Серые земли-2. Главы 26

— Будем, — пообещал Владислав, наклоняясь к губам. То ли целоваться лез, то ли воротника жаль стало. — Конечно, будем... мы будем творить добро во имя луны.

При чем тут луна, Яська не очень поняла.

Но осознала, что, быть может, воротника ему было и жаль, но целоваться он тоже лез... а почему бы и нет? Если во имя луны...

В кабинет познаньского воеводы Себастьян входил бочком, осторожненько, и благостный вид начальства лишь усугубил некие смутные подозрения, которые терзали ненаследного князя со дня возвращения его в столицы.

— Здравствуй, Себастьянушка, — ласково произнес Евстафий Елисеевич, втайне надеясь, что вид имеет подобающий.

Солидный.

— И вам здоровьица, Евстафий Елисеевич, — Себастьян огляделся, поприветствовал государей, что малеванных, что бронзового почти почтительным кивком, и только после этого на креслице казенное присел. Поерзал, поелику оное креслице за время отсутствия стало будто бы жестче, неудобней.

— Ну, сказывай, дорогой, как отдохнул... где был... чего видел...

— А то вы отчет не читали! — Себастьян возмутился почти искренне. Даром он, что ли, за сим отчетом три дня провел, гищторию в меру героическую сочинительствуя.

— Читал, — успокоил его Евстафий Елисеевич. — Презанятно у тебя вышло... душевно, можно сказать... Тайной канцелярии вот тоже понравились, особенно отдельные экзерсисы... так понравились, что прямо неудержимо их потянуло с автором познакомиться поближе.

Себастьян вздохнул. От этакого знакомства при всем желании, а желание было немалое, откреститься не вышло. И от беседы, несомненно дружеской, как Себастьяна заверили, остался неприятственный осадочек, будто бы человек, с которым, собственно говоря, беседовать довелось, отпустил его с большою неохотой...

— Вижу, уже познакомились, — Евстафий Елисеевич выводы делать умел. — Отчет твой изъяли... был ты, Себастьянушка, как есть в законном отпуске. Здоровьице поправлял... воды пил минеральные, спинку на солнышке грел. Ясно?

— Ясно.

С Тайной канцелярии станется не то, что отчет засекретить, но и самого Себастьяна под гриф поместить. Тут и знакомство с королевичем не поможет.

— Вот и хорошо... то есть, это хорошо, — Евстафий Елисеевич помрачнел, потому как предстояло ему сделать то, от чего с души воротило, однако и выбор у него был невелик.

— Говорите уже.

К начальству Себастьян привык.

И читать его умел.

— Видишь ли, Себастьянушка, — Евстафий Елисеевич сцепил пальцы и язык прикусил, ибо рвалось с него нехорошее слово, — мне настоятельно рекомендовали предложить тебе перевод...

— Куда?

— Гольчин. Это граница с Хольмом.

Познаньский воевода огладил бронзовое чело государя.

— А если я не соглашусь?

— Приказ. Отставка по состоянию здоровья...

— Я здоров!

— А то я не знаю, — Евстафий Елисеевич тяжко поднялся. — Тут уж скорее мне подавать в отставку надобно...

...и было бы сие справедливо. А главное, что решение это многим бы по сердцу пришлось. Да только как оставить управление? Развалят же... и генерал-губернатор явственно заявил, что рано еще... год-другой... год-другой Евстафий Елисеевич продержится.

А слухи, глядишь, поутихнут.

— Ты сиди, Себастьянушка, сиди... тут такое дело... здоровье у меня и в самом деле уже не то. Сам знаешь. Медикусы вон твердят, что на покой надобно... найдутся такие, которые уйти меня попробуют. Возня за кресло уже началась...

Себастьян молчал.

Понял уже все, но молчал, зараза хвостатая, заставлял говорить, хотя ж знал распрекрасно, до чего не любит Евстафий Елисеевич разговоров.

— И коль останешься, то всколыхнется все дерьмо, какое только есть... припомнят тебе и дела прошлые, и нынешние, и братца твоего, который, хоть кругом невиновный, а все одно волкодлак.

— Думаете, потом не вспомнят.

— Почистим, — Евстафий Елисеевич усмехнулся недобро. — А там, глядишь, и вспоминать некому будет... аль поостерегуться. Да и то... поглядишь, за год этот многое переменится...

— Что ж... — Себастьян поднялся. — Может, оно и к лучшему. Смена обстановки мне точно не помешает... только вы, Евстафий Елисеевич, себя поберегите.

— Поберегу... куда я денусь.

— Выезжать-то когда?

— Позавчера.

— Понял... вы мне хоть писать будете? Не забывайте сваво Себастьянушку...

— Тебя забудешь, — Евстафий Елисеевич выдохнул с немалым облегчением. — Иди уже... и смотри там, не шали.

— Это уж как получится...

Покинув здание родного Управления, Себастьян вдохнул полной грудью пыльный Познаньский воздух. Значит, граница с Хольмом... почему бы и нет?

Можно и на границу.

Только вот осталось у него в Познаньске еще одно неоконченное дело.

Со страшною силой хотелось селедки и непременно с молоком. Евдокия с желанием этим боролась, поелику разум ее признавал, что имеется в этом нечто противоестественное. Уж лучше, как вчера, земляничного мыла полизать. Вон оно, лежит на тарелочке, розовое, что пастила, слегка обгрызенное только. Но сегодня мыла не хотелось.

И работать не хотелось.

А вот селедки... и с парным молочком, чтобы всенепременно с пеною... и главное, Евдокия почти ощущала сладковатый молочный запах, который мешался с селедочным ароматом... И рот наполнялся слюной, которую Евдокия едва-едва сглатывать успевала.

От мечтаний бессильных отвлек гость.

— Доброго дня, — Себастьян повел носом. — Пирогами пахнет?

— Да.

Пирогов хотелось утром, но вот... пока ставили тесто, пока ходили за капустой... Евдокия вздохнула: неужели теперь так оно и будет? Чтобы утром одного, к обеду другого, а ужинать и вовсе мылом. Матушка о таком не упоминала. А медикусы все, как один, твердят, что сие женщинам в положении свойственно. И если Евдокии так уж охота мыла...

— Что-то ты не весела, — Себастьян, не дожидаясь приглашения, уселся в креслице.

Ногу за ногу по привычке своей обыкновенной забросил, хвост с подлокотника свесил. Уставился на Евдокию насмешливо.

Зачем явился?

Хотя... уж лучше он, чем Лихославовы сестры со слезами и претензиями, от которых голова разболелась, пусть Евдокия так и не поняла, в чем же ее упрекают. В том ли, что исчезла, в том ли, что вернулась... или в том, что вернулась не одна.

Бержана молилась и громко.

Требовала покаяться, а в чем Евдокии каяться? Совершенно не в чем... Катаржина с Августа в два голоса твердили о репутации порушенной, которую теперь ничем не поправишь...

— Родственнички достали? — Себастьян проявил редкостную догадливость. — Слышал, что и братца моего вывести сумели...

Сумели.

Верно.

Когда Катаржина... или Бержана... или все-таки Августа? Или разом трое, хором одним, заявили, что ныне Евдокии в приличных домах места нет.

Она и не думала, что Лишек способен говорить так. Нет, он не кричал. Лучше бы кричал, право слово, а тут — рваные слова. Тон ледяной. Евдокию и ту в озноб кинуло, а сестры Лихославовы ничего, только вновь в слезы ударились, в жалобы на сложную жизнь.

— Он им содержание определил. Ежемесячное.

— Это правильно, — ненаследный князь пальчиком подвинул к себе тарелку с куском мыла, наклонился и понюхал. — Слушай... вот никогда не понимал, зачем несъедобные вещи съедобными ароматами наделять?

— Не знаю.

— Велечка на границу поехал, — мыло Себастьян поднял, повертел в руках да и на тарелочку вернул. — Безутешный вдовец, чтоб его... ничего, развеется, глядишь, и дерьмо из него повыбьют... я о том коменданта самолично просил. Думаешь, уважит?

— После королевской-то печати? — Евдокия улыбнулась, чувствуя, как отпускает странное желание. И светлый образ потрошеной селедки блекнет, уступая место молоку.

С пенкой.

И с бубликом. Против молока с бубликом, всенепременно маковым и маком посыпанным густенько, разум нисколько не возражал.

— Хороший был перстенек, — согласился Себастьян.

Жаль, вернуть пришлось, на чем господин из Тайной канцелярии весьма настаивал. И аргумент, что перстенек оный был подаарен Себастьяну королевичем, на него не подействовал.

Выходит, не всякие перстни королевич дарить способен.

— Ты... к Лихо? Он... позже вернется... в поместье... мы, наверное, туда переедем...

— Покоя не дают? Ничего, это перетерпеть надо. Годик-другой и успокоятся, — Себастьян сбросил очередную маску. Сколько их у него?

Евдокия не знала, как и не знала, которая из них не маска вовсе, а настоящее лицо.

И знать не желал.

Или все-таки?

Неловко вдруг сделалось. И не из-за репутации... помилуйте, кому на Серых землях до репутации дело есть? А просто... неловко...

— В поместье хорошо, — Себастьян прошелся по гостиной, трогая вещи, и остановился у камина. — Воздух свежий. Птички. Коровки. Коз только стороною обходи, как бы чего не вышло... мне там даже нравилось. А как поутихнет, то и вернетесь... главное, ты сестрицам моим не давай воли. А то живо на шею сядут...

— Они сказали, что знать меня не желают.

— Это пока у них деньги есть, то и не желают. А как закончатся, то и пожелают со страшною силой. Не принимай. И даже не разговаривай. Хватит... пусть учатся жить по средствам. И все их жалостливые истории...

Когти постукивали по яшмовой полочке. И у камина Себастьян смотрелся почти гармонично.

— Я уезжаю.

— Куда?

— Гольчин. Полицию тамошнюю возглавлю... повышение.

Повышением ссылка в Гольчин — случалось Евдокии бывать в этом городке — не выглядела. Не то, чтобы Гольчин был мал. Невелик, да... тысяч тридцать жителей. Два рынка. Десяток мануфактур по окрестностям. И близость Хольма, которая ощущалась незримо, но явно.

— Это временно, — Себастьян от полочки отступился. — Передашь Лихославу?

— А сам?

— Я... — он отвел взгляд, — не думаю, что нам стоит встречаться.

И у Евдокии появилось еще одно желание, огреть дорогого родственничка... хоть бы и канделябром. Или канделябры тяжелые, а медикусы запретили Евдокии тяжести поднимать.

А еще нервничать.

Она же нервничала. Потому как между этими двумя что-то такое случилось, чему она стала невольною причиной. И не было ссоры, но было молчаливое напряжение, которое с каждым днем становилось все более явным.

И в замке... и потом, в той крепостице, из которой их вежливо и с преогромным облегчением в Познаньск спровадили... Себастьян веселился без меры, и потому веселье это гляделось натужным. Лихо отмалчивался. А Евдокия мужественно сражалась с тошнотою, от которой не спасали ни кислая капуста, ни кусочки лимона, ни сваренное сердобольным ведьмаком зелье.

А в Познаньке, когда все же слегка попустило, Себастьян исчез.

Теперь вот... пожалуйста... уезжает.

— Дусенька, поверь, так оно будет лучше...

— Для кого? — мрачно поинтересовалась Евдокия.

— Для всех нас.

— Это из-за... — Евдокия почувствовала, что краснеет.

Роковая женщина?

Иржена, спаси и сохрани... роковые женщины не маются тошнотой, и уж точно не страдают по утрам над фарфоровым горшком... и вообще не страдают.

— Боюсь, Лихо слишком близко к сердцу принял мое маленьке выступление... а волкодлаки, как мне сказали, большие собственники.

— Но ведь...

Это лишь предсталвение.

Не по-настоящему... или Евдокия что-то неверно поняла.

— Видишь ли, Евдокия, чтобы тебе кто-то поверил, надо сделать так, чтобы ты сам себе поверил. Поэтому все, что я говорил, я говорил всерьез. И Лихо это знает... и он, конечно, понимает, почему получилось так, как оно получилось, но понимания одного мало. Ему время надобно отойти, подумать... успокоится.

И тихо добавил.

— Да и мне не помешает... в общем, передай, что я его люблю, но оправдываться не стану. Извиняться тем более. Сам дурак. А за Яцеком пусть приглядит... я его в своих комнатах поселил. Ну и вообще... как отойдет, то пускай напишет...

— А ты?

— И я напишу, — пообещал Себастьян. — Я ж письма писать страсть до чего люблю... и вообще, Дуся, Гольчин, конечно, ближний свет, но и не край мира... так что, надеюсь, как племянничек появится, в гости кликнете...

Обязательно.

Лихо и вправду отойдет. Обвыкнется.

Успокоится.

А после сам раскаиваться станет, что с братом так обошелся... и пускай, немного раскаяния никому еще не вредило. Евдокия не будет его успокаивать. Она вообще в положении, это ее успокаивать надобно.

— Ты, главное, не скучай...

Себастьян широко улыбнулся.

— Ну что ты, Дусенька... я и скука — понятия суть не совместимые...

После его ухода стало пусто.

Тоскливо.

И земляничное мыло от этой престранной тоски, для которой не было ни одной причины, Евдокию не избавило.

К вечеру сама прошла.Вместо эпилога

На изнанке мира буря громыхала долго, отголоски ее доносились и до Серых земель, а порой и того дальше, вызывая у окрестных собак острую тоску, каковую оные выплескивали жалобным воем. Слышали неладное и люди.

Отрок Гришка, больше известный на рынке, как Белоручка, за тое, что руки имел и вправду белые, холеные — при его-то профессии надобно было беречь — вдруг разочаровался и дело семейное бросил, чем вверг дядьку, бывшего карманника, дело оставившего за возрастом и потеряною хваткой, в большую печаль. Однако ни увещевания, ни подзатыльники Гришку на путь истинный не возвернули. Вскрывши половицу, он вытащил дядькину заначку, которую тот почитал тайною, и деньгу раздал нищим у храма. А после в тот же храм и попросился, послушником...

Почтенная вдова панна Филимоник ясно осознала, что жизнь ее прошла мимо, а она, панна Филимоник, ничего-то с той жизни и не поимела. А потому, спеша исправить, пока сие возможно, она продала мужнино имение, а на вырученные деньги открыла игорный дом, который вскорости обрел немалую популярность.

В маленьком городке всегда не хватало развлечений.

...пан Урюйчик внезапно ощутил в груди неясное томление, с которым он мужественно сражался, ибо был человеком серьезным. А серьезные люди не бросают работу в уездной газете, где он служил младшим редактором, за ради сомнительной попытки отыскать себя в искусстве. Тем паче, что прежде склонностей к живописи пан Урюйчик за собою не замечал.

...выставка, состоявшаяся через год, имела большой успех.

Пан Залесски, гарнизонный судья, вдруг вспомнил одно давнее дело, и, вытащив из ящика стола именной револьвер, жалованный за безупречную службу, сунул ствол в рот. Похороны были пышными... куда более пышными, нежели у Марыльки, местной гулящей девки, которую прирезали в темном переулке. Ее и вовсе едва за оградою кладбищенскою не закопали, но жрец сжалился... ему было приятно знать, что Марылька и после смерти будет пребывать в его власти.

Как и другие.

...остановят его спустя три года. Многие так и не поверят, что святой человек был вовсе не так уж свят...

Эти и иные события будут происходить в великом множестве, но никто не усмотрит в том ничего необычного...

Буря вернется наизнанку.

И рана, нанесенная ею выплеском силы, затянется. Небо вновь обретет неестественно-синий колер, трава сделается зеленою, яркой, будто с детского рисунка украденной. Будут неподвижны камни. И солнце, зависшее над поляною, высветит, что неровные их боковины, что землю, что трещины на ней.