Эсташ Доже и его дьявол

-Хорошо, батюшка, как скажете, — Эсташ отвесил общий поклон. — Матушка. Святой отец.

В этот момент он придумал выход.

На улице было гораздо светлее, чем в замке с толстыми стенами и узкими окнами, и у Эсташа стало немного легче на душе. Сумерки еще не наступили, время есть. Он забрался в седло и поскакал навстречу закату. Конечно, путь его лежал не в деревню. Он скакал по дороге на Руазель, пока она не привела его к мосту через Сомму. Эсташ проехал по мосту и на другом берегу свернул с хорошей проезжей дороги в перелесок.

Солнце все еще окутывало землю теплым золотистым сиянием, и Эсташу пока удавалось не думать ни о чем пугающем, но лошадь вдруг стала нервничать и упираться. Даже с помощью шпор ее невозможно было стронуть с места больше чем на пять-десять шагов. В конце концов Эсташ сказал себе, что не стоит, в самом деле, гонять ее по бездорожью, а то еще переломает себе ноги, и как он отсюда выберется? Но на самом деле он просто не хотел, чтобы нервное состояние животного передалось и ему, отвел лошадь назад к мосту, где она чувствовала себя спокойнее, и привязал к перилам, после чего пешком углубился в перелесок, без особой надобности поправляя на плече мушкетон, а на боку шпагу — просто чтобы почувствовать тяжесть оружия и немного успокоиться.

Кругом стояла особая тишина — тишина безлюдья, тишина места, которое обходят стороной, — только ласково и успокаивающе журчала река. Ноги увязали в болотистой земле, шпоры цеплялись за густые сочные травы, выдирая их и распространяя сладковатый запах осоки. Эсташ никогда раньше не был здесь и сомневался, правильно ли идет. Собственно, он не был уверен и в том, действительно ли ему хочется дойти. Солнце неумолимо клонилось к земле и перестало греть. Холод и сырость проникали под одежду, вызывая озноб. Почему здесь даже птицы не поют? Весна на дворе, они должны горланить на каждой ветке, особенно когда в лес заходит человек.

Эсташ остановился перевести дух. Плечо ныло от тяжести мушкетона. Не вернуться ли восвояси, пока не поздно (в смысле, пока солнце не зашло)? Но он должен был идти. Если Лазар в самом деле прячется тут, Эсташ найдет его и скажет, что он передумал и отец должен жить. Это же Лазар, верный слуга, который брил Эсташа каждый день, одевал его, так ловко накручивал на папильотки локоны аллонжа, выносил ночную посуду, бегал по поручениям... Главное, чтобы Эсташ не встретил никого, кроме него. Но даже если встретит, неважно. Он довольно проявил малодушия. Иди вперед, Эсташ Доже де Кавуа. Есть ли в тебе хоть что-то от мужчины?

И он шел дальше, читая про себя Pater noster и Ave Maria, пока, раздвинув ветви ольхи, не увидел перед собой осыпающиеся каменные стены — то, что осталось от зачумленного города. Дома были похожи замки из мокрого песка, постепенно оседающие на линии прибоя. Они стояли по обе стороны того, что столетия назад, без сомнения, было улицей, а теперь там качался и шелестел кронами тенистый сырой лесок. Эсташ углубился в него, сняв мушкетон с плеча и держа перед грудью. Может, стоит просто позвать? Лазар! Лазар! Если он действительно здесь, то услышит и узнает голос хозяина. И выйдет.

А если услышит и выйдет кто-то другой? Покажется в одном из полуобвалившихся дверных проемов...

Позади хрустнула ветка, и Эсташ обернулся. Сердце остановилось, но пальцы привычно легли на курок, и он порадовался, что, по крайней мере, владеет собой настолько, чтобы постоять за себя или хоть попытаться сделать это. Нет, сзади не было никого.

Ну что же, если он не хочет нарушать тишину этого места, значит, остается только заглядывать в дома, хотя бы в окна. Скорее, пока солнце не село, в темноте ведь ни черта не видно (не говоря уж о прочих возможных осложнениях). Эсташ приблизился к первому дому. Нет, там Лазар, пожалуй, не мог прятаться: крыша полностью провалилась, а комнаты заросли вездесущей ольхой и орешником. Второй дом — одноэтажный, весь оплетен плющом, даже оконные проемы. Направляясь к нему, Эсташ заметил краем глаза мелькнувшую за углом тень. На этот раз у него сдали нервы, и он успел взвести курок, прежде чем увидел: опять никого. Однако было поздно, запал тлел, и ему пришлось разрядить мушкетон — с облаком дыма и адским грохотом, который посреди вымершего города прозвучал отменно гулко, с множественным эхом, как в колодце. Что ж, если присутствие чужака в этом зачарованном царстве не было замечено раньше, то теперь-то, кто бы тут ни прятался, он предупрежден.

Стуча зубами, Эсташ заглянул в очередное окно. Там тоже провалилась крыша, и тоже росли деревья, но нижние ветви были обломаны и примяты. Кто-то заходил туда и продирался сквозь заросли.

— Лазар? — позвал Эсташ, вглядываясь в сумрак и тени.

Ответом ему был какой-то шорох, или опять показалось? Эсташ осенил себя крестным знамением и переступил порог. Тотчас на него набросились сзади, а в горло врезалась пеньковая веревка.

Эсташ испугался до полусмерти и заорал как резаный только в первую секунду. Но руки, державшие веревку, были, несомненно, человеческие, а людей из плоти и крови он не особенно боялся и раньше, теперь же и вовсе был готов выйти один против десятка, ибо, видит бог, это были сущие пустяки по сравнению с тем, чего он ждал. Он принялся вырываться, от души врезал нападавшему прикладом мушкетона и сбросил его с себя. Злоумышленник, скуля, мешком свалился в высокую траву.

— Лазар?! — вскричал Эсташ.

— Это вы, сударь?! — одновременно с ним вступил Лазар, ибо это, несомненно, был он, только в нем больше ничто не напоминало прежнего корректного камердинера. Он дрожал как в лихорадке, безостановочно вертел головой и лоснился от пота, покрывавшего, будто лак, все его тело, ибо Лазар был совершенно гол. Его одежда, аккуратно сложенная, лежала в оконной нише. Там же рядышком стояли башмаки со скромными оловянными пряжками.

— Почему ты в таком виде? — спросил Эсташ, нервно смеясь. — Ты что, спятил?

— Уходите, сударь, — Лазар опустился на колени и умоляюще смотрел то на него, то на полную луну, висевшую над их лишенным крыши домом и наливавшуюся сверхъестественно яркими красками по мере того, как в небе догорал последний закат. — Уходите прямо сейчас! Бегите!

— Нет, я не уйду. Я должен тебе сказать, Лазар, что моего отца трогать нельзя. Я передумал, слышишь? Лазар, заткнись сейчас же и послушай меня!

Но слуга впервые в жизни не слушал его. Обхватив руками голые плечи, он раскачивался и твердил свое 'уходите, бегите, уходите', пока вдруг не повалился со стоном наземь.

— Лазар!

Он бился в припадке у ног Эсташа, катался от стены к стене, по-звериному рычал, скаля зубы, покрытые белой пеной. Вдруг откатился к стене и затих, сжавшись в комочек.

— Лазар?.. — едва слышно выдохнул Эсташ и хотел подойти к нему, но припадок возобновился, правда, уже не с такой силой. Одна рука Лазара вскинулась вверх, пальцы судорожно хватались за стену, когти с отвратительным звуком скребли по сухому камню.

Но ведь у Лазара никогда не было таких когтей.

Слуга повернул голову и уставился на Эсташа. Глаза сияли как новенькое полированное серебро, отражая лунный свет. Рот был приоткрыт. Он не мог закрыться, потому что зубы были слишком длинные и не позволяли челюстям сомкнуться.

Эсташ, кажется, начал кричать, а может, и нет. Он перестал осознавать, что происходит.

Глава 5

Договор выполняется

— Хвала Господу! — радостно вскрикнул женский голос. Следом раздался скрип резко отодвинутого табурета, шелест юбок и торопливый стук деревянных подошв. — Мадам! Мадам!

Эсташ, который едва открыл глаза, успел увидеть только спину и покрытый чепцом затылок служанки. Старое меховое одеяло было пыльным и тяжелым, как могильная плита, и он откинул его, и тут же правую руку кольнуло болью. Эсташ закатал рукав сорочки и увидел широкую повязку, захватывающую сгиб локтя и предплечье. Под ней саднило нечто, по ощущениям похожее на прокол или глубокий укус. Похолодев, Эсташ сдвинул слои ткани — и облегченно зажмурился, увидев всего лишь следы от ланцета.

Он был слишком слаб, чтобы встать с постели. Даже приподнять голову с подушки удалось не сразу. Он не сразу понял, где находится. Несомненно, в Шевенкуре, но почему не в своей комнате и не в своей постели? Вдруг его осенило: это же спальня отца, а он, Эсташ, покоится на его высокой старинной кровати под темно-зеленым тиковым балдахином.

Тут друг за другом вошли матушка, сестра Анриетта с мужем, советником президаля Сентеном де Фабрегю, и братец Мартен в своей семинарской сутане. Все они были одеты в траур.

— Что произошло? — прошептал Эсташ, не слушая их "слава Богу, ты очнулся", повторяемое на разные лады. Он сам не знал, зачем спрашивает: все было вполне очевидно.

-Ты все забыл? — мадам Доже приподняла вуаль и промокнула платочком красные растертые глаза. — Твой отец погиб. Ты был прав со своими предчувствиями. Если бы он послушал тебя тогда...

Мартен дотронулся до ее локтя.

— Не стоит его волновать сейчас, матушка, он только очнулся от нервной горячки. Прости, Эсташ, мы похоронили его вчера, без тебя, но ты все лежал без памяти, и мы не могли больше ждать. Ну, ну, не волнуйся так, милый брат. На все воля Божья.

Никто не хотел рассказать ему, как это случилось, потому что лекарь запретил тревожить его, но позднее Эсташ, притворившись спящим, подслушал разговор между служанкой Селестиной, которую определили ему в сиделки, и горничной, которую привезла с собой из Амьена сестра. Надо думать, в эти дни в Шевенкуре никто не мог говорить ни о чём, кроме ужасной гибели старого хозяина, и Селестина, обрадовавшись новым ушам, выложила все, что знала от других и видела сама.

Кошмар начался с того, что судомойки, готовясь ко сну (а спали они на кухне), почувствовали сильный сквозняк из кладовой. Заглянув туда, они обнаружили, что кто-то сорвал ставень с окошка. Сначала решили, что это вор. Пока одни пытались приладить ставень на место, другие смотрели, что похищено, а третьи искали взломщика, из комнат господина донесся ужасный крик и выстрел. Слуги гурьбой побежали на место происшествия, но на лестнице были остановлены зрелищем, страшнее которого они в жизни не видели. Из покоев господина Доже вышел волк исполинских размеров. Глаза его горели белым огнем, шерсть на загривке стояла дыбом, как иглы, морда вся была в крови, и, в довершение ко всему, чудовище держало в зубах голову господина Доже, которую будто специально бросило к ногам слуг, столпившихся у подножия лестницы. Увидев, как катится по ступенькам изуродованная и окровавленная голова с выпученными глазами и разинутым ртом, все с дикими криками кинулись врассыпную, и никто, даже самые крепкие мужчины, не осмелился остановить зверя. Волк, по-видимому, просто ушел, не исключено, что прямо через дверь. Во всяком случае, когда самые храбрые из парней вооружились и осмелились вернуться к той лестнице, а потом и подняться и войти в комнаты господина Доже, там уже никого не было, не считая, само собой, обезглавленного тела в простой полотняной ночной сорочке. Рядом с ним лежал разряженный мушкет. Позднее нашли и пулю, застрявшую в деревянной стенной панели. По-видимому, непревзойденный стрелок господин Доже в кои-то веки промахнулся, и эта промашка, едва ли не единственная за всю его карьеру, стоила ему жизни.

-Вот так-то, — заключила Селестина. — Накануне эта тварь убила двух женщин на винодельне. Господин после этого заставил всех мужчин охранять деревню, а о себе-то не подумал, решил, должно быть, что зверь не посмеет прийти сюда, а оно вон как. Волк, верно, увидел, что к деревне не подобраться, а человечьей кровушки хотелось. Говорят, они, как распробуют человечину, потом не могут остановиться. Диво, что с тех пор он никого больше не сожрал. Может, в других местах разбойничает. А может, еще вернется... — и Селестина с удовольствием вгляделась в меняющееся от ужаса лицо изнеженной городской горничной.

Заодно Эсташ узнал о своей собственной судьбе. Его, по словам Селестины, нашли наутро лежащим в совершенном беспамятстве прямо на дороге возле моста через Сомму. Там же была привязана его лошадь. Никто не знал доподлинно, как он там оказался, а он не спешил прийти в себя и все объяснить, поэтому люди судили, рядили и сами выдумали объяснение, в которое, как это часто бывает, в конце концов непоколебимо поверили, забыв, что это всего лишь версия. Должно быть, решили они, господин Эсташ повредился рассудком при виде ужасной сцены и то ли погнался за волком, то ли просто поскакал, сам не зная, куда. Они совершенно забыли, что Эсташа не было в замке, когда случилась трагедия. Сам он во время приступов горячки метался и кричал: "Зверь! Это зверь!" И скоро уже никто не сомневался, что Эсташ вместе со всеми видел голову своего отца, катящуюся по ступенькам. Нашлись даже "очевидцы", которые утверждали, что на их глазах несчастный юноша в умоисступлении выбежал из замка, взлетел в седло и куда-то поскакал, не разбирая дороги.

Словом, как и обещал Лазар, никто ничего не заподозрил.

"Я убил своего отца, — повторял про себя Эсташ, бессильно вытянувшись на постели. — Он умер самой ужасной смертью из всех возможных. Я убил своего отца. Почему я сам еще жив?"

Ему хотелось спрятаться от всего мира. Когда заходил кто-то из семейства, он притворялся спящим, а Селестине, дежурившей у его изголовья, велел уйти. Иногда он в самом деле погружался в дрему, но неизменно просыпался в холодном поту, увидев отца. В одном из этих видений Эсташ зашел к нему, чтобы просить денег. Он не испытывал никакого тягостного чувства, когда открывал дверь в его кабинет, наоборот, он был счастлив, что отец, оказывается, жив. Пусть откажет в деньгах, пусть унижает и оскорбляет сколько угодно, главное, что ужас оказался только сном и все осталось по-прежнему. Эсташ вошел в кабинет и увидел отца, как обычно, роющимся в бумагах. Откушенная голова стояла рядом на конторке.

Другой сон был еще отчетливее и реалистичнее. Эсташ сам не понял, как соскользнул в него, и не заметил границы между ним и явью. Во сне он так же лежал, больной и бессильный, и думал, что сейчас придет отец и спросит, что Эсташ делает в его спальне и почему лежит на его кровати. Нужно было уйти как можно скорее, но Эсташ был слишком слаб и не мог даже пошевелиться. Между тем, дверь отворилась, и на пороге появился обезглавленный отец.

Эсташ проснулся от собственного вскрика и зажал себе рот рукой, пока Селестина не услышала и не прибежала. Приподнявшись на локте, он оглядел полутемную спальню, убеждаясь, что действительно проснулся, и уговаривая себя успокоиться.

Вдруг дверь отворилась — совсем как во сне. Эсташ едва не закричал снова, в самом деле ожидая увидеть на пороге лишенный головы труп в запятнанной кровью ночной рубашке. Но тот, кто в действительности переступил порог, был во много раз хуже.

Страх сразу влил силы в ослабленное многодневной лихорадкой и кровопусканиями тело, и Эсташ резко сел, вжимаясь спиной в стену алькова.

— Что вы, сударь? — Лазар выглядел совершенно буднично и говорил как обычно — мягко, вежливо и скромно. — Я не сделаю вам зла, вы сами убедились в этом. Не надо меня бояться.