— Ну, скоро только сказка сказывается... — Штерн со вздохом поднимается с места. -По крайней мере, завтра у нас с вами будет нормальное варенье. А там посмотрим...

* * *

Суббота, четверть двенадцатого. Ангелолог-натуралист стоит на широкой гранитной ступени под левым боком ближайшего к мосту медного льва и смотрит в бинокль на противоположный спуск у Университетской набережной.

— Это я, — возникает у его левого плеча мальчик Миша,

Школьник одет в нелепую кожаную курточку, до которой он все никак не может дорасти, но в целом вид у него гораздо живее, чем дома. Штерн, улыбнувшись, скашивает на него взгляд и снова приникает глазами к биноклю.

— Что вы слушаете?

Штерн вытаскивает из правого уха наушник с Blind Guardian и протягивает его мальчику Мише.

— А у вас можно будет переписать диск? — спрашивает тот через несколько секунд.

Штерн кивает. Потом молча передает ему бинокль и, протянув руку в сторону южного пакгауза, показывает пальцем, куда смотреть. На гранитной ступеньке у самой воды, подложив под спину рюкзак, под себя — сложенную куртку, прислонившись к освещенной солнцем низенькой стенке, сидит человек. На поднятом колене у него раскрытая книга, поверх нее — тетрадка, в которой он что-то пишет, то и дело принимаясь лихорадочно перелистывать книгу. Подбородком он прижимает какие-то листочки, куда периодически подглядывает, время от времени что-то чиркая в них ручкой или карандашом.

— Кто это?

— Ну, видно же, что ангел...

— Без крыльев? — удивленно поднимает на Штерна глаза мальчик Миша.

— Ангелам не нужны крылья. Крылатыми их принято изображать, чтобы невозможно было спутать с людьми. Там, где и так все понятно, крылья не требуются. Вспомните Гентский алтарь.

— Так это городской ангел? Не небесный?

Штерн снова кивает.

— Хм, ангел Петербурга...

Штерн отрицательно мотает головой, потом показывает рукой на золоченый шпиц.

— Петербургский ангел вон там. Тот, которому Телушкин крыло лечил. И вон там, — Штерн кивает назад через правое плечо. — Тот, который столпник. А это мой персональный ангел, — добавляет он, забирая бинокль обратно.

— Нет, я не про скульптуры. Просто есть одна такая питерская группа "Дедал и чокнутые"... — смущаясь, говорит мальчик Миша. — У них есть песня про ангела. "Он идет по льду канала, и шаги его легки, в волосах его усталых бьются-вьются мотыльки..."

Штерн морщится. Никогда нельзя предавать огласке свои детские творения, потом они обязательно тебя настигнут.

— Да, это про него, — нехотя говорит он. — Хотя когда это писалось, самого персонажа в городе еще не было. И даже автор песни не знал о его существовании.

Он отнимает от глаз бинокль, смотрит на замершего в ожидании продолжения мальчика Мишу.

— Да, — с нескрываемым неудовольствием говорит он. — Когда-то и я был "чокнутым". Правда, очень недолго.

The Bard's song весьма своевременно сменилась песней о том, что "Ashes to ashes, dust to dust..." Штерн поворачивает лицо к обращенному на него восхищенному взгляду.

— Слышите этот глас разума?.. Прах к праху... Я, правда, не хочу об этом говорить.

Мальчик Миша смущено опускает глаза.

— А можно интимный вопрос?

Штерн кивает, снова поднимая к глазам бинокль.

— У вас есть девушка?

Штерн скептически косится на него левым глазом.

— Тебе сколько лет, отрок?

— Достаточно, чтобы читать классическую литературу и античных авторов, — насупившись, говорит отрок.

— Ах, да... Я и забыл про школьную программу. Те, кто предпочитают книги чувственному опыту, не в состоянии их оценить, а те кто, предпочитают набираться опыта, книг, как правило, не читают.

Книжный мальчик Миша какое-то время переваривает информацию.

— Значит, у вас ее тоже нет?

— Почему же? Есть, — глядя на противоположный берег поверх бинокля, говорит Штерн. — Но она об этом пока не знает.

— А так можно?

Штерн иронически сморит на него сверху вниз.

— Конечно, нет!... Но если очень хочется, — и он с мечтательным вздохом опять приникает глазами к биноклю. — Если хочется, для человека нет ничего невозможного.

— Так это она и есть?!

Штерн удовлетворенно кивает, настраивая резкость.

— Delicious flat chest... — выдыхает он. — Впрочем, нет. Первый размер, думаю, там все-таки есть. Просто под двумя свитерами не видно... Вечно какую-то дрянь на себя нацепит... Я же говорю, чистый ангел. Живет в собственном теле, как будто ему его временно на прокат выдали...

Мальчик Миша хмурится, потом нетерпеливо протягивает руку к биноклю.

— Вот уж не думал, что вам нравятся японские мультики...

— Японские мультики нравятся всем, — безапелляционно изрекает Штерн, передавая оптический прибор. — Только не у всех хватает духу в этом признаться.

— Дерется, наверное?... — спрашивает школьник, выправляя резкость обратно.

— В Университете-то? Не думаю... В школе, как пить дать, дралась...

— Небось, еще и заучка...

— Нет. Просто самоуверенная раздолбайка... — Штерн встряхивает левой рукой, смотрит на соскользнувшие из-под рукава на запястье часы. — По субботам в полдень они с тремя друзьями встречаются на Философском и читают там каких-то схоластов. Чуть ли не самого Фому. Через полчаса читать сложнейший текст, а она слова выписывает!..

— По словарю Петрученко.

Штерн забирает бинокль, но с такого расстояния виден только голубой цвет обложки, и примерно можно представить формат.

— Раньше все время был Дворецкий.

— Петрученко лучше.

— Ну, хоть что-то вы оценить в состоянии...

— Не знаю... — хмурясь, говорит мальчик Миша. — Мне обычно такие не нравятся.

— Еще бы не хватало, чтоб она тебе нравилась!.. В конце концов, это же мое альтер-эго...

По реке проходит большой прогулочный катер, косые волны клином расходятся от его носа. Достигнув гранита, они плюхают о ступени, белым барашком пробегая вдоль каменной линии спуска. Наблюдатели стоят на полметра выше, и им невская вода неопасна. На противоположном спуске белый пенный язык взметывается посередине широкого схода, оставляя на второй ступени мокрое темное пятно — буквально в трех метрах от сидящего с краю ангела.

— Даже не шелохнулся...

Но у волн свои игры. Отразившись от убранных в гранит берегов, они сходятся посередине и, вновь отразившись друг от друга, бегут, утратив часть своей силы, обратно к граниту.

— Так, ну-ка, ну-ка... А вот это уже интересно...

Стоящий рядом подросток заметно нервничает, но попросить у Штерна бинокль не решается. Волнистая линия бежит вдоль ступени и, добежав до ее конца, делает неслышный с этой стороны, но вполне ожидаемый "плюх", хлопая мокрой ладошкой по обтянутой в серые джинсы попе. Ангел всплескивает руками с изящными запястьями, встряхивает коротко остриженной головой — ага, выругался и в сердцах плюнул... Начинает собирать листочки. Стоящие под боком медного льва зрители с улыбками переглядываются и, встретившись глазами, тихонько смеются. Лежавший на колене Петрученко, по счастью цел, листочки и ксероксы с текстом тоже не пострадали. Когда маленькая фигурка встает, запихивая свое добро в рюкзак и встряхивая куртку, наблюдатели получают возможность оценить широкое темное пятно, расползшееся по джинсам.

— Щедро окатило... Все, побежал домой сушиться, — заключает Штерн, глядя, как фигурка взлетает по ступеням на набережную и исчезает за парапетом в сторону перехода.

— Мораль, — говорит он Мише, наставительно подняв к носу указательный палец. — К чтению латинского автора надо готовиться заранее.

Изрекши непреложную истину, он забирает у наставляемого наушник и с последними звуками волынки выключает плеер.

— И что? Совсем не жалко? — с улыбкой спрашивает Миша.

— Кого? Ангельского доктора? За то, что сегодня никто не услышит его параграфы из ангельских уст?

Штерн убирает бинокль в футляр и запихивает его вместе с плеером в стоящую у его ног сумку.

— Нет, не жалко, — подумав, говорит он. — Я почти уверен, что она неправильно ставит ударения. Потому что училась не у филологов.

— А как же сам ангел?

— С ангелом все будет хорошо. Сейчас не холодно. Добежит до дома, поменяет одни уродские штаны на другие, не менее уродские. И может статься, даже успеет ко второй части встречи, когда они, наконец, устанут мучить себя эссенциями и экзистенциями и пойдут, как нормальные люди, пить пиво.

Потом, выпрямившись, он запускает руку во внутренний карман пальто.

— Я так понимаю, молодой человек, что следующим вопросом вы у меня сигарету попросите...

— Вот еще, — насупившись, говорит Миша. — У меня свои есть.

— Да, я вас умоляю... — усмехается Штерн. — Наверняка, ведь какое-нибудь дерьмо, вроде North Star...

— Откуда вы знаете? — совсем уже обидевшись, спрашивает школьник.

— А то я дешевых сигарет не курил... — и Штерн протягивает ему синюю пачку Gauloises.

Мальчик Миша и сам вполне себе ангел, — замечает Штерн, прикуривая от протянутой ему тонкой рукой зажигалки. Но только это ненадолго. Пройдет годика три-четыре и из смущенного настороженного ребенка он превратится в красивого юношу, по которому с ума будут сходить женщины всех возрастов. Научится самоуверенно улыбаться, нещадно врать и смотреть своими прекрасными темно-серыми глазами так, что ему невозможно будет ни в чем отказать. Ему и сейчас уже сложно отказать. Но впрочем, к делу это не относится...

— Слушай, отрок, первую сказку, — выдыхая сигаретный дым в сторону Невы, говорит Штерн. — Жил был один человек, который любил смотреть в зеркало. Ничто его в жизни так не волновало, как собственное отражение — ни мужчины, ни женщины. В прочем, ни тех, ни других сам он тоже особенно не волновал, хотя все они находили его чертовски привлекательным и чуть ли не вешаться на него были готовы... Но каждому в глубине души хочется, чтобы его любили за его мерзкий характер, за его вкусы и предпочтения, со всеми его страхами и слабостями, а вовсе не за красивые глаза, которые ему достались от папы с мамой. А раз уж так получилось, что его самого никто не любил, вот и он с чистым сердцем платил всем той же монетой. Но видишь, какое дело... Как женщина отчасти является отражением мужчины, так и всякое отражение немножечко женщина. И как всякой женщине, отражению его, в конце концов, надоело, что на него пялятся сквозь толщу стекла, и захотелось ему настоящей всамделишной любви... И было это отражение, как всякая женщина, любопытно. И вот однажды, когда человек брился, выглянуло оно из зеркала, чтобы поближе посмотреть, как он это делает, а он не заметил и резанул по нему бритвой. И раз!... Часть души вместе с мыльной пеной унесло вместе с водой в водосток... И когда он посмотрел в зеркало, то почувствовал, что отражение его стало неполным. А заглянув ему в глаза, увидел там черную бездонную пустоту, в которой умирают не только цвета, но и звуки... И что хуже всего, довольно скоро это стало заметно не только ему одному. Потому что человек с поврежденным отражением, это все равно, что человек без тени. Вроде как и не объяснить, в чем отличие, глазом не ухватить, а все равно люди чувствуют, что с тобой что-то не то... А отрезанное отражение его между тем неплохо устроилось. Оно нашло себе подходящее тело, разумеется, женское — тоже, надо думать, из любопытства. И стало себе жить припеваючи, с той лишь разницей, что в отличие от того человека, терпеть не могло зеркал. Даже в витрины и окна избегало смотреть, даже на собственную тень не глядело, лишь бы не видеть, что оно теперь живет в другом теле. Потому что образ самого себя у него все равно остался прежним, тут уж ничего не попишешь... Ну, и понятно, что когда они встретились, человек свое беглое отражение тут же узнал, и сразу понял, что избавиться от этой леденящей пустоты внутри он сможет только, если вернет себе утраченную половину, чтобы вместо зеркала смотреться теперь в нее. Но половина его уже так привыкла к самостоятельности, что не только не узнала этого человека, но даже не поняла, как сильно он в ней нуждается. А ведь это даже самый обычный человек, в конце концов, понимает. Но половина, поскольку она сама была неполной, понять этого, естественно, была не в состоянии... Так они и живут, в одном городе, в одном пространстве-времени, но словно отделенные друг от друга толщей стекла. Он ничего не может ей сказать, а она ничего не может услышать...

Штерн замолкает. Бросает окурок на гранитную ступень к кучке других таких же. Пепел к пеплу, прах к праху...

— Ну, все. Воскурение Янусу, богу вдоха и выдоха, мы совершили, ангела увидели, теперь пройдемся.

— Вообще-то, он бог входа и выхода.

— Именно это я и имел в виду. Вдоха и выдоха. У второй сказки, разумеется, тоже будет эротический подтекст.

Они идут вдоль набережной в сторону Всадника. Оба с длинными зонтами под мышкой и за спиной, невзирая на льющееся с небес солнце. Настоящий петербуржец всегда готов к худшему, особенно если речь идет о погоде.

— А какая у первой сказки мораль?

— Мораль простая: не смотрись лишний раз в зеркало.

Раздается полуденный выстрел, оба рефлекторно смотрят каждый на свои часы.

— А что у вас за бритва?

— Wald Solingen производства Карла Фридриха Эрна.

— Старинная?

— Угу.

Ни дать, ни взять, неизвестный поэт с Мишей Котиковым гуляют по городу. "Хорошо бы еще придумать себе автора", — думает Штерн. Он представляет себе некоего андрогина женского пола, чем-то похожего на его собственного ангела. Потом, думает: "Ну, нет, обойдешься... хватит с тебя какого-нибудь мерзкого сумасшедшего". На память ему приходит один странный старик, завсегдатай Соцэка, вечно спящий за последним столом среди кучи журналов, его вчерашний сосед. Вот уж по кому точно плачет Пряжка... Они подходят к Адмиралтейскому спуску с вазами и останавливаются у гранитного парапета лицом к главному городскому фасаду.

— А теперь слушай вторую сказку. Героем ее тоже был один человек, влюбленный в свое отражение. Не знаю, как там у него строились отношения с зеркалами, но это и не важно... Дело в том, что его отражение, его совершенное подобие, которым он восхищался, и которое он в глубине души ненавидел, с самого его рождения жило самостоятельной жизнью и постоянно находилось рядом с ним. Это был его брат-близнец. И брат этот был настолько умен, настолько талантлив, настолько привлекателен в глазах женщин, что порой сам наш герой ощущал себя его жалкой тенью... И вот незадача, однажды он влюбился. Причем влюбился в девушку, которая сама была влюблена в его отражение, то есть в его брата. Брату же на нее было откровенно плевать, у него как раз развивался роман с двумя ее ближайшим подругами, из которых одна была красивее другой. Но вот которая из двух, этого он решить никак не мог, и поэтому тайно встречался с обеими. Казалось бы, бери и пользуйся ситуацией! Но нет... Наш несчастный влюбленный даже признаться своей возлюбленной был не в состоянии, настолько она не воспринимала его как самостоятельную личность. Только как бледное подобие человека, которого она боготворила. Собственно, он и сам себя воспринимал подобным образом, поэтому и не решался заговорить с ней. И тогда он начал писать ей письма от имени брата. Почти наверняка у них была по этому поводу какая-то договоренность. Может статься, сам брат и предложил ему такой выход, поскольку самому ему девушка была не нужна, ему и двух красавиц вполне хватало... Я даже почти уверен, что автором этой забавы был именно брат. Может, хотел помочь своему тихому близнецу, а может, ему просто надоело чрезмерное внимание влюбленной в него дурнушки. Сам он тоже ей иногда что-то писал. В своей обычной манере — о философии, о культуре, о чистой и возвышенной христианской любви. А герой наш писал ей о любви совсем другого рода, впрочем, щадя девичью стыдливость, делал это довольно невинно. И еще одновременно с письмами он начал вести дневник, которому стал поверять свои чувства со всей откровенностью, так сказать, без купюр. И что характерно, дневник этот он стал вести не для себя, а для брата. Возможно, он надеялся, что тем самым сумеет разбудить в нем ответное чувство к бедной девушке. Самого себя в силу своей природной робости он с ней не мыслил, а с братом, он наивно полагал, она будет счастлива... Факт тот, что до самой последней записи, когда ее уже не было в живых, он ни разу не решился написать ей "ты". И весь текст дневника представляет собой послание к его прекрасному брату, к его "душе", как он сам привык обращаться к нему в своих письмах: "душа моя Николай"...