У неё маленькая родинка под левой грудью, и раньше её вряд ли видел кто-то кроме матери и врачей. Теперь вижу я. И это словно делает меня причастным какой-то тайне.
Моя — потому что она меня выбрала.
И я впервые не знаю, что делать дальше.
Потому что когда я наклоняюсь поцеловать её, небо обрушивается на нас.
Рин.
Кто придумал, что влюблённые должны являть собой один сплошной дух, презирая всё телесное? Ведь тело дарит столько ощущений. Лежащие на плечах руки, скользящие по коже жадные губы, прядь его волос, защекотавшая щёку — и никогда не знаешь, на какую высоту блаженства тебя вознесёт следующее прикосновение.
Дело не только в сексе.
Дело в мелочах вроде шершавых складок древесной коры или металла ограждения на крыше, куда мы забрались, чтобы посмотреть на город. Вот и сейчас чувства обострены до предела, как, наверное, не бывает и у животных.
— Если не хочешь, не рассказывай, — я усаживаюсь, обнимая колени. Разогретая солнцем крыша медленно отдаёт накопленное за день тепло, небо над головой — огромное, распахнутое навстречу. Как в детстве. Почему я раньше этого не замечала?
— Нет, почему же, — Дэй обманчиво спокоен. Плохие парни не плачут и не оглядываются назад. Плохие парни не ходят по улицам без ножа и не бегают от драки. — Не знаю, что у них там произошло. Может, измена, а может, мать до свадьбы крутила сразу с двумя, а потом — привет! — залетела. В общем, они не знали точно, от кого ребёнок. Самое забавное — не появись я, у них всё могло быть куда более радужно. Стерпелось бы и слюбилось. А тут такое ходячее напоминание. Я ведь ещё и не похож ни на него, ни на неё. Потом выяснилось, что мать больше не сможет забеременеть. Отец так и не смог утвердить свои права на эту женщину.
— Идиоты. Прости, Дэй, но они просто озлобленные эгоистичные идиоты.
Эти люди получили самый ценный дар, который только может достаться жителям послевоенной страны. Здорового и красивого ребёнка. Да любая женщина, не дождавшаяся любимого с войны, продала бы душу демонам за такое счастье.
Я пытаюсь представить Дэя мальчишкой, но получается плохо. Только детали: большие глаза, непослушные вихры, тонкие запястья. И этот ребёнок никуда не делся, просто спрятался за уличными привычками, яркой, вызывающей красотой.
И ему по-прежнему не хватает тепла.
— Надеюсь, ты не винишь себя?
— Конечно, нет. Они сами пустили свою жизнь под откос, а я успел спрыгнуть с поезда.
Дэй.
...Первое и главное, что я помню о детстве — море. Смешно, конечно. Должен был бы сначала запомнить комнату или двор, город. А помню море. Побережье, перемешанный с мусором песок. Там валялись какие-то металлические штуки вроде грузовых контейнеров, во время прилива их почти затапливало. Когда мне исполнилось десять, я полюбил сидеть на верхушке одного из них. Как раз во время прилива. Наверное, это было опасно.
Город? Узкие улочки, палящее солнце, серый и песочно-желтый камень домов. Узкие окна. Родители работали на заводе, и большую часть времени я был предоставлен самому себе. Отношение к моим постоянным отлучкам было философским. Главное, что ребёнок обут, одет и накормлен. Пришёл к обеду — хорошо. Не пришёл — оставим еду на плите. Пришёл ночевать — замечательно. Не пришёл — всё равно придёт наутро.
В двенадцать лет я перестал стричься. Это решение было чем-то вроде подарка на день рождения самому себе. Дело не в том, что я хотел обратить на себя их внимание, я не стал бы делать что-то, что мне не нравилось. Возмутись отец — и я смог бы отстоять своё право на самовыражение, упереться рогом, вызвать его на "серьёзный мужской разговор". Но реакции не последовало.
Когда я не шлялся по побережью — торчал в гарнизоне. Тогда я ещё не понимал, что раздолбайство там царило страшное. По-хорошему, сопляка вроде меня и пускать туда не должны были. Но солдаты и офицеры сами маялись от тоски в маленьком портовом городке. Один из них, капитан Эстерф Райнен, почему-то полюбил возиться со мной. Приносил книжки, учил приёмам рукопашного боя, водил на дальний пляж пострелять из пистолета по пустым бутылкам. Говорили, что его бросила жена, забрав сына, и поэтому он так ко мне привязался. Иногда я завидовал этому парню. Я бы к такому отцу через всю страну пришёл.
Когда мне стукнуло тринадцать, воинскую часть ликвидировали, а гарнизон вывезли. Жизнь стала окончательным болотом.
Потом, в первый год на улице я мечтал разыскать капитана Райнена. Вот я вижу его за оградой какой-нибудь армейской конторы, бегу следом. Конечно, меня ловят за шкирку и спрашивают, что я тут делаю. И я гордо отвечаю:
— Я сын капитана Райнена.
— Да не ври, просто стянуть чего хочешь.
И тут из-за угла выходит Эстерф Райнен.
— Дэй? Как ты сюда попал?!
И тогда я отвечу:
— Я пришёл к вам.
И он меня усыновит. Обязательно усыновит. Если к нему жена вернулась, это даже лучше. Если вернулась, значит, добрая женщина, верно? Мало ли почему люди ссорятся. Раз добрая — значит, примет ещё одного ребёнка. А я буду очень хорошим старшим братом. Или младшим.
На будущее — дольше одного года такие мечты на улице не выживают.
Я не помню, в какой момент мне пришла в голову мысль о побеге. Просто однажды я понял, что после школы меня ждёт техническое училище, отцовский завод и тесная квартирка с узкими окнами. Иногда мне вообще казалось, что в мире ничего нет кроме панельных стен и замусоренного побережья, а за границами города — бесконечная пустыня. Странно, у моих родителей даже фотографий времён их романа не было. Официальные школьные, на которых я не мог, как ни старался, узнать ни мать, ни отца, потом официальные училищные, свадебная и заводские разных лет. И всё. Никаких тебе "мы на свидании", "мы с друзьями на вечеринке".
Нет, я не хотел в Столицу, потому что там якобы больше возможностей. Я хотел просто уехать, только и всего.
Как-то с вечера я сложил в школьный рюкзак кое-что из одежды и пару любимых книг. Хватило ума прихватить документы и заработанные на каникулах деньги. Я бы взял что-нибудь на память, старые игрушки, например, но у меня их просто не было. Все вещи, не имеющие практического применения, в нашем доме исчезали бесследно. То ли мать их выбрасывала и сама забывала, то ли просто отдавала знакомым.
Я дождался, пока родители уснут. Мы жили на втором этаже, и к нашему дому вплотную прилегал ряд каменных гаражей. Мог бы выйти через дверь, но побоялся разбудить отца и мать — комнаты были смежные. Дальнейшие действия сейчас выглядят идиотизмом, но тогда казались единственно верными. Я открыл окно — рама поднималась вверх — повис на торчащей из стены арматурине и спрыгнул вниз. А потом, потом покажите мне мальчишку, который не сумеет слезть с крыши гаража.
Выходя со двора, я ещё раз оглянулся на окно своей комнаты.
Я ведь мог уйти днём, пока родители были на работе. Меня не искали бы до конца учебного дня, а, учитывая мою страсть к бродяжничеству, и дольше. Но я почему-то решил: уходить надо ночью. Смешно, но пока я шёл по тёмному городу к железнодорожному вокзалу, боялся, что сейчас улица извернётся, и я окажусь в знакомом до тошноты дворе-колодце.
Но я добрался до вокзала и взял у сонной кассирши билет на шестичасовой поезд. Родители уходили на завод в семь.
С тех пор я ни разу не видел ни свой родной город, ни отца и мать. Мне иногда кажется, что там до сих пор та ночь, в которую я уходил, и всё так же открыто окно моей комнаты. Как прерванная игра, к которой я могу вернуться. Но я никогда не вернусь.
Я никогда не задумывался о том, что было в городе после моего исчезновения. Родители, наверное, прождали пару дней, надеясь, что у меня очередной загул, и я ночую где-нибудь на пляже. Не уйди из города военные, они ждали бы дольше. А может, тогда не сбежал бы я. Потом они позвонили моей учительнице и спросили, был ли я на уроках. Ещё в таких случаях звонят одноклассникам, но не в этом. Спрятаться в типовой заводской квартире так, чтобы об этом не узнали хозяева, нереально.
Потом они пошли в полицию, взяв моё фото. То самое, школьное, где я в белой рубашке и с короткой стрижкой. Дежурный, сидящий в душном помещении с вяло крутящимся вентилятором под потолком, задавал им обычные вопросы.
— У вас есть родственники, к которым ваш сын мог бы поехать?
Не знаю точно, были ли мои родители приезжими или родились и выросли в этом городе, но подозреваю, что все мои бабушки и дедушки лежали на местном кладбище.
— Вы с ним ссорились в последнее время?
Здесь, думаю, повисла бы тягостная пауза, после чего мать, скорее всего, сказала:
— Он всегда был таким тихим мальчиком.
Ну да, тихим. Я даже не дрался ни разу, и не уверен, дрался ли кто-то из моих ровесников в городе. Просто не было причин. Первая в моей жизни драка была в каком-то привокзальном переулке и началась со слов:
— Эй, ты, лохматый!..
А потом меня, конечно, объявили в розыск. И в некоторых участках лежала чёрно-белая копия той самой фотографии. И крупный текст под ней: ушёл из дома и не вернулся.
Возраст, рост, особые приметы... Интересно, а какие у меня особые приметы? Разрез глаз?
Так прошёл год, два. Они, конечно, заходили в полицию. Поначалу каждый день, потом каждую неделю. И слышали в ответ:
— Ищем, но пока сведений не поступало.
Я не знаю, когда заявления о пропаже теряют свою силу.
Возможно, за пару сотен километров от города чьё-то изуродованное тело опознали как моё. Подростки, сбегающие из дома — те, кто не вернулся домой в первые же дни или месяцы — имеют все шансы умереть. От наркотиков, в уличной драке, от рук какого-нибудь ублюдка, под колёсами автомобиля...
А, может, не было никакого тела, и меня признали пропавшим без вести, списав ту фотографию в архив.
Взрослые — чудные существа, когда дело касается подростков. Они правда думают, что сбежавший из дома школьник, которого они видят в объявлении о пропавших, после нескольких лет бродяжничества останется тем же школьником, только грязным и голодным.
Первым у человека на улице меняется взгляд. Становится у кого заискивающим, у кого жёстким. У меня — вызывающим, даже, пожалуй, наглым. Затем наступает черёд манеры двигаться. Чтобы выжить в одиночку, необходимо почти звериное чутьё и осторожность. Очень быстро меняется речь: ты подхватываешь словечко у дальнобойщиков, словечко у бармена, словечко от наркомана в трущобах. Новые вещи требуют новых слов.
А где-то там продолжают искать тебя-тринадцатилетнего, свято веря, что ты разве что стал выше ростом с тех пор.
Взрослые вообще до смешного мало знают о подростках. Даже о собственных детях.
Будь я матёрым преступником — и то не смог бы спланировать свой побег лучше.
Рин.
— Принципы театра Вайарда Эланса, — наугад ткнула я в список вопросов. Мы сидели на полу, обложившись со всех сторон моими школьными конспектами и учебниками. Садиться за тяжёлый письменный стол было неловко, хотя места за ним вполне хватило бы нам двоим.
— Минимум декораций, предельно простые реплики, условность характеров персонажей, что возвращает нас к народному театру Тёмной эпохи. Эланс исповедовал принцип "играть может каждый". — Дэй откинулся назад, прислонившись к спинке кровати; закрытая книга лежала на коленях. — Он хотел создать театр, который уравнял бы начинающую актрису из любительской труппы и маститого трагика. Наиболее яркие примеры — "Чёрный Стрелок", "Леди Милисента", "Роза на щите". В "Чёрном Стрелке" хорошо видны основные принципы его пьес. Условность сюжета, в основе которого легенда, персонажи чётко делятся на положительных и отрицательных. Образ леди Иоланты — добродетель, неспособная защитить ни себя, ни других, и потому перерождающаяся в свою противоположность.
— Ты меня точно не разыгрываешь? — поинтересовалась я, вычёркивая строчку из списка, — Неужели ты это выучил за пару дней?
— Нуу... — протянул он. — Кое-что — только сейчас, да. А про разных драматургов и их теории наслушался, когда у уличных актёров жил.
Я в очередной раз подивилась тому, как много может уместиться в одну семнадцатилетнюю жизнь. Дэй иногда казался одновременно древним и очень юным. Сейчас он склонился над увесистым томиком, отыскивая нужную страницу — выбившаяся из хвоста прядь чёрным росчерком легла на лицо. Дэй раздражённо отбросил её.
— Ты расскажешь мне?..
О чём? О том, как хочется есть, а в кармане — ни гроша? О ледяном ветре ночных трасс и одиноких машинах, пролетающих мимо автостопщика с поднятой рукой? О новых городах, проносящихся сквозь тебя со скоростью автобуса или попутки, мотающей на колёса километры? О мокрой от дождя одежде, которую негде высушить, пока не найдёшь себе работу и угол? Я не настолько наивна, чтобы считать, будто бродяжничество — это романтика и свобода. И не настолько глупа, чтобы идеализировать всех детей улиц. Иначе на лице Дэя не было бы этого шрама. И ещё парочки — таких же тонких, белых — на боку. Но мне хочется знать всё.
— Когда-нибудь, — задумчиво обещает он. — Мы собирались гулять, ты помнишь?
— Тогда дочитывай параграф. Я в душ.
Проскальзываю в ванную, чтобы переодеться. Заколку прочь, волосы рассыпаются по плечам. Они долго-долго хранят его запах. Немного — сигарет, немного — мокрой кожаной куртки. И чего-то ещё, присущего только ему. Странно, никогда не видела Дэя курящим.
Раньше мне казалось, что влюблённым нужны всякие памятные знаки, локоны в конвертах, кольца. Какая чушь. Само моё тело стало памятью. Висок — к нему прикоснулись тёплые сухие губы, когда мы встретились у подъезда. Почти целомудренно, если учесть, как жадно он обычно целуется. По спине скользили тонкие, загрубевшие от работы пальцы.
Мне кажется, что все эти прикосновения оставляют на мне след. Странно, что никто его не замечает.
Я включила кран и склонила голову под тугую струю. Горячая вода распрямила с таким трудом созданные кудри. Расчёска почти не путалась в мокрых, тяжёлых от воды прядях. Высушив волосы, я стянула их в высокий хвост, как это делал Дэй. Надела выгоревшие за лето голубые джинсы и такую же куртку. Раньше эту одежду я носила только во время вылазок на природу.
Наверное, со стороны и правда ничего не понять.
А противозачаточные я прячу куда лучше, чем мои бывшие одноклассники — сигареты.
Дэй.
Если бы пару дней назад я не бросил курить и не отправил пачку вместе с пластиковой зажигалкой в мусорку, то точно подавился бы сигаретой. На пол с размаху не плюхнулся, потому что и так на нём сидел. Нет, я в курсе, что девушки способны за полчаса изменить себя до неузнаваемости, но так... Юная леди превратилась в пацанку. И, надо сказать, перемены мне нравились. Гибкая, худенькая, затянутая в потёртую джинсу, Рин вдруг показалась едва ли не более женственной, чем в самом шикарном платье. Гладко зачёсанные и убранные в хвост волосы подчеркнули высокие скулы и разрез глаз.
— Кажется, я тебя всё-таки испортил. Плохая компания, знаешь ли. Осталось только научить бегать от контролёров в поездах, лазить по развалинам и отмазываться от патрулей.
