Зверь лютый Книга 39 Валькирия

— У нас нет света.

— Да вы что?! Лампочками не озаботились?! По цоколёвке не совпадают? А предохранители смотрели? Пробки вкручивали? Экая непредусмотрительность...

Тема из "ужасные и торжественные мгновения" превращается в обычные разгильдяйство, тупость и бестолковость. Что вызывает не благоговение, а образ матерящегося электрика.

Характерным признаком снежной бури является ее чернота. Обычная картина во время грозы — помрачневшее море или земля и свинцовое небо — резко изменяется: небо становится черным, море — белым. Внизу — пена, вверху — мрак. Горизонт заслонен стеною мглы, зенит занавешен крепом. Буря напоминает внутренность собора, задрапированную траурной материей. Но никакого освещения в этом соборе нет. Ни огней святого Эльма на гребнях волн, ни одной искорки, ни намека на фосфоресценцию — куда ни глянь, сплошной мрак.

Полярный циклон тем и отличается от циклона тропического, что один из них зажигает все огни, другой гасит их все до последнего. Над миром внезапно вырастает давящий каменный свод. В непроглядной тьме падают с неба, крутясь в воздухе, белые пушинки и постепенно опускаются в море. Пушинки эти — снежные хлопья, — порхают и кружатся в воздухе. Как будто с погребального покрова, раскинутого в небе срываются серебряные блестки и ожившими слезами падают одна за другой. Сеется снег, дует яростный ветер. Чернота, испещренная белыми точками, беснование во мраке, смятение перед разверзшейся могилой, ураган под катафалком — вот что представляет собою снежная буря.

Хлопья снега мгновенно превращаются в градины, и воздух пронизывают маленькие ядра. Обстреливаемая этой картечью, поверхность моря кипит.

* * *

"Нельзя быть одновременно веселым, трезвым и умным". — Неправда! А я буду! Вот сейчас пошучу и буду. Хотя... если шутка глупая...

В одном чёрном-чёрном городе, жила чёрная-чёрная девочка, и стоял чёрный-чёрный храм. По которому летала картечь. Вжик, вжик... Девочка поймала одну, поднесла к глазам да как закричит:

— А ты почему белая?! Расистка?!

* * *

Драккар летел стрелой. Порой он давал такой ужасный крен, что почти вставал на ребро, открывая днище до самого киля. Время от времени огромная молния цвета красной меди вспыхивала, рассекая черные напластования тьмы от зенита до горизонта. Прорезанная ее алым сверканием, толща туч казалась еще более грозной. Пламя пожара, внезапно охватывавшего ее глубины, озаряя на миг передние облака и хаотическое их нагромождение вдалеке, открывало взорам всю бездну. На этом огненном фоне хлопья казались черными бабочками, залетевшими в пылающую печь. Потом все гасло.

После первого натиска ураган принялся реветь глухим басом. Вторая фаза, фаза зловещего замирания грохота. Нет ничего тревожнее такого монолога бури. Этот угрюмый речитатив как будто прерывает на время борьбу таинственных противников и свидетельствует о том, что в мире неведомого кто-то стоит на страже.

Парус был напряжен до предела. Небо и море стали чернильного цвета, брызги пены взлетали выше мачты. Часть заглушек была выбита волнами из уключин — и это радовало: потоки воды то и дело захлестывали палубу, и всякий раз, когда судно накренялось то правым, то левым бортом, клюзы, подобно раскрытым ртам, изрыгали пену обратно в море.

Мои спутники тоже "изрыгали". Не только в море, а куда попало. Но пены у них получалось меньше.

Снежный вихрь слепил глаза. Волны плевали в лицо. Все вокруг было охвачено неистовством.

Всё было плохо, но не всё плохо — уже было.

* * *

"Единственное, к чему мы сейчас должны быть готовы, это ко всему".

Я — пытался. "Будь готов — всегда готов!". Но не представлял себе весь спектр этого "всего".

* * *

Наконец, я добрался до кормщика. Обнял его как родного и проорал в ухо:

— Нас унесло! В отрытое море!

Норманн стряхнул с ресниц и усов очередную порцию воды и ответил. Тоже криком:

— Знаю! Вода! Вкус!

Тю, блин. А я как-то... не распробовал. Вот что значит настоящая норманнистическая школа капитанов! Геолокация по дегустации.

— А почему не повернул?! Туда? В Мёртвую Вислу?

Очередной плевок волны в лицо заставил викинга задуматься. Ответ был исчерпывающим:

— Проскочили.

* * *

"Всё шло к лучшему, пока не прошло мимо" — наш случай.

* * *

Коллеги, кому из вас не приходилось проскакивать нужный поворот на трассе и потом долго искать место для разворота? Ощущая с каждой секундой растущее раздражение от наматываемых на кардан километров? Не просто бесцельных, а противоцельных? Ап-ап... вот только что... чуть бы раньше...

Тяжкий вздох кормщика вызвал у меня искреннее сочувствие — сам, бывало, проскакивал. Тем более обстановка: темно, ветер, скорость. Берегов не видно, а подходить к ним ближе рискованно.

Найти кормщику оправдания нетрудно. Трудно выкарабкаться из этой, как я уже определил — "ж...".

— И чего теперь?

Вопрос, по своему идиотизму, вполне соответствовал моему положению начальника. Кормщик сдул каплю моря с кончика носа и успокоил:

— Небось. Выберемся. Авось.

Слова показывали не только знание русского языка, но и глубокое проникновение в ментальность нашего народа.

Крыть было нечем, повторяя про себя:

— Небось, Ваня, небось. Авось, Ваня, авось, — я оправился в обратный путь: от задницы дракона к его голове.

Внезапно сбоку налетела огромная волна и хлынула на корму.

Во время бури не раз поднимается такой свирепый вал: как беспощадный тигр, он сначала крадется по морю ползком, потом с рычанием и скрежетом набрасывается на гибнущий корабль и превращает его в щепы. Кормовая часть драккара с кокетливо закрученным хвостиком дракона скрылась под горою пены, и в ту же минуту среди черного хаоса налетевших хлябей раздался громкий треск. Когда пена схлынула и из воды снова показалась корма, на ней не было уже ни кормщика, ни кормила, ни завиточка.

Все исчезло бесследно.

Хрясь. Бздынь.

Ё-ё...

Верх ахтерштевня с привязанным к нему человеком, семиметровый кусок двух верхних поясов обшивки по правому борту и кормило с румпелем, унесло волной в ревущий водоворот. Туда же ушла и "дева" с намотанным фалом-ахтерштагом.

Лишившись кормовой растяжки мачта высказалась в духе Кипелова:

— Я свободна, словно птица в небесах, — и беззвучно в общем рёве ветра, но весьма ощутимо скрипя корпусом кораблика, ушла в несвободный полёт.

Выламывая комлём оба толстенных, по 0.6-0.7 м. бруса, на которых она держалась, киль, с которым нижний брус связан, бимсы под мачт-фишерсом... По счастью, крепление брусьев оказалось непрочным. Получить подобие викинговской казни с выворачиванием рёбер из человека, но — из драккара, не довелось. Рёбра-шпангоуты издали душераздирающий скрип, но отпустили беглянку.

С неслышным в общем грохоте урагана звоном мачта лопнула оба своих ванта и, косо взлетев подобно огромной птице, рухнула в море чуть левее форштевня.

"Я свободна с диким ветром наравне,

Я свободна наяву, а не во сне!".

Очень точно. И про "дикий ветер", и про "наяву".

В темноте моря, в грязно-белой пене на волнах была видна кучка брёвен, полосы шерстяного паруса, вздувшегося пузырём, извивающиеся, как стая морских змей, пеньковые верёвки. Всё, что всего несколько минут назад составляло красу и гордость "балки зыби", он же — "конь дубовый".

Это скальдические кеннинги, не обращайте внимания. Мне ближе такое:

"Выйду ночью в море с конем,

Бурей темной мы поплывём,

Мы плывём с конем по морю вдвоем..."

И ещё с группой товарищей.

Посреди обломков мачты поднялась и принялась махать нам рука.

— Человек за бортом! Шипулю унесло!

Верещага верещал так, что пробивался даже сквозь рёв урагана.

Парочка охранников детей Казика так и осталась в его охране. В их тщательности я был уверен: уяснив, что мне следовало их убить, но я перетерпел и воздержался, они очень не хотели создавать повод для окончания моего воздержания.

Всё происходило рядом. В трёх десятках метров от борта я видел лицо унесённого. Сосредоточенное. Он пытался перехватить рей, уцепиться за него поудобнее.

Ветер вывернул мачту вперёд, но, попав в воду, она, с реем и парусом, начала отставать. Огромный, расползающийся на глазах, ком из шерсти и палок проносило мимо нашего левого борта.

В темноте с белыми вставками, что представлял нынче пейзаж, я уловил движение чего-то длинного по планширу. Форштаг.

Канат, которым мачта крепилась к форштевню, к носу корабля, к основанию той идиотской деревянной головы дракона, не был оборван.

Ура! Сейчас подтянем ту кучу плавучего мусора и спасём Шипулю!

Не успеем. Фактор времени. Парус отстаёт. Сейчас штаг натянется. Нас рванёт за нос. Оторвёт форштевень с деревянной головой и проржавевшими заклёпками. Следом придёт волна, от которой тут все и всё станет мусором.

Глава 792

Фигня. Я сопроматом для драккаров не занимался — может, и не оторвёт. А вот то, что нас развернёт бортом к волне — очевидно. Тогда всем... как "для седых пирамид". В смысле: вечный покой.

— Верещага! Руби канат!

Мне далеко, по пляшущей палубе... не успею. Гридень ближе, канат ползёт по планширу возле него.

— Руби! Все потонем!

Парень смотрел на меня совершенно растерянно. Как же так? Там же друг закадычный! Боевой товарищ. Брат, по сути. Он же утонет! Своими руками убить брата?!

— Руби! Приказ!

Я-то имею представление о том, что будет когда форштаг дёрнет. Хоть какое-то. Ребята — нет. Приказ звучит как... как убийство.

На войне цель любых приказов — убийство. Либо прямо — "огонь", либо через несколько промежуточных этапов — "приступить к приёму пищи...".

У меня тут вся жизнь — война.

Верещага вытащил нож и, с мокрым лицом, кажется, не только от брызг морской воды, полоснул по канату.

А фиг там. Хорошие канаты делают нынче свеи, крепкие.

Ухватившись левой за канат, Верешага натянул его, и, не то молясь, не то ругаясь, принялся пилить ножиком.

Факеншит. Сейчас будет второй покойник. Мачта с парусом отстаёт, сейчас форштаг натянется. А он уже надрезан. Будет рывок. Верещага держится за часть верёвки, которая к мачте. Его дёрнет и он вылетит.

Нет, успел. Успел отпустить. Подрезанный канат лопнул и упал в море. А Верещага сел на корточки под борт и расплакался, бестолково вытирая мокрыми рукавами мокрое лицо.

Кучка мусора из мачты, паруса, верёвок и человека ещё несколько секунд была видна по левому борту. Там снова взметнулась рука, лицо с распахнутым в крике ртом... и нас вынесло через гребень очередного вала.

Это была не единственная жертва. Чуть правее, в том месте, где только что стояла мачта, схлынувший поток морской пены открыл знакомый мне подол женского платья. Только что под ним находилась ягодица, которую я игриво ощупывал. Пена стекла и обнажила тело. Без головы.

Мачта в момент падения, выворачиваясь из матч-фишерса, разорвала его по линию пропила. Кусок бруса попал по няньке княжны, которая считала, что основание мачты самое безопасное место на корабле. Попал в голову. Размозжил. Превратил в бесформенную лепёшку из костей, мозгов, крови. Быстро промываемую бешеным потоком уходящим с корабля воды.

Утратив руль и парус драккар сделался добычей волн.

"На воздушном океане,

Без руля и без ветрил,

Тихо плавают в тумане

Хоры стройные светил".

Лермонтов — хорош. Но неправилен: "океан" — не воздушный, "тихо" — не здесь. Да и мы сами "светилами"... ещё не.

Маяковский лучше:

"На эфирном океане,

там,

где тучи-борода,

громко плавает в тумане

радио-белиберда".

Верно. Только не радио-.

Корабль был безнадежно и бесстыдно оголен. Судно, совсем недавно крылатое, грозное в своем стремительном беге, стало теперь совершенно беспомощно. Вся оснастка была сорвана и пришла в полную негодность. Точно окаменев, оно без сопротивления подчинилось яростному произволу волн. В несколько мгновений парящий орел превратился в ползающего калеку.

Порывы шторма ежеминутно возрастали, приобретая чудовищную силу. У бури — исполинские легкие. Она беспрестанно нагнетает новый ужас, сгущает мрак, хотя он как будто и не допускает, по самой своей сущности, никаких градаций.

Мы неслись по воле волн. Так носится пробка, перескакивая с гребня на гребень. Казалось, каждую минуту она может перевернуться, как мертвая рыба, брюхом кверху.

Единственное, что спасало драккар от гибели — прочность корпуса, не давшего ни малейшей течи. Сколько ни трепала буря, все доски обшивки, кроме части двух верхних поясов возле кормы, были на месте. Не было ни одной трещины или щели. И это не имело значения, ибо вода свободно переливалась сверху. Кораблик прыгал по волнам в какой-то дикой пляске. Палуба судорожно вздымалась и опускалась, как диафрагма человека, которого тошнит. Казалось, судно всячески старается изрыгнуть ютившихся в нём людей.

Люди тоже пытались веси себя как судно, в смысле: изрыгнуть. Увы, завтрак давно прошёл. В смысле: по пищеводу. В смысле: в обе стороны. Не в силах ничего предпринять, страдальцы только цеплялись за обрывки снастей, за доски, за самые незначительные выступы на всем, что еще оставалось после катастрофы.

— Чёртово Гюго! Чёртова буря! Чёртовы драккары! — Что, Ваня, испугался? — Да! Факеншит! До... до печёнок! И дальше.

Я! Такой весь из себя! Единственный! На весь мир! Болтаюсь! Как... тряпичная старая игрушка. Какая-то тупая, безмозглая, без... бесчувственная волна... сила природы, мать её!, вдарит. И... буль-буль. Со всей уникальностью и богатым внутренним миром. Может, и не сильно богатым, но очень мною любимым. А ей — пофиг!

Хренов романист-романтик! Его описания хорошо читать сидя на диване у камина! У-тю-тю, а давайте я вас чуть-чуть испугаю. Стра-ашной темнотой, голосом урагана, ледяными градинами посреди лета... Слова подберу, эпитеты расставлю... романтически-волнительно, трепетно-тревожно, возвышенно-возбуждающе...

Хреново Гюго! В буре всего этого нет! Есть волна в морду. Это самое главное, самое яркое впечатление. Так впечатает... Всё остальное — насквозь промокшая задница, постоянные рвотные позывы — слабее. Качка, которая таскает тебя по кораблю, как... как в проруби. А уж всякие там волны, красоты пейзажа, умные мысли насчёт ночи... Это вообще не здесь — это там, у камина, в тёплом и сухом!

Не будет классик романтизма описывать как это: волной по морде. И, не успел отфыркнуться — следующая. Не романтично. Врёт он всё!

— Спокойно, Ваня. Ты же нагибатор-трансформатор-выпрямитель!

— В смысле?

— В смысле: нагибаешь окружающих, трансформируешь общество, выпрямляешь ист.процесс. И при этом материшься. В смысле: гудишь. Ты готов к прощанию с собственной жизнью?

— А фиг вам! Я не настолько вежливый! Пусть она сама первая прощается! Я ещё ей ручкой вслед помашу!

— У тебя истерика. Дай себе пару пощёчин. Придумай про бурю, про близкую смерть какую-нибудь... скабрезность, сатиру, стишок...