— Сэр Майкл?
— Да, Гарри?
— А почему это вы лично так ненавидите Россию? Какие причины личного порядка имеются для такой глубокой... неприязни?
"Островитянин" огорчился:
— Неужели это так заметно?
— Невооруженным взглядом человека, который знал бы вас гораздо хуже меня. Невзирая на всю вашу британскую невозмутимость.
— Нет, Гаральд, мой фабианец-дедушка не потерял состояния, вбухав все до последнего пенса в русские бумаги. И не участвовал в экспедиционном корпусе. И папа не имел никаких капиталовложений на Кубе или в какой-нибудь Нигерии. И не так уж я опасаюсь мировой войны... во всяком случае — меньше других, и не верю в коммунистическую экспансию. Это не ненависть, а своего рода раздражение, досада. Нечто, имеющее, скорее, метафизические корни. На данный момент это не враг, которого непременно надо победить, а недоразумение, которое должно как можно скорее разрешиться. Нелепость, которую надо побыстрее... устранить. Не страна, а скверная шутка природы, страшный и обреченный монстр, вроде тех, которые так любит изображать ваш Голливуд. Уродливый, нелепый, отвратительный, кровавый кошмар, который слишком долго не рассеивается. Существование Советов оскорбляет, прежде всего, мой эстетический вкус именно своей невыносимой уродливостью и чудовищной, ни с чем не сравнимой безвкусицей. Заметьте: я, как человек глубоко гуманный, вовсе не хотел бы, чтобы русские все вдруг раз — и вымерли бы. Нет. Только, боюсь, что это неизбежно и тут уже поздно предпринимать попытки хоть что-нибудь изменить.
— Вот затеют они, от безнадежности, — войну, так будете знать...
— Вот и не давайте повода. Хлопайте по плечику, устраивайте никому не нужные встречи на высшем уровне, заключайте, немилосердно торгуясь при этом, договоры, которые ничего не решают... Только, ради бога, — не раздражайте их. Пусть помрут спокойно и не делая опасных телодвижений. Я бы даже шпионов их не трогал, потому что в их состоянии все, идущее со стороны, только приближает конец, будь то деньги, зерно, фильмы или идеи, как у безнадежных больных усугубляют состояние любые попытки вмешательства, даже самые квалифицированные.
— Так что ж вы продолжаете сидеть на этом месте? Если тут все едино — работать или нет?
— А вот как раз для этого самого: чтобы останавливать тех, у кого чешутся руки подколоть, пощекотать, уязвить умирающего уродливого великана. А это и негуманно, и неправильно.
— Дмитрий Геннадьевич, поверьте, — я лучше кого бы то ни было понимаю суть ваших опасений. И вы, в стратегическом плане, вполне можете оказаться глубоко правы. Меня вообще до глубины души порадовала мера вашего понимания проблемы.
— А откуда вы...
— Читал.
— Я с-составлял записку д-для...
— Я понимаю, — проговорил Гельветов, ласково глядя на Гаряева и тонко улыбнулся, — я в курсе... Но я бы хотел продолжить свою мысль. Опасность несанкционированного прорыва технологий за пределы предприятия на самом деле куда меньше, чем вам, должно быть, кажется. Отдельные компоненты нашей рецептуры могут, конечно, о многом сказать высококвалифицированным специалистам, и могут быть, — с огромным трудом, надо сказать, — воспроизведены и даже использованы в специальных случаях. Но дело-то в том, что не они составляют то, что вы именуете главным секретом. Отнюдь.
— Это не принципиально!
— Я поясню в общем, хотя и это уже несколько грешит против правил. Секрет составляет сам по себе раздел математики, применяемый для расчета так называемых "композиций", а также, — и в основном, — конкретные приложения этого раздела для решения столь же конкретных задач. Все это не выходит за пределы чрезвычайно узкого круга аналитиков, композиторов и расчетчиков...
— Композиторов?
— Вот видите. Даже одно случайно прорвавшееся словцо из нашего профессионального сленга уже несколько сбило с толку такого искушенного человека, как вы. Композитор, — это специалист высшего класса, владеющий искусством составления исходных композиций. Тех, которые в итоге как раз и развиваются в те или иные изделия. На достаточно высоком уровне, — это божий дар, безусловно. Несколько напоминает искусство писать программы для ЭВМ, но все-таки не вполне. Даже по духу... Но я отвлекся. Я утверждаю, что без знания исходных понятий, аксиоматики, символики, любую рабочую запись композиционной группы прочесть не менее трудно, чем надпись на никому не известном языке. Без всякой дополнительной зашифровки. Что-нибудь новенькое из Теории Поля может прочитать специалист в области Теории Поля и никто другой. Кто-то другой может, — теоретически, — с вовсе других позиций создать теорию поля гораздо лучше, это да, но прочитать — ни в коем случае. Специалисты в нашей области сосредоточены только и исключительно только у нас. Некто может совершенно независимо от нас сделать что-то аналогичное, но даже и тогда никак не сможет проанализировать наши материалы. Никоим образом. Далее, — для рабочих расчетов в области композиции по определенным причинам пришлось создать специальный язык программирования, так называемый "ГарГол" а впоследствии, его глубокую модификацию, именуемую "МелГол". Они не транслируются. Просто потому что мы не делали никаких трансляторов. Из-за чрезмерной насыщенности профессиональным жаргоном непонятны для посторонних даже наши разговоры между собой... Очень мало понятны. Теперь я обязан вас предупредить, что буквально все, что я сказал вам сейчас, совершенно секретно и не подлежит разглашению ни при каких обстоятельствах. Ни при каких. Вы меня поняли?
— Тут я усматриваю некоторое противоречие...
— Ничуть. Никто посторонний не должен знать даже о существовании "мозаики", как явления. Может быть — даже прежде всего о таком существовании. Остальное — не столь актуально по крайней мере до тех пор, пока... пока шило, в конце концов все-таки не вылезет из мешка, и все не станет ясно вдруг, сразу всем.
— Ясно и мучительно больно.
— Да. Это очень смахивает на то, как до определенного возраста совершенно не воспринимаешь никаких сведений, связанных с сексом. А потом — не можешь понять, как мог ничего не видеть и не слышать, если этой темочкой прямо-таки пропитано все кругом. Но нам есть о чем поговорить с вами предметно. Понимаете ли, было бы очень полезно обсудить меры чисто технологического порядка, которые сделали бы утечку материалов или сведений совершенно нереальными...
— Погодите! Насколько я вас понял, истинная опасность для сохранения "мозаики" грозит только в случае прямого предательства или похищения одного из сотрудников этого вашего "узкого круга"?
— М-м-м... Что-то вроде этого.
— А подкуп?
— А вы знаете, сколько, чего и каким образом имеют у нас эти лица? Уже сейчас? И сколько бы понадобилось долларов США, чтобы иметь что-то хотя бы приблизительно равное? Минус друзья, минус положение, минус семья, плюс люди из вашей системы?
— Если мне хоть что-то будет непонятно, — ледяным, зловеще-ровным голосом высокого профессионала произнес Гаряев, — я непременно разберусь. Это, надо сказать, моя работа, а соответствующие полномочия для работы мне даны в полном объеме.
— Ни секунды в этом не сомневаюсь.
— Доктор, — равнодушным, ленивым голосом осведомился Завалишин, по кличке "Сонный", — а вы не можете мне объяснить, что такое эта стенокардия? Как-нибудь по-простому? Чтобы и технарь понял? Это как, — сносилось что-нибудь?
Из-за постоянно полуопущенных, тяжелых век со светлыми ресницами, из-за медлительных, словно через силу движений действительно казалось, что Завалишин либо все время дремлет на ходу, либо только что проснулся. Услыхав такой вот примитивный, механистический заданный в лоб вопрос, тридцатитрехлетний заведующий кардиологией медсанчасти фармацевтического комбината "Новфарм" Сабленок даже поперхнулся. Может быть, правда, — чуть нарочито.
— Гхм... Тогда уж, скорее, — засорилось. Забились всякой такой дрянью сосуды, — и привет. Мало напора, — машина плохо работает, нет напора, — не только работать перестает, но еще и ломается.
— И это, — собравшись с духом, с видимым трудом перенес через губу Сонный Завалишин, — все? Из-за такой вот ерунды?
— Да, — тихим от негодования голосом ответил Борис Самуилович, — представьте себе, что именно из-за такой. Ерунды, как вы изволили выразиться. Можно даже сказать, — ерундовской ерунды.
— Доктор, — после новой мучительной паузы выдавил Завалишин, "композитор", начальник Отдела Разнесенной Композиции и Международный Мастер по шахматам Сонный Завалишин, — а нельзя ли их чем-нибудь этаким промыть, а? Вроде как трубы от парафина? Молодой же мужик еще, всего пятьдесят восемь...
Это нельзя было назвать приемом. Скорее уж — методом. Если Юрий Алексеевич не знал чего-то, как следует, а паче того, — имел представления сомнительного происхождения, он твердо выбрасывал из головы обрывки сведений, твердо решал, что не знает ничего, и начинал задавать потрясающие в своей наивной примитивности вопросы, постепенно навязывая даже самым высоким профессионалам свою терминологию. Почему-то у него она носила несколько сантехнический привкус. Мало знакомых с ним людей это э-э-э... шокировало.
— Можно, — странным голосом ответил Сабленок, — лично я рекомендую соляную кислоту от извести, а бензин... ну, еще и чистый эфир можно... — от самого холестерина. Прокачивать поочередно около суток по всем сосудам. Чем-нибудь таким, поскольку работа сердца почти сразу же станет неактуальной.
— Так, значит? — Невозмутимо осведомился Завалишин. — Жаль.
— Это — да, — горячо согласился довольно-таки ядовитый лекарь, — еще как жаль-то! А-абсолютно с вами согласен.
— Ага... А нельзя ли получить образец этой пакости... Холестерина там, и прочего? Всего разом?
— Из вашего батюшки добыть образец атеросклеротической бляшки пока довольно затруднительно. К счастью. Хотя... в принципе можно. А зачем?
— А — так, — уклончиво пробормотал сонный шахматист, — посмотреть, что можно сделать без бензина с соляной кислотой.
— Да? А давайте так: у меня вон дед с трансмуралом не сегодня-завтра, так у него состав, надо думать, очень близкий. Его так и так вскрывать. Я позвоню.
— Нет. Лучше я вам позвоню. Так говорите, — завтра?
— Завтра. Но уж никак не позже послезавтра. Давненько не вскрывал я в морге трупов.
— Веселый вы, гляжу, человек, доктор.
Звонил он даже не один раз. В первый раз — узнал, что с искомым материалом обязательный дедок-трансмурал из местных старожилов не подвел, и заехал за довольно противной на вид жирной кашицей, а во второй — осведомиться, сколько всего в организме может случиться бляшек. Попросту, по массе. В третий раз он не стал звонить и заявился самолично, чтобы обсудить отдельные детали. Потом у Алексея Митрофановича по всем правилам взяли письменное согласие на проведение лечения "при помощи внутривенной инфузии нового антиангинозного препарата".
Новый препарат являл собой довольно толстый слой невзрачного осадка под толщей физиологического раствора на синтетической воде. То, что банка состояла из алмаза, Сабленок, правда, не знал. Дабы не подводить в случае чего подчиненных, он попал в набрякшую вену Алексея Митрофановича самолично. Завалишин, почти вовсе закрыв глаза, набрал какую-то комбинацию на устройстве, напоминающем пишущую машинку, и которое он именовал "манипулятором", "сборщики" дружно приобрели одноименный заряд. Со стороны это выглядело так, словно осадок вдруг растворился без следа, жидкость в сосуде осталась по-прежнему прозрачной, но приобрела какой-то радужный оттенок. Жидкость медленно, осторожничая и перестраховываясь, ввели в кровь.
"Спецификация Л", аккуратно отщепив субстрат, переходила в так называемую "конформацию 2", поляризовалась и обрела неукротимое стремление к воссоединению с себе подобными, а все вместе — к Водителю.
— Теперь — быстрее!
И прежде, чем сколько-нибудь значительное количество сработавшей "Спецификации Л" успело влезть в исходную емкость, Сабленок быстро-быстро, упустив буквально несколько капель крови, подключил стеклянный двойник, направив ползущую вспять, навстречу току жидкости, в другой сосуд, где "спецификацию" ждала Активная Мембрана. Встречаясь с ключевыми структурами на ее поверхности, "сборщики" оставляли груз, возвращались в "конформацию 1", после чего одноименный заряд поверхности возносил их вверх по капиллярам. Мембрана потребляла вполне заметное количество энергии и ровно, едва слышно гудела под током. Через двадцать минут большая часть напластований в виде ултрадисперсного осадка собралась на ее поверхности, а часть "сборщиков" повторно вернулась на свое рабочее место, и цикл повторился снова. Выждав некоторое время, вспотевший от волнения Сабленок дрожащими руками прикурил сигарету и прошелестел, поскольку в горле у него совершенно пересохло:
— Проверить бы как, а?
— Я диполь-экран прихватил. Специально разработали для наблюдения за развитием некоторых композиций. Потом — бросили, на редкость бесполезным занятием оказалось. И тут не выйдет, слишком много наложится одно на другое. Тут чего-нибудь все-таки похитрее надо, по принципу автоматического подсчета, компьютерного формирования изображений и всякое такое...
И только тут до их сознания дошел некий посторонний звук, довольно давно уже доносившийся с жесткой, как устав гарнизонной службы, обтянутой черной клеенкой прямо поверх ДСП кушетки. Это негромко, но басовито храпел расслабившийся и заскучавший от полного отсутствия событий Алексей Митрофанович Завалишин.
— Ладно! — Прошипел эскулап. — Твое снадобье все на месте? — И, увидав спокойный, как вечные льды, кивок, осведомился. — Уверен? Тогда так: раз он сейчас живой, то хуже уже не будет, значит — проконтролируем по старинке, чисто клинически... Да это, в конце концов, и главное.
— Ну, — его здоровье!
— Его, — согласился Завалишин, — давай...
— Так, говоришь, — нет приступов?
— Да вроде бы как не было. Валидол и нитроглицерин таскает еще, но больше по привычке.
— Ага... И ЭКГ тоже стала получше. Ку-уда получше. Кардиосклероз, понятно, никуда не денешь, а так... Слушай, а ты знаешь, что это Нобелевка по медицине? На мелкие расходы, потому что в принципе за бугром человек, слепивший этакое, стал бы не миллионером даже. Пожалуй, что миллиардером.
— Композиция конечно, — пожал плечами тридцатитрехлетний Завалишин, заботливый второй сын своего заботливого отца, — но так себе композиция. Не из сложных. Единственная сложность, — это чтоб только ту известь, которая вместе с холестерином, а так... Простенькая композиция.
— А почему, кстати, — композиция? Что за дурацкое название?
— Не машина, не вещество, а работает. И каждый раз надо с самого начала составлять, компоновать. Как-то само собой получилось название.
— Ну, — за нас с вами, и хрен с ними... Ну так что делать-то будем?
— Твое здоровье... К сожалению, — ничего такого делать мы не будем. То есть совсем. За то, что мы тут уже сделали, нам уже не сносить головы. Мне — за прямое разглашение, тебе — за то, что узнал то, чего тебе знать никак не полагалось.
