— Нет, милый, так нельзя. Я должна дарить свои, мною же заработанные. Это мудрый обычай. Знак того, что я взрослая женщина и готова к ответственности.

— Все у вас шиворот на выворот... Жена должна — любить. Всё. Остальное приложится. И, кстати, учти: командовать собой я не позволю. Я не подкаблучник какой.

Время прогулки заканчивалось, через час у меня ученик. Я поцеловала Арту в щеку и встала.

— Мы не командуем, мы заботимся. По-матерински, о мужьях, как и о детях.

Я кликнула собак, и они мигом прекратили игру, сбежались, потянулись цепочкой вниз по тропе.

— И как о собаках, — буркнул Арта. — От, черт... и меня ведь так: без поводка, а водишь... И всех ты так, и гаденыш этот ирууновский с тобой-то, небось, смирный. Ведьма ты, Улька, хоть и Богу молишься.

— Не надо так говорить, — попросила я. — Ты знаешь, я люблю тебя всем сердцем. Да, приходится ждать, но это Господь нас проверяет, так даже лучше. И разве мало тебе знать, что я ТЕБЯ выбрала, и другого уже не предпочту.

— Выбрала она! Да я тебя еще задолго до того углядел!..

Я смолчала. "Углядеть" и — подойти, заговорить, завести дружбу это не одно и то же.

Я тогда просто не смогла пройти мимо. Я увидела человека совершенно отчаявшегося, словно и не замечающего, каким даром наградил его Господь. А работы его были изумительны! Здесь, в Герии медь в изобилии, и много мастеров-чеканщиков, но всё — как-то скучно: вечные виноградные кисти, кувшины, грудастые девицы. Арта же создавал портреты, сложнейшие пейзажи. Его корабли действительно плыли, звери были как живые. Особенно меня привлекла серия сценок с сельскими детьми, шесть или семь тарелок: дети на лесной опушке, с корзинками, у старшей девочки на закорках братишка; дети несут родителям обед в поле, играют в прятки, катаются верхом на свинье, а на другой — смешно гоняются за поросенком. Как переданы эмоции, тончайшие детали!.. "Это всё ваше?" — спросила я. Мастер кивнул с глупой, пьяной усмешкой. Поднял на меня глаза — печальные, удивительно яркие, синие с влажным отблеском (они всегда у него такие, какой-то болезненной красоты и словно заплаканные). От него просто разило вином, и по обстановке в лавке было видно, что это привычное состояние. "Так как же вы смеете? — вырвалось у меня. — Как смеете ввергать себя в эту мерзость? В вас свет божий, вы несете Красоту! А сами... Что за боль заставляет вас так поступать?" Мастер потрясенно таращился на меня, не в силах вымолвить слова, потом вдруг уронил голову на руки и заплакал. Он начал что-то сбивчиво бормотать, но я остановила. Не знаю, право, что на меня нашло тогда... Я взяла его за руку, сказала: "Если захотите поговорить, я буду рада выслушать. Быть может, я смогу хоть чем-то помочь. Мне, правда, больно видеть, что вы с собой делаете. Но сейчас я вас слушать не стану: пьяные откровения стоят не дорого. Я приду завтра в этот же час. Да осенит вас тень крыла Его".

Я на самом деле мало чем могла помочь Арте. Не в моих силах было излечить те приступы черной, беспричинной тоски, что время от времени накатывали на него. Но со мной ему становилось легче. Он нуждался в ком-то, кто подбадривал бы, восхищался, утешал — годами, всю жизнь, не тяготясь и не упрекая; и перед кем было бы стыдно, просто невозможно снова себя ронять. "И что тут такого? — думала я. — В том и есть долг жены: быть опорой, надежным пристанищем".

Папа не одобрял моего выбора. Говорил: "Не мне тебе советовать, но будь твоя мать жива, она бы... х-м..." и никогда не договаривал. Мы оба знали, что сказала бы мама по поводу всех наших "подвигов", начиная с отъезда в Герию. (А уж что продали часть собак!.. Надеюсь, она с небес не видала этого... или смирилась там духом.) О, мама бы всю душу из нас вытрясла за порчу своей бесценной породы. Мама ни за что не поехала бы к этим "рыжим мразям", а окажись она все же здесь, совсем иначе повела бы дела. И к князю бы явилась, как равная. И дядю бы живо отучила хорошей палкой от гулянок и лени. И меня — от пустых мечтаний. Мама сказала бы, что от безвольного истеричного пьяницы у меня родятся такие же уроды. За ремеслюгу, плебея собралась — и это ее наследница, потомственный Псарь!..

Но мама умерла, глава семьи теперь я, и указывать мне некому. "Он без меня пропадет", — сказала я папе. "Ты же не можешь спасать всех и каждого". "Нет. Но просто отступиться и бросить его погибать я не в силах".

Вечером, после всех дел, я села проверять письменные задания. Внизу стопки, специально оставленная напоследок лежала работа Ирруна-младшего. Какой контраст с корявыми "подстрочниками" прочих учеников! Прекрасный литературный перевод, без единой ошибки. Я не стала говорить, что это мое стихотворение, ни к чему. Но, может, он и догадался: вот, написал на обороте уже свое, в том же размере, что и мой восьмистрочник. Прекрасно чувствует и ритмику чужой речи, и самоё поэзию. На днях цитировал мне шестистрочники на каком-то южном диалекте — очень изысканно.

Талантливый мальчик. Живой пример того, сколь обманчива внешняя видимость. Так грубоватый, развязный юноша оказывается наделен живым умом и тонкой творческой натурой. И что только Арта на него ополчился?.. Конечно, у мальчишки идет половое созревание, его иногда заносит, но именно в эту пору и воспитываются эстетические, моральные качества. Через красоту душа становится. Красота угодна Господу.

Пятнистая-Кошка

Человек-Неба раненый лежит. Слабый совсем. Живую кровь пить не хочет, откуда силы будут? Упрямый, да.

Человек-Неба сказал:

— Кошка, дай камень. Спросить хочу еще раз. Проверю, не врет ли.

Кошка сказала:

— Зачем? Руку раз спроси, две руки раз — дурные вести будут, как были. Камень Хозяева поворачивают. Хозяева не люди, Хозяева не врут, им все равно.

Человек-Неба хмурый стал, сказал:

— Боюсь, подвел я человека одного. Думал, к лучшему...

Потом сказал:

— Кошка, а у тебя бывает, чтоб кто-нибудь во сне являлся? Ну, человек какой? Снова и снова... Не знаешь, к чему это?

Кошка сказала:

— Если это враг и если он еще не мертв, Кошка знает, к чему. Значит, встретится с ним скоро. Так будет. Кошка должна быть готова. Когти точить и ждать.

К Кошке тоже Ан-Такхай приходил. Видела, как он сражается. Видела, что удача с ним. Рядом видела Быструю-Древесную-Змею, сестру, дочь отца.

Быстрая-Змея тоже женщина-мужчина. Кошка уходила, Змея маленькая была, не воин еще. Значит, воин стала, Рукой Ан-Такхай стала. Вместо Кошки. Плохо. Ан-Такхай плохой, не-человек, не-вождь, злой шаман. Кошка не хочет Быструю-Змею встречать. Драться придется. Быстрая-Змея — сестра. Кошка любит сестру. Не хочет драться, так.

Человек-Неба сказал:

— Но если он далеко? Не встречались мы раньше и вряд ли придется. Может он и не враг мне вовсе. Если не знаю его, тогда как?

Кошка сказала:

— Воин не знает. Хозяева знают, где ему победа, а где смерть. Хозяева предупреждают.

тетушка Анно

Вот ведь, экая незадача приключилась. Убиралась я в комнатах. Вдруг слышу: шум, звон и вроде девка какая-то кричит. Вроде, по-нашему. Орет, бранится. А сам, слышу, знай, хохочет. И грохот опять. Я подумала: ах ты ж изверг! Мало тебе баб, все новых подкупаешь!

А она вдруг как завизжит: "Нет! Нет! Мама-а-а!". Голосок-то тоненький, детский совсем. Как у меня тут помутилось, да как помстилось вдруг, будто Карьюле моя меня зовет... Я так в запертую дверь и взошла, щеколду из притолоки выворотила.

Гляжу: сам-то девчонку-подросточка прижал (нашу, из поморов). И ржет. Все забавляется, дурень старый, прости его Всемилостивец! Я-то знала, что он шуткует, если б вправду чего хотел, она б не пикнула у него.

Тут девка взвилась, да как цапнет его за руку, да ко мне:

— Тетенька! — кричит. — Ты наша?

— Была наша, — говорю. — А теперь стряпуха господская.

— Ты скажи этому старому кабану... пусть слюни не пускает! Забавой ему не буду. А силой возьмет, так все одно потом сонному ему горло перережу.

Сам смеется, довольный. Понравилась ему егоза. Любит, чтоб с норовом.

Я сказала:

— Ты лишнее-то не болтай. Хозяин понимает по-нашему.

— Вот пусть и знает.

Сам сказал:

— Ты, Анно, на меня эдак не зыркай. Мне эта заноза без надобности.

— Зачем же купил? В подарок, что ль, кому?

— Да дурню нашему. Вишь, какую подыскал, с рыжинцой. С примесом, значить. Эка бешеная! Погорячей твоего должна быть, э?

— Чего он? — девка зыркала то на самого, то на меня. — Чего ему надо?

А меня как оглоушили. Тауле моего, которого я с пеленок ростила, хочет в такого же охальника, как сам, превратить! Я сказала:

— Срам тебе мальчика смолоду к блуду-то приучать!

Он хохочет:

— Ты, старая, его все за сосунка держишь, а он уж всех портовых шлюх перебрал. Хватит. Путь обвыкает дома свои нужды справлять. Да и оженим его вскорости.

Ой, божечки! Совсем ума решился, дите неразумное женить! Я сказала:

— Где ему сладить-то с ней? Такая в руки не дастся.

— Вот-вот, пускай на этой и поучится. Жена, можа, еще дурней достанется, мало ли. А с шалавой-то и ленивый сговорится, когда она сама на шею вешается.

Я расстроилась:

— Ах, чтоб тебя! Доведешь до беды!

— Ниче. Ты, Анно, ее пока попридержи у себя. Обскажи, что к чему, дом покажи. Она покуда охолонет, пообвыкнет. А Тау я ее после отдам. Вроде как задаток будет, чтоб не серчал. Он, правда, все на дочку Мароа зубы точит, но ее-то не прикупишь. Да и старовата. Сойдет и эта.

Девчонку я к себе увела. Она пометалась туда-сюда, увидала спящего Йареле, фыркнула:

— Сын что ли твой? От этих?

— Работник это, — я задернула занавеску. — Хворый он, не шуми.

Усадила ее за стол, сказала:

— Будет психовать-то! Поешь лучше чего.

— Крошки не трону в этом доме. Как ты можешь врагам служить? Да сама же и рада.

Ох, и колючая девка! Тяжело ей будет. Я сказала:

— Рада не рада, а я тут, поди, уж два твоих века прожила. Кой-чего понимаю.

А она, гляжу, к кочерге примеривается.

— В городе полно наших. Что вы все стелитесь перед этими скотами? Взяли бы, да и перебили их!

— Что ж ты в полон попала, раз такая боевая? — а сама потихоньку кочергу подальше отставила.

Она нахмурилась:

— Мы не воины, мы из клана Охотников.

— Сказывай, сказывай, — киваю ей.

— Геры подошли, мамка с братьями взяли по три колчана да ушли. А мне мамка сказала: бери младших и бегите подальше в лес, схоронитеся... Да только эти выродки и туда добрались. Их столько наперло, что все звери на три дня пути разбежались. Мы месяц на одной траве да ягодах сидели, думали, обошлось уж... А они прочесывали прям, цепью шли. Я... стреляю еще плоховато, а они еще и в кольчугах, не пробьешь... Я думала: пусть лучше убьют. С топором вышла. А они меня веревкой с ног свалили, и в мешок. Малых забрали... Я их кусала, пинала, а они только смеялись. Кормили насильно. И стерегли нас очень, под охраной везли, от своих же.

Я вздохнула:

— Ну, еще бы, берегли товар-то.

Она аж когтями со злости шкрябнула.

— Обойдутся. Не по дедушке шапка.

— Ох, горюшко... Как звать-то тебя, милая?

— Ёттаре.

Гляжу не нее: малая еще. Носик курносый, щечки румяные, нежные. Эх, дочка! Может, и моя Карьюле сейчас такая же. Как раз бы тебе подружка была...

Тау Бесогон

Первым делом я направился к Громику, прямо домой, на Веселую. Надо ж было разобраться, чего ему вдруг вштырило! Грома не застал, только его мамашу — поддатую даже сверх обычного. Завидев меня, она ненадолго пришла в чувство, но лишь для того, чтобы начать дико верезжать: "Уйди! Уйди от меня, бес проклятый! Наэво отродье! Чур меня! Чур!" Совсем допилась...

Пошел к Гро — слуга не пустил, сказал, хозяев дома нет.

Пошел к Ватрушке в пекарню. Но разговора не получилось и здесь: Ватрушку мигом задвинула его мамаша, вперилась в меня ненавидящим взором, потом молча осенилась, скрестила пальцы знаком от сглаза и — захлопнула дверь прямо у меня перед носом. Я поорал немного в закрытые ставни, ничего не добился и, оплеванный, отбыл восвояси.

Я ничегошеньки не понимал, но на душе стало прегадостно.

Весь день я проторчал на пляже в обнимку с книжками. Даже не то, чтобы прятался от Веруанца (хотя и это тоже), просто сделалось вдруг невыносимо душно и тесно сидеть в помещении, словно сами стены давили. Впрочем, читать толком не мог: перед глазами так и стояла перекошенная физиономия Громика... Кто-то меня оклеветал, не иначе. Но какую ж гадость надо было наплести, чтобы не только легковерный Гром, но все — все! -стали шарахаться от меня, как черт от святой земли? И, главное, кому это надо?.. Я терялся в догадках.

После ужина пошел на кухню, навестить Йара (тетка Анно взяла раненого под опеку). Встретив меня в дверях кухни, она почему-то вдруг ойкнула, метнулась обратно, схватила за рукав служанку — вроде, новую, не помню такой — и уволокла в другую дверь.

— Ты чего, теть? — удивился я.

— Ничего, ничего... — кухарка спешно схватила мешок с какой-то крупой и миску. — Она это... простуженная, заразит еще.

И сокрылась снова.

Йара, как и в прошлый раз, я застал спящим. Дружок мой лежал в закутке, укрытый до пояса простыней. Лицо в свете коптящего рядом огарка отливало какой-то покойницкой желтизной, худые щеки еще больше ввалились, нос выдавался нелепым клювом. От него перло лекарствами и горячечным потом. Из стоящего рядом ковшика так разило какой-то целебной дрянью, что я отставил его подальше.

Хотя у меня не было ни малейшего повода считать себя виноватым в случившемся, кошки на душе все же скребли, поскольку Йар-то тут и подавно был ни при чем, а все шишки достались ему. Я слушал, как он мелко и часто дышит, и чувствовал себя сволочью.

Внезапно Йар стал метаться. Голова болталась из стороны в сторону, волосы облепили лицо. Он скрежетал зубами, и я, перепугавшись, уже потянулся его разбудить, когда он вдруг начал бредить.

— Слушайте же и передайте всем, чьи уши еще не висят на жертвеннике. ОН был избран Духами, ибо Духи хотят, чтобы йох стали наконечником копья, древком же будут все прочие племена. И эти племена пройдут везде и пребудут везде. И ОН будет острием разящим, и силой воина, метнувшего копье, и волей Духов, направляющей копье. И долетит то копье до края земли. ОН был призван, чтобы утолить древнюю жажду Духов. Пусть же Духи насладятся великими победами йох и насытятся кровью поверженных врагов. Всякий же преградивший ЕМУ дорогу, восстает против воли Духов. И такой человек не будет больше.

Йар весь вытянулся в струнку и словно пристально смотрел в толпу перед собою — закрытыми глазами. Речь свою он произносил поразительно уверенно и властно, как никогда не говорил в обыденной жизни. А, закончив, сразу обмяк, скукожился, лицо изобразило страдание. Меня продернуло холодком.