Клинок и виела (общий файл)

Барди неразличимым движением вытащил из ножен кинжал и вогнал клинок в шею Алонсо.

— Иди наверх, поторопи наших, — приказал флейтисту и уложил покойника на столешницу. — Жду вас здесь. Не забудьте мои вещи.

Милано обыскал труп. По черному перстню с изображением костра и кошельку, битком набитом эстрадирскими эструдо, легко сообразил, кто наниматель Алонсо. Покончив с обыском, подошел к хозяину трактира и высыпал на стойку эстрадирские монеты.

— Где черный ход?

При виде золота глаза врита загорелись, как костер, в котором полыхала Криста.

— Ступайте за мной, — сказал трактирщик, одним движением сграбастав монеты.

— Не спеши, — уронил Милано и, дождавшись друзей, сказал: — Теперь веди.

Пройдя две заваленные припасами и грязной посудой комнаты, врит вывел постояльцев к узкой, безлюдной улочке.

— Вам направо. Не сворачивая, выйдете к рыбному рынку.

— Быстрее! — прорычал Милано, погоняя остальных.

Не прошло и полуминуты, как позади раздались крики и одинокий выстрел, возвестивший о том, что врит недолго тешился обретенным богатством.

Барди обернулся и увидел людей, облаченных в уже знакомые по потасовке в Лусте серые одежды. Теперь Милано знал, кто виновен в смерти Феличе.

— Я их задержку, — вытащив из-за пояса пистолет, Джеронимо остановился и укрылся от гремевших выстрелов за бочкой с водой.

— Криста в помощь! — Никколо вручил флейтисту два пистолета: свой и Милано.

Джеронимо выстрелил. Один из преследователей рухнул, схватившись за раненную ногу. Флейтист разрядил второй пистолет. Еще один человек в сером упал, опрокинув бочку с хламом. Он извивался в грязи и мусоре, будто змея, и дико завывал.

Не желая понапрасну лезть на рожон, преследователи рассеялись по углам. Быстро перезаряжая оружие, палили из десяти дул и подбирались все ближе. Джеронимо молился, сжимая в руках последний пистолет.

Тем временем трое беглецов выскочили на рыбный рынок и без труда затерялись среди людей, спешащих купить пойманный на утренней зорьке улов. Пробравшись через толпу, друзья по трапу поднялись на бригантину.

До отхода оставалось меньше получаса.

Никколо с Жюли спустились в каюту. Милано остался на верхней палубе. Перегнувшись через фальшборт, он внимательно всматривался в поредевшую толпу и думал о том, что смерть флейтиста, возможно, выгодна его отряду. Джеронимо, несомненно, знал убитого в таверне человека. Это настораживало. А ошибка могла обойтись слишком дорого.

Боцман дал сигнал к отплытию.

Милано тяжело вздохнул и, посчитав, что все сложилось к лучшему и гибель Джеронимо только послужит общему делу, собирался уже спуститься в каюту, но увидел спешащего к пирсу человека и тут же забыл о недавних мыслях.

— Придержать трап! — во все горло прокричал Милано и бросился к матросам, уже начавшим поднимать лестницу. — Придержать! Ждем пассажира...

— Еле ноги унес, — устало выдохнул Джеронимо, ступая на палубу "Пращи".

— Главное — унес, — Барди похлопал флейтиста по плечу и повел в каюту.

Матросы оттолкнули бригантину от пирса. "Праща короля" вышла в залив и, расправив паруса, отправилась в открытое море.

За началом плавания с пристани неотрывно следили доминивиты в серых плащах.

Август, 1657 года от рождения Кристы, Луста, столица Альтонии

Праздник Успения омрачили страшные известия. Утром 15 августа 1657 года из Александрийской капеллы повалили клубы черного дыма, возвещая о кончине патерика.

Вместо праздника Луста окунулась в траур. Повсюду блуждали процессии священнослужителей, на каждом углу читали проповеди. Три дня не утихали колокола в Пийском соборе, клирики постились и ночи проводили в бдениях. Горевали все, кроме коллегии кардиналов.

Прелаты больше месяца не отходили от патерика, прикованного к постели, внимательно следили за его здоровьем. Понтифик засыпал и просыпался, глядя на черные сутаны клириков, облепивших его, как воронье.

Ведущие врачеватели Веропы ломали голову в догадках, никто не знал, чем болен понтифик и как его лечить. Патерик гнил заживо под действием "священного огня", пожиравшего изнутри, его члены становились черными, как уголь, на коже выступала чесоточная сыпь. И ни кровопускание банщиков, ни молитвы клириков, ни даже магические ритуалы сакристов — ничего не помогало больному. В ночь на Успение Викарий Кристы, наместник Богини на земле умер жалкой и мучительной смертью.

А на третий день после его кончины над Александрийской капеллой взвился белый дым. Впервые кардиналы были так единодушно и выбрали нового понтифика в столь короткий срок. Кристиане не сомневались в том, что это — провидение, но прелаты знали, как сильно заблуждались миряне.

Уго Микеле Гислиере в течение трех месяцев травил патерика, подкупал, улещивал и запугивал кардиналов — медленно, но неизбежно приближал свое воцарение на престоле Петра. Его не страшили обвинения в симонии и отравлении понтифика. Он четко и выверено вел свою партию и теперь праздновал триумф.

Гислиере не нуждался в посвящении в эпископы и приказал короновать себя публично, чтобы люди, собравшиеся на площади святого Петра, могли поприветствовать понтифика. Овцы должны знать своего пастуха.

Патерскую кафедру установили на балконе базилики. Толпа замерла в ожидании и возликовала, когда перед ними появился Викарий Кристы. Гислиере, облаченный в епископскую митру и бело-желтую рясу, расшитую золотыми нитками, прошелся перед боголепной публикой и опустился на кафедру. По обе стороны от него встали прелаты. Протодьякон снял с его чела митру. Декан коллегии кардиналов воздел над его головой патерскую тиару и заговорил громким, чистым голосом:

— Примите эту тиару, украшенную тремя коронами. И знайте, что Вы отец королей и монархов, правитель на Земле и наместник Иисы Кристы, нашей Спасительницы. Да прибудет сила и слава Ее во веки веков, — закончив свою речь, декан опустил тиару на чело новоизбранного понтифика.

После коронации началась публичная месса. Гислиере сидел на престоле неподвижно, как статуя. Кардинал-протодьякон вел службу прямо на балконе, в то время как многочисленные священнослужители стояли на помостах на площади Петра и причащали мирян. Вся церемония интронизации отличалась от канонических традиций, но никто не посмел перечить воле патерика.

Служба длилась несколько часов. За все это время Гислиере даже не шелохнулся. Мысленно он был далеко от базилики и столпившихся на площади людей. Став патериком, он решил реформировать Церковь, изменить ее по своему усмотрению. Начав с церемонии интронизации, пойдет дальше, углубит в кристианах доминивитские воззрения. Время Богини вскоре закончится, придет пора ее нерожденного сына.

Когда протодьякон закончил службу, Гислиере встал с престола, благословил мирян и покинул балкон.

* * *

В кулуарах понтифика ждал убийца. На его руках были черные перчатки, низкоопушенный капюшон скрыл лицо, под широкой накидкой покоились два кинжала и пистолет. Он притаился в тени перехода за статуей Донны Кристы, слился со стеной и стал неразличим на ее фоне. Вокруг сновали слуги и клирики, но никто не замечал убийцу.

Вскоре появился патерик. Он подошел к статуе Донны Кристы и остановился в шаге от нее.

— С какими новостями, Августо? — спросил Гислиере.

— Вы всегда узнаете меня, Ваше Святейшество, — выйдя на свет, шпик поклонился, поцеловал перстень патерика и вложил ему в руку письмо. — А ведь никто из слуг меня не заметил.

— Они не облечены властью и не боятся за свои жизни. Мне же всегда приходится быть настороже. — Гислиере вскрыл конверт и внимательно вчитался в послание.

— Нет сомнений, это он, — подтвердил Августо, протягивая патерику золотую монету старой чеканки, на которой был изображен гордый профиль легендарного полководца.

Гислиере молча переводил взгляд с монеты на письмо, с письма на монету. И как можно было не разглядеть то, что находилось перед самым носом! Ведь лицо менестреля и впрямь было смутно знакомым. Теперь понятно, откуда появилось это ощущение.

— Трио видели в Торине, они покинули Альтонию, — разрушил затянувшееся молчание Августо.

— Трио? — удивился патерик.

— Да, их было трое.

— Быстро же они нашли замену флейтисту. Выясни, кто им помогал. Разыскав конец нитки, мы быстро распутаем клубок. А теперь ступай, сейчас не самое подходящее время для долгих разговоров.

— Слушаюсь, Ваше Святейшество, — шпик поцеловал перстень понтифика и скрылся в тени коридора.

Направившись к своим покоям, Гислиере углубился в размышления. Сомнений не было, если в партию вступила столь значимая фигура, как легендарный альтонийский полководец, значит, на кону стоит слишком большая ставка и результат игры для регента чрезвычайно важен. А что должен сделать патерик как истинный кристианин и поборник веры? Безусловно, помешать Мэрулу, этому богомерзкому сакристу. Но как, если о планах регента неизвестно совершенно ничего и приходится блуждать в темноте, нащупывая нить заговора вслепую?

Гислиере долго ломал голову над этими вопросами, но так и не смог их решить. Званый ужин, поздравления кардиналов и светских мужей прошли для него незаметно. Все мысли патерика были обращены на альтоничское трио, и даже долгожданный триумф не улучшал настроения.

В тяжких думах Гислиере провел шесть дней. Отстраненно издавал буллы, писал многочисленные бреве, в которых назначал на высокие посты кардиналов, поддержавших его в капитуле. Все делал механически, поверхностно. Хотя распределение уже проданных должностей и не требовало особого внимания.

Наутро седьмого дня к патерскому двору прибыл посыльный и доставил конверт, подписанный аббатисой монастыря Сан-Севиер. Государственный секретарь Святого Престола лично передал его понтифику.

С виду ничем не примечательное письмо, адресованное еще кардиналу, а не патерику, хранило в себе разгадки на все вопросы, которые мучили Гислиере уже несколько дней. Прочитав его, понтифик созвал капитул Ордена доминивитов.

* * *

В приемных палатах патерика собралось много святых. Апостол Павел, одетый в белые свободные одежды, рассказывал лустианам притчи о жизни лучезарной Богини. Воинственный Петр в золотых доспехах восседал на белоснежном жеребце. В одной руке он держал Святое Писание, просвещающее темные души, во второй — копье, карающее тех, кто изменил истинной вере. Донна Криста, объятая пламенем, вымаливала прощенье для тех, кто отправил ее на костер. И вновь Ииса, живая и здоровая, словно не привели в исполнение аутодафе, качала на руках новорожденного.

Чернильной кляксой на фоне ярких и сочных картин казался портрет патерика Климента IV, за кроткий нрав прозванного Тихим. Сухощавый старик, взирающий с полотна, всю жизнь провел в борьбе за веру, своими руками написал буллу "о чистоте", которая положила начало охоте на сакристов. Этот человек, убивший больше людей, чем чума, смотрел на Уго Микеле Гислиере спокойно и равнодушно, кривя в саркастической ухмылке тонкие губы.

Гислиере, одетый в инквизиторскую рясу, сидел на престоле неподвижно и казался изваянием. Щеки его впали от бессонных ночей, проведенных в молитвах и государственных интригах. Перед ним, разместившись широким полукругом, стояли черные и мрачные, словно воронье, святые люди.

— Per Bacco!* — проведя рукой, поприветствовал собравшихся патерик.

— Per Bacco! — в один голос повторили доминивиты, чтившие в молитвах не Богиню, а ее нерожденного сына.

#Слава богу (альт.)

— Наши враги заключили мир, союзники ушли в тень и уже не могут открыто помогать братству, — без лишних предисловий сразу перешел к делу Гислиере. — Орден ослаб настолько, что ему требуется денежная помощь эстрадирской королевы, которая уже не так охотно, как раньше, делится с нами звонкими эструдо. Наша власть пошатнулась. Мы ждем того блаженного дня, когда Бог осчастливит нас своим пришествием, но, уповая на Бога, мы не должны сидеть сложа руки. "Что делать?" — спросите вы. И я отвечу: "Пора действовать решительно, братья. Пришло время столкнуть государей лбами и развязать богоугодную войну".

— Но как это сделать? — удивился Алессандро Фернезе, кардинал и епископ четырех епархий.

— Мир в Веропе нестойкий. Ди Моро претендует на Политанское герцогство, потерянное в войне. Фердинанд жаждет отхватить Торин, чтобы беспрепятственно перебрасывать войска через Легурийские горы. Тереза мечтает заполучить альтонийские порты и доминировать на море. А что надо нам, братья? Какие угодья? Никакие! Вот в чем наш козырь. Земля приносит нам деньги, кому бы она ни принадлежала.

— Но война обескровит мирян, и десятина станет вдвое меньше, — скептически отреагировал кардинал Фернезе. — Зачем рубить ветку, на которой сидишь?

— По одной простой причине — ветка прогнила, — поморщился Гислиере. — В Монбельяре правит протестант, Альтонийский престол захватил богомерзкий сакрист. В этих странах у нас уже нет власти и десятина достается не Церкви, а оседает в государственной казне. Мы остановим это бесчинство, поддержав Эстрадиру.

— И как мы натравим правителей друг на друга?

— А в этом вопросе, доверьтесь мне, — хитро улыбнулся Гислиере.

Когда капитал подошел к концу и все магистры разошлись, в приемные покои патерика вошел человек, одетый в черный плащ. Гислиере сразу узнал своего агента.

— Ваше Святейшество, — низко поклонился Августо. — Прошу простить за беспокойство, но у меня хорошие вести. Я нашел человека, помогавшего музыкантам.

— И что же? — оживился патерик.

— Я привел его. Он, точнее она, ждет аудиенции.

— Позови немедленно! Ах, да, зайди к камерленго и возьми у него плату за свои услуги.

— Благодарю, Ваше Святейшество, — поклонившись, шпик попятился к двери и спиной открыл створки, так и не подняв головы.

Вскоре в приемную вошла Сара, истовая доминивитка. Без допросов, но за высокую плату она рассказала обо всем, что знала. А в конце добровольного признания обрадовала патерика одной деталью, которая ставила под удар всю партию Мэрула ди Моро.

Глава пятая,

идущая на абордаж под черными флагами.

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, морские просторы близ Геновы, Альтония

По каюте блуждала печальная музыка виелы. Она заполняла узкое помещение: проникала в шкафы, заставленные книгами по навигации и ротейросами, закручивалась вокруг стоящего на небольшом дубовом столе глобуса и заставляла его медленно покачиваться в такт грустной мелодии, стелилась, как покрывало, по единственной койке, возносилась к потолку, спускалась к палубе и резким выпадом вонзалась в сердца, вынуждала слушателей коротко вздрагивать.

Сидя на стуле и нежно, будто женщину, поглаживая рукоять кинжала, Милано задумчиво наблюдал за Жюли. Она, замерев, словно статуя, внимательно следила за изящными движениями виелиста, завороженно вникала в исходящую из-под смычка музыку. А Барди все смотрел в её синие, как морская пучина, глаза и не мог оторваться. Исключительно редкий цвет. Хотя... Милано уже встречал человека с такими глазами и был уверен, что никогда не забудет его лицо: высокий лоб, прямой, с горбинкой, нос. Как у Жюли. Как у нее...