— Теперя, дитятко, смотри далее. Мясо — не кость, не железо. Рез прошёл — мясо назад слиплось. Тут уже и второй шип в ране сидит, за мясо зацепился — вынуть стрелу не даёт. Стрела вдоль тела торчит — шевельнуться мешает.
Никогда про такое не слышал. А ведь если подумать... А предки-то... не только копировали, "как с дедов-прадедов заведено", они, временами, очень даже неплохо думали.
— Дед, а чего в этом наконечники дырки пробиты?
В довольно широкой плоскости одного из наконечников пробиты парами, по обе стороны от оси, отверстия странной формы, вроде запятых, хвостиками в разные стороны.
— А это, вишь ты, "похоронка". Когда летит — ветер в дырки задувает и воет, будто покойника оплакивают. Коли сразу много стрел пускать, да они на разные голоса выть начнут — вражина испугается да и побежит.
Опять! По Яну и его "Батыю" я был уверен, что поющие стрелы — психическое оружие древних монгол. Но Ян говорит о глиняных свистульках на концах древка стрелы. Штучная ручная работа, множество разнородных операций. А здесь — просто фигурный пробойник. Четыре удара — куча страха.
Думал аборигенов невидалями удивить, а это они мне, попандопуле, глаза открывают. Раз за разом.
Приходится признать...
Раз приходится — не тяни.
Я встал с колен, снял шапку и глубоко, рукой до земли, поклонился Акиму.
— Спасибо тебе, Аким Янович, за поучение, за заботу. Ежели обидел чем — прости. По глупости моей слова обидные сказаны были. От сердца прошу — не держи обиды. Не лишай меня удовольствия и далее твои уроки — слушать, твоей мудрости — набираться.
Тяжёлый вздох Ивашки был некоторое время единственной озвученной реакцией присутствующих на мою попытку примирения. Потом лицо Акима чуть дрогнуло, смягчилось. Опустив голову, он начал перебирать наконечники стрел. Будто хотел найти среди этих, давно знакомых кусков железа, что-то новое. Негромко буркнул себе под нос:
— Вы... это... Шли бы вы, ребятки, погулять. Покудова...
Артёмий немедленно хлопнул себя по лбу:
— А и верно! Телегу-то посреди двора бросили, коня не выпрягли! Пойдём-ка, приберём-ка.
"Мужи добрые", топоча как слоны на мосту, выпихнулись из моей мастерской. Стало тихо. Аким молча продолжал перебирать железки, иногда поднимая то одну, то другую, и разглядывая их на вытянутой руке.
Молчание становилось невыносимым. Я не выдержал:
— Аким... Честно — извини. Я тебя обижать не хотел, ежели чем...
— Э-эх, Ваня... Вот этой стрелой я угличского тысяцкого положил... А эту... из меня вырезали после Вятичего брода...
Дед искоса взглянул на меня. Господи, у него на глазах стоят слёзы!
Я понимаю, что здесь все очень легко плачут. "... и прослезился" — постоянный рефрен.
Но мне... видеть плачущего воина...
— Аким Яныч! Ты чего плачешь? Чем я помочь могу? Прости дурака...
— Да причём здесь ты?! Это ж не ты меня обидел — это ж... это ж меня жизнь... уронила. Ты что, думаешь — "Аким — дурень старый"?! Я — не понимаю?! Насчёт лука твоего хитроумного? Да, с ним ещё делать и делать, ему ещё до боевого оружия... Но ведь смысл же есть! Смысл новый, невиданный! Да не об том речь! Вот, глянь! Сюда глянь!
Аким протянул ко мне свои руки. Сожжённые в "праведном суде" Елнинского посадника "россомаха". С-сволота... Не прощу...
— Прежде мог любой лук натянуть! Во всякую щёлочку — попасть! Хоть — в лесу, хоть — в поле...! Хоть — в белку рыжую, хоть — в хана поганского! Всю жизнь с этого кормился! Гордился да чествовался! А теперь и хлеба кусок удержать...
— Аким Янович! Ты руки за меня пожёг. Я свой долг помню и кусок хлеба... с маслом — у тебя всегда будет. Покуда у меня есть — есть и у тебя.
— Ты...! Ты мне...! Из милости...! По обязанности...! Я всю жизнь сам...! Сам кормился и других кормил! Сам, своим умом, своим горбом, своими вот этими... руками! А теперь... чужой кус... дадут — не дадут, получится у тебя или нет... У тебя — не у меня!
Аким разъярился так, что враз и слёзы высохли. Но к концу притих. Глядел на свои искалеченные руки.
— Убил ты меня нынче, Ваня. Убил и закопал. Ладно — руки. Лук не смогу натянуть, стрелу пустить... Но хоть со стороны, хоть в чужих руках...! Увидеть, поправить, научить! Я ж мастер! Я ж стольких мальчишек этой науке выучил! А теперь... Вот ты лук новый сделал, с кругляшами. И вся моя наука, весь опыт мой лучный... Вся жизнь моя, Ваня... после лука твоего — без надобности. Я ж с ним не умею! Я ж его не понимаю! А что сделал ты стоящее... сколько ты новин всяких тут понаделал — из всех толк вышел. Хоть и по первости... А я на него, на лук твой, смотреть не могу! Не так! Всё не так! И я сам теперь... Будто тряпка худая на плетне — болтается и ладно. Вовсе сгниёт — выкинешь. А пользы, смысла... Ну как я тебе свою науку передам, когда... когда и сам... обессмыслился? Какой я тебе после этого отец? Ежели сына своего — своему ремеслу выучить не могу?
Аким снова склонился к куче железок, поковырял. Негромко сказал, глядя в пол:
— Ты здесь уже поболее года. А меня ни разу... отцом не назвал. Я тебе настолько... противен? Да, Ваня?
О-ох... И что сказать? Что у меня язык не поворачивается? Что я знаю — кто мой отец, и другого так звать... не могу? При всей моей... балабольности, при всех цинизме, оппортунизме, пофигизме и адаптируемости...
Да мелочь же! Кажется, ещё Некрасов прикалывался над дамой, у которой ребёнок обращался к каждому гостю — "папенька". Ванька, ну чего тебе стоит?! Сделай человеку приятно! — Не могу. Какие-то идиотские "твёрдые принципы". Полная глупость. На ровном месте... Понимаю, но не могу.
— Не держи на меня зла, Ваня. Не мог я тогда твою матушку с собой забрать. Не мог! Мы из одного боя вышли — в другой шли. Сами не чаяли — живыми ли выберемся...
Э-эх... Мы ж уже говорили! Согласовали же всё! Уточнили позиции, достигли консенсуса... Но... Хоть и видит мою "чужесть", а смириться не может. Понимает, но не хочет. И вспоминает из своей жизни всякие... случаи. Чтобы у него был сын. Продолжатель рода, ученик, наследник, помощник... Ниточка в будущее.
Это не моя жизнь — его. В которой есть место какому-то эпизоду. Который я напоминаю своим присутствием, своими дешёвыми попаданскими бреднями. От воспоминаний о котором — он мучается.
Зачем я мучаю хорошего человека? — Не "зачем", а — "почему". Потому что я — попаданец, потому что "вляпался", потому что "не от мира сего" — инородное тело в ткани здешнего бытия. Которое рвёт и дёргает нити этого мира просто по своему присутствию здесь.
— Вот что, Аким Янович. Ты мне не отец. Мы с тобой оба про то знаем. Твёрдо скажу — ты мою матушку не бросал. Может, и есть где отрок, перед котором ты в долгу, но не передо мною. Я тебя почитаю и уважаю. Знаю за что. За твёрдость и стойкость, за опытность и разумность. За к своим людям внимание и заботу. Всё, что доброму сыну положено — сделаю. И для тебя, и для Марьяши, и для Ольбега. Не брошу и долг сыновний — исполню.
Аким только сокрушённо качал головой. Может, он чего другого от меня ждал, но врать я не буду. Лжа мне заборонена! Напрочь. Даже — "во спасение".
Рассуждать о старости да слабости можно до самой смерти. Этим её приближая.
Я чёрствый и злобный "зверь лютый". Которому, почему-то, не нравится ковырять струпья ран. И душевных — тоже. Лучшее средство для дезинфекции телесных ран — калёное железо. Для душевных — хамство с цинизмом.
Мы все — "мертвецы ходячие". "Пока ходячие". Давно сказано: "не важно — кем ты родился, важно — кем ты умрёшь". Но есть ещё чуток времени подправить второе "кем".
Как говаривала Василиса Премудрая своему бестолковому муженьку:
— Делай своё дело. Да вперёд не смотри и назад не оглядывайся.
Хватит философии! Переходим к конкретике.
Я, довольно резко и эгоистически, оборвал душевные излияния деда.
— Насчёт бесполезности твоей... хочешь на печку залезть да оттуда стоном стонать? Ой я старый, ой я слабый, ой я везде болезный...? Не надейся! Вотчину — тебе дали. Ты здесь голова, тебя здешние жители слушаются да почитают. Так что — давай-давай! Тяни, строй, вытягивай... Ума-разума вкладывай. А об лучной стрельбе... Ну не смеши ты меня! Тебе ль, сотнику стрелецкому, не знать, что тетиву тянуть — малая доля от научения. Что стрелку надо и лук сберечь, и встать верно, и цель правильно выбрать. Да об чём разговор?! Вот, к примеру — лук тянут по-разному. Можно стрелу направить к горизонту и так тянуть. Это самая тяжкая манера. Ещё тянут "с подъёмом", поднимая лук с наложенной стрелой на уровень цели, или "со спуском" — опуская. Ну и кто мне скажет, кроме тебя — как правильнее? С подъёмом или со спуском?
Аким, наверное, хотел ещё погрустить, послушать выражения сочувствия и соболезнования, но я, изображая столь свойственный юности эгоцентризм, перевёл разговор на своё и вполне конкретное.
При пулевой стрельбе ствол подводят к мишени сверху. А как с луком?
— Эгкх... Смотря где. На стрельбище — снизу поднимаешь, в бою — сверху опускаешь. Смысл простой: долго ль — коротко ль, а стрелу ты упустишь. Ежели ты у себя на дворе стреляешь — тяни снизу. Иначе улетит стрела за забор, искать придётся, может — убьёт кого. Может — бабу глупую, может — корову на выпасе. Сказку про царевну-лягушку слышал? Лучник-то там — бестолочь был. На своём подворье сверху лук тянул. Вот и упустил стрелу на болото. Тебе лягушка в постель надобна? То-то. А в бою... Ежели в засаде сидишь и сверху тянуть — улетит стрела, враг знать будет. А то бывает — стоят стрелки за копейщиками. Тут уж только сверху. Если снизу тянешь и стрела сорвалась — своего в спину положишь.
Ну вот, уже оживать начинает. Шутку про лягушку в постели вспомнил. Ничего, Аким Янович, мы ещё повеселимся. Уныние, факен его шит — смертный грех!
* * *
Сказку про царевну-лягушку — здесь знают. Есть "детский" вариант, который мы читаем в книжках в 21 веке. Есть вариант для взрослых. Довольно... красочный.
В русской культуре нет устойчивой датировки возникновения сказок. "Давно это было". Если былины "богатырского" цикла как-то привязываются к конкретным людям, событиям, то значительная часть сказок — нет.
"Сказка о царевне-лягушке" из периода формирования феодального строя. Лет двести — триста тому. Сословия уже есть, но барьеры между ними ещё легко проходимы. Жёны из боярского и купеческого сословий — примерно равноценны, допустимы. Нет ещё чётко отрицательного (от христианства) отношения к оборотням ("лягушке").
* * *
В мире есть лучники и получше моих. В ином народе — парочка, в ином — пяток. Дорогие они, редкости. На охотах — удачным выстрелом гордятся, на смотрах — друг перед другом хвастают. В битве в общий строй таких мастеров не поставишь. А у меня, с моими луками да с моей выучкой всякий стрелок — мастер.
Мой 24-х вершковый лук превосходил все остальные. Меньший, чем новогородский, он не цеплялся за деревья, не мешал на марше. Мои лучники приходили на бой не столь уставшими и стреляли лучше. Меньший, чем половецкий, он быстрее доставался из тула, легче перебрасывался с одной стороны коня на другую. И мои лучники начинали стрельбу раньше. Более мощный, он и бил дальше. А по точности мои лучники сильно превосходили. Не глазами — прицелами.
Во Всеволожске, когда супротивниками нашими были народы лесные с луками малыми да слабыми, били мы их как гусей перелётных — безответно. Немало русской крови эта американская придумка сберегла.
Вот ты, девочка, толкуешь взахлёб: ах, храбрец, ах, герой, ах, таланты полководческие... Мои стрелки выкидывали полный колчан — тридцать стрел — за минуту-две. За те минуты и решались судьбы народов да царств. Весь талант полководческий: заманить вражье войско к стрелкам на эти минуточки в полосочку от ста до два ста шагов. Сумел заманить да к стрелкам не пустить — победа. Не сумел... тогда и про героев с храбрецами вспоминать приходится.
Конец сорок пятой части
Часть 46. "Ученье — свет. А неучёных — ..."
Глава 249
"Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна...
Грустную думу наводит она".
Вот чего у меня нет, так это "несжатых полосок". В большом хозяйстве всякие ситуации бывают, но чтобы хлеб под снег ушёл — здешние мужички такого не допустят.
С чего это?
"Ветер несет им печальный ответ:
Вашему пахарю моченьки нет.
Знал, для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял".
Бывает. Что у пахаря — ни мочи, ни моченьки. Но не в русской общине.
Хрен с ним, с пахарем, но семейство его пойдёт попрошайничать по соседям. Которые ещё и родственники. Поэтому придётся кормить. Община же! Поэтому и уберут, и обмолотят. Конечно, после своих полосок. Конечно, хозяйке и покланяться придётся, поупрашивать, повыслушивать всякое фырканье... Конечно, соседи свою долю возьмут. Но лучше дольку отдать, чем семье вообще без хлеба остаться.
* * *
Энгельгардт даёт куда более страшную картину. Не единичного, случайного несчастья, болезни конкретного "вашего пахаря" у Некрасова — систематического, ежегодного, "с дедов-прадедов заведённого" голода русской деревни:
"В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, то посылают детей, стариков, старух в "кусочки" побираться по миру.
Плохо, — так плохо, что хуже быть не может. Дети еще до Кузьмы-Демьяна (1 ноября) пошли в кусочки. Холодный Егорий (26 ноября) в нынешнем году был голодный — два Егорья в году: холодный (26 ноября) и голодный (23 апреля).
В конце декабря ежедневно пар до тридцати проходило побирающихся кусочками: идут и едут, дети, бабы, старики, даже здоровые ребята и молодухи. Голод не свой брат: как не поеси, так и святых продаси. Совестно молодому парню или девке, а делать нечего, — надевает суму и идет в мир побираться. В нынешнем году пошли в кусочки не только дети, бабы, старики, старухи, молодые парни и девки, но и многие хозяева.
Есть нечего дома, — понимаете ли вы это?
Сегодня съели последнюю ковригу, от которой вчера подавали кусочки побирающимся, съели и пошли в мир.
Хлеба нет, работы нет, каждый и рад бы работать, просто из-за хлеба работать, рад бы, да нет работы.
Понимаете — нет работы.
"Побирающийся кусочками" и "нищий" — два совершенно разных типа просящих милостыню.
Нищий — специалист; просить милостыню — его ремесло. Он, большею частью, не имеет ни двора, ни собственности, ни хозяйства и вечно странствует с места на место, собирая хлеб, и яйца, и деньги. Нищий все собранное натурой — хлеб, яйца, муку и пр. — продает, превращает в деньги.
Нищий, большею частью калека, больной, неспособный к работе человек, немощный старик, дурачок. Нищий одет в лохмотья, просит милостыню громко, иногда даже назойливо, своего ремесла не стыдится.
