7 футов над килем

Когда Сипунов вернулся с гауптвахты, друзья-офицеры устроили ему встречу. Сипунов поднял стакан, оглядел собрание и молвил: "Не про вас будет сказано, братцы, но все люди — сволочи, только одни приятные, а другие — противные!"

—  Закусывай! — ласково посоветовали соратники.

—  Закуска градус крадёт! — сердито ответил Сипунов, выпил и налил ещё.

Вот ведь — как мудреет человек даже за время краткой отсидки!

Мы прервались на том, что торпеда помчалась к цели. И вот ведь ерунда какая, ну выставили гидростат не на ту глубину, и бог-то с ним! Всё равно торпеда прошла бы под "стукачом", значит, попала бы куда следует. Но! Тут в историю вмешалась ещё одна личность. Матрос Некрофил, не ведавший ни о каких учениях, принялся изо всех сил лупить тяжёлой цепью в борт. Усердие его было столь велико, а удары столь часты, что перекрыли по уровню шумов не только акустическое поле корабля, но и "стукача". Услышав этот грохот, торпеда пришла в некоторое замешательство и заметалась, но потом, как и положено, рванулась туда, где шума было больше.

Некрофил в очередной раз взмахнул цепью, когда раздался удар; обшивка лопнула, и что-то тупое, большое и холодное ударило Некрофила в живот. В пробоину ринулась вода.

—  Ох, твою мать! — натужно пробасил матрос и бесчувственно всплыл, заткнув мощным задом узкий люк.

Удар ощутили и на ГКП. Были затребованы доклады с постов, но ещё до того, как они поступили, старшина палубной команды, перегнувшись через леер, углядел торчавший хвост грозной сигары. Старшина отпрыгнул от борта и исполнил столь выразительную пантомиму, что на мостике сразу всё поняли. Кинулись в повреждённый отсек и вытащили Некрофила как раз вовремя, чтобы успеть откачать. Люк задраили, а поскольку отсек был невелик, принятая вода почти не повлияла на остойчивость. Некрофила оживили довольно быстро, после нескольких квалифицированных надавливаний из матроса вылилось ровно столько же воды, сколько влилось, и вот тут уже пришлось задействовать водоотливные средства.

Придя в себя, утопленец первым делом осведомился, не пропустил ли он обед, а перекусив, выразил желание продолжить работу. Тут ему объяснили, что он контужен шальной торпедой и должен лежать. Некрофил ощупал себя, но никаких изъянов не обнаружил. Старпом попытался как можно вежливее втолковать ему, что он — герой, спасший корабль. Тут Некрофил испугался уже не на шутку, ибо совершенно не представлял, какое же наказание за этим последует. Уставший от собственной учтивости старпом заорал: "Мать твою за ногу, придурок, герой ты, герой! Возвращайся в экипаж, зараза! Сгною!"

Тут Некрофил сразу всё понял, деликатно вполголоса пукнул и зарделся.

Торпеда некоторое время торчала в борту, помахивая хвостом, потом выскользнула, а поскольку тонуть ей по самой практической сущности не полагалось, то была поднята. В головной части были обнаружены повреждения, и злые языки судачили, что причина их не удар по обшивке, а соприкосновение с пузом Некрофила.

Известно, что после каждого учения следует кого-нибудь наказать, но в данном случае всё выглядело настолько неопределённо и двусмысленно, что адмирал ограничился туманной формулировкой — "Учения продемонстрировали уровень понимания личным составом стоящих перед ним задач".

А из этих задач, как раз, и состоит служба. Если одни из них успешно решаются, то командование тут же ставит новые. Причём в постановке задачи огромную роль играет стилистика. Если сказать: "Пупкин! Иди чистить картошку, сволочь бестолковая!", то Пупкин, конечно, пойдёт. Куда ему, бестолковому, деваться? Но пойдёт он неохотно, не осознав таинственной важности поручения. Но если сказать: "Матрос Пупкин! Ставлю перед вами задачу — почистить картошку!", то уж самый вредный, поганый и нерадивый моряк хоть и не поймет, но почувствует своей вечно голодной кишкой высокую ответственность.

Так и случилось с эсминцем "Непросыхающий", действия которого оставили у начальства не то чтобы ощущение неправильности, а какого-то скрытого хамства.

Любой командир имеет массу возможностей сделать подчинённым гадость, но умный облекает эту гадость в строгую форму боевой задачи.

Эсминцу было приказано выйти в международные воды и осуществить наблюдение за американским авианосным соединением.

—  Тем более, — злорадно отметил адмирал, — что картошкой они запаслись надолго! — и сделал рукой неприличный жест, показывая, что ему всё известно.

На "Непросыхающем" приказ восприняли без особых эмоций. Командир после картофельной истории и лихой торпедной атаки вообще уже не ждал ни от жизни, ни от службы ничего хорошего. Правда, командовал он по-прежнему строго и чётко, но без вдохновения или, по-французски сказать, куража. Доктор, прознавший, что для торпед этого типа спирт вообще не нужен, почему-то обиделся и сделал минёру прививку от какой-то жуткой тропической болезни, после чего беднягу скрючило надолго и всерьёз. А Сипунова врач прилюдно обозвал симулянтом и выгнал из санчасти.

Кстати сказать, по случаю выхода в международные воды с флагмана был пересажен офицер особого отдела — тихий и доброжелательный человек. Он попытался было выудить у минёра подробности удивительной стрельбы, но у того от расспросов скрюченность распространилась и на язык. Пришлось от него отступиться. На время.

Примерно через сутки на экране локатора белыми отметками обозначился ордер авианосного соединения. Вскоре уже и в бинокли можно было разглядеть серую громаду и корабли охранения. Эсминец тоже был замечен — один из фрегатов вывалился из строя и понёсся наперерез. Приблизившись, выполнил циркуляцию и лёг на параллельный курс, быстро догоняя "Непросыхающего".

—  Товарищ командир! — доложил Сипунов, не отрывая от глаз окуляров. — Буржуины матросиков к борту ставят, приветствовать нас будут!

—  Вот сволочи! — рассердился командир. — Тоже мне, вежливые! На кой хрен мне эти церемонии?

—  Протокол, — сдержанно заметил Сипунов.

—  В гробу я видел этот протокол! — продолжал яриться командир. — Эй, старпом! Подбери десяток паразитов, которые почище, пусть тоже встанут к борту. Сигнальщик! Дуй наверх, по команде приспустишь флаг!

Вдоль борта фрегата вытянулась белая шеренга, матросы стояли, широко расставив ноги, держа руки за спиной. На крыло мостика вышли офицеры — тоже все как один в белом, отутюженные и улыбающиеся. Командир эсминца вспомнил, что на нём жёваная синяя куртка, мятые брюки и дырчатые флотские тапочки. Неловко стало командиру, и вовсе расхотелось выходить на крыло и отдавать честь. Да и фуражка затерялась где-то в каюте, а пилотку утопил Сипунов.

Мысль об утраченном головном уборе больно кольнула командира в сердце, потом вспомнилась погрузка картофеля и, наконец, — торпедные стрельбы. Командир оглянулся и забулькал горлом, собираясь, видно, что-то сказать Сипунову. Тот мгновенно сорвал пилотку и протянул начальнику с изяществом версальского подхалима. Командир нахлобучил убор, который оказался размера на три больше, матернулся и бочком вылез на крыло.

Это было время, когда советские и американские корабли, несшие боевое оружие, гонялись друг за другом по всем морям и океанам, имитировали атаки, уклонялись от атак, в общем, всячески демонстрировали "присутствие флага". Занятие утомительное и нервное, не способствовавшее укреплению мира, но зато повышающее боеготовность и взаимное уважение. Поэтому этикет соблюдался неукоснительно, ибо ни у кого так не развито корпоративное чувство, как у моряков.

—  Напоминаю! — командир повернулся к раскрытой двери рубки. — Как только поравняются с нашей кормой — сигнал "Захождение" — один свисток средней продолжительности. Сигнал давать ручным свистком!

—  У нас нет свистка, — робко доложил Сипунов.

—  Как — нет? А где же он?

—  Утопили на прошлой неделе. Штурман пытался свистом приманивать морских животных.

—  Сам он — морское животное! — командир хотел плюнуть, но вспомнил, что правила этого не допускают. — Ладно! Дадите сигнал звонковой сигнализацией. Что? Что опять?

—  Не работает, — развёл руками Сипунов. — Электрики с ней возятся.

—  А ведь я в детстве мечтал стать пожарным! — проговорил командир, наблюдая за быстро приближавшимся фрегатом.

—  Я свистеть умею, — сообщил Сипунов, — хорошо умею! Громко!

—  Ничего другого не остаётся, — кивнул командир.

Форштевень фрегата поравнялся с кормой эсминца. Сипунов заложил в рот четыре пальца и свистнул как Соловей-Разбойник. Американцы засмеялись и зааплодировали. На фрегате приспустили флаг, а из динамиков грянул гимн Советского Союза. Торжественная мелодия в заморском исполнении звучала несколько легкомысленно. Образованный Сипунов затянул было: "Америка, Америка!", но командир саданул его локтем в печень и гаркнул: "Смирно!"

Прошло несколько секунд. Американцы с любопытством глядели на мачту эсминца, где гордо продолжал реять военно-морской флаг, поднятый "до места".

—  Не могу, товарищ командир! — раздался сверху задавленный испугом голос сигнальщика. — Не могу его, заразу, приспустить! Там на фале узел был, так этот узел в блоке застрял. Ни туда, ни сюда!

—  Всё! — весело сказал командир. — Теперь ещё и нарушение протокола. Теперь уже точно — всё! Не видать мне следующей звёздочки! Сипунов! Забирай свою пилотку, видеть её не могу! Да и тебя тоже!

—  А можно, я с ними поговорю? — попросил Сипунов. — Изображу всё как шутку, может, и не станут они ябедничать?

—  Валяй, Сипунов! Изображай! — разрешил командир, всё ещё обуянный нервным весельем.

Сипунов знал английский ничуть не лучше большинства офицеров — то есть плохо, но правду говорят, что наглость — второе счастье. Он взял трубку, переключился на шестнадцатый канал, вызвал фрегат и принялся молоть чепуху о тёплых чувствах к американскому народу, о жестокой русской зиме, погубившей Наполеона, а закончил неожиданной для себя самого фразой: "Негр — он тоже человек!"

На фрегате долго ошарашенно молчали, пытаясь сообразить, не является ли невнятное послание немедленным объявлением войны? Потом, видно, успокоились, поблагодарили за заботу о неграх и поздравили командира эсминца с присвоением очередного воинского звания.

Сипунов бережно положил трубку, развернулся всем телом и, глупо улыбаясь, сообщил начальнику новость.

—  Глумятся, подлые! — пригорюнился командир. — А пошло оно всё к...

—  Товарищ командир! — предложил Сипунов, желая разрядить обстановку. — Можно, я одну байку расскажу, историческую. Я, в своё время, в библиотеке книгу украл старинную, так это из неё.

—  Рассказывай, Сипунов, рассказывай, — вздохнул командир. — Позабавь меня, сироту убогого.

—  Дело было в царствование Екатерины II, — начал Сипунов, — один корабль возвращался из похода, а когда ошвартовался на Неве, государыня-матушка объявила, что хочет самолично прибыть на борт. Тут, понятное дело, все схватились за головы и принялись драить, красить, обтягивать такелаж, ну, как всегда. Императрица явилась с целой свитой — придворными, фрейлинами, адъютантами и кучей морского начальства. Конечно, устроили приём, посидели, как положено, потолковали. И тут царица, чтоб ей повылазило, заявляет: "Желаю ночевать на борту!". Царская воля — закон!

Катерину поместили в каюте командира, свиту распихали по офицерским, а самих офицеров успокоили — спать всё едино не придётся, нужно устранять последние недостатки — наутро учинится смотр. А ночью одной молоденькой фрейлине приспичило. Устройства корабля она по серости своей придворной, конечно, не знала, а спросить, где гальюн, постеснялась. Мыкалась она, мыкалась, а нужда подпирает! И когда вовсе стало невмоготу, пристроилась, как сумела, на батарейной палубе, выставив в пушечный порт фрейлинскую попку. А на беду за бортом в беседке сидел матрос и, позёвывая, подкрашивал обшивку. Увидев подле себя голый зад, балтиец не стал разбираться, окунул в краску рогожный квач и наотмашь шлёпнул по этому заду. Фрейлина с визгом укатилась, поднялся шум, гам. Проснулась императрица, узнала о происшествии и повелела так: "Охальника сего наказать примерно, но чтобы непременно по Артикулу воинскому!" Матросика, конечно, быстренько вычислили, ну, а дальше-то что делать? В Артикуле было прописано, кажется, всё, что только может стрястись на службе. Но вот оскорбление фрейлинской попки ни к одной статье не подходило. Понятное дело, все перепугались — не наказать нельзя, и наказывать не за что! А ведь морской закон суров — либо ты взгреешь подчинённого, либо тебе самому устроят козью морду!

—  Это правда, это так! — грустно кивнул командир. — Ну, и чем там дело кончилось? Ты давай, эрудит, трави скорее!

—  Так вот, — продолжал Сипунов, — каким умным ни было командование, а ничего не придумало. Государыня никогда о своих приказаниях не забывала, и всё спрашивала, наказан ли виновный? Уже и гневаться начала. А спас всех писарь адмиралтейский, эдакая вошь канцелярская, вовсе мелкий человечек. Нашёл-таки, сукин сын, в Артикуле подходящую статью! И написано в ней было так: "Всяк матрос, на покраску борта отряжённый, нашедший щель и закрасивший её, допрежь того не зашпаклевав, двадцатью линьками наказан быть должен". Высекли матроса при общем ликовании и продолжили верную службу!

Сипунов замолчал и уставился на командира, ожидая хотя бы улыбки. Но тот сосредоточенно мусолил мундштук папиросы, и мысли его явно были далеки, потом почесал подбородок и приказал: "Пригласите особиста!"

Военно-морской чекист моментально явился и взглянул вопросительно.

—  Ты, Сипунов, расскажи-ка всё оперативному работнику! — велел командир.

—  Есть! — ответил Сипунов и по второму разу затянул историю про оскорблённую фрейлинскую задницу.

—  Молчать! — заорал командир. — Ты расскажи про то, как с американцами болтал, и что они тебе наговорили!

Сипунов выложил всё без утайки. Особист выслушал чрезвычайно внимательно, не перебивая и не задавая вопросов.

—  Давайте переспросим ещё раз, — разумно предложил он, когда Сипунов замолк. — Может, ошибка какая?

—  Правильно, — обрадовался командир, — переспрашивай скорее, Сипунов!

Переспросили. И получили повторное поздравление.

—  Допрежь того не зашпаклевав, — захохотал вдруг командир. — Двадцать линьков! — продолжал он давиться от смеха. — Квачом по заднице!

—  Чего это он? — шёпотом спросил особист.

—  Это я историю рассказал. Смешную, — так же шёпотом пояснил Сипунов.

—  А-а-а! — успокоился особист. — Ну, это ладно. А ты ничего лишнего не наплёл этим агрессорам?

—  Нет! — заверил Сипунов. — Только про мир-дружбу. Ну, ещё про негров, — потупился он.

—  Похоже на провокацию, — подвёл итог чекист.

—  Прошу разрешения! — в дверь пролез шифровальщик. — Товарищ командир! Из штаба! — и протянул бланк радиограммы.

Командир вгляделся в листок, передал его контрразведчику и, захохотав уже с шаляпинскими интонациями, заметался по мостику. Особист пробежал текст глазами, потом ещё раз и ещё. В радиограмме сообщалось о присвоении командиру эсминца "Непросыхающий" очередного воинского звания.