...Перед ним стояла гориллообразная детина, вне всякого сомнения поджидавшая, именно его, потому как первое, что узрел Козюлин — это размах страшных размеров чугунного кулака детины, а далее нарастающий свист сближения двух тел...

...Он тут же в ужасе открыл глаза и явил перед собой оспатого с трубкой и Лаврентия с пистолем.

Похоже было, что и тут его ожидали не без вожделения, а Лаврентий со словами: "Собаке — собачья смерть!" — вскинул для разряжения свой пистолет, на этот раз целясь тщательнее...

У Козюлина не возникло ни малейшего сомнения к кому относилось это обращение, и почувствовал, как у него сзади виляет хвост, мгновенно отросший там, где ему обычно предназначено быть у животных и... тут же превратился в кенгуру, рванулся, что было сил и страшная боль вошла в его голову...

Он лежал в своей кроватке, учащенно дыша, и тер, ударенную о стенку голову. Голова гудела, утратив временно возможность фокусировать мысли. Стенка ответила нервным стуком в ответ: "Наверно, соседей разбудил нечаянно", — только успел подумать Иван Иванович, как в дверях явился недовольный Алик и сказал:

— Иван! Мать твою так!.. Прекрати тарабанить ни свет, ни заря и людей с похмелья раньше нужного времени подымать! Сам знаешь, опохмелиться нечем!

Иван прикрыл глаза, виновато улыбаясь, а Алик дверь, оскалом выражая крайнюю неудовлетворенность состоянием дел.

...Когда раздался очередной стук Иван Иванович поступил мудро: он не стал разбираться, где это стучат, на том свете или на этом, голова ли пошаливает или соседи гвоздь в стену заколачивают — схватил одеяло и вмиг залег за грудой бутылок, прикрывшись ним для тепла и конспирации.

Стук неназойливо, время от времени постукивал, упорно чего-то ожидая в ответ.

В ответ Иван высунул из-под одеяла одно ухо, готовый жертвовать ним ради удовлетворения интереса, рукой под одеялом все же прикрывая его от провокации.

Скрипнула отворяемая дверь и ухо занырнуло обратно в безопасность.

— О, здесь, кажется, никого нет, — раздался от двери удивленный детский голос, и следом зашлепали еще шаги.

Козюлин тут же осмелел и выставил один глаз перископом наружу, уясняя обстановку. Обстановка прояснилась и перед детьми вырос небритый мужик в грязных трусах и несвежей майке, и явлением своим вверг их в трепет. А когда он бросил им в лицо: "Ну?!" — они разом заголосили:

— Колядовать... дядя, коля... можно ...довать мы..."

"Значит,Новый год позади прошел" — догадался Иван и снисходительно кивнул:

— Валяйте!

Их было двое, лет двенадцати; один из них сказал: "Три — четыре..." — и дружно запустили руки в свои матерчатые сумки, после чего, в комнате образовалось облако пыли, а на Ивана Ивановича посыпалась какая-то гадость, совсем не похожая на пшено, как того требовал обычай.

Заголосили одновременно все втроем:

— Сею, вею, повеваю...

— Хватит, угомонитесь...

— ...Счастья радости ...

— ... Пошли вон, чертовы детки!

— ...Желаем!

Козюлин схватил детей за руки, не позволяя вновь запустить их в сумки, но не удержал сначала одного, а затем и другого. В глаза и ноздри снова пахнуло пылью, а в уши ворвалось:

— Сею, вею повеваю...

Иван Иванович захватил детей в охапку и очень строго сказал:

— Я же сказал, все! Хватит!

Тогда тот, который "три-четыре", огорчил напоминанием:

— Сколько за колядку пожалуете, столько в новом году вам счастья будет, — и оба уставились на хозяина.

Иван погрустнел, но руку в карман машинально попытался сунуть (мужская гордость не позволяла поступить иначе), тут же обнаружив себя в трусах и майке. Он прошел по мерзко хрустящей поверхности, чуть не растянувшись на скользком полу устеленном зерном, подобрал брюки с пиджаком и стал с усердием выворачивать многочисленные карманы. Карманы были набиты битком всяким хламом, но деньги все как-то не попадались. Кошелек тоже, вновь, куда-то запропастился. Иван стал вспоминать, где он его видел последний раз и, в конце концов, успокоился, так как, никак не мог понять, наяву это происходило или во сне, в нынешнее время или иное, и потому плюнул на его поиск: "Чего его искать здесь даром, может он болтается где-то в другом пространстве или времени, а возможно, во сне остался?"

Наглые дети, откуда такие и берутся, видя неуспех поиска, покидать помещение не спешили, помня о том, что: "Ушел — потерял, остался — нашел".

Иванову растерянность вывела из затруднения не голова, а рука, открывшая дверцу холодильника и вытащившая из глубины его пустот консервную банку с надписью "Шпроты", что явно сразу улучшило настроение всех троих.

Детки не очень довольно зыркнули глазами, что им дают не деньги, и засуетились выйти вон, понимая, что большего толку ожидать неразумно.

— ...В масле! — вдогонку им крикнул Иван Иванович, дополняя дар разъяснением для удовлетворения.

— Дай-то бог, чтобы в новом году такого добра вам поболее принесено было, — откликнулось а ответ.

— Передайте только, тому кто приносить будет, пусть масла побольше кладет, но не машинного, как в прошлый раз; а то сухая шпротина к небу пристает, — услал свою просьбу в коридоры коммунальной квартиры Козюлин, во след затихающим шагам. Сплюнул с досады, вспоминая залипшую шпротину ("прошлый раз" было много лет назад, и то по случайности) и закрыл дверь с облегчением.

"Надо у Ивана кусочек рыбки попросить, — подумала бабушка Ориша, сидя на своем посту, — а то ем одну дрянь, даром, что рыбой воняет".

"У-у, капиталист чертов — шпротами закусывает, — услышав о "шпротах", не сдержала себя в мыслях Марья Петровна. — Тут пашешь изо дня в день, как богом проклятый и судьбой обиженный, а ему еще и масла, чтоб больше..."

"Шпроты — это, что-то вкусное", — констатировал младший сын Марьи Петровны — Гриша, слышавший о таком "диве", но свидеться с ним, увы, до сих пор не приходилось.

"Шпроты?.. — всколыхнулась воспоминаниями Флора Альбертовна. — Кто-то произнес это слово или мне привиделось?" — И еще несколько раз сказанное эхом отозвалось в ее сознании.

Козюлин закрыл дверь и уже который раз подумал: "надо бы английский замок поставить, а то шляются здесь все кому не лень. Вот и шпроты... Не сами же они в холодильник влезли?" Себя же в приобретении этого продукта — мысль не поворачивалась обвинить. К тому же, еще вчера в холодильнике, кроме кастрюли с пятидневным супом и пустой бутылки из под кефира, ничего не было. И что бы, такой бриллиант не заметить?... Может быть Ленин оставил?..

Он замер в осмысливании подозрений и уткнувшись размышлениями в тупик, направился к окну проверить надежность запоров там, по пути проверив, нет ли кого под кроватью. Под кроватью никого не было, и припавшая комьями пыль успокаивала отсутствием вероломных посетителей в столь укромном месте.

У окна Козюлин надолго задумался, ощупывая пальцами надежность прилегания оконной рамы к лудке. Его умственное напряжение перевоплотилось в действие, результатом которого стало восемь вбитых в раму гвоздей, надежно заперевших ее от внешних гостей:

— Так-то понадежней будет, — сказал он вслух, и на сердце стало спокойней.

В азарте работы он, чуть было, не приколотил и входную дверь к лудке, но спохватился и только почесал голову молотком. Молоток был горяч от работы.

"Пойду, пройдусь", — подсказал он сам себе заслуженный отдых и начал набивать сетку пустыми бутылками, расширяя тем самым свою жилую площадь. И так ему понравилось ее расширять, что набрал он их — насколько рук хватило для авосек. "Авось, донесу", — не успел подумать Козюлин, как тут же несколько из них столкнулись между собой, позвякивая, и ту же секунду превратились в осколки.

— С ущербом тебя, Иван, — сказала голова Алика, просунувшаяся в дверь. — Может помочь? — не надеясь на участие в успехе дела, предложил сосед и не ошибся.

— Сам справлюсь! — ответил недовольно Иван Иванович и для весомости ответа вставил два "матерных" слова.

Алик ответил одним — инициатива была явно не на его стороне.

Козюлин очень возгордился собой, что смог увеличить пространство комнаты за счет пустых бутылок, в то время, как все кругом талдычили, что этого можно добиться только с помощью полных и при том, катастрофическим для воображения Ивана, их количеством, представленном в нужном месте в виде взятки. Он, конечно, не мог возражать "Учению", утверждающему, что количество неминуемо обязано перейти в качество — об этом каждый кладовщик знал. Каждый — да, что там говорить, с этим все ясно; неясно было другое — где взять такое количество? ...Вот и были у него все основания сегодня собою гордиться.

Хмурая очередь ощупала Козюлина кривыми взглядами и отвернулась. Иван Иванович тоже насупился в ответ, не обнаруживая знакомых, чтобы пристроиться не в хвост, поближе к заветному окошку. "Часа полтора загорай тут, — поник он мыслью и... смирился. — Сколько таких отщипнувшихся кусков времени оторвано от жизни — подсчитать, так на саму жизнь копейка придется", — загоревал Иван на исходе первого часа. А тут некстати обед объявился, и пришлось ждать еще час без движения. "...И кого тут бить, кого ругать — виновных не было, потому как все на своем месте, каждый свое копает: этот по инструкции поступает; и начальник его ни при чем, потому как сверху на него другой смотрит, а у того на плечах тоже свой сидит. И так все выше и выше... А тот, который самый-самый, что ж ему с небес слазить, да в бутылках копаться? А почему бы и нет? — осмелел в своих мыслях Иван Иванович. — Если в одном прореха, так и с другим оно не стыкуется, а то — с третьим, и так все выше и выше, и снова до небес. Вот так бы тряхнуть их всех, чтобы, как яблоки с яблони посыпались..."

Мысль не додумалась, перебитая лязгом стеклянной посуды — перерыв окончился, окошко нехотя открылось и очередь улиткой обвилась вокруг пункта приема стеклянной тары.

Заскорузлая мужская рука выдала Ивану в компенсацию за товар, подмерзшие ноги и утраченное время шесть рублей с копейкой, ошибившись в свою пользу на полтинник. Это было по-божески.

Божественное сопутствует божеству, а человека в выходной тянет к выпивке и философии о том, что могло бы произойти, если бы у "бабки" появились признаки свойственные "дедке".

Своевременно вспомнились Ивану мать с отцом, которые их с сестрой породили и на этом свете оставили. Сестрица, конвейер ее хозяйственных дел и она в этой центрифуге с начитанными до безумия глазами, не успевающими следить за собственными руками. Родственные чувства свое взяли и повели его к своему, к родному, чтобы хоть на время прервать дурацкое вращение своим явлением; может хоть сестрины глаза в орбиты войдут, и в их глубине удастся почерпнуть живительный нектар...

Встретились по-доброму. Иван пообещал долго не задерживаться и предъявил бутылку водки и две конфеты.

Стол на две персоны накрылся быстро, поскольку находящиеся в отлучке остальные члены семьи под ногами не путались. Иван Иванович заглотил рюмку, и сестра тоже пригубила, предвкушая отгул от жизни. Закусили, с желанием излить наболевшее. Иван начал первым, помня о сильных мира сего:

— Не поверишь, сестричка, — с изюминкой в голосе начал он, — но чувствую — быть нашей семье знаменитой. Ну, что ж, чего быть — того не миновать, — заключил он о подстерегающей их участи в скором времени грозящей отяготить своим ореолом.

Сестра заерзала на стуле, предчувствуя недоброе:

— Чу, чу, Ваня, на тебя. Такое несешь... Закуси лучше — может, пройдет?

— Что пройдет? — возмутился братец. — Слава?! Слава мимо не пройдет. Если уж суждено ей зацепиться за кого, так будет тащить, пока дух весь из него не вышибет.

Сестра поняла, что миром их застолью не окончиться, и заглотнула свою порцию, желая окрепнуть духом. Дух замер в груди пораженный действием сивушных масел, наглым образом пробравшихся в "лечебный продукт", и только ломтик малосольного огурчика смог поднять его на высшую ступеньку решимости.

— Что они ее: из древесины гонят, что ли? — в оправдание спросила сестра.

— С добавлением карбида... — авторитетно дополнил брат и налил еще по одной.

— Нет, Ваня, ты уж сам, с меня этого хватит, — отказалась сестра. — Меня еще полная ванна белья ждет, и обед сам по себе готовиться не станет, и с магазина продукты своим ходом не придут в дом, и к печке спиной не зря ты усажен...

Она собиралась продолжить хронологию неотложных дел, обращающих жизнь в шлак, но Иван притормозил:

— О, пришпорила своего конька. Хоть языку дай отдых, не говоря уже о хребте, — намериваясь остограммиться, провозгласил вместо тоста Иван Иванович.

— А кто за меня всю эту груду... перелопатит? Пресвятая дева Мария, что ли? Тебе хорошо рассуждать, живешь сам по себе — ни забот, ни хлопот, а у меня семья, дети, — воспользовалась она паузой, вызванной необходимостью закусить у брата.

Брат поперхнулся от мучавших его высоких материй и побежал к крану, чтобы запить их водой.

— Запить, все бросить, от всего отказаться — дело не хитрое, Ваня. А ты вот вытащи на горбу этот воз на гору, тогда и философствуй. Поди, враз желание пропадет языком молоть пустое.

Тут Иван Иванович восстановился и материи его поплыли в верном русле, возбуждая мозговую деятельность:

— Ну, влезешь ты на свой этот горб к концу своей жизни, ляжешь на нем костьми... и что? Полезут твои чада на следующую вершину и тоже усеют ее своими... Ради чего все это? Пройдет пятьсот, пролетит тысяча лет, заблестят те горбы, как ледники на солнце человеческими костями. Ну и что? Какой в этом смысл?

— А то, что род человеческий продолжается, в этом ты смысла не видишь?

— Видишь, видишь... — передразнил ее брат. — Больно он кому нужен твой род человеческий. Его и голодом морят, и напалмом прижигают, и бактерии на голову сыпят, и в печах сжигают, а ему — хоть бы "хны": он все плодится и плодится, и плодиться будет; и ему вовсе не обязательно, чтобы твои кости изношенные на том горбу гнили...

— И что ж ты предлагаешь? — агрессивно разволновалась сестричка, — чтобы дети ходили голодные и неухоженные, кастрюли не чищены, кругом грязь и тараканы, да рваные чулки? К этому, да, ты призываешь?

— Я призываю, лишь к разумной достаточности...

— Это у тебя-то разумная достаточность?.. — яростно злорадствуя, воспламенилась сестра, — так пусть лучше мои кости будут гнить на горбу том, чем мусор в квартире гнильем вонять станет, — и она победно хлебнула водки из своего стакана.

У Ивана внутри все бурлило, но снаружи крыть было нечем: все аргументы как-то вдруг предательски рассыпались. Иван Иванович с изображением напряженной умственной деятельности на лице, стал жевать пищу, подбрасывая в утробу материал для преобразования примитивного процесса поглощения в святую энергию мозга. ...И мысль забилась. Процесс медленно, но пошел...

— Женился бы ты, Ваня. Вдвоем все же веселей; и ты бы ухоженный ходил, а то все, как "чмо болотное", — тихонько, но упорно настраивала сестра, подталкивая его к геройскому шагу в неизведанное им жизненное пространство.