Витязи из Наркомпроса

— Не пущу. К ним, не пущу! — спокойно отрезал охранник. — Даже в архив бы вас пустил, если бы добром попросились, а к ним вот сдохну, но не допущу. Они ведь за "Девяткой" числятся.

И охранник вдруг зябко поежился, словно по его худой спине пробежал озноб...

— Да нам ребенка одного забрать нужно и в Барашево отвезти...,— начала была Натка.

Но, услыхав её слова, охранник уже торопливо отворял калитку в воротах, испуганно бормоча:

— Ох, батюшки-светы, да что же вы сразу-то!... Грех-то какой! А я-то ведь вас и враз не спознал... Думал, пришли приличные господа... Барашево, знамо дело!... Конечно, конечно, да забирайте вы их хоть всех до одного!... Барашево! Понятное дело, вы ведь ночами только и ходите... А как же? Одно слово... Барашево.

Размышляя, чем же они так сумели напугать тертого в семи щелоках лагерного старожила, из тех, кто в тюрьме поселился пожизненно, Натка вместе со своими спутниками прошла на мощеный двор. Перед ними открылся широкий пустырь, за которым чернела громада пятикупольного, без крестов, собора.

— Тут кладбище-с было великокняжеское, да ведь вы же знаете? От вас ведь приезжали его копать, склепы взламывать ..., — угодливо показал худой рукой на изрытое ямами поле провожатый.

"За кого он нас принимает? — подумала Натка. — Не знаю. А только он нас... боится, что ли?"

Взойдя по высокому беломраморному крыльцу бывшего Братского корпуса, гости остановились в просторных сводчатых сенях, расписанных сказочными цветами да муравами.

— Извольте подождать! Сейчас выведу вам вашего пассажира Только до его хатки добегу...Одна нога здесь, а вторая тоже здесь!,— бойко брякнул ключами у пояса помкомвзвода.

Савва Игнатьевич потянул своим круглым, как картошка носом:

— Ох, не нравится мне это всё! Куда же мы попали? На тюрьзак вроде не похоже...

— Какой уж тут тюрьзак! — подтвердил Бекренев. — Ни вахты, ни шлюза, ни сборки, ни вокзала... Даже плаката "На свободу с чистой совестью!" и то, не вижу.

Натка ничего не поняла... Вокзал? Причем тут вокзал? Где поезда? Какой же тут может быть вокзал, тут ведь и рельсов-то нет? А шлюз, это вроде что-то гидротехническое?

В эту минуту в полутемном коридоре, перекрытом решеткой, вдруг раздались шаги...

И у Натки вдруг остро заныла раненая рука.

— Здравствуйте, тётенька потерпевшая ..., — раздался так ей хорошо, с недавних пор, знакомый мальчишечий голос.

— Здравствуй, и ты, милый мальчик... Извини, но я твой ножик кажется, дома оставила. — несколько нервно отвечала ему Вайнштейн.

Бекренев с Охломеенко недоуменно смотрели на них обоих и ничего из их диалога не понимали.

2.

Неторопливо постукивая на стыках и чуть скрежеща на поворотах, ярко-красный трамвайный вагончик типа КМ, выпущенный лет десять тому назад в подмосковной Коломне, мерно плыл, словно дачная веранда на плоту, по погруженной в непроглядный дегтярно-чернильный мрак Марксистской.

Под обитым крашенной белой масляной краской фанерой подволоком вагона уютно светились неяркие желтые лампочки, из экономии прикрученные без всяких плафонов, изредка помаргивающие и даже иногда враз гаснувшие, когда за окном вдруг с петардным треском сверкали зеленовато-фиолетовые вспышки трамвайной дуги...

У задней площадки, на своем возвышении, устало дремала кондуктор в черной тужурке с брезентовой сумкой на плече... На ремне её сумки елочной гирляндой висели разноцветные катушки с билетиками: в зависимости от числа проезжаемых пассажиром станций, проезд москвичи оплачивали по разному...

Вагон был пуст, и поэтому наши герои вольготно блаженствовали, расположившись друг за другом на одноместных сидениях вдоль окон. Так-то, днем, этот маршрут был бы набит, точно сельди в бочки!

Дефективный подросток Маслаченко, усевшись на сидении бочком и повернувшись к Бекреневу лицом, солидно рассказывал:

— Сначала среди меня провели воспитательную работу. Потом мильтон дядя Стёпа взял меня за руку (спасибо, что хоть не за ухо!) и отвел было домой, но я упросил его малость подождать, пока сеструха в кино не уйдет. А то, увидела бы, как меня милиционер по двору ведет, убила бы на месте. Потому, ей от соседей стыдно.

— А как же ты в детский распределитель попал? — недоумевал Бекренев.— Сам ведь говоришь, что у тебя сестра есть. Значит, ты не беспризорный?

— Да я и сам в непонятном! Видно, масть так легла. — солидно согласился с ним юный урка. — Вот, стоим мы с дядей Степой у ларька. Он пиво пьет, свое любимое, "Бархатное", а я — бочковой квас. И тут тормозит рядом с нами черная "эмка", номер МК 049, а там фраер какой-то залетный, весь в черном, как похоронщик из "Ритуала". Калган как макитра, физия что срака крокодила. И сразу к дяде Степе — мол, куда пацана ведешь? А тот на него не то, что буром, трактором попер, мол, а тебе-то что за дело? Тот в оборотку красную ксиву из черного своего лепеня тащит... Ну, дядя Степа зырит, расклад не тот... Встал смирно, отвечает: доставляю по месту жительства. А фрей в машине этак лениво базлает: пацан, а что у меня в левой руке? Что-что, говорю, знамо что, семишник... То есть у вас в кулаке монета двухкопеечная. Тот аж взвился — откуда ты знаешь? Не знаю, говорю. Просто я это чувствую... А тот из машины выскочил, и тащит из портфели странные карточки: звезду, да три волнистые полоски, да крест, да квадрат, да круг...

— Zeners cards ...,— задумчиво произнес Бекренев.

— Что? — не поняла его Наташа.

— Да это я так... Но если это то, о чем я подумал... То ... Тогда тут дело совсем худо... Да ты продолжай, продолжай, Маслаченко..., — тем доверительным голосом, который обычно бывает у заботливого доктора, обсуждающего с пациентом симптомы неизлечимой проказы, продолжил Валерий Иванович.

— Ну вот, стал он карты тасовать, да мне их рубашкой показывать: угадай, какая это карта?

— И сколько же раз ты угадал? — с непонятной нервной усмешкой спросил Бекренев. — Поди, из пяти раз только одну карту?

— Не-е-е...,— с наивной гордостью ответил Маслаченко. — Из ста раз у меня было только три неправильных ответа!

Бекренев схватился обеими руками за голову и тихо простонал... Потом поднял какое-то разом постаревшее лицо, внимательно посмотрел на мальчика сквозь треснувшее стеклышко пенснэ:

— Ну, ладно... А на разбой ты часто хаживал, а?

Маслаченко махнул рукой:

— Впервой... мне шибко деньги нужны были...

— В штос проигрался, что ли?

— Мне для сеструхи! У неё в магазине недостача случилась... Вы не подумайте! У меня сеструха честная, чужую копейку — с голодухи помирать будет, не возьмет! Просто у неё завмаг, Иван Израилевич, завсегда так... Как молоденькая продавщица придет, так у неё враз недостача образуется. А Иван Израилевич тут как тут! Либо в ментовку, либо в подсобку... Он так пол торга шпокнул. А сеструха у меня честная, она до свадьбы ни с кем ни гу-гу... Вот и поставил завмаг: до среды деньги отдай. А где нам взять? Батьки нет, мамка уборщица... Ну, я шел-шел, думал-думал, а тут баба идет, из совбуров В сумочке у неё неправедные тыщи...

— Ты-то откуда знаешь, что неправедные? — резко и зло спросила Наташа.

Маслаченко недоуменно пожал плечами:

— Да не знаю я. А только чувствую... Ну, я ей ножик показал, а она в крик... А тут и тётенька потерпевшая нарисовалась. Вы на меня, тётя, не сердитесь. Коли бы я знал, что вы такая... такая... я бы не в жисть! Но я только неживое чую... Особенно деньги.

И дефективный подросток Маслаченко виновато развел грязными, в ципках, руками...

3.

— А что, отрок, велика ли у твоей сестрицы недостача? — повздыхав, спросил мальца о. Савва.

— Велика! Триста два рубля сорок копеек...

— Однако! — и о. Савва, еще раз горестно вдохнув, полез в кошеню, вытащил оттуда вязаный матушкой Ненилой кошелечек, раскрыл его, внимательно ещё раз зачем-то пересчитал свои скудные дорожные депансы, и осторожно спросил Наташу:

— Наталья Израилевна, простите великодушно, не займете ли вы мне двести рублей? Ей-ей, отдам...

— Нет, не займу! Во-первых, потому что я тоже приму участие, а во-вторых, мне моих пененз тоже до двухсот не хватит! Разве, Валерий Иванович мне из своих командировочных рублей сорок добавит?

— Не добавит! — сердито отрезал Бекренев. — Потому что этот самый иерусалимский Ваня от нас денег не примет-с.

— Ох, плохо же вы сию публику знаете! — покачал седой гривой о. Савва. — Не в обиду вам, Наталья Израилевна, да только какой же иудей деньги взять откажется?

— А вот этот самый! Смотрите, вот завалимся мы к нему все такие красивые на ночь глядя! Потому что до утра ждать нам никак нельзя, у нас поезд в час ночи... Да он нам и дверь-то не откроет! А потом, ему ведь от той девушки вовсе не деньги нужны...— авторитетно пояснил Бекренев. — Он ведь её просто подставил!

Наташа задумчиво закусила губу...

— Хм, не откроет? Не примет? Говно вопрос. Надо только сделать так, чтобы он и открыл, и принял... А вот что, товарищи? Завернемте-ка по дороге ко мне домой! Надо один костюмчик театральный прихватить...

... На огромной кухне, на индивидуальных крытых мраморными досками столах жильцов, всё так же по-гусиному злобно шипели восемь примусов. Пахло наваристым украинским борщом и вечным московским коммунальным скандалом.

— Сарра Абрамовна! Ваша собачке опять упорно накакало у моей двери! Таки примите соответствующие меры, или я положительно обращусь в Подотдел Очистки к товарищу Шарикову!

— Ах, что ви такое себе говорите, Арчибальд Арчибальдович? Разве это моей собачки кало? Это кало совсем другой собачки, или даже кошечки! Вот, я специально взяла у моей Зизи образчик какашечки, чтобы вам показать. Вот, сличайте, сличайте! Совершенно разный цвет и запах!

— Сарра Абрамовна, да прекратите уже тыкать вашим образчиком мне прямо в нос!

Появление Наташи перевело внимание главного квартирного склочника на новую жертву:

— А! Здравствуйте, барышня... Что, видно, права наша Гусская пословица, что на каждую уГодину свой уГод найдется? Не было не гГоша, да вдруг алтын, что ли? Аж тГое? Как же, граждане, вы её мощи пользовать будете? По очеГеди? Или все сГазу, по-фГанцузски, так сказать, бГигадным методом? — и Арчибальд Арчибальдович мерзко захихикал...

Отец Савва успугался до смертного ужаса. Потому что Бекренев стремительно побледнел, леденея чертами, отчего сабельный (а о. Савва таких шрамов повидал! Именно что сабельный...) шрам на его аристократическом лице проступил четко и явственно... А дефективный подросток Маслаченко вдруг ощерился, весь подобрался, как загнанный в угол крысюк, готовый вцепиться в тестикулы жирному домашнему коту.

И, чтобы не дать свершиться непоправимому, о. Савва, кратко умнО помолившись неслышным движением обманчиво-неуклюжего медведя скользнул к Арчибальду Арчибальдовичу и коротко, без размаху, по-бурсацки, врезал ему в челюсть.

Арчибальд Арчибальдович хрюкнул и осел на пол.

— Нокаут! — радостно констатировал очевидный факт дефективный Маслаченко.

Отец Савва, сугубо довольный, другорядь умнО помолился — слава Богу, что иудея поправлять не придется, а Бекренев, верно, лежачего не бьет?

Отец Савва, однако, на сей счет глубоко заблуждался.

Валерий Иванович пару раз с чувством пнул ногою бесчувственную тушку Арчибальда Арчибальдовича, и как видно, не без удовольствия пнул бы его и еще разок-другой, да Наташа его насилу оттащила.

А дефективный подросток Маслаченко, когда наркопмросовские коллеги уже покидали нехорошую коммунальную квартиру, на минуточку отпросился, мотивируя это малой нуждой, и публично справил эту нужду с особенным цинизмом, прямо на приходящего в себя Арчибальда Арчибальдовича, обильно орошая желтой горячей струйкой его полосатую шелковую пижаму...

... В жилище директора промтоварного магазина N39 треста "Москультторг" Ивана Израилевича Либерсона было тихо, уютно и культурно.

Оранжевый шелковый абажюр лил мягкий, приглушенный свет на покрытый панбархатной, с шелковыми помпонами по краям, скатертью. На мраморной полочке кожаного, с зеркалом, дивана, покрытой кружевной вологодской салфеткой, стояли семь фарфоровых слоников. Тихо покачивали маятником напольные часы в резном футляре красного дерева, своевременно за бесценок купленные Иваном Израилевичем на распродаже конфискованного у ка-эров имущества.

Сам Иван Израилевич, покрыв скатерть прочитанным номером "Советской Торговли", занимался ручным трудом: выпиливал лобзиком макет дачного нужника, который планировал силами подсобных магазинных работников воздвигнуть у себя на даче в Кратово.

Нужник выходил весьма нарядный.

Супруга Ивана Израилевича, в богатом барском халате, приобретенным на вес, как тряпки, там же, на распродаже чужого, пропитанного горем и бедой имущества, с бумажными папильотками в редких волосенках, аккуратно полировала контрабандной немецкой пилочкой крашеные алым лаком ноготки.

В дверь кто-то позвонил.

— Иван, кто же это мог быть? — удивилась супруга рачительного домохозяина.

— Пойду, посмотрю, что ли...

— Только смотри не открывай!

— Конечно, майне либер штерне... Что же я, дурак?

Подойдя к двери, закрытой на английский и французский замки, засов и цепочку, Иван Израилевич встал так, чтобы его не достали, коли бы неведомый враг-антисемит задумал бы стрелять его через дверь, и осторожно спросил:

— И хто й там?

— Это ваша новая соседка! Можно у вас соли попросить? — раздался за дверью такой нежный, мурлыкающий девичий голосок, что Иван Израилевич не удержался, и посмотрел в дверной глазок. От увиденной картины у него отвисла челюсть: освещенная семисвечовой угольной лампочкой, на лестничной площадке стояла полу-одетая... А скорее, полу-раздетая... Короче, там стаяла такая изящная маленькая цыпа, одетая в старорежимный шелковый корсет, высоко поддерживающий полушария открытых до половины маленьких, но даже на вид упругих и твердых, как каучуковые мячики, грудей... Ниже корсета виднелась пара стройных ножек, с черными чулками на атласных подвязках... ("Наталья Израилевна, у меня просто слов нет! Но... Откуда у вас такой откровенно блядск... э-э-э ... такой нескромный наряд? — Ну, это... Это мы в техникуме "Трех мушкетеров" ставили! Я вот Миледи играла... — Если вы у нас Миледи, то тогда кем в этой пьесе буду я? — Я уж и... Не знаю... Наверное, Атосом? — Не уверен. Скорее, лучше я буду графом Рошфором. Хочу быть на вашей стороне!")

Расчувствовашийся Иван Израилевич открыл английский замок, французский замок, щеколду... Оставил только цепочку, распахнув дверь на её ширину, чтобы получше рассмотреть юную соседку...

Но, увы.

Под челюсть ему тут же уперся ствол крохотного револьверчика, который барышня уж и не пойми где могла скрыть, потому что карманов на её откровенном наряде вроде бы не наблюдалось.

Повинуясь строгому взгляду её карих глаз, вдруг ставших ледяными и безжалостными, Иван Израилевич без звука отцепил и цепочку. Право, даже если бы он знал, что Наташин велодог был по прежнему хронически не заряжен, он побоялся бы её ослушаться.