Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Не знал он, что эту кровь у Аксиньи взяли, во время женских дел. Для колдовства только первая кровь лучше месячной, но ту приберечь решили, а за этой не следила Аксинья, вот и заполучили ее ведьмы. Хотели и Устиньину кровь получить, да Устя ритуал проводила постоянно, которому ее Добряна научила, а после свадьбы и вовсе женских дней у нее покамест не было.

Любава подозревала кое-что, но...

Это просто был повод ускориться.

Илья молчал, терпел. Ждал.

Как до дела дойдет, так он этих тварей и разочарует. А покамест... своих подождет. Вдруг успеют еще? Он и сам справится, да риска много, а чему его Божедар сразу же научил — здраво силы свои оценивать и противника, да не рисковать понапрасну. Можно жизнь положить, а дело-то твое кто за тебя потом сделает? То-то и оно1

Ждет Илья.

* * *

Устя по спальне расхаживала, ровно лев по клетке, пока Борис не вошел, не обнял ее...

— Устёна? Случилось что?

Не хотела Устинья мужу лгать, да выбора не было, просила Добряна помолчать покамест. Борис хоть и умен, и сметлив, а все же некоторые знания ему в тягость будут. Может он, не разобравшись, и дров наломать, потом все плакать будут.

Потому и выбрала Устинья то сказать, что бабушка велела.

— Боренька... не знаю я. Бабушка на меня смотрела сегодня, сказала — непраздна я.

Борис где стоял, там и на пол опустился, на колени рядом с супругой.

— Устёнушка моя, родная... правда?!

И столько счастья на его лице было, столько радости... в эту секунду и поняла Устинья — может муж ее полюбить с той же силой, что и она его! Не увлечься, не в благодарность за тепло ее, а просто — сердцем полюбить, потому что нет на земле для него другой женщины! Может!!! Пусть не сразу, но все у них сложится! Все хорошо будет!

Устя к мужу кинулась, на пол рядом с ним опустилась, руки на грудь положила.

— Боренька... что ты?

— Голова закружилась. От счастья.

Муж ее к себе притянул, и подумала Устинья, что не у него одного. У нее тоже голова от счастья кружится. И не думала она никогда о таком, и не гадала, и с жизнью попрощалась... и еще сто раз попрощалась бы ради вот этой секунды. Когда сидят они вдвоем, и рука его на живот Устинье легла, словно от всего мира закрывая только-только зародившуюся в нем жизнь, и лицо у него не просто счастливое. Светится Борис от радости, сияет так, что впору свечи погасить и луну закрыть, в горнице ровно солнышко ясное взошло.

— Боренька...

— Устёна, сердце мое, радость моя... обещаешь мне осторожнее быть?

— Обещаю, любимый. Видишь же, я с тобой рядом.

— А кто будет — не говорила Агафья Пантелеевна?

Устя и не хотела, а хихикнула.

— Боренька, ребенку нашему и десяти дней нет, пока он еще с палец размером, а то и поменее. Червячок крохотный, не разглядеть еще!

— Правда?

Устя щекой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула... рядом он! Живой! И в ней частичка его растет, драгоценная! Все, все она сделает, но своих любимых сбережет! Понадобится — сама в могилу ляжет... только через девять месяцев, потому как ребенка родить надобно.

— Боренька...

Луна деликатно отвернулась.

А может, и из зависти. Столько сейчас нежности между этими двумя людьми было, столько тепла, что ей отродясь не видывалось. Глядят они друг на друга, от счастья светятся.

Любовь?

И так она тоже выглядит, и двоим людям тепло и радостно было. По-настоящему.

Троим людям. Ребенок, хоть и пары дней от роду, тоже это счастье чуял, пропитывался им, и знал уже, что на свет он придет любимым и желанным. Дети все чувствуют...

* * *

А на поляне холодно было.

Сара над Ильей встала, в головах у него, литанию завела... Илья и слова не понимал, не по-росски это. Кажись, по-ромски, а то и по-джермански, уж больно язык корявый, резкий, лающий.

Илья уж прикинул, что дальше делать будет.

Перекатится набок, свечу ногой собьет, ведьму за ноги дернет, подсечет — и кулаком в горло. А потом ей и закроется, вдруг выстрелят из чего, али нож кинут...вот что со второй ведьмой делать?

Слишком далеко стоит, гадина, враз не достать!

— Люууууууди! АААААУУУУУУУ!!!

Из сотни голосов узнал бы Илья Божедара. Поперхнулась речитативом своим, стихла ведьма. А голос орал от души, да и приближался. Платон два пальца в рот сунул свистнул по-разбойничьи, своим холопам, захлебнулся голос, да и стих.

Тут Илья и решился нападать.

Ежели Божедара... не препятствие для него два холопа, но вдруг чего ведьмовское у них имеется? И подействует оно на богатыря? Черное колдовство — коварное, подлое...

А вдруг жив богатырь еще, вдруг помощь ему требуется, а он тут невесть чего ждать будет?

Извернулся мужчина, ногой свечу сшиб, которую у него в ногах и поставили, а левой рукой ведьму за щиколотку схватил, на себя дернул. Нож в десницу ему ровно сам скользнул, по горлу полоснул гадину.

Кровь хлынула, темная, горячая... Сара и дернуться не успела — черный дар наружу рванулся. И несдобровать бы тут Илье, да на поляне Ева была.

Признал дар хозяйку свою, к ней и потянулся, в нее и впитываться начал... замерло все, даже ветер утих, побоялся и снежинкой шелохнуть.

Платон Раенский завизжал от ужаса, ровно поросенок под ножом — и тут Илья опамятовал.

Тушу мерзкую с себя спихнул в сторону, извернулся — и что-то врезалось в него.

— Ходу!

Илья сам не понял, как Божедар его малым не за шкирку с земли вздернул, как за собой потащил, мимо боярина, пробегая, отпустил Илью на секунду, тот чудом в снег не рухнул, а Божедар правой рукой нож метнул, добротный, посеребреный, наговорный, а левой рукой сгреб Платона за загривок, да и пихнул что есть силы в сторону ведьмы.

И снова Илью схватил, за собой потянул.

Илья и не видел, что на поляне происходило. А было там то же, что и с Мариной, разве что Марина куда как сильнее была, а Сара — слабая она ведьма. А все ж...

Клинок Еве в глаз вошел, хорошо так, по рукоять самую, она на землю оседать начала, а дар-то черный остался. Может, и метнулся б куда, да тут Платон Раенский прилетел.

И секунды не прошло — на землю ровно мумия осела в шубе боярской, богатой. А дар и развеялся без следа, взял он свою жертву последнюю.

Только три тела на поляне осталось, и так они выглядели, что случайный прохожий потом бы месяц штаны от испуга отстирывал — не помогло. Как есть — жуть жуткая, адская.

Чертовщина.

* * *

Илья уж метрах в ста от поляны кашлянуть смог что-то. Божедар впрочем, и не побежал далее, остановился, выпустил боярича.

— Поздорову ли, Илюшка?

— Все хорошо. А ты как?

— И я хорошо.

— Ты говорил. А потом те двое... и замолчал внезапно, — Илья старался объяснить, понимая, что звучит это как-то странно... а и неважно! Живы — и то главное, а остальное со временем!

— Говорил. Потом эти двое до меня добрались, я их убил, смотрю, а времени, считай, и нет уже.

— Нет?

— На луну смотри, в зените она. Сейчас бы тебя и убили, — разъяснил Божедар.

— Ух! — не понравилось Илье.

— То-то и оно. Агафья Пантелеевна знать мне дала, мы и проследили за возком. Хоть и велики палаты царские, а улиц, по которым от них отъехать можно не столь уж много.

— А-а, — понял Илья.

— Я за тобой и бежал. Люди мои отстали чуток, не всем такое по силам.

А ежели правду сказать — и никому. Чтобы лошадь догнать — богатырем быть надобно. Вот и догнал их Божедар, ну и сделал все возможное.

— Благодарствую, — Илья поклонился земно. — Ты мою жизнь спас.

— А ты сегодня, может, и всю Россу спас. Не каждый бы жизнью своей рискнул, на такое согласился. Не нам с тобой благодарностями считаться, оба мы Россу защищаем.

— Соооотник! — голос с дороги донесся.

— Тут я! — Божедар так рявкнул, что с деревьев снег попадал, сосулька чуть Илье за шиворот не угодила. — Чуток к веселью не успели ребята, обидятся теперь.

— А и то! Вечно ты, воевода, себе лучшее забираешь, разгуляться не даешь, — из леса люди выезжали, верхом. Их Илья тоже знал, и расслабился, заулыбался. Все, теперь уж их точно за копейку не возьмешь, теперь они сами кого хочешь одолеют!

* * *

Федор с Аксиньи слез, штаны натянул, в дверь стукнул, Любава вошла тут же.

— Все, сыночка?

— Все, маменька, готово.

— Вот и ладно. Иди теперь, да чтобы к утру уж на заимке был. Сказано — на охоту поехал, вот и езжай, поохоться. Авось, медведя мне привезешь....

— Тебе, маменька, хоть Змея Горыныча!

Любава сына в голову поцеловала, улыбнулась ему ласково.

— Ишь ты, вымахал, каланча! Ну иди, иди....

Федор и пошел. Любава его взглядом проводила, на Аксинью посмотрела, поморщилась брезгливо — лежит баба, вся расхристанная... Федька, хоть ноги ей бы сдвинул! Да ему и в голову пустую то не пришло, привык, что за ним все подтирают да убирают!

— Неси тазик, Варенька.

Кое-как Аксинью вытерли, одернули все, постель в порядок привели.

— Посижу я с ней, — Варвара Раенская на лавке устроилась поудобнее, — а ты, Любавушка, спать иди, чай, утро вечера мудренее, вот вернется Платоша, расскажет все, как было.

Любава кивнула.

Силы ведьмовской у нее и не было, почитай, да кровью она к той же Черной Книге привязана была. И чуяла — неладное что-то...

А что?

Да кто ж его знает, вот с утра и разберемся, как Платоша вернется.

* * *

— Копаем, братцы.

— Вот воевода, мог бы нам клинками помахать оставить, а приходится лопатой.

— Выбора нет... и земля промерзла, зараза... а надобно!

— Еще и тащили эту дохлятину на себе, вот пакость-то, прости Господи!

Ворчали мужчины, а дело делали. А куда деваться?

Божедар так решил, так и сделать было надобно. Когда не получит с утра вдовая государыня вестей, что она сделает? Правильно, людей пошлет на это место.

Найдут они тела, поймут, что убил кто-то и ведьм, и боярина, приглядятся к телам повнимательнее. Что Раенский, что ведьмы — все так выглядят, словно сто лет тому как сдохли. Черные, ссохшиеся, все, ровно мумии болотные, а уж страшны!

И что о них подумают?

И что люди скажут?

Ой, не надобно Ладоге стольной такие потрясения, ни к чему! Пусть их... пропали — и пропали, и не было тут никого. И все на том.

А как эту пропажу устроить?

Надобно пять тел, да, и холопов тоже, с поляны утащить, возки угнать, коней потом цыганам каким отдать, там концов не сыщешь, а возки сжечь. И одежду сжечь.

А все это — на себе, на ручках своих, и следу потом замести. И с телами что-то сделать надобно.

Сжечь их?

А трупы горят плохо, долго они горят, и воняют мерзко, и кости от них остаются, не прогорают люди до конца. И кострище тоже... уж про дым и вовсе помолчим.

Выход один.

Землю долбим, могилу копаем, да большую, в нее все тела складываем, как положено, без голов, с осиновыми кольями в сердце, лицом вниз... еще и солью сверху засыпаем. А потом закопать это все надо, и заровнять, и замаскировать так, чтобы и с собаками не нашли. Хотя собаки так и так эту падаль искать не станут, не любят они нечисть, скулят, воют, пятятся, а кто трусливее, так еще и гадит, где стоит. И удирает.

Вот и работали мужики, а земля-то за зиму промерзла, ее долбить надобно, отгребать, а на пять тел могила здоровущая нужна! И глубокая, хоть два метра, а раскопать надо, а лучше все четыре, зверье зимой голодное, что хочешь выкопает...

Костер бы разжечь, хоть малый — и то нельзя, им не просто могилу копать, им потом ее и прятать, да так, чтобы не нашли. Копать им и копать...

Божедар и сам старался, так ломом лупил — аж комья разлетались, Илья только завидовал. Богатырь, одно слово. А и ладно, главное этой ночью сделали. И он, хоть и не богатырь, а тоже не сплоховал, не подвел, и ведьму одну лично упокоил! Есть, чем гордиться!

Эх, не могли эти паразитки ритуалы свои летом затеять! Кончилось бы так же, а вот хоронить их куда как удобнее было бы!

* * *

Михайла напряжение Федора чувствовал, да спрашивать не решался. Сейчас царевич и в зубы мог отвесить, от доброй-то души. Уж под утро подуспокоился Федька, тогда Михайла и заговорил.

— Мин жель, мы надолго ли на охоту?

— Дней на десять, — Федор на Михайлу глазами сверкнул, но ответил уже спокойнее. — Может, и чуточку раньше вернемся. Как матушка напишет мне, так и ладно будет.

— Хорошо, мин жель! Потешимся, тоску разгоним... вроде и женат ты, а смотришь не соколом грозным, видно, тоскливо тебе...

Федор на Михайлу чуточку добрее посмотрел.

— Что, так видно это?

— Кому другому, может, и не приметить, ты, мин жель, свои чувства хорошо скрываешь. А я тебя люблю, вот и приглядываюсь, вот и стараюсь.

Федор до Михайлы дотянулся, по плечу его потрепал.

— Служи мне верно, Мишка, награда тебе будет.

Михайла себе награду сам бы взял, да только Федор не отдаст ему Устинью, так что...

— Благодарствую, мин жель. Мне б наградой счастье твое было, да как устроить его — мне неведомо.

Помрачнел Федор, в сторону посмотрел кисло.

— Матушка говорит, образуется все, а только как — неведомо мне. И когда — тоже. Борька крепок, и Устя... видеть не могу счастье их! Убил бы! За то, что не мне улыбается — убил просто!

И таким ядом глаза его налились, что Михайле тошно стало. Вот ведь... порченая тварь!

Такого и пристрелить-то разве из жалости, все воздух чище будет! А впрочем...

— Мин жель, когда государыня так говорит, образуется все! Обязательно!

— Аська, дурища, затяжелеть должна, тогда легче мне будет.

— Ну так... то дело нехитрое, затяжелеет! Ты, мин жель, тогда б не на охоту ехал, а к жене?

— Молчи, дурак, о чем не знаешь!

— Как прикажешь, мин жель. Хочешь — промолчу, хочешь — кочетом закричу, абы тебе хорошо было, душенька твоя радовалась.

Федор фыркнул, Михайла кочетом прокричал.

Только вот шутки — шутками, а понял Ижорский, что свои планы есть у царицы вдовой. Страшноватые планы...

Как Федор Устинью получить может?

Да только ежели царь помрет. А сам Борис помирать не собирается, он и внуков дождется, крепок, сволочь! Михайла-то мог понять, когда бабе с мужиком хорошо... вот и мечтал бы он, чтобы Устя тоскливая ходила, да смурная, ан нет! И радуется она жизни, и под ожерельем драгоценным он раз у нее засос увидал.

Крепок еще Борис Иоаннович.

А значит...

Цареубийство?

Братоубийство?

Хмммм... оно, конечно, смертный грех, только Михайла-то никого убивать и не станет. Он просто подождет. А Устинья... когда он рядом в нужный момент окажется, он у нее согласия и спрашивать не станет — к чему? Уже спрашивал, все одно отказала ему дурища. А значит...

Увозом возьмем!

Ежели не станет Бориса, она на что угодно пойдет, только б Федору в лапы не попасть.

Наблюдаем-с. Ждем-с.

* * *

До утра ждала Любава кузена своего, переживала, нервничала.

Куда ж ты запропастился, Платоша?

Мало любви отпущено было государыне, пожалуй, иной кошке и то поболее досталось. А Любава — кого любила она?

Мать любила, да не слишком, знала она, что для Инессы всего лишь способ привязать к себе боярина, дочь неполноценная. Так к ней Инесса и относилась, что ж, получилось, так терпеть будем, а жаль, все же... любить? Да где вы любящую ведьму-то видели?