— Йекса-а, — сказала она тихо. — Это... было имя твоей дочери?
Он покачал головой, рот исказила кривая усмешка.
— Это только означает "маленькая девочка". Каньен`кехака не дают имя ребенку, когда он рождается. Только позже. Если... — голос стих, и он закашлялся. — Если он будет жить. Они не дают имя нерожденному ребенку.
— Но ты дал? — спросила она тихо.
Он поднял голову и вздохнул, звук его голоса был влажный, как будто мокрые бинты сорвали со свежей раны.
— Изабель, — сказал он, и она знала, что это был первый и возможно единственный раз, когда он сказал это вслух. — Если бы это был сын, я назвал бы его Джейми, — он посмотрел на нее с тенью улыбки. — Только в моей голове, знаешь.
Он выговорился, потом со вздохом положил лицо на колени, сгорбив спину.
— Что я думаю... — сказал он через минуту, слишком сухим голосом, — Это... Это из-за меня?
— Йен! Ты имеешь в виду, что это твоя вина, что ребенок умер? Как это может быть?
— Я ушел, — сказал он просто. — Отвернулся. Перестал быть христианином, будучи шотландцем. Они привели меня к ручью, натерли песком, чтобы убрать белую кровь. Они дали мне имя — Оквахокенха, и сказали, что теперь я индеец. Но я не был им, не в полной мере.
Он снова глубоко вздохнул, Брианна положила руку на его спину, ощущая выпуклости его позвоночника через кожаную рубашку. "Он плохо питается", — подумала она.
— Но я уже не являлся и тем, кем был, — продолжал он, излагая неоспоримые факты. — Я пытался быть тем, кем хотели они, понимаешь? Я бросил молиться Богу, Пресвятой Богородице и Святой Невесте. Я слушал, что говорила Эмили, когда рассказывала о богах, духах, которые обитают на деревьях, и обо всем остальном. И когда я ходил в парную с мужчинами или сидел у очага и слушал истории... они казались мне такими же реальными, как Христос и его Святые.
Он повернул голову и внезапно посмотрел на нее, наполовину изумленно, наполовину вызывающе.
— "Я — Господь Бог твой", — сказал он. — "И не должно быть у тебя других богов, кроме Меня". Но у меня были, ведь так? Это — смертный грех, не так ли?
Ей хотелось сказать: "Нет, конечно, нет". Или слабо возразить, что она не была священником, как она может судить? Но, ни то, ни другое здесь не подошло бы, потому что он не искал легкого утешения; и легкомысленное освобождение от ответственности не поможет ему.
Она глубоко вздохнула и выдохнула. Это было очень давно, когда ей преподавали "Балтиморский Катехизис", но это то, что никогда не забывается.
— Условия смертного греха следующие, — сказала она, произнося слова точно по памяти. — Во-первых, если поступок был ужасно неправильным. Во-вторых, вы знаете, что поступаете ошибочно. И, в-третьих — вы полностью согласны с этим.
Йен пристально наблюдал за ней.
— Ну, это было неправильно, и я полагаю, что знал... да, я знал это. Особенно... — его лицо потемнело, и она задалась вопросом, что же он вспомнил. — Но... как я должен верить Богу, который взял ребенка за грехи отца? — не дожидаясь ответа, он посмотрел в сторону утеса, где лежали останки мамонта, застывшие во времени. — Или это были они? Это был совсем не мой Бог, а индейские духи? Они знали, что я не был истинным индейцем, что я утаил часть себя от них? — он снова посмотрел на нее серьезно. — Боги ревнивы, ведь так?
— Йен... — она беспомощно сглотнула. Но все же, должна была что-то сказать. — Что ты сделал или не сделал, это не было неправильно, Йен, — сказала она твердо. — Твоя дочь... она была наполовину могавком. Это не было ошибкой позволить похоронить ее согласно обрядам ее матери. Твоя жена — Эмили, — она была бы ужасно расстроена, если бы ты настоял на том, чтобы окрестить ребенка, так ведь?
— Да, возможно. Но... — он закрыл глаза, и руки его сжались в кулаки на крепких бедрах. — Где же она, тогда? — прошептал он, и Бри увидела, как слезы дрожат на его ресницах. — Другие — они просто не родились; они у Бога в руках. Но малютка Изабель — она не на небесах, не так ли? Мне невыносима мысль, что она, что она может быть... потерянной, где-то. Блуждать.
— Йен...
— По ночам я слышу ее плач, — он глубоко вздохнул и зарыдал. — Я не могу помочь, я не могу найти ее!
— Йен! — слезы бежали по ее щекам. Она отчаянно схватила его за запястья и сжала настолько сильно, насколько могла. — Йен, послушай меня!
Наклонив голову, он сделал глубокий, дрожащий вдох. Затем еле заметно кивнул.
Она встала на колени и крепко обняла его, прижав его голову к груди. Ее щека прижалась к макушке его головы, а губы к теплым и пружинистым волосам.
— Послушай меня, — сказала она тихо. — У меня был другой отец. Человек, который воспитал меня. Теперь он мертв. В течение долгого времени чувство опустошения от его утраты было приглушено, смягчено новой любовью и отвлечено новыми обязательствами. Теперь это выплескивалось из нее, свежее и острое, как резаная рана ее мук. — Я знаю, я знаю, что он на небесах.
Был ли он на небесах? Мог он быть мертвым и находиться на небесах, если еще не родился? И все же для нее он был мертв, и конечно небеса не обращали внимания на время.
Она подняла лицо к скале, но разговаривала не с костями и не с Богом.
— Папа, — голос ее сорвался на слове, но она обнимала своего кузена крепко. — Папа, ты мне нужен, — ее голос казался тоненьким и трогательно неуверенным. Но у нее не было другой помощи. — Ты мне нужен, чтобы найти маленькую девочку Йена, — сказала она так твердо, как могла, пытаясь вызвать лицо отца, увидеть его среди падающих листьев на вершине утеса. — Найди ее, пожалуйста. Держи в своих руках и удостоверься, что она в безопасности. Пожалуйста, позаботься о ней.
Она остановилась, смутно чувствуя, что должна сказать что-то еще, более торжественное. Перекреститься? Сказать "аминь"?
— Спасибо, папа, — сказала она тихо и заплакала, как будто отец ее умер недавно, и она лишенная, осиротевшая и потерянная, плакала в ночи. Руки Йена обвились вокруг нее. Прижавшись плотно друг к другу, они обнимались крепко, с теплом последнего солнца, тяжелого на их головах.
Она стояла неподвижно в его объятиях, когда перестала плакать, положив голову ему на плечо. Он похлопывал ее по спине, очень мягко, но не отталкивая.
— Спасибо, — прошептал ей на ухо. — Ты в порядке, Брианна?
— Угу.
Она выпрямилась и, пошатываясь, отошла от него, как будто была пьяна. Она и чувствовала себя пьяной, невесомой, тело ее двигалось мягко и гибко, все вокруг немного расплывалось, за исключением некоторых предметов, которые привлекали ее внимание: блестящее пятно розового венериного башмачка, камень, упавший с обрыва скалы, поверхность которой была с прожилками цвета красного железа. Ролло, сидящий у ноги Йена, тоскливо прижимая голову к бедру своего хозяина.
— С тобой все в порядке, Йен? — спросила она.
— Будет, — его рука искала голову Ролло, но нашла заостренные уши, которые небрежно потрепала. — Может быть. Просто...
— Что?
— Ты... действительно уверена, Брианна?
Она знала, о чем он спрашивал, это был вопрос веры. Она выпрямилась во весь свой рост, вытерев нос рукавом.
— Я — католичка, и я верю в витамины, — заявила она решительно. — И я знала своего отца. Конечно, я уверена.
Йен сделал глубокий вдох, его плечи опустились, когда он выдохнул. Йен кивнул, и лицо его немного расслабилось.
Она оставила его сидящим на скале и пошла к ручью, чтобы сполоснуть холодной водой лицо. Тень утеса падала на ручей, и в воздухе чувствовалась прохлада с ароматами земли и сосен. Несмотря на холод, она некоторое время была неподвижной, стоя на коленях.
Она все еще слышала, как голоса бормочут в деревьях и в воде, но не обращала на них внимания. Кем бы они ни были, они не представляли угрозы ни для нее, ни для ее близких. И не вступали в противоречие с тем, чье присутствие рядом она так сильно ощущала.
— Я люблю тебя, папочка, — зашептала она, закрыв глаза, и почувствовала успокоение.
"Йену, должно быть, тоже лучше", — подумала она, когда ей наконец удалось добраться обратно, через скалы туда, где он сидел. Ролло оставил его, чтобы изучить многообещающую нору у подножия дерева, и она знала, что пес не оставил бы Йена, если бы посчитал, что его хозяин в беде. Она собиралась спросить его, закончились ли их дела здесь, когда он встал, и она поняла, что это не так.
— Почему я привел тебя сюда, — сказал он резко. — Я хотел узнать не только о нем, — он кивнул на мамонта. — Но и задать тебе вопрос. Подскажи, что мне делать.
— Подсказать? Йен, я не могу тебе советовать! Как я могу сказать тебе, что делать?
— Я думаю, что ты — единственная, кто может, — сказал он с ухмылкой. — Ты — моя семья, ты — женщина, и ты любишь меня. Ты знаешь много... Возможно, даже больше, чем Дядя Джейми, из-за того, кто... или что... — его рот искривился, — ты есть.
— Я не знаю больше, — сказала она и посмотрела на кости. — Только... другое.
— Да, — сказал он и глубоко вздохнул. — Брианна, — сказал он тихо. — Мы не связаны узами брака, и никогда не будем, — он отвернулся на мгновение, потом опять посмотрел на нее. — Но если бы я был твоим мужем, я бы любил и заботился о тебе настолько хорошо, насколько бы мог. Я верю, что ты бы сделала то же самое для меня. Я прав?
— Ох, Йен, — ее горло все еще было сдавленным, сиплым от горя; и слова она шептала. Брианна коснулась прохладной кожи его лица, проведя большим пальцем по линии татуированных точек. — Я люблю тебя сейчас.
— Да... — он сказал еще тише. — Я знаю это.
Он взял ее руку в свою, большую и сильную. Прижал на мгновение ее ладонь к щеке, затем его пальцы сомкнулись, и он опустил их соединенные руки, но не отпустил.
— Тогда скажи мне, — сказал он, не глядя ей в глаза. — Если ты любишь меня, скажи, что мне делать. Мне вернуться назад?
— Назад, — повторила она, вглядываясь в его лицо. — Назад к индейцам, ты имеешь в виду?
Он кивнул.
— К Эмили. Она любила меня, — сказал он тихо. — Я знаю это. Ошибся ли я, позволив старухе отослать меня? Должен ли я вернуться и бороться за нее? Возможно, узнать, может она уйдет со мной, назад в Ридж.
— О, Йен, — она почувствовала то же самое чувство беспомощности, как и раньше, хотя на этот раз это случилось без бремени ее собственного горя. Но кто она такая, чтобы советовать ему, остаться или уйти? Как она могла быть ответственна за принятие решения вместо него?
Его глаза остановились на ее лице, он пришел с ней — она была его семьей. И значит, ответственность лежит на ней, соответствовала ли она этому или нет.
В груди ее стало тесно, как будто она могла взорваться, если глубоко вздохнет. Но все же, она сделала глубокий вдох.
— Оставайся, — сказала она.
Он стоял, долго глядя ей в глаза своими, серьезными, цвета лесного ореха в золотую крапинку.
— Ты мог бы побороться с ним — с Ак... — она перебирала слоги в имени индейца. — Солнечным Лосем. Но ты не можешь бороться с ней. Если она решила, что не хочет больше быть с тобой, Йен, ты не можешь изменить это.
Моргнув темными ресницами, он закрыл глаза, и она не знала в подтверждение ли, или в опровержение того, что она сказала.
— Но это гораздо больше, — сказала она, и ее голос стал тверже. — Это касается не только его или ее. Не так ли?
— Да, — сказал он. Его голос звучал где-то далеко, почти безразлично, но она знала, что это не так.
— Это — они, — сказала она более мягко. — Все матери. Бабушки. Женщины. И дети.
Племя и семья, племя и народ. Обычаи, духи, традиции — нити, которыми опутана Работающая Своими Руками, и они надежно держат ее на земле. И прежде всего, это дети. Громкие голоса, заглушающие звуки леса, они удерживают душу от скитаний в ночи.
Никто не знал силы таких связей лучше, чем тот, кто жил на земле без них, изгоем и в одиночку. Она знала, и он знал, они оба знали правду.
— Это — они,— повторил он тихо и открыл глаза. Они были темными от потери, цвета теней в глухом лесу. — И они, — он повернул голову, чтобы посмотреть наверх, на деревья за ручьем, над костями мамонта, которые лежали в земле, пойманные в ловушку, обнаженные под небом и не дающие ответа ни одному просителю. Он повернулся, поднял руку и коснулся ее щеки. Он повернулся, поднял руку и коснулся ее щеки. — В таком случае, я останусь.
* * *
ОНИ РАСПОЛОЖИЛИСЬ на ночлег на дальней стороне пруда бобров. Настил из древесной щепы и коры молодых деревьев послужил хорошей растопкой для костра.
Еды было слишком мало: немного горького лисьего винограда и сухарей, таких черствых, что пришлось размачивать их в воде. Но это не имело значения — никто из них не был голоден, а Ролло исчез, чтобы поохотиться для себя.
Они сидели молча, наблюдая, как затухает огонь. Не было необходимости поддерживать его; ночь не была холодной, и они не станут задерживаться утром — дом был так близко.
Наконец, Йен немного пошевелился, и Брианна взглянула на него.
— Как звали твоего отца? — спросил он.
— Фрэнк ... Франклин. Франклин Вулвертон Рэндалл.
— Англичанин?
— Именно, — сказала она, улыбнувшись вопреки себе.
Он кивнул, бормоча "Франклин Вулвертон Рэндалл" себе под нос, словно заучивая напамять, а потом посмотрел на нее серьезно.
— Если когда-нибудь я снова окажусь в церкви, я зажгу свечу в память о нем.
— Я думаю... ему бы это понравилось.
Он кивнул и откинулся назад, опершись на сосну. Земля вокруг была усеяна шишками; он взял несколько и стал бросать одну за другой в огонь.
— А как насчет Лиззи? — спросила она немного погодя. — Она всегда любила тебя, — и это — мягко говоря: Лиззи поникла и тосковала в течение многих недель, когда он ушел к индейцам. — И теперь, когда она не выходит замуж за Манфреда...
Он склонил голову и, закрыв глаза, опустил ее к стволу сосны.
— Я думал об этом, — признался он.
— Но?..
— Ага, но... — он открыл глаза, и искоса посмотрел на нее. — Я бы знал, где я, если бы я проснулся рядом с ней. Но я бы понимал, что я в постели с моей младшей сестрой. Я думаю, что я, возможно, не так отчаялся. Пока, — добавил он, подумав.
Глава 71. КРОВЯНАЯ КОЛБАСА.
Я БЫЛА КАК РАЗ ПОСРЕДИНЕ ПРОЦЕССА изготовления кровяной колбасы, когда Ронни Синклер появился во дворе, неся два маленьких бочонка для виски. Еще несколько были связаны аккуратным волнистым каскадом, спадавшим вниз по его спине, который сделал его похожим на некую экзотическую гусеницу, балансирующую ненадежно в вертикальном положении в середине окукливания. Это был холодный день, но он обильно потел от длительной прогулки в гору... и посылал проклятия с таким же накалом.
— Почему, во имя Невесты, Сам построил треклятый дом здесь, наверху, в забытых богом облаках? — требовательно спросил он без церемоний. — Почему не там, где чертов фургон мог бы добраться до двора?
Он бережно поставил бочонки на землю, а затем поднырнул головой под лямки упряжи, чтобы сбросить свой деревянный панцирь. Потом вздохнул с облегчением, потирая плечи там, где врезались ремни.
