Территория Холода

Однако сейчас ее куда меньше занимает реакция Хозяюшки, чем предмет разговора. Она с недовольством отмечает, что против воли начинает жадно ловить каждое слово соседок по комнате.

— Ой, ну не надо, — говорит Принцесса. — Хозяюшка никакой не дракон. Нет у меня дракона. Не от чего меня спасать. — Тем не менее, она мечтательно прикрывает глаза и вздыхает. — Но было бы здорово, если б он на меня посмотрел. Ну… хоть ненадолго!

— На тебя нереально не посмотреть, — деловито замечает Игла, тонкие губы натужно пытаются сложиться в улыбку. — На тебя обращают внимание все парни в школе. Каждый готов стать твоим принцем.

Старшая опускает голову ниже, стараясь отвлечься на конспект. Собственные губы приходится напрячь, чтобы не выдать просящуюся на лицо знающую ухмылку. Она видит, что сухая и высокая Игла завидует кукольной красоте Принцессы. Впрочем, завидует не она одна, и не заметить это может, разве что, слепой.

Принцесса смущенно пожимает плечами, как бы говоря: «я никого ни о чем таком не просила», хотя для соседок это транспонируется в вызов: «я не виновата, что красивая». Искренняя доброта и невинный вид Принцессы сковывает им руки, не позволяя как следует проучить ее за эту красоту: каждая из них понимает, что школа устроит обидчице Принцессы бойкот. Каким-то образом этой куколке удалось завоевать всеобщее расположение.

— Он не смотрел, — отвечает Принцесса. То ли специально радует Иглу, то ли не думает о ней и предается собственной досаде.

— А ты потаскайся за Старшей, — вдруг вскидывает голову Игла. — Точно начнешь чаще с ним сталкиваться. Так ведь?

Все присутствующие оборачиваются к Старшей, заставляя ее застыть. Несколько секунд она не поднимает головы, мечтая раствориться в звенящей тишине комнаты. Затем вздыхает и подчеркнуто недовольно отрывается от конспекта.

— Что-что? — с деланной скукой переспрашивает она.

— Ой, не прикидывайся, ты же прекрасно нас слышала, — закатывает глаза Игла, сложив руки на груди. — Ходят слухи, ты частенько пересекаешься со Спасателем.

— В этой школе слухи проходят за день больше шагов, чем я сама, — отмахивается Старшая. — И когда я только все успеваю? — Она изображает недоумение. — И Майора пытаюсь охмурить, и за Спасателем везде таскаюсь, и учусь когда-то! Может, у меня просто уходит меньше времени на придумывание колючек? Лицо Иглы превращается в гримасу. Старшая прищуривается, с трудом скрывая победную улыбку.

— А вообще, — назидательно продолжает она, — встретить этого парня — дело нехитрое. Он и так везде сует свой нос. Можете просто подождать, пока он прокрадется к вам в душевую.

Принцесса прячет лицо в ладони, Лень недоверчиво хмурится, Хозяюшка возмущенно надувает щеки, а Игла с Белкой растерянно переглядываются. Белка нарушает молчание первой.

— Этот Спасатель не похож на того, кто будет подглядывать за девочками в душе, — тоном знатока заявляет она.

— Ну раз не похож… — снисходительно тянет Старшая, поднимаясь со своего места. Теперь она понимает: самое время уходить.

— Ты куда? — недовольно спрашивает Хозяюшка. Ее голос ниже, чем у остальных. Она пытается компенсировать это с помощью высоких ноток или громкости, но часто забывается и выдает свое естественное контральто.

— Попытаюсь поспеть за сплетнями. А то слишком уж они меня обгоняют, — отмахивается Старшая.

Она уже знает, что сначала соседки начнут недовольно ворчать на нее за глаза, а потом им станет стыдно с подачи Принцессы — проверенный и отлаженный механизм.

— Какое удовольствие разгуливать ночью по темному корпусу? — спрашивает Белка тоном журналистки, охотящейся за сенсацией. — Тебе там одной не страшно?

Старшая поднимает на нее глаза, успев зашнуровать кеды.

— Нет, — улыбается она. Улыбка выходит искренней, Старшая не храбрится. Ей и вправду не страшно. Компания ночной темноты, ветра, прохлады, и, возможно, Майора, если он выйдет на ночной перекур, видится ей более приятной, чем компания вернувшихся из душа соседок. В эти минуты они почему-то больше всего похожи на серпентарий.

— Мимо тридцать шестой не побежишь? — щурится Игла.

Старшая выпрямляется и устало глядит на соседку.

— Нет. Сплетни про этого выскочку собирайте сами, если вам так надо.

Соседки притихают, и Старшая покидает комнату в тишине, избавленная от необходимости объяснять что-либо.

Вопросов о ночных вылазках ей давно не задают: все знают, что ничего дельного им Старшая не ответит. А что ей говорить? Рассказывать, что там, во время «ночного дежурства» она чувствует себя живой и свободной? Что для нее это не только отдых, но и важная задача? Что только по ночам она изредка может поговорить с Майором — единственным, кто ее понимает, — с глазу на глаз? Старшая не верит, что соседки поймут ее.

На упоминание Спасателя, вертящиеся эхом в памяти, Старшая реагирует двояко. Пока этот парень не появился в интернате, она была здесь едва ли не единственным смелым учеником, склонным к героизму. Теперь… теперь их двое, и Спасатель быстро набирает популярность. Наверняка, и сорок седьмая, и тридцать шестая комнаты будут подталкивать его в объятия Принцессы. Сухарь без ума от Белки, она наверняка подначит его надоумить соседа раскрыть глаза пошире. А дальше и делать ничего не придется, ведь Игла была права: на Принцессу с мечтательностью смотрит едва ли не каждый первый парень в интернате. Каждому месту, видимо, нужна своя сказка. Почему же здесь не могли выбрать другую?

Эта мысль отчего-то заставляет щеки Старшей заполыхать от внутреннего жара. Она убеждает себя, что дело в беге, но с трудом может в это поверить. Ноги проносят ее по третьему этажу в сторону второй лестницы, хотя Старшая вполне могла не бежать по этому коридору и не бросать мимолетный требовательный взгляд на дверь с покосившейся табличкой «36».

Она не хочет думать о словах соседок, не хочет признавать, что ей не нравится «красивая сказка» для Принцессы, не хочет соглашаться с советами Майора и не хочет верить, что компания Спасателя сейчас была бы куда приятнее, чем густая тьма, промозглый холод ночи и пронизывающий ветер.

Старшая проносится по коридору третьего этажа так быстро, как только может. Она не прикрывает глаза только из нежелания упасть, хотя и знает, что не расшибется здесь насмерть, даже если весь путь будет слепа. Ноги, унося ее все дальше от тридцать шестой, зачем-то начинают топать сильнее и громче, и Старшая стыдится этого. Ей кажется, что собственное тело бунтует против нее, привлекая внимание, с которым она понятия не имеет, что делать.

Она вылетает на вторую лестницу, не догадываясь, что дверь комнаты №36 за ней открылась, и одинокая фигура парня, уверенного, что ему почудилось, долго высматривала на полу призрак ее следов.

Глава 15. О тайнах, темноте и ответственности

МАЙОР

Есть мнение, что темнота дружественна к тайнам.

Как только она опускается, множество тайн выползает наружу, как червяки после дождя. Тайнам без света не страшно — без света они думают, что их не видно.

Разговоры, начинающиеся в темноте, почти всегда полны секретов, которые нужно спрятать от чужих глаз. И я жду этого, разговаривая с директором, изредка поглядывая в окно. Сегодня ночью главная одиночка снова патрулирует территорию. И с первыми лучами солнца опять побежит, я это знаю. У нее своя Казарма, гораздо жестче моей. Она сама установила в ней правила, сама их соблюдает и никому не позволяет встрять между собой и выполнением этой ежедневной задачи. Мне кажется, кличка «Старшая», которой ее кто-то так любезно наградил, для нее тяжеловата. Я иногда называю ее «боец», но, похоже, это мало помогает. Она наделяет это слово другим значением, воспринимает его почти синонимом к своей кличке. Никто из тех, кого я так называл до нее, о таком не помыслил бы. Там, откуда я, это слово означало только то, что означало, не больше и не меньше.

Директор продолжает говорить. Рассуждает о делах школы, планирует улучшения. Я не силен в этом, но директор настроен разговаривать именно со мной. Как будто весь остальной педагогический состав подходит для этого меньше.

Зачем мы здесь? Я слышал это тысячу раз. Здесь, в этом месте, где каждый новый день похож на предыдущий, мы никогда не уходили дальше разговоров, во время которых я чувствую себя нерадивым учеником на нелюбимом предмете.

— … и окна, — стрекочет директор. Сейчас в нем угадывается еще больше сходства со сверчком, чем обычно. Может, его и не зря так прозвали?

— Наши воспитанники уже не первый раз отмечают, что ночи холодные. Нужно что-то придумать с окнами.

Директор смотрит на меня с беспомощным ожиданием. Будто я в самом деле могу что-то придумать с окнами в ученическом корпусе.

— Разве что заклеить, — предлагаю я. — Поменять здесь рамы мы не в состоянии, это же прекрасно известно.

— Да-да, — едва слышным торопливым шепотом отзывается директор. Не уверен, что он действительно меня слышал и осмыслил то, что я сказал. Тем временем он тоже подходит к окну и рассеянно смотрит в темноту. В сероватом мраке кабинета он похож на еще один призрак этого места. Не удивлюсь, если он иногда бродит по коридорам административного корпуса и ищет неспящих собеседников, которые к нему не выйдут.

— Тут стало холодать, ты замечаешь? Как перед зимой. Или мне кажется?

Мне не нравится то, что он говорит. Точнее, то, как говорит.

— Дела в школе уже обсудили. Теперь погоду? Мне осталось в общих чертах рассказать, как прошел мой день, и у нас получится классический семейный ужин.

Директор улыбается.

— Необычно у вас, — скрипит он. — У меня в семье погоду никогда не обсуждали. Мы не любили дежурных разговоров.

— Дежурных?

— Тех, которые ведешь, когда не о чем говорить, — улыбается старик. — У нас, если не хотели говорить, просто молчали. А вы, значит, говорили о погоде?

Чем дольше длится эта беседа, тем меньше я понимаю ее смысл. Когда тебя просят прийти ночью, чтобы поговорить, невольно ждешь, что разговор будет важным и не предназначенным для чужих ушей. Но то, что обсуждаем мы, можно выносить на всеобщее собрание учителей и воспитателей. Тогда зачем эта таинственность? Старику либо слишком скучно, либо он страдает бессонницей, либо то, ради чего он позвал меня, так и не прозвучало.

— Зачем вы попросили меня прийти, директор?

Он не поворачивается ко мне, хотя я этого ожидаю. С моей стороны то, что я сказал — провокация, на которую он всегда ведется: слишком не любит, когда я «говорю этим тоном». Там, откуда я, на это бы не обратили внимания. Здесь — обращают.

После моего вопроса директор долго молчит.

— Я устал, — наконец говорит он.

Признаться, я не сразу понимаю смысл его слов. Но когда понимаю, то ощущаю резкое похолодание.

Ненавижу разговоры, которые ведутся в темноте.

— Плохо, — отвечаю я, не желая впитывать ту многозначительность, которую директор вкладывает в свои слова. — Надо больше отдыхать.

Он улыбается, и у него выходит печально.

— У тебя скверно получается косить под дурака, майор.

Слова директора бьют прямо в яблочко, при этом голос звучит так, будто он хочет меня успокоить. Удивительная черта, которую я никогда не пойму в нем. Но насторожиться заставляет даже не это, а то, что он назвал меня «майор». Он никогда так не поступает, ему больше нравится говорить мне просто «ты» или свое излюбленное «молодой человек», как ученикам. И я прекрасно понимаю, что он — не назвал меня по кличке, которую мне подарили сообразительные ученики, он сказал иначе. С каких-то пор я научился это различать.

— Когда я уйду, ты тут пригляди за школой, пока мне не найдется замена, — спокойно говорит он, будто рассуждает о пустяках. — Знаю, ты этого не любишь, молодой человек, и упрекнуть мне тебя не в чем. В конце концов, я часто вешаю на тебя не полагающиеся тебе задачи. Но что же может поделать старый дурак, который нашел себе одно доверенное лицо во всей школе?

Теперь я хмурюсь. Мне совсем не нравится то, что я слышу, и оттого я никак не могу перестать «говорить этим тоном».

— Директор?

— У тебя странная манера. Ты как будто задаешь вопрос.

По правде говоря, именно это я и делаю. Обращаюсь к нему так, будто спрашиваю, в себе ли он. Это должно дать ему возможность объяснить то, что он от меня хочет, но директор никогда так не реагирует, нарочно заставляя меня конкретизировать, что именно я хочу переспросить. Я пытаюсь дать ему свободу выбирать, что именно пояснять, а он хочет, чтобы я спросил конкретно. Не понимаю этого человека. Никогда не понимал. Но отчего-то сейчас, слыша его «я устал», я чувствую ужас.

— Ты легко просыпаешься по утрам, майор?

Снова это слово. От него становится… нет, не холодно. Жарко, как в пустыне.

— Как обычно, — отвечаю хрипло.

Втягиваю воздух так сильно, что в груди начинает болеть. Несколько таких вздохов возвращают меня в звенящий момент, зависший между «только не сейчас» и «больше никогда». Думал, у меня давно атрофировался страх услышать плохие вести. Нет, жив и трепыхается.

Директор не спешит облегчать мне задачу, ничего не говорит. Он просто стоит, не глядя на меня, и рассматривает ночь, серея во мраке кабинета. Ждет, что я спрошу у него что-то, а я совсем не хочу спрашивать. Но должен. Знаю, что должен.

— Ты… нет? — с трудом выдавливаю я, заставляя себя говорить по-другому, так, как научился говорить только здесь, в этом чокнутом месте.

Директор улыбается жуткой смиренной улыбкой смертника.

— Пока меня на это хватает, — отвечает он с явным намерением подсластить пилюлю. Снова успокаивает, сумасшедший старый дурак. — Но скоро не будет.

— Это можно исправить, — напоминаю я.

— Собрался гонять меня по Казарме, молодой человек? — Он смотрит снисходительно, как на нашкодившего ученика, до последнего надеющегося, что его не поймали на шалости.

Я чувствую в горле знакомый, хоть и давно забытый комок, от присутствия которого вышколенное лицо каменеет и перестает выражать что-либо. Старик не заслужил моей невнятной мины. От меня он заслужил гораздо больше, чем кто бы то ни было, а я смотрю на него взглядом надзирателя и ничего не могу с собой поделать.

— Этот метод работает, — напоминаю отстраненно.

— Мы понятия не имеем, работает он или нет. Может быть, для некоторых… А может, это просто ряд случайностей.