— А я тебе что? — Возвысил голос первый. — Я и так все село прикармливаю из своих средств. Чтоб знали, кто благодетель. Чтоб — как оградой вокруг меня. Но не могу же я еще и голыдьбу из соседней деревни кормить? Да и из всех окрестных деревень? Мошна развяжется. Это уж твоя советская власть должна — наведет она порядок с пропитанием, или нет?

— В городе говорят, — приезжал специальный уполномоченный из самой Москвы. Ездил, все узнавал. Поедет в столицу с предложением, — чтоб отменить продналог, для тех губерний, что поразило голодом.

— Ну вот, — воодушевился первый — это дело! Хватит с нас этих налогов!

— Ты погоди, Елизарий Лукич, — дальше тебе не так понравится. Еще будут обсуждать, чтобы признать ничтожными все кабальные сделки на хлеб.

— Это как понять?

— Это значит, что все мужики в округе, что тебе что-то задолжали — по заему зерна, или по запродаже будущего урожая, или еще как — все они от долгов тебе — получат вольную.

— Как так?!

— А вот так.

— Не могут такого закона принять. Это что же? Чтоб должник не платил?! Так ведь порушат все честные отношения!

— Говорю что слышал.

— Не-е. Не примут. Тут же никакой законности нет!

— У них там в Москве своя законность — социалистическая. Как хотят — так ей и вертят.

— Против них вся деревня встанет.

— Это такие как ты — встанут. А голытьба долговая — будет большевистской Москве ножки лобызать. Вот и смекай. И еще одно: — по пребывающей помощи от иноземцев, хотят ужесточить. Говорят, — много разворовывают. Будут составлять комиссии — чтоб из местных, грамотных людей.

— Так это и до сих так было. Мы с тобой, да со священником — как раз и есть наша комиссия.

— Раньше мы как комиссия просто продукты принимали на подпись, и все. Никто не смотрел, сколько из иностранных харчей у тебя в амбарах оседало. А теперь, хотят чтоб от иностранцев представители в комиссии оставались, и наблюдали за распределением на местах.

— Ну, это ничего. Иноземцы — тоже люди. С ними договорится можно.

— Люди-то люди. Только люди разные есть. Которые — с другого конца света приехали, чтобы не знакомых голодранцев кормить — с ними осторожно надо. Идеалисты.

— Кто?

— Блаженные, если по-простому. В долю могут не пойти. Хай начнется.

— А ты мне на что? На такой случай...

Фрол пнул мужика вперед, и вошел следом, щурясь от яркого после темноты света.

Комната была большая, с широкими, убранными стеклом окнами. У дальней ее стены стоял большой стол, на десяток, а то и больше едоков. За столом сидели четверо. Один во главе стола, дворе по правую руку — лицом к Фролу. Да еще один с другой стороны — к Фролу спиной. Прерванный разговор у них шел за трапезой. На столе стоял котелок, да кувшин, да графин, да тарелки. В воздухе плыл сытный запах наваристых щей. Фрол усилием воли оторвал глаза от напластанного сала, хлеба, лука... Покрепче сжал Наган.

Лица у сидевших за столом вытянулись. Тот что сидел спиной, обернулся, и от удивления выронил ложку.

— Руки на вид. — скомандовал Фрол. — Ты — он махнул стволом мужику, что сопровождал его со двора — сядь сюда.

— Фрол прошел к пустовавшему торцу ствола, отодвинул стул, и сел, положив руку с наганом на столешницу. Револьвер Ли упирался ему в живот, он вытащил его, и уложил перед собой на стол.

— Кто тут Елизар Лукич? — спросил Фрол.

Сидельцы молча пялились на него. Тот что выронил ложку, был еще совсем юнцом, еще и усами толком не оперился.

— Кто. Елизар. Лукич. — Фрол взвел курок нагана.

— Я. — Глухо сказал мужик на противоположном конце стола. — Был он усатый, с носом утиным, но без уродства, со вполне ладным лицом. Возраст почиркал его морщинами, особенно вокруг глаз. А руки у него были чистые, не сбитые, без земли под ногтями. Но перевитые синими жилами от тягот. Натруженные — но когда-то давно. Когда-то давно — но натруженные. Руки, которым больше не приходилось трудиться.

Фрол глянул на двух сидевших у стола, помоложе, но с явным сходством в хозяина стола.

— Дети твои?

— Да.

— А жена?

— Умерла. Пять летов назад.

— А ты? — Фрол указал подбородком на последнего.

— Я... Сельский Судья. Константин Андреич Журавель.

— Мило, — Покивал головой Фрол. — Щи с мосел подбери...

Хозяин стола машинально оттянул ворот белой косоворотки. Огладил карман с луковицей часов, и, не делая резких движений, подтянулся к столешнице, словно перед серьезной игрой в карты.

— Я... могу чем помочь? — Спросил он Фрола.

— Фрол Асеев меня зовут. Временно мобилизованный. Милиционер.

— Товарищ, — Осторожно вставился Журавель, — Я советский сельский судья. — Чтож вы так, в чужой дом? Посреди ночи?

— Ты мне не товарищ. — Перевел на него взгляд Фрол. — Как ты можешь судить всех селян без пристрастия, — если приживаешься в доме у одного?

— Это... временно. — Заерзал Журваель. — Скоро мне построят отдельный дом, а пока...

— Ясно. — Фрол посмотрел на судью так, что тот почему-то замолчал. — А ты, Елизарий — местный мироед. Кулак.

— Я крестьянин, — осторожно возразил глава дома.

— Какой же ты крестьянин, — если больше землю не пашешь? — Качнул револьвером Фрол. — Ты теперь, в долг даешь, долги выбиваешь. А все в окрестных деревнях тебе должны. Причем так должны, — что никогда уже не расплатятся.

— Я, людям помогаю, — когда у них нужда, — качнул головой Елизарий. — Когда зерном. Когда деньгой. Свое даю, не чужое. Из своего кармана. Свое ведь — вернуть не грех. А должник должен долг отдать. Так по совести. А что чуть над нищетой смог приподняться — так я работал, рук не покладая.

— Да... — Фрол кивнул. — Знаешь, Елизарий. — Я сам из крестьян. Было у нас как-то — случилась засуха. Плохой собрали урожай. У большинства — даже не на свой прокорм. Ан отцу моему свезло — смог собрать других побольше. И вот, начали к нему приходить мужики с нашей общины — земной поклон, помоги мол, Иван Анисимович, — дай зерна на засев. И отец дал. Да не в рост дал, не под процент. А так сказал — возьми, а если повезет, столько сколь взял, столь — с урожая и отдашь. Очень моего отца после этого в округе уважали. Но при таком подходе, он конечно не забогател...

— Растворилась дверь, справа, — Фрол вскинул револьвер. — В проем торопливо просунулась девица с горшком в руках, зажатым в полотенце, — распрямилась, увидела Фрола, — охнула, — горшок вылетев из рук, с метеллическим звоном влетел в пол. Разлетелась по полу дымящаяся картошка. Крышка долго крутилась и тренькала на полу, успокаиваясь.

— А ну девка, — в угол, — Распорядился Фрол.

Девушка, прижимая руки ко рту, встала в углу.

— Вот... — Фрол почесал висок мушкой револьвера. — О чем я?.. Через несколько лет случился другой неурожай. Тут и у общины, и моего отца — зерно повыбило. А свезло Андрону. Этот-то Андрон, в прошлый раз у отца занимал. А теперь отцу пришлось идти к Андрону. Пришел, — помоги, мол, сосед. А Андрон отцу и говорит — дам конечно. А ты с урожая отдашь — сам два. Отец всколыхнулся, — как же мол так, Андрон. Я тебе давал — сколько взял, столько и дал. А ты мне в такой рост? Чтоб я вдвое тебе вернул? Тебе не совестно-ль? А Андрон-то ему — я тебя не принуждаю. Хочешь, — бери. А на нет — и суда нет. Ну, отцу — куда деваться? Чтоб не сдохли мы с голодухи — взял. А отдать не смог. И многие в деревне не смогли отдать Андрону. И через несколько лет — вся деревня уже была Андрону кругом должна. Стал он держать деревню — кулак. А чтоб нищая община ему долги отдавала исправно — завел несколько дюжих подкулачников. И били они нас крепко. Сам-то Андрон уже не работал, конечно. Только приказы отдавал, да считал барыши. Иногда брал чужих жен — побаловаться, за списание части долга... История простая. У нас, почитай, в каждой деревне есть похожая. И скажи-ка мне, Елизарий Лукич — кто по-твоему в этой истории прав? Мой отец? Или кулак Андрон?

— Всяк человек сам выбирает как жить, — развел руками Елизарий.

— Нет, не так — покачал головой Фрол. — Чем богаче в деревне кулак-мироед, — тем больше он решает за других, — как кому жить. Кто жив, кто бит, кто с голоду сдохнет. А кто на кулака еще попашет. А самое страшное — что кулак свой капиталец, и своих должников, — сыну своему оставит. А тот дело расширит. Еще больше вечных должников, — и капитал у мироеда все больше. И так, год за годом, сын за сыном — чудище все больше. Если не дать укорот.

— А может, — то по естеству ход? — Спросил Елизарий. — Может, раз так происходит везде — то так и должно? Может, так из массы серой — лучшие люди поднимаются?

— Чтож это за "лучшие люди", — от которых бедность вокруг, — как чума ползет? — Покачал головой Фрол. — Нет. Это не лучшие люди. Это зараза. Это — зараза...

Хозяин помолчал. Остальные сидельцы тревожно ерзали.

Фрол сжал рукоять револьвера.

— Баба к тебе сегодня залезла в дом. Глафира. Брюхатая. На сносях. В последнем сроке. Семья у нее голодует. Она квелой картошки узел украла. А ты тут на жирных щах сидишь. И ты за ней отряд мордоворотов послал.

— Я того... Худого Глафире не желаю, — Качнул Головой Елизарий. — Наоборот, знаю ее. Работала у меня. Старательно. Я только хотел, поучить прилюдно. Иначе ведь... Весь дом разворуют. А еслиб она не крала, — а попросить пришла. То я...

— Отдал бы ей свою последнюю рубашку, конечно.

— Ты за Глафиру вступиться пришел, — проводя руками по столешнице сказал Елизарий. — Понимаю. Я ведь, тоже не зверь. Жизнь так повернула. Жизнь она ведь — вроде балагана; — каждый должен играть свою роль. Если случился выбор — играть жизнь за богатого, или за бедного, — кто меня за мой выбор осудит? Каждый из бедняков — на моем месте сам хочет быть! А я — и Глафире, и детям ее — могу воспомоществовать. Всегда можно договорится.

— Не всегда. — Сморщился Фрол. — Есть дела без обратного ходу. Подкулачники, которых ты за Глафирой послал, — на дороге воронов ждут. И сын твой — Матвей — тоже. Это я его убил. Тяжело он умирал... твой сын. Что теперь скажешь, Елизарий? Ан можно договорится?

Дрогнул стол, — старший сын вскинулся. Фрол с облегчением навел на него револьвер, — но тот застыл. Глаза младшего сына медленно стали наполнятся слезами. Елизарий стал бледным как смерть — тянул руку к старшему, останавливая. И старший, сжав край стола, сел, — скрипнул стул.

— Всегда можно договорится. — Твердо кивнул побледневший как смерть Елизарий.

— Не прыгнешь на меня? — Спросил Фрол. — Не начнешь проклинать?

— Нет, — Покачал головой Елизарий. — И дети мои, оставшиеся — видишь — тихо сидят. Случилась беда. Время такое лихое. Так уж и не исправишь. А договорится — оно всегда можно.

— Крепкого ты пошива мужик, Елизарий.

— А ты-то, — не убийца.

— Да? — Удивился Фрол. — Знал бы ты, — сколько на мне крови.

— Это, так разумею, по необходимости. А тут другое — ты в дом мой пришел. Ты потому и говоришь. Другой-то бы, уж давно стрельнул — коль собрался. А ты — не бери грех на душу. А я Глафире помогу. И семье ее помогу. И тебе еще доверху досыплю, если захочешь.

— А твой сын — Матвей, — грозил мужа Глафиры убить, и детей ее запороть — заживо.

— Матвей... он горяч был. Это и сгубило... Я не он.

— Ты не он. — Согласился Фрол. — Ты умный. Всем ты хорош, Елизарий, — пока под дулом. Самой малости тебе не хватило. Совести наверно. Один раз — тогда, — по-другому поступить. Дать зерна соседу не в рост; — а по-людски. Вот в тот момент ты и умер, Елизарий. А дальше, — только морок. Для тебя. И всех вокруг.

— Не надо, — помолил Елизарий.

Фрол нажал на спуск.

Поперхнулся свинцом, откинулся, и рухнул назад вместе со стулом Елизарий, вбивая затылок в пол. Старший снова вскочил — дернул щекой, куда попала пуля, вторую уловил грудью, и сметая тарелку, повалился на стол пьяным гостем. Судья закрылся руками, будто это могло помочь, а потом расслабился, растекся, благостно склонив дырявую голову, и уронив руки на колени. Мужик, что привел Фрола в дом, метнулся откинув стул, и дернувшись от выстрела, успел проскочить из комнаты в коридор, и там застучал каблуками до двери. Грохотать прекратило. Наган в руке Фрола щелкнул бойком. Он поднял в левой руке револьвер Ли.

Младший сын Елизария сидел застыв, будто соляной столб. В глазах у него не осталось радужки, одни огромные зрачки. Девка тихо пищала в углу на полу, свернувшись в клубочек.

— И тебя — надо, — сказал младшему Фрол. — Отец ведь тебя уже слепил; по образу и подобию. А не могу. Может, грех мой, — что не могу... Даст Бог, община тебя еще переменит в люди.

Фрол засунул пустой Наган за пояс. Взял револьвер Ли в правую руку. Только сейчас заметил красивую, вставшую на дыбы лошадку, впечатанную на бочку револьвера... Огляделся, подхватил рушник, бросил расшитый плат на стол, сложил в него со стола сало, хлеб, лук. Наклонился, подобрал с пола пару картофелин, добавил туда же. Завязал рушник узлом. Младший все также не двигаясь следил за ним расширенными выжженными глазами. Во взгляде была чистая опустошенная ненависть.

Фрол не поворачиваюсь к младшему спиной, сторожа револьвером, прошел мимо скорчившейся девки, и спиной вышел из комнаты вон. Подкулачника, что привел его сюда, она нашел в сенях, ничком, в растекавшейся луже крови. Тяжела для него оказалась пуля в спине, далеко не унес... Кобели во дворе все брехали. Фрол не стал бороться с ними за ворота, прошел мимо, добрался до уже знакомой доски, выбрался вон, и кое-как перебирая ногами, пошел прочь по холму. Через некоторое время, как подумал, что ушел далеко, от возможного выстрела в спину, запалил поярче фонарь.

Прав ты Елизарий Лукич. — На ходу шептал Фрол, спотыкаясь на поле. — Старая наша жизнь — как балаган. Самими своими отношениями, — на богатых и бедных разводит. Назначает роли. Надо самую жизнь менять. Самую ее суть. Чтоб больше такие как ты, — упырями не становились. Чтоб из балагана кровавого, — люди в хорошее вышли...

Фрол не знал. Сколько он шел так, пришептывая, механически перебирая ногами. Он только держал направление. А дорога все не кончалась, и не кончалась.

— Стой, кто идет?! — Наконец окрикнул знакомый голос китайца.

— Свои... — отозвался Фрол. — Я это, Ли.

Через минуту Фрол уже был у автомобиля.

— Живой! — Вскинулась Хельга.

— Живой, — согласился Фрол. — Чего мне...

Женщина обняла его, ощупала теплыми ладонями лицо, поцеловала в лоб. А он оледенел, и никак не мог оттаять. Может быть, потому, что если бы сейчас оттаял, — то развалился бы, и больше уже ничего не мог делать — долго; а может и навсегда.

— Вот, — возьми. — Он протянул усталой рукой Хельге рушник. Раздели. Нам чутка, для доезда, да остальное Глафире.

Фрол вытянул револьвер, и протянул Ли.

— Нестрелянный. А запасом подкрепил. Спасибо.

Ли хлопнул его по плечу, и запустил револьвер в кобур.

Фрол забрался в кузов. Василий глянул на него, и машинально перекрестился. Женщина с ребенком глядела с боязливой настороженностью. Фролу был знаком этот взгляд. Взгляд человека, который привык, что любая новость будет худой. И который уже не ждет от жизни ничего хорошего.