Игры с дымом

Тона передернуло.

— Амет, — сказал он, и голос предательски задрожал, — они ведь из-за пустыни. У нас общие прадеды... да вообще, это первые люди, которые пустыню пересекли! Разве... разве так можно?..

Взгляд Амета сделался диким, паладин резко схватил Тона за ворот и страшно зашипел.

— Тон, ересь лютая! Сколько они людей сожгли?! Тебе напомнить, за что в Лергире нашем на костер тащат — я тащу, вот этими вот руками тащу и сапогами пинаю, чтоб быстрее шли! Из-за пустыни?! ересь! Уже сожгли больше чем нежели! Мы их отпускать должны?!

— Я... но я... они, — прохрипел Тон.

— Что — ты? — перебил его паладин. — Тон, пока ты спал, я два часа — два часа, ересь лютая! — доказывал майстеру Кологу, что тебя силком утащили. К ландмайстеру меня вообще не пустили: занят он! Тебя не будил, чтоб ты лишнего не наговорил! И то Колог поверил потому, что он дубина! Забудь, — Амет ощутимо встряхнул друга, — вообще забудь! Сейчас взял и себя погубил, раз плюнуть. Да чего они тебе сдались?

Тон промолчал. Возразить было нечего.

— Тебе что, — неуверенно спросил Амет, — та колдунья понравилась?

Тема у друзей была совсем запретной. Самым строгим налагаемым на монахов — в том числе на послушников — запретом был целибат. Строжайшее воздержание, карой за нарушение которого — и для монаха, и для "прельстившей слугу Всевышнего" девушки была казнь. Все тот же костер, как правило.

Тон выдернул ворот из руки Амета, встал и устало побрел к двери.

— Ты куда это? — окликнул паладин.

— Пойду напьюсь, — не оборачиваясь, ответил послушник.

Амет промолчал.

* * *

Первой мыслью Тона было действительно идти и топить печаль в пивной кружке. Жизнь сделалась безрадостной — и послушник никак не мог ее изменить. Ему противостоял суровый лергирский закон.

Шаг, еще шаг по мостовой. Где-то там, в каменном мешке тюрьмы, на грязном заплеванном полу лежит Аштаар: связанная по рукам и ногам — и рот замотан тряпкой, чтобы, не приведи Всевышний, Аш не колдовала. Завтра казнь — публичная, для устрашения еретиков и увеселения толпы. Или не завтра — южан еще будут пытать, узнавая, как они бросали огнем... и толстопузые монахи, похожие на отца Буркина, будут, высунув от старательности языки, записывать показания на мятые серые бумажки.

А в тюрьме стоит переминающаяся с ноги на ногу стража — бесполезная против огненного шквала южан. Если бы только удалось на минуту стать невидимым, обойти охрану и просочиться в замочную скважину... если бы удалось снять тряпку с головы Аштаар, позволить ей говорить, колдовать — и увидеть, как разлетаются стены, бессильные перед огненной магией, как перепуганные стражники падают ничком, закрывая руками голову. И тогда Аштаар взлетит в темнеющее небо — или нет, она не умеет летать, она гордо уйдет из разваленной дымящейся тюрьмы, и обернется, выходя из камеры, и улыбнется ему, Тону, и... и...

"Я не мог тебя оставить", — так сказал бы Тон.

"Спасибо тебе, о Тоннентаар, — ответит она. — Уйдем же отсюда, из душного опостылевшего города, ибо перед нами целый мир, что лежит за пустыней".

Но вот как, как это сделать? Что может Тон — жалкий, нелепый послушник?

"Ничего подобного: могу, — возразил сам себе юноша. — Бегут же как-то из тюрем. Чего сложного?"

Послушник решил. Он пойдет в кузню и купит там нож — простой нож, маленький и легкий, незаметный в рукаве рясы, и подползет к решетчатому окну, за которым томится Аштаар, и уронит нож внутрь — он тихо стукнет о пол каменного мешка. Тон тихо окликнет девушку — надо же, чтобы она узнала, кто ее таинственный спаситель, — и она с надеждой взглянет на маленькое окошко под потолком, и скажет...

"Ничего не скажет, — одернул себя послушник. — Она связана и с кляпом. Не то, не то".

Тон шел. Было страшно интересно фантазировать, придумывать хитроумные и на удивление простые планы спасения. Он даже иногда забывал: это не привычные мечты — нет, Аш действительно в тюрьме. Аш действительно грозит смерть.

"Спасать надо ночью, — решил послушник. — Пока все спят".

Когда все спят, когда звезды смотрят на землю, он, Тон, под покровом тьмы прокрадется по Зениру, прижимаясь к стенам и опасливо выглядывая из-за углов, пройдет перед носом у задремавшего стражника, и, затаив дыхание и опасаясь звякнуть, будет стягивать с его пояса тяжеленную связку ключей...

Преимущество плана было очевидно: до вечера оставалось еще далеко, и до тех пор можно погулять по городу, набираясь храбрости. А уж потом, когда солнце скроется за горизонтом, Тон, выпив, может статься, для храбрости пару кружек...

"Все испорчу, — с тоской подумал юноша. — Что ж делать?"

Подкоп? Смешно: времени нет. Дать страже взятку? Тон с грустью позвякал медяками в кошельке. Велико богатство: даже Оронтаар не позарился.

И тут внезапно как вспышка молнии, ошеломляюще как громовой раскат — пришло озарение. Тон даже замер на месте — да, да! все просто, все до ужаса просто. Он может. Он все может.

Послушник торопливо пошел, не глядя и не разбирая дороги; того не замечая, он приближался как раз к тюрьме. Если он пойдет... если сделает это... по всему Лергиру от пустыни до ледяного Илланора будет преследовать стража. И паладины. И Молниеносные даже! От страха тряслись поджилки — как тогда, в Химбаре, казавшемся таким далеким и уютным. Страшно отказываться от спокойной жизни, ох страшно! На этот раз с рук не сойдет.

"А не было бы Аш — меня бы давно убили", — подумал Тон, вспомнив Оронтаара.

Где находилась тюрьма, послушник помнил. На всю жизнь запомнилось серое каменное здание, уродливо-массивной скалой выделявшееся среди испуганных домов Зенира. Сами камни тюремных стен даже в солнечный день отдавали какой-то затхлой сыростью; тюрьма была живым и жадным существом, заглатывающим осужденных и держащим в каменном чреве. Десять лет назад этот вид так напугал пятилетнего Тона, что он пообещал себе никогда сюда не приходить — ни за что.

Послушник подошел к двери тюрьмы, вдохнул, подождал, выдохнул, решительно распахнул дверь и шагнул в низкую неопрятную комнатку. И вгляделся в полумрак.

Как в такой комнатке можно было уместить грязный стол из плохо оструганных досок, громоздкий стул, сонного стражника да еще надеяться, что сюда же поместится посетитель или узник — оставалось загадкой. Комната была тесной и буквально давила; стены оказались грязными и какими-то перекошенными. На них были нацарапаны несущие скрытый смысл крестики да еще ожидаемое "защитник в делах мирских и духовных, Мерр неустанно карает виновных".

Тон неуверенно кашлянул.

— Доброго дня, почтенный монах, — сонно сказал сидящий за столом стражник с одутловатым как у рыбы лицом. — Чем могу быть полезен?

— Сегодня у вас в заключении оказалось несколько еретиков, — максимально уверенно сказал Тон. — Так ли это?

"Голос дрожит! Голос дрожит! Что делать? что буду делать, если он догадается?"

Стражник неопределенно провел по воздуху рукой, вспоминая, поглядел на крестики на грязной стене и кивнул.

— Да, почтенный, оказалось.

— Я пришел исповедовать колдунью, — сказал Тон, — дабы ее душа очистилась от черноты и скверны, и еретичка после казни могла чистой предстать перед Всевышним.

"Зачем пояснял?! — одернул себя послушник. — Сам он, что ли, не знает, зачем исповедуют? И почему именно колдунью — их там трое!"

"Ну сказал и сказал, — шевельнулась вторая мысль. — Что ж теперь?"

"А потом все откроется — что будет, что будет?.."

— Ее не завтра казнят, — сказал стражник. — Какая исповедь?

Тон вздохнул: грустно, но с трусливой примесью облегчения. Не получилось. Ну, что ж поделать-то: он всего лишь послушник. Плохо, да. Но сделал все, что мог.

И когда юноша хотел, помявшись, уходить — его огрела новая мысль. Есть выход, простой и надежный. И он, Тон, прекрасно это знает; и его сдерживает только трусость, ничего больше. Послушник в упор взглянул на стражника и, преодолев искушение зажмуриться, выпалил.

— По особому поручению настоятеля Дукина исповедовать ее надлежит тотчас же. Если досточтимый не верит моим словам, он может сам сходить в храм и вопросить отца.

Послушник бил наверняка. Он прекрасно понимал: блюститель порядка скорее поверит монаху на слово, чем куда-то поплетется. Отца же Дукина послушник помнил хорошо: тот время от времени посещал Химбар.

"Мерзкий старикан, — подумал Тон. — Чуть что — сразу розги".

Стражник сдернул со стенки связку ключей. Он слабо верил Тону — и тот отлично это понимал — но что-то проверять было до ужаса неохота. День тянулся скучно и вяло, удивляться было лень. Тем более, случись что — спросят не с него.

— И еще, — спохватился юноша, — меня не обязательно сопровождать. Они же еретики. Может скверна налипнуть.

Стражник изобразил подобие довольной улыбки, плюхнулся назад на табуретку и протянул ключи.

— Прямо по коридору и пятнадцатая дверь направо, — так же вяло сказал он.

Тон кивнул и пошел. Ноги подгибались. Никогда в жизни — ни-ког-да! послушнику не было настолько страшно. Коридор тянулся и тянулся, пара факелов на стенах совсем его не освещали; за дверьми, в камерах, кто-то возился и вздыхал. Шуршало нечто, и ударялось о каменный пол — или звуков не было, и они были нашептаны Тону страхом? А навстречу шел паладин — бойцов Ордена ни с кем нельзя было спутать, — и Тон вжал голову в плечи и шаркнул башмаком, судорожно соображая — но даже паладин просто прошагал мимо, толкнул дверь и вышел, ничего не спросив. Серой рясе с золотым Кругом доверяли все.

Еще полминуты Тон просто стоял на месте, переводя дух и прислушиваясь, но вспомнил: ждать нельзя, ждать еще опаснее, чем идти — и робко ступил вперед. "Два, три, четыре", — считал он двери. Они все были одинаковыми: дубовыми, явно тяжелыми, на массивных петлях и с маленькими запертыми окошками. Тон побоялся сбиться, вернулся, огляделся и еще раз пересчитал двери. Вспомнил вдруг: он не знает, какой ключ нужный; подбежал к настенному факелу, переворошил связку — нет, все хорошо, ключи помечены. Нашел нужный: ржавый, с криво нацарапанными цифрами и стрелочкой вправо; долго стоял, переводя дыхание. Холодный пот застилал Тону глаза, сердце гулко ударялось о ребра. Ни за что на свете он не вернулся бы с вопросом к стражнику у выхода.

"Все... все... надо идти..."

Коридор был бесконечен. Тон шел, считая двери; у четырнадцатой задержался и посмотрел назад. Преодолел искушение пересчитать еще раз.

"Все хорошо. Все хорошо".

Пятнадцатая дверь. Ничем не отличается от остальных — но рядом с ней у Тона перехватило дыхание и сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Вот он, решающий момент. Вот оно. Тон поднял ключ... и его осенило.

Ему дали в руки всю связку — всю связку! Чего стоило подойти к двери, за которой сидит Оронтаар, и поговорить, поторговаться: как дорого таарит ценит собственную жизнь?! Или просто открыть, и пусть он ахнет от благородства Тона. Сам-то, небось, если бы и вырвался, поспешил бы ноги унести!

"Я не знаю, в какой камере его держат! — унимая дрожь, подумал Тон. — Я пришел не за ним! Все, хватит".

Послушник больно хлестнул себя по щеке, отгоняя дурацкие мысли — и сразу же торопливо огляделся: никто не заметил? Нервно хохотнул: монах на исповедь идет и себя по щекам хлещет.

Ключ вошел в замочную скважину — страшное чувство. Будто перед послушником лежал беспомощный враг, которого Тон протыкает кинжалом — и страшно, и сладостно. И озноб пробегает по спине. И трусливая мысль опять настигла юношу: бежать, спасаться, уносить ноги, пока жив. Послушник отчетливо представил, как мчится по коридору, пробегает мимо стражника, бросая ключи ему на стол — стражник лениво встает, пытается что-то сказать и машет рукой. Еще не поздно, не поздно...

Тон повернул ключ. Огляделся — нет, все тихо.

"Чего я боюсь? Я на исповедь", — одернул себя послушник.

И, замирая и не дыша, толкнул дверь.

Никого: только сжатая стенами темнота, только крошечное окошко под потолком. Совсем ничего не видно. Тон робко шагнул. Он хотел окликнуть Аштаар по имени, но что-то его сдерживало; и он всматривался в сумрак, вытаращив глаза. Никого. Совсем никого. Послушник шагнул вперед. Камера была пустой.

Он обернулся, жалкий и беспомощный — на него из полумрака взглянули зеленые горящие глаза. И Тон задохнулся: горячий ветер ударил ему в лицо; и юноша влип в стенку и сполз на грязный каменный пол.

* * *

Тон валялся, не в силах произнести ни слова: в лицо бил горячий ветер, швыряя в глаза пригоршни пыли. Послушник ничего не видел; силился встать — не мог, пытался что-то сказать — и кашлял, вдыхая колющие пылинки, и только сдавленно мычал; обеими руками пытался закрыться от шквала — бесполезно, бесполезно. Вспомнил внезапно: тут темно, Аш не успеет разглядеть и может даже убить, удушив — та, кого он попытался спасти. Тон уже отчаялся и готов был прекратить ненужное сопротивление, чтобы затихнуть на холодном полу — но милосердный Всевышний защитил, не дав погибнуть. Ветер неожиданно стих.

— Лежать и не двигаться! — торопливый шепот. — Убью насмерть!

— Лежу, — шепнул Тон. И увидел: над собой, близко-близко, зеленые горящие глаза. — Аш, ты?

— Аштаар! — быстрый ответ. — Почему... почему ты здесь?

— Я... пришел... спасти тебя пришел, — ответил послушник. Больше всего ему хотелось провалиться сквозь землю.

А глаза привыкали к полутьме, и да: Аштаар стояла рядом, и с презрительным таким любопытством — юноша был уверен! — его, Тона, разглядывала; и чем дольше девушка смотрела на его потерянный вид, блуждающие глаза, взъерошенные волосы и перекошенную рясу, тем более жалким и никчемным чувствовал себя Тон. Что теперь? Что он станет делать?

"Она ж хоть сейчас весь Зенир спалит, — вертелись мысли. — Пришел спасать..."

А Аштаар молчала.

— Я бы тебя развязал, — сказал Тон, — а потом ты могла бы... разнести стены... наверное... Ты ведь умеешь разрушать стены?

Сказал и испугался: что за глупость? И ожидал смеха, издевки, тяжелого вздоха, может быть — но девушка просто села на тюремную скамью, запустила руку в длинные свои волосы, задумалась и погрустнела. Или показалось только?