Йен набросил свое одеяло на плечи, кутаясь от нарастающего холода, и лежал в траве, вглядываясь в небосвод над головой.
Она продолжала смотреть на него, и была почти уверена, что он осознает это. Его лицо ненадолго стало спокойным, без обычного оживления, но и не настороженное. Он думал, и она согласилась дать ему время. Была осень и ночь была достаточно длинной, чтобы успеть многое.
Она жалела, что не додумалась расспросить маму больше о девушке, которую Йен звал Эмили — ее могавское имя было многосложным и непроизносимым. "Маленькая, — сказала мама. — Милая, аккуратного, тонкокостного вида и очень умная".
Умерла она, эта маленькая, умная Эмили? Ей думалось, что нет. Она пробыла в этом времени достаточно долго и видела много мужчин, которым пришлось пережить смерть жены. Она видела их потерю, их горе, — но никто не делал то, что Йен.
Может быть, он взял ее для встречи с Эмили? Это была шаткая мысль и единственная, которую она отбросила почти сразу. Нужно было где-то месяц добираться, чтобы достичь земель ирокезов, а может быть, и больше. Но тогда...
— Я хотел узнать, — сказал он вдруг, все еще глядя в небо. — Ты чувствуешь иногда... неправильность, — он посмотрел на нее беспомощно, опасаясь, что не смог высказать то, что имел в виду — но она отлично его поняла.
— Да, все время, — она мгновенно ощутила облегчение от этого признания. Он увидел, как резко опустились ее плечи, и он мрачновато улыбнулся. — Ну... может быть, не все время, — поправила она себя. — Когда я ухожу в лес одна, это чудесно. Или наедине с Роджером. Хотя даже тогда... — она заметила, как Йен поднял брови, и поспешила объяснить. — Нет. Не из-за него. Это оттого, что мы... мы говорим о том, что было.
Он подарил ей взгляд, в котором симпатия смешивалась с интересом. Он явно хотел знать подробнее о том, "что было", но отложил это до нужного момента.
— В лес? — сказал он. — Мне это понятно. Когда я просыпаюсь, по крайней мере. Хотя, когда сплю... — он снова повернул лицо к небу и ярким звездам.
— Тебе страшно, когда становится темно? — она чувствовала это время от времени; момент глубокого страха в сумерках, чувство покинутости и одиночества, когда ночь опускалась на землю. Ощущение иногда оставалось, даже когда она входила в хижину и закрывала за собой дверь на засов.
— Нет, — сказал он, слегка нахмурившись. — А тебе?
— Немного, — сказал она, отмахнувшись. — Не все время. Не сейчас. А что ты говорил о сне в лесу?
Он сел и, немного отклонившись назад и обхватив руками колени, задумался.
— Ну, — проговорил он медленно, — иногда я думаю о старых шотландских сказках. И еще об одной, которую я слышал время от времени, когда жил с каньен`кехака. О... существах, которые могут настичь человека, когда он спит. И похитить его душу.
— Существа? — несмотря на красоту звезд и мирный вечер, она почувствовала, как по спине пробежал легкий холодок. — Какие существа?
Он сделал глубокий вдох и с силой выдохнул, между бровями залегла морщина.
— На гэльском их называют "сидхэ". Чероки называют их "нуннахи". У могавков есть несколько имен для них. Но когда я услышал, как Поедающий Черепах рассказывал о них, я сразу понял, что это они — Старый Народ.
— Феи? — спросила она, и скептицизм должно быть ясно слышался в ее голосе, так что он резко посмотрел на нее со вспышкой раздражения в глазах.
— Нет, я знаю, что ты имеешь в виду — Роджер Мак показывал мне маленькие картинки, которые ты рисовала для Джема, всех этих крохотных существ наподобие стрекоз, наряженных в цветы... — он издал непередаваемый звук горлом. — Нет. Эти существа, это... — он сделал беспомощный жест одной рукой, хмуро указывая в траву. — Витамины, — сказал он вдруг, поднимая взгляд.
— Витамины, — повторила она и потерла рукой лоб. Это был долгий день; они прошли пятнадцать или двадцать миль, и усталость, как вода, осела в ногах и спине. Синяки, оставшиеся от битвы с бобрами, начали пульсировать. — Ясно. Йен... ты уверен, что не бился головой? — она старалась говорить легко, но тревога, должно быть, отразилась в ее голосе, и он издал низкий, полный раскаянья смешок.
— Нет. По крайней мере, я так думаю. Я только хотел сказать, что это похоже. Витамины невозможно увидеть, но ты и тетя Клэр глубоко убеждены, что они там есть, а я и дядя Джейми вынуждены верить на слово, что вы правы относительно этого. Так же и я знаю — о Старом народе. Почему ты не можешь поверить мне?
— Ну, — она хотела согласиться, чтобы сохранить мир, но вдруг ощутила пролетевший холод, подобный тени облака, так что ей не захотелось ничего говорить в подтверждение замечания. Не вслух. И не здесь.
— О, — сказал он, уловив выражение ее лица, — так ты знаешь.
— Нет, я не знаю, — сказала она. — Но и против этого высказаться не могу. Да и не думаю, что это хорошая идея, говорить о подобных вещах в лесу, ночью, за миллион миль от цивилизации. Ладно?
Он слегка улыбнулся в ответ и кивнул.
— Да. Это не то, о чем я хотел сказать. Это более... — он сосредоточенно насупил брови. — Когда я был ребенком, я просыпался в кровати и сразу знал, где я. Там было окно... — он махнул рукой, — и еще там был таз и кувшин с голубой полоской по верху на столе. Там, — он указал прямо на лавровый куст, — была большая кровать, где спали Джанет и Майкл. И собака Джоки возле кровати, похожая на жука, и запах горящего торфа от камина и... Даже если я просыпался среди ночи, дом окружал меня, я сразу мог понять, где был.
Она кивнула, вспомнив свою собственную старую комнату в доме на Фьюри Стрит, словно увидев ее в дымке. Полосатое шерстяное одеяло, колющееся, когда натягиваешь его под подбородок, матрас с выемкой посредине от ее тела, принимающий ее, как огромные теплые руки. Ангус, игрушечный шотландский терьер в обшарпанном шотландском берете, которого она брала к себе в кровать. И успокаивающий шум разговора родителей в гостиной внизу, что смешивался с баритоном саксофона Перри Мейсона.
А больше всего, ощущение абсолютной защищенности.
Она закрыла глаза и дважды сглотнула, прежде чем ответить.
— Да. Я хорошо знаю, о чем ты.
— Хорошо. После того, как я покинул дом, мне приходилось спать где попало, с дядей Джейми в вереске, где-то в заезжих дворах или кабаках. Я просыпался, не понимая, где находился — но я знал, что я в Шотландии. Все было в порядке, — он сделал паузу, прикусил нижнюю губу, с трудом подбирая нужные слова. — Потом... случились все эти вещи. Я уже не был в Шотландии, и дома ... не стало, — его голос звучал мягко, но она уловила в нем отголосок потери. — Я просыпался, не имея ни малейшего понятия, где мог бы быть или с кем.
Он согнулся, большие руки свободно свисали между бедер, и смотрел на огонь.
— Но когда я был с Эмили, с нашего первого раза, — я знал, я снова знал, кто я, — он поднял на нее глаза, потом его взгляд потемнел. — Моя душа не блуждала, пока я спал — когда я спал с ней.
— А теперь все снова? — помолчав, спросила она тихо.
Он молча кивнул. Ветер шептал над деревьями. Она пыталась не обращать на это внимания, хмуро опасаясь, что, если она прислушается, то сможет разобрать слова.
— Йен, — сказала она и дотронулась до его руки. — Эмили умерла?
Он замер на минуту, потом глубоко вдохнул, его дыхание дрожало, и отрицательно покачал головой.
— Я так не думаю, — это звучало неуверенно, хотя она видела беспокойство на его лице.
— Йен, — сказала она мягко. — Иди сюда.
Он не двинулся, но когда она поспешно подвинулась ближе и обняла его руками, он не сопротивлялся. Она потянула его вниз, настаивая, чтобы он лег рядом с ней. Его голова покоилась в сгибе между ее плечом и грудью, она придерживала его рукой.
"Материнский инстинкт", — подумала она, криво улыбаясь. Чтобы ни случалось, первая вещь, которую ты делаешь, — поднимаешь их и обнимаешь. И если они слишком большие, чтобы поднять... и если его теплая тяжесть и звук его дыхания у ее уха удерживали голоса ветра в дали, тем лучше.
Она вспомнила фрагмент с коротким ярким образом ее матери, стоящей позади ее отца на кухне в их доме в Бостоне. Он откинулся назад в кресле, его голова возле живота ее матери, глаза закрыты от боли или истощения, и она растирает его виски. Что это было? Головная боль? Но лицо ее матери было нежным, черты ее собственного дневного стресса разгладились, когда она делала это.
— Я чувствую себя идиотом, — сказал Йен со стеснением, но не отпрянул.
— Нет, ты не такой.
Он глубоко вздохнул, немного поерзал и осторожно устроился в траве, его тело едва касалось ее.
— Да. Надеюсь, что нет, — пробормотал он. Он перестал осторожничать, его голова отяжелела на ее плече, мускулы спины медленно расслаблялись, их напряжение спадало под ее рукой. Осторожно, как бы ожидая, что она его шлепнет, он поднял одну руку и положил на нее.
Казалось, ветер утих. Свет костра отражался на его лице, темные пунктирные линии тату выделялись на молодой коже. Его волосы пахли дымом и пылью, мягко касаясь ее щеки.
— Расскажи мне, — попросила она.
Он глубоко вздохнул.
— Пока не могу, — ответил он. — Когда мы будем там, да?
Он больше ничего не ответил, и они тихо лежали вместе в траве, ощущая себя в безопасности.
Брианна почувствовала, как приходит сон, мягкими волнами унося ее к покою и не сопротивлялась. Последней вещью, которую она запомнила, было лицо Йена, который, лежа щекой на ее плече, все еще смотрел на огонь.
* * *
ГУЛЯЮЩИЙ ЛОСЬ рассказывал историю. Это была одна из самых лучших историй, но Йен не уделял ей должного внимания. Он сел у костра по другую сторону от Гуляющего Лося, но видел только пламя, а не лицо друга.
"Очень странно", — подумал он. Он смотрел на огонь всю свою жизнь и никогда не видел в нем женщину, до этих зимних месяцев. Конечно, торфяные костры не дают большого пламени для этого, хотя от них хороший жар и приятный запах... ой. Да, она была там, женщина. Он слегка кивнул, улыбаясь. Гуляющий Лось воспринял это как выражение одобрения и стал использовать еще более драматические жесты, жутко хмурясь, раскачиваясь туда-сюда с оскаленными зубами и рыча, в иллюстрации росомахи, осторожно пробирающейся к норе.
Шум отвлек Йена от огня, снова притянув его внимание к истории. Как раз вовремя, Гуляющий Лось подходил к кульминационному моменту, и молодые мужчины слегка подталкивали локтями друг друга в ожидании. Гуляющий Лось был низкорослым и не очень плотным — он сам был не слишком похож на росомаху, что делало его пародии еще более развлекательными.
Он повернул голову, сморщил нос и зарычал сквозь зубы, как росомаха на запах охотника. Потом он мгновенно изменился, став охотником, осторожно подкрадываясь через куст, замирал, низко присаживался — и подпрыгивал вверх с резким визгом, когда неожиданно натыкался задом на колючее растение.
Мужчины вокруг костра улюлюкали, когда Гуляющий Лось стал росомахой, которая сначала выглядела удивленной от шума, а затем взволнованной, когда увидела свою добычу. Росомаха выпрыгнула из норы, рыча и резко лая от ярости. Охотник свалился на спину, ужаснувшись и повернувшись бежать. Коренастые ноги Гуляющего Лося месили толченую землю на полу лонгхауса, бегая на месте. Потом он поднял вверх руки и протянул их с отчаянным "Ай-иии", словно росомаха ударила его в спину.
Мужчины кричали, подбадривая хлопаньем ладонями по бедрам, когда осажденный охотник упал на спину, с руганью и проклятьями, и боролся с росомахой, которая стремилась вцепиться ему в горло.
Огонь освещал шрамы, что украшали груди и плечи Гуляющего Лося — толстые белые выемки, что выглядывали немного в прорехах его рубашки, когда он корчился, руки напряженно вытянуты вверх против его невидимого врага. Йен вдруг заметил, что он и сам наклонился вперед, дыхание сбивалось, его собственные плечи напряжены, хотя он знал, что будет дальше.
Гуляющий Лось проделывал это много раз и никогда не проигрывал. Йен пытался и сам, но у него ничего не вышло. Охотник впивался пятками и плечами в землю, его тело выгибалось, словно лук во всю длину. Его ноги дрожали, руки тряслись — казалось, он мог отступить в любой момент. Мужчины у огня затаили дыхание.
Потом это произошло: мягкий, резкий щелчок. Отчетливый и глуховатый звук сломанной шеи. Треск костей и связок через плоть и мех. Охотник, не веря, оставался выгнутым еще мгновенье, затем очень медленно опустил ноги на землю и сел, уставившись на тело своего врага, обмякшее в его руках.
Он вскинул глаза в молитвенной благодарности, потом остановился, сморщив нос. Он взглянул вниз, его лицо исказила гримаса, он брезгливо вытер свои гамаши, словно запачканные вонючими экскрементами росомахи. Зрители покатывались со смеху.
Небольшой ковш елового пива пошел по кругу. Гуляющий Лось, сияя лицом, блестящим от пота, принял его. Его короткое толстое горло старательно трудилось, высасывая резкое питье, будто это была вода. Наконец он опустил ковш и посмотрел в мечтательной удовлетворенности.
— Ты, Брат Волка, расскажи нам историю! — он протянул полупустую посудину через костер; Йен поймал ее, только слегка расплескав над запястьем. Он высосал жидкость из рукава, рассмеялся и покачал головой. Он быстро глотнул пива и передал ковш Спящему со Змеями.
Поедающий Черепах, сидящий по другую сторону от Йена, ткнул его в бок, призывая рассказывать. Но Йен снова покачал головой и пожал плечами, кивая подбородком в сторону Змея.
Змей, неохотно, поставил ковш рядом с собой и подался вперед, блики огня танцевали на его лице, когда он начал говорить. Он не был актером, как Гуляющий Лось, он был постарше — возможно, около тридцати — и в молодости много путешествовал. Ему пришлось пожить в племенах ассинибойн и каюга, у него было много историй о них, он рассказывал их с большим искусством — хоть и меньше потея.
— Ты будешь рассказывать позже? — проговорил Черепаха Йену в ухо. — Я хочу услышать больше историй о великом море и о женщине с зелеными глазами.
Йен кивнул, несколько неохотно. Он был очень пьян в первый раз, иначе никогда бы не стал говорить о Гейлис Абернати. Это случилось, когда они пили выторгованный ром, и ощущение головокружения, вызванное им, было очень похоже на то, что вызывалось напитком, который она давала ему выпить, хотя вкус и был разный. Из-за головокружения и размытости в глазах пламя свечи словно мелькало и бежало подобно воде, пламя огня, кажется, выходило за пределы, перепрыгивало через камины, наполняло мерцанием все в комнате, небольшими отдельными вспышками загораясь на поверхности серебра и стекла, драгоценных камней и отполированного дерева — и мерцало позади в ярких зеленых глазах.
Он взглянул вокруг. Здесь не было никаких сияющих поверхностей. Глиняные горшки, шершавые дрова, гладкие столбы каркаса кровати, шлифовальные камни и плетеные корзины; даже ткани и меха одежд были мягких неярких тонов, поглощающих свет. Должно быть, это была только память о тех временах, о тускнеющем свете головокружения, что напомнила о ней.
Он редко думал о Мистрис — вот как рабы или другие ребята говорили о ней, называть ее как-то по-другому не было необходимости, никто не мог бы себе представить никого такого же. Он не считал эти воспоминания стоящими, но дядя Джейми настоял на том, чтобы он не прятался от них, и он счел это хорошим советом.
