Обуздать ветер

— Думаю, именно его, — невозмутимо кивнул Клевер, не выказывая ни гнева, ни удовлетворения. — Тёрн умел доставлять неприятности близким.

Я стоял молча, стараясь успокоиться, унять дрожь в конечностях и выровнять дыхание. Дед шагнул мимо меня к двери и окликнул кого-то.

— Рамонда, отведи мальчишку в купальню. И подбери ему какую-нибудь одежу, чтобы он хоть чуть-чуть меньше походил на человека, — отдал распоряжения вошедшей алобровой женщине в возрасте, поморщившись при очередном взгляде на меня.

— Пойдем, — Рамонда (я разглядел у нее на щеке невиданный прежде цветок, похожий на фиалку), поманив за собой, подвела к одной из боковых дверей и распахнула ее передо мной.

Взору открылась просторная комната с большим окном, густо заплетенным понизу какой-то зеленью. В полу углубление, такое большое, что я, пожалуй, с удобством улягусь, вытянув ноги. Стенки его, как и пол, выложены мелкими, в четверть ладони, кусочками пестрого камня, плотно пригнанными друг к другу.

Женщина подошла к углублению, повернула небольшую рукоять, и вниз из скрытой в полу трубы с шумом хлынула вода. Я ждал, когда Рамонда выйдет, но она направилась ко мне, вынула из кармана передника семечко фасоли, которое тут же выпустило длинный бледно-зеленый росток. Он рос на глазах, вытягиваясь в мою сторону. Не успел я ничего сказать, только почувствовать удивление с толикой испуга, как в голове прозвучало: "Не бойся. Я должна снять мерку, чтобы подобрать одежду по росту." Мне оставалось стоять и смотреть, как шустрый побег взбирается по одному рукаву и спускается по другому. Наверное, он разветвился, потому что одновременно что-то защекотало шею, скользнуло вдоль спины, оплело грудь, двинулось по ногам. А потом стебли будто втянулись назад, в семечко. Я даже глаза протер — не померещилось ли?

— Не померещилось, — улыбнулась женщина. — Когда-то давно над этой фасолинкой поработал твой отец. У Тёрна отлично получались полезные мелочи, когда он бывал в настроении.

Я усиленно старался не думать, что получалось у отца, когда он бывал не в настроении, ибо выслушивать ответы на невысказанные вопросы больше не хотелось. Как-то не по себе становилось от этого. Рамонда улыбнулась понимающе, присела у края углубления, заполнившегося больше чем наполовину, опустила руку в воду, чуть помедлила и выпрямилась.

— Можешь купаться, вода нагрета. Не торопись, дай Клеверу прийти в себя, а мне — приготовить одежду. И не обижайся на деда, Тимьян. Он возлагал на твоего отца такие надежды... — замолчала.

Я уже настолько привык к недомолвкам айров, что почти не обратил внимания на очередную.

— Ты тоже творящая? — хоть что-то я могу узнать? Пусть не о себе, так о жителях Зеленей.

— Да, конечно, — в голосе прозвучало недоумение, потом Рамонда вспомнила, кто перед ней. — Ах да, тебе же, наверное, мало что известно о наших обычаях. Дело в том, что дар наследуется не всегда, поэтому старейшины следят, чтобы творящий избирал в пару творящего, причем, по возможности, соответствующего по силе. Я — одна из сильнейших в Алой ветви, удостоилась чести стать второй женой Клевера.

— А сколько у деда всего жен? — да-а, Перец, ответ на этот вопрос тебе прямо-таки жизненно необходим! Кстати, рогов у желчного старикашки нет.

— Три, — Рамонда ничуть не удивилась и не смутилась. — Первую зовут Далия, младшую — Вероника, она — твоя родная бабка. Сейчас живет у дочери, помогает с внуками. У бедняжки родилась тройня, зеленобровые мальчишки, все унаследовали дар, такой ужас... — невольно глянула на мою бровь. — Извини...

— Да ничего. У тебя нет причин относиться к нам с особым трепетом, побыв замужем за Клевером.

— Клевер очень хороший муж, — серьезно и искренне ответила Рамонда. — Тут дело в другом. У мужчин-творящих из Зеленой ветви дар пробуждается особенно рано, и если уж обычные мальчишки отличаются непоседливостью... Ох, — вдруг спохватилась она. — Я тебя совсем заболтала. Вон там, — указала на небольшой шкаф у стены, — мыло, полотенца, ножницы, бритва. Не стесняйся.

Я поблагодарил добрую женщину, заодно заверив, что стеснение — один из немногочисленных пороков, которых лишен пришлый полукровка. Названная бабушка (а кем она на самом деле мне приходится?) улыбнулась и посоветовала поменьше обращать внимание на ворчание и недовольство Клевера, мол, все утрясется.

Когда Рамонда ушла, я занялся приведением себя в порядок. Надо сказать, делать это в дедовой купальне оказалось весьма приятно, гораздо лучше, чем даже у Флоксы, а уж у нее комната для омовений была устроена с умом и удобством.

Закончив, обмотал бедра куском полотна для вытирания, подошел к стоящему у стены большому, в айров рост, зеркалу, и рискнул взглянуть на себя. К моему облегчению, особых изменений не наблюдалось. Не то чтобы я так уж хорошо знал свою внешность (чай, не девка!), но отражение не только в лужах видеть доводилось.

Да, светло-зеленая бровь смотрелась непривычно, но общей картины не портила, как и у всех встреченных до сей поры айров. Ладно, будем надеяться, Малинка не испугается, может, посмеется малость, но это я переживу. Волосы бы подрезать, а то скоро косичку заплетать можно будет...

— И похож на девку, и от зеркала отлипнуть не может, — раздался недовольный голос.

Я обернулся и увидел статную пожилую женщину, все еще красивую, для своего возраста, конечно. Она рассматривала меня, сурово сведя брови к переносице. Правая была сочного зеленого цвета, почти как у Клевера.

— Я твоя бабка, — ответила на невысказанный вопрос, спасибо, хоть вслух.

— Чем же я похож на девку? — не нашел ничего лучшего спросить я, огорошенный очередным неласковым приемом. Клевер еще туда-сюда, но бабуля вроде должна быть помягче.

— Я не вижу в тебе ни малейшего сходства с моим сыном, значит, ты похож на мать.

— Может, мы-таки не в родстве? — я и сам знал, что говорю глупость, потому как ощущал родную кровь точно также, как при встрече с дедом. Но ничем не прикрытое, даже, пожалуй, подчеркнутое пренебрежение задевало, заставляя, за неимением колючек щетиниться резкими словами.

К моему удивлению, женщина не рассердилась еще больше, мне даже померещилось, будто в серо-зеленых глазах мелькнуло удовлетворение.

— Кое-какие шипы ты все же унаследовал, Тимьян, — заявила она, я запоздало пригляделся к ее щеке, различая синие цветочки вероники. — Что ж, вот и познакомились. Я сейчас живу у младшей дочери, захочешь — заходи в гости. Клевер объяснит, как найти ее дом, — сердитая бабуля повернулась и вышла, оставив меня в уже ставшем привычным недоумении.

Почти сразу в дверь постучали и после моего приглашения (а бабуля, видать, рассчитывала заставить внука горстью прикрываться, м-да) появилась Рамонда с одеждой.

Клевер, придирчиво оглядев меня с ног до головы, будто девицу на выданье, удовлетворенно хмыкнул. Да, знаю, что на гранитобрежца походить перестал, потому как айры носили одежду по фигуре, а не широченные штаны и мешковатую рубаху. Но, на мой взгляд, от самого себя времен путешествия с Малинкой я мало отличался. Ну, загорел, в плечах раздался, бровью зеленой обзавелся да шмотками в цветочек (вышивка, вообще-то, красивая, только я не привык к пестроте. В той же Морене яркая одежа — признак либо белой кости, либо любви к представителям своего пола), а в остальном как был бродягой Перцем, так и остался. Впрочем, если дед доволен, так и замечательно.

Дед оказался доволен настолько, что выделил внуку целую комнату (я, признаться, уже настроился, что он меня в каком-нибудь сарайчике поселит).

— У тебя, значит, память не в порядке? — спросил чуть ли не вкрадчиво.

— Ну, да... — я снова терпеливо объяснил свою беду.

— Позволишь взглянуть?

— Смотри пожалуйста, — все не относящиеся к делу воспоминания я тщательно "спрятал" под тимьяновый ковер, пока отмокал в купальне. Что-то подсказывало: Клевер не будет столь деликатен, как Мятлик, и постарается не упустить подробности. Большую часть бродяжьей жизни пришлось оставить, дабы дед не заподозрил чистки — понятно, что после моего гордого заявления о роде занятий старикашка не преминет всласть там покопаться. Но о Малинке ему знать вовсе не обязательно, да и о Ягодке тоже. А уж на галеру и путь до Зеленей пускай любуется во всей красе.

Не знаю, сколько времени ковырялся Клевер у меня в голове, но, когда я проснулся, дедулино настроение снова испортилось, и взирал он с прежней или даже большей брезгливостью.

— Я же предупредил насчет бродяжничества и прочего, — пробормотал, садясь на кровати.

— Это мелкие цветочки, — припечатал Клевер. — Что ты помнишь о своей матери?

— Ни-че-го! Неужели ты узрел там, — постучал указательным пальцем себе по голове, — как она кормит меня грудью?

— Хрен рассказал, что ты крепко сплелся с какой-то девчонкой, я же не увидел ни одной, которая хоть что-то значила бы для тебя. Получается, кой-какие воспоминания ты спрятал. Какие именно?

Три болота и одна лужа, это ж надо так вляпаться, хитроумный Перец! Про Корня-то я совсем забыл! Вернее, не про самого Корня, а про то, что он может рассказать о Малинке, поминал ведь ее этому Маку...

— Именно те, что касаются моей девочки. До нее айрам не должно быть никакого дела, говорил уже стражу-творящему, Маку.

— У вас с ней есть дети?

— Нет!

— Ты уверен? Может, она родила, пока ты был на галере. Или сейчас в ожидании?

— На ней чары, препятствующие зачатию! Она — дочь короля и не станет рожать абы от кого. Я, кстати, тоже отнюдь не мечтаю стать отцом. Да и какое отношение это имеет к моей памяти или дару?

— К твоему дару... — задумчивым эхом проронил Клевер.

Тут меня прорвало. Уж больно надоели все эти недомолвки, пренебрежние, напыщенная многозначительность. Наелся этого с Корнем, а потом вдобавок насмотрелся, как тот с высоты айровой добродетели фырчал на бедного Фенхеля, недавно потерявшего единственного близкого человека.

— Клевер, я отлично вижу, что ты смотришь на меня, будто на лягуху или еще какого гада. Чем я не угодил? Тем, что наполовину человек?

— Да как тебе сказать... — усмехнулся дед, но брезгливость притухла, будто ушла на дно глаз. — Нет, мы ничего не имеем против полукровок. Дело, пожалуй, главным образом, в том, что ты — мой внук, и я б хотел видеть в тебе умершего сына, а вижу его женщину чуждого племени, которую он, оказывается, любил, да еще превыше родной крови. Это неприятно, согласись.

— Ну, положим, соглашусь, что для тебя это неприятно, — я слегка опешил, никак не ожидав от сурового старца разговора о чувствах. — Хотя не вижу ничего плохого в том, что мужчина сильно любит свою женщину. И, кстати, почему ты так уверен в его любви к ней?

— В глубокой преданной любви действительно нет ничего плохого, особенно когда она освящена законами предков и служит на благо твоего народа. Тёрн пренебрег и законом, и долгом, и кровными узами. Это уязвляет вдвойне. А в его чувствах я уверен, ибо ребенок-полукровка получается похожим на мать лишь тогда, когда отец любит женщину настолько сильно, что хочет видеть в чаде ее продолжение, а не свое. Получается, не встреть Тёрн твою мать, вернулся б домой, познакомившись поближе с человечьим племенем. Но вместо него пришел ты, ничуть не похожий на отца, и, глядя на тебя, я вижу ту, которая отняла у меня сына.

Ну что я мог ответить старику? Да еще слова Вероники вспомнились... Дед продолжал:

— И от тебя разит чуждой, неживой, человечьей силой. Ума не приложу, как Изгородь тебя пропустила...

Тон и слова деда вновь разозлили. "Чуждой, неживой, человечьей..." Будто люди не разумные создания, мало отличимые от айров, а какие-то мерзкие твари. Ну, да, всякие попадаются, но в целом они не так уж плохи. Неужели все айры — праведники? Наверняка многие из людских слабостей (хорошо, пороков) и им не чужды. Хотя что я о них знаю? Может, чужды? А если так, скучно с ними должно быть. Да, наверное хорошо и спокойно, но как же скучно! Может, и отец, и Корешок поэтому ушли? Оно конечно, люди могут и прибить, и подлость какую сделать, но они же ни с того, ни с сего несказанно удивляют добротой и великодушием. Я точно знаю, всякого повидал, когда сопливым пацаном один остался. Только Клевер меня вряд ли поймет, даже если я попытаюсь объяснить.

— Через шаловливый лес на границе меня друг протащил, — огрызнулся я.

— Друг... — проворчал старик. — Тоже много о себе мнит. Меня ничуть не удивляет, что именно Хрен нашел семя отступника. Подобное тянется к подобному.

— Что за чуждая сила? — я решил не вдаваться более в обсуждение чувств и бедолаги Корня, а узнать поточнее о моем даре. — Когда она просыпается, я всегда вижу травы, целую огромную степь, колышущуюся под ветром. Разве айры не связаны с растениями? Тимьян возвращает мне силы, это ведь моя позель?

— Каждый айр-творящий связан со своей позелью и творит ее образом. Ты сам утверждаешь, что видишь целую степь разных трав. Что может сделать твой тимьян? Ну, допустим, море взбаламутит, если много лет дар не использовать, как и было с тобой. Ну, галеру попутно переломит. Раны исцелит — тут ему мало соперников. Но он не сможет прогнать огромную волну через три моря, не сможет порубить на кусочки стаю касов. Это работа ковыля, и не просто ковыля, а колышущегося под ветром. Да будет тебе известно, Тимьян, нам, айрам, не подвластны силы неживой природы — воды, воздуха, огня и камня, это вотчина человечьих колдунов. Почему же тебе подчиняется ветер? — Я молчал, хотя ответ напрашивался сам собой. Клевер не преминул его озвучить: — Полагаю, эту составляющую дара ты унаследовал от матери.

— Я правда ничего не помню о ней...

— Допустим. Я уверен, что твоя память была запечатана с какой-то целью. Скорее всего, чтобы обуздать дар, ибо он противоестествен. Тёрн отлично знал, что плодовитые любовные связи между творящими и человеческими колдуньями строжайше запрещены обеими сторонами, но по какой-то причине позволил тебе появиться на свет. Принимая в расчет твою внешность, это была любовь. Тут я еще могу оправдать сына: дети наделенных даром не всегда наследуют его. Ты мог родиться обычным полукровкой, мог — полноценным творящим или, наоборот, человечьим колдуном. Но, как это часто случается, события развивались по наихудшему пути, и в моем внуке соединились возможности одареных айра и человека. Я уверен, что именно поэтому Тёрн запечатал твою память, как бы лишил тебя дара, а заодно и образа матери, которая, скорее всего, пыталась развивать твои ненормальные способности.

Клевер замолчал, видно, ждал, что я кинусь защищать матушку, выдав тем самым наш с ней сговор против всех добропорядочных творящих и колдунов, мне же нечего было сказать. Я совсем не помнил ее. Отцовские шуточки и наставления пару раз прорывались в сознание, а от матери — ничего. Ни прикосновения, ни запаха, ни обрывка колыбельной. Может, дед прав в своих измышлениях?