул и тронулся с места.

Все уже на своих рабочих местах, за бортом никого, только дедушка-адмирал в капсуле на веревочке. Он немного побудет там, пока мы разгонимся до скорости света, для него это как санаторий. И только когда разгонимся и вплотную подойдем к световому порогу, мы пустим его назад, чтобы, не дай бог, не размазало нашего любимого дедушку по пространству и времени.

'...ПОЛЁТ ПРОХОДИТ нормально... Полёт проходит нормально... Полёт проходит нормально...' — Так, изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц докладывали мы опять Великому Содружеству наши отчеты.

А Великое Содружество, в лице Суперэкселенции, всё время спрашивало: 'Ну куда ж это вы подевались?', 'Ну почему же вы до сих пор к нам не прилетели?', 'А может быть, с вами чего-нибудь да случилось?'

Но мы на эти душещипательные воззвания не реагировали никоим образом, а только методично бубнили: 'Полёт проходит нормально... Полёт проходит нормально... Полёт проходит нормально...'

И он действительно проходил нормально. Опять мы летели-летели, порой останавливались на знакомых планетах и звездах, но куда сейчас летим, не говорили, на расспросы отвечали только, что, мол, некое важное дело наконец сделано, а теперь мы вот просто гуляем, — и везде нас встречали и провожали как подлинных освободителей. А на кораблях вновь решались важные бытовые проблемы, делались злободневные научные открытия, рождались новые дети. В общем, жизнь шла своим чередом, а мы всё летели, летели, летели...

Пожалуй, я на секундочку отвлекусь, чтобы рассказать об одном радостном событии. За углом Бетельгейзе ко мне в гости неожиданно нагрянул старинный друг — симпатичное анизотропное чудовище по имени Вольдемар, житель одной из тамошних Чёрных дыр.

Появился он как всегда внезапно, будто радиоактивный снег на голову: просочился сквозь обшивку 'Звёздного Пахаря', проследовал через конюшню и женскую баню, моментально вычистив по пути стойла и потерев на ходу все спинки, и, провожаемый благодарным ржанием и запоздалыми целомудренными протестами, вломился в мой будуар.

Мы крепко обнялись, расцеловались, потом Вольдемар вывалил свою субстанцию из ионной оболочки прямо на мой роскошный ахалтекинский ковер, и мы дружно и весело предались радужным воспоминаниям о днях нашей былой юности.

Для таких случаев я обычно держу в морозильнике специальный погребец, и сейчас, предвкушая огромное удовольствие, я достал из погребца бутылочку старого кьянти — для себя — и баллончик со свежим дихлофосом — для Вольдемара.

Вольдемар безумно обожает дихлофос. Дихлофос — это его пунктик, его воистину слабое место. Одно время он даже всерьез подумывал перебраться на Землю, где дихлофоса всегда было вдоволь, но понемногу, благодаря бескорыстной гуманитарной помощи Великого Содружества, положение с дихлофосом нормализовалось и в Чёрных дырах, и Вольдемар остался дома. И вот теперь я, сидя в кресле, блаженно потягивал через соломинку кьянти и периодически пшикал на Вольдемара его любимым, если можно так выразиться, напитком.

Этот Вольдемар действительно был чудеснейшим созданием природы. Да и вообще, все дырники анизотропные, как называли их наши астрозоологи, были добрейшими и милейшими существами. Они всегда бросались бескорыстно помогать каждому встречному-поперечному в любом благородном деле и вкладывали в это дело буквально всю свою дырявую душу. Они были редкостные умельцы, и работа в их метастазах так и кипела. Однако трагедия услужливых дырников заключалась в том, что на родине делать им было совершенно нечего, — дыры и есть дыры, — вот они и метались как угорелые по разным галактикам и вселенным, ища, кому бы сделать какое-нибудь доброе дело, хотя чаще всего никто их об этом и не просил.

Вот помню, друзья: в последнюю нашу с Вольдемаром встречу — я тогда летал на небольшом сухогрузе, — он починил сгоревшую газопроводку, помыл полы и, уже покидая корабль, филигранно принял преждевременные роды у моего боцмана, что оказалось очень кстати, так как я не думал, что полет затянется надолго и не взял на борт из дому киберакушерку. А полет затянулся, а схватки начались, а я принимать те роды не имел права из соображений субординации.

И за что еще я любил Вольдемара, так это за то, что он всей душой старался никогда никого не огорчать. Если предчувствовал что-то нехорошее, — а он всегда предчувствовал, — то уходил, просто уходил и всё, чтобы не причинять добрым людям излишнего беспокойства. И, думаю, винить и ругать его за это никак нельзя — так уж он устроен; хотя вот почечники и гнидозубы, например, очевидно, именно за эти свойства натуры совершенно официально называют дырников бздунами. Но, в конце концов, у почечников своя мораль (у гнидозубов — тем более), а у нас своя. И лично я всегда был искренне благодарен бздунам... то есть, простите, дырникам, уже за одно предупреждение об опасности, которое выражалось у них в стремительном и бесповоротном исходе с корабля.

И вот, друзья, когда я по секрету, как родному, поведал Вольдемару все наши приключения и рассказал, куда и с какими намерениями мы сейчас направляемся, он тотчас же покрылся лихорадочно-тревожным красноватым флером, моментально засунул свою субстанцию обратно в ионную оболочку и, даже не попрощавшись, по-джентльменски исчез.

И я его совсем не осудил. Конечно, кто-то может подумать, что вот, мол, какой Вольдемар, бросил друга в беде. А я только прокричал ему вслед: 'Спасибо, друг! Ну что ж, значит, будем теперь начеку!' — И помахал рукой.

Нет, нельзя, ну совершенно нельзя подходить ко всему с шаблонными мерками Великого Содружества. Ну что делать, если такая уж вот у бздунов... то есть, дырников психология. Спасибо тебе за всё, дырник Вольдемар!..

И ВОТ, в который уже раз, проклятый Чингизхан всё ближе и ближе. Скоро, совсем скоро он будет в пределах нашей досягаемости, и тогда... Нет, я просто-напросто не знаю, что сделаю с тобой, подлый агрессор, когда ты окажешься в зоне поражения орудиями 'Звёздного Пахаря'!

Запиликал зуммер, и я досадливо поморщился — опять Суперэкселенция, сейчас снова будет звать домой.

Я обреченно откинулся в кресле и приготовился выслушать нудный ежедневный дежурный призыв, а потом как всегда пустить в ответ болванку: 'Полёт проходит нормально... Полёт проходит нормально... Полёт проходит нормально...'

Но что это!.. Куда подевался официальный доныне тон Суперэкселенции? Из динамика в тишину и покой моей служебной кельи рвались задушевные и страстные слова.

— Алё, алё-о... Мальчик, мой дорогой мальчик... Сыно-о-ок!..

— Что такое?! — От удивления я не сдержался и схватил микрофон. — В чем дело, шеф? Что там у вас еще стряслось?

Эфир оглушительно булькал и клокотал. А может, это сморкался Экселенция? Что-то к старости маршал стал совсем сентиментальным.

— Сынок!.. Сынок!.. — Голос на том конце эфира вибрировал и дрожал. Я услышал, как Экселенция закричал кому-то: 'Ура! Он ответил! Ну что я вам, дураки, говорил — он ответит, он обязательно ответит! И он ответил!..'

— ...товарищ Суперэкселенция! Ну товарищ Суперэкселенция! Что случилось? — раздраженно спрашивал я, досадуя, что проболтался, необдуманно раскрыл наше инкогнито и предвкушая возможный нагоняй.

— Где ты, мой мальчик? Куда вы летите?

— Да так, задержались чуток... — нехотя цедил я сквозь зубы. — Но не волнуйтесь, товарищ Экселенция, мы их уже почти тово... немножко добить осталось...

— Потом добьете... — Голос маршала суровел на глазах. — Потом добьете, а сейчас немедленно марш домой!

— Стоп-стоп, шеф! Чё-то не понял! — прикидываясь настоящим придурком, тянул я время, а сам лихорадочно размышлял, что же делать. Ведь если нас отзовут с рейса и пусть мы даже и сделаем чего им там сейчас приспичило, — но потом-то, потом Мировой Совет все равно обнаружит, что Чингизхан цел и невредим и что я, таким образом, не выполнил приказ. А невыполнение приказа по законам военного времени... (Я уж не помню, говорил или нет, что перед отлетом нашей миссии Мировой Совет в одностороннем рабочем порядке заочно объявил на всякий случай Чингизхану войну.) Да-а, за такое по головке не погладят. И не только по головке. Тут уже даже и не Борнео пахнет...

— Ну в чем дело, шеф? Вы уж скажите, будьте добры, пожалуйста! Ведь я должен объяснить народу... — гнусил я в надежде открутиться от нового задания.

— Хорошо, слушай! — Экселенция словно ухнул в омут. — Покуда вы там прохлаждаетесь, к Содружеству летят враги!

— Какие враги? — удивился я. — Ваше преподобие, какие у Великого Содружества могут быть враги?..

— Какие-какие! А я знаю, какие?! — огрызнулся маршал. — Летят, и всё тут.

Я растерялся.

— Постойте, шеф! А может, это наши? Вы диспетчерЛв запросили?

— Запросили! Не наши! Не должно там сейчас быть наших, понял?! — орал Суперэкселенция. Надо же, и куда только подевалась его недавняя плаксивая слезливость! Ну конечно, опять почувствовал себя большим начальником. Еще бы, в Мировом Совете там небось особо не раскомандуется, там живо дадут по соплям, — а со мной, значит, можно?.. Прав, тысячу раз прав был Дружок! — ну зачем, зачем только я покинул родное Борнео?!

— Но ваше превосходительство... — якобы кротко бормотал я. — Может, там кто поближе есть? Ну что я вам, в конце-то концов, рыжий, что ли?

Однако стальной голос Суперэкселенции безжалостно резал мое смятенное сердце на куски. Он мне мстил за хлев на Борнео, это ясно, — мстил, мстил, мстил!

— Ближе вас только 'чайники' (так мы, звёздные волки, в обиходе называем корабли с обычным ядерным оружием на борту). А 'Пахари' все в расходе и, между прочим, еще подальше тебя, голубчик!

Я опустил голову и вяло повесил нос: всё понятно. Конечно, на 'чайниках' особо не развоюешься, разве это машина! Да 'Пахарю', например, хоть сто 'чайников' поперек дороги давай — раз плюнуть. Дьявольщина, придется возвращаться! Но что же теперь будет со мной?..

И вдруг ослепительная мысль блестящей молнией сверкнула в моем светлом мозгу. Не-ет, мы еще повоюем, чёрт возьми! Кнопка! — хо-хо! — о кнопке-то в Мировом Совете, поди, и не знает никто!

— Алё, алё! О'кей, шеф! Всё будет в полном ажуре. Когда вы их ждете?

— Денька через два, сынок. (У, лиса хитрозадая!) Как, успеешь?

— Успею, батя.

— Ну-ну. — Суперэкселенция недоверчиво хмыкнул. — А чё ж это мы тебя до сих пор не засекли?

— Чья школа, ваше превосходительство? — нелицеприятно выразился я — старики это любят. И пообещал: — Еще засекете!

Он явно был польщен.

— Ну ладно, ладно, подлиза. Давай, одна нога там, другая — тут, понял?

— Понял, ваше благородие, отключаюсь.

— Жми, сынок. — Экселенция опять утробно вздохнул: — Очень нам, понимаешь, без тебя страшно...

НО Я ЕГО уже не слушал — я созывал по селектору помощников и заместителей. И когда помощники и заместители собрались, изложил им краткое содержание своей беседы с фельдмаршалом.

Все приуныли и закручинились. И я прекрасно их понимал, у самого душа болела просто не знаю как. Но если первой реакцией моих коллег на сообщение были тихая грусть и безмолвная скорбь, то уже второй — праведное негодование и самая кипучая страсть.

Один за другим вставали бравые мои заместители и говорили верные и справедливые слова с мест, направленные против неведомых конкистадоров. А старпом подошел поближе и многозначительно прошептал:

— Чингизханы, командир?

— Не знаю, — столь же многозначительно прошептал и я и якобы невольно моргнул.

— Но как же так? Как же мы так разминулись? — сдержанно прорыдал он.

Я деликатно смолчал. Честно говоря, это был довольно риторический вопрос. После всех наших головокружительных пируэтов и кульбитов с чудо-кнопкой мы вполне могли бы разминуться даже с самими собой. Но зачем сыпать лишний раз соль на рану и без того удрученному судьбой человеку. Я только сказал:

— Успокойтесь, господин капитан первого ранга. И, пожалуйста, покрепче держите себя в руках — на вас смотрят младшие офицеры.

И он, сверкая, как фанатик, очами, со словами 'Ну, Чингизхан, погоди!', пошатываясь и спотыкаясь на ровном месте, вернулся в бельэтаж.

Да-а, настроение у моей гвардии явно было подавленное. Еще бы, у многих в Содружестве остались семьи без кормильцев и кой-какое имущество. Кстати, у меня ведь там тоже были жена и хутор на Борнео, однако я так душераздирающе сильно не убивался, подавая всем подчиненным прекрасный образец стойкости и мужественного героизма.

А не убивался я, друзья, вы, наверное, уже и сами догадались почему. Потому, что я придумал, как спасти от беды не только Великое Содружество, но и свою не запятнанную дотоле честь.

Вот слушайте. Мы сей же час разбиваем стекло и жмем заветную кнопку. Минута-полторы — и 'Пахарь' вновь у ворот Чингизхана, где мы быстренько делаем то, что надо. Разумеется, я вполне допускаю, что в такой нервозной обстановке не всё сойдет гладко, но хоть куда-нибудь-то, для очистки совести и чести, мы попадем? А потом сразу же прыгнем обратно к Содружеству и там сурово встретим вражеский десант. Благодаря значительной экономии энергии, мощи у нас может хватить и на некоторое возмездие и на какую-то защиту родины. Туда и сюда мы теперь, без сомнения, успеваем.

Едва я изложил свою задумку офицерам, они сразу же подбоченились, приободрились и начали отпускать в адрес ненавистного Чингизхана острые офицерские шуточки и соленые матросские словечки. Но долго веселиться, увы, было некогда: по моим замыслам, максимум через полчаса мы уже должны были находиться на охране воздушно-космических рубежей Великого Содружества, — и я пошел за молотком.

РОВНО ЧЕРЕЗ сорок семь секунд после торжественного нажатия кнопки мы вынырнули у вражеской границы и приготовились к бою. Я учел ошибки и недочеты предыдущих сражений и на этот раз сделал все как положено: 'Неукротимый' и 'Стремительный' на малом газу развезли концы линей по близлежащим небесным телам, невзирая на протесты эгоистичных туземцев, закрепили их там и вернулись под крыло к флагману. Когда вся предбоевая лихорадка улеглась, я взялся за главную гашетку. Но тут...

Но тут 'Звёздный Пахарь' вдруг неожиданно мелко задрожал, и пронзительно завыли сирены. Мы со старпомом ничего не понимали — в чем дело?! Но тут вбежал мой ординарец, славный, толковый белобрысый парнишка лет сорока пяти, очень исполнительный и трудолюбивый. Бледный как мел парнишка, заикаясь, доложил, что, похоже, сломалась чудо-кнопка: мы становимся видимыми, вибрация — следствие незапланированного перехода корабля из одного агрегатного состояния в другое, и вдобавок, кажется, началась утечка топлива. Мы со старпомом переглянулись и тоже побледнели как мел.

Однако мало этого. Репродукторы дальней связи вдруг зашипели, заурчали — и в наши уши ворвался взволнованный голос Экселенции:

— Сынок, сынок!.. Они здесь, сынок!.. Ну где же ты есть, мой ма-а-альчик?..

— Кто здесь? Где — здесь? — не понял я.

— Агрессоры здесь!.. Около Великого Содружества!.. — Фельдмаршал визжал как недорезанный. — А вы где? Где 'Пахарь'?!

Та-ак... очевидно, враг оказался проворнее, чем мы предполагали. Ох-х, сколько, нет, ну сколько раз давал я себе честное слово, что всегда буду дооценивать противника, — и вот, опять недооценил.

А фельдмаршал всё продолжал кричать, звать на помощь, и я, чтоб не мешал думать, закрутил звук и стал думать.

Минут через пять я перестал думать.

— Ваше мнение, капитан первого ранга? — забарабанил я пальцами по столу.

— Я полагаю так, — забарабанил по столу и старпом. — Нам нечего ждать милостей от Чингизхана, поэтому предлагаю открыть самый полный огонь.

Я рассерженно перестал барабанить.

— Ах, капитан, как всё у вас просто! 'Самый полный'! Да ведь коли стрБльнем на всю катушку, — до Содружества потом и к завтрему не доедем. А там за это время... Да застанем ли мы вообще к завтрему наше бедное Великое Содружество...

— Виноват! — перестал барабанить и капитан. — Ну тогда поехали сразу домой.

— А присяга? — зловеще процедил я. — Вам что, честь не дорога или погоны надоели?

— Почему это надоели? — обиделся капитан.

— Потому! — отрезал я. — Вы что, надеетесь, с меня одного голову с эполетами сымать будут? Нет уж, дудки, обои полетим!

— Но что же делать, ваша светлость? — У старпома затряслась сперва нижняя, а потом и верхняя губа.

— М-да-а, это вам не в шахматы играть. — Я, каюсь, не выдержал и капельку уязвил его самолюбие. — Тут иногда думать надо. — Снова стал думать, а минут через пять торжественно поднялся и объявил: — Принимаю важное государственное решение: мы начинаем переговоры!

— С кем? — изумился старпом.

— С Чингизханом.

— Зачем?! — возмутился старпом.

Я устало пожал плечами:

— Необходимо выиграть время. А ну как удастся захватить заложников. Вот и будем их ими шантажировать, пока не отзовут своих карателей.

Старпом посветлел лицом и, захлебываясь, принялся было говорить мне самые разные комплименты, но я его быстро пресек — не время сейчас, отчизна в опасности — и вновь включил Суперэкселенцию.

Репродукторы завыли, заныли, зарыдали, затараторили:

— Сынок!.. Содружество!.. Сгною!.. Домой!..

Врубив встречную помеху и забив маршала, я взял в руки микрофон.

— Алё, ваше превосходительство, успокойтесь! Ваше превосходительство, ну ваше превосходительство! Ну будьте же опять мужчиной, ответьте, пожалуйства, на один только вопрос. — Чуть убавил помеху. — Чингизханы уже вошли в зону Великого Содружества?

— ...нет... не вошли... стоят на границе...

Прибавил помеху.

— Ладно, теперь слушайте внимательно. Надо начинать мирные переговоры.

— Но... — попытался возразить Суперэкселенция.

— Никаких 'но'! Нужно любой ценой потянуть время. Вызывайте их парламентеров и договаривайтесь о чем угодно. Выслушайте требования, выдвиньте встречные условия и контрпредложения. Ну в конце-то концов, не мне учить вас жульничеству! Пока всё ясно?

— Пока ясно... — Неубедительный голос фельдмаршала звучал где-то далеко-далеко.

— И главное, ни о чем не беспокойтесь. Я всё беру на себя...

НА СЕБЯ...

Конечно, легко сказать: я всё беру на себя — а сделать? Я заперся в рубке, расчехлил галактический эсперантор, приладил к треноге и, высунув в окно, направил дуло в сторону главной метрополии Чингизхана.

Эти эсперанторы изобрели не так давно, и поначалу они не мыслились как галактические, а предназначались для серьезного и вдумчивого общения с представителями реликтовой флоры и фауны Великого Содружества. Однако очень скоро стало ясно, что каких-то теплых и ласковых слов в адрес 'Хомо сапиенс-сапиенс' от этих представителей вряд ли дождешься. Все, ну буквально все они, от ромашки до баобаба и от амебы до слона, почему-то лишь грязно ругались в наш адрес, иной раз даже в присутствии гостей, и только. А самые большие смутьяны — папоротник и хорек — так прямо и заявили, что в случае с нами матери-природе и биологическому прогрессу, пожалуй, следовало бы тщательнее пользоваться контрацептивами.

Ну, понимаете сами, после таких рацпредложений с хорьками нам разговаривать стало абсолютно не о чем. Их всех вывезли на отдаленную планету и устроили там резервацию. Говорят, они уже заполонили все мало-мальски пригодные для жизни пространства, и теперь звездолетчикам, без крайней необходимости, не рекомендуется швартоваться у той злополучной планеты, а уж выходить из корабля без противогаза просто категорически запрещено.

С папоротником же поступили гораздо проще.

Ну а эсперанторы передали в ведомство внешнеполитических сношений, и с их помощью наши внешние политики довольно успешно сношались с жителями иных, не знающих языка Содружества миров, хотя, правда, лишь в самых особых, экстренных случаях, потому что, в отличие от прочих способов дальней связи, рев эсперанторов во время таких межзвездных диалогов звучал обычно на всю Вселенную. Но мне сейчас, сами понимаете, было не до конспирации.

Итак, я направил ствол прибора в направлении противника и закричал что было силы:

— Эге-гей! На палубе!.. С вами говорит глава совершенно секретной миссии по вашему немедленному уничтожению! Как нас слышите? Приём.

Несколько томительно долгих минут стояла полная тишина, а потом из таинственных межпланетных глубин донесся вражеский голос:

— Слышим вас нормально! С главой вашей совершенно секретной миссии по нашему немедленному уничтожению говорит глава нашей совершенно секретной миссии по вашему немедленному уничтожению! Приём.

Я заглотил побольше воздуха и как можно громче завещал на весь Космос.

— Единственной движущей силой пославшего меня общества является гуманизм, равенство и братство всех народов всех земель! — твердо отчеканил я. — По этой причине мы к вам и прилетели. Приём.

Чингизханы с ответом не медлили.

— А мы тоже являемся главной движущей силой нашего общества и тоже боремся за гуманизм, равенство и братство всех народов всех земель! — самодовольно заявил их полномочный представитель. — Приём.

От благородного негодования и такой неслыханной наглости я даже вспотел.

— И это говорите мне вы?! Вы, одно имя которых давно стало подлинной притчей во языцех для жителей моей родины!.. Вы, которые, не моргнув глазом, послали свои корабли-убийцы пролить кровь и плазму наших ни в чем таком не повинных существ!.. — Я просто не находил адекватных своему нравственно-психическому состоянию гневных слов. — Приём.

— А вы? Вы-то сами? — нахально закричал глава их миссии по нашему уничтожению. — Да ваше имя стало еще большей подлинной притчей во языцех для жителей моей родины, и разве не вы тоже послали свои корабли-убийцы, чтобы пролить кровь и плазму наших, не меньше ваших ни в чем таком не повинных существ?! Приём.

— Ну-у, это, по-моему, уже чисто риторический вопрос, сударь, — признаюсь, несколько смущенно возразил я. — И я лично считаю, что сейчас не время да и не место выяснять, кто из нас более или менее виновен в случившемся недоразумении. Я — руководитель секретной миссии по вашему уничтожению, вы — по нашему, — так что же нам в таком случае делить и на что жаловаться? Приём.

Ответ был на диво достойным.

— Согласен, коллега, и полностью с вами солидарен! Да в принципе, это же совершенно нормальный двусторонний процесс: вы угрожаете нам, мы, соответственно, вам, и совсем не важно, кто именно в этом неблаговидном, но таком нужном для наших отечеств деле окажется первым, правда? Прием.

— Абсолютная правда! — горячо подхватил я, памятуя, что время идет, а Экселенции там сейчас, возможно, приходится туго. — Да господи, какая разница, камрад, тут не до приоритетов! Главное, что мы с вами вполне можем найти общий язык, понять наконец друг друга и по достоинству оценить. А что, коллега, — воскликнул я с неподдельным воодушевлением, — не тяпнуть ли нам по маленькой? Приём. (Может, и правда обойдемся без заложников?)

Коллега не медлил ни секунды.

— А что, конечно, тяпнуть! — сразу же поддержал мой тонкий дипломатический ход Чингизхан. — Почему бы не тяпнуть? Просто непременно надо тяпнуть, только вот... — Он замялся на всю Вселенную, видимо, подыскивая нужные слова. — Только вот... нельзя ли по такому случаю попросить вас... м-м-м... не открывать пока огня, а? Приём.

— Ну разумеется! — великодушно обрадовался я. — И почему это — 'пока'? Да давайте вообще не будем его открывать. — Парень нравился мне все больше и больше (я ему, надеюсь, тоже). — Да и, между нами, мне его по вам уже и нечем открыть-то — патроны все кончились!

— Да ну?! — искренне изумился Чингизхан. — Скажите пожалуйста! — Он немного помолчал и вроде как прыснул в кулак. — А у нас, по секрету, вообще комедия! Все хорошие бомбовозы в отъезде, а дома одна рухлядь. Да если б у вас патроны не кончились, вы бы нас сразу, гы-гы-гы!

— А если б у вас хорошие бомбовозы были дома? — возразил я приятелю. — Да от нас бы тогда только мокрое место осталось. Тоже мне, приехали драться, без патронов, драчуны хреновы, гы-гы-гы!..

Мы еще долго смеялись и веселились, прошлись слегка каждый по своей системе, выяснили, что стратегические задачи и законы развития у нас, в общем-то, схожие и что мы, ежели наладить это дело по-умному, замечательно могли бы сосуществовать, сотрудничать и даже дружить.

(Честно говоря, меня время от времени просто подмывало спросить, к какому виду и роду разумных существ чингизханы относятся, но вот так, прямо в лоб, это было бы, конечно, не очень корректно. Похоже, постеснялся проявить бестактность и мой визави.)

Короче, мы договорились, что они сейчас запустят в нашем направлении какую-нибудь маленькую пустую планету, на полпути ее остановят, и там мы с ним и встретимся. Одни и, разумеется, без оружия — надо учиться доверять друг другу. На том пока распрощались, и я стал звонить Суперэкселенции.

ОЧЕНЬ ДОЛГО никто не брал трубку. Я уже почти потерял терпение, когда наконец какой-то молодой голос ответил, что товарищ Суперэкселенция заняты важным делом мирового значения и просили не беспокоить.

Тогда я сообщил наглому щенку, кто я такой, и потребовал соединить с Экселенцией немедленно. Но тщетно — этот канцелярский сучок надменно доложил, что со мной их высокопревосходительство не велели соединять в первую очередь.

Гм, понятно... У-у-у, старая крыса! Небось добился на своих задрипанных второстепенных переговорах каких-нибудь незначительных результатов — и на тебе, тут же задрал нос, хочет загрести всю славу себе... Эх, скотина, да что бы у тебя вышло без меня и моих дипломатических успехов? Наверняка ведь новый друг-чингизхан уже передал на свои крейсера, чтоб по нам не стреляли, что мы хорошие люди и с нами можно по-доброму работать и жить. А Экселенция, сволочь, решил приписать все лавры себе и своей тупой бараньей башке. Ну ладно, это мы еще поглядим!

...Прилетел мой верный Чёрный Лебедь.

'Ну что, брат, едешь?'

'Да вот, еду, брат'.

'А ведь это опасно'.

'Знаю, брат, но так надо'.

'Ну тогда я опять от всей души желаю тебе счастья и полного взаимопонимания между нашими великими народами!'

'А я тебе, брат'.

'Спасибо'.

'И тебе спасибо...'

Я долго думал, в каком обличье предстать перед послом Чингизхана. Дело в том, что, как это ни кажется странным, существа нашего типа встречаются во Вселенной исключительно редко и почти неизменно вызывают своим экстравагантным видом у собеседников не членов Великого Содружества неподдельный психический стресс, легко переходящий в шок и (порой) настоящее помутнение рассудка, граничащее, как правило, с помешательством. И уж обязательно — самое искреннее омерзение. Не знаю, в чем тут загвоздка, но до сих пор помню, как познакомился когда-то с одной брюхоногой, хотя и довольно жесткокрылой девушкой с Протея и очень долго не мог завоевать не то что ее сердца — самого элементарного расположения чувств. И только уже значительно позже, в одну из наших воистину безумных и горячечных ночей любви, бедная девушка призналась, что, увидев меня первый раз, она непритворно упала в обморок, и долго еще при моем появлении в радиусе пятидесяти метров у нее просто опускался куда-то яйцеклад, пока она не узнала меня поближе и не поняла, какой я на самом деле славный и замечательный гоминоид.

Так что, исходя из горького опыта, я решил надеть не антропоморфный, а какой-нибудь другой скафандр и долго ковырялся на складе, пока не выбрал наконец костюм паукообразного с далекой Арахны-18. Внутри скафандра находился пульт, и чтобы жизнедействовать, достаточно было просто жать те или иные клавиши, обеспечивающие пассажиру полный обзор, движение в любом направлении и режиме, хватательные и иные рефлексы и даже возможность попить и поесть — в 'голове' была дырка, от которой шла отводная труба, и всё, поступающее в эту дырку, незамедлительно направлялось по трубе прямо вам в рот — очень удобно.

Итак, я облачился в скафандр, зажал в одной из конечностей авоську с кьянти (этикетки на всякий случай содрал), перекарабкался в космическую капсулу, и по моей команде капсулу запустили в направлении маленькой безымянной планеты, на которой должна была состояться историческая встреча.

Новый друг оказался пунктуальным: когда я подлетал к планетке, его капсула уже выжидательно парила над местом свидания. Мы как два голубка дружелюбно немножко попарили вместе и пошли на посадку.

Приземлившись в десятке шагов друг от друга, малость поболтали, не выходя на поверхность, набрали разных анализов и, убедившись, что всё в порядке, полезли наружу.

Ну, как выглядел я, вам в общих чертах, надеюсь, уже ясно — довольно крупный арахноид с сеткой бутылок в одной из ножек. А вот он, он... Затаив дыхание, смотрел я через окуляры на то, с чем мне предстояло сейчас сесть (я выражаюсь образно) за стол переговоров.

О господи!... Представьте себе, друзья, гигантского рака с огромными клешнями, стремительно вращающего усами и с налитыми кровью глазами. Из полуразинутой пасти чудовища свисали могучие зазубренные бивни, капала пенистая слюна, а в довершение всего он грозно (а может быть, дружески?) бил по земле усаженным острыми шипами хвостом и беспрестанно менял цвет — от иссиня-черного до жутко-багрового. В одной из клешней тоже болталась авоська с бутылками.

Когда первое оцепенение прошло, я откашлялся и, достав эсперантор, поприветствовал страшилище как можно теплее. Я не трус, вы знаете, к тому же в моего арахноида (как только что случайно увидел) были встроены несколько спаренных крупнокалиберных термоядерных пулеметов плюс базука в брюшке, однако успокоиться и отбросить тоскливые мысли я смог лишь после того, как услышал теплый и ласковый голос зверя.

Он справился, как прошел перелет, не укачало ли меня и т.д. (Вот у кого бы нашим деятелям поучиться правилам хорошего тона и прочим манерам!) Я, осмелев, в свою очередь справился у него о том же самом, и постепенно диалог вошел в трогательное и сердечное русло, в котором мы уже общались какой-нибудь час назад на всю Галактику.

Мы поинтересовались здоровьем друг друга, передали приветы семьям — оказалось, у него много внуков и внучек, все славные, умные, одна даже учится в музыкальной школе. От всей души посочувствовал он тому факту, что у меня уже довольно давно не было детей.

После этого официоза мы откупорили бутылки, чокнулись и выпили по первой. Он сразу же предложил мне выпить вдогон из своей, а я ему — из своей. После соответствующих контрольных замеров мы так и сделали — с удовольствием выпили по второй и тогда закусили.

Потом пошли разговоры об общих принципах нашей будущей внутренней и внешней политики, о разделе сфер влияния в Космосе; потом — о женщинах. Удивительно, несмотря на различия в частностях, мы замечательно понимали друг друга в целом. По этому поводу ну просто никак нельзя было не выпить по третьей и не поцеловаться. А после поцелуя я с удовольствием наградил его своей памятной медалькой. А он меня — своей.

Мы гуляли по планете, читали стихи, иногда возвращались к авоськам — и вновь приступали к серьезным переговорам. День пролетел как одно чудесное мгновенье, и, клянусь, никогда в жизни не встречал я столь образованного и культурного собеседника.

Однако всему хорошему рано или поздно приходит конец. Мы спохватились, что дома, наверное, уже все глаза проглядели, волнуются, ждут — и стали прощаться. Я пожалел, что еще не скоро смогу познакомить товарища с супругой, Мамой и Папой; он — посетовал, что я не слышал, как прелестно играет на бандурке его внучка, та, которая учится в музыкальной школе. Кажется, были даже и слезы, а к конечном итоге мы оба выразили, от имени своих содружеств, надежду, что эта встреча — только первое звено в цепи наших будущих взаимоотношений, которые в самом скором времени несомненно будут продолжены на качественно ином, еще более серьезном и конструктивном уровне.

В последний раз мы раскланялись и начали заворачивать свои оглобли к капсулам. И тут... И тут произошло такое, что по сей день удивляюсь, как это я тогда, прямо на месте этих самых переговоров, просто-напросто не рехнулся!

В чингизханской капсуле зазвонил телефон. Коллега, отталкиваясь от грунта хвостом, шустро засеменил на сигнал, перещелкнул клешней тумблер, и... я услышал слащавый голосок молодого хама — адъютанта Экселенции.

— ...ваше превосходительство, а ваше превосходительство! Как вы там, товарищ фельдмаршал? Народ волнуется....

Нет-нет, я просто отказывался верить собственным ушам, точнее — локаторам арахноида.

— ...товарищ Суперэкселенция, а товарищ Суперэкселенция, тут, это, сразу после вашего отбытия, этот звонил... Ну этот, как его, с 'Пахаря'. Так я его, как вы приказали, наладил за милую душу: мол, их благородие заняты, не велели беспокоить... Я правильно поступил, товарищ Суперэкселенция?..

Рак приветливо помахивал мне клешней, а сам наставлял подчиненного:

— Да-да, конечно, всё правильно, вы молодец, представляю вас к очередному воинскому званию и новой правительственной награде... Будет звонить еще, скажите, пусть возвращается: их превосходительство, вместе с гражданином чингизханом, тут уже всё уладили. А этого паникера мы, как приедет, под трибунал отдадим, милитариста проклятого!..

Он продолжал бубнить что-то еще, но я уже ничего не слышал. Забыв про пулеметы и базуку, как во сне я отвинтил люк, вылез из зада арахноида, поднял пустую бутылку из-под кьянти и, сделав об ближайший булыжник 'розочку', бросился на подлого рака Суперэкселенцию...

НА ЗЕМЛЕ нас с маршалом поместили в один госпиталь и одну палату. Его долго лечили от физической, а меня — от моральной травмы. Когда же обоих выписывали, Суперэкселенция, сдавая пижаму и тапочки, зловеще прошипел, что на КПП меня прямо сейчас арестуют, — он уже распорядился, — а потом будут судить как опасного военного преступника.

От этого известия я, сами понимаете, совершенно было пал духом, но тут...

Но тут, друзья, широко распахнулась дверь и в больничный покой твердой походкой вошла... Мама. Немного поседевшая, но все такая же красивая и все так же нежно любящая своего ребенка моя лучшая в мире Мама!

Грациозно покачивая крутыми бедрами, она подошла к Экселенции, стала на цыпочки и со всей силы съездила кулаком по его гладкой, раскормленной на больничных харчах роже со словами:

— Подлец, мало того, что ты почти испортил мне жизнь и надругался над моей молодостью, неопытностью и невинностью! А теперь ты еще хочешь упечь в тюрьму нашего сына?! Не выйдет, мерзавец, не выйдет!..

Держась обеими руками за выбитую верхнюю челюсть, Экселенция тупо смотрел на Маму — в гневе она была особенно прекрасна.

— Н а ш е г о с ы н а ?.. — прошамкал на-конец Экселенция. — Но откуда же он взялся, Мария, наш сын, откуда? Ведь ты так хотела сделать аборт!..

Мама сверкнула очами.

— Да, я сделала аборт, негодяй, но у меня не получилось! А потом я узнала, что на восьмом месяце делать аборты уже поздно... Но, к счастью, мир состоит не только из подлецов: нашелся человек, настоящий, благородный человек, который меня понял и даже не догадался, что я беременна. И с ним я прожила долгую, полнокровную жизнь, и с ним я была счастлива!

Но теперь, теперь, когда я узнала, что мой мальчик снова попал к тебе в лапы, старый коршун, я не смогла усидеть дома и прилетела сюда, прилетела специально, чтобы сказать: только попробуй загубить моего малыша — я тебе всю харю разворочу и про всё расскажу в Мировом Совете!..

Суперэкселенция безумными глазами смотрел на нас с Мамой.

А я смотрел на него. Я как-то по-новому вглядывался в покрытое паутинкой мелких морщинок лицо этого человека, человека, который подарил мне самое дорогое в мире — жизнь...

— Папа! — воскликнул я, простирая к нему руки.

— Сынок!..

Мы слились в крепком мужском объятьи, и над нами стояла наша Мама, гладила по волосам и роняла нам на головы свои нежные горючие слезы...

Втроем в обнимку мы вышли их ворот госпиталя. Суперэкселенция, то есть, Папа, прогнал засевший в кустах конвой и торжественно поклялся нынче же прикрыть заведенное на меня уголовное дело и выпустить из КПЗ все экипажи моей звездной миссии.

Папа судорожно обнимал нас и счастливо улыбался, несмотря на выбитую Мамой челюсть...

Но стоп, хватит! Можно бесконечно долго описывать ту, едва ли не самую драматичную в моей жизни сцену, — скажу только, что когда мы прощались, Папа вдруг лихорадочно стиснул Мамину руку и неистово прошептал:

— А может, ты вернешься ко мне, Мария? Я, наверное, скоро опять буду вдовцом...

— Нет, Иосиф, — твердо сказала Мама. — Что разбилось, того не склеишь.

— Но ты ведь любила меня, Мария! — простонал Папа.

— Да, я любила тебя, Иосиф, но ты сам, своими собственными руками сломал наше неимоверное счастье. И поскольку я теперь другому отдана, то клянусь, что буду весь век только одному ему верна! Идем, милый...

Мама взяла меня за руку, и мы пошли прочь. А Папа-Суперэкселенция еще долго стоял на пыльной дороге, и на землю время от времени капали его тяжелые мужские слезы...

НО ЭТА ИСТОРИЯ, дорогие друзья, не была бы завершена, если б я не разъяснил самого главного, — с чего вся катавасия началась и почему так странно закончилась. Тогда я докладывал об этом на зауженном заседании Мирового Совета, а теперь расскажу и вам.

Вскоре после выписки из госпиталя меня навестил Вольдемар, мой старый, добрый, верный Вольдемар, и я, естественно, поведал ему обо всех своих злоключениях.

Он сперва крепко задумался, потом вдруг посинел, потом приналег на дихлофос, а потом... признался, что это, оказывается, молодняк дырников, балуясь в Космосе, соорудил из картона, пресс-папье-маше и жеваной туалетной бумаги мини-копию Великого Содружества и сопредельных миров. Они хотели только поиграть в школу и потому были очень напуганы, увидев, что к ним летят боевые звездолеты.

Тогда ребята удрали, а мы, выходит, принялись расстреливать муляжи. Когда же бутафорное Содружество атомными пушками было разметено в клочья, кто-то из экипажа 'Пахаря' увидел в телескоп Содружество настоящее и решил, что враг еще не уничтожен...

— Ну а что было потом, вы и сами знаете, — сказал Вольдемар и горько заплакал.

— Так что ж ты меня сразу не предупредил, зараза? — сурово спросил я. — Ведь преступления могло бы и не быть!

— Испугался... — прошептал Вольдемар, — что вы ребят выпорете...

— Да следовало бы! — крякнул я. — И не только ребят. Эх-х-х, выходит, все-таки не зря почечники вас так называют.

— Выходит, не зря... — совсем сник Вольдемар.

— Ну да ладно, — великодушно сказал я. — Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

И Вольдемар радостно заулыбался и пообещал, что уж он-то никогда ничего не помянет. И я в этом совершенно не сомневался.

Ну а потом я вернулся на родное Борнео, где меня ждали верная молодая жена и Дружок. Мы снова счастливо зажили в нашем маленьком трехэтажном бунгало на живописном берегу Великого океана, и уж больше, дорогие друзья, я в своей жизни никогда и никуда не летал.

ЖЕСТОКИЙ РОМАН

РОЯСЬ В БИБЛИОТЕКЕ Гронингемского замка одного моего друга, тоже в прошлом хорошего звёздного волка, я случайно наткнулся на старинную литографию в золотой рамке с бриллиантовой инкрустацией. На литографии была изображена молодая девушка, очень миленькая и очень светленькая, таких светленьких и миленьких я, ей-богу, в жизни не видел.

Соблазненный красотой девушки и самой инкрустацией, я уволок втихаря картинку за пазухой в свою спальню, чтобы наутро увезти домой, а потом подарить Маме, — благо, скоро у Мамы был день рождения, а она такие штучки очень любила.

Я принес девушку в роскошные апартаменты, любезно предоставленные мне моим дорогим другом, и засунул под матрац, а сам торжественно спустился по парадной лестнице к прощальному обеду, который мой друг закатывал в тот вечер в честь моего завтрашнего отъезда.

К обеду ждали гостей со всех близлежащих волостей, замков и вилл, и вскоре гости начали прибывать. Они оставляли на скотском дворе свои гравитонные фаэтоны и геликоптеры и потихоньку сползались к трапезной, видимо, специально не поев дома и потому немного проголодавшись.

Публика, надо сказать, была самой что ни на есть разношерстной: звездолетчики и офицеры с женами и без, звездолетчицы и офицерши с супругами и без оных, врачи, инженеры, учителя, скотоводы и земледельцы и даже один член Мирового Совета, у которого поблизости была крепость. Все они, без сомнения, давно были наслышаны о разных моих подвигах и, естественно, теперь просто сгорали от нетерпения быть представленными вашему ранее несколько знаменитому покорному слуге.

После представления все бросились за столы и начали есть, а когда наелись, начали танцевать.

Я, правда, танцевать не стал — нашлось занятие поважнее, — а когда провожал девушку до фаэтона, она, доверчиво прижавшись ко мне напоследок, внезапно захлебнувшись слезами, сказала, что этот замок моего друга принадлежал когда-то несчастным ее предкам, но потом его у них за что-то там отобрали, а потом за что-то там подарили предкам моего друга.

Бедняжка, видимо, ожидала, с моей стороны проявления хоть какого-нибудь сочувствия и подлинной душевной щедрости, но увы — что мог я, крепко связанный тесными узами гостеприимства и тем более напоследок, ей сказать? Я только ласково погладил ее по русой головке, а потом дружески похлопал по бледной щечке, и девушка улетела, а я, чё-то утративши на сегодня весь вкус к зрелищам и пирам, пошел спать.

Приняв катионный душ, я разделся, улегся в старинную, с многочисленными шариками и шишечками кровать и лишь тут вспомнил про давешнюю находку. Порывшись под матрацем, извлек оттуда свое произведение искусства, запалил криптоновую свечу и принялся бережно его рассматривать.

Сначала кроме бриллиантов я не заметил в этом портрете ничего особенного — девчонка как девчонка, правда, чересчур светленькая. Однако же потом в ее милых чертах мне показалось нечто знакомое, хотя, как ни тужился, сперва вспомнить что-нибудь достаточно определенно никак не мог.

Я положил картинку у изголовья, задул свечу и...

Ох, лучше бы я не задувал, потому что вот тут-то меня и осенило: ба, да ведь это же почти вылитая та самая грустная девушка, с которой я всего каких-нибудь полчаса назад попрощался на загроможденном геликоптерами и фаэтонами скотском дворе!

Ей-богу, друзья, после этого открытия даже такой храбрый человек, как я, невольно поджал ноги и повыше натянул одеяло. Но тем не менее сон все не приходил, и душевное равновесие было также почему-то нарушено.

Свят! свят! свят!.. Возбужденный и раздосадованный этим непотребным состоянием, я в сердцах чуть было не наложил на себя крест и со злостью запихнул чёртово произведение искусства под пуховую подушку, а потом на диво быстро уснул, так как решил хотя бы во сне отключиться от треволнений прошедшего дня и вновь вернуть себя в привычно-гармоничное состояние души и тела.

Ну, сперва все шло как по маслу. Примерно около часа я видел Маму, родительский дом и сад, видел, как дарю ей на день рождения самые разные подарки. Однако когда замковые куранты пробили полночь, и Мама, и сад, и все мои подарки куда-то запропастились, а я оказался в сумрачной, темной галерее, удивленно стоящим возле старого, покрытого паутиной и толстым слоем пыли портрета.

Нет, конечно же, я понимал, что это было во сне, — но все равно, какой леший дёрнул тогда меня за руку, и зачем только я взял и смахнул паутину, — обычно я, даже спящий, бываю куда как более предосторожным!

А под паутиною оказалось лицо — довольно прекрасной красивой девушки с закрытыми, очевидно, на ночь, глазами, — и надо ж было такому случиться, что, смахивая паутину, я слегка хлопнул девушку по носу. Нос был теплым...

(Да, друзья мои, нос был теплым!..)

'Больная, наверно!' — испуганно подумал я.

— Сам ты больной! — рассердилась вдруг незнакомка. Но это еще полбеды: пошире открыв глаза, она недовольным певучим голоском витиевато спросила, по какому такому праву я ударил ее по носу.

Я, даже забыв, что это сон, оторопел и лишился дара речи. Но потом, вспомнив, что это сон, вновь приобрел его и, в присущей мне манере галантно и культурно извинившись, заверил красотку, что вышло это случайно-нечаянно, что ничего дурного я в виду не имел, а хотел только убрать мусор с ее прекрасного личика.

И — девушка грациозно улыбнулась и заметила, что коли уж начал, то надо доводить дело до конца, тем более что она больше уже не сердится. И тогда, друзья, снисходительно, впрочем, понимая, что это всего лишь сон, я окончательно очистил картину от грязи, смело стерев свежим носовым платочком пыль даже с ее бездонного декольте.

И незнакомка кокетливо оправила прическу — у нее были чудные льняные волосы — и капризно попеняла вашему пока еще довольно пассивному слуге:

— Ну что стоите как дурак? Дайте же даме руку!

Я дал, и она, подобрав длинный подол, ловко перемахнула через раму и спрыгнула на пол рядом со мной.

Знаете, она тоже показалась мне чем-то знакомой, хотя тщетно перебирал я в своей цепкой памяти очень и не очень близких мне девушек. Да признаться, не больно-то я напрягался — сон, он и есть сон, — и мы под ручку церемонно пошли вперед: туда, куда повела меня она, моя диковинная новая подруга, болезненное порождение сладостных Морфеевых грез.

Мы шли через залы и холлы, и во всех было множество людей, одетых в какие-то старомодные, допотопные наряды и тоже покрытых паутиной и пылью, подобно моей дорогой фее до того как я ее вытер.

Кавалеры приветствовали ее галантными поклонами, а дамы, хотя и надменно поджимали губки, — она была гораздо красивее и чище их! — дамы приветствовали ее тоже.

Со всех сторон неслось:

— О дорогая, ну наконец-то!

И:

— Привет, крошка! Тебя все-таки выпустили?!

А она как королева гордо шествовала под их ревнивыми и восхищенными взглядами, и я гордо шествовал рядом с ней тоже.

Пройдя сквозь метровой толщины стену (это оказалось совсем не так больно, я даже почти не ушибся), мы вынырнули в укромной, сокрытой от посторонних назойливых глаз келье, и она... она, остановившись подле огромной как космодром кровати, вдруг вся задрожала, точно осиновый кол на ветру, и, побледнев, прошептала:

— Люби меня как я тебя!..

Гм, я солдат, друзья, вы все это знаете. А приказ для солдата, даже во сне... Да что там говорить, вы все это знаете...

И я полюбил ее, я полюбил ее очень пылко и очень сильно, со всем жаром юношеской страсти, которая, возможно, знакома еще даже и вам, теперешним молодым. А потом, во сне, я еще раз заснул и в том, другом, новом сне снова ее полюбил.

(Знаете, как-то не слишком хочется далеко углубляться во всяческие скабрезные подробности и разные там мерзопакостные детали, до которых порой так охочи некоторые — я подчеркиваю: некоторые! — современные читатели. В скобках замечу только одно: все было весьма достойно и очень даже прилично!)

Но тут...

Но тут откуда-то, очевидно, из замкового курятника, донесся крик первого петуха.

'Подлая птица! Ну что ей не спится?' — с тихой укоризной подумал я, обнял любимую покрепче, решив еще какое-то время ее поцеловать, томно склонился над близлежащим челом и... наткнулся губами на что-то остренькое и холодное...

Кончиком пальца провел я от наконечника этого предмета к его рукоятке — и попал прямо девушке в рот. О небо! Что это у нее во рту? Неужели у нее во рту нож?! Неужели она хочет меня им убить?..

Я офицер, друзья, вы все это знаете. А риск для офицера, даже и во сне, — дело привычное, такова уж наша самая гуманная на земле профессия. Но тут... Клянусь, тут даже и генералиссимусу стало бы тошно...

Трясущимися от недопонимания руками я достал зажигалку, поднес к любимой, чиркнул колесиком...

Триста тысяч спиралеобразных метагалактик и одна трапециевидная вселенная!.. На кровати рядом со мной лежало чудовище! С обтянутого желтой кожей как барабан черепа на белоснежную подушку ниспадали жидкие пряди седых, спутанных, полуистлевших волос. Пустые бельма таращились на меня двусмысленным взглядом, из гнилостного рта капала зловонная слюна, и оттуда же рос клык — тот самый длинный клык, который, охваченный страстью и томимый любовью, я фактически поцеловал... Так кого же все это время я столь целенаправленно лобзал?! Кого так жарко обнимал?.. Кого же я, извиняюсь, любил?!

Чудовище было накрыто до подбородка грязно-серым саваном, и наружу торчали только сморщенные костлявые пятки с большими, шишковатыми как у верблюда мозолями...

Я заорал точно резаный, вскочил, больно стукнувшись лбом об дубовый карниз балдахина, и — проснулся!

Однако, видимо, я не совсем проснулся. Я проснулся во сне, изо второго сна в первый и в этом первом, очевидно, все еще продолжал пребывать, потому что снова увидел рядом с собой прекрасную незнакомку, да и карниз здесь был целым.

Девушка же безмятежно спала, разметав шелковистые золотые локоны по постели, благоухая и вся цветя. Но вдруг, наверное, от моего утреннего волнения, любимая тоже проснулась и сладко потянулась как птичка. И мы снова заворковали аки голуби, а потом опять вышли сквозь стену и гордо прошествовали через многочисленные залы и служебные помещения, провожаемые завистливыми похотливыми взглядами мужчин и (я надеюсь) женщин тоже.

Наконец мы вернулись к старой облезлой раме, и сердце мое вновь учащенно забилось. Я сжал ее в крепких объятиях, сказал: 'Не пущу!' — но она, ловко выскользнув из моих стальных рук, обдав всего меня жаром пышущего здоровьем и юностью упругого тела, пламенно прошептала: 'Глупый, так надо! Приходи еще, буду ждать... А ну-ка подсади...'

И я подсадил, и фея моя, кряхтя, влезла в раму, потом закрыла свои прекрасные очи — и всё, передо мною снова был пыльный портрет.

С великой досады я стукнул кулаком по стене и... открыл глаза. По мне бегали солнечные зайчики, в дверь скреблась кибернетическая горничная, за окном пели лягушки — жизнь была прекрасна!

И...

И, спустившись к завтраку, я неожиданно громогласно объявил, что уезжать пока передумал, погощу еще, чему хозяева несказанно обрадовались и удивились, как это явствовало из их растерянных и просветленных лиц.

КАК ВЫ, НАДЕЮСЬ, друзья, понимаете, в голове у меня созрел план — некий заманчивый хитроумный план, секретов которого я не хочу раскрывать пока даже вам. То есть, вам я, конечно, их прямо сейчас и раскрою, но делать это буду солидно, степенно и постепенно, — так, чтобы вы не утратили своего безудержного интереса к моему захватывающему и интригующему вас рассказу.

Итак, я объявил хозяевам замка, что погощу еще, и попросил заложить для меня после завтрака в бричку пару единорогов, якобы для того, чтобы обозреть еще раз здешние неповторимые живописные окрестности.

Завтраком-то меня, как ни странно, накормили, однако же просьбу о единорогах хозяин выслушал с очень, очень холодной миной на устах, а потом довольно недовольно посетовал, что у единорогов как раз именно сейчас начинается период гона и потому они могут погнаться по дороге за первым же встречным-поперечным, и тогда просто жутко себе представить, что способны с ним сделать распаленные и вошедшие в раж жеребцы.

Но я заверил моего друга, что на самых разных планетах и звездах мне случалось укрощать зверей и пострашнее и даже пару раз выступать на расширенном заседании Мирового Совета, — и ему не оставалось ничего иного как распорядиться закладывать бричку.

Должен сказать, опасения моего гостеприимного хозяина в действительности оказались совершенно беспочвенными: то ли период гона на самом деле еще не наступил, то ли, чувствуя, какая железная рука ими сейчас владеет, но единороги вели себя смирно аки агнцы — походя кушали травку, тихо жевали репейник и с огромным удовольствием лакали из мутных сточных канав прозрачную ключевую водицу.

Наконец впереди показалось приземистое бревенчатое строение, обнесенное невысоким частокольным тыном, на котором сиротливо скучала одинокая голова какого-то гражданина Земли.

Я сверился с картой местности и убедился, что, действительно, это и есть конечный пункт моего маленького сентиментального путешествия. Осадив единорогов у тына, услышал, как во дворе забрехали большие собаки и визгливо закричал маленький щенок, на крик которого на крыльцо вышла хозяйка терема.

Да, друзья, я не заплутал на местности и не ошибся адресом — это была она, милая печальная девушка, так доверчиво прижимавшаяся ко мне вчера... Так ли доверчиво будешь ты прижиматься ко мне сегодня, думал я, когда как следует узнаешь, зачем я пришел?...

Увидев меня, вставшего во весь свой могучий рост в бричке, девушка смущенно ойкнула и, сунув два пальца в рот, пронзительно свистнула. Большие собаки и маленький щенок тотчас же заткнулись, и она, подобрав целомудренный длинный подол и засучив рукава, с трудом распахнула тяжелые тесовые ворота, впуская во двор меня на бричке с единорогами.

Мы въехали, и молодая хозяйка, вся пунцовея и лилея, сделала мне сначала книксен, потом реверанс, а потом ловко привязала единорогов рогами к флагштоку, на котором раскачивалось от дуновений легкого летнего зефира ее древнее родовое красное знамя с гербом — чисто символическим изображением допотопного синхрофазотрона, поддерживаемого двумя леопардами с выщербленными червленью лапами.

Я одними глазами добродушно кивнул в сторону частокола и одними губами простодушно спросил:

— Кто это?

— Насильник, — потупив головку, так же добродушно и простодушно пролепетала она. — Понимаете, сударь, он перелез ночью через частокол, прокрался в мою девичью спаленку и хотел меня изнасиловать, но у него ничего не получилось. А я за это оторвала ему голову и водрузила на тын, чтоб и другим неповадно было так нехорошо поступать.

— Молодец! — ласково улыбнулся я и поднялся на крыльцо.

Потом мы прошли в светлицу, и я, ей-ей, немало подивился порядку и чистоте, царившим вокруг, изумленно спросив у девушки, как же это ей, проживающей, судя по всему, одной, удается поддерживать терем в таком удобоваримом виде, — ведь, к примеру, даже весьма многочисленная челядь моего друга ухитрилась довести его (я заметил, как судорожно дёрнулись уголки губ девушки при одном моем неосторожно брошенном слове 'его') замок до состояния, близкого к хлеву.

— Увы, сударь, вы правы, — горько вздохнула бедняжка и снова судорожно-непроизвольно задёргалась. — Засрали, скоты, всю мою родовую твердыню! — печально проговорила она, и тогда, сообразив, что лучше и конструктивнее будет, видимо, сразу брать быка за рога, я заговорщически похлопал ее по груди и товарищецки произнес:

— А вот об этом, милая, я как раз и собирался с тобой побеседовать. Меня, знаешь ли, и самого не на шутку обеспокоила судьба приходящего в упадок старинного памятника архитектуры, да и твоя, если честно, тоже. Скажи, на Земле ты одна?

— Одна, сударь, — вздохнула юница. — Родители мои давно пасут коз на Амальтее и возвращаться, по-моему, не слишком спешат. Да и что их здесь ждет! — проголосила она с надрывом, пикантно обведя ручками вокруг. — Старые стены, в которые лишь изредка забредают случайные насильники?!

Я усмехнулся в густые усы, которые успел отрастить, пока гостил у моего друга, и покачал головой:

— Не суди опрометчиво, дитя мое, не суди опрометчиво! Я мог бы многое поведать тебе об Амальтее, как, впрочем, и некоторых иных мирах. Жизнь там, правда, несколько специфична, ну да человек не свинья, ко всему привыкает. Скажу по секрету, я провел там немало счастливых лет и оставил это благословенное место только лишь внимая советам врачей... Но мы отвлеклись. Итак, скажи, девочка, ты и впрямь желаешь вернуть себе замок?

Она страстно прижала руки к нежной розовой коже у себя на груди.

— Как ничего на свете, товарищ адмирал!

— Ну-ну, — польщенно усмехнулся я в густую бороду, которую успел отрастить, пока гостил у моего друга, и покачал головой: — К чему весь этот дурацкий официоз, зови меня просто Людовик.

— Как ничего на свете, Людовик! — жарко прошептала она, и я даже чуть отодвинул свой стул, чтоб раньше времени не обжечься.

— Гм-гм, — вроде бы как по-стариковски покряхтел я — и вдруг прямо по-адмиральски задал ей лобовой вопрос: — Допустим, детка, я помогу тебе вернуть твое, так сказать, предродовое гнездо. Но что я... гм-гм... с этого буду иметь?

Она вся забагровела.

— Всё, что угодно, господин адмирал!

— Но-но, — смущенно усмехнулся я в густые брови, которые успел отрастить, пока гостил у моего друга. — Я ведь уже сказал: зови меня просто Людовик.

— Всё что угодно, Людовик! — вся лиловея, выпалила девушка.

— Ну что ж, нечто в этом роде я и предполагал, — удовлетворенно кивнул я и тоже решил немножечко покраснеть. — Только... Только, сама понимаешь, об этом ничего не должна знать моя жена. Да-да, крошка, увы, у меня, как и у всех, гадство, есть жена, очень хорошая, кстати, женщина. Она живет на Борнео, хотя в данный момент, кажется, занимается дезактивацией где-то в Гренландии...

— Я знаю, Людовик! — храбро перебила девушка. — Об этих ее занятиях позавчера опять писали газеты.

— Ну вот видишь, — болезненно поморщился я. — Ты, оказывается, вполне умная девушка, всё понимаешь... Значит, опять писали?

— Ага. И поверьте, сударь, эти публикации многое мне объяснили...

Я наставительно поднял вверх большой указательный палец и назидательно поводил им по малой часовой стрелке.

— Не суди опрометчиво, mon petite, и да не судима будешь! У нас с Марией-Антуанеттой отличная, крепкая семья, и мы почти без памяти любим друг друга. Просто... Просто в жизни каждый должен заниматься своим делом и делать его хорошо. Она прекрасный специалист и...

— Я всё понимаю, Людовик... — Девушка вдруг прижала свой палец к моим губам. — Молчи, дорогой! Молчи, не надо больше новых лишних слов! Ты только помоги, помоги мне, Людовик, и клянусь, что твоя замечательная жена никогда ничего не узнает...

Я ЕХАЛ ПО пыльной ковыльной степи, возвращаясь в замок моего друга, и смятенно перебирал в крепкой руке поводья. Наверное, сейчас вы слушаете и думаете: ну зачем, зачем он ввязался во всю эту сомнительную историю, и на хрена ему, извините, всё это нужно! Правильно? Я угадал? А знаете, почему угадал? Да потому, что сам ехал тогда по пыльной ковыльной степи, возвращаясь в замок моего друга, и, смятенно перебирая в крепкой руке поводья, думал: зачем, ну зачем только я ввязался во всю эту сомнительную историю, и на хрена мне, извините, всё это нужно!..

Но честное слово, так я думал тогда, когда был молод, эгоистичен и черств, — и только теперь, на высшем апофеозе нравственности и ума, я понял, что на самом деле подспудно двигало мною, даже и тогда, неистребимое чувство справедливости, любви к прекрасному и неуемная жажда познания всё новых и новых моральных и эстетических ребер и граней нашей суетной жизни... Во как!..

Однако в некий момент путешествия мной вдруг всецело овладел романтизм — я соскочил с брички, сорвал василёк и широко распахнул длани встречь (чи вдогон) заходящему солнцу. Я словно снова обрел вдруг отобранные у меня крылья, и мне захотелось забить, замахать ими, чтобы опять вернуться в бездонные просторы туманностей и галактик. Я снова стал вдруг на миг Гражданином Вселенной, и мои мощные рукокрылья точно снова швырнули меня как щенка в жаркие объятия Дальних Странствий...

— Ого-го-го! — закричал я миру, и мир ответил мне 'Ого-го-го!', отразившимся от древнего кургана звонким и смачным эхом.

— Эге-ге-ге! — сообщил я миру, и он опять отозвался:

— Эге-ге-ге!..

— Иго-го-го!..

И вдруг я каким-то восьмым чувством почуял, что что-то вокруг неуловимо переменилось. Увлеченный гармоническим единением с матерью-природой и самим собой, я как-то сразу и не заметил, что малость опередил верных единорогов, и они, зажав каждый в зубах по цветку лютика, смотрят теперь мне вослед каким-то особенным, новым взглядом...

Ну, думаю, вы понимаете сами, каким взглядом может смотреть упакованный в упряжь единорог на своего седока — как кинетического, так и потенциального. Но тут, тут было что-то другое... Честное слово, в душах их будто вдруг что-то переменилось, растаяло, потеплело... Клянусь вам, они глядели на меня уже не как на обычного всадника или же пассажира брички, — их доверчивые, нежные, с длинными, чуть загнутыми кверху ресницами большие карие глаза точно говорили мне сейчас: 'Так вот ты, оказывается, какой, парень? А мы-то ведь и не знали! Да ты, похоже, открываешься сейчас перед нами с совершенно неожиданной, удивительной стороны!.. Так что же ты раньше молчал, глупый?..'

И я тоже радостно и доверчиво посмотрел на них. И мои большие и карие глаза словно им говорили: 'Вон оно что, друзья... Вона как, оказывается, в одночасье может всё повернуться... Славные, славные вы мои лошадки...'

И тогда...

И тогда тишина бескрайней ковыльной степи была вдруг разорвана тонким пронзительным ржанием. Это заржал правый единорог — очевидно, на него я, увы, посмотрел чуть доверчивее и нежнее, чем на левого... Но мгновенье спустя заржал и левый, и какое-то время они ржали дуэтом, точно соревнуясь и красуясь предо мной, кто ржет заливистее и громче.

И то был второй звонок — смутное, еще неясное пока ощущение тревоги внезапно кольнуло мне в грудь.

— Но-но, — сказал я. — Не балуй, ребяты! — И погрозил им васильком.

Однако единороги, должно быть, приняли этот мой неосторожный жест за какую-нибудь провокационную фривольную позу или иную другую гадость, потому что начали вдруг что было мочи рыть копытами землю. Глаза их, еще минуту назад такие добрые и доверчивые, постепенно налились кровью, они дружно выплюнули из зубов лютики и... внезапно, в едином страстном порыве, хрипя, взмыли ввысь на дыбы...

Я похолодел и попятился, ища взглядом укрытие. Укрытия не было — вокруг, насколько хватало взора, не было вообще ничего, где можно было бы спрятаться от гнусных домогательств этих взбеленившихся, обезумевших, наглых и самонадеянных жеребцов. Только вдали чуть виднелись темной каемкой стены старого замка.

И тогда я побежал... О господи, как я бежал! Так я не бегал даже от священного быка Аписа в Древнем Египте, и, надеюсь, вы понимаете почему: в той игре ставкой была лишь моя тогда еще никчемная и молодая жизнь, в то время как теперь... Теперь на чашу весов было брошено всё — не только жизнь, но и слава, честь мундира — солдатского, офицерского, адмиральского, — мое мужское доброе начало и имя наконец!

Я бежал, слыша за спиной грозную поступь огромных рогатых коней и зловещий стук колес брички. Мало того, эти жеребцы беспрерывно ржали, ржали так, что у меня от страха, казалось, лопнут вот-вот все перепонки. И, боже, как я тогда пожалел, что не попросил для экскурсии кобылиц. Возможно, с ними прогулка вышла бы не столь скверной...

Но всё, хватит позорных деталей! Скажу только, что в какой-то момент на меня словно спустилось озарение свыше: я начал на бегу резко менять галсы, в то время как тяжелая бричка не давала белоснежным золотогривым дьяволам вовремя развернуться. И вот только благодаря этому маневру мне удалось выиграть у них такие бесценные и такие важные для моей не запятнанной дотоле чести и репутации метры и приблизиться к замку секунд на пять раньше проклятых самцов.

Загнанной птицей взлетел я на зубчатую стену и мешком свалился на мягкую травяную лужайку, попав, к сожалению, на единственный в радиусе пятидесяти шагов терновый куст. Единороги же продолжали призывно и сладострастно мычать за стеной, видимо, искренне недоумевая, почему ж это я их бросил. Потом они принялись биться рогами в ворота, и, подковыляв уже к замковому крыльцу, я увидел, как из флигеля высыпала целая толпа конюших. Одни разворачивали на бегу кишку брандспойта, другие подсоединяли рукав к штуцеру, а третьи бросились к помпе. Потом вся орава выскочила за ворота, и с минуту оттуда доносилось лишь шипенье тугой ледяной струи, визг и фырканье единорогов и зоофилические кличи и лозунги челядинцев.

Когда мокрые и смирные как овечки жеребцы, прядая ушами, униженно вбежали во двор, на крыльце показался хозяин (пока что хозяин!) замка. Он сочувственно посмотрел на дрожащих от холода единорогов, осуждающе — на пышущего жаром, расхристанного меня и сухо спросил, чем это мы, чёрт побери, целый день занимались.

Я весь вспыхнул, потом погас и смущенно сказал:

— Скакали... — Однако, подумав, уже куда более независимо и гордо добавил: — Да, сударь, в основном мы скакали по степи. А интересно, вы что себе вообразили, чёрт побери?!

ИТАК, ТЕПЕРЬ у меня появился мотив и уважительная причина для эскалации дальнейших событий и действий. Ведь согласитесь, совсем не просто рыть яму старому доброму ближнему другу, который приютил вас у своего очага и хлева на неопределенно долгий период времени — пока ваша несколько гипертрофированная супруга не устанет заниматься интенсивной дезактивацией где-нибудь в Гренландии и тогда можно будет снова относительно безболезненно возвратиться к родному порогу, — но уж совершенно, простите, иное дело — рыть эту яму презренному выскочке, наглому нуворишу и мерзкому, дерзкому хаму, который во всеуслышанье фактически обвинил вас в скотоложничестве со своими скотами единорогами!

Да-да, отныне совесть моя была чиста: бросив в меня таким неслыханным и не засвидетельствованным документально обвинением, этот негодяй оскорбил вашего покорного слугу до глубины не только души, но и, как понимаете, тела, подписав себе, сам того не ведая и не зная, если уж и не смертный, то во всяком случае довольно смертельно неприятный приговор.

Но, конечно же, мне было очень непросто. Вы только представьте, как трудно в такой ситуации продолжать вести себя как ни в чем не бывало, мило улыбаться, раскланиваться и общаться с негодяем хозяином и негодяйкой хозяйкой. А ведь с этими людьми я почти что полгода делил стол и стул, кров и постель, по пять раз на дню преломлял хлеб и соль, став им почти что родным... Увы, пока один только бог ведал, сколько еще мне придется терпеть в этих стенах тошнотворное присутствие вероломных захватчиков, — но я надеялся, что максимум месяц, в течение которого я рассчитывал, используя всякие свои связи и средства, устроить все самым наилучшим и благоприятным для милой, печальной, живущей в тереме за частокольным тыном, украшенным одиноко насаженной головой самонадеянного насильника, девушки образом.

Итак, я продолжал жить и общаться с обитателями замка, есть, пить, спать и ходить с ними в туалет под одной крышей. Но отлучки мои становились все более частыми: во-первых, почти каждый день я заглядывал на огонек за частокольный тын, украшенный одиноко насаженной головой самонадеянного насильника, а во-вторых, у меня, естественно, появились дела в столице провинции, куда я летал на драконе: отчасти из-за неблизкого расстояния, а отчасти — из-за отсутствия в характере этих животных периодов гона и прочих биологических ляпсусов, которые могли бы существенно затруднить оптимальное исполнение моих желаний и планов. Драконы, друзья, ни за кем не гонялись, даже за воробьями, — они только величаво и гордо несли свои яйца: самки в гнезде, самцы потом — по небу (в специальных сеточках, чтоб не оторвались под облаками и не сильно бились при посадке об землю), приучая таким образом будущих дракончиков к восхитительным ощущениям свободного полета, — и то и другое было воистину завораживающим и неповторимым зрелищем.

(Возможно, сейчас некоторые особо ханжеские слушатели брюзгливо поморщатся, а потом брезгливо скажут: 'Фи!' — и, наверное, правильно сделают, на их месте я бы тоже поморщился и сказал: 'Фи!'

Но я солдат, друзья, вы все это знаете, — а яйца для солдата... Ну, не мне вас учить, что для солдата яйца! Они даются ему один раз в день, перед боем, и обращаться с ними нужно так, чтобы не было мучительно и больно, а только величаво и гордо. Как у драконов.)

Но я отвлекся. Так вот, в том захудалом провинциальном городишке я ходил по архивам и нотариальным конторам, обивал пороги у стряпчих и прочих юриспрудентов, раздавал задания частным детективам, а потом собирал все и всякие сведения в один мощный кулак — словно находящийся в самом центре информационной паутины жирный паук, который собирает и собирает все новых и новых мошек и мушек и готовится в какой-то один прекрасный момент вывалить всю эту кучу дерьма и грязи на головы ничего, увы, не подозревающих узурпаторов.

Однако, пожалуй, кое-что узурпаторы все ж таки заподозрили: должно быть, их смутил мой слишком задумчивый вид и участившиеся отлучки. Так это или нет, но только однажды, готовясь к очередному полету, я, вдруг почувствовав на аэродроме слежку, шепотом приказал моему веселому золотисто-зеленому гиганту сбросить шпика с хвоста — и долго еще, уже во время взлета, в ушах у меня стоял пронзительный драконий визг и хруст вражеской яичной скорлупы.

В другой раз, навещая свою новую милую в тереме за частокольным тыном с одиноко насаженной головой случайного насильника, я заметил, что компания увеличилась, — с левой стороны ворот, очевидно, для симметрии, была теперь одиноко насажена голова второго случайного насильника, и, поразмыслив, мы пришли к единому мнению, что этот насильник, похоже, был отнюдь не случайным, потому что, оказывается, хотел изнасиловать девушку сразу же после меня.

И самое главное, я обнаружил, что в моей комнате в мое отсутствие чья-то опытная рука произвела однажды тщательный обыск. К счастью, предвидя заранее и такой вариант, я заблаговременно спрятал свой заветный портрет в тайник, который хитроумно устроил в огромной вазе, вырезанной из цельного рахдонита. В эту рахдонитовую вазу подлые хозяева, а возможно, и их не менее подлые наймиты заглянуть не догадались, и подарок для Мамы остался в целости и сохранности.

Кстати, не думайте, что я позабыл о девушке на портрете. По уши занят в тереме либо на детективной стезе я был, как вы понимаете сами, дабы не возбуждать излишних необоснованных подозрений, только лишь днем. А по ночам, по ночам делать мне было абсолютно нечего, я был совершенно свободен как мотылек и потому частенько навещал свою прекрасную незнакомку.

(Да, чуть не забыл, возможно, вы спросите, почему же меня до сих пор не поперли из замка? И почему, видя или хотя бы догадываясь о моей подрывной деятельности, псевдохозяева не дали мне просто-напросто пинка под зад? Из гуманизма? Чёрта с два! Отвечаю: как раз это в то золотое времечко было бы сделать совсем не просто. Закон гостеприимства по праву (гражданскому и уголовному) считался тогда одним из самых страшных и неумолимых законов Содружества, и для нарушения его хозяевами с моей стороны требовалось бы открыто и смело выкинуть ну совсем уж хрен знает что. На воровстве же меня так и не поймали, а единственными уликами моей кропотливой закулисной работы являлись лишь разбитые яйца дракона-шпиона и голова второго одинокого насильника моей прекрасной леди. Да с такими эфемерными и смехотворными уликами истцов просто спустили бы с лестницы в любом уважающем себя правдоохранительном учреждении!)

Итак...

Итак, время шло-шло и наконец подошло. Да вы и сами, наверное, сейчас ощущаете, как того и гляди расползется в самоуверенной, довольной улыбке мой самодовольный, уверенный рот!

Да-да, друзья, всё произошло именно так. Когда в один прекрасный день моих гостеприимных хозяев неожиданно призвали на Высший Суд провинции, я тоже, вроде бы как из любопытства, взял и поехал туда с двумя чемоданами вещественных доказательств, а там, в самый неожиданный момент, вдруг резко встал и решительно выступил главным свидетелем обвинения.

Для присутствующих, скажу вам, это прозвучало словно гром среди ясного неба, потому что они отлично знали, как сильно я всегда любил ответчика и особенно его бедную жену. Но остановить меня было уже невозможно! Одно за другим неумолимо ложились на стол неопровержимые доказательства и свидетельства многолетнего нарушения законности и правопорядка, совершенного тогдашним насквозь прогнившим и коррумпированным составом Высшего Суда в пользу предков моего несчастного друга...

Но всё! Не буду распространяться о разных юридических тонкостях и омерзительных крючкотворных деталях. Скажу только, что враг был посрамлен целиком и полностью безо всякого права на апелляцию. Из зала суда нас с истицей как триумфаторов вынесли на руках, засыпали цветами, а потом усадили на верного Артемона, и тот, взмахнув крылами, понес нас и два моих чемодана сквозь бури и грозы, навстречу моему новому счастью — но уже не за частокольным тыном с одиноко торчащими головами двух случайных насильников моей нежно любимой нежной любимой, а в ее родовой замок.

Что сталось тогда с моим другом и его бедной женой, я, упоенный победой и славой, признаться, даже не поинтересовался. Лишь с искренним огорчением вздохнул, понимая, что дружба наша, кажется, дала трещину и что с данной минуты я нажил себе в лице этого славного некогда парня смертельного врага.

А дома — мы прилетели прямо домой, и челядь встречала нас на площади восторженными воплями и здравицами, — я на руках внес свою новую госпожу в господскую спальню и поставил на пол возле кровати, которая, казалось, хранила еще в себе тепло молодых и здоровых тел моего друга и его бедной жены, и, ласково улыбнувшись, нежно прощебетал:

— Ну, теперь твоя душенька довольна?

Она улыбнулась мне еще ласковее и нежнее:

— О Людовик!..

Я протянул свои мощные руки к ее пышному бюсту и предложил:

— Так докажи же свои чувства не словом, но делом!

Стыдливо покраснев и томно закатив глаза, она медленно расстегнула корсаж и вытащила сначала из левой, крепкой как яблочко, а потом и правой груди два туго набитых вышитых бисером кошелька.

— И это всё? — горько удивился я. — Господи, не того я ждал от тебя, родная!..

Гигантским нетопырем полетела на пол сорванная с белоснежных чресел сиротски пуританская, надетая специально для членов суда юбка, и из-под облегченного варианта обязательного по ее общественному статусу пояса целомудрия на свет божий вылез маленький мешочек с бриллиантами, количество, цвет, вес и качество огранки которых мы оговорили заранее.

Я пересчитал золото и, вставив в глаз монокль, тщательно проверил количество, вес и качество огранки бриллиантов. Всё было правильно. Тогда я спрятал драгоценности в карман и вдруг, неожиданно для самого себя, забыв в тот миг обо всем на свете, и даже о Маме, сделал поистине царственный жест.

Я засунул руку в вазу из рахдонита и достал оттуда сокровенный портрет.

— Возьми ее! — проникновенно от всей души сказал я. — Возьми на память! Не думай, что это решение далось мне легко, — одинокими тоскливыми ночами она порой в каком-то смысле заменяла мне тебя, согревая душу и сердце. Но теперь, теперь она больше мне не нужна, потому что у меня будешь ты, и не только днем, но и ночью. Правда, я хотел еще подарить ее Маме, но теперь обобьется и Мама, лучше я подарю ей один из своих бриллиантов. — И с этими торжественными словами я вручил любимой картину.

— Спасибо, Людовик, — грустно вздохнула девушка. — Но сказать по правде, я предпочла бы получить от тебя нечто другое...

— Ах, другое?! — заволновался я и немедленно опять протянул свои мощные руки сначала туда, откуда она доставала золото, а потом — бриллианты.

И знаете, сперва она как-то откликнулась на мой вечный зов, вся распахнулась, раскрылась и разухабилась навстречу этому вечному зову. Однако минут через сорок, когда всё уже было практически кончено, вдруг гордо и неприступно затрепетала ресницами и губами.

— Нет-нет, Людовик, я думаю, что для нас обеих будет лучше расстаться! Ты знаешь, как я до безумствия люблю тебя, но отныне социально-общественное положение просто не позволит мне открыто и нагло содержать дармоеда альфонса. Прости, но как мне ни трудно произносить тебе такие обидные и горькие слова, я тебе их все-таки произнесу: или разводись со своей потаскухой, или катись отсюда на все четыре стороны к чёртовой матери, понял?

Я скорбно поджал голову и зябко передернул плечами:

— Понял... Скажу больше: я ждал от тебя этих слов, родная...

Она хотела было что-то резонно возразить, но я уже снова заключал ее в свои стальные объятья, и ей просто практически не оставалось ничего иного, как вновь распахнуться, раскрыться и разухабиться навстречу моему неугомонному вечному зову.

А потом... Потом она уронила головку мне на плечо и, вся всхлипывая, простонала:

— Но ведь ты же любишь свою проклятую Марию-Антуанетту, мерзавец!..

И я, друзья, я был в тот миг великолепен! Я заглянул в ее фактически бездонные васильково-бирюзовые глаза и вдохновенно пророкотал:

— Да, я любил ее. Когда-то. Не отрицаю. Но теперь, теперь для меня во всем белом свете есть только одна Мария-Антуанетта! Это — ты!

Она вся сдавленно охнула от такого неожиданно свалившегося ей прямо на голову счастья и, заливая меня всего своими горючими слезами, тихо пролепетала:

— Зови меня лучше Марией-Терезией, ладно?..

НЕДЕЛИ ПРИМЕРНОЕ через три или две с гаком после нашего замечательного триумфа Мария-Терезия влетела утром в мою скромную холостяцкую спальню вся напыщенная и возбужденная как драная кошка. В руках она держала свежий номер 'Таймс Ньюс' и то и дело судорожно размахивала им, словно смертельно раненый знаменосец полковой или дивизионной хоругвью.

— Дорогой! — вскричала Мария-Терезия, едва лишь я удивленно разлепил глаза. — Дорогой! Свершилось великое чудо! Небо услышало наконец мои маленькие молитвы!..

Я, грешник, тихонько вздохнул и робко подумал — какие именно? — маленьких молитв у Марии-Терезии поднакопилось за последнее время совсем не мало, и небу, должно быть, следовало бы изрядно попотеть, прежде чем удовлетворить их хотя бы ничтожную толику. Значит, оно все-таки начало...

Вырвав из рук любимой 'Таймс Ньюс', я как завороженный залпом проглотил короткую передовицу, жирно очерченную не то красным фломастером, не то губной помадой или же даже свежеприготовленной артериальной кровью. И в глазах у меня немедленно потемнело — огромным петитом в передовице драматически говорилось о том, что, затерянная в бескрайних знойных просторах Гренландии, на таком-то году жизни, во время ответственнейшей дезактивации трагически задохнулась некая М.-А. X., урожденная в девичестве У., в счастливом замужестве — Z. ...

Стремительным, хотя и непростым, писала 'Таймс Ньюс', был ратный и трудовой подвиг и путь этой замечательной девушки, а потом и женщины нашего времени относительного безвременья. Миссис X. (тогда еще — мисс У.) начинала свои свершенья и подвиги на планете Такусариарторумагалуарнерпа под чутким и мудрым руководством тогда еще полковника, а ныне старшего сенатора N. и нашего славного орла нации, тогда еще просто, а ныне — Суперэкселенции...

Я невольно смахнул непрошеную мужскую слезу, конечно же, сразу вспомнив и планету Такусариарторумагалуарнерпа, и Марию-Антуанетту, юную, хрупкую, гибкую, полногрудую как заливистый колокольчик, с ее неизменной улыбкой на вечно тогда еще чуть приоткрытых от юности детски припухлых губах и щемящей всего меня с головы до пят жалостной песней о двух пылких влюбленных, неземная и необузданная страсть которых, однако, вышла им боком, — она стала женой драгунского капитана, а он — бобылём...

Потом я вспомнил наше безмятежное житье-бытье на Борнео, в маленьком трехэтажном бунгало, обсаженном со всех сторон кокосовыми пальмами и урюком и омываемом ласковыми, постоянно нащебечивающими вам что-то капельку аморальное водами великого Псевдоиндийского океана...

А как ловко бегала она по проложенной по первой пороше первой лыжне! А как стреляла орангутангов, а потом снимала с них кожу и шкуру со сноровкой врожденного таксидермиста... Ах, какой прекрасный получился бы из нее таксидермист, кабы она тогда не забросила свою временную профессию егеря и не вспомнила о полученном еще на заре туманной юности красном дипломе Оксварда по специальности 'Интенсивная дезактивация и дискретная деритринитация в условиях, максимально приближенных к боевым'!

Но увы, она — вспомнила, и вот тогда-то наша крепкая пуналуальная семья впервые дала трещину, а потом и осечку...

Мария-Терезия, вся радостно возбужденная, еще что-то там щебетала, но я не слышал ее — я тихо лежал, вспоминая Марию-Антуанетту и думая о том, как это все-таки здорово, что она наконец-таки умерла, а я наконец-таки стал свободен, — ведь теперь я могу вполне открыто жениться на Марии-Терезии и сделаться вполне законным и любящим совладельцем такого прекрасного и большого поместья, а не прозябать в нем с оглядкой и озираясь, как какой-нибудь бессовестный прихлебатель!

Плотно позавтракав, я отправил две телеграммы: одну, соболезнующую (бывшей, хо-хо!) теще, а другую, радостную, — Маме. Теще я телеграмму отправил потому, что искренне скорбел вместе с нею над этой глупой! нелепой! невосполнимой! — а главное, такой несвоевременной утратой, а Маме — потому, что она тоже терпеть не могла Марию-Антуанетту, называла ее не иначе как курва подзаборная и всегда говорила, что ждет не дождется, когда эта поганая тварь (цитата) захлебнется своей дезактивацией!

И вот, значит, свершилось... Мамина заветная мечта исполнилась, и я остался на целом белом свете один, если не считать, конечно, Маму, двух Пап, Марию-Терезию и всего лишь десятка полтора подобных Марий-Терезий, разбросанных как грибы по материкам и архипелагам нашей родной Земли. На Космос к тому времени, по причине относительной изношенности крепкого, впрочем, еще организма, реально я уже почти не претендовал.

А третью телеграмму, в праздничном наборе с траурным венком и красивой урной для праха, я отправил в Гренландию, председателю межведомственной комиссии по торжественному захоронению моей покойной супруги. В телеграмме я объяснил, что, потрясенный кошмарным известием, невольно впал в жуткую прострацию и не известно, когда теперь из нее выпаду. А еще я сообщил, что неизлечимо заболел каталепсией вкупе с клаустрофобией и агорафобией на фоне перманентной идиосинкразии, и поэтому сижу вот теперь как пень в кресле, боюсь откуда-нибудь куда-нибудь выйти и куда-нибудь откуда-нибудь войти, и весь белый свет мне отныне не мил как минимум месяца на полтора, а то даже и два.

И — НАЛЕТЕЛИ РАДОСТНЫЕ, бурные хлопоты... Мария-Терезия энергично готовилась к свадьбе, закупала по всей провинции приданое и наряды, а я целыми днями просиживал на пруду с удочкой, ловил раков и бегал за дворовыми девками в лес по морошку. Один только раз пришлось мне поучаствовать во всеобщей предпраздничной вакханалии — когда Мария-Терезия привезла мой свадебный костюм и заставила примерить в примерочной.

Я примерил. Костюм показался мне, правда, несколько великоват, но любимая заявила, что я просто малость отощал и осунулся из-за смерти жены и что сразу же после венчания она меня непременно откормит и отходит как следует.

И я совершенно не возражал — мне абсолютно было наплевать, в каком костюме жениться, потому что я был солдат, друзья, вы все об этом помните. А цивильный костюм для солдата... Да в общем, не мне говорить вам, что для солдата цивильный костюм, — так, дерьмо на заборе. Нет, ты, дорогуша, подай-ка мне галифе, или кирасу, или ботфорты до пупа с бантиками, — тогда уж я, так и быть, предстану перед тобой во всем своем истинном природном великолепии в сочетании с отменной строевой выучкой и залихватски растопыренными усами... А штатский костюм — тьфу на него! Я просто и спорить-то не хотел из-за подобной дряни.

К тому же, скажу по секрету, у меня снова нашлось кое-какое занятие и поважнее. Замотанная ежедневными подвенечными хлопотами, Мария-Терезия фактически бросила меня по ночам одного на произвол горькой судьбы. А бросить живущего предвкушением медового месяца офицера (ведь я же, чёрт побери, офицер, друзья, вы все это помните!) по ночам одного на произвол горькой судьбы — это все равно, увы, что пустить энергичного и лихого козла в огород.

Нет-нет, я почти не пал до челяди, не подумайте, бога ради! Я просто снова стащил тот самый, подаренный мною Марии-Терезии в минуту позорного великодушия портрет, который она из ревности засунула в бачок от унитаза, и опять стал загуливать по ночам до рассвета с прекрасной феей моих сладостных грез. Замечу без ложной скромности, что я уже освоился там как рыба в воде, давным-давно привык ко всяческим снам в снах, походам сквозь стены и даже принял пару раз участие в пышных балах, устроенных в честь их каких-то там аристократических праздников.

Короче, мы с моей феей так сильно любили друг друга, что однажды, изнывая от моих жарких объятий, она, постанывая, сладострастно сказала:

— У тебя есть мой портрет, милый. Так подари же и мне свой!

— Но на кой он тебе, милая?! — искренне изумился я.

— На память. Ведь наше счастье, наверное, не вечно. Когда-нибудь ты всенепременно уедешь или умрешь, родной, а у меня зато останется навсегда твой воистину прекрасный лик...

Я адмирал, друзья, вы все это знаете. А лик для адмирала... Ну, не мне говорить вам, что для адмирала прекрасный лик! Он дается адмиралам исключительно редко и бывает обычно ниже всяких похвал, а поэтому, коли уж повезло, пользоваться им надо так, чтобы не было потом пакостно и обидно за неиспользованный до конца по назначению прекрасный адмиральский лик... Ну, в общем, не мне вас учить, как бывает от этого горько, — вы знаете, вы сами отлично всё знаете...

Итак, я, естественно, пообещал принести в следующий раз моей несравненной какой-нибудь свой 'лик' и обещание честно исполнил — подарил старую фотокарточку (три на четыре), отпарив ее с пропуска на космодром, завалявшегося в походном чемодане с тех самых незапамятных и незабвенных времен, когда меня еще пропускали на космодром.

— Вот, бери от всего сердца! — ласково и печально сказал я дорогой. — Правда, она уже вся желтая и маленькая, но другой у меня нет.

— Ничего, — ласково и печально ответила дорогая. — Сгодится и эта. — И загадочно покачала мне своей ослепительной белокурой головкой.

...НУ, ВОТ, ДРУЗЬЯ, вот я и приближаюсь к финалу — финалу этой, хотя и в чем-то захватывающей, но, в принципе, совершенно обычной житейской истории. Да вы, наверное, и сами заметили, как поразительно разительно отличается она от всех предыдущих моих рассказов своим банальнейшим бытовизмом, возможно даже периодической пошлостью и убогим мещанством, — но увы и ах: в жизни, оказывается, далеко не всегда есть место подвигу, а из песни действительно слова не выкинешь — как и какого-нибудь скользкого эпизода из жизни. Хотя, признаться, порою так хочется...

Но я же мужчина, чёрт побери! И вы все это знаете. А жизнь для мужчины... Да не вам же, ёлки-моталки, мне говорить, что для мужчины жизнь! Она, как песня, дается настоящему мужчине один раз, и пропеть ее надо так, чтобы оставить благодатным потомкам достойный след не только ведь в Космосе, но и на Земле... Не только в сердцах, но и в памяти, — для того, чтобы не было после всяческих спекуляций и инсинуаций и чтоб не пришлось после этим самым потомкам мучительно и одиноко — оттого, что какой-то вот их непорядочный предок взял да и не оставил им в сердце такого следа, не пропахал им в душе этой, той самой, не зарастающей даже весною сорной травой борозды — Памяти человеческой...

Однако я снова отвлекся. Итак, наступил день свадьбы. Съехались гости, забив экипажами и геликоптерами весь скотский двор, а драконами и единорогами — стойла. Не было пока только моей Мамы (оба Папы позвонили, поздравили, но сказали, что приехать, к сожалению, никак не смогут) и Мамы Марии-Терезии тоже. Но за свою я не особенно волновался: знал, что она всегда попадет куда только ей надо, а уж на всего лишь вторую по счету официальную свадьбу своего единственного во всем мире сына — тем более. От Пап же, честно говоря, я к тому времени несколько отдалился, и потому их отсутствие навряд ли бы нанесло вашему покорному слуге незаживающую духовную рану.

— Ну что, можно начинать, сэр? — с опаской косясь на алчно переминающихся с ноги на ногу гостей, шепотом спросил меня губернатор провинции, он же председатель Высшего провинциального Суда и, по совместительству, главный пэр здешней палаты пэров.

— Конечно, сэр пэр, — кивнул я. — Время не ждет! Тем более что невеста уже, кажется, не в себе от предвкушения нетерпения и огромного счастья.

На Марию-Терезию действительно просто жалко было сейчас смотреть. Такая смелая, решительная, бравая и воинственная обыкновенно девушка, она тут вдруг как-то вмиг вся стушевалась, оробела и сжурилась — как будто ее не отдавали сегодня замуж за любимого жениха, а приносили на заклание в жертву злобному василиску.

Да, бабья душа — потемки, снисходительно думал я. Ну что ей, казалось бы, глупой, терять, — сплошные приобретения, — ан нет, дрожит вся как маков цвет на ветру.

Я загадочно усмехнулся как сфинктер, — и:

— Начинайте, сэр пэр, — повторил я. И он начал. Процедура, впрочем, была несложной и состояла из тривиальнейшей архаической клятвы на верность друг другу вообще и супружескому очагу, ложу и лону в частности. Пэр произносил слова клятвы вслух, а мы с Марией-Терезией хором их повторяли, благополучно доскакав за каких-нибудь двадцать минут до конца манифеста.

Я с облегчением утер со лба пот — оставалась, по-видимому, совсем уже сущая мелочь.

— Ну а теперь, — удовлетворенно покрутил седой лысиной пэр, — поставьте свои подписи и троекратно облобызайтесь во имя будущей крепкой семьи, а после обменяйтесь кольцами и портупеями верности. Ключи от замкЛв получите вместе с контрольной простыней. (О провинция!..)

— Где расписаться, пэр?

— Секундочку, сэр. — Он раскрыл огромный гроссбух записи актов гражданского благосостояния и ткнул пальцем: — Здесь, сэр!

— Минуточку, пэр! — Я рыцарски подтолкнул к гроссбуху Марию-Терезию, и она, запутавшись в фате, сперва чуть не упала, а затем взяла в руки перо.

И вдруг...

— Стойте! — раздался истошный женский вопль.

Все стали, и к нам, распихивая гостей, подбежала высокая, красивая, чуть пожилая женщина.

— Ну вот, я все-таки прилетела, доченька! — переведя дух, выпалила она и расцеловала во все щеки сначала Марию-Терезию, а потом и меня. Мне она сразу понравилась — тем, что была очень похожа на мою дорогую Маму.

Пожелав нам, суженым, счастья и кучу детей, Мама-два присоединилась к остальным гостям. Сэр пэр снова игриво ткнул пальцем:

— Здесь, пока еще мисс!

И вдруг...

— Стойте! — раздался еще один истошный женский вопль.

И все стали, а я облегченно вздохнул, и к нам, распихивая гостей, подбежала еще одна высокая, красивая, чуть пожилая женщина.

— Ну вот, я все-таки прилетела, сынок! — переведя дух, выпалила она и расцеловала во все щеки сначала меня, а потом и Марию-Терезию. По глазам любимой я тотчас же догадался, что Мама ей сразу понравилась, — видимо, тем, что была очень похожа на ее дорогую Маму.

Пожелав нам, суженым, счастья и кучу детей, Мама присоединилась к остальным гостям. Сэр пэр в третий раз куда-то игриво ткнул пальцем:

— Здесь...

И тогда...

— Стойте! — раздался в зале третий, но совсем на этот раз не истошный, а совершенно спокойный женский голос. И все присутствовавшие на церемонии в третий раз как гуси вытянули шеи, а я... я задрожал...

Да, друзья, я задрожал, а Мамы... Мамы, моя и Марии-Терезина, вдруг снова исторгнули из себя чуть ли не истерический, единый истошный вопль:

— БА-А-БУ-У-ШКА-А-А!!!...

Да, братья, это была она, белокурая ночная фея моих беспробудных Морфеевых снов... И я, я задрожал еще сильнее, потому что подумал вдруг, что, во-первых, кажется, абсолютно ничего не понимаю, а во-вторых — что добром это дело не кончится. Бабушка?! Да какая же она и кому, к дьяволу, бабушка?..

— Бабушка-а-а!.. — дружно ревели наши с Марией-Терезией матери и внезапно как сумасшедшие кинулись к фее, которая по виду, честное слово, сама годилась им во внучки. И она — представляете! — она обнимала их, целовала в лобики (почему-то особенно горячо мою Маму) и ласково при том приговаривала:

— Ах, Мария-Луиза-Жозефина! Ах, Мария-София-Амалия! Как давно я не видела вас, крошки мои!.. О Мария-София-Амалия, значит, ты все-таки не погибла тогда под обломками того ужасного кораблекрушения?

— Нет, бабушка, — счастливо всхлипывала моя в обычных условиях такая всегда твердокаменная и практически железобетонная Мама. — В результате того ужасного кораблекрушения меня просто занесло на другую планету, и потому мне пришлось вырасти там круглой сиротой...

— А как же другие наши? — настойчиво вопрошала фея Маму Марии-Терезии. — Как же Мария-Христина? А проказница Мария-Казимира? А малышка Мария да Глория? Здоровы ли? Живы ль?

— Здоровы, бабушка! — захлебывалась слезами Мария-Луиза-Жозефина. — Живы!

— Сестра!.. — как относительно легко подраненные утки вскрикнули внезапно моя и Марии-Терезина матери и горячо бросились друг к другу на груди. А я стоял и уже вполне определенно чуял, что дело дрянь, тем более что, продолжая поглаживать по головкам мою и Марии-Терезину мать, фея ни на миг не спускала с меня своего как обычно прекрасного, но сегодня почему-то еще вдобавок и какого-то тяжелого, философского взгляда.

Бр-р-р!! — я невольно поёжился, и тревога эта тут же автоматически передалась Марии-Терезии.

— Что ты, родной? — шепотом спросила меня Мария-Терезия.

— Ничего, родная, — аналогичным шепотом ответил ей я и, деланно равнодушно зевнув, заметил: — Так это, слышь, выходит, наши матери — сестры?

Тонкие крылья носа Марии-Терезии затрепетали как на ветру.

— Тебя это не радует, милый?!

— А тебя? — резонно парировал я. — Тебя, по-твоему, это радует?

— Ну-у, не знаю, — робко пожала она своими плечами. — С одной стороны, конечно...

— С одной стороны, конечно, я обрел нынче тетю, которой у меня никогда не было, пожалуй даже — нескольких теть, — довольно раздраженно огрызнулся я. — Но с другой... С другой, я, похоже, весьма успешно теряю сейчас жену!

— Но милый! — почти простонала Мария-Терезия. — По-моему, быть кузенами не зазорно, и... О, я, кажется, понимаю, чего ты боишься! Однако ведь кровнородственные браки на Земле кое-где до сих пор еще встречаются...

— Да-да, — со знанием дела печально кивнул я. — Разумеется, на Борнео, между орангутангами.

— Что ты хочешь этим сказать?! — Голос Марии-Терезии мелко задребезжал как хрустальный графинчик.

— Ничего, — приугрюмился я. — Просто выходит, не зря я еще в детстве путал инцест с суицидом. Да, это — перст судьбы...

— Ой, бабушка! — ахнули вдруг в один голос наши любимые матери. — Но почему... почему ты... такая?..

— Молодая? — весело тряхнула головой бабушка. — Да, детки, такой вы меня еще — или уже — не видели!

— Мы видели тебя, но уже не такой, — подтвердила одна чья-то мать. — Когда ты погибла под обломками того ужасного кораблекрушения...

В зале на миг воцарилась гнетущая тишина.

— Да, я погибла тогда, — вздохнула тяжело бабушка, едва ли не прожигая меня насквозь своим философским взглядом. — Под обломками... — Однако голос ее тут же снова окреп. — Да, я погибла тогда, детки мои, но мятежная душа моя не могла примириться с такой позорной несправедливостью жестокого рока и по азимуту вернулась сюда, в наш родовой замок. Правда, через год здесь почему-то появились новые хозяева, которые вскорости не оставили в замке камня на камне от следов многовекового пребывания тут нашей семьи... От всех следов, — помолчав, добавила бабушка, — кроме одного... Моего... моего маленького портрета, сделанного в день конфирмации, в оправленной бриллиантиками золотой рамочке. Нет-нет, вандалы, конечно же, не пощадили бы и портрет, но бриллиантики из рамочки не выламывались, а выбросить его вместе с бриллиантиками им было жалко... И потому портрет всё же остался в замке.

— Так, значит... ты... мертвая?.. — с невольным ужасом еле слышно проговорила моя мать.

— Господи, ну конечно же, мертвая, — улыбнулась бабушка. — Хотя... в каком-то смысле, пожалуй что и живая. Но такая живая я — там. — Она неопределенно повела рукой. — И такой я останусь там навсегда. Но вы, разумеется, спросите, как это я снова смогла попасть к вам, да еще и столь... гм... свежесохранившейся?

— Разумеется... — вся белая от страха пролепетала мать Марии-Терезии. — Спросим...

Бабушка улыбнулась еще добродушнее:

— А всё дело в том, детки, что этот портрет... в определенном смысле не только портрет, но еще и... своего рода машина времени.

— ?!

— Да-да, пожалуйста, но удивляйтесь. Он как бы создает некий канал, через который какой-нибудь предмет... или даже... гм... человек отсюда может, при стечении нескольких благоприятных обстоятельств, попасть... т у д а...

Мария-Терезия тоже побледнела и резко обернулась ко мне. И вот тогда-то, видя, что всё действительно рушится, и изо всех сил пытаясь предотвратить надвигающуюся катастрофу, я...

— Позвольте!!! — как раненый слон вдруг заорал я. — Позвольте, люди добрые! В чем дело? Какая бабушка?! Какие, к чертям собачьим, внучки?! Вы что, все тут с ума посходили? Какая-то наглая самозванка бесцеремонно врывается в этот почти уже мой замок, да еще и грозит помешать моему безоблачному семейному счастью!.. Мама! И вы, Мама! Гости дорогие! Протрите же наконец глаза! Для кого вы развесили тут свои уши? А ну-ка гоните в три шеи эту проклятую аферистку!..

И — дурак! идиот! кретин! — что же я, братцы, наделал!..

— Ах, Людовик-Людовик, — неожиданно скорбно покачала своей юной белокурой головой бабушка. — Честное слово, никогда б не подумала, что ты окажешься такой гнидой... — Она вдруг гордо обвела всех собравшихся решительным взглядом и звонко объявила: — Ну что ж, господа, видит бог, я хотела молчать. Клянусь, я не собиралась нарушать, а тем более разрушать семейное счастье своей правнучки. Но теперь... Теперь я скажу — и скажу всё!

— Бабушка!.. — хором зашипели наши с Марией-Терезией матери. — Бабушка! Ну успокойся же, пожалуйста, бабушка!..

Моя Мама укоризненно посмотрела на меня:

— Немедленно извинись за свое хамство, Людовик! — А Марии-Терезина даже довольно-таки неприязненно поджала губы и прошелестела прямо как гремучая змея:

— Ведите себя прилично, молодой человек! И вообще, ваше счастье, что с нами нет уже нашего дорогого дедушки! Уж он бы задал вам, сопляк! Он бы вам показал! Да если хотите знать, наш дедушка...

— Де-едушка?! — загремела бабушка. — Дедушка?.. Ая-яй, Мария-Луиза-Жозефина, разве не я учила тебя, что врать нехорошо? А ну-ка, дети, скажите-ка, только честно, видели ли вы хоть когда-нибудь своего любимого дедушку?

Моя Мама заметно смутилась, а тетя Мария-Луиза-Жозефина едва слышно процедила сквозь зубы:

— Господи, да ты же сама отлично знаешь, что нет. Маменька нам сперва говорила, что его вообще никогда не было, но потом как-то обмолвилась, что, по-видимому, все ж таки был, однако этот прискорбный факт является, пожалуй, самым позорным пятном на твоей во всем остальном кристально чистой, бабушка, биографии...

— Действительно, самым позорным... — Бабушка недобро усмехнулась и грозно обвела всех невольно подавленных ею присутствующих сумеречным взглядом. А потом... потом, други, она медленно подняла правую руку и направила свой указующий перст прямо мне в грудь: — Вот он ваш дедушка, девки! Вот тот мерзавец, который в конечном итоге подарил всем вам жизнь и одновременно сделал меня самой не только счастливой, но и несчастной бабушкой всех времен и народов!

И тогда...

— Не-е-ет!.. — прорезал скорбную тишину зала крик точно простреленной навылет волчицы. — Не-е-ет! Не ве-рю-у-у!..

Увы, так могла кричать только одна женщина в мире — бедная Мария-Терезия.

Бабушка тяжело вздохнула, и ее тугая белая грудь высоко завздымалася от волнения.

— Да, дитя мое, да. Увы, но всё это так... Конечно, теперь-то мне и самой противно, что я якшалась с подобным поганцем, но тогда... Тогда он почему-то вдруг показался мне лучом света в темном царстве, и я даже называла его 'мой маленький сказочный принц'... А он, он, гад, благодаря тому злополучному портрету, коварно пронзил сперва время, а потом и меня самое, и делал это, несчастная ты моя голубка, с поистине завидной периодичностью и постоянством вплоть до сего самого дня!

— Не верю-у-у-у!... — захлебывалась Мария-Терезия.

— А ты верь, детка, верь! — Голос задрожал и у бабушки. — Ведь вера это последнее, что остается у человека в жизни... Я понимаю твои чувства и ощущения — этот мерзавец и меня называл своей единственной, неповторимой и уникальной Марией-Аннунциатой-Каролиной и в то же, то есть, не в то же, а уже в твое время, но в каком-то смысле всё равно одновременно, — фактически спал и с тобой... И кстати, — горестно добавила Мария-Аннунциата-Каролина, — у меня, между прочим, имеется свидетель.

Я схватился за голову:

— Какой еще, к чёрту, свидетель?!

— Самый что ни на есть неподкупный и объективный. Бабушка! — заорала бабушка. — Подь-ка сюды, милая!

И от дальней малахитовой колонны медленно отделилась одинокая тощая фигура, с головы до ног закутанная в мрачный балахон.

— Подь сюды, бабушка, — повторила бабушка, и фигура, прихрамывая, приблизилась, остановилась возле Марии-Аннунциаты-Каролины и... стащила с головы капюшон.

...Миллион спиралеобразных метагалактик и сорок одна трапециевидная вселенная!!!

Передо мной стояло чудовище... С обтянутого желтой кожей как барабан черепа ниспадали жидкие пряди седых спутанных полуистлевших волос. Пустые бельма таращились на меня двусмысленным взглядом, из гнилостного рта капала зловонная слюна, и оттуда же рос клык, тот самый острый длинный клык, который когда-то, охваченный страстью и томимый любовью, я фактически поцеловал... Чудище было завернуто до подбородка в грязно-серый саван, и наружу торчали только сморщенные костлявые пятки с большими, шишковатыми как у верблюда мозолями... Меня замутило, но...

— Знакомьтесь, это моя бабушка, — сказала бабушка. — Как видите, она не столь хорошо сохранилась, но поверьте, тому были весьма веские причины. Клыка прошу не бояться — бабушка не вампир, просто у нее до сих пор почему-то растет зуб мудрости.

Однако некоторые особо слабонервные зрители начали потихоньку пятиться к выходу.

— Да не пугайтесь же, люди! — крикнула им Мария-Аннунциата-Каролина. — Бабушка не кусается! А привела я ее сюда только на всякий случай, и вот видите — бабушка пригодилась. Ну а теперь скажи-ка нам, дорогая донна Мария-Эстебания-Флора-и-Вальдес, встречала ли ты когда раньше этого гнусного человека?

Все замерли, а донна Мария-Эстебания-Флора-и-Вальдес, уронив на пол с полкило слюны, подло кивнула.

— А при каких таких особо отягчающих вину обстоятельствах ты его встречала? — безжалостно продолжала неумолимая фурия.

Губные щели чёртовой мумии дрогнули, и в зале точно раздался скрип ржавых дверных петель.

— Ссильничать мене, гадюка, хотел... — с трудом пробормотала донна Мария-Эстебания-Флора-и-Вальдес и, подумав, добавила: — А можа, и ссильничал, бусурман... Гляньте, люди добрые, какой бугаяка, рази ж такой отстанеть? Должно быть, по башке, змей, вдарил — ничё не помню, помню тока, что излапал и обсосал всю. — Она со вздохом повернулась к Марии-Аннунциате-Каролине и виновато понурила голову: — Ох, девка, не знаю уж, чё и думать. Кажись, он и твой дед...

— А-а-ахх!.. — Гости отхлынули от меня как от чумного прокаженного, а Мария-Аннунциата-Каролина невозмутимо пояснила:

— Это он среди ночи в туалет попросился. Ну я, конечно же, как всякая женщина, отпустила — так он, скотина, к бабушке полез!

— Да не просился я ни в какой туалет!!! — не своим голосом взвыл я. — Врет она всё! Мама! Тетя!! Сестрица!!! Сэр пэр!..

Увы, ни из кого я не выдавил даже и капли милосердия. Похоже, что все смотрели теперь на меня как на гадкого слизняка, и это лишь потому, что волею злосчастной судьбы я оказался не только любящим сыном, племянником и женихом-кузеном Марии-Софии-Амалии, Марии-Луизы-Жозефины и бедной Марии-Терезии, но еще и их дедушкой, прадедушкой и даже прапрапрадедушкой... А главное...

Только полузавистливо-полусочувственно покрутил головой пэр:

— Ну, вы даете, сэр...

И я...

И я, друзья мои, плюнул на вся и на всех, горемычно махнул рукой и зашагал твердой поступью вон из этого проклятого замка, прочь от этих, таких родных мне и близких, но и теперь одновременно ужасно чужих и далеких от меня людей. И никто не бросился мне вдогонку, не попытался остановить, удержать...

Никто, кроме Мамы и... Марии-Аннунциаты-Каролины.

Плачущей Маме я тихо сказал:

— Не надо, родная, не надо! Слезами горю не помочь. Прости, но я должен побыть один.

А Марии-Аннунциате-Каролине я сначала вообще ничего не сказал. Я просто молча взял из ее протянутой нежной руки маленький пожелтевший кусочек картона (три на четыре), именно который — ТЕПЕРЬ Я ВДРУГ ЭТО ПОНЯЛ! ПОНЯЛ! ПОНЯЛ! — и натворил сегодня со мной столько ужасных и непоправимых бед.

— Прощай, Людовик, — сухо проговорила Мария-Аннунциата-Каролина.

— Прощай, Мария-Аннунциата-Каролина, — сухо проговорил я.

— И ты больше ничего мне не скажешь? — уже почему-то не так сухо спросила Мария-Аннунциата-Каролина.

— А что еще ты хотела бы от меня услышать? — тоже уже почему-то не так сухо спросил я. — То, что твой портрет до сих пор лежит у меня под матрацем? Или, может, ты все-таки еще хочешь услышать, любил ли я только тебя и было ли мне по-настоящему хорошо только с тобой, Мария-Аннунциата-Каролина?.. — Я помолчал и грустно сказал: — Да, я любил только тебя, и по-настоящему хорошо мне было только с тобой, Мария-Аннунциата-Каролина... И с тобой, — справедливости ради обернулся я к бедной Марии-Терезии. — Чего греха таить, с тобой мне тоже было по-настоящему хорошо, Мария-Терезия, и тебя я тоже любил. Знаешь... — Глаза мои предательски увлажнились. — Знаешь, если родится мальчик, назови его, пожалуйста, тоже Людовиком — все-таки Людовик Бурбон неплохо звучит, чёрт побери! Ну а если все же будет девочка — что ж, назови ее просто Марией...

Глаза прабабушки и внучки тоже предательски увлажнились.

— Послушай, Людовик, — с трудом сдерживая слезы, почти что надрывно произнесла Мария-Аннунциата-Каролина. — О ребенке, конечно, мы все позаботимся, но... Может, я могла бы сделать еще что-нибудь и для тебя?

Я лишь печально покачал уголками губ.

— Кажется, сегодня ты сделала для меня все, на что только была способна.

Мария-Аннунциата-Каролина опустила голову.

— Это тебе только так кажется, Людовик... Когда-нибудь ты поймешь, что был неправ, в корне неправ, да поздно будет...

Но я ее уже не слушал.

Я ушел...

Я ВЫШЕЛ из замка, пересек фонтанную площадь и направился к стойлам, чтобы запрячь своего верного Артемона в дальнюю дорогу, как вдруг...

— Стой!!! — раздался у меня за спиной истошнейший женский вопль.

И я замер как статуя, потому что сразу же узнал его. Я не мог, не мог не узнать этот вопль — я узнал бы его даже среди тысячи, нет, миллиона самых наиистошнейших женских воплей в мире...

И она подбежала и уронила свою прекрасную белокурую головку на мое стальное плечо. И я обнял ее, и мы вместе пошли к Артемону. И мы шли, и я взволнованно говорил:

— Так я и знал!.. Так я и знал, я не верил, родная, в то, что всё наше счастье уже позади... Ты не могла, не могла так нелепо и подло, так коварно и жестоко оставить меня одного...

А она лишь счастливо смеялась, и уже вскоре я тоже лишь счастливо смеялся вместе с ней.

— Но как?! Каким образом ты оказалась жива, Мария-Антуанетта?! — упоенно вопрошал я ее.

— Я впала в длительную кому, родной, и оттуда меня случайно откачали всего только за несколько минут до того как собрались поджигать. Успели даже немножко полить бензином, чувствуешь запах?

— Но почему, почему об этом не написали газеты, ангел мой? — изумлялся я. — Ведь, возможно, тогда бы мне удалось избежать очень многих поистине трагических житейских ошибок!

Она ласково вздохнула:

— Я не хотела чрезмерно обузять тебя собой, дорогой, боялась стать тебе в жизни новой обузой! Всё дело в том... Понимаешь, из комы я вылезла инвалидом первой группы, и только вчера врачи нечаянно опять поставили меня на ноги. Нет-нет, не бойся, теперь я снова здорова, совсем здорова, правда, гланды немного побаливают, но это скоро пройдет, я клянусь, и мы вновь будем счастливы и прекрасны, как и всегда! Ты мне веришь, Людовик?

— Естественно!.. — Я обнял ее еще сильнее, и мы вошли в стойло верного Артемона.

Когда скалистые фьорды и заливные луга Питекантропотены остались далеко внизу и верхние слои ноосферы зашелестели над нами пьянящими, свежими потоками разреженного от эгрегора воздуха, я бережно похлопал Артемона по кожистым треугольным ушам и спросил:

— А знаешь ли ты, парень, где находится замечательный остров Борнео?

Дракон ухмыльнулся, слегка повернул голову и понимающе покосился на Марию-Антуанетту:

— Еще бы не знать, барин! Иэ-эх-х, возили мы и на Борнео!..

Мария-Антуанетта доверчиво прижалась ко мне:

— О Людовик, какой он у тебя умный!

— Самые большие яйца в эскадрилье, — снисходительно пояснил я, — несли самки его звена.

— Да-а?..

Мария-Антуанетта невольно оглянулась, но я бережно вернул ее голову в исходное положение.

— Не вертись, гланды простудишь...

Уже заходя на посадку, я вдруг внезапно неожиданно осознал, что тревожило и томило мой пытливый мозг и острый, отточенный ум всю дорогу.

— Послушай, родная, — придерживая Артемона за узду, насколько мог равнодушно проговорил я. — А ты случайно не помнишь, как звали твою прабабку? Часом не Мария ли Аннунциата-Каролина?

— Ну что ты! — Родная весело рассмеялась, и я почувствовал, как точно холодный, мокрый, скользкий булыжник потихоньку сползает с моей смятенной души.

— Старушку звали Мария-Корделия-Филомена, а Мария-Аннунциата-Каролина была ее распутной младшей сестрой...

Потеряв управление, Артемон как подстреленный закувыркался в воздухе, но до земли оставалось уже всего лишь несколько метров.

Через секунду раздался оглушительный треск и грохот, потом громовый злобный лай, и я понял, что мы раздавили будку Дружка.

ДОМА!!!

ЖАПИРИАНСКИЕ ХРОНИКИ

Вы, конечно, возможно, думаете, что путь мой всегда был увеян бравурными розами, как сейчас, и никогда мне не приходилось по-настоящему туго и не доставалось прилично по шее и прочим частям головы и бренного тела.

Да нет, братья, нет — не так уж тут всё однозначно и прямолинейно, как кажется, — скажу больше: случались, ох, случались и в моей, особенно молодой, автобиографии такие ляпы и казусы, что... Но впрочем, лучше уж всё по-порядку, верно? А коли верно — тогда слушайте и внемлите.

Стряслось это еще задолго до 'Последней операции', однако уже после проклятого дурдома в дебрях Южной Африки. О ту пору я сидел некоторое время без дела, как вдруг срочно вызвал меня сам Командор, прищурился так и говорит:

— Любезный мой друг!

Я, естественно, насторожился.

— Да?

— Любезный мой друг, — повторяет очень душевно и ласково Командор и нервно эдак помаргивает и хрустит кончиками пальцев.

— Да-да? — повторяю и я, капельку напрягаясь, потому что давно не люблю, когда эдак вот помаргивают и хрустят, — добром это обычно не кончается.

— Гм... У вас, конечно же, есть корабль? — спрашивает Командор.

— Гм... конечно же, — говорю. — У какого ж 'волка' его нет?

Командор улыбнулся и шутливо погрозил мне карманным бластером.

— Отлично! А в каком он сейчас, позвольте узнать, рабочем состоянии? Летает?

— Безусловно, — киваю, — летает. Грош мне была бы цена, кабы он у меня не летал. Старенький, правда, и малость ржавый — новый-то ваши псы после санатория отобрали, — но ежели подкрасить да подзаправить...

— Вот и подзаправьте, — говорит, — и отправляйтесь. А красить не обязательно.

— Ладно, — соглашаюсь, — Не обязательно, так не обязательно. А куда отправляться-то?

— Куда?.. — Он снова начал нервно моргать и дёргать себя за руки. — Гм... куда... Э-эх-ма!.. В Жапир — вот куда!

— В Жапир?! — Клянусь, Солнце потемнело у меня над головой, и я вскочил как подкошенный, потрясенно шепча одними только губами: — В Жапир...

— Да, в Жапир, — уже тверже произнес Командор и даже бросил на время моргать и теребить свои руки. — Нет, но если, конечно, мальчик мой, вы боитесь...

— Я не мальчик и уж тем более не боюсь! — гордо заявил я. — Когда лететь, ваше благородие?

— Завтра, — вздохнул он.

— А... зачем?

— Зачем?.. — Большие поросячьи глазки Командора буквально буравили меня как два маленьких гнусных буравчика. — З а ч е м... Увы, а вот этого, милый, я вам пока не скажу. Не могу. То есть... Нет, надеюсь, вы, разумеется, когда-нибудь всё узнаете, но... не от меня и не здесь.

— Так значит, на Жапире? — независимо взбросил я голову, и мягкий предвечерний свет выгодно оттенил красивые и мужественные черты моего молодого тогда еще лица.

— Д-да, на Жапире... — Командор судорожно дёрнул вдруг побледневшей левой щекой и неожиданно жестко добавил: — К сожалению, больше я ничего не могу сказать тебе по существу вопроса, сынок, а извиваться и врать почему-то пока не хочу. — И, видя, что я уже собираюсь лихо откозырять на прощанье, предостерегающе поднял бровь: — Оne moment, герой! Естественно, я понимаю, что апломбливости и чванства тебе не занимать, однако пара-тройка монет в жапиранской валюте не помешает, думаю, иностранцу на далекой чужбине. Держи, здесь даже целых четыре кюи, хотя сейчас мы и весьма стеснены в средствах, потому как Экселенция снова в опале у Мирового Совета...

Я опустил эти жалкие четыре кюи в карман и щелкнул шпорами на ногах.

— Теперь всё, господин Командор? Могу я идти?

Но он опять болезненно поморщился.

— Погоди. На Жапире, чтоб часом не проколоться, тебе нельзя будет пользоваться нашим оружием кроме ядов — махом разоблачат. Возьми-ка вот... — Командор поковырялся в верхнем ящике письменного стола и вытащил... — Это расстегайка, — почему-то смущенно пояснил он в ответ на мой несколько недоумевающий вид и взгляд и, краснея, добавил: — А вот и ножны... Она довольно проста в употреблении. — Голос его снова окреп. — В принципе, это самая обыкновенная плетка, только очень хорошая: как видишь, с эфесом, гардой и свинцовой рукояткой, чтобы результативнее бить по голове. Пользуйся ею аккуратно, без нужды, разумеется, не вынимай, но уж и без славы, пожалуйста, не засовывай...

Я был, признаться, растроган и как-то даже неловко пробормотал:

— Огромное вам спасибо!

Глаза его предательски чуть увлажнились.

— Да не за что... Ох, едва не забыл! Я тут загодя приготовил хвалебное рекомендательное письмецо одному верному человечку, который встретит тебя как родного и пристроит куда-нибудь для отвода глаз немножечко послужить. Зовут его штабс-капитан Ливрет — добрый малый, рубака-парень и весельчак. Когда-то мы вместе учились в Гелиопольском университете на геополитическом факультете, но науки оказались бедняге слишком тверды и его быстренько отправили аркебузиром на Жапир. И не ошиблись — видишь, дослужился таки до чинов изрядных. А штабс-капитан королевских аркебузиров соответствует, между прочим, общевойсковому жапирианскому полковнику.

Я бережно положил конверт в потайной карман вицмундира, и Командор мягко, но настойчиво подтолкнул меня к двери.

— Прощай, герой...

Подлетая к зоне Жапира, я смутно перебирал в голове всё, что знал об этой планете. Хотя знал-то, в сущности, и немного, а точнее — почти ничего не знал: слышал только, что это очень ма-аленькая планетка, раз в двадцать меньше Земли. В народе ее называли еще почему-то Жёлтой — наверное, потому, что аж с незапамятных времен, как только завезли атмосферу и наладили привычное тяготение, на Жапир начали отправлять большинство недоделков — кому нечего было делать на Земле и в Содружестве в силу специфического умственного развития, — и они там за короткий срок успешно размножились и зажили себе припеваючи своей, особой, несколько архаичной и старомодной (современного оружия и технологий жапириотам не давали), но в чем-то, говорят, даже и романтичной, в отличие от нас, грубых прагматиков и материалистов, жизнью. А поскольку метрополия о себе недоделкам старалась напоминать как можно реже, вмешиваясь в их внутренние и внешние сношения (да и то крайне деликатно и тайно) лишь в самых экстренных случаях, как то — затянувшиеся сверх меры крестовые, или полумесячные, или краснозвездные походы, нездоровая склонность части населения к незавуалированному промискуитету, либо перманентная работорговля, или же вспышки ритуального каннибализма, — то последнее о Великом Содружестве и Земле давным-давно и думать забыло, искренне считая себя автохтоном Жапира. Компрадорская же прослойка из спецпереселенцев, в обмен на определенные бытовые удобства и блага, надежно держала язык за зубами. Лишь отдельные ее представители (в семье, как известно, не без урода), которым становилось порой уж совсем невтерпеж, находили всевозможные лазейки и отдушины в литературном творчестве, слагая кошмарные, с точки зрения добропорядочного обывателя, вирши типа: 'А ну как Жапир не один во Вселенной и за Желтобрызгом (тамошнее Солнце) миры и миры...', либо ударялись в то, что, должно быть, самим им казалось научной фантастикой, — и пекли как блины утопии, антиутопии, эдды, веды, саги, былины и прочее барахло, заселенное сплошь местными эквивалентами Прометея, Мерлина, Кетцалькоатля, Ахурамазды, Перуна, Роланда, Геракла, Ильи Муромца, и т.д., и т.д., и т.д.

Собственно говоря, Жапиром называлась не только планета, а и столица одноименного же государства, самого влиятельного и уважаемого в округе. Кроме Жапира поблизости было понатыкано десятка полтора-два различных империй, царств, королевств, княжеств, герцогств, курфюршерств, маркграфств, султанатов, халифатов, эмиратов, теократических и светских ограниченных и неограниченных республик и с дюжину военных демократий всякого толка и цвета кожи и рожи, не считая кучи 'белых пятен' и 'терр инкогнит'. До единственно правильного, 'содружеского', образа мысли, жизнеустройства и гуманизма жапиротам было, похоже, еще расти и расти.

...Над Жапиром висела черная ночь, и я, согласно личному комплексному плану, совершил посадку в темном лесу. Завалив корабль хворостом, поужинал всухомятку и, не разжигая костра, уснул, а наутро проснулся, умылся и вышел на большую проселочную дорогу, которая вскоре привела меня в маленький провинциальный городишко на берегу быстрой, но удивительно мутной и грязной реки.

И городишко был таким же грязным, как река. По немощеным заплеванным улицам слонялись простолюдины и простолюдинки; дворяне же и дворянки, видимо, еще почивали. От нечего делать я забрел на рынок и, неожиданно для самого себя, купил вдруг марала, прельстившись главным образом его необычной мастью, — она была такой же ржаво-облупленной, как и мой корабль. Да к тому же ведь до Жапира-города надо было еще добраться, а не пешком же идти.

Барыга-маральник, правда, заломил сперва абсолютно несусветную цену — аж одну восьмую кюи, — видимо думая, что имеет дело с совсем простым лопухом. Но я быстренько вправил ему мозги: показал, что мошенник столкнулся с человеком не только достаточно благородным, но и отнюдь даже не дураком. Сговорились в конечном итоге на одной шестнадцатой, и, разменяв у менялы свой кюи на тридцать два сикаля, два я отдал продавцу, а потом, испросив у мерзавца дорогу, сел на марала, взялся покрепче за ветвистые рога и потрюхал помаленьку в Жапир.

Углубившись в поначалу полудевственный, а уже вскоре и целиком девственный лес, я с час скакал, вцепившись в рога марала как в штурвал корабля. И вдруг...

И вдруг над моей головой послышался громкий треск, потом межпланетный слэнг (давно уже утративший свое исконное предметно-смысловое значение, однако все еще продолжавший по седой старинке адресоваться ближайшим родственникам оппонента по женской линии либо же ему самому в определенном идиоматическом контексте), и на землю с дерева рухнул длинный тощий человек, с головы до ног закованный в ржавые, местами до дыр, старинные рыцарские доспехи и с острой пикой в руке.

Человек свалился на спину и, грозно рыча, принялся что-то орать, но упавшее за время полета забрало напрочь глушило все издаваемые чудаком звуки, и до меня доносился теперь только совершенно не поддающийся переводу и какому ни то лингвистическому анализу и синтезу злобный шип вперемешку с хриплым клекотанием.

Озадаченный (однако же и заинтригованный), я соскочил с маральего крупа и, приблизившись к летуну, — впрочем, не слишком близко, потому что он как заведенный продолжал тыкать перед собой пикой, — громко крикнул:

— Эй!

Но ответа не получил. Из-под шлема неслись все те же невразумительные вопли, а пика в какой-то момент едва не угодила мне в коленную чашечку, и я на всякий случай благоразумно отскочил назад.

— Эй вы! — уже не на шутку рассердившись, возмутился я. — Вы что, совсем рехнулись? А ну дайте проехать, а то как врежу!.. — И для пущей убедительности вытащил из инкрустированных ножен расстегайку, хотя похоже, для этого законсервированного идиота нужно было как минимум противоракетное ружье.

Однако же или я оказался достаточно убедителен, или на туземца нашло вдруг просветленье, но он внезапно перестал размахивать пикой и попытался приподнять дырчатое забрало и сесть. Первое ему удалось, второе — не очень, и я великодушно предложил:

— Если оставите свою палку в покое, я, пожалуй, помогу вам, идет?

В окошко облезлого шлема тотчас просунулась кудлатая бороденка и крючковатый, в фиолетовых прожилках нос. Маленькие бесцветные глазки испытующе-угрюмо уставились на меня. Через несколько мгновений странный человек разжал таки клешню, и пика упала на тропинку.

Я зашел к нему в тыл и, ухватив под мышки, с трудом приподнял, однако самому, без посторонней помощи сидеть ему было тяжело и пришлось подтащить бедолагу к ближайшему пню и там зафиксировать. Все это время он напряженно молчал, лишь исподлобья поглядывал то на меня, то на мою верную расстегайку, и вдруг надменно проскрежетал:

— Кто ты такой?! Зловредный колдун или же проклятый разбойник? Ежели колдун, то я щас как встану да как дам тебе в морду, ибо я торжественно принес одной пресвятой деве великий обет — до мартовских ид очистить окрестные леса от зловреднейших и поганых колдунов!

— Ну и как успехи? — полюбопытствовал я, отпихивая на всякий случай пику ногой подальше в кусты. Стебанутый воитель проводил ее тоскливым взглядом, потом со скрипом повернулся ко мне и просипел:

— Ты пока встретился первый. Так поставь же, поставь же, о гад, скорей меня на ноги и сразись же, сразись же со мной, о коварный и тлетворный волшебник!

Я покачал головой:

— Ну знаете... Во-первых, никакой я не волшебник, а во-вторых, ставить вас на ноги не хочу.

— А почему? — удивился жапирец.

Я дипломатично пожал плечами:

— Да потому. Не хочу, и всё тут!

Он кисло скривился:

— Значит, ты — проклятый разбойник, ибо честному и благонравному человеку меня бояться нечего. И как только не стыдно: я, может, на дереве цельный месяц сидел, покуда тебя увидал, а ты... А ну, кому говорю — ставь на ноги да вложи поскорей мне в десницу это славное копьецо, а не то дам в морду, потому как принес той же деве обет в аккурат до апрельских календул очистить окрестные леса и от проклятущих разбойников!

Я вздохнул:

— Но я-то, увы, не разбойник...

Он хитроумно прищурился:

— А мне почем знать? Ведь ты же не хочешь поставить меня на ноги? А доброму путнику опасаться смиренного рыцаря не след. — Он снова заерзал железным задом по травке. — Слышь, поставь на ноги, ну поставь!..

— И тогда вы поверите, что я не бандит и не чародей? — уточнил я.

Он с трудом покрутил шлемом:

— Нет, тогда я для начала слегка дам тебе в морду, а уж потом тщательно выясню, кто же ты на самом деле такой. Ежели и впрямь хороший человек, то после разбирательства я спрошу следующее: согласен ли ты, о гнида, беспрекословно признать, что самая прекрасная и благородная дама на Жапире и во всех иных мирах, буде таковые когда-нибудь найдутся, — несравненная синьорина Проперция из Фуэнте д'Овехуна? Но уж коли, слизняк, ты не согласишься с моим истинным утверждением, что донья Проперция Фуэнтедовехунская — самая замечательная мисс на свете, то, клянусь ее благоуханными как цветок онучками, — он с трудом прикоснулся железной перчаткой к грязному тюрбану, обкрученному вокруг шлема, — и святыми мощами моего покровителя Ионафана Помпостельского, я опять дам тебе в морду и буду давать, давать и давать, пока наконец ты, падла, со мною не согласишься, — ибо я принял еще и обет убеждать всех и каждого, что самая красивая леди и самая лучшая мадемуазель во всех возможных универсалиях — это моя драгоценная панна Проперция, понял?

Я кивнул:

— Понял. Только...

— Что — только?! — Глазки его вновь беспокойно забегали.

Я пожал плечами:

— Только вдруг у меня на сей счет имеется свое, личное мнение?

Он воинственно выпятил верхнюю челюсть.

— Это еще какое?!

Я хмыкнул:

— Да любое! А ну как я, к примеру, считаю самой красивой и несравненной на свете... гм... ну, хотя бы некую Евлузию из Верхнего Трахендала, и для меня эта самая Евлузия Верхнетрахендальская значит неизмеримо больше, нежели все Проперции Жапира вместе взятые, и ваша в том числе тоже, ясно? И потом, — рассудительно продолжал я. — Что-то не могу никак взять в толк: если вы независимо ни от чего всё равно собираетесь бить мне морду, — зачем тогда ставить вас на ноги, а? Я вот возьму сейчас за рога моего скакуна, и мы преспокойненько поколупаем себе дальше в Жапир, а вы сидите тут, пока не окочуритесь или пока свежий воздух не прочистит ваши куриные мозги, что, впрочем, учитывая месячное уже бдение на дереве, увы, маловероятно. Поняли, вы, придурок?

Куцая бороденка дрогнула, и он изумленно уставился на меня, будто увидел впервые. Потом по худой щеке медленно поползла маленькая слезинка, оставляя грязное русло и делясь на еще более грязные рукава, и он почти надрывно воскликнул:

— О нет! Нет!.. Только не так и не это! Клянусь алмазными подвязками фройлен Проперции, ты не можешь столь гнусно со мной поступить!

Я усмехнулся:

— Почему это — не могу? Могу. Еще как могу. И сейчас, мой порывистый друг, вы в этом вполне убедитесь.

Он скорбно поджал тощие губы.

— Нет, не можешь! Во-первых, теперь ты уже кажешься мне достаточно благородным и честным человеком, а во-вторых, я же так до сих пор и не дал тебе в морду ни по одному из пунктов моего великого обета. Да и потом... — Голос жапирианина опять задрожал, и он даже как-то виновато улыбнулся сквозь слезы. — Боюсь, мне, увы, скоро снова захочется в туалет, а в таком положении... — он неловко развел железными клешнями, — полагаю, совершить сие действо будет весьма затруднительно.

— Но ведь совершали же вы его на дереве, — сурово возразил я. — И небось не раз и не два — сидели-то, если, конечно, не брешете, целый месяц.

Он покраснел.

— Туалет на дереве — акт настолько деликатный и интимный, о чужеземец, а я, слава богу, слишком хорошо воспитан, чтобы посвящать постороннего в секреты мастерства сего древнего, дошедшего до нас из седой глубины веков таинства... Но впрочем, коли тебя это сильно занимает и такова будет цена моего избавленья...

— Нет-нет! — Я протестующе замахал руками. — Огромное спасибо, не надо. Ваши замечательные технические достижение меня, знаете ли, ни капельки не интересуют. Правда, если вот только...

Но договорить не успел. Из буреломной чащи раздался вдруг оглушительный грохот, а над моей головой просвистела пуля, и я ничком рухнул в высокий чертополох. Однако через минуту, видя, что выстрелов больше не следует, приподнял голову и...

Шагах в десяти от нас стоял человек. Он опирался на доисторическое кремниевое ружье таких размеров, каких я еще не встречал, и был одет в отороченную бахромой кожаную куртку и кожаные же штаны. На малость кривоватых ногах пришельца красовались очень толстые носки, расшитые бусинками, перышками и покрытые цветными узорами. На вид незнакомцу было лет девяносто — девяносто пять (по содружескому летоисчислению), и лицо его, смуглое и обветренное, казалось не то чтобы слишком уж симпатичным, но зато от него на целую милю веяло таким благородством и добротой, что я невольно облегченно вздохнул. А потом невольно облегченно вывздохнул.

И он тоже глядел на меня простодушным и приветливым взором, любовно поглаживая свой длинный карабин, и я в какой-то момент почему-то подумал: нет, этому человеку верить можно!

Я встал, отряхнул от колючек, сухой травы и пыли коленки и вежливо кивнул. Он молниеносно ответил тем же, а после подошел поближе и галантно приложил левую руку к груди. Я тоже приложил, и с минуту мы постояли, дружелюбно рассматривая друг друга. А потом он сказал негромким, но приятным мужским голосом:

— А знаете, сударь, вы мне почему-то как-то сразу понравились.

Естественно, я не остался в долгу.

— И вы мне почему-то, сударь, знаете, как-то тоже.

Он одними глазами кивнул на пенёк:

— Это... вы его так?

Я замотал головой:

— Нет-нет, он сам! Свалился, видите ли, сударь, вот с этого дерева. Он, понимаете ли, как то ни странно, сидел на дереве...

Новый жапиреец улыбнулся:

— Да-да, это я его туда подсадил. И ведь не хотел, да уж очень, бедняга, просился. Он, по-моему, дал страшный обет — то ли какому-то божеству, то ли даже женщине... — Сокрушенно взмахнул свободной рукой: — Нет, что бы там ни говорили, а все-таки вы, белые, очень странные люди. Очень, очень... Честное слово!

— Мы, 'белые'?.. — озадаченно пробормотал я. — Простите, но вы сами разве не...

— Ах, вы об этом? — Он простодушно ткнул пальцем себя в щеку и ненадолго задумался. Было видно, что это давалось ему непросто, но наконец нахмуренные от размышлений части мужественного и отважного лица несколько разгладились и распрямились. — Да, сударь, наверное, в каком-то, высшем смысле вы правы: я — белый... Но понимаете, я уже так долго живу с пиндейцами в скалистых горах, бескрайних степях и непроходимых лесах, что порою и сам в одночасье задаю себе извечный вопрос: а действительно, кто я?.. Если белый, то почему уже так долго живу с пиндейцами в скалистых горах, бескрайних степях и непроходимых лесах? А если пиндеец — то... почему же я... белый?.. — Он как-то смущенно-мучительно поморгал. — Иной раз, верите, сударь, даже головы не чуешь от разных таких мыслей. И тогда, — он потупился, — берешь от отчаяния свой верный Маралобой и уходишь куда-нибудь к чёртовой матери поохотиться... И порою, знаете, помогает — или убьешь кого-нибудь, или встретишь интересного человека, и черные мысли отступают. Но ненадолго. Месяцев через пять-шесть, глядишь, опять задумался — и всё, снова пиши пропало: снова томления духа и плоти — кто я? зачем я? откуда? для чего существую и обретаюсь на этой неоднозначной и одиозной земле?..

Я воспользовался душещипательной паузой и несмело спросил:

— Простите, а... это... — И пошевелил пальцем в сторону карабина. — К чему?..

Он стеснительно поерзал плечами.

— Ах, это... Привычка, знаете ли. Увы, наверное, дурная... Да нет, нет, не наверное, а наверняка дурная! Но вот как увижу марала — ничего поделать с собой не могу. А вы думали, я в вас? Да что вы! Да разве же я дурак и не понимаю, что в живого человека можно стрелять не всегда, а только если он тебе чем-нибудь не понравился.

Я оглянулся и испустил облегченный выдух.

— Но мой марал, хвала всевышнему, жив! Почему? Вы промахнулись?

Он грустно улыбнулся:

— Увы, я никогда не промахиваюсь. — Помолчал и добавил: — К сожалению... Просто сегодняшняя полуночная маета была не столь томливой и безысходной — я всего-навсего думал: вращается ли Жапир вокруг Желтобрызга или Желтобрызг вокруг Жапира, — и потому взял на охоту только холостые патроны.

— Однако же у меня над головой что-то вот так просвистело, — доверчиво возразил я, и он опять обезоруживающе заулыбался:

— Вы заметили, да? А это был пыж. Правда, свинцовый, но ведь пыжи, как известно, обычно летят не туда, куда пули. Поэтому не переживайте, убить им вашего замечательного марала я уж никак не мог.

— А меня?

Он взволнованно пригорюнился.

— Что?.. Вас?! О великие духи, а вот об этом я как-то и не успел поразмыслить... — Добрые черты его мужественного лица исказила судорожная гримаса: — О, горе мне, несчастному, горе! Опять метаний на всю ночь, а может быть даже еще и утро!..

Я ободряюще положил руку ему на плечо, и он, словно отдавшись внезапно какому-то неукротимому порыву, приник головой к моей груди. Потом отник, и в глазах его я увидел искреннее страдание и тоску.

— Ой, да пожалуйста, не убивайтесь вы так, — нарочито веселым голосом произнес я. — Всё ведь закончилось хорошо, правда? Посоветуйте лучше, что мне делать с этим. — И кивнул в сторону пня.

Новый знакомец трогательно хмыкнул:

— А ничего. Снова посадим на дерево, и пусть себе дальше сидит. Я ж на него, признаюсь, поначалу и сам удивлялся, раза два даже по-матерному обзывал. А потом вдруг как осенило меня, как проняло: понимаете, е м у э т о н у ж н о! Понимаете? А коли нужно, так и пусть сидит. Мне вот когда нужно стрелять — я же стреляю и никого за то не виню. Я, сударь, кстати, и завтра буду стрелять, а может быть, еще и сегодня... — Он немного помолчал и грустно покачал головой: — Да нет, сегодня нет, сегодня они, конечно же, не успеют...

Я малость поёжился.

— Они — это кто?

Он удивился:

— Как — кто?! — А потом внезапно больно хлопнул себя по лбу: — Ой, простите, но я же совсем не представился! — На секунду скромно потупил глаза. — Ну, вообще-то местные меня хорошо знают... У меня, как то ни прискорбно, довольно много имен, я в них сам иногда теряюсь — особливо ежели голова забита чем-то вечным. Например, одно время меня называли Следопутом, потому что я замечательно умею путать следы. Охотиться на различных, преимущественно копытных животных я начал уже в глубокой юности, еще до того как фактически стал пиндейцем, — пиндейцы же тогда меня, юного, так и прозвали — Скотобоем. А позже, за выдающуюся меткость в стрельбе по врагу я был удостоен почетного имени Пустельгиное Око. Есть и еще десятка полтора имен, однако самые близкие предпочитают называть меня Замшевым Чувяком, честное слово, сам не знаю, отчего! Может, оттого, что грубым кирзовым сапогам и лаптям я сызмальства предпочитал эту мягкую, удобную и практичную обувь? — Он опустил глаза вниз и задумчиво пошевелил большим пальцем правой ноги, вылезшим в маленькую прореху. Потом снова поднял: — Да, вполне возможно, и оттого...

— Но... — заикнулся было я.

— Но где они, те близкие? Где те друзья?! — вдруг горестно всхлипнул он. — Иных уж нет, а остальные один чёрт знает где в данный момент находятся!.. При мне теперь почти постоянно, пожалуй, всего только двое — мой самый старый приятель Большая Рептилия и его сынишка, совсем еще, можно сказать, сопляк, но уже храбрый воин. Когда-то в молодости я помог его будущему отцу украсть его будущую мать, которую, в свою очередь, украли — очевидно, для похотливого удовлетворения самых животных и низменных инстинктов — мерзавцы-уроны, относящиеся к чирокезскому союзу семи племен, входящему в калганкинскую языковую семью. После того как мы ее украли, у Большой Рептилии вскоре и родился Пункас, в котором старик просто души не чает, — жена-то, увы, померла при родах, и мальчишка практически олицетворяет собой для отца и мать и себя одновременно...

Гм... да-а... Ну а теперь вот уроды-уроны умыкнули и у Пункаса почти что невесту, только не пиндианку, а белую, и мы все боимся, как бы ее там не слишком здорово запытали у какого-нибудь столба пыток. Парень этого не переживет, особенно если девушка тоже вскоре после освобождения умрет при родах, как и его мать. А самим выращивать малыша при той беспорядочной жизни, которую мы нынче ведем... — Он умолк и горестно махнул рукой, но тотчас же, точно опомнившись и застеснявшись своей секундной слабости, торопливо добавил: — Однако, сударь, надеюсь, вы понимаете, что все это должно остаться строго между нами: негоже если о скользких матримониальных проблемах последнего из великого некогда народа пагикан станет известно широкому кругу болтливых колонистов, пиндейцев и трипперов...

— Кого-о?! — озадаченно проговорил я.

— Трипперов, белых охотников за пушным зверем, — доброжелательно пояснил Замшевый Чувяк. — А то потом, знаете, позору не оберешься — и от них, и от собак-уронов, и от головаров, радушно и с открытым сердцем принявших в свое племя на племя последних из пагикан, позор от деяний которых обычно автоматически падает и на благородные головы головаров. Ну а вчера, значить, мы с Пункасом и Рептилией откопали свои матагавки и послали к вагвимам чирокезов пумвам, в котором я лично вкратце изложил наши основные претензии к уронам и убедительно пригласил негодяев к Одинокой скале вместе с бедной девушкой на расправу.

— И они придут? — вежливо усомнился я.

Добрые глаза его округлились.

— Придут?! Вы, уважаемый, сомневаетесь, придут ли презренные какуасы, ежели их зовет сам Скотобой — Пустельгиное Око — Следопут — Замшевый Чувяк?! На заднице приползут! Они же прекрасно знают, что когда заговорят мой длинный карабин Маралобой и быстрые ножи для пальпирования моих друзей пагикан, им придется хреново. Не знаю уж, как на вашей родине, а мы тут у себя дома убитых и раненых врагов обычно пальпируем — обрезаем на теле все пальцы, потом нанизываем их на веревочку, просушиваем на солнышке, вялим в тени и тщательно храним на память в глиняных горшочках в специально отведенных для воспитания молодежи на традициях боевой славы отцов и патриотизма дедов святилищах... Короче так, товарищ: сейчас я опростаю этого горемыку, — показал он прикладом на незадачливого рыцаря доньи Проперции Фуэнтедовехунской, — а после опять посажу его на дерево. Вы же берите своего марала и следуйте строго на север порядка ста пятидесяти метров: постороннему видеть такое не годится... А в ста пятидесяти метрах отсюда стоит привязанный к кусту мой верный понь. Ждите там, я скоро вернусь. Одному вам путешествовать по здешним краям опасно, а со мной... — Он опять простодушно погладил свой Маралобой. — Со мной вам бояться некого. Переночуете у меня в пипи, пипи у меня большая, места на всех хватит, а завтра, после встречи с чирокезами у Одинокой скалы, я с удовольствием провожу вас туда, куда вам нужно. Идет?

Я, чуть помедлив, кивнул:

— Идет. — И, бросив прощальный взгляд на уже явно жмущегося поближе к кустикам печального рыцаря, взял за рога марала и поспешно углубился в лес.

Пройдя строго на север порядка ста пятидесяти метров, я действительно увидел поня. Понь был весь в яблоках, довольно крупный — нет, ну не с моего марала, конечно, но все-таки тоже и ничего.

Я осторожно приблизился к великолепному животному, сорвал пучок вкусной зеленой травы, чтобы сразу же завязать более тесное и близкое знакомство... как вдруг — страшный удар жуткой силы обрушился на мою, пустую, к сожалению, в тот момент голову, и я буквально потерял сознание.

Позже, правда, нашел, однако, сколь то ни прискорбно, уже совсем в другом месте...

Итак, я открыл глаза, но сперва никого не увидел. А когда потом увидел, то моментально снова закрыл, ибо надо мною вовсю так и этак склонялась молодая женщина невиданной красоты и наготы, — я же 'при исполнении' обычно бываю куда как более целомудренным и духовным, нежели я же в простом повседневном быту.

Однако эта шалунья, очевидно, находилась не 'при исполнении', потому что уже в следующую секунду очень больно стукнула меня щелбаном по носу и грубо сказала:

— Просыпайся, придурок!

И сквозь робкий прищур и выступившие из-за щелбана слезы я снова узрел эту женщину невиданной красоты и наготы, которая внезапно быстро подбежала к низкому отверстию в каменной стене, грациозно встала на четвереньки, просунув наружу маленькую златокудрую головку, а потом опять повернулась ко мне:

— Ну, проснулся?

Я пощупал громадную щишку на темени и с трудом приподнялся на жестком и малость вонючем ложе.

— Д-да... к-кажется, д-да...

А красавица вдруг окинула меня каким-то оценивающим, точно маралий барышник, взглядом, и результаты осмотра ее, похоже, не слишком удовлетворили: она вся сморщилась, как от клюквы, и высокомерно-презрительно харкнула прямо на пол.

Я судорожно сглотнул и, стараясь из вежливости (дабы не вводить зря прекрасную незнакомку в краску смущения и стыда) не сильно пялиться на ее высокие белопенные груди и такое же все остальное, открыл было рот, но тотчас закрыл: некое подспудное благоразумие вдруг подсказало, что чересчур откровенничать с этой местной аборигенкой не стоит, а не то не видать мне бравого штабс-капитана королевских аркебузиров Ливрета как собственных ушей.

Она же мрачно покачала головой:

— Вставай.

— Что-что? — не понял я.

Она повторила:

— Вставай, вот что!

Делать нечего, я подчинился.

— А теперь иди сюда, — поманила она пальцем, одновременно указывая перстом другой руки на некое подобие накрытой жидким матрасиком каменной кушетки в самом темном углу и без того сумрачной комнаты.

Голос мой дрогнул.

— З-зачем?..

— Затем! Иди, кому говорят. Место!

Честное слово, я интуитивно почуял, что меня, похоже, ожидает нечто загадочное... Но что именно?..

И тут неожиданно в дверь забарабанили увесистые кулаки. Потом раздался устрашающий хриплый рев:

— А ну отворяй!

Признаюсь, я смущенно замер на полдороге к кушетке, однако красавица, судя по всему, нимало не смутилась. Развязно и деловито она прошествовала к двери и, прислонив свои пухлые чувственные губы к щели, немножко визгливо прокричала в ответ:

— Чево надо, скотина?

За дверью помолчали. Потом снова забасили, но уже менее воинственно:

— Тебя, и немедля, богиня?

— А это видел? — Богиня сложила три пальца в дулю и просунула кончик дули в щель.

— Это видел... — совсем грустно донеслось из-за двери. — Видел... Но почему, о розовоперсяя моя?! Почему?..

Богиня была непреклонна.

— Потому! Сам знаешь, подлый фавн и сатир!

Дверь жалобно засипела:

— Это из-за той, да? Из-за той? Но клянусь Хераклом, у нас с нею почти ничего, можно сказать, и в помине не было!

Чресла красавицы побледнели и от возмущения нервно задёргались ходуном.

— 'Можно сказать, не было'?! А можно сказать, и было, баран круторогий! Как только перед ребенком не стыдно, да и родителей бы, паразит, пожалел! Хорош сынок — на старости лет на весь город позорит! А я? Ты обо мне, сука, подумал? Мало, что сам по ухи в дерьме извалялся, так теперь и в мене каждая курва пальцем тычет и хихикает как тварь подзаборная... — Она воинственно стиснула кулачки. — Ну, погоди же, я те, собака, устрою!..

Дождавшись, когда поток богининого красноречия иссякнет, дверь, после некоторого дипломатичного молчания, осторожно спросила:

— Что это ты имеешь в виду, о прекраснозадая моя Каллипига?

Каллипига дёрнула и лебединой шейкой.

— Скоро узнаешь!

На той стороне опять помолчали. Потом опять попросили:

— Открой, а? Нет, я, конечно, всё еще покуда верю тебе как себе, но...

Богиня яростно хрюкнула:

— 'Как себе-е'?! Раньше надо было думать, скотина! Небось когда с шалавами тискаешься, обо мне, сволочь, и не вспоминаешь?..

Внезапно за дверью послышались торопливые тяжелые шаги, возбужденные голоса и — через какую-то паузу — снова рев:

— Твое счастье, о коварная, что нам пора начинать! Но подожди же, вернусь — потолкуем!

— Потолкуем-потолкуем, — усмехнулась богиня. — Гляди, дырки рогами в шлеме протрешь...

(Признаюсь, меня от таких ее слов всего в ужасе перекосило. Господи, неужели у мужа подобной красавицы на голове растут рога?! Представляю, что за урод, — а туда же, изменять супружеской неверности...)

А дверь свистящим шепотом пообещала:

— Вернусь — поушибаю обоих!

Богиня утомленно покачала плечами, однако когда шаги и голоса в коридоре затихли, снова уставилась на меня и удивленно вскинула свои тонкие брови:

— Как, ты еще здесь?!

Клянусь, я вскинул свои тонкие брови не менее удивленно.

— А где же мне уже следует быть, о говорящая такими загадками?

Каллипига опять ткнула унизанным перстнями пальчиком в каменную кушетку.

— Вон где, и чтоб через минуту был готов как меч медноострый?

Я побледнел.

— В смысле?

Она посмотрела на меня почти как на идиота и многозначительно кивнула на дверь.

— Видал, что у нас с супругом из-за тебя получилось? А он мужчина серьезный...

Я слегка похолодел.

— Из-за меня?!

— А из-за кого же, проказник? Раньше-то мы душа в душу жили.

Я боязливо потряс головой:

— Простите, но... Что-то, признаться, не соображу никак — что требуется конкретно от меня и что вы вообще сейчас собираетесь делать?

Ее взгляд стал тверд как скала.

— Мстить!

— Кому? — испугался я.

Она неопределенно тряхнула грудью. Потом, определенно, — другой.

— Ну-у-у... во-первых, наверное, мужу... А после — всем мужикам вообще, потому что все они, кажется, гады и сволочи!

Должно быть, я сделался совсем как полотно.

— Но прекраснозадая, при чем же здесь я?!

В ее горящих гневом глазах засверкали ледяные искорки стали.

— Да потому, что ты тоже мужчина, осёл, разве не ясно? Не могу же я в такой ответственный момент изменить супругу с женщиной. Ему это как мертвому припарки, ни черта не доходит!

— Но постой же, прекраснозадая, постой... — Я всё пытался потянуть на себя время. — А ты действительно уверена, что на сей раз дойдет?

Она хищно улыбнулась:

— Еще бы! Слышал ведь, как он обещался ушибить тебя, милый?

— Ну-у, слышал ведь... — уклончиво протянул я. — Однако ж он, кажется, обещался ушибить и тебя, о неадекватная?..

Богиня жалостливо погладила меня по головке как очень больного ребенка.

— Это всё ерунда! Я сделаю вид, что ты меня неожиданно изнасиловал. А коли так, то и отвечать тому, кто, а не кого, правда?

Я не на шутку взопрел.

— Но ты же сама говорила про какие-то дырки в шлеме!

Она ласково рассмеялась:

— Да мало ли, что сама. Может, это я пошутила так неудачно и несвоевременно, а ты, подлец, меня после этой моей такой неудачной и несвоевременной шутки взял да и действительно неожиданно изнасиловал.

— Но это же бред! — завопил я. — И кто в такую ахинею поверит?!

Она согласно кивнула:

— А никто и не поверит. Но всё равно притворятся, что поверили, — меньше позору и сплетен будет. Да и потом, я ведь, в конце-то концов, могу сказать, что ты неожиданно изнасиловал меня 'по обоюдному согласию' — один силен палач в эти юридические тонкости вдаваться не станет.

Я слабо пискнул:

— Палач?..

— Естественно. — Она осуждающе посмотрела мне прямо в глаза. — Преступление не должно остаться без наказания. — Потом как утица подплыла ко мне вплотную и нежно обняла руками за шею, а ногами за все остальное. — Ну ладно, болтун, кончай трепаться, давай...

Мои мениски мелко задребезжали.

— Ч-что — давай?..

— Давай овладевай мною, — радушно пояснила она и, капельку подумав, добавила: — Можно с элементами садомазохизма. А то закричу!

Я попытался вырваться.

— Да не хочется мне!

Но хватка ее была железной.

— Чего это тебе, интересно, не хочется?

— Овладевать... с элементами... — храбро простонал я. — У вас проблемы, а я отдувайся? Нашла козла отпущения, да?

Богиня пожала плечами:

— Ну да. Специально послала рабов, приволоките, говорю, козла какого-нибудь.

— И приволокли меня? — мужественно не взирая на крепко воткнувшиеся в грудь груди, возмутился я.

— Тебя. Слушай, кончай волынку. Последний раз спрашиваю — будешь овладевать или нет?

И, хотя мениски мои задребезжали еще звонче, а в висках и некоторых иных частях молодого, здорового организма вдруг бешено застучало, запульсировало, заклокотало что-то эдакое знакомое, я поистине титаническим усилием воли взял себя в руки.

— Н-н-нет...

— Ах так?! — Прекрасные глаза богини налились кровью. — Ну, ладно, гадёныш... — И она вдруг оглушительно заверещала: — Караул! Караул! Где караул?.. А то тут мною, можно сказать, неожиданно овладевают!..

Господи, я попытался вырваться, попробовал маленько придушить мерзавку за вроде бы хрупкое горло... Тщетно — истошные вопли, вибрируя и звеня, рвались из нежного рта, которым она, помимо прочего, ухитрилась еще и больно покусать все мои правые пальцы.

А в мозгу неистовой колотушкой билась одна только мысль — конец... это конец...

Но это был не конец. Это был, друзья мои, не конец, хотя в дверь снова вдруг постучали. Но постучали не как тогда, не громко, нахально и грубо, а — тихо, вежливо и деликатно. Потом еще раз. И еще, и еще...

Богиня моментально заткнулась. Подленькая змеиная ухмылка заскользила туда-сюда по чувственным, по-детски припухлым губам, и она погрозила мне кулаком:

— У-у-у, мразь! — А затем легким мотыльком порхнула к двери и жалобно-жалобно простонала: — Кто... там?..

— Я... Это я, госпожа, — донесся приглушенный женский шепот.

— Ах, это ты, дорогая, — кокетливо протянула проклятая госпожа и ловко пустила слезу. — А меня тут, знаешь ли, о ужас, как мы и предполагали, только что некоторым образом неожиданно изнасиловали...

— Госпожа, госпожа! — Голос за дверью стал громче. — Случилось несчастье!

— Несчастье-несчастье, — согласно закивала головкой чёртова госпожа. — Конечно же, милая, я понимаю и полностью разделяю твою неподдельную скорбь по части чести своей госпожи и знаю, что ты с превеликой радостью отдала бы кому-нибудь свою честь за мою, но...

— Да нет же, нет! — почти закричали за дверью. — Вас постигло несчастье иного рода, бедная моя госпожа, и уж никак не связанное с вашим сегодняшним неожиданным изнасилованием и тем более честью! Дело в том, что супруг... ваш супруг...

— Как?! Он уже здесь? Ах-ах! — картинно всплеснула руками гнусная лицемерка. — Какой кошмар!.. Так чего же ты медлишь? Так запускай же его скорей, запускай! И пусть он, аки сериманфский вепрь, как всегда отважно выломает эту, по доверчивой неосторожности запертую мной изнутри дубовую дверь и от всей души покарает моего трепещущего уже от ужаса насильника!..

— Да госпожа же! — надрывно неслось из коридора. — Очнитесь же от своих девичьих грез, случилось другое несчастье, не имеющее непосредственного отношения к вашему последнему изнасилованию! Ваш супруг, ваш драгоценный супруг... уби-ит! О горе всем нам, опечаленным, горе!..

В комнате воцарилась минутная тишина. Наконец богиня растерянно повернулась ко мне:

— Как — 'уби-ит'?

Я так же растерянно пожал плечами:

— Не знаю...

Некоторое время она снова молчала. Потом тяжело вздохнула и хмуро буркнула:

— Ладно, считай, тебе повезло, чучело. — Как пушинку отодвинула пудовый засов и презрительно кивнула на дверь: — Проваливай!

Разумеется, я страшно обрадовался, но все же, не потеряв от такой страшной радости головы, благоразумно спросил:

— А... куда?

И она сказала — куда.

Она сказала, и я даже не обиделся, подумав, что этот маршрут — возможно, далеко не худшее из того, что может стрястись со мной в дальнейшем, ежели я как раз именно туда-то и не пойду.

Добрая девушка за порогом бросила на меня втайне сочувствующий взгляд и с молчаливого согласия злой госпожи охотно позволила снять с себя всю одежду, состоявшую из длинного, видимо, уже траурного черного балахона с капюшоном, и приготовилась, судя по всему, вести меня куда велела хозяйка.

А еще хозяйка сказала ей:

— Прикройся, бесстыжая! — и кинула нитку бус. Затем тщательно прикрылась бусами сама и, опалив меня на прощанье затуманенным взором, жарко проскрежетала: — Эх-х, лопух ты, лопух...

'Ну и что ж, что лопух, — дерзко подумал я. — Зато жив остался!'

Закутавшись в балахон и набросив капюшон, я скользнул в коридор вслед за одетой в бусы доброй служанкой прочь от одетой в бусы злой госпожи. Однако по полутемным галереям уже суматошно бегали весьма озабоченные и нервные люди, и потому, не дойдя какого-нибудь десятка шагов до заветной потайной лестницы, нам со служанкой поневоле пришлось задержаться в одной из глубоких коридорных ниш и, дабы никто не обратил на нас особого внимания, сделать вид, что мы просто-напросто занимаемся тут противоестественной любовью, так как я был одет женщиной. Но на деле любовь, которой мы занимались в одной из глубоких коридорных ниш, была, разумеется, самой что ни есть естественной, потому как хотя я и был одет в данный момент женщиной, однако по самой главной, причинной своей сути оставался пока все-таки еще мужчиной.

И вдруг, когда мы занимались так, проявляя порой подлинные чудеса эквилибра и маскировки, под гулкие своды мрачного древнего дворца, режа слух и травмируя душу и сердце, вознеслось надрывное и печальное:

Молод из жизни ушел ты, мой муж дорогой,

и вдовою

В доме меня покидаешь. И мал еще сын наш,

младенец,

Нами, злосчастными, на свет рожденный,

тобою и мною...

Господи... Между делом я утер непрошеную мужскую слезу. Хотя я и не был лично знаком с покойным, однако успел все же немножко узнать его жену... то есть, вдову...

Страшно несчастна я! Лучше б мне было

совсем не рождаться!

Нынче спускаешься ты в обиталище страшное

смерти,

В глуби земли, и меня оставляешь вдовою

в чертогах,

Мрачным сраженную горем. И мал еще сын наш,

младенец,

Мной, горемычной, кажись, от тебя урожденный...

А рога... Ну каково, подумайте сами, было ему жить с большими рогами на голове? Да даже и с маленькими... Да, наверняка ведь такая ужасная физическая аномалия доставляла бедняге массу не только духовных, но и нравственных мук...

Сколько подушек, простынь, одеял между тем,

и приятных, и тонких,

В доме лежит у тебя, приготовленных женской

моею рукою!

Эти простынки, наверно, сожгу я теперь, их в огонь

побросаю!

Горько представить — лежать середь них,

ох, одной мне придется!..

И вдруг — о чудо! — жалобный дотоле голос драматично окреп и трагично возвысился над суетою.

Сей гарнитур в прославленье тебе я сожгу, обещаю,

Ну а себе заведу простыню и подушку другую... —

проговорила, рыдая. Ей вторили прочие жены. Я же по воплям смекнул, что на радость убийцам так погребали они понеборного Вектора тело...

Утро застало меня фарсангах в пятнадцати от проклятой твердыни. Я уже почти беззаботно вприпрыжку подскакивал по лесной тропинке, иногда даже заливался самым настоящим соловьем и сшибал на лету палкой попадавшиеся по пути мухоморы и шишки, как вдруг...

Прямо передо мной, за кустами, блеснула зеркалом гладь воды. Яркие лучи восходящего Желтобрызга весело заударяли об эту гладь и, мгновенно рассыпавшись на тысячи и миллионы малюсеньких Желтобрызгов, в один момент просто-таки напояли все вокруг неудержимой радостью, безудержным светом и каким-то воистину одержимым энтузиазмом бытия.

Море?..

Неужто море?!

Я в и ж у м о р е... Господи, счастье-то какое ей-богу что несусветное!

Словно резвящийся молодой марал, я выпрыгнул из кустов, решительно направляясь к пляжу, и тут...

— Мальчик! — раздался откуда-то ласковый, хотя и мужской голос.

Я обмер и как заведенный закрутил головой.

Голос раздался снова:

— Мальчик, а мальчик! А ну-ка погодь-ка и не сочти уж, товарищ, за труд на минутку остановиться и переброситься — да-да, остановиться и, понимаешь ли, переброситься — парой теплых словечек со стариной Джоном.

И тут я увидел...

Невдалеке, на пригорке, на зеленой травке сидел человек. В общем-то, уже пожилой, но на широком багровом лице которого явно по-молодому озорно посверкивали довольно добрые и коричневые глаза. Когда же он вдобавок еще и приветливо улыбнулся, я заметил, что зубы у него тоже совсем новые, белые и крепкие, хотя кожа на красной, вовсю испещренной житейскими заботами, морщинами и шрамами физиономии была обветренной, задубелой, а местами даже и достаточно заскорузлой.

Темные, с благородной аристократической проседью грязные волосы незнакомца были собраны сзади в тугую засаленную косицу. Рядом на траве лежали потертая треуголка и старинная подзорная труба. Фалды дырявого в некоторых местах бурого кафтана хозяин аккуратно разложил вокруг самого себя, а под зад коротких, до колен панталон (видимо, опасаясь острого парапроктита или быть может даже хронического геморроя) заботливо подложил трогательно расшитую мелким бисером войлочную подушечку. На правой ноге его красовался огромный, растоптанный и раздолбанный до неузнаваемости грубый башмак, а на левой...

О небо!.. Я едва не затрепетал от ужаса — левой ноги у него не было, а прямо из-под панталон росла толстая, с металлическим набалдашником — очевидно, от стирания об землю — твердая черная деревяшка.

Сердце мое чуть ли не ёкнуло от переполнившей его жалости, однако теплый, сочувственный взгляд незнакомца вдруг как-то ободрил, вдруг как-то словно заставил взять себя в руки и даже ненароком подумать, что сам-то он, наверное, давным-давно смирился и свыкся со своим физическим недостатком и фактически приглашает теперь к тому же самому и других.

И тогда я решил бесшабашно плюнуть на всё и откликнуться, отозваться на это безмолвное, неназойливое приглашение, хотя и попервам как дурачок робко затоптался на месте.

А он же, он...

— Мальчик! — снова ласково и дружелюбно позвал он. — Хочешь конфетку, мальчик?

Подумав, я несмело кивнул, и калека поманил меня своим узловатым, шишковатым и крючковатым как вопросительный знак указательным пальцем.

— Ну так иди же сюда, сынок, иди. Садись-ка, садись прямо вот тут, рядышком, и поговори, поговори со стариком Джоном, а то я уже слишком давно не видел такого славного, румяного и пышущего — по крайней мере на вид — здоровьем и свежестью розовощекого мальчугана.

Я медленно приблизился и осторожно присел на кочку, в которую гостеприимно ткнул своим железным, с заостренным концом костыликом этот странного вида человек. Нет-нет, не подумайте, ради всего святого, что я совсем уж ему не доверял. Просто я ему не совсем еще верил.

— Так хочешь конфетку? — приветливо повторил он.

Я снова кивнул, но он вдруг сокрушенно развел могучими как грабли руками.

— А нету! И знаешь, прости уж меня за этот милый маленький розыгрыш и пойми, как тоскливо и одиноко порой сидеть тут общительному, в общем-то, старику, когда не с кем перекинуться даже и обычным человеческим словом.

Я еще более чутко посмотрел на бедного инвалида, потом перевел взгляд на сверкающее под Желтобрызгом лазурное море и... кажется, догадался.

— Так вы... вы... моряк? — спросил я, а он как наседка в преддверье яиц кудахтливо заклокотал надрывистым смехом и совсем по-старушечьи задрыгал плечами.

— Что ты! Что ты! Ну какой же я, право, моряк!.. Так, дряхлый, замученный и замордованный тяготами переменчивой фортуны повар, которому, знаешь ли, хочется иной раз в одиночестве, а иной и не в одиночестве погрустить на пригорке у моря...

Сверху раздалось громкое хлопанье крыльев, и я боязливо сжурился, а на левое плечо моему новому знакомцу опустилась довольно драного и потасканного вида синяя птица с огромным клювом.

— Вот... — Старик любовно погладил птицу по горбу. — Вот мой самый верный и преданный друг и лучший оппонент и собеседник. Одна беда — года три назад его контузило при абордаже и с тех пор молчит как пенёк. А бывало, даже и пел. 'Все семьдесят пять на сундук мертвеца...' Эх-х!.. — Утерев слезу, калека махнул рукой.

Я с опаской покосился на контуженую птицу. Потом опять перевел взгляд на ее владельца.

— А... как вас зовут?

Он слегка помрачнел и понуро уронил косицу.

— Господи, да считай, что никак! Джон, просто Джон...

Но я уже малость осмелел.

— А... фамилия? Фамилия ваша какая?

Мне показалось, что в его добрых глазах сверкнул чуть менее добрый огонек.

— Фамилия?

— Да, фамилия, — еще храбрее проговорил я.

Огонек тотчас же погас, и Джон вяло переплюнул через губу.

— Ну допустим, Зильбер.

— Зильбер?! — несколько удивился я.

(Кажется, внутренне он снова напрягся.)

— Да, Зильбер, а что? Тебе чем-нибудь не нравится эта фамилия?

Я отчаянно затряс головой:

— Бог с вами! Почему не нравится? Фамилия как фамилия. Только... — Я помолчал. — Только она показалась мне немножко знакомой...

Одноногий добродушно хихикнул:

— 'Немножко знакомой'! Эх, простота-простота... Да знаешь ли ты, мальчик, сколько на свете Зильберов? И на суше, и на море, и... — Он мечтательно поднял глаза к небу. — Чем чёрт не шутит, может быть даже и во Вселенной... — Но тут же вернулся обратно. — И между прочим, спроси-ка, парень, в любой портовой каверне, помнят ли там старика Зильбера, и тебе ответят: да, помним. А почему? А потому, что не было в свое время моряка, который не слыхал бы о Зильбере. Снова спросишь: а почему? Да потому, малый, что я не всегда, кхе-кхе, был поваром, по-морскому коком, понял?

— Понял, — не очень уверенно кивнул я. — Однако... однако... кем же вы были тогда, когда... не были поваром, по-морскому коком, господин Зильбер?

Его красное обветренное лицо, напоминавшее мясной рулет или окорок, еще явственнее покрылось всеми своими шрамами, рубцами, заусенницами и морщинами.

— Кем был, спрашиваешь? Гм-гм...

— Да неужто же капитаном?! — От искреннего восхищения у меня едва не свело дух.

— Нет, — сказал Зильбер. — Нет. Капитаном был Шплинт. Ты слышал о Шплинте?

Я удрученно покачал головой, и Зильбер неподдельно-горько вздохнул:

— Вот она, нынешняя золотая молодежь... Не слышал о Шплинте! И чему только вас в школе учат?! А я, между прочим, даже назвал в его честь попугая. — Старик снова ласково покузюкал свою ободранную синюю птицу. — Ну да ладно, так вот: Шплинт был капитаном, а я фатермейстером, потому что у меня нога деревянная. Я потерял ногу в том же деле, в котором старый Фью потерял свои иллюминаторы... Ты слышал о старом Фью?

Я покачал головой еще удрученнее, а Зильбер вздохнул еще горше, чем в прошлый раз.

— Девственница морская! Он не слышал о старом Фью! О времена, о нравы!.. Однако я снова отвлекся. После того, как Шингленд захватил у Мала-Мала-Бара вице-короля Хиндии, 'Тюлень', верный корабль Шплинта, насквозь пропитался кровью, плазмой и всяческими другими выделениями человеческого организма, а золота, серебра, драгоценных камней и прочего подобного дерьма на нем было столько, что он едва не пошел ко дну.

— Да-а-а... — невольно поёжился я. — Похоже, молодец был этот Шплинт!

— Дэвидсон, говорят, был не хуже, — возразил Зильбер. — Но я никогда с ним не плавал. Я плавал сначала с Шинглендом, потом Шплинтом... И знаешь, юнга, одни боялись Дэвидсона, другие — Шингленда, третьи — старого Фью, четвертые — Шплинта... А меня, меня боялся сам Шплинт — боялся меня и гордился мною. Ну а теперь вот я наконец вышел в море самостоятельно, хотя по основной гражданской специальности и повар.

Признаюсь, я немножечко удивился.

— 'Вышли в море'?.. — озадаченно проговорил я.

Он кивнул:

— Ну да. А это я тут, понимаешь ли, отдыхаю душой и телом, наслаждаюсь свежим утренним бризом, пока моя фрегантина с ребятами отправилась на рыбалку. Но на борту 'Кабанеры' всего двое, а остальные бродят по лесу, ищут, знаешь ли, легендарные сокровища Шплинта. — Зильбер важно поднял вверх грязный палец. — Видишь, мой мальчик, как я тебе доверяю, как я от тебя ничего не скрываю. А почему? А потому, что уж больно ты мне понравился, парень. А почему? А потому...

Но договорить Зильбер не успел. Из леса послышался какой-то шум, гам, члено— и нечленораздельные крики, и из-за озаренных яркими лучами Желтобрызга кустов и деревьев показались всадники на понях.

— Шухер!.. — неожиданно тоненьким голоском пропищал Зильбер и, подхватив свой костылик, на диво стремительно вскочил с земли. Контуженая синяя птица с хриплым карканьем испуганно взмыла ввысь.

Еще не осознав толком, что происходит, я тем не менее тоже на диво стремительно вскочил с земли, но было уже поздно — десяток всадников на взмыленных понях взяли нас в кольцо.

— Кто это? — только и успел охнуть я.

Зильбер с ненавистью прошипел:

— Ливрет, сука... Опять, падла, на перекомиссию лавить!..

Естественно, я ничего не понял, однако, услышав имя человека, к которому у меня имелось рекомендательное письмо от Командора, несказанно обрадовался и, каюсь, захныкал как дитя:

— Господин штабс-капитан! Господин штабс-капитан! Мессир Ливрет!..

Несколько всадников спешились и уже через секунду деловито вязали Зильберу руки. Остальные аркебузиры-гвардейцы плетьми и пинками выгоняли из лесу кучку каких-то жалких оборванцев, и по тоскливому взгляду, брошенному на них бедным стариком, я догадался, что это, должно быть, и есть те самые 'ребята', которых он отправил искать сокровища Шплинта. Один же из всадников, в шляпе с самым большим и ярким плюмажем и с самым длинным кнутом в руке, кряхтя слез с поня и неторопливо направился ко мне. Он был уже явно не молодым, но все еще вполне бодрым и крепким мужчиной.

— Кто это тут поминал всуе имя штабс-капитана Ливрета? — добродушно осведомился он и отечески поиграл семихвостным расписным кнутом.

Немного смутившись, я невольно по-юнкерски прищелкнул каблуками.

— Я... Это я, сударь... — Затем отрекомендовался и невольно прищелкнул каблуками второй раз. — Я... э-э-э... м-м-м... Я, сударь, только что прибыл с Земли и... э-э-э... имею к вашему благородию рекомендательное письмо от господина Командора.

— Вона как? — Штабс-капитан Ливрет благосклонно посмотрел на меня поверх маленьких круглых золотых очков. — Ну так давайте же скорее его сюда, мой юный друг. Давайте-давайте!

Я нащупал потайной карман, достал заветное письмо и почтительно протянул капитану. Тот сломал сургучную печать, оторвал веревочку и, развернув свиток, механически уселся на услужливо подставленный ему кем-то из гвардейцев прямо под зад огромный полковой (а быть может, и эскадронный) барабан.

Читал Ливрет долго — задумчиво шевелил губами, потом не менее задумчиво зачем-то глядел в высокое небо Жапира, где всё еще суматошно нарезал круги и надсадно орал бедный Капитан Шплинт, и наконец вновь обратил свой внимательный взор на меня.

— Ну что ж, сударь, — добросердечно кивнул он. — Полагаю, это вполне можно устроить. Тем более раз просит сам Командор. Вы только подождите немножко, хорошо? — Ливрет дёрнул мужественной щекой в сторону Зильбера и остальных бродяг, которых солдаты затрещинами и тумаками загоняли в установленную на широкую телегу железную клетку. — Сейчас я закончу с этими господами и тотчас же лично займусь вами. — Он снял шляпу и почтительно наклонил полуседую-полулысую голову. — Пожелание Командора для меня закон.

Я робко кивнул на Зильбера и К®:

— А... за что их так? Они, наверное, что-нибудь... сделали?

Штабс-капитан рассмеялся:

— Анубис с вами, сударь! Ничего они не сделали, просто... — И на миг посерьезнел. — Просто так надо... Понимаете?

Я тоже на миг посерьезнел.

— Конечно, понимаю, господин штабс-капитан. Раз надо — значит, надо.

— Вот и славно, — опять улыбнулся Ливрет и оглянулся на железную клетку. — Послушайте, шевалье, вы тут покамест перекурите, оправьтесь, погуляйте по бережку, подышите морским воздухом, а я быстренько запущу этих бедолаг по следующему этапу, и мы с вами тотчас же тронемся в Жапир. Идет?

— Идет, господин штабс-капитан, — опять улыбнулся и я и тоже оглянулся на железную клетку.

На следующий день, после сытного завтрака, капитан Ливрет предложил:

— Ну что, мой юный друг, может быть, для начала ознакомитесь с нашей королевской библиотекой?

Я удивился:

— Библиотекой?! Но позвольте, господин Командор, кажется, намекал, что на Жапире я первым делом должен буду выполнить какое-то исключительно важное поручение или даже секретное задание...

Ливрет благодушно замахал руками:

— Ариман с вами! Какие, однако, вы все, молодые, горячие да охочие до работы! Но ведь она же никуда же не убежит же, правда? А хорошие развлечения для настоящего полнокровного человека — главное. Или я неправ?

Я в недоумении пожал плечами.

— Да нет, в общем-то, правы, но...

— А коли прав, так никаких 'но'! — радостно засмеялся капитан.

— Только вот... — деликатно почесал я затылок. — Только вот какие же развлечения могут быть в библиотеке? Если откровенно, я почему-то решил, что вы пригласите меня в... ну, знаете сами, в некоторые... определенного рода заведения...

Он засмеялся еще радостнее:

— А это вы, дорогуша, уж потом сами, в зависимости от профиля...

Глаза мои округлились:

— Простите, не понял!

Однако он уже встал со стула и искал теперь шляпу с плюмажем.

Нашел.

— А вам и незачем понимать, сударь. Просто на Жапире издревле существует такой красивый старинный обычай: каждый вновь прибывший сначала идет в Главную королевскую библиотеку, а уже после занимается разными там важными заданиями или чем только ему самому заблагорассудится, но, естественно, не нарушая при этом здешний уголовно-процессуальный кодекс и отдельные морально-этические нормативы поведения на данной планете. Кстати, я лично, — ткнул он себя большим указательным пальцем в грудь, — именно за этим тут и слежу. — И, помолчав, многозначительно добавил: — А при необходимости всё это дело... м-м-м... корректирую либо даже незамедлительно пресекаю. Ясно?

— Ясно. — Я тоже поднялся и начал искать шляпу. Нашел. — Ну что ж, в чужой монастырь со своим уставом... Обычай так обычай, сударь, идемте.

— Идемте, — кивнул он. — Идемте-идемте...

Здание королевской библиотеки оказалось прямо напротив штаба аркебузиров. Мы перешли через улицу, и я вслед за капитаном Ливретом ступил в дверь, которая тотчас смачно захлопнулась за спиной на англосаксонский замок.

И сразу же перед нами, точно из-под земли, выросли два здоровенных библиотекаря в белых халатах. Библиотекари молча расписались в какой-то протянутой капитаном Ливретом накладной и повернулись ко мне.

— Прошу покорно следовать за мной, сударь, — ласково сказал один.

— Прошу покорно следовать за ним, сударь, — ласково сказал другой.

Я с тревогой посмотрел на Ливрета.

— Прошу покорно следовать за ними, сударь, — еще ласковее сказал штабс-капитан. И добавил: — Только без фокусов — вам же хуже будет...

И библиотекари вполне профессионально подхватили всё еще ничего не понимающего меня под микитки и, галопом протащив по полутемному коридору, впихнули в, как это явствовало из позеленевшей от времени медной дверной таблички, Читальный зал ? 9, в котором не было, однако, ничего кроме узкой кушетки, покрытой медицинской клеенкой, ночного горшка с цветочком на полу и маленького светильничка в изголовье.

— Ложитесь, сударь.

Делать нечего, я лег.

Первый библиотекарь немного прибавил света, а второй, как-то застенчиво улыбнувшись, спросил:

— Вам что принести?

Я, тоже застенчиво улыбнувшись, ответил:

— В каком, извините, смысле?

Он смущенно пошевелил огромными как сардельки волосатыми пальцами.

— Ну-у, в этом... В смысле почитать...

— Ах, почитать!.. — Я невольно поморщился. — Ой, даже, право, и не знаю... — И невольно покраснел: — Я, видите ли, говоря откровенно... не очень-то люблю читать... Нет, но, конечно, если надо...

— Надо, — тяжело вздохнул первый библиотекарь, а второй вздохнул еще тяжелее:

— Надо, сударь, надо... Чай, не маленькие — сами должны понимать, народный обычай.

— Да-да, — поспешно сказал я. — Конечно-конечно, я всё понимаю. Тогда... тогда... если только, разумеется, это не слишком затруднит, принесите, пожалуйста, что-нибудь на ваш вкус.

Библиотекари переглянулись. Потом дружно пожали плечами. А потом удалились на пяток шагов и тихонько что-то забубнили. До моего слуха доносились лишь редкие обрывки этого наверняка достаточно любопытного диалога типа: 'нужно' — 'не нужно', 'пойдет' — 'не пойдет', 'да' — 'нет', 'недобор' — 'перебор'...

Наконец они пришли, видимо, к некоему общему знаменателю — первый библиотекарь исчез, а второй принялся заботливо подтыкать под меня клеенку. Когда первый вернулся с какой-то замусоленной, потрепанной книжонкой, я со вздохом протянул руку:

— Давайте...

Однако библиотекарь лучезарно улыбнулся и отвел ее в сторону.

— Что вы-что вы! Неужели вы думаете, будто мы работаем такими дедовскими методами?! Нет-нет, вам совершенно ни к чему напрягать мозги и портить зрение.

Я удивился:

— Но как же...

Второй библиотекарь улыбнулся еще лучезарнее первого:

— А вот так! — И ловким движением заправского фокусника сунул книгу под подушку. — Вот так, дорогой вы наш. А теперь — баиньки. Читать будете на абсолютно подсознательном уровне, во сне, и, когда проснетесь, всё и начнется...

— Да что начнется-то?! — не выдержал я, и вдруг к моему лицу прижалось что-то круглое и холодное, наподобие респиратора от комаров.

Почуяв неладное, я забился, задёргался — но было уже поздно: в рот и нос ударила тугая струя пьянящего газа, и последнее, что я увидел, были заботливо склоненные надо мной ласковые лица добрых библиотекарей...

Я не знаю, долго спал или нет. Сначала я будто провалился в какую-то мрачную, черную бездну, в которой не было ничего, — и, соответственно, никаких впечатлений. Потом появилось ощущение, что некто решил заняться у меня в мозгах археологическими раскопками: какие-то назойливые копания, ковыряния, щекотания и стрекотания сперва на подступах, а после и внутри черепной коробки...

А потом...

Собственно, потом и начался сам сон — правда, довольно смутный, неясный и зыбкий. Я долго-долго куда-то бежал, по дороге с кем-то дрался, после снова бежал, — очень, очень долго, устал как собака, прилег наконец под куст отдохнуть, и...

— ...Эй!.. — донесся сверху робкий, уважительный голос. — Эй, вставай! Нас разбили...

Я открыл глаза. Вокруг сидели на корточках несколько малость окровавленных и явно давно не мытых субъектов. Самый немытый почтительно тряс меня за плечо, однако взгляд его горел неподдельным энтузиазмом и почти неукротимым огнем.

— А? Что?.. — встрепенулся я.

— Вставай, нас опять разбили, — зычно повторил самый немытый.

Я удивился:

— Где?!

Он скрипнул зубами.

— В Апупии.

— Кто?!

Теперь удивился немытый:

— Как — кто?! — и испуганно, но и одновременно подозрительно уставился на меня.

В моей же башке творилось нечто невообразимое. Наверняка вам знакомо то позорное состояние, когда ты почти не помнишь, что делал накануне, — только какие-то жалкие фрагменты плюс жажда и головная боль. Вот нечто подобное в тот момент овладело и мной. Сжимая руками виски под внимательными взглядами голодранцев, я добросовестно пытался вспомнить — и кажется, кое-что хоть капельку да прояснилось. Однако от умственного перенапряжения еще сильнее разболелась голова, и...

— Слушайте, — сказал неожиданно другой бродяга. — Погодите, ну нельзя же, ей-ей, вот так сразу! Дайте человеку прийти в себя, а то налетели как петухи!

Но тут все остальные разом загалдели, загомонили, и я, честное слово, как ни пыжился, не сумел уловить в этом базаре ни единой хотя бы более-менее четкой фразы.

Наконец спорщики начали уставать, и, воспользовавшись образовавшимися в дискуссии брешами, я слегка закатил глаза и голосом умирающего вопросил:

— Кто... я?..

— Партак! — радостно улыбнулся самый немытый.

— А кто вы?

— Партаковцы! — дружно закричали остальные и принялись воинственно махать руками, стучать кулаками себя в грудь и свирепо раздувать ноздри.

— Так значит, нас разбили? — вяло поинтересовался я.

— Разбили-разбили! — вновь заорали они. — Опять разбили! А того Партака почему-то убили! А может, и не убили, но нам теперь всё равно, раз у нас есть новый Партак и мы, как и прежде, будем сражаться за нашу свободу, равенство, братство и честь!..

...Знаете, по прошествии стольких лет оглядываясь на пережитое, я судорожно пытаюсь понять: что же все-таки меня тогда спасло?..

Нет-нет, я не имею в виду эту экстравагантную встречу с люмпен-маргиналами в лесу. Не имею я в виду и последующие лихие события, когда мы, соорганизовавшись в некое подобие народно-освободительной армии, под безумными лозунгами и идиотскими штандартами начали периодически драться с другими придурками, которые и отличались-то от нас по большому счету лишь тем, что были чище умытыми, а по малому — что прикрывались диаметрально противоположными псевдоидеологическими установками и знаменами.

По каким-то не вполне ясным причинам моя братва почему-то должна была проигрывать, а те, другие придурки, — выигрывать. Впрочем, отдельные победы полагались иногда и нам — видимо, дабы не портить игру. И тогда мы — побеждали: кого-то, увы, убивали, кого-то брали в полон, иных же — освобождали от рабства, даже если эти иные и не горели желанием от него освобождаться, а напротив — при первом удобном случае сбегали либо ночью всаживали нам в спины ножи и вилы и опять же сбегали...

Но кстати, личная жизнь моя устроилась совсем не худшим образом. В меня беззаветно и самоотверженно влюбилась молоденькая жена одного старенького консула и, бросив мужа, вступила в нашу прекрасную армию. Впрочем, и у подчиненных моих особых проблем по этой части не возникало: вся окрестная шваль слабого пола в тех краях, куда мы шастали освободительными походами или куда нас загонял своими жестокими и беспощадными ударами коварный враг, любила моих бойцов безумно, порою до осатанения. Правда, никому больше так и не удалось завести себе не то что консульшу, а даже и сенаторшу, но это не слишком печалило моих бравых повстанцев. Должно быть, они, пусть и подсознательно, понимали: каждому — своё, и не годится простому рядовому завидовать верховному главнокомандующему на почве бабы. Да и любой другой почве тоже.

Что же касается основного занятия, обычно мы действовали примерно по одному и тому же сценарию. Перво-наперво, якобы случайно, попадали в рабство. Затем — сбегали, потому как в некую темную ночь на нас (тоже якобы случайно) забывали надеть кандалы и колодки, а также запереть. Естественно, мы делали ноги и, обрастая по пути подобными же свободолюбивыми идиотами, искали какую-нибудь не очень высокую гору, откуда давали знать о своем местонахождении проклятым рабовладельцам.

Проклятые рабовладельцы направляли туда своих идиотов — под собственными стягами и орифламами, верноподданных и регулярных, — и мы с недельку (это называлось — первый этап восстания) долбили их сверху, с горки, а они нас, по возможности, снизу.

Потом начинался следующий этап. Гнусные кровопийцы и тираны делали вид, что крепко уснули, а мы опять рвали когти: вырезали их нарочно упившихся часовых, по веревочным лестницам спускались с горы и, покуда враги дрыхли, выруливали на равнину и начинали маршировать и дефилировать где только не заблагорассудится, ставя на уши всю округу, пока нас не догоняли и не приходила пора вступать в честный смертельный бой.

Общая же концепция была такова. Сперва — две-три наших победы (как правило, не слишком серьезных, а то всё испортим). Затем, по неизвестно кем установленным канонам и неписаным инструкциям, в нашем стане должен был начаться разброд. И разброд начинался. Обычно какой-нибудь лучший мой друг и наивернейший заместитель вдруг принимался открыто и вслух заявлять, что я не вождь, а дерьмо собачье, и планы у меня такие же дерьмовые; что идти надо туда, а не сюда, ну и прочее в том же духе.

Мы, естественно, ссорились, хотя я и благородно говорил ему: 'Опомнись, брат! Что ты делаешь, брат?! Ведь раздробив наши силы, мы обрекаем на неминуемое поражение наше замечательное интернационально-освободительное движение!..' Но он был тверд и непреклонен — и тогда начинались шатания: заместитель уходил сам и уводил за собою часть войска, а вскоре (получив от меня соответствующее уведомление голубиной почтой, дипкурьерами в которой служили вояки определенной нравственной ориентации) наши заклятые враги его окружали и разбивали наголову.

Понятное дело, мы безутешно скорбели о павших героях, потом, мстя за них, сами по регламенту разбивали кого-нибудь, а потом кто-нибудь разбивал нас. Но еще не окончательно. Тогда я собирал товарищей по оружию на курултай и сообщал, что, видимо, вот-вот придется сказать: 'Прощай, оружие!' — дальнейшая борьба бесполезна и преждевременна: противник еще слишком силен и имеет практически неограниченные людские и материально-технические ресурсы, в то время как наши ресурсы — увы и ах, в основном духовные, да и те, к сожалению, весьма ограничены. А потому пока лучше плюнуть на высокие идеалы, сторговаться с подлыми пиратами, заплатить сколько потребуют, и пускай они на своих обагренных кровью невинных жертв пиратских кораблях поскорее вывезут нас отсюда куда-нибудь к чёртовой матери.

Обычно на таком курултае все со мной соглашались, и я посылал консулам депешу про пиратов. Так начинался третий, заключительный и самый трагический период движения. Бессовестные консулы, используя различные рычаги влияния и давления, заставляли подлых пиратов предать нас: не присылать в назначенный день и час свои обагренные кровью невинных жертв пиратские корабли. И подлые пираты, невзирая на то, что деньги, вырученные нами от тяжелых грабежей и разбоев, они от нас уже получили, действительно так и не присылали в назначенный день и час свои обагренные кровью невинных жертв пиратские корабли.

Увы, нам, постепенно беромым в клещи, не оставалось ничего иного как дёргаться и метаться в самых различных направлениях. Я своевременно сообщал негодяям консулам о конкретных направлениях этих направлений, и — о, ужас! — всюду, буквально всюду нас встречали буквально огнем и буквально мечом, цинично и методично выдавливая к заранее подготовленному полю нашего последнего и решительного боя.

И вот на том-то поле нас обычно почти всех убивали (за, думаю, вполне понятным исключением), а кого брали в плен — сажали на кол либо пришпиливали к кресту. Мой предшественник, кстати, кончил именно так, но то была нелепейшая ошибка: его, пьяного как свинья и такого же грязного и угвазданного, консулы не узнали, а когда пришпилили и узнали, было поздно: снятый с креста, он ни на что путное уже не годился. И вот тут-то, совершенно случайно, на этот треклятый Жапир заявился я (дурак! лопух! сумасшедший!) — юная и наивная жертва коварных земных интриг, — и библиотекари вероломного штабс-капитана Ливрета, вспомнив ненароком об открывшейся накануне вакансии, сунули мне под подушку соответствующее либретто и сделали Партаком...

Но это я немножко забежал вперед... А впрочем, совсем немножко. Короче говоря, по этому говенному замкнутому кругу я прошелся четыре целых и приблизительно одну десятую раза. Одну десятую — потому, что в начале пятого цикла, по обыкновению попав в плен и будучи препровожден в очередной раз с группой наиболее верных и матёрых соратников на исходные рубежи, я, забравшись на очередную гору, вдруг проснулся однажды посреди ночи и... к своему несказанному ужасу, понял, что, кажется, не хочу больше быть, как выражался некий доисторический схимник, одним из самых выдающихся героев одного из самых крупных восстаний рабов... Мало того, я понял, что не хочу быть больше ни героем, ни рабом, даже восставшим...

И — точно молния! Я вспомнил вдруг в с ё... Всё, что было в моей молодой жизни до этого проклятого путешествия на этот проклятый Жапир, — всех своих друзей и подруг, родственников и родителей. Господи, как же мне стало хреново, когда я в с п о м н и л в с ё! Как хреново...

И я сбежал.

Позорно сбежал!

За ночь до обычного срока я вероломно по отношению к своим несчастным товарищам спустился по веревочной лестнице в спящую долину и несколько суток брел куда глаза глядят, прячась от любых людей, вздрагивая от всякого звука и шарахаясь от каждого подозрительного куста.

На шестой день мне несказанно повезло — я попал в плен к головарам и, привязанный к позорному столбу пыток, уже раздетый догола и разрисованный от макушки до пят их погаными ритуально-тотемическими вензелями, почти в бреду произнес имя Следопута...

И верите, это произвело эффект взорвавшейся тритиевой бомбы: меня тут же не только отвязали, но и отмыли, накормили, напоили и дали женщину. Или даже кажется двух — точно не помню. А еще через несколько лун в стойбище появился и сам Следопут, обнял меня как родного, поведал, что их операция у Одинокой скалы прошла вполне успешно, и спросил о моих проблемах.

Я не стал расшифровывать в деталях, что именно со мною произошло (к чему лишать такого славного человека покоя и вдобавок обрекать на мучительные бесплодные и бесполезные мысли), попросил только проводить к тому месту, где сидит (если еще сидит) на дереве очарованный адепт синьорины Проперции Фуэнтедовехунской и где мы когда-то впервые встретились с ним самим.

И Следопут охотно выполнил мою просьбу. Старательно обходя смежные и спорные территории и двигаясь исключительно по землям пиндейцев разного толка и вида, мы добрались наконец до знаменательного древа. Увы, рыцаря на нем не было: возможно, он исполнил таки наконец свой великий обет и отправился теперь на заслуженный отдых. Хотя возможно, с ним стряслось и нечто более грустное...

Однако как бы там ни было — предаваться долгим раздумьям не стоило. Щедро заплатив славному Следопуту (к его чести, он сильно отказывался), я попросил отыскать 'на посошок' мой корабль. И Следопут отыскал, хотя это оказалось не так просто — дважды пришлось пересекать границы не только эпох, но и жанров.

Мы жарко обнялись, и я улетел...

А потом — прилетел...

И сразу же, прямо с космодрома, побежал к Маме.

Я рассказал ей обо всем, что приключилось со мной на Жапире, обо всех этих физических ужасах и нравственных кошмарах — особливо в период чёртовых восстаний рабов, — и Мама, не произнеся при мне ни единого матерного слова, решительно отправилась в Мировой Совет.

Если честно, то я не знаю, что именно и кому она там устроила. Поздно вечером она вернулась с непроницаемым лицом и сказала, что после короткого отпуска за казенный счет я могу вновь приступать к работе.

Но, как вы понимаете, я не находил себе места. Я нервничал и психовал, не в силах уразуметь главного — за что меня так?..

И тогда Мама объяснила. Видя мое состояние, она всё объяснила. Она рассказала, что, оказывается, Командор — родной молочный брат главврача психбольницы, в которой я несколько лет назад проходил курс лечения от космоголизма и из которой, не выдержав нечеловеческих условий этого самого лечения, сбежал на палочке-выручалочке. Тот скандальный случай наделал тогда достаточно шума и в Космосе, и на Земле; главврача после моих громогласных правдивых разоблачений сняли, и он поклялся мне отомстить. И отомстил: узнав, что я — подчиненный его брата-Командора, уговорил последнего отправить меня под видом командировки на Жапир, печально известную во всех мирах Жёлтую, или Сумасшедшую планету. Как вы, конечно же, понимаете, возвращение мое с Жапира подлыми заговорщиками не предусматривалось.

М-да-а-а... Я только грустно вздохнул, подивился в очередной раз людской низости и, поблагодарив Маму, отправился спать.

Спал я паршиво и беспокойно, а утром узнал из газет, что Командор, за какие-то там выдающиеся заслуги и по настоятельным рекомендациям лечащих врачей, с почетом переведен на канцелярскую синекуру в Управление ГВФ, а некий штабс-капитан де Ливрет, без указания причин, отправлен на давно заслуженный им отдых в звании бранд-майора, что, кажется, соответствует генералу от инфантерии Жапирианской королевской аркебузирской гвардии.

Я философски пожал плечами и бросил газету.

Эх, мне бы хоть когда-нибудь так...

ОТ ПУБЛИКАТОРА

Ну вот, уважаемые читатели, вот вы и познакомились с некоторой частью мемуаров человека, чьи псевдонимы и рабочие клички еще совсем недавно были у всех на устах. Подлинного имени героя, по вполне, наверное, ясным для вас причинам, мы, к сожалению, так и не смогли установить*. Да это и не суть важно (установи мы его, нам всё равно навряд ли бы дали его напечатать) — дело в другом: с этих найденных в архивах нескольких сотен килограммов старых микрочипов вдруг дохнуло на нас с вами не такое уж и далекое Прошлое. Иногда — немножечко приукрашенное, иногда — наоборот, но, как ни странно, все еще довольно живое и относительно ощутимое.

Ведь если хорошенько порыться в памяти и порасспрашивать своих бабушек и дедушек, то наверняка можно чего-то вспомнить и разузнать о временах, когда деревья были зелеными, корабли — фотонными, а чтобы сосчитать все миры Великого Содружества, хватило бы пальцев с рук и ног одного человека. И, пожалуй, не надо с высоты сегодняшнего нашего полета смеяться над скромными достижениями предков — для них ведь они действительно были значимыми.

Конечно, трудно порою сдержать улыбку, читая, например, о примитивных 'прорывателях пространства' или так называемой 'машине времени'. С удивлением мы узнаем, что световой барьер представлял когда-то серьезное препятствие для летательных аппаратов, и нас забавляет несовершенное законодательство, согласно которому безусый юноша, совсем еще, можно сказать, неоперившийся птенец, попадает под суд и на каторгу за то, что на четырех с лишним десятках планет он случайно поспособствовал возникновению Вечного Чуда Природы — новой жизни... Тем более — четырех с лишним десятков этих чуд. Да сегодня за такой подвиг его непременно представили бы к награде! Но то сегодня, а тогда... Искренним, неподдельным драматизмом дышат соответствующие страницы.

Несколько слов о работе над публикацией. Мы долго совещались, как быть: используя фактическую информацию с чипов, составить брошюру для юношества, эдакое назидательное пособие о смысле жизни, стойкости позиции, выборе нравственных идеалов и т.п. — или же просто дать всё как есть?

Посовещавшись, остановились на втором варианте. Решение далось нелегко: мы сознавали, чем рискуем, заведомо лишая сию книгу несомненных литературных достоинств, которые обязательно появились бы в процессе ее обработки и редактуры. Но все-таки мы пошли по этому, более сложному пути — выбрали из жизнеописания героя несколько событий и фактов, скрепленных хронологической последовательностью, расставили знаки препинания и убрали некоторые повторы, а также слова-паразиты и идиоты, сохранив, впрочем, для колоритности весьма характерный для мемуариста определенный сумбур повествования.

И последнее. Все-таки, какое ни на есть, а перед вами литературное произведение. Поэтому и относиться к нему надо не как к учебнику истории. О чем-то герой умолчал, чего-то просто не знал — и вот уже какой-то кусок прошлого предстает вроде бы однобоко.

Да нет, друзья, не однобоко, а с одной стороны — с той, где находился в это время герой и откуда он все это дело видел. И если тут где-то что-то не так, как кому-нибудь иногда хотелось бы, — простим его, он всего лишь человек, и, право же слово, настоящий!