Послание и впрямь было от Рюмина, он коротко сообщал, что вернулся от Густава Адольфа с хорошими вестями и личным посланником шведского короля. "Надо возвращаться", — подумал я. Вот только с этой царицей липовой надо что-то придумать.
На следующий день в собор Коломны по моему приказу привели Заруцкого и Марину в сопровождении стражи. Увидев атамана, Мнишек кинулась было к нему, но повисла на руках стрельцов.
— Не так быстро, пани, — сказал я, глядя на это, — у вас будет время.
Встречавший нас вместе с настоятелем и прочим клиром отец Мелентий встревоженно спросил:
— Что ты задумал, государь?
— Ничего особенного, святой отец: повенчай их.
— Что?!
— Повенчай, говорю!
— Но она же царица...
— А будет атаманша. Ну, делай же, что тебе царь велит.
— Грех ведь...
— Батюшка!..
Мелентий вздохнул и начал чин венчания. Заруцкий сначала попытался вырваться, но потом обмяк.
— Не можно... — хрипло сказал он, повесив голову.
— Чего тебе не можно?
— Не можно венчаться, мы уже венчаны.
Услышав это, собравшиеся ахнули, а Марина закричала: "Молчи!"
— Продолжай, — велел я атаману.
— Венчаны мы, государь, уже год как... — обреченно выдохнул он.
— А Ивашка?
— Мой сын. Не убивай его, государь.
— Поклянешься в том перед святыми образами?
— Клянусь.
— Все слышали? — громко спросил я. — Марина, ложно называвшая себя царицей, на самом деле венчаная жена казака и разбойника Ивашки Заруцкого и сына своего от него прижила!
— Мекленбургский дьявол!.. — простонала Мнишек, опускаясь на каменные плиты пола. — Проклинаю тебя и род твой — до седьмого колена проклинаю!
— Совет да любовь, — бросил я через плечо, проходя мимо нее.
Выйдя из собора, я велел седлать лошадей, пора было возвращаться в Москву. На этот раз ехали не торопясь. Впереди опять шли татары, но сам царевич Арслан ехал вместе со мной. Заруцкого и Марину везли следом, его — в клетке, а ее с сыном — на санях, в окружении стрельцов. Вообще саней было много, на одних везли отбитое у воров добро, на прочих — взятые с собой припасы. На ночь окружали этими санями лагерь и расставляли шатры. Проезжая знакомую деревню, Анисим с Никитой вздумали было повернуть, но я сделал страшное лицо и показал им плеть. Вельяминов смутился, а стрелецкий полуголова как ни в чем ни бывало завел разговор:
— Эх, государь, что же за жизнь пошла такая нерадостная!
— Чего это ты так?
— Ну как же: я-то думал, хоть у воров на свадьбе погуляем, а они видишь как — венчаны уже.
— Нашел беду, — усмехнулся я в ответ, — что, сильно хочешь на свадьбе погулять?
— А чего, дело хорошее!
— И то верно; а где Корнилий?
— Здесь я, государь, — поравнял со мной коня Михальский.
— Вот что, друг ситный: ты когда свадьбу играть будешь?
— Какую свадьбу?
— Нет, вы посмотрите на него! Я ему девицу у дворян Шерстовых просватал, а он в отказ?
— А ведь и верно, — засмеялся Вельяминов, — я тоже на том сговоре был. Неужто передумал, Корней?
— Да нет, — смутился бывший лисовчик, — только за службой все недосуг. Да и у меня ни кола ни двора, куда жену вести?
— Ну, это дело поправимое. Вон пока мы под Устюжну да под Вологду с Никитой ходили, Анисим с Климом целый острог поставили, а тут делов-то — терем! Все, решено, как воротимся в Москву, первым делом поставим тебе терем да играем свадьбу... Не спорь с царем!
Москва встретила нас колокольным звоном и радостными толпами встречающих. Наверное, все столицы таковы — любят победителей, а мы вернулись с победой. По моему указу на всех углах глашатаи кричали о том, что называвшая себя царицей Маринка на самом деле обвенчана с казачьим атаманом и прижила своего сына в блуде с ним. Узнав об этом пикантном моменте, бояре пришли в ярость и потребовали лютой казни для самозванки с сыном и Заруцкого. Однако я этому воспротивился.
— Бояре и вы, представители земли русской! — заявил я собору. — Вы выбрали меня на царство, это верно. Но верно так же и то, что я веду свой род от старшего сына Рюрика, и потому никто более меня прав быть государем всея Руси не имеет. Нет мне дела до того, от кого она прижила своего сына, ибо я государь по праву рождения! Посему велю обойтись с Мариной и ее отродьем милостиво. Саму ее за то, что посмела называться русской царицей, будучи казачьей женкой, держать в темнице. Коли покается в грехе своем и примет православие, то быть ей, по великой моей милости, в монастыре. А я сам в тот монастырь вклад сделаю, с тем чтобы содержали ее там достойно. Не захочет — что же, пусть свой грех сама в темнице отмаливает. Сына же ее Ивашку Заруцкого по прозванию Воренок отдать в монастырь, где он отмолить сможет вины родителей своих. Отца сего Воренка, атамана Заруцкого, облыжно именующего себя боярином, за многия его вины, воровство и разбой велю предать казни.
— Прости государь, что перечу тебе, — заговорил в ответ Мстиславский, — но если не казнить сейчас Воренка прилюдно, то смуты не миновать. Будут и дальше появляться самозванцы и вносить разлад в христианские души. Кроме того, все мы были свидетелями, что оная самозванка Марина имела злодейский умысел отравить тебя. А таковое дело никак спустить не возможно!
— Я тебе больше скажу, князь Федор. Даже если мы его казним, самозванцев нам не избежать. Сам ведь знаешь, что истинный царевич Дмитрий еще в детстве погиб. Однако покойника мало того что ухитрились царем выбрать, так еще и снова убили. После чего Марина не постеснялась от дважды покойного царя сына родить. А потому мы сей казнью только грех лишний на душу возьмем, а пользы не будет никакой. Что же до яда, то доподлинно известно, что яд сей латинские монахи, бывшие при Марине, изготовили и грамоту тайно отравили. Она же обо всем этом не ведала по своей бабьей глупой природе, а сын ее и вовсе к тому причастен быть не может по малолетству.
Мстиславский и прочие бояре выслушали меня со всем вниманием и, порадовавшись про себя, что я не сказал прямо, мол, и выбирали и убивали покойника именно они, согласились со всеми моими доводами. Единственное, в чем они уперлись, это в определении казни Заруцкому. Как ни возражал я против сажания на кол, именно это пришлось испытать атаману. Впрочем, я приказал О"Конору дать ему яду.
На другой день в Грановитой палате кремля состоялся первый в мое царствование торжественный прием иноземных послов. Как выяснилось, помимо шведского посланника Георга Брюно прибыл еще и гонец от короля Речи Посполитой Сигизмунда. Гонец, конечно, не посол, но почему бы и не принять?
Встречу устроили максимально торжественно. Мое величество в полном царском облачении, которое я успел возненавидеть, чинно восседало на троне. Как ни странно, ни державы, ни скипетра в руки мне не дали — видимо, обычая такого еще нет. За спиной моей стояли целых шесть рынд в белых кафтанах и с серебряными топориками. Одним из них, кстати сказать, был юный Миша Романов. Еще перед походом на Коломну я намекнул его дяде Ивану Никитичу, что пора бы молодцу и послужить. Ну а поскольку принадлежал он к старинному московскому боярству, то начинать ему службу менее как московским дворянином и царским рындой было неприлично. Надеюсь, он по юношескому слабосилию мне свой топор на спину не уронит.
Бояре в парадных ферязях и высоких горлатных шапках стояли по краям палаты, в соответствии со своей знатностью. За ними теснились окольничие и дворяне. Два думных дьяка заняли позицию перед троном: один должен будет вести протокол и уже чинил перья, будто не имел времени сделать это раньше. Второму полагалось переводить речь посла.
Георг Брюно, бывший прежде лишь адъютантом Делагарди, сделал, как видно, блестящую карьеру, после того как привез в Стокгольм весть о выборах нового царя. В палату он зашел вместе с тремя своими офицерами и в сопровождении четырех стольников. Склонившись в почтительном поклоне, он передал через стольника верительную грамоту.
— Как здоровье моего брата Густава Адольфа? — спросил я посла.
Дьяк-переводчик тут же старательно, хотя и не слишком толково, перетолмачил мои слова на немецкий. Впрочем, Георг вполне понял вопрос и тут же ответил:
— Его величество находится в добром здравии, чего желает и своему любезному брату Иоганну Альбрехту.
— Что пишет мне мой брат?
Услышав это, Брюно тут же развернул послание и начал нараспев читать по латыни:
"Мы, Густав II Адольф, божьей милостью король шведов, готов и вендов, весьма счастливы были узнать, что трон великого государя, царя и великого князя Московского и всея Руси, царя Казанского, Астраханского и Сибирского занял любезный нашему сердцу великий герцог Мекленбургский Иоганн Альбрехт III, и сердечно его с тем поздравляем. Да пребудет между нашими тронами братская и христианская любовь и мир..."
Я благосклонно слушал послание своего друга и не сразу обратил внимание, что дьяк, которому полагалось переводить, делает это, мягко говоря, неточно.
— Ты чего несешь дурень?.. — спросил я его тихонько.
— Не вели казнить, великий государь, — взмолился тот, — кто же знал, что он, аспид заморский, на латыни читать станет? Николи такого не бывало прежде, а я этому языку не больно горазд. По-свейски знаю, по-немецки тоже, и ляшский ведаю, а латынь эту еретическую... не доводилось ранее!
Судя по выражению лиц, никто из внимательно слушавших бояр и окольничих латыни тоже не знал, хотя слушали внимательно.
— Ох, дьяк, моли Бога, чтобы посол нашей речи тоже не понимал и не пришлось тебя наказывать за то, что его лаешь бесчестно! Отвечай ему, что мое царское величество государь и великий князь — да смотри здесь в титуле ничего не напутай — сердечно рад поздравлению шведского короля и заверяет его в своей дружбе.
Притихший после моей отповеди дьяк перевел все это послу, после чего тот, преклонив колено, передал королевское послание дьякам. Я в ответ милостиво кивнул и максимально любезно проговорил:
— Передайте послу, что я буду рад его видеть на пиру.
Посол, откланявшись, ушел, а я тем временем подозвал к себе Рюмина и стал расспрашивать о поездке.
— Как король воспринял мое избрание?
— Как-как — удивился, конечно, и все спрашивал, точно ли это все случайно вышло.
— А ты?
— А что я? Все как уговаривались: дескать, знать не знали, ведать не ведали, а на трон ваше королевское высочество едва ли не силой затащили, отчего вы и стали величеством.
— Поверил?
— Да вроде поверил, только ведь сами знаете, "доброжелателей" у вас при шведском дворе больше, чем крыс на "Благочестивой Марте". Так они королю при всяком случае на ваше величество клепают.
— Это верно; а как там, кстати, Петерсон поживает да корабли мои?
— Все благополучно, ваше величество, Ян свое дело крепко знает. Корабли ваши в порядке полном, возят грузы и прибыль приносят.
— Прибыль это хорошо, а что еще говорят?
— Да по-разному. Оксеншерна, к примеру, почти рад, что так все обернулось, а Юленшерны со Спаре злобятся.
— Ну, то, что Аксель рад, — это понятно, я теперь далеко, и его дружбе с королем не мешаю. А что принцесса?
— Супруга ваша не то чтобы огорчилась, но и радостной ее не назовешь. А ехать в Москву раньше лета наотрез отказалась, дескать, дитя не брошу, а зимой его не потащу.
— Что же разумно, хотя и грустно. Ты сына-то моего видел?
— Которого?
— Климушка, не гневи!
— Видел, государь, как не видать — крепкий такой мальчонка, горластый. Я как Катарине Карловне подарки отдавал, так она пожаловала дозволение посмотреть.
— Подаркам-то рада?
— Да какая же, не в обиду будь сказано, женка не обрадуется мехам столь ценным? Княгиня Агнесса тоже радовались, а брат ваш двоюродный уже ходить начал.
— Ладно, хорошо, коли так. Ты вовремя вернулся Клим, много дел у нас. Завтра объявлю, что жалую тебя думным дьяком и велю ведать Посольским приказом. Мы тут готовим посольства к султану османскому Ахмету и шаху персидскому, да еще кое-куда. С одним из них и ты поедешь.
— Помилуй, государь, я дел турецких али персианских и вовсе не ведаю!
— Испугался? — усмехнулся я. — Нет, ты, дружок, к датскому королю отправишься, а как от него вернешься — в Мекленбург да в Брауншвейг заглянешь. А в Царьград да Исфахан другие люди поедут. С персами торговля нужна, без нее денег нет вовсе, а турок и татар вместе с ними надо на поляков натравить. Иначе не видать нам Смоленска как своих ушей. Такие вот дела.
Закончив с Рюминым, я поднял глаза на бояр, усиленно пытавшихся хоть краем уха услышать, о чем я говорю с Климом.
— Что скажете, бояре?
— Помилуй, государь, что тут скажешь — вроде все хорошо писано, только непонятно...
— Да чего там понимать? Брат мой король Густав Адольф поздравляет меня с занятием престола и желает долгого царствования и всяческого процветания державе моей.
— А про Новгород король ничего не пишет?
— Пишет, как же. Зовет в гости летом — там, говорит, и решим дело наше полюбовно. Ну, кто там еще?
— Посланник короля ляшского Жигимонта! — закричал распоряжавшийся приемом Вельяминов.
В палату вошел довольно молодой шляхтич, разряженный в пух и прах, в сопровождении двух слуг и такого же количества стольников.
— Как здоровье моего брата короля Сигизмунда? — спросил я шляхтича.
— Мой король здоров, — отвечал он, подбоченившись, — но брат ли он вашей милости?
Проговорив это, посланник вытащил грамоту и без поклона подал ее дьяку. Тот развернул ее и, повинуясь моему кивку, начал читать:
— Мы Сигизмунд III, Божьей милостью король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Ливонский, а также наследный король шведов, готов и вендов, пишем к тебе, герцог Мекленбургский, называющий себя также московским царем...
При этих словах в палате поднялся ропот, а дьяк, сообразивший, что именно он читает, замолчал.
— Господин посланник, как ваше имя? — спросил я шляхтича ничего не выражающим тоном.
— Меня зовут Кшиштов Чаплинский, я шляхтич герба Дрогослав...
— Мне нет дела до вашего герба, господин наглец. Единственная причина, по которой вы до сих пор не болтаетесь в петле, это то, что вы посланник. Передайте вашему королю, что я искренне печалюсь о его бедственном положении.
— Что это значит? — удивился Чаплинский.
— Боже мой, как же обнищал мой добрый брат Сигизмунд — во всей Речи Посполитой не смог он найти умного человека и прислал своего шута!..
— Будь я при сабле, никто бы не посмел... — начал было шляхтич, но я его перебил:
— Да где это видано, чтобы шутам сабли давали? Насмешил ты меня, убогий. Жалую тебе за то кафтан скомороший да шапку с бубенцами, а теперь пошел вон отсюда!
К наглому шляхтичу тут же подскочили стольники и, не забывая время от времени награждать его будто ненароком тумаками и пинками, поволокли к выходу.
— Себе запишите, — продолжал я говорить уже дьякам, — что грамоту королевскую государь принимать не велел, а приказал вернуть с наддранием. А гонца велено без чести гнать из Москвы и кормов ему на дорогу отнюдь не давать!
