Под вечным солнцем (главы 1-11)

Ему показалось, что прошло очень много времени, прежде чем Арраим наконец разомкнул губы, глядя куда-то мимо него, и негромко выговорил:

— Говорят, ты зачастил в храм Эваль.

— С каких пор уважаемый эрха-зарру начал слушать сплетни? — раздраженно фыркнул Харрас-Аннан.

— Окороти язык, и не забывайся, благороднорожденный эрха! — бешенство ударило в голову старому воину.

Харрас-Аннан дернулся, как от удара, и побледнел так, что его бронзовая кожа почти посерела. Он замер, сжимая и разжимая кулаки — золотые перстни жалобно скрипели друг об друга. И ответил только, наверное, спустя минуту тишины, когда Арраим пристально посмотрел на него:

— Любой другой, обратись он ко мне так, уже собирал бы зубы с пола. Но тебе, благороднейший из эрха-зарру, я отвечу... и отвечу так: я посещаю храм Эваль, прекраснейшей из богинь, так часто, как считаю нужным. И даже приказ повелителя нашего не запретит мне это.

Он коротко кивнул, будто они были на поле боя, развернулся на пятках и вылетел по ближайшему спуску с галереи в сад прежде, чем командир успел хоть что-то ему сказать. Остался только диковатый запах его благовоний, непохожий ни на чей больше. Он смешался с запахом роз, слился с ним, растворился — и исчез.

Арраим вслед за ним, хоть и гораздо медленнее, спустился в сад и, как был, в одежде для приема гостей, долго рубил тренировочное чучело — до тех пор, пока оно не превратилось в труху. Только потом он позвал рабов, приказал убрать площадку для тренировок и приготовить ему купальню для омовения. А сам вернулся на галерею, прижался лбом к мраморной колонне, и долго стоял так, тщетно пытаясь снова уловить запах сына — и понять, что же он снова сделал не так. А розы качались от ветра и касались его седых волос — не то сочувствуя, не то укоряя.

Нить восьмая. ЗОЛОТОЙ ВЛАДЫКА — СТАЛЬНОЙ ЭРХА — ЗОЛОТАЯ ПЕШКА

Ночь — особое время в гареме.

И для тех, кого не вызвали в покои господина, оно не менее особенное, чем для счастливцев, призванных к господину на час, а то и — как знать — оставленных на ночь. Хотя последнее бывало не то чтоб часто в огромном гареме повелителя половины мира.

После занятий дня, после ленивой дремоты полудня, после суматохи вечера, полной надежды и ожидания— даже для тех, кому, вроде бы, не о чем беспокоиться— наступало успокоение. Наступали часы, когда даже евнухи сквозь пальцы смотрели на занятия своих подопечных — лишь бы те не совершали прямо запретного. Мальчишки и женщины распускали высокие прически с выпущенными из них отдельными прядями, заплетали свои длинные шелковые волосы, перевивая косы шнурками, заговоренными от злых духов. Стирали краску с лиц — не дозволяется нежным цветам гарема наносить на лица татуировки, подобно воинам. Снимали длинные драгоценные расшитые одежды со многими прорезями, оставаясь сверкать нежными обнаженными телами или укутываясь в тонкий шелк, в котором уютней спать. Звенела негромко легкая цимра-дэ, едва слышно юный голос рассказывал о страсти и о муке, и о вечной любви, которой нет преград. Где-то в углу не то целовались, не то строили козни соперникам. Кто-то фыркал себе под нос, слушая рассказы об очередных похождениях проходимца-простеца Харуха. Эти истории, конечно, строго были запрещены в гареме — но, никто не знает, как — они все равно оказывались узнанными, рассказанными и услышанными, и запреты разве что усиливали любопытство.

Город давно спал, кроме веселых домов, давно дремал дворец, кроме отдельных спален, откуда разносились сладкие стоны и крики — и только в гареме шла, наконец, настоящая жизнь.

Проходило несколько часов — в зависимости от евнуха, следящего в эту ночь за порядком — пока строгий страж не разгонял весело щебечущих гаремных пташек и не уходил спать сам, в одинокую постель подле выхода. Хотя сторожить выход не имело никакого смысла, какой безумец туда сунулся бы, даже не будь замка. Ведь ночью по переходам и пустым залам дворца ходила черная смерть, и горе тому, кто попался бы ей на пути.

-...Черная смерть подходит неслышно, черная смерть убивает быстро, ты успеешь увидеть только высверк глаз во тьме да оскаленную пасть, прежде чем упадешь с разорванным горлом. С ней бесполезно бороться, от нее бесполезно бежать, даже стража от нее не спасет и не укроет. Никто не может знать, где она сейчас и откуда придет. Она быстра и безжалостна, и справедлива, как возмездие повелителя...

— А сам-то ты ее видел? — усмехнулся Хэйтэ.

Йарху посмотрел на него, как на дурака.

— Если б я ее видел, я бы с тобой сейчас не говорил.

— А имя у этой черной смерти есть? Кто это? Человек или зверь?— продолжал допытываться Хэйтэ.

— Это огромная черная тварь, подаренная повелителю одним из южных князей,— Котенок пожал плечами, явно не одобряя стремления услышать рассказ простыми словами, а не напевную легенду гарема.

— И с тех пор она тут бродит? — поднял бровь Хэйтэ.

— Нет, что ты. Ее выпускают каждую ночь. И до рассвета она бродит по переходам дворца, надежнее любой стражи и любой защиты. А с рассветом возвращается в свое логово, и спит там весь день. Говорят, ее вырастили на человеческом мясе, и с тех пор она жаждет его каждую ночь. Ни один лазутчик не выйдет из дворца живым...

— А если повелителю понадобится...да хоть по нужде отойти, его тоже сожрет? — фыркнул Хэйтэ.

— Что ты! — от такого кощунства Йарху аж сел, широко раскрыв глаза, черные в темноте. — Нельзя так говорить. У повелителя в жилах течет божественная кровь, ни одна тварь никогда не покусится на него. А если б даже она и осмелилась сделать это — тут же умерла бы в страшных муках...

— Видать, сильно он ядовит... — прошипел Хэйтэ себе под нос.

— Что? — встрепенулся Котенок.

— Ничего. Спи давай, — Хэйтэ шутливо прижал его к постели тяжелой рукой — вроде, в шутку, а не дернешься. — И я спать пойду.

...Ночь — особое время в гареме. Когда затихает все, затихают все, когда всем добрым людям Эрха-Раим наступает время видеть третий сон — кто будет слушать шорохи, шепоты в темноте? Кто будет бессонно вслушиваться в тишину, кто будет изучать тьму недреманным оком? Разве что тот, кому положено следить за покоем и порядком, разве что тот, кто должен следить за тем, чтоб никто не вошел незваным к цветам гарема повелителя. Но если тихо все, много сотен ночей уже тихо, и крепко закрыты двери, и черная смерть, пуще стражи, сторожит дворец повелителя — что толку противиться сладкому, желанному сну? Не проснется толстый, ленивый, старый страж. Не увидит белую тень — или скорее призрака — легче облака скользящего по спальне. Не услышит легкие, легче легкого, кошачьи осторожные шаги. Не звякнут предательски ключи, они мирно останутся лежать под подушкой — зачем ключи, когда есть тонкая шпилька, шпилька из прически раба рабов — наложника? Не скрипнет дверь. Не запоет пол под ногой. Скользнет белая тень — и не видели ее. Никто не видел. Не было ее.

Ночное зрение — совсем другое. Другими цветами наливаются привычные, знакомые предметы. Только белый остается белым. Ослепительный, сияющий белый. Как пить даст, выдаст...некому. Пусты переходы дворца повелителя. Пуста гаремная половина. Здесь не стоят на каждом этаже стражи, не бдят в ожидании приказа господ сонные рабы, не дремлют в углах ленивые слуги, не доносятся приглушенные стоны из-за занавесей. Тишина. Темнота. Только, кажется, оглушительно разносятся твои осторожные шаги. Да странный запах — его не было днем. Ни на что не похожий запах. Не зверя, не человеческих удушливых благовоний...терпкий. Опасный. Запах крупного хищника.

"Ну вот и посмотрим, что там Котенок болтал про черную смерть",— Эйтэри оскалил зубы, усмехаясь — и мельком подумал, что сейчас он сам больше похож на чью-то смерть, чем на княжьего сына.

"Не сегодня. Еще не сегодня",— неслышно шевельнулись губы.

Добиться, чтобы эта тварь заснула рядом с ним. Неважно, как — добиться. И нанести один, только один удар. Он не имеет права на промах. Он не имеет права выдать себя. Слишком многим они рисковали, отправив его сюда — куда большим, чем его, Эйтэри, жизнь и честь. Слишком много раз пытались убить этого... повелителя половины мира. Слишком много раз попытки оказывались бесплодными — будто заговоренной была эта тварь. Он без вреда выпивал яды, он легко в одиночку, без помощи стражи, скручивал своих убийц. Сильной и живучей была эта тварь.

Тварь...другая тварь сейчас ходит по темным переходам, скользит неслышимой черной тенью. И его самого называли здесь частенько тварью — белой тварью с Севера. Забавно... две твари ведут игру.

Та, вторая, уже наверняка учуяла его — не могла не учуять... уже крадется из тьмы, неведомо откуда, принюхивается, ожидая мига, чтобы нанести удар... Впрочем...Эйтэри чутко прижал уши, прислушиваясь к шорохам ночи, по-звериному принюхался, раздувая ноздри — и наконец учуял.

Сестра моя, сестра, мысленно позвал Эйтэри, выйди ко мне, сестра моя ночь, выйди, я не враг тебе, я брат тебе, я Эйтэри Горный Ветер, сын Эллиль-Эрра из Горного народа, слышишь ли меня, сестра...

И она вышла из темноты, потягиваясь всем своим атласным телом, светясь переливчатой шерстью — черная пантера, страх и ужас гарема повелителя Атхарнаана, смерть во мраке. Она оскалила белоснежные клыки и тихо, угрожающе зарычала, припадая к земле.

Ирри-и-рруи, поклонился Эйтэри, здравствуй, сестра моя, я брат тебе, Ирри, слышишь меня, Ирри?

Пантера подняла голову, шумно принюхалась, прижала уши, будто прислушиваясь к словам-мыслям...и отозвалась наконец, тяжело и непривычно — здравствуй, Ирру, маленький белый братец.

Эйтэри опустился на колени и обнял за шею сестру свою Ирри, и она положила морду ему на плечо.

* * *

...Город не хотел сдаваться. Город не хотел сдавать тех, кто укрылся в нем. Город стоял до последнего. И, закрывая глаза еще одному воину, погибшему так нелепо, он в ярости клялся — не оставить этого так. Не оставить здесь камня на камне. Только бы сперва найти, найти то, что ему было нужно... В пьяном мареве сна он не точно помнил, что именно ему нужно — но твердо знал, что без этого ему не жизнь, что без этого — лучше лечь под этими стенами... И твердо был уверен, что увидев — он узнает свое бесценное сокровище.

И город пал под натиском, рухнули его стены, полегли защитники. И он, в ярости въезжая в покоренный город, приказал выпустить отсюда женщин и детей, и пусть возьмут с собой столько, сколько могут унести на себе — и отдал город своим воинам.

И, едва дождавшись, пока уйдут бывшие жители, он кинулся искать свое сокровище — сам, по переходам и пустым темным залам дворца, и по подземельям, залитым водой, и по пустым высохшим в одночасье садам, и по домам, разрушенным за время осады. Под темно-серым, свинцовым, тяжелым, беспросветным небом. И мертвецы смотрели на него, насмехаясь и скалясь, мертвецы, лежащие в кроватях, будто готовые ко сну, и сидящие за столами, и смотрящие в окна домов... Старые мертвецы, похожие на иссохшие мумии, древние скелеты, — и новые, свежие, раздувшиеся от жары, и совсем-совсем недавние, по телам которых еще струилась кровь...

Их было сперва немного, один-два попались на дороге. А потом целая семья, белозубо улыбаясь, встретила его в доме. А потом они начали шевелиться. Пытаться встать. Бестолково шевелить костяными разваливающимися ногами, со скрипом поворачивать головы, следить за ним пустыми глазницами. Их становилось все больше. В каждом переходе, в каждом доме, на каждой лестнице. На улицах их было больше, чем живых — да полно, не один ли он живой остался здесь? А мертвецы поднимали головы, и смотрели вслед, и кто-то из них пытался ползти за ним — а он все метался по бесконечным коридорам и переходам, и улицам, узким и каменным, как на востоке — и не мог найти то, что искал.

Тихий смешок раздался за его спиной. Потом другой, когда он обернулся, послышался справа. Нет, слева. Да не смешки это, это стучат друг о друга сухие, обветренные кости. И все чаще. Чаще. Со всех сторон. Он заметался, потом замер, ожидая, пока приблизится источник звука. А они все стучали, со всех сторон, все громче.

— Он забыл,— таким же стуком.

— Он все забыл.

— Ему никогда не найти ее.

— Давайте ему... поможем? — а это уже похоже на голос...какой мог бы идти из разрубленного горла.

— Мы же добрые, правда?

Опять этот стук. Со всех сторон.

— Иди сюда. Иди прямо вперед, коли не боишься, — вновь этот голос из разрубленного горла. И бульканье.

На этой площади собрались, кажется, все мертвецы этого города. Все. Всех видов, всех степеней сохранности, всех ростов — от стариков, метущих мостовую своими седыми бородами, прилипшими к черепам — до малюток, рассыпающихся на руках у мертвых матерей. Тот, с разрубленным горлом, стоял в центре, и был он странно-знаком.

— Кажется, ты что-то потерял? — он засмеялся-забулькал, и кровь в несколько толчков выплеснулась из его горла. — Не ее ли?

Он узнал ее, проклятье, узнал. В один миг. Эти темно-каштановые волосы, эта простая ее верхняя рубаха и штаны — на востоке женщины часто носят такие... И эти тонкие-тонкие руки, пусть и стали они костями, обтянутыми кожей-пергаментом... Он зарычал, теряя разум, и кинулся вперед.

— Не так быстро, братец, не так быстро, — засмеялся тот, в центре, тот, что держал его жену за тонкие кости плечей. И мертвецы заступили ему дорогу, так что он видел только макушку ее низко опущенной головы.

— Отпусти ее! — прорычал он, вне себя от горя и ненависти.

— А что ты за это дашь, а, братец? — он снова засмеялся-забулькал. — Это дорогого стоит, не так ли? Трон? Или свою жизнь? Предлагай, поторгуемся!

— Ничего ты не получишь, — прорычал он, пытаясь пробиться в центр — но мертвые руки переплетались, как ветви, и загораживали путь.

— Он больше не лю-у-бит тебя, — издевательски засмеялся тот, в центре. И она подняла на него жуткие провалы глазниц, и пергаментно-сухие губы прошептали:

— Правда?

И ему показалось, в один страшный миг, что она стоит там, живая, и смотрит на него своими светлыми глазами, и слезы катятся по ее щекам.

— Отпусти ее! — дергаясь, задыхаясь в переплетении мертвых рук-ветвей, не то угрожал, не то умолял он.

— А что ты мне предложишь взамен? — булькал тот, в центре. — Посмотри-ка, что у нас есть, а?

И она протянула тонкие костяные руки к нему, и в них крошечный трупик их нерожденного ребенка грыз свой костлявый палец.

— Отпусти их! — он дергался изо всех сил, но мертвые только сильнее вцеплялись в него, стискивая, связывая по рукам и ногам. И вот уже чья-то кость проткнула его кожу, и полилась кровь. И он почувствовал, что еще миг — и его разорвут на части, растерзают мертвые пальцы с длинными ногтями...

В окна светил ясный летний рассвет, руки и ноги затекли от крепкого сна в одной позе, и рабы с низкими поклонами, едва услышав, что господин проснулся, вносили утренние одеяния.

Владыка Атхарнаан недовольно морщился от любых звуков, пытаясь припомнить — что же ему снилось? Ведь что-то важное... Ничего. Только пустота и черная дыра. Будто он лег, закрыл глаза — и тут же проснулся. Как будто не было этой ночи.