Клинок и виела (общий файл)

A.V. Гуров

"КЛИНОК И ВИЕЛА"

Подобно бесам от юности моей вы поколебали благочестие и

Кристой данную мне державную власть себе похитили

Пролог

Весна 1641 год от рождения Кристы, Луста, столица Альтонии

В комнате было по-заговорщицки темно. Тусклый свет свечей отражался от стали клинков, висевших на стенах, отчего на потолке кружились веселые блики. Они притягивали взгляд, завораживали.

— Указ будет обнародован завтра, на Ярмовом празднике.

Адриано оторвался от созерцания потолка и перевел взгляд на собравшихся. Восемь мужчин восседали за широким дубовым столом и вели бесконечные споры. Сам Адриано стоял вдали от всех — из-за возраста его не допустили к совету.

— Этим указом Чезаре перечеркнет все реформы, которые с таким трудом принимал его отец, — скрипнул зубами Микеле ди Бельсионе, герцог Фьячецци.

— Люди будут недовольны, этим можно воспользоваться... — пепельноволосый мужчина обернулся и пристально посмотрел на Адриано. Молодой сержант даже в тусклом свете узнал Мэрула ди Моро. Лидер повстанцев, не отрываясь, наблюдал за Адриано карими глазами, и взгляд его был спокойным, задумчивым и пронзительным, как пуля.

— Пора резать глотки! — вспыльчивый Гуго Д'Афольето, герцог Андруйский, вскочил со стула, выхватил стилет и провел им у горла, будто трехгранный тупой клинок мог порезать ему шею. — Сколько мы терпели? Двадцать лет у власти тот, кому плевать на народ, плевать на нас! Пора. Резать. Глотки!

— Не время, — сказал широкоплечий мужчина в офицерском мундире — генерал Антонио ди Флоренц. Адриано служил под его началом уже третий год. За такого полководца ему не страшно было умереть в бою, и не только потому, что он — родной отец. — Во время празднества в Лусте будет много народа, люди пострадают.

— Риск — право благородных! — не унимался герцог Андруйский. — Завтра — самый подходящий день для восстания и расправы над прогнившей династией!

— Мы собрались здесь ради людей и не будем кидать их в горн войны, — стоял на своем Антонио. — А рискует только тот, кому нечего терять. У меня семья, сын, положение в обществе. Я, как и все присутствующие здесь, многое ставлю на кон и хочу быть уверен, что делаю это не зря.

— Не зря, Антонио, не зря. Ничего не будет сделано напрасно, — уверил ди Моро, посмотрев на генерала. Адриано облегченно вздохнул, когда Мэрул отвел от него глаза. Что-то дурманящее, гипнотическое было в его взгляде. — Но Гуго прав: завтра и в самом деле весьма подходящий день для решительных действий. Тебе, Антонио, надо предупредить лейтенантов, к полудню они должны прибыть в Лусту.

— Что ж, Мэрул, — вставая, ответил Антонио. — В Лусту уже три века не входили войска. Но если дело требует этого, полк будет здесь завтра. — Генерал обернулся к собравшимся герцогам спиной, никто не обратил внимания на его непочтительный поступок. — Идем, сынок, — взяв Адриано за плечо, он выволок молодого сержанта за порог. — Завтра тебя ждет первый штурм.

Адриано невольно сглотнул: штурмовать будут королевский замок.

* * *

К празднеству сержант подготовился тщательно. Кортик, "ломатель клинков", два пистолета, шпага, под парадным красным мундиром — литой нагрудник. Он был против доспеха, но отец настоял, а солдат не может перечить воле генерала. Покончив с приготовлениями, Адриано вышел из подворья, в котором поселился по прибытии в столицу, и оказался на улицах города.

Впервые он видел Лусту в солнечных лучах. До этого дня Адриано приезжал и отбывал под покровом ночи, пробираясь в город тайными ходами. Но вчера впервые въехал в Лусту через ворота, не скрывая лица под серым капюшоном и сумерками. И теперь мог гордо прошествовать по столичным кварталам.

Людей в Лусте было видимо-невидимо, они рекой текли по широким улицам. Адриано завороженно глазел по сторонам. Мимо него проплывали дворцовые ансамбли, украшенные статуями гротескных монстров и чарующих нимф. За спиной оставались журчащие фонтаны, выстреливающие водой. По обе стороны от дороги, отделяя усадьбы от улицы, раскинулись резные ограды, обвитые стальными розами, красота которых ничем не уступала живым цветкам. А статуи... сколько в Лусте было восхитительных, неподражаемых статуй! Герои мифов и легенд выстроились в ряд. Вот белоснежный гипсовый Ираклий рвет пасть огромному льву, дальше, он же, но уже мраморный, сражается с трехголовой гидрой. Бронзовый Тиез перекинул через плечо руно, отливающее на солнце золотом. За ними — императоры и полководцы, чемпионы и ученые мужи. Чарующа была Луста. Стыдлива, как девственница в первый день любви, и в то же время — бесстыдна и соблазнительна, как умелая куртизанка, проста, как служанка и горда, как госпожа — все смешала в себе столица Альтонии.

Адриано крутил головой, наслаждаясь красотами, опускал взгляд, чтобы дать глазам отдохнуть, но даже дорога была вымощена не грубым камнем, как принято в бедных провинциях, а цветной мозаикой из минералов, добытых в Легурийских горах.

Людей становилось все больше. Адриано, сам того не замечая, подхваченный людским потоком, плыл в сторону центральной площади, где возле огромного пятиярусного фонтана, должен был выступить сам король.

Но до появления Чезаре ди Сфорца было еще далеко, а святая Донна Криста любопытствовала уже сейчас. Ее пламенеющее око, горячее солнце, поднялось высоко над площадью и внимательно следило за грешниками, которые в день Ярма забывали о праведности и отдавались веселью. Возможно, именно поэтому Ииса Криста окутала мир праведный жаром. Лишь остановившись, увязнув в людском море, Адриано понял, насколько ему жарко. Рубаха от пота намокла, нагрудник натирал в поясе и подмышками, но Адриано старался не обращать внимания на неудобства. Он знал, что видит Лусту в подобной красоте в первый и, вероятно, в последний раз. Если верить отцу, который не спал всю ночь, рассылая лейтенантам приказы и планы нападения, то сегодня столица искупается в собственной крови.

А ничего не знающий люд гулял и веселился. Ближе к фонтану, где народу было не так много, разместились скоморохи и танцоры, повсюду гремела музыка, доносился стук эстрадирских кастаньет и звон лютней. Слышались голоса менестрелей, поющих на литире. Адриано никак не мог разобрать смысла теряющихся в криках и гомоне слов. И все равно заслушивался. Как можно было портить столь великолепный праздник? Неужели ди Моро и другие герцоги настолько черствы и жестоки, что не могут подарить лустианам хоть один беззаботный, счастливый день? Неужто его надо осквернить интригами и переворотами? Окропить кровью?

— Хиромантия! Гадание по руке! — кричала чернобровая красавица с лукавыми глазами.

— Леденцы медовые!

— Сочный виноград!

Адриано терялся в суматохе, не знал, куда идти, на что смотреть? И как в этой толчее торговцы умудрялись сбывать свой товар?

— Царица Небесная, радуйся! Аллилуйя! Радуйся и веселись, Донна Криста! — Не умолкая, голосил проповедник, а пристроившийся рядом лютнист шутки ради подыгрывал ему, отчего святые слова казались кощунственным пением.

Но все вмиг умолкли, когда к высокому королевскому помосту потянулась вооруженная, закованная в начищенные латы череда всадников. Возглавлял кавалькаду сам Чезаре ди Сфорца, единоправный правитель Альтонии и Политанского герцогства. Монарх, с его величественной красотой и гордой осанкой, был неотразим. Высокий, атлетически сложенный, едва начинающий полнеть от излишеств, он даже не удосужился надеть доспехи и предстал перед людьми в пышном, обшитом золотыми нитками ярко-синем, в цвет глаз, камзоле, из-под которого выглядывала белоснежная шелковая рубаха с множеством рюшек и кружев. Ноги Чезаре были обтянуты синими рейтузами. На высоком челе — небольшая, но изящная корона, инкрустированная сверкающими сапфирами и бриллиантами. Все телохранители на фоне монарха были неразличимы и тусклы. Адриано даже не заметил в королевском сопровождении собственного отца. Зато генерал Антонио ди Флоренц сразу увидел в толпе сына и посмотрел на него уставшим и печальным взглядом.

— Лустиане! — заговорил Чезаре и окинул толпу проницательным взором. Взгляд его лучистых, синих, как горное озеро, глаз был по-королевски строг и холоден. И от этого холода не спасало даже жаркое солнце. — В этот яркий праздник у меня не самые добрые новости, — темная скорбь, поселившаяся в его глазах, была глубже и синее, чем океан. Люди, и без того боявшиеся проронить и слово, затаились, будто мыши в час совиной охоты. — Армии Монбельяра перешли Руаж и жгут наши деревни. Королевство Эстрадира, с которым тяжкой ценой был заключен мир, вновь выдвигает свои притязания. Но мы всегда стойко выносили беды, всегда встречали опасность лицом к лицу и не боимся вечных врагов Альтонии. Одно тревожит мое израненное сердце. Войска наши после войн, побед и поражений слишком слабы и малочисленны, чтобы дать отпор недругам. Мне пришлось обратиться к наемникам, чтобы они своими жизнями послужили во славу Альтонии. Но солдатам фортуны надо платить, а казна пуста. Чтобы защитить отчизну, жизни ваших жен и матерей, мне придется поднять подушную подать вдвое.

Чезаре замолчал. Молчали и оторопевшие лустиане: не пели менестрели, не играла музыка, притихли лютни и закусил язык святой отец. Казалось площадь вымерла, люди даже не дышали. И громом в этой гробовой тиши прозвучал одинокий голос.

— Всех батраками поделает, шакал!

И один лишь возглас, как первый камень, обрушил неистовую лавину.

— Только откупился, а теперь опять батрачить? Не будет этого!

— Всех нищими сделает!

— Война, говорит, а все деньги себе заберет!

— Чезаре вотум недоверия!

— Вотум недоверия!

— Гони его взашей, братцы!

Толпа угрожающе подалась вперед. Верные королевские гвардейцы кольцом окружившие подмостки и сдерживающие люд, оголили клинки и приготовились защищать монарха. Конюх тут же привел в поводу жеребца. Но Чезаре не собирался скрываться: правители Альтонии не убегают от черни. Тем более этого не делает венценосный ди Сфорца, обладающий наследственным Даром.

— Пошли вон! — Чезаре оттолкнул от себя одного из телохранителей, вышел вперед и гневным взглядом смерил толпу. — Пошли вон! Все! — прорычал король, и люди, уже собравшиеся было нападать, замерли в замешательстве. Все лустиане знали, что монарх обладает божественным даром, и не решались перечить его слову.

— Ведьмак! — закричал кто-то из толпы, и пелена страха и покорности разлетелась, как витражи в монастыре Дескальсас, когда его жгли сакристы.

— Стоять! — закричал Чезаре, но люди его не слушали, будто и не обладал голос монарха силой внушения.

— На коня, мой король! — посоветовал Антонио ди Флоренц. — И быстро! Пока толпа не озверела...

— Я король! Как смеют эти плебеи перечить моему слову?

— В замок. Отведите короля в замок, — крикнул Антонио телохранителям. — Пока еще не поздно!

— Они не посмеют! — глаза ди Сфорца расширились, налились кровью. Он не мог поверить в происходящее. У границ стоят войска Монбельяра, на западе шаткий мир с Эстрадирой вот-вот сменится войной. Сейчас необходимо поднять налоги, чтобы купить клинки наемников и завтра жить в свободной стране, а не быть чужим рабом. Все это временно, все это доведено до людей. Они не могут не понимать, что спасают свои жизни, а не набивают королевские карманы.

— Это бунт! Поймите же, наконец! — Антонио ди Флоренц схватил короля за шиворот, как хватают за загривок беспородную псину, и швырнул в руки гвардейцев. — Уведите его!

— Казню, — зло процедил Чезаре. — Сожгу на костре, как сакриста!

— Убирайтесь! — выкрикнул Антонио и бесцеремонно подтолкнул короля к коню, а сам выхватил шпагу. Хотел повернуться к толпе, чтобы защитить жизнь тому, кто сегодня лишится власти, но не успел. Чезаре достал пистолет и разрядил его в лицо генерала. Антонио упал к ногам монарха, конвульсивно вздрогнул и отдал душу Кристе. Король все же одумался, запрыгнул на вороного жеребца и пустил его вскачь, огибая бушующую толпу. Но разъяренная чернь ринулась следом.

Адриано видел неподвижное тело генерала, пытался пробиться к нему, чтобы проверить дыхание, но людское море поволокло сержанта за собой, увлекая в яростную, бунтующую пучину.

— Смерть убийце! — кричали зазывалы, которых еще до празднества подкупил герцог ди Моро.

— На крепость! — указывали путь глашатаи, а полковые снабженцы раздавали восставшим топоры, мечи и алебарды.

— Смерть! Смерть! Смерть! — пьянея от жажды крови, как от выдержанного вина, люди мчали по улицам Лусты, круша и ломая все, что попадалось на пути.

— Смерть...

Смерть сегодня танцевала над городом и пила человеческие жизни, как развратница перед ночью утех. Толпа гремела безудержной лавиной и все шире охватывала улицы Лусты. Людской поток стал дробиться на множество рукавов и расползаться смертоносными змеями по городским кварталам. Получив оружие, чернь почувствовала себя непобедимой — герцог ди Моро мог по праву считать свой замысел успешным.

За театром Марцелла часть толпы ринулась через мост в Трастевере, чтобы убивать желтогрудых вритов и их краснолобых жен, остальные продолжили кровавое шествие по берегу Рэйба в сторону королевской крепости. Адриано, оказавшись в самом центре гомонящей толпы, никак не мог выбраться из пучины. Со всех сторон его обступили люди, да так плотно, что даже не удавалось оголить шпагу.

— Крохобору смерть! — кричали купленные ди Моро зазывалы.

— Смерть! Смерть! Смерть! — вторила опьяненная толпа, все ближе подбираясь к крепости.

Адриано краем глаза замечал, как люди выбивают двери в королевскую канцелярию, как вытаскивают оттуда клерков, за волосы тащат их по цветастой мозаике, бьют их ногами и палками до тех пор, пока кто-нибудь не взмахнет вилами. Толпа ревела, наполнялась новыми людьми. Жажда крови витала вокруг и дурманила люд, как опий.

— Жги усадьбы! — над толпой звенел, как утренний колокол, чей-то голос. — Очищай грешников огнем! Во славу Донны Кристы!

Горожане выхватили из рук полковых снабженцев факелы. Зазвенели окна. Везде, где пролегал путь восставших, заполыхали огни пожарищ.

С вилами и топорами в руках люди накинулись на гвардейский пост. Направляя мечи плашмя, воины отбивались довольно долго и оглушили с десяток лустиан. Поняв, что горожане их не пощадят, гвардейцы врубились в толпу, расправились с несколькими бунтовщиками, но все равно были смяты и растерзаны.

— Вешай их ближе к солнцу! Пусть Криста видит треклятых демонов!

Истекающего кровью сержанта в таком же, как у Адриано, мундире потащили к храму и живьем насадили на пики ворот. Остальных гвардейцев повесили уже мертвыми. Для устрашения. Во славу Кристы.

До королевского замка оставалось рукой подать. Посты стояли все чаще, бои вспыхивали все ожесточеннее, и все больше солдат украшали своими телами врата и ограды. За крутым поворотом Рэйба показалась королевская крепость. Стояла она на острове, к которому с четырех сторон вели мосты. Но достигнув одного из них, кровожадное шествие лустиан захлебнулось.

Замковые канониры выволокли на мост сорокаствольные "органы смерти". Люди, вдохновленные легкими победами, ринулись навстречу гибели. Пушкари зажгли фитили — и три "органа" почти в один миг разрядили по сорок стволов. Вся первая линия лустиан пала. Адриано оказался впереди. Теперь его уже не теснили люди. Отрезвев, многие горожане пытались броситься наутек, но сзади гнали свои же.

Одна громобойка была с частичной затравкой. Два канонира подожгли первые фитили. Грянул выстрел. Справа от Адриано упало двое. Раздался второй залп. Еще двоих не стало. Адриано достал пистолеты и выстрелил. Один пушкарь упал с пулей во лбу. Второй — схватился за грудь и рухнул без чувств.

Гвардейцы закрыли артиллеристов собой и встретили нападавших ровным строем. Адриано перепрыгнул через телегу и схватился за шпагу.

— Свой своего! — увидев армейский мундир, зло процедил замковый гвардеец и ринулся в атаку.

Адриано отбил его удар и потянулся за "ломателем клинков". Сзади напирали лустиане, гнали сержанта на мечи и шпаги. В воротах открылись малые двери, и новые гвардейцы посыпали на мост. На стенах появились мушкетеры.

Вокруг сержанта падали бунтовщики. Адриано еще держался и даже чудом убил двоих гвардейцев, но уже несколько раз вражеский клинок царапал сталь его нагрудника. Придись удары выше, смерть была б неминуема. Горожане теснили воинов, пользуясь численным превосходством. Защитники крепости оставили позиции и скрылись за малыми дверьми. Мушкетеры пока не стреляли, ожидая приказа.

— Опомнитесь! — закричал со стены священник в широкой аббатской митре. — Опомнитесь, лустиане! Впустите в сердца Донну Кристу и отриньте демонов, туманящих ваш рассудок! Опомнитесь! — люди вопили и гомонили, но некоторые стали прислушиваться к словам аббата. Три десятка дул, смотревших в лица восставшим, действовали отрезвляюще. — Донна Криста учила смиренности и терпению. Проявите же любезные ей качества, опуститесь на колени во славу Ее, преклоните головы перед властью монаршей — властью, данной Чезаре самой Богиней.

Люди отступили от ворот. Крики затихли. Адриано подумал, что горожане успокоятся. Но вспомнил, как ди Сфорца разряжал пистолет в его отца, как генерал падал на деревянный парапет. Ярость взбурлила в жилах Адриано, ударила в голову. Он поднял с мостовой камень, прицелился и запустил его в аббата.

— Опомнитесь... — вещал служитель Кристы.

Камень угодил ему прямо в лоб, святой человек не устоял на ногах, сорвался со стены и мешком упал на копья алебард. В тот же миг мушкетеры разрядили ружья. Бой закипел с новой силой. Адриано резко рванулся вперед, чтобы скрыться от пуль. Бунтовщики побежали следом, но ни один из них не достиг спасительной ниши перед воротами.

Лустиане не признали поражения. Расталкивая своих же товарищей, сбрасывая их в молчаливый Рэйб, восставшие тащили крупную балку, собираясь использовать ее как таран.

— Благослови меня и помоги мне во всякое время и во всяком моем деле, — Адриано прижался к воротам и молил Кристу только о том, чтобы защитники не начали лить смолу. — Озари светом Твоей благодати темноту души моей и научи меня творить волю Твою во все дни моей жизни. Амэн.

Горожане, несущие таран, были все ближе. Мушкетеры старательно их отстреливали, но на места погибших становились другие. Адриано сглотнул. В мундире, у самих ворот, он был не отличим от королевского гвардейца.

— Я свой! — издали закричал Адриано, трясущимися руками перезаряжая пистолеты.

Обезумевшие лустиане подступали. Никто из них не слушал, да и не слышал слов сержанта. Всякий, кто был одет в мундир, сегодня превратился во врага.

— Благослови меня и помоги мне во всякое время и во всяком моем деле...

Ворота открылись раньше, чем к ним подбежали штурмующие. Адриано протиснулся в едва разошедшиеся створки и оказался в рядах людей из своего полка.

— Как? — удивился он.

— Пока все защитники скопились здесь, мы без труда взяли западные ворота.

— Где Чезаре? — Адриано жаждал мести.

— В главной башне. Ворота взяты, бои идут на ярусах, — отчитался рядовой.

— Вперед, лустиане! На стены! — раздался крик за спиной.

Адриано уже не волновала восточная стена и уцелевшие гвардейцы, склоняющие головы на милость победителя. Он уже мчался к самой высокой башне, сердцем чуя, что именно там скрылся король.

Не обращая внимания на преградившего путь лейтенанта, Адриано одним прыжком перемахнул через раскуроченные взрывом ворота и оказался в башне. На первом этаже нашел только груду трупов. Но выше, между вторым и третьим ярусом, куда убегала винтовая лестница, слышался шум битвы, звенела сталь и грохотали выстрелы. Не раздумывая, Адриано рванулся туда. Когда достиг места схватки, защитников уже оттеснили на четвертый этаж и добивали, зажав в угол. Адриано не стал задерживаться, чтобы помочь сослуживцам, поспешил дальше, в надежде отыскать королевские покои. Он долго носился из одной комнаты в другую, но все они оказывались пусты.

Солдаты занимались грабежом: хватали золото и драгоценности, срывали со стен дорогое оружие, инкрустированное камнями и тушированное позолотой. Воины бесчинствовали. Так и не разыскав королевскую опочивальню, Адриано схватил за шиворот одного из солдат.

— Где Чезаре?

— В донжоне, — отозвался парень.

— Как он выглядит?! — Адриано от злобы уже не контролировал себя.

— Каштановые волосы, синие глаза...

— Да не Чезаре — донжон!

— Трехъярусный, из почерневшего камня.

Адриано поспешил вниз, понимая, что уже не успеет добраться до короля первым. Как и подсказывала интуиция, Чезаре был уже мертв.

— Кто? Кто убил?! — бесновался Адриано.

Чезаре лежал на плиточном полу у ступеней, уводивших в черный лаз. Королю почти удалось бежать, он был всего в шаге от спасительной двери, которая открывала потайной ход. Но кто-то не дал ему скрыться.

— Кто? — Адриано стоял со шпагой в руке и с трудом сдерживал себя, чтобы не проткнуть клинком труп, но от этого король не стал бы мертвее.

— Я, — раздался голос за спиной. Юноша обернулся и увидел герцога ди Моро. — Чезаре был магом, ты бы с ним не справился.

Адриано перевел взгляд на мертвого короля, но увидел отца, распростертого на окровавленном парапете. Одержимый жаждой мести, Адриано забыл о скорби. Но сейчас, когда мстить было уже некому, горе затопило его душу.

— Мне доложили о твоем отце, — печально произнес Мэрул, кладя руку на плечо Адриано. — Он хорошо служил Альтонии. Ты готов занять его место?

— Но я — всего лишь сержант...

— Все во власти короля, — заметил Мэрул. — Твое решение?

— Во славу Альтонии... — прошептал Адриано. — Я сделаю это.

* * *

Весна 1641 год от рождения Кристы, дворец Сфорца, Луста

В просторном круглом зале, стены которого были затянуты шелковыми гобеленами с изображением мифологических сцен, царила тишина и спокойствие. Как будто и не было бунта, как будто в королевском замке не бесчинствовала опьяненная кровью толпа. Но красивая молодая женщина, стоявшая посреди комнаты, чутко прислушивалась к доносящимся снаружи отдаленным звукам, понимая: скоро обезумевшие от собственной безнаказанности горожане доберутся и сюда.

Как полагалось в августейших семьях, под детские покои было отдано целое крыло замка. Здесь, под присмотром многочисленных нянь, служанок, лекарей, шутих и фрейлин росла принцесса Франческа ди Сфорца — единственная наследница Чезаре. Венценосные родители редко наведывались в восточное крыло. Северянка Ульрика, за свои белокурые косы и прозрачно-голубые глаза прозванная в народе Королевой льдов, была бы счастлива сама воспитывать дочь. Но Чезаре, не любивший жену и пользовавшийся всякой возможностью досадить ей, объявил это невинное желание плебейством. Он строго запретил королеве навещать девочку чаще чем раз в три дня. Сам Чезаре дочку любил, но как-то отстраненно, скорее считая ее полезным династическим явлением, нежели испытывая к крошечной Франческе родительскую нежность. Долгое пребывание в детской вызывало у него скуку, плач малышки раздражал, а ее бодрого лепета король понять не мог. По всем этим причинам он и возложил обязанности по воспитанию принцессы на свою кузину, графиню Лукрецию Борджа, сделав родственницу старшей фрейлиной и наставницей ее высочества. Мягкая просьба Чезаре была равносильна приказу. И двадцатипятилетняя аристократка, о красоте которой слагали легенды, мечта каждого благородного лустианина, вынуждена была погрузиться в материнские заботы. Разумеется, не она меняла девочке пеленки. И бессонные ночи над кроваткой Франчески проводили няни, а не Лукреция. Но ответственность за жизнь и здоровье принцессы несла именно старшая фрейлина. Поэтому красавица позабыла о веселых балах, кавалерах и поселилась в детских покоях.

Сейчас двухлетняя Франческа мирно спала в своей опочивальне, не подозревая, что смерть скоро ворвется в ее маленький уютный мирок. Лукреция, одетая в самое простое из своих платьев, вышла в игровую комнату и стояла, погрузившись в лихорадочные размышления. Восточное крыло опустело. Все слуги разбежались. Одни, напуганные бунтом, попрятались по укромным уголкам, другие присоединились к мятежникам. В дверь постучали. Лукреция вздрогнула, в страхе закусив капризно изогнутые губы. В зеленых глазах заметалась паника. Стук повторился два раза... потом еще три... Роза вернулась! Мысленно возблагодарив пречистую Донну, фрейлина приоткрыла дубовые резные створки, впустив кормилицу — пухленькую кудрявую женщину лет тридцати в скромном платье и белоснежном фартуке. Вбежав в комнату, она обессиленно прислонилась к стене.

— Синьора... — Роза задыхалась то ли от быстрого бега, то ли от ужаса, маленькие черные глазки наполнились слезами. — Какое горе, синьора! Наш король... его убили, — женщина перешла на шепот: — ди Моро, да поразит его чума, это он расправился с его величеством. Это он возглавляет восстание.

Лукреция пошатнулась. Кормилица бросилась к госпоже, но та отстранила ее повелительным жестом. Не время предаваться горю и унынию, нужно действовать. Она решительно двинулась в опочивальню принцессы. Роза семенила следом, не переставая причитать:

— Наша добрая королева, ее растерзали бунтовщики...

Не заметив, каким торжеством сверкнули вдруг изумрудные глаза, кормилица продолжала:

— Они режут придворных, грабят замковые покои. И они идут сюда! Что будет с ее высочеством?! Бедная, бедная сиротка, спаси ее душу Ииса Криста...

У Лукреции не было никаких сомнений по поводу судьбы принцессы. Мэрул ди Моро, мятежный герцог, ни за что не оставит в живых наследницу правящей династии. Впрочем, та же участь ждала и саму фрейлину. В лучшем случае ее просто убьют из мести те самые слуги, которые еще вчера ловили каждое слово госпожи. Тяжелый нрав и жестокость Лукреции Борджа вошли у челяди в поговорку. В худшем... фрейлина упрямо сжала губы. Нет, она скорее убьет себя, чем позволит плебеям прикоснуться к ее прекрасному телу.

Крики толпы становились все громче. Времени совсем не оставалось.

— Святая Донна Ииса Криста, возрадуйся на небесах, обрати взор свой на рабу твою, — забормотала Роза, — благослови меня и помо...

— Где твоя дочь? — прервала ее Лукреция.

Кормилица споткнулась на полуслове, что-то проблеяла. Ее бесполезное нытье безмерно раздражало фрейлину. В другое время на лице идиотки уже горели бы следы от ее пощечин, но сейчас у Лукреции были другие планы.

— Так где?

— Спит в своей комнате.

— Ступай и принеси ее, — графиня смотрела прямо в глаза растерянной кормилицы, и взгляд ее, притягивающий, излучающий силу, делал женщину покорной, подавлял ее волю и разум. — Успокойся... принеси свою дочь...

Двигаясь словно сомнамбула, Роза вышла из опочивальни. Вернулась, неся на руках хорошенькую заспанную девочку, ровесницу принцессы Франчески. Два года назад спокойную опрятную горожанку взяли в кормилицы для ее высочества. Муж Розы, каменщик, погиб, сорвавшись со стены строящегося дома за три дня до того, как она разрешилась от бремени. Женщина была довольна своим положением, молока хватало с избытком, так что и родная дочь Розы не была обделена. Добродушная кормилица привязалась к принцессе как к родной, а за стенами замка ждала нищета. Поэтому, когда пришла пора отлучать дитя от груди, Роза слезно молила оставить ее няней при ее высочестве. Лукреция выполнила просьбу, о чем ни разу не пожалела. Роза ухаживала за Франческой так истово, словно это был не ребенок, а божество.

Графиня переводила взгляд с девочки, сидящей на руках Розы, на спящую в кроватке принцессу. По мнению фрейлины, никогда не любившей детей, они были похожи, как два яблока с одной ветки: обе смуглые, румяные, чернокудрые, младенчески пухленькие. Только одна из них была одета в простенький серый балахончик, на второй же было вышитое серебряными нитями платье из бледно-голубого шелка.

— Переодень их, — приказала Лукреция.

— Что?... — не поняла кормилица.

— Надень на ее высочество платье твоей дочки. А на...

— Анита, синьора. Мою дочь зовут Анита.

— На Аниту — платье принцессы, — закончила фрейлина.

— Но...

И снова графиня сковала Розу своим зачаровывающим взглядом. Больше ничего не спрашивая, кормилица принялась ловко переодевать девочек. Между тем Лукреция подошла к палисандровому комоду, раскрыла стоящий на нем позолоченный сундучок. Там, в бархатных гнездах, загадочно мерцали драгоценности, которые Чезаре, любящий роскошь, щедро дарил своей дочке. Их было слишком много. Фрейлина выбрала самые дорогие, с крупными камнями, и уложила в скромный холщовый мешочек, в каких носили свои пожитки небогатые горожанки. В этом же мешочке уже лежали ее собственные украшения. Из потайного ящичка в комоде Лукреция достала самую главную драгоценность — венец принцессы. Раз в году, в день рождения ее высочества, королевская чета показывала дочь народу. Тогда на черных кудрях ребенка сверкала великолепная диадема — уменьшенная копия отцовской короны. Сапфиры и бриллианты на ней по чистоте и величине не уступали тем, что украшали венец Чезаре. Графиня мгновение полюбовалась венцом и отправила его в потяжелевший мешочек. Туда же отправилась и гербовая бумага, свидетельствующая о том, что в году одна тысяча шестьсот тридцать девятом от рождения Иисы Кристы дочь короля Чезаре Сфорца и королевы Ульрики приняла таинство посвящения и была наречена именем Франческа. Наполненный доверху кошель фрейлина пристегнула к поясу.

Роза поменяла девочкам платья и, усадив их рядом, умиленно ворковала над кроваткой. Анита заливисто смеялась, Франческа же нахмурила бровки и, словно предчувствуя дальнейшие события, готовилась разразиться плачем. Лукреция смотрела на кормилицу. Было бы неплохо взять ее с собой, чтобы ухаживала за принцессой. Но нет, это слишком большой риск. Добродушная женщина могла кому-нибудь наговорить лишнего. Эта мысль решила судьбу Розы. Взяв со столика тяжелый бронзовый подсвечник, графиня неслышно скользнула за спину кормилицы и изо всех сил ударила ее по затылку. Не издав ни звука, Роза упала. Напуганные дети хором разрыдались. Одно прикосновение тонких белых пальцев к их лобикам — и малышки погрузились в сон. Графиня накинула поверх платья серый плащ, скрывший очертания изящного соблазнительного тела. Просторный капюшон довершил дело, спрятав от нескромных взглядов блестящие черные волосы, тонкие черты лица и белоснежную, словно дорогой фарфор, кожу аристократки.

Вопли бунтовщиков приближались, из игровой комнаты раздался треск выламываемых дверей. Лукреция сняла с шеи Франчески тонкую цепочку, на которой висел инкрустированный мелкими бриллиантами золотой диск — символ кристианства, данный при таинстве посвящения. Такой же символ, только медный, на обычной веревочке, прятался и под одеждой Аниты. Поменяв диски местами, графиня подхватила на руки сонную племянницу. Игровая комната наполнилась шумом и криками. Теперь уже двери опочивальни задрожали под напором мятежников. Пора. Лукреция прошла в угол, к гардеробной. Нажала на спрятанный под гобеленом выступ, и тяжелый шкаф отъехал в сторону, открывая черный зев потайного хода. Фрейлина протянула руку в темноту, сняла со стены факел, нашла тут же между камнями огниво. Подожгла промасленную паклю, поднесла ее к гобелену на стене. Пламя весело побежало по шелковой вышивке, мгновенно перекинулось на деревянные стулья, поползло по ворсистому ковру в сторону детской кроватки. Усмехнувшись, графиня бросила последний взгляд на спящую Аниту. Конечно, Моро — великий стратег, могущественный маг и хитроумный политик — не станет долго пребывать в заблуждении. Когда уляжется бунт, утихнет первая эйфория от успеха, герцог поймет, что эта девочка — вовсе не наследница престола. Но тогда она уже будет далеко. Подземный ход, прорытый под Лустой, заканчивался за стенами города. Пускай Лукреция Борджа не обладала таким огромным даром, как у Мэрула, но она твердо верила: ее сил хватит, чтобы отвести глаза плебеям. Чем человек проще и глупее — тем он легче поддается магическому воздействию. Главное — добраться до Руажа...

Графиня снова нажала на выступ — и шкаф встал на свое место, надежно скрыв ее от глаз бунтовщиков, отрезая от прежней жизни. Держа в одной руке факел, другой — прижимая к себе спящую принцессу, Лукреция призрачной тенью заскользила по темному туннелю.

Глава первая

в которой читатель знакомится с альтонийским трио и обитательницами монастыря Сан-Севиер.

Июль 1657 года от рождения Кристы, Луста, столица Альтонии

В знойный летний день, когда солнце стояло в зените, а все миряне мечтали только о том, чтобы окунуться в Рейб, на центральной площади Лусты, у пятиярусного фонтана собралось немало народа. Несмотря на жару, люди всё прибывали, а в их гомоне уже трудно было различить музыку, которая притягивала толпу, как магнит, и завораживала, будто песнь сирен.

Бродячие артисты уже давно перестали быть для столицы диковинкой, а скупость лустиан успела войти в поговорку, поэтому барды все чаще обходили Лусту стороной. Но сегодня поговорки врали, а горожане были щедры, как никогда. Ещё бы! Ведь не так часто можно послушать игру на модной эстрадирской гитаре, звучащей в десятки раз лучше любой альтонийской лютни. А когда ей подыгрывает виелист, превзошедший всех известных в Альтонии мастеров и дающий концерты для самого ди Моро — мимо не сможет пройти никто:

Страна военной славы ждёт,

Что слаще меда — год от года,

С победой армия придет,

Опять вернувшись из похода,

Готовится роскошный пир,

Дворца не описать богатство,

Хвала бойцам — добывшим мир,

Пусть будет славно ваше братство.

И вот, как воплощенье сна,

Величественно, но без гнева,

Выходит в тронный зал она,

Страны великой королева.

И молвит: "Кто же тот герой,

Что не представлен мне ни разу?

Пусть выйдет он передо мной,

Его народ узнает сразу!

Дошли вот до меня, на днях,

Хвалы, как он силен в сраженье,

Я слышала, что он в боях,

Не знал позора пораженья.

Он служит мне уже давно,

Он предан Родине и трону,

Я щедро награжу его,

Клянусь, ведь я ношу корону!"

Во время пения сквозь толпу нельзя было протиснуться, но, благодаря доминивитам и внушительному виду их пламенеющих шпаг, кардинал Уго Микеле Гислиере, уже негласно ставший на пост Патера, сумел оказаться в первых рядах. Об альтонийском трио доносили разные вещи: что они колдуны и зачаровывают людей, что они демоны во плоти, нашептывающие праведникам ложь и побуждающие ко греху. Но достоверно было известно лишь то, что музыканты обладают завидным талантом, а их песни заставляют слушателей либо плакать навзрыд, либо смеяться до колик. Не доверяя бумагам и желая воочию убедиться в правдивости доносов, кардинал решил самолично побывать на представлении.

Он к трону из толпы ступил,

Ласк королевских он достоин,

Пред ней колено преклонил,

"Я неизвестный этот воин!".

"Ты самым первым был в бою —

Проси себе любой награды,

За честь и преданность твою,

Воздать тебе мы будем рады.

Угрюмый воин лишь вздохнул,

С какой-то грустью и досадой,

Поднялся и рукой махнул:

"Большой награды мне не надо!

Музыка гитары звучала мягко, как журчание Рейба, иногда в нее вплеталась трель жаворонка, которую бесподобно имитировала флейта, но тут в идиллию ворвалась тоскливая виела. Тогда зашумел ветер, зарыдала на берегу молодая вдова, потерявшая в альтонийской войне мужа и сына.

Ребенком мне пришлось узнать,

И боли страх, и ужас бегства,

Когда решила ты призвать,

Меня под знамя королевства.

Ты посылала свой приказ:

"Громить!" Хоть жили не тужили,

Те страны, что не звали нас,

Края богатые, чужие...

С сердцами бесов и чертей,

Жестокими, слепыми, злыми,

Мы сиротили их детей,

Мы разоряли их святыни.

Как прежде я служу тебе,

Живым я не покину строя,

Но словно в смерти и беде —

Они встают передо мною.

Те — кто убит, наверно, зря,

Сыны погибшего народа,

Глядят безмолвно на меня,

И не найдут в пучине — брода.

А в их глазах немой вопрос,

Который ранит хуже плети:

Зачем ты нашу жизнь унёс?

И мне им нечего ответить...

Рука гитариста грубо ударила по струнам, воскрешая в памяти лустиан звуки мушкетных выстрелов. Замолчала флейта — там, где властвует смерть, не поют жаворонки, а лишь каркают вороны.

Их болью ты встречаешь пир,

Казна их смертью всё богаче!

В награду мне устрой турнир,

Я сам соперника назначу.

Зови же воинов своих,

Пусть знают даже слуги ада,

Что я сильнейший между них!

Другой награды мне не надо"

Уже на следующий день,

Весть разлетелась о турнире,

Какая ж собралась толпень,

Бойцов великих, равных в силе.

Гляди — на площадь вышел он,

Ей улыбнуться — не боится,

Взглянул на тех, кто приглашен,

С таким вот выскочкой сразиться.

И вдруг, как гром средь бела дня,

Он крикнул, вправо и налево:

"Пусть выйдет в бой против меня,

Наследник нашей королевы!"

"Как смел подумать о таком?

Ведь я могу и разозлиться!

Ты, верно, тронулся умом?

Нет, твой турнир не состоится.

Поди же прочь — никчемный шут,

Тебя я с миром отпускаю,

И всё, что ты устроил тут,

За подвиги твои прощаю".

"Ты отдала вчера приказ,

И я служу тебе покорно,

Известно каждому из нас,

Что воля королей — бесспорна!

Иль держит принца подлый страх?

Он слаб и нежен, словно дева?

Узнай же — как в чужих краях,

Детей хоронят королевы..."

Засвистели клинки виелы, заревели под смычком струны, как когда-то ревели лустиане, идущие на приступ, идущие на смерть.

А в небе ангел вдруг запел...

Метнулся воин резко к трону,

И меч занёс... Но не успел,

Удар обрушить на корону.

Охранник рослый, полный сил,

Что к принцу в свиту был устроен,

Копьём насквозь его пронзил,

И пал на землю мёртвый воин.

Он погребён без слов и слез,

Его могилу не отыщут,

В овраге, как бродячий пес,

Без гроба... Так хоронят нищих...

А войско, чуть забрезжил свет,

Сплотилось снова над державой,

Ушло — за золотом побед,

За подвигом, за вечной славой...

Певец прошептал последние строки и замолчал. Замолчала и его гитара. Лишь плач виелы еще несколько мгновений сливался с рыданиями вдов и тихим удивлением мужчин, выживших в тот бурный день. Но вскоре музыкант опустил смычок, приглушенное эхо пробежало по-над стенами домов и замерло в сердцах людей, притаилось, чтобы иногда, при первом зове, оживать и дарить грусть потерь и радость жизни.

Монеты в этот день звенели тоскливо, а люди не били в ладоши и не просили сыграть на "бис". Лустиане молча одаривали талант менестрелей своими подношениями и медленно растекались по улицам города, уже боясь слушать, но зная, что завтра, если трио не покинет столицу, они вернутся обратно, чтобы вновь насладиться игрой, голосом и воспоминаниями.

— Ваш талант неоспорим. — Милано был занят сбором монет, но без труда догадался, кому принадлежали эти слова. Доминивита в берете кардинала он заметил сразу, когда тот в компании гвардейцев ордена лишь зашел на площадь. Милано надеялся, что Гислиере покинет представление, когда поймет глупость доносов и тщетность попыток уличить музыкантов в ереси и сакризме, но его надежды не оправдались.

— Благодарю, — учтиво, но без лживого подобострастия поклонился Милано.

Гислиере еще раз внимательно присмотрелся к барду. Смуглый, черноволосый, широкоплечий, с солдатской выправкой. Глядя в его обветренное лицо с упрямо выступающими скулами и кривоватым, когда-то сломанным и неправильно сросшимся носом, можно было предположить, что этот человек — воин, прошедший через множество битв, но никак не бродячий менестрель. Да и взгляд его черных, как бездна, глаз, несмотря на всю опасность ситуации, был жестким и цепким. Гислиере сразу понял, что волю этого человека не сломить видом кардинальского берета и десятка доминивитов. По слухам, которые подтвердили тайные агенты, Милано Барди прибыл из Эстрадиры, куда его семья переехала задолго до альтонийских войн. Но в этом и была вся сложность, потому как узнать прошлое гитариста не удалось даже лучшим шпионам. Зато судьбы других участников труппы не были для Гислиере секретом.

Никколо Маццони, виелиста, кардинал знал в лицо, потому как лично был знаком с его отцом — преуспевающим торговцем, которому, несмотря на корни врита, позволили не носить на груди желтую метку. Младший Маццони был личностью куда более известной, чем его родитель. Еще юношей Никколо превзошел в игре на виеле всех мастеров Политанского герцогства, а именитые учителя даже отказывались давать ему уроки, боясь показать свою бездарность. Несмотря на ожидавшую его славу, в шестнадцать лет Маццони ушел в армию, но вместо доблести и чести на службе увидел лишь смерть и страдания. Хотя бойцом он слыл изрядным: именно Никколо захватил вражеское знамя при взятии Метца, а позже защитил альтонийское, когда враги осадили крепость.

Третьим музыкантом был Феличе Кастанья. Голубоглазый, рыжеволосый, веснушчатый, с курносым носом и тонкими бескровными губами, он даже в тридцать выглядел как юноша. Феличе рано овдовел и после смерти жены посвятил себя войне и музыке. По слухам, фехтовал в десятки раз лучше, чем играл на флейте, но после подписания договоров мира спрятал шпагу в ножны и стал бродячим артистом, предпочитая пылким сражениям разгульную жизнь.

— Я хотел бы встретиться с вами, — заговорил Гислиере, обращаясь к Милано. — Завтра на рассвете, в церкви святого Патрика.

— Святой отец...

— Ваше Высокопреосвященство, — поправил Уго.

— Прошу простить меня, Ваше Высокопреосвященство. Могу ли узнать, чем вызван подобный интерес?

— Приходите и получите ответы, — Гислиере бросил к ногам барда полновесную лиру, развернулся и, больше не сказав ни слова, бодро зашагал прочь.

— Благодарю, Ваше Высокопреосвященство, — поклонился Барди, взглядом провожая гвардейцев во главе с кардиналом.

— Сегодня нас ждет хорошая выпивка! — беззаботно обрадовался подарку судьбы Феличе и поднял монету с мостовой.

— А я думаю, нас ждет дорога, — возразил Милано. — Придется отправляться в Монбельяр раньше, чем собирались. Что скажешь, Никколо?

— Если не придешь на встречу, это вызовет подозрения.

— Лучше подозрения, чем костер. А к нашему возвращению кардинал забудет о нас и найдет себе новое развлечение.

— Правильно! — согласился Феличе. — А вечер можно посвятить женщинам, выпивке и чревоугодию.

— Клянусь красотой Лизы, ты неисправим, старина! — усмехнулся Никколо.

— Обед мы уже пропустили, но я знаю, где подают отличных цыплят по-эстрадирски. Там отужинаем и поделим прибыль. — Милано ссыпал заработанные деньги в кошель и повел товарищей на улицу Ркосолани.

Проходя мимо театра Марцелла, он с почтением поклонился зданию — высокой, похожей на собор, громаде с многоцветными витражами окон, крупными гипсовыми Титанами, удерживающими антаблементы фасада, нимфами и музами, стоявшими в полный рост у многочисленных балконов. Сперва это была зимняя резиденция короля, но позже, когда отстроили крепость на острове, властвующая династия перебралась под защиту более надежных стен. Хотя события шестнадцатилетней давности доказали, что приступом можно взять любую твердыню.

Милано не отрывал взгляд от театра, пока компания не пересекла мост через Рейб и не вошла в квартал вритов — Трастевере. Дальше он предпочитал смотреть на камни мостовой, не желая поднимать глаз, чтобы не видеть разруху, которой открывался Трастевере перед лустианами. Дома здесь стояли впритирку, все были серыми, обветшалыми, с мокрыми от влажности стенами и прогнившими балками.

Путешествуя по Альтонии, Милано только однажды встречал место более удручающее — город на воде Венц. Его узкие, безо всякой растительности, улочки, грязная из-за пороховых и литейных фабрик вода, к которой вплотную примыкали дома с отсыревшими, покосившимися стенами, превращали город в каменного, грязного монстра, вынырнувшего из зеленых болот. Венц был ужасом цивилизации, пороком фабрик и верфей, но опорой Альтонии, строящей флот и обеспечивающей страну артиллерийскими орудиями и порохом.

Трастевере начинался тем же ужасом, что и Венц, но, когда удалялся от воды и враждебных районов Лусты, довольно быстро изменялся.

Вскоре дома стали более опрятными, ухоженными, появлялись палисадники, пестрые ленты, украшающие фасады и дворики. Здесь люди, каждый день ожидая погромов, научились ценить сиюминутную радость. Именно этим Трастевере и привлекал Милано — жизнерадостностью и неунывающим весельем. Вскоре он вывел друзей на улицу Ркосолани, и тогда Трастевере предстал перед музыкантами во всей своей красе.

— Милано, почему из всех улиц Лусты для прогулки ты выбрал именно эту? — проходя мимо ремесленных и ткацких рядов, парикмахерских, ателье, аптек и целительских лавок, мимо менял и актеров, клоунов и циркачей, мимо шумных подвыпивших компаний и блудниц, вертя головой по сторонам и нескромно останавливая взгляд на полуголых прелестницах, спросил Никколо. Он закружился во всем этом цветастом карнавале, который, несмотря на желтогрудые и краснолобые метки, гонения, погромы и буллы церковников, никогда не прекращался на Ркосолани.

— Да потому, что в этой части города никогда не бывает скучно! — улыбаясь во весь рот проходящей мимо пышногрудой красотке, воскликнул Феличе.

— Нет, друг мой, — не обращая никакого внимания на царящую вокруг кутерьму, сказал гитарист. — Потому, что только здесь можно недорого поужинать под симфонии ди Рейжи и Швольца.

— Дру-уг, не будь таким скучным, — умоляюще протянул Феличе. — Меня зовет веселье, бесшабашность...

— И, клянусь грудью Лизы, эта краснощекая девица? — с улыбкой уточнил Никколо.

— И она тоже! — махнул рукой флейтист. — Все они! — обхватил он широкими объятиями половину улицы Ркосолани. — А ты, друг мой, предлагаешь мне жевать фаршированного цыпленка под звуки фортепиано? Нет! Я слишком горяч, чтобы тратить свой пыл на скуку.

— А я был бы не прочь от такого времяпрепровождения, — не согласился Никколо. — Веди, старина!

— Нет-нет! — замахал руками Феличе. — Только без меня.

— Встретимся на постоялом дворе, — не стал спорить Милано и ссыпал в ладонь флейтиста горсть монет.

— В добрый путь, друзья! — мельком взглянув на деньги, отсалютовал Феличе.

— В добрый путь! — отозвались друзья.

Через десять шагов, которые из-за нескончаемого людского потока превратились в подобие пляски, Милано схватил друга за рукав и резко втащил в трактир. Остановился у входа и настороженно выглянул наружу.

— Что стряслось? — взволновался Никколо, и рука сама потянулась к шпаге, но на месте ее не оказалось — в столице запрещалось прилюдно носить оружие, если ты не доминивит или дворянин. Пришлось оставить шпаги в постоялом доме, а по улицам ходить, вооружившись лишь кинжалом и верой в удачу.

— Показалось, — Милано перестал вглядываться в толпу за дверью и отлип от стены. — Просто показалось.

Они расположились в углу, так, чтобы вся гостиная была как на ладони. В помещении оказалось весьма уютно и по-домашнему спокойно. Тот контраст, который разделял миры, царившие снаружи и внутри, удивил Никколо. Если на улице Ркасолони бушевало веселье, сломя голову носились люди, то в трактире жил покой и размеренность, посетители никуда не спешили и, казалось, вовсе уснули за своими столами.

— Как-то тут... необычно, — усомнился в выборе друга Никколо.

— Да, в трактире Сары своя атмосфера. Но мы пришли за ужином, а не весельем. Не так ли?

— Так, — отозвался Никколо и махнул рукой разносчику заказов — кудрявому мальчишке со спутанными волосами и чумазым вороватым лицом.

— Чего желаете? — поваренок с кошачьей ловкостью преодолел кишевший людьми зал и оказался у стола музыкантов. Энергия выплескивалась из него ручьем, и видно было: ему с трудом удается стоять на месте, его ноги сами собой рвались в бег.

— Эрширского белого, мясную пасту в томате и цыплят по-эстрадирски в парийском соусе, — заказал Милано. — И передай привет Саре.

— От кого?

— От Джокуса*.

* Джокус — с альтонийского — весельчак, озорник.

Не успел мальчик скрыться на кухне, как оттуда выскочила дородная румяная женщина. При виде Милано, ее карие глаза радостно заблестели, и даже показалось, что она плачет от счастья. Но женщина взяла себя в руки и, несмотря на полноту, ловко лавируя между столами, подошла к артистам.

— Озорник! Мальчик мой! — воскликнула она, обнимая Милано. — А я и не поверила сначала. Микеле он такой, приврать любит. Но твое детское прозвище не оставило сомнений: ты ко мне заглянул! Вижу: не забыл старую Сару. Не забыл... Как ты? Какими судьбами оказался в наших краях?

— Странствую, — пожал плечами Милано и пригласил женщину присесть. — У нас трио: Никколо — виела, Феличе — флейта, я познакомлю вас позже, и я — гитара.

— Отец бы тобой гордился, — задумчиво сказала повариха.

— Вряд ли. Отец всегда считал, что мужчина должен заниматься войной и только войной.

— Ой, плохо ты знал своего отца, — отмахнулась женщина. — Хотя он от всех ловко скрывал свои чувства. Это у вас в крови.

— Ах, да, кормилица! О скрытности... я путешествую инкогнито. Никто не должен знать, что я в Лусте.

— Ваши с отцом тайны меня не касаются, — нахмурилась Сара. — Только будь осторожен. Что-то тяжко у меня на сердце. Побереги себя, мой мальчик.

— Обязательно, милая Сара, — с улыбкой сказал Милано. — И у меня к тебе найдется просьба: когда подадут ужин, сыграй для меня на фортепиано. Как в детстве.

— Как скажешь, Озорник, — тут же оттаяла женщина и, спохватившись, добавила: — Твой заказ. Пойду, прослежу за моими помощничками. Своей бездарностью они частенько умудряются испортить посетителям ужин.

— Готов поспорить, ты излишне строга, — хорошо зная Сару, заметил Милано.

— С ними нельзя иначе, — пожала плечами повариха и поспешила на кухню.

Пока ждали второе, веснушчатый разносчик принес пасту и вино. Эрширское Сара подобрала из лучших запасов. Оценил букет даже Никколо, который был весьма требователен к напитку богов и менестрелей. Покончив с горячим, друзья с жадностью пригубили вина и завели непринужденную беседу.

— Ты жил в Лусте? — заинтересованно спросил Маццони.

— Нет, — отозвался Милано, наслаждаясь ароматом вина. — Сара по моей просьбе переехала сюда позже. В Андруе тогда гремело восстание сакристов, а каратели нередко на костер вместе с ними гнали и неповинных вритов. Не хотел, чтобы кормилица разделила их злую судьбу.

— Значит, ты рос в Андруе?

— До шести лет. А потом всегда сопровождал отца. Он был военным, и надолго не задерживался на одном месте.

— Альтонийские войны, — протянул Никколо. — Нашим армиям везде находилось сражение.

— Три фронта, — кивнул Милано и на миг отвлекся от разговора, когда мальчишка подал цыплят в соусе, заменил опустевший кувшин и юркнул обратно в кухню. — А зачем ты, сын торговца, пошел в армию?

— Сколько можно, старина! — поморщился виелист. — Я уже не раз говорил: хотел увидеть мир.

— Пусть так, но ведь были и другие причины?

— Убежать от опеки отца, насладиться романтикой битвы. Какие еще причины тебе нужны? Я был молод, мною двигала горячность.

— Ты и сейчас не стар.

— Зачем ты все это спрашиваешь? Ведь не просто так? Ты никогда не делаешь ничего напрасно.

— Не ищи во всем тайного смысла, — отмахнулся Барди, принимаясь за цыпленка. Никколо не стал отставать от друга.

Тем временем Сара выполнила просьбу Милано и села к фортепиано, стоявшему в дальнем углу гостиной. Когда дело дошло до музыки, расторопная и энергичная вритка изменилась, превратилась в вальяжную, гордую артистку, которой впору было давать концерты на сцене Марцелла. Сара притронулась к клавишам, все посетители вытянули головы и, увидев, кто взялся за игру, приготовились слушать, а уже в следующий миг, когда фортепиано запело, окунулись в бушующее море эмоций.

Звуки переплетались между собой, соединялись громом и молнией. Волнами то поднимали людей к небесам и заставляли их парить в свободном падении, то низвергали в морскую пучину. Слушатели то замирали, погружаясь под воду, то дышали всей грудью, снова взмывая к облакам.

Милано заворожено следил, как ловко перебирают клавиши пухлые, совсем не музыкальные пальцы вритки, а Никколо, не дожевав, раскрыл рот и поперхнулся. Долго не мог откашляться и все это время винил себя за то, что перебивает чудесную мелодию.

Каждый звук, каждая тонкая квинта сталью грусти врезалась в сердца и там оседала. Никколо проклял свою бездарность, хотя считался лучшим виелистом во всей Альтонии. И сейчас мечтал только о том, чтобы мелодия не кончалась, а музыка старого фортепиано была вечной. Но гармония нарушилась, когда в трактир ворвался парнишка лет пятнадцати в потертом жилете и широких льняных штанах и во весь голос закричал:

— Милано Барди! Милано Барди!

— Что стряслось, Пауло? — прекратив играть, грозно спросила Сара.

— Милано Барди, беда! — ни на кого не обращая внимания, вопил паренек, прокладывая себе дорогу среди недовольных завсегдатаев. — Беда, — повторил он, протолкавшись к столу музыкантов. — Рыжеволосый из трио... ранен. Боюсь, смертельно.

— Веди! — Милано, не раздумывая, схватил парнишку за шиворот и с силой толкнул к двери.

Они выскочили на улицу и двинулись быстрым шагом, срываясь на бег. Пройдя по узкой мостовой, артисты свернули в небольшой переулок и там нашли того, кого искали: в луже крови, с переломленными руками и лицом, обезображенным кистенем или кувалдой, лежал Феличе. Узнать его было непросто: он превратился в груду костей и мяса, которая не разваливалась только за счет одежды. Только по ней Барди и смог догадаться, кто перед ним. Чтобы быть уверенным, он склонился над трупом, увидел знакомый оберег на запястье, позолоченную икону Кристы на шее, проверил карманы и сказал:

— Деньги не украли.

— Побрезговали? — предположил виелист.

— Не думаю. Это не грабеж, а убийство.

— Человека в подворотне просто так не убивают, — поддержал его мальчишка-провожатый.

— Но кому понадобилась его смерть? — выкрикнул Никколо.

— Обернись и узнаешь, — выпрямляясь, ответил Милано.

Из-за поворота вышли двое. С другой стороны переулка показались еще два человека. Все они были в серых одеждах при шпагах, висящих на наплечный портупеях. Увидев незнакомцев, мальчишка-провожатый беспомощно вжался в стену и зачастил слова молитвы.

— Не думаю, что это стражи. — Никколо перекинул за спину виелу и вытащил из-за пояса два кинжала.

— И не аристократы, — кивнул Милано, становясь спиной к другу и лицом к двум неизвестным.

— Позвать гвардейцев?

— Не стоит. Тут можно дождаться лишь тех, кто жаждет наживы, а их в этом переулке хватает.

— Следуйте за нами. Тогда уладим дело миром, — предложил один из разбойников.

— Миром? — Милано снял с пояса кинжал-шпаголом и достал из-за пазухи кремневый пистолет. — После того, как вы убили моего друга?

— К его смерти мы не причастны, — покачал головой разбойник и равнодушно посмотрел на труп Феличе.

— Вашим словам нет веры, господа. К оружию!

Четверо неизвестных, как по команде, оголили шпаги и ринулись в атаку. Первого Милано убил выстрелом в лицо, со вторым вступил в поединок. Приходилось постоянно отступать,

Противник оказался неплохим фехтовальщиком: выпады делал хлестко, без лишних замахов и финтов, не задерживал клинок после удара, и вовремя убирал шпагу, не задерживая ее после удара, а выпады делая хлестко, без лишних замахов и финтов. Милано держал дистанцию, с трудом отбивался длинным кинжалом и даже не пытался поймать на крестовину шпагу противника — для этого пришлось бы раскрыться. Он даже пожалел, что так рано разрядил пистолет, не выяснив, кто из противников сильнее, но и промедление могло стоить жизни.

Никколо пришлось и того хуже. Он хорошо фехтовал, но ничего не мог противопоставить разбойникам — кинжалы в его руках были совершенно бесполезны против более длинных шпаг. К врагам было не подобраться, приходилось постоянно отступать, уходя от резких выпадов. Разбойники били четко, слажено, не мешая друг другу — сразу видно: привыкли работать в паре. Имея перевес и в численности, и в оружии, они не торопились, нарочно затягивали расправу. Или и впрямь хотели взять музыкантов живьем?

Отступать было уже некуда — за спиной сражался Милано, контратака означала неминуемую гибель — к врагам не подберешься, нашинкуют более длинными шпагами. Никколо оказался в безвыходном положении и наудачу метнул кинжал в одного из разбойников. Удар пришелся рукоятью, но в самую переносицу. Разбойник попятился, не устоял на ногах и упал навзничь. Другой мельком взглянул на товарища, на мгновение замешкался, а через миг получил кинжал под ребро и мешком повалился на мостовую. Никколо вырвал из рук мертвеца шпагу и уже привычным оружием расправился с лежащим.

К этому времени закончил поединок и Милано. Ему на помощь пришел мальчишка-провожатый. Он достал из-за голенища кривой кинжал и ударил разбойника в спину.

— Сегодня же убираемся из города, — когда поножовщина закончилась, тоном, не допускающим возражений, заявил Милано. — Возьми у мертвецов деньги, и пошли.

Никколо не сдвинулся с места.

— Нельзя брать у трупа.

— Не будь суеверным, — пробурчал Барди и сам стянул с пояса Феличе кошель, а затем проверил карманы мертвых разбойников. — Мы не крадем, а собираем трофеи, — заметил он, сорвав с убитых украшения и забрав их деньги, не найдя, впрочем, ничего, что могло бы указать на заказчиков.

— Но это мародерство...

— Что по сути одно и то же, — согласился Милано и вручил мальчишке кошель: — Ты не видел, что здесь произошло, и в драке не участвовал. А теперь все вон отсюда. Да пошустрее!

Некоторое время спустя музыканты уже были в трактире вритки. Сара укрыла их на втором этаже, где разместились комнаты для постояльцев, которых, впрочем, в Траставере не водилось испокон веков.

— Как же вас угораздило? — сокрушалась женщина, ходя из одного угла в другой и не находя себе места. — Ты с детства попадал в переделки. Что ж за судьбинушка у тебя такая, Джокус?

— Брось, Сара, — отмахнулся Милано. — Лучше принеси мне перо и бумагу.

Вритка без лишних слов поспешила исполнить поручение гитариста. Милано быстро написал короткое письмо:

"Отыграли так, что наше трио полюбилось даже святым братьям. Но время не терпит, поэтому последний концерт дадим этим же вечером, сразу после заката. Но для правильной игры нам нужна флейта, которая, к сожалению, сломалась под сталью клинков.

Перед концертом заеду к Фоле. Надеюсь, флейту повстречать именно там".

Закончив писать, гитарист снял с мизинца небольшой перстень-печатку, окунул его в чернила и приложил к бумаге в том месте, где обычно полагается ставить подпись. Затем сложил послание вчетверо и вручил его вритке:

— Ты знаешь, что с ним делать.

— Хорошо, все передам, — заверила Сара и выбежала из комнаты.

— Как же его угораздило? — Зло произнес Никколо. — Какого беса он там делал?

— Теперь мы этого не узнаем. Не в той подворотне, так в другой, Феличе нашел бы свою кончину. Такую судьбу он выбрал. Так и случилось.

— Да, он любил выпивку и женщин, но ведь и я, и ты могли оказаться на его месте.

— Не оказались, — обрубил Барди. — И хватит об этом.

Снова взявшись за перо, он набросал на листе несколько строк: "Кормилица, возьми эти деньги и позаботься о том, чтобы нашего друга похоронили со всеми возможными почестями на кладбище Тестаччо. Он менестрель и должен почить среди своих". Оставив на записке кошель со всеми заработанными деньгами, музыканты покинули обитель вритки.

Остаток дня угрюмый Никколо и молчаливый Милано провели на улицах города, затерялись в вечно бурлящей, суматошной Лусте. А на закате, когда опустились первые сумерки, Барди, минуя городские ворота и посты охраны, через старый, уже не действующий акведук вывел виелиста за стены города.

До имения Сильвин добирались пешими. И когда повстречали на обочине дороги немолодого мужчину в темной одежде, держащего под уздцы двух жеребцов, на небе уже загорелись первые звезды.

— Дядюшка передавал поклон, — глухо проговорил посланник, вручая Милано тугой кошель.

— Скажите, я благодарил, — ответил гитарист, проверяя содержимое седельных сумок. Убедившись, что вещи и шпаги на месте, артисты распрощались с помощником и отправились в путь.

— Что делать со шпагой Феличе? — поинтересовался Никколо.

— Замотай обратно в холст, остальные нам пригодятся в дороге.

— Я надену обе. Буду убивать в память о друге.

— Как знаешь. Поспешим, скоро ночь, а нам еще надо встретиться с флейтистом.

Флейтиста, восседавшего на вороном жеребце, друзья встретили у самих ворот в имение. Это был коротко остриженный мужчина лет тридцати, лицо которого обрамляли тонкие бакенбарды, сливающиеся с острой бородкой. В свете факелов, зажигаемых в имении при наступлении темноты, трудно было разглядеть больше, но Милано сразу обратил внимание на пронзительный, упрямый и хитрый взгляд из-под густых бровей.

— Ты, должно быть наш новый музыкант? — спросил Барди.

— Пока не найду для себя другую труппу, — своеобразно согласился тот.

— Шпагой владеешь?

Джеронимо кивнул.

— Что ж, в добрый путь! — осенив себя и товарища святым кругом, сказал Никколо и ударил жеребца в бока.

— В добрый, — сплюнул Джеронимо и с места отправил коня в галоп.

* * *

Июль 1657 года от рождения Кристы, женский монастырь Сан-Севиер в Монбельяре

— Святая Донна Ииса Криста, возрадуйся на небесах, обрати взор свой на рабу твою, благослови меня и помоги во всяком деле и всяком начинании...

Первый лучик утреннего солнца, прорвавшись в крошечное окно под потолком, коснулся статуи, образовав над прекрасным челом подобие нимба. Ииса Криста — пречистая богиня, держащая на руках пухлощекого насупленного младенца, отрешенно-снисходительно взирала с высоты на склоненную в молитве черноволосую, гладко причесанную головку.

— Святая Донна Ииса Криста... — снова начала девушка, скороговоркой пробормотала знакомые с детства слова, облегченно выдохнула и передвинула еще одну бусину на деревянных четках.

Еще раз... и еще... и еще... Сестра Агата требует, чтобы Жюли возносила молитву не меньше чем пятьдесят раз каждое утро. К чему? Ведь мать Мария — настоятельница монастыря — всегда говорит, что главное в молитве — искреннее чувство любви к Пресвятой Донне. Зачем же тогда это нелепое повторение? Ведь от него любовь стирается, растворяется, и слова произносятся уже не от души, а просто падают с губ — потерявшие смысл, гладкие, безликие, как камешки-голыши, за много лет обкатанные волнами реки...

"Учись смирению, — повторяет сестра Агата, — учись быть покорной". Жюли досадливо тряхнула головой, прядь волос выбилась из тугого узла прически, красивым завитком упала на щеку. От долгого стояния на каменном полу болели колени, ныла спина. Девушка бросила извиняющийся взгляд на лицо богини, вскочила на ноги, пробежалась по келье, разминая затекшие мышцы. Тело с благодарностью отзывалось на каждое движение. Тридцать бусин на четках так и остались не передвинутыми. Ну, не получается у нее быть смиренной! Жюли тихо рассмеялась своим мыслям, на цыпочках подкралась к двери и прислушалась. Шагов слышно не было. Девушка бросила взгляд в окно и вздохнула. Там, за серыми стенами монастыря, царило жаркое лето. Там расстилался густой лес с его вековыми деревьями, напоенными солнцем цветочными полянами, сладко поющими птицами, удивительными зверями, пестрыми бабочками. Там была жизнь — интересная, неизведанная и манящая. А здесь... тишина, благолепие, монахини — невозмутимые, тихие, неслышно скользящие по поверхности существования. И вечные призывы к смирению.

За дверью раздались тихие, будто крадущиеся шаги. Жюли метнулась к алтарю, на котором стояла статуя, поспешно опустилась на колени. Вскоре в келью вошла сестра Агата. Тонкая, изящная, в неизменном сером платье с белоснежным кружевом воротничка. Иссиня-черные волосы собраны в гладкую прическу. Красивое лицо с тонкими чертами и аристократически-белой кожей дышит спокойствием, зеленые глаза, окруженные длинными ресницами, смотрят прохладно.

— Ты произнесла молитвы, дитя?

Жюли молча кивнула, не желая перед лицом пресвятой Кристы осквернять уста ложью.

— Хорошо. Ступай за мной, нас ждут занятия.

Проговорила — и развернулась к двери, поплыла по узкому коридору в сторону монастырской библиотеки. Каждый шаг — воплощение грации, каждое движение закончено в своем совершенстве. Иногда при взгляде на сестру Агату Жюли казалось, что эта женщина должна жить в каком-то другом мире, что в монастыре ей не место — так разительно она отличалась от остальных обитательниц Сан-Севиер. Впрочем, Агата и не была монахиней, так же как и сама Жюли. Здесь они единственные не стриглись в кружок и не носили уродливых чепцов — огромных, накрахмаленных, закрывающих волосы и бросающих на лицо белесую тень. И платья у них были не такие, какие полагались сестрам Кристы.

Жюли провела в монастыре всю свою недолгую жизнь, другого дома она не знала, как не имела и сведений о своей семье. На все ее расспросы сестра Агата отвечала, что родители ее были небогатыми дворянами и умерли от оспы. Родных у Жюли не осталось, и ее отдали на воспитание в Сан-Севиер. На деле монахини ничуть не занимались девушкой и даже не пытались провести над ней обряд посвящения Кристе, означающий отрешенность от мира. Все заботы о ней лежали на плечах сестры Агаты. Но на вопрос Жюли о том, сколько еще она будет жить при монастыре и что ждет ее дальше, наставница ответила: "Придет время — узнаешь, дитя", — и посмотрела так строго, что больше девушка не рискнула расспрашивать. Она твердо усвоила: сестра Агата говорит ровно столько, сколько считает нужным.

Библиотека встретила посетительниц полумраком, подсвеченным желтыми лучами, падающими из узких, похожих на бойницы витражных окон, тишиной и запахом пыли. Жюли привычно уселась за стол, наставница положила перед ней толстую книгу.

— Итак, в прошлый раз мы остановились на Столетней войне. Рассказывай урок.

— Столетняя война длилась между Монбельяром и Ландией с года одна тысяча триста тридцать седьмого по год одна тысяча четыреста пятьдесят третий от рождения Иисы Кристы... — послушно затараторила девушка.

Сестра Агата благосклонно слушала воспитанницу, кивая головой в такт ее словам. Когда Жюли замолкла, наставница коротко произнесла:

— Хорошо, я довольна. Ты выучила урок. Теперь приступай к следующему.

Жюли раскрыла том истории Веропы на середине и углубилась в чтение. Она любила эти занятия, будившие ее воображение. В книгах встречались яркие цветные гравюры, выполненные на толстой шелковистой бумаге. На одних были портреты знаменитых военачальников, важных, исполненных достоинства королей, прекрасных, усыпанных драгоценностями, облаченных в шелка и меха королев. Другие изображали сцены из жизни замков — длинные столы, за которыми сидели нарядные господа, огромных лохматых псов, лежащих у их ног, пестро одетых слуг, несущих большие блюда с диковинными яствами, веселых музыкантов и шутов. Жюли жадно рассматривала всех этих людей и мечтала хоть на миг оказаться там, в этой незнакомой, странной жизни. Заметив, с каким интересом воспитанница смотрит на гравюры, сестра Агата строго поджимала губы и приказывала перевернуть страницу. И девушка снова погружалась в чтение. Но и это тоже было интересно. Кроме войн и политики, в книге описывались королевские семейства. Принцессы вступали в брак, уезжали к возлюбленному супругу и становились королевами. Жюли представляла, как сестра Агата выходит замуж — ну, пусть не за короля, а за дворянина — уезжает из монастыря и забирает ее с собой, в большой мир. Ну, почему бы нет? Ведь она такая красивая! Как ей пошло бы роскошное свадебное платье!

О своей внешности Жюли задумываться не привыкла. Зеркал в монастыре не было, и она видела свое лицо только в ломаном отражении витражного стекла, да еще смотрелась в таз для умывания. Оттуда на нее смотрела молодая девушка с черными кудрявыми волосами и веселыми синими глазами. Кожа у нее была смуглой, нос казался каким-то немного горбатым, а губы — излишне пухлыми. Жюли была рослой, длинноногой, тонкой в талии, а ее высокая полная грудь туго натягивала скромное платье, приводя в отчаяние настоятельницу монастыря, находившую это явление крайне неприличным. В общем, ничего особенного, до фарфоровой красоты и изящества сестры Агаты далеко...

— Жюли! Урок истории окончен! — взывала наставница к задумавшейся ученице. — Не витай в облаках, дитя! Приступим к уроку языкознания.

Благодаря усилиям сестры Агаты девушка бегло говорила, читала и писала на трех языках — родном монбельярском, эстрадирском и альтонийском.

После языкознания наступала очередь урока танцев. Разумеется, ни оркестра, ни бального зала в Сан-Севиере не водилось. Стыдливые монахини попадали бы в обморок от одного вида светских плясок — не к лицу сестрам Кристы развращать свою душу непотребными зрелищами. Поэтому наставнице приходилось обучать Жюли прямо в библиотеке. Вот и на этот раз она вышла в середину просторного зала, встала между двумя длинными, стоящими далеко друг от друга стеллажами. Изящно, немного манерно развела руки в стороны:

— Менуэт, Жюли!

Тихонько напевая, сестра Агата двинулась навстречу воспитаннице, исполняя партию кавалера:

— Реверанс, дитя! Грациознее, грациознее!

Девушка старалась изо всех сил, но медленный, степенный танец, требующий жеманства и плавности, был ей невыносимо скучен. Отсюда происходила и некоторая скованность движений. Жюли хотелось пуститься в пляс, излить переполнявшую ее молодую силу в прыжках и беге. Но приходилось снова и снова склоняться в томном реверансе, выполнять медленные па, по-лебединому воздевать руки.

— Спину ровнее! Держи спину! Голову чуть наклони, будь женственнее, — поучала сестра Агата.

Наконец, выбившись из сил, наставница опустилась в кресло и неодобрительно произнесла:

— Ты неисправима, дитя! Неисправима и неуклюжа! Ступай на обед.

Жюли двинулась прочь из библиотеки, стараясь не перейти на бег. После обеда наступало ее время — самое долгожданное, самое интересное! Потом, через два часа, ее усадят за рукоделие, потом заставят молиться — и так до самого вечера. Но это будет позже...

В малой трапезной девушку и ее наставницу ждал накрытый на двоих стол. Они всегда ели отдельно от монахинь, не вкушавших мяса и сладостей. А для Жюли и сестры Агаты готовились отдельные блюда. Неизвестно, что думала об этом сестра Марта, хозяйничавшая на монастырской кухне, но она исправно подавала к их столу сочные отбивные, жареных цыплят, рассыпчатое печенье и яблочную шарлотку. Каждая трапеза превращалась в своеобразный урок хороших манер.

— Сиди прямо, — твердила наставница, — следи за локтями. Нет! Это не та вилка. Нет, не тот бокал! Нож в правую руку. Не забывай о салфетке...

Имей Жюли хоть небольшой жизненный опыт, она обязательно задумалась бы над многими вопросами. Зачем сестра Агата обучает ее всем этим премудростям? Почему они двое на особом счету в монастыре? Откуда берутся средства на вкусную еду? Почему их стол сервирован дорогим фарфором и гербовым серебром, а салфетки сделаны из тончайшего полотна? Но, увы, никакого опыта у девушки не было, поэтому все, что ее окружало, она воспринимала как данность.

— Ступай, — сказала сестра Агата, когда пытка под названием "хорошие манеры за обедом" подошла к завершению, — прочти сто раз благую молитву.

Жюли выскочила из-за стола, изобразила реверанс, после чего быстро убежала. Наконец-то она будет предоставлена сама себе!

Разумеется, оказавшись в своей комнатке, она не стала преклонять колен перед статуей Кристы. Мысленно попросив у Святой девы прощения, она забралась с ногами на кровать и застыла в ожидании.

В послеобеденное время монастырь казался опустевшим. Монахини запирались в кельях и предавались дневным бдениям. Впрочем, Жюли знала, что далеко не все они усердно молятся Иисе Кристе. Например, однажды, проходя мимо покоев матери настоятельницы, девушка явственно слышала доносящийся из-за двери храп. Чем занимается сестра Агата — Жюли могла лишь гадать. Комната ее наставницы находилась в другом крыле монастыря. Неясно, по каким причинам строгая воспитательница не стала селиться поблизости от своей подопечной — возможно, не было свободных келий, а может быть, на то имелись какие-то другие резоны. Так или иначе, это обстоятельство было только на руку девушке, даря ей два часа восхитительной свободы.

Выждав, когда монастырь затихнет, Жюли осторожно приоткрыла дверь, огляделась и легко побежала по коридору. Теперь, когда на нее никто не смотрел и не упрекал в неуклюжести, движения девушки вдруг приобрели грациозность. Это было истинное, не приобретенное уроками, а природное изящество — естественное, как полет для птицы, стремительность для лани и мягкая вкрадчивость для кошки.

Жюли спустилась вниз, на первый этаж, прошла по черной лестнице к крохотной каморке, где стояли ведра, бочонки с едко пахнущим щелоком, свисали с балки бороды мочала, валялась старая ветошь. В этой грязноватой келье было заветное оконце — низкое, почти вросшее в землю, с выпавшими стеклами, забранное ржавой решеткой. К нему-то и торопилась Жюли. Едва она вошла в комнатку, как из-за спины раздался низкий голос:

— Ты куда?

Девушка, вздрогнув, обернулась и тут же тихо рассмеялась:

— Как ты меня напугала, Нана!

В каморку заглядывала высокая, болезненно рыхлая девушка. Ее черные прямые волосы, выбившись из-под чепчика, свисали сальными лохмами вокруг широкого, испещренного оспинами лица. Маленькие глазки смотрели на Жюли с выражением искренней, какой-то собачьей преданности. Толстые мокрые губы расплылись в довольной улыбке.

— Нана не пугала, — хрипловато произнесла она.

Жюли приложила палец к губам, призывая девушку к молчанию:

— Тише, Нана! Иначе нас обеих накажут! Вот, возьми, — она достала из кармана платья печенье, которое за обедом стянула со стола.

Толстуха схватила угощение и принялась с жадностью его поедать.

— Нана не шумит, — сообщила она с набитым ртом.

— Молодец, — похвалила Жюли, отодвигая решетку и проскальзывая в окно.

Выбравшись наружу, она двинулась вдоль монастырской стены, опутанной длинными плетями дикого винограда и вьюна, покрытого лиловыми раструбами цветов. В одной ей известном месте Жюли остановилась и раздвинула зеленые гибкие стебли. За растениями прятался небольшой пролом. Девушка шагнула в него и исчезла, за ней, заговорщически прикрывая ее бегство, сдвинулись побеги.

Нана, дожевывая печенье, обожающе смотрела ей вслед. Жюли единственная в монастыре относилась к ней как к ровне, подкармливала со своего стола и никогда не называла дурочкой. Девушку в Сан-Севиер привели родители — бедные крестьяне и слезно молили сестер принять ее в услужение. Слабоумная от рождения, Нана была существом добрым, безобидным и безотказным. И этим пользовались все парни в деревне. Они зазывали дурочку в укромные уголки, и там делали с ней все, что хотели, а потом смеялись над ее семьей. Самое неприятное, что Нана вскоре и сама вошла во вкус. Она искренне не понимала, что плохого может быть во встречах с мужчинами, если это доставляет ей такое удовольствие, и, завидев на улице одного из своих любовников, при всех простодушно предлагала ему себя. Родители, чтобы скрыть свой позор, отвели Нану в монастырь, Здесь она выполняла самую грязную работу. Сестры в благодарность за это держали дурочку впроголодь, дабы подавить в ней плотские желания, и заставляли молиться по полночи, выпрашивая у Кристы прощения грехов.

Жюли не знала, почему Нану отдали в монастырь. Встречались они редко, разве что в часы "послеобеденной молитвы", но тогда Жюли бывала слишком занята. В остальное же время их общения не допускала сестра Агата, которая приходила в ужас от одной мысли о том, что слабоумная развратница может рассказать ее невинной, как ландыш, воспитаннице. Потому наставница строго следила за тем, чтобы девушки не разговаривали друг с другом. Нана истово боялась сестру Агату, а Жюли обожала всем своим бесхитростным сердцем.

Между тем, оказавшись на воле, Жюли и думать забыла о Нане. Стены монастыря огибала узкая дорога, а сразу за ней начинался лес. Девушка побежала к нему, смеясь, раскинув руки, будто желая обнять, как бежит невеста к своему возлюбленному. Вскоре она с головой окунулась в чарующие звуки и ароматы, наслаждаясь каждым дуновением ветерка, каждым прикосновением трепещущего листа, каждой птичьей трелью. Вот уже пять лет, почти ежедневно, она убегала сюда, вырывая у монотонной, серой, как ее платье, жизни, драгоценные крохи счастья. Здесь была исхожена каждая тропка, оглажено каждое дерево, исследован каждый куст. Жюли проведала кроличью нору, полюбовалась на оранжевые лилии, подошла к быстрому ручейку, разулась и с удовольствием пошлепала босыми ногами по ледяной воде. Потом побежала по узкой тропинке в глубь чащи. Она спешила навестить друзей.

Вскоре девушка вышла к небольшому аккуратному домику, прятавшемуся в зарослях орешника. Взбежала на крыльцо, постучала. Дверь гостеприимно распахнулась.

— Здравствуй, милая! — на пороге стояла пожилая женщина, невысокая, седовласая, улыбчивая и вся какая-то уютная.

— Здравствуй, тетушка Анетта, — ответила, проходя в дом, Жюли. — Где дядя Жан?

— Где ж ему быть? В лесу. Сухое дерево подпиливает, чтобы не свалилось поперек тропы. Скоро уж придет. А ты садись, детка, к столу.

Хозяйка засуетилась вокруг гостьи:

— Чем тебя угостить, милая? Вот земляника. Смотри, какая спелая!

— Спасибо, тетушка Анетт, я сыта.

— Всегда-то ты сыта, — добродушно ворчала лесничиха, — или стесняешься?

Жюли положила в рот несколько маленьких темно-бордовых ягод, раздавила на языке и даже зажмурилась от чудесного аромата.

— То-то! — засмеялась Анетт. — земляника — это не еда, а лакомство. Кушай, детка.

— А, смотрите, кто пришел! — прогудели от двери. — Наша красавица!

В дом вошел лесник — высокий и кряжистый, как старое, но еще крепкое дерево.

— Скоро у тебя в бороде ворона гнездо совьет, — насмешливо проворчала Анетт.

В густой сизой растительности, украшавшей обветренное морщинистое лицо, запутались древесные опилки, серебристая нить паутины и пара каких-то жучков.

— Здравствуй, дочка! Проведать пришла? Спасибо, не забываешь нас, — сказал Жан, отмахиваясь от жены, норовившей отряхнуть его бороду полотенцем.

Жюли провела у пожилой пары полчаса: доела землянику, покормила орешками ручного бурундука, выслушала рассказ лесничего о древесных духах и водяных девах. Потом засобиралась в обратную дорогу. На прощанье расцеловала супругов и выбежала за дверь.

— Совсем, видно, девчонке одиноко, раз к нам, старикам, наведывается, — произнес Жан.

— Что ж ты хочешь? — вздохнула Анетт. — Сиротка, при монастыре... несладко ей.

Они переглянулись, но ни один не произнес того, что крутилось на языке. Как жаль, что Криста не наградила их детьми! И не на кого излить все добро и любовь, переполняющие сердца. А Жюли была бы прекрасной дочерью...

Девушка еще немного погуляла по лесу и направилась в сторону своего унылого жилища. Пора, скоро закончится "дневное бдение". Она вернулась в монастырь той же дорогой, которой покидала его. Прокралась в свою келью, внимательно осмотрела платье, сняла с него несколько невесомых белых пушинок одуванчика, отряхнула от росы простые козловые башмачки. Распустила волосы, тщательно расчесала, чтобы в них не осталось лесных паутинок, как в бороде Жана. Снова стянула в строгую прическу. Заслышав шаги наставницы, приняла набожный вид и опустилась на колени перед статуей, смиренно перебирая четки.

Сестра Агата против обыкновения даже не спросила, вознесла ли воспитанница все положенные молитвы. Человек, не знавший эту женщину, решил бы, что она предельно холодна и невозмутима. Но Жюли по едва различимым признакам: яркому блеску зеленых глаз, слегка приподнятым уголкам надменного рта поняла: сестра Агата пребывает в приятном волнении. "Наверное, опять гости", — решила девушка и угадала.

— Сегодня с нами будет ужинать один важный человек, — сказала воспитательница, — приведи себя в порядок. И не забывай о манерах! — строго добавила она, уже выходя за дверь.

Люди, изредка навещавшие сестру Агату, не вызывали у Жюли ни радости, ни раздражения. Она воспринимала их появление как некое событие, пусть и скучное, но вносящее хоть какое-то разнообразие в их однообразное существование. Все гости наставницы были совершенно неинтересными. Если бы хоть раз приехала веселая юная девушка — не такая странная, как Нана, а обычная, как Жюли! Ведь все монахини немолоды, а ей так хотелось поболтать с ровесницей. Или, например, путешественник, побывавший в дальних странах. И чтобы обязательно рассказал о своих приключениях. Но нет: дамы и господа, приходившие в монастырь, все как на подбор были более чем зрелого возраста и отличались крайней немногословностью. Они ужинали с сестрой Агатой, обменивались с ней несколькими репликами, передавали какие-то бумаги и удалялись. Судя по всему, сегодняшний важный человек был из той же скучной компании. Да и с этими-то людьми ей никогда не позволялось даже посидеть за одним столом. Пару раз девушка из любопытства подглядывала за гостями, но потом пришла к выводу, что это неинтересно.

"Неужели сегодня сестра Агата сделает исключение? — удивленно гадала Жюли. — Иначе зачем бы ей предупреждать меня о визите и требовать, чтобы я привела себя в порядок?"

Ближе к ужину, рассудив, что привести себя в порядок означает принять наиболее торжественный вид, Жюли вытащила из стенного шкафа свой единственный выходной наряд — простое белое платье из гладкой тафты. Его требовалось надевать в дни церковных праздников. К платью прилагались белые же туфельки на маленьком каблучке. Надев все это великолепие, девушка пригладила волосы, заправила непослушную прядку и уселась на кровать, благовоспитанно сложив руки на коленях.

— Ты готова, дитя? — в комнату заглянула наставница. — Хорошо, я довольна тобой. Пойдем.

— Будь вежлива и почтительна, — по пути поучала воспитанницу сестра Агата. — За столом молчи, говорить разрешается только, если месье Блуа тебя о чем-нибудь спросит. Поняла?

— Да, — кротко отвечала Жюли.

В малой трапезной наставница усадила девушку за стол, накрытый на три персоны. Сегодня ужин явно был гораздо обильнее, чем обычно. Радовала глаз украшенная бумажными цветами дичь, нежно розовела на блюде форель, истекала топленым маслом спаржа, переливалась многоярусная ваза тонкого хрусталя, наполненная фруктами. И главное, имелась бутылка вина, на которое в монастыре существовал строжайший запрет. "А если важный гость опоздает? — с каким-то злорадством подумала Жюли, — тогда блюда потеряют свой свежий вид..."

Но гость не заставил себя ждать. Ровно в семь часов в комнату вошел немолодой, высокий худощавый мужчина в простой темной одежде. Костюм его разочаровал Жюли, которая не умела отличить дорогую нарочитую простоту от простоты бедной, вынужденной. Господин остановился перед столом, и сестра Агата встала, приветствуя его. Заодно она бросила выразительный, чуть ли не свирепый взгляд на воспитанницу. "Дамы не встают в присутствии мужчин", — пронеслось в голове Жюли одно из основных правил этикета. Но следуя примеру наставницы, она поднялась.

— Ну что вы, к чему церемонии? — мягко проговорил мужчина.

Но почему-то Жюли ничуть не поверила его словам, ей показалось, что интонации этого бархатистого голоса обманчивы. И снова девушка не уловила главного: слова этого человека показались ей неискренними, потому что он, как правило, не давал себе труда проявлять мягкость. Он привык повелевать.

— Месье де Блуа, позвольте вам представить мою воспитанницу Жюли, — сестра Агата присела в глубоком реверансе, взглядом приказав девушке сделать то же самое.

"При знакомстве сначала положено представлять кавалера даме", — опять не к месту вспомнилось Жюли. Однако наставница даже не подумала последовать правилам хорошего тона, которые неустанно вбивала в голову девушки.

Месье де Блуа внимательно рассматривал ее. Под его пронзительным изучающим взглядом Жюли сделалось не по себе, и она скромно опустила глаза. Но в памяти успело запечатлеться худое, с выступающими скулами лицо, орлиный нос, густые брови, холеная тонкая бородка, седые волосы до плеч. И глаза — грязновато-зеленые, какие-то кошачьи.

— Весьма мила, — произнес наконец гость и уселся за стол.

Вслед за ним сели дамы.

— Прошу прощения, месье де Блуа, — печально проговорила сестра Агата, — что не могу устроить вам достойную встречу. В силу обстоятельств мы лишены прислуги...

— Не стоит волноваться, мадемуазель Агата, — усмехаясь, ответил мужчина, — как вы сами знаете, сегодня перед вами всего-навсего месье де Блуа...

Ужин прошел еще более скучно, чем можно было предполагать. Из опасения сделать что-нибудь не так Жюли почти ничего не ела. Видимо, и у месье де Блуа, и у сестры Агаты тоже не было аппетита, потому что угощение осталось нетронутым. Старшие обменивались вежливыми репликами о погоде, девушка помалкивала.

Посидев около получаса, гость поднялся.

— Что ж, мадемуазель Агата, я доволен. Ждите. На днях дам знать.

— О, как вы великодушны! — воскликнула наставница.

Месье де Блуа криво усмехнулся и снисходительно потрепал женщину по плечу:

— Это в наших общих интересах, моя милая. Не забывайте об этом, — и ушел, на прощание бросив на Жюли острый и пронизывающий, как игла, взгляд.

— Все хорошо, все просто чудесно, — сама себе сообщила сестра Агата и вдруг, налив полный бокал вина, залпом осушила его. — Иди к себе! — прикрикнула она на пораженную этим зрелищем воспитанницу.

"Странный человек, — думала Жюли, лежа в постели, — зачем он приходил? И что за сделка у него с сестрой Агатой? И почему он так фамильярно прикасался к ней? Посторонние люди не должны дотрагиваться друг до друга..." Тут девушку осенило, и она уселась в кровати, пытаясь осознать свою догадку. "А если он не посторонний? Если он жених? Да-да, потому наставница так и волновалась, потому она и запуталась, нарушила все правила этикета. Конечно! Сделка... сделка — это свадьба! Им просто неудобно было говорить при мне. А раз сестра Агата представила меня господину де Блуа — значит, она после свадьбы хочет забрать меня с собой, в дом мужа! Конечно! Ведь у меня есть только она, и она любит меня. Хоть и строгая. Но любит, я знаю! А жених... он, конечно, немного староват для нее. Сколько лет сестре Агате? Надо же, она никогда не говорила о своем возрасте. Да, конечно, она очень красивая и еще молодая. Но может быть, господин де Блуа — хороший человек. Может быть, у них любовь? Конечно, любовь! Ведь иначе люди не женятся. Спасибо тебе, Ииса Криста! Спасибо! Ты услышала мои мольбы!"

Горячо поблагодарив Пречистую, Жюли закрыла глаза и тут же крепко уснула. А всевидящая богиня печально взирала с алтаря на восемнадцатилетнюю девушку с душой невинного младенца...

Глава вторая

повествующая о повадках катаринских разбойников и загадочных событиях в монастыре Сан-Севиер.

Июль 1657 года от рождения Кристы, Катаринские лесные угодья, Монбельяр.

Пейзажи сменялись с калейдоскопической частотой: морские побережья Чевестицы, горные шлейфы Легурии, виноградники Болгоны, золотистые пшеничные поля Модены...

Бешеная гонка завершилась спустя две недели, в Торинском замке, который теперь, несмотря на то, что до Монбельяра было еще несколько десятков лиг, был кордоном Альтонии. Там у Милано имелся свой человек — старый товарищ по оружию, с которым вместе они прошли не одну битву. Он помог музыкантам беспрепятственно перейти границу. Дальше, за заставой, раскинулись горные яйла и поселки, хоть и принадлежавшие Альтонии, но за долгие годы войны местами опустевшие, местами — сожженные дотла.

Воздух в Торинских горах был свежим, как морской бриз, и приятным на вкус, как глоток молодого болгонского вина. Впереди, насколько хватало взгляда, пролегли высокие горные хребты, вершины которых, окаймленные сединой снега, разрезали собой плотные облака и пиками устремлялись ввысь, туда, где взором их не достать. Вдали, у самих гор, парил белый орел. Глядя на него, Никколо, свято веривший в приметы, тихо сказал:

— Орел высоко в небе — к успеху.

— Некристианские суеверия, — ответил на это Джеронимо, меланхолично перебирая свои неизменные четки.

— Никколо, глянь туда, — Милано рукой указал куда-то в небо и криво улыбнулся: — Второй орел парит низко — к смерти. Что ты на это скажешь?

— Эх, каждый видит то, что хочет видеть, — беззаботно отозвался Никколо.

Дальше ехали в молчании, пока подковы коней не ударили о каменную кладку Сен-Торинского виадука, проехав через который трио оказалось во владениях Фердинанда де Сен-Блуа — короля Монбельяра.

Джеронимо, прищурившись, взглянул на стоявшее в зените солнце и, спохватившись, принялся шепотом читать молитвы. В моменты, когда флейтист обращался за советом к Доне Кристе, его никто не беспокоил: музыканты уже знали, как ревностен тот в вопросах веры.

Воспользовавшись тем, что Джеронимо с головой углубился в полуденную молитву, Никколо подъехал ближе к гитаристу и зашептал:

— Милано, со дня нашего бегства из Лусты, нам с тобой так и не удалось поговорить... Почему убили Феличе? За что? И кто за этим стоит? Я знаю, у тебя есть и догадки, и подозрения. Расскажи о них. Только прошу: говори безо всякой лжи.

— Если говорить безо всякой лжи, Никколо, — глубоко вздохнув, проговорил Милано, — то мне нечего тебе ответить: я и сам был бы не прочь узнать, кто виновен в его смерти. Но мне кажется, что это люди кардинала.

— То есть Феличе убили по приказу Его высокопреосвященства? Хотя постой, нападавшие говорили, что не имеют к убийству дела и прибыли уже после смерти Феличе. Значит, не они. Если, конечно, не соврали...

— Хватит, Никколо! Хватит! Я уже всю голову себе сломал, пытаясь распутать клубок, который завязался вокруг нашего трио. Но не преуспел. Так давай хоть ты не будешь совать в него носа, пока твоя жизнь не повисла на волоске.

— Она уже на волоске. Вот что я тебе скажу, Милано: при взятии Метца мы стояли с тобой плечом к плечу. Битва тогда была жаркой: монбельярцы стреляли часто, но мы — точнее. И все равно в том бою погибло немало наших товарищей. Позже, когда вражеские войска вернулись, мы так крепко засели в крепости, что ценой сотен и тысяч смертей выстояли. Ты помнишь? Это были дни, залитые кровью и переполненные болью. А потом пришел мир. И Метц без битв и сражений отдали Фердинанду. Все наши усилия оказались тщетны, все наши товарищи погибли напрасно. Знаешь, зачем я все это говорю?

— Зачем? — заранее зная ответ, все же спросил Милано.

— У нас была цель, но она оказалась ложной. Теперь я вновь иду за тобой, но не хочу, чтобы и на этот раз ситуация повторилась. Я хочу верить, что твои цели оправдывают средства. Скажи: это так?

— Чего ты от меня ждешь, Никколо? Что, я тебя спрашиваю? Может быть, хочешь, чтобы я отступил? Мы уже дали согласие. И должны выполнить то, за что взялись. Поэтому, будь добр, прекрати эти бесцельные разговоры. Они ни к чему не приведут. Только разворошат едва зажившие раны.

— Хорошо, — тихо прошептал Никколо. — Поступай, как считаешь нужным. Как верный друг я всегда буду рядом, но хочу, чтобы ты знал: мне все это не нравится.

— Запомню. А теперь лучше сыграй. В память о Феличе.

— Не время для игры, — Джеронимо, закончивший молитву, поравнялся со спутниками. — За нами всадники.

— Мушкетеры, — приглядевшись, сквозь зубы процедил Милано.

— Беса они делают во владениях Монбельяра? — выругался Никколо.

— Видно, катаринских разбойников они уже не страшатся, — заметил Джеронимо и притронулся к эфесу шпаги.

— Не спеши, — проследив за движением флейтиста, остановил его Милано. — Где один разъезд, будет и другой. А я не хочу лезть под пули.

— Какой разъезд? — зло выкрикнул Джеронимо, на краткий миг изменяя своему безграничному спокойствию. — Барди, здесь не Альтония! Это — не пограничные войска. Готовьтесь к драке!

— Поздно. Мы на прицеле.

Мушкетеры остановились на расстоянии выстрела и, не руководствуясь правилами хорошего тона, направили на музыкантов стволы своих ружей. Спустя некоторое время от группы отделился всадник с сержантской перевязью на груди, половинном нагруднике, не защищающем спину, бургиньоте с резным гребнем на корпусе и при открытом забрале.

— Куда едете? — не представившись, спросил он.

— В женскую общину Сан-Севиер, — без промедлений выдал заранее подготовленный ответ Милано. Дорога любого путника, едущего через катаринские леса, обязательно проляжет мимо монастыря.

— Сами кто такие? — сержант оценивающе посмотрел на путешественников, словно пытаясь по лицам определить, кто они и какие мысли роятся в их головах.

— Барды и менестрели.

— Грамоты есть? — всадник повел коня кругом, объезжая подозрительную компанию. — Почему при оружии? К какому сословию принадлежите?

— Простолюдины, — ответил Барди. — А грамоты имеются. Как положено, с королевскими печатями. — Милано запустил руку в висевший на поясе кошель, достал из него полновесную лиру и бросил всаднику. Тот поймал монету на лету и проверил ее подлинность на зуб.

— Хм, грамота подлинная, — согласился сержант, — печать на месте, да и портрет есть. Но говорится об одном менестреле, а вас, как погляжу, трое. Да и об оружии ни слова.

— Запамятовал, — сквозь зубы выдавил Милано, сорвался с пояса кошель и на этот раз, подъехав, передал подношение в руки. — Здесь и грамоты, и разрешение, и договор.

Крохобор, не стесняясь, раскрыл кошель и, на глаз пересчитав монеты, довольно улыбнулся.

— Сеньоры, с вами приятно иметь дело! — отсалютовав, он призывно махнул своим воинам и пустил коня вскачь. Конники проскакали мимо, весело крича и сыпля далеко не уставными похабными словечками.

— Их было всего девять, — недовольно оскалился Джеронимо, когда патруль был уже далеко.

— И что ты предлагаешь? — зло процедил Милано. — Вступить в бой? У нас нет никаких шансов. Прости, но для меня жизнь дороже серебра.

— И что ты теперь будешь делать? Без денег?

— Пусть тебя это не волнует. Я отдал далеко не все, — сказал Милано, выразительно похлопывая по седельной сумке. — И это — небольшая плата за наше спокойствие.

— Глядите, — Никколо указал вперед, где у самого края леса стояли три повозки.

Ругаясь и изрыгая угрозы, всадники, недавно обобравшие музыкантов, галопом неслись к обозу, но пошли врассыпную, когда их встретили мушкетные выстрелы.

— Ряженые, — сделал вывод Джеронимо. — Я же говорил: бить их надо.

— У тебя еще будет такая возможность, — сказал Милано, проследив за тем, как разбойники, переодетые мушкетерами, скрываются в чаще, не желая связываться с обозниками на отрытом пространстве. — В лесу они устроят засаду.

— Странные ребята, — заметил Никколо. — И почему на нас не напали? Неужто подумали, что мы отдали им все свои деньги?

— Зачем брать на себя грех, когда монеты сами летят в карман? — вопросом ответил Милано. — Проклятые шакалы не пачкают руки кровью. Под видом мушкетеров берут мзду и довольствуются малым. Но с контрабандистами не так просто договориться, даже нацепив мундиры.

— С чего ты взял, что эти обозники контрабандисты?

— Только те, кто не желает платить пошлин, рискуют как товаром, так и жизнями, и едут через катаринские леса. Ждите здесь.

Милано повел коня вперед, приблизился к обозу и понял, почему повозки стоят на месте. На одной из них сломалась ось, а раскуроченное колесо валялось на обочине.

— Мое почтение уважаемым купцам! — приветственно отсалютовал Милано, не обращая на нацеленные на него ружья ровным счетом никакого внимания, будто в руках контрабандистов были безобидные рогатки.

— Говорю: менестрель, — донеслись до слуха Барди шепотки.

— Да, и лютня за спиной.

— Застрелить и вся недолго.

Барди держался нагло, даже высокомерно.

— Чего надо достопочтенному сеньору? — взмахом руки заставляя своих людей замолкнуть, спросил полноватый мужчина в бордовом кафтане, расшитом красными и зелеными нитками. Был он невысок, кряжист и лыс. С гладко выбритого, безбрового лица хмуро смотрели маленькие злобные глазки. Толстые руки сжимали два пистолета, а заплывшие жиром пальцы покоились на спусковых крючках.

Рядом с ним стоял низкорослый, изогнутый, как дуга, человек. Лицо его было худым, а взгляд из-под густых бровей — пронзительным, как пуля. У горбуна было ружье с двойным замком и двумя пороховыми полками, что отличало его от других обозников с однозарядными ружьями.

— Хочу предложить в помощь свою шпагу и шпаги моих спутников, — скользнув взглядом по залитой кровью дороге, сказал Милано.

— Премного благодарны, справимся сами.

— В лесу вас ждет засада.

От земли поднимался дурманящий дух, и Милано понял: то, что он принял за кровь, было пролитым из расколотых бочек вином. Ряженые мушкетеры напали как раз тогда, когда контрабандисты перетаскивали груз из сломавшейся повозки.

— Три клинка не будут лишними, — обратился горбун к обознику.

— Ладно, — подумав, тот махнул рукой. — Скажи своим людям, что могут присоединяться. Но, заруби себе на носу, менестрель, если почую неладное, всех отправлю к Иисе Кристе.

— Будьте спокойны, сеньор: мы люди чести.

— Все мы люди чести... глубоко в душе, — хохотнул мужчина. — Я — Арчибальт, винных дел мастер.

На лес опустились сумерки, в небе засияли огоньки звезд, и главарь отдал приказ готовиться к ночлегу. Отужинав у костра, контрабандисты расставили караульных и отправились спать.

Разбойники не покидали лесные чащи, видимо, решили подождать, пока добыча сама придет им в лапы. Ночь прошла спокойно, а наутро контрабандисты двинулись в путь.

Рассветное солнце за считанные минуты раскалило землю, но в Катаринских лесах царила приятная прохлада. Обоз двигался быстро — никто не желал задерживаться в чаще, полной разбойников. Риск нарваться на них был велик, а шанс на победу — ничтожен. В первую очередь, из-за слабой охраны: по двое возниц на каждую повозку и шесть всадников, трое из которых ехали на малопригодных для боя тягачах, выпряженных из разбитой телеги. Сразу было ясно, что от нападения спасет только чудо, а в Катаринских лесах оно случалось не чаще, чем в преисподней.

Музыканты держались в хвосте. Милано внимательно следил за дорогой и временами проверял пистолет: хорошо ли спускает курок, исправен ли замок, не отсырел ли порох? Никколо смотрел по сторонам, все выискивая засаду, и держал ладонь на эфесе шпаги. "Эх, сыграть бы сейчас, — мечтательно думал виелист. — Рука менестреля должна дарить радость, а не смерть..." — и лишь внимательнее глядел вокруг. Джеронимо был мрачнее тучи. Он ехал позади остальных, без конца перебирал четки и вполголоса читал молитвы, будто прося искупления за те грехи, которые только собирался совершить.

Барди, наконец, плюнул на свое занятие, спрятал пистолет за пояс и посмотрел вперед. Будто почувствовав его взгляд, горбун, ехавший в голове обоза, вдруг развернул коня, приблизился к Милано и сказал:

— А ведь я тебя узнал... менестрель. Иначе гнить бы тебе в придорожной канаве. Тебе, да твоим ребятам.

— Только прошу, Арацио: не надо имен. Теперь для всех я — Милано Барди, гитарист из Альтонийского трио.

— Значит и ты меня узнал... Барди, — усмехнулся контрабандист. — Да, меня-то ни с кем не спутаешь.

— Арацио, почему ты связался с этим обозом? Не похоже, что он может дать тебе хорошую прибыль. А я не помню сражений, где бы ты не получал добрый куш.

Арацио хитро прищурился:

— Я ж не спрашиваю, почему ты Барди. И ты ко мне в душу не лезь. У нас не жалуют шибко любопытных.

Прислушавшись к неведомым звукам, которыми полнился лес, горбун вытащил из чехла ружье, быстро прицелился и спустил курок. Громче выстрела прозвучал крик, а в следующий миг Милано увидел, как, держась за окровавленное лицо, с дерева рухнул мужчина в зеленом плаще.

Разбойники принялись палить в ответ, но обозники, прижавшись к повозкам, стали трудными мишенями. Возницы взяли правее, чтобы скрыться от пуль, но душегубы не дали добыче так просто сбежать: с пронзительным хрустом повалилось дерево и перегородило повозкам путь. Обоз остановился.

Милано выхватил пистолет и выругался. Густые кроны создавали такую тень, что день впору было спутать с ночью. Барди не жаловался на меткость, но во тьме не мог разглядеть цели. Спасало то, что разбойники тоже не обладали кошачьим зрением и палили вслепую.

Бой набирал обороты. Отстрелявшись, нападавшие ринулись в рукопашную. Ряженых мушкетеров видно не было, но и без них разбойников оказалось больше, чем предполагал Милано. Барди разрядил пистолет в лицо широкоплечего мужчины, бегущего к нему с рогатиной в руках. Разбойник рухнул наземь и долго еще корчился в предсмертных муках.

— Мало пороха, — задумчиво проговорил Арацио и не спеша, будто и не гибли вокруг него люди, сунул ружье в чехол и взялся за шпагу.

Милано последовал его примеру: спрятал пистолет и оголил клинок. С трудом уклонившись от наконечника копья, схватился за древко, потянул его на себя и насадил атакующего на сталь. Огляделся в поисках очередного врага и мельком заметил, что Никколо, ловко держась в седле, орудует двумя шпагами, не забывая убивать и в память о Феличе. Джеронимо сбили с лошади рогатиной, но из-за этого получили еще более свирепого и опасного противника: пешим он чувствовал себя вполне уверенно, сражался с неистовостью берсерка и за краткую минуту боя уже прикончил троих.

— Хороши твои ребята. — Арацио рванул поводья и поспешил на помощь тем, кто защищал повозки.

Барди рванул поводья — и его конь закружился на месте, не подпуская к седоку врагов. Один из разбойников, попал под копыта, еще с двумя Милано схлестнулся в драке. Первому он перерезал глотку ударом шпаги, второму — располосовал лицо. Желающих попытать удачу не осталось, но к тому времени древолазы перезарядили ружья и снова открыли огонь по повозкам. Одна пуля пролетела у правого уха Милано, другая — обожгла болью руку, в которой он держал поводья.

Не обращая внимания на рану, Барди ударил коня в бока и направил его к повозкам. Следом за ним поспешил Никколо, расправившийся со своими противниками. Джеронимо, держа шпагу в левой руке, а правую прижимая к телу, отстал от компаньонов лишь на мгновение.

Пятеро из десяти обозников были мертвы. Возле повозок Арацио ловко отбивался сразу от трех разбойников, а его конь топтал тела тех, кого горбун уже успел убить.

Милано и Никколо разящими молниями ворвались в схватку и сразу же прикончили двоих. Джеронимо вселял в нападавших суеверный ужас, истово выкрикивая молитвы, убивая с божьим словом на устах. Получив подкрепление, обозники приободрились и стали сражаться с двойным упорством. Разбойники поняли, что добыча оказалась не по зубам, и отступили. Некоторые из древолазов все еще отчаянно отстреливались, остальные спускались на землю, чтобы дать деру.

— Слабаки, — сплюнул Арацио, выхватывая из рук извозчика ружье и, не целясь, разрядил ее в крону дерева. Одним разбойником стало меньше.

— Может, будешь стрелять, а все остальные — подавать? — подбежав, предложил запыхавшийся Арчибальд.

— Так и будет, — бросил Арацио, принимая из рук второго извозчика ружье и губя еще одну жизнь, — пока не перебью всех "белок".

"Белки" спустились и скрылись в лесу раньше, чем Арацио успел их перестрелять, а всадники в мундирах мушкетеров возникли так внезапно, что горбуну было уже не до древолазов.

— Старые знакомые, — оскалился он и разрядил подсунутое ружье в одного из всадников.

Никколо ударил жеребца шпорами и рванулся навстречу врагам. Джеронимо, прося искупления во грехах, приготовился к нападению. Арацио еще раз выстрелил. Арчибальд только сейчас разрядил два своих пистолета и юркнул под повозку, не рискнув пешим вступать в сражение. Милано раненой рукой с трудом развернул коня и столкнулся сразу с двумя мушкетерами. Выпад одного из них успел отбить, но пропустил удар второго. Вражеский клинок глубоко вошел в грудь, вырвал из седла. Милано рухнул наземь, чудом не угодив под копыта своего же коня. В глазах у него помутилось, во рту осел металлический привкус крови.

— Отбились...

— Уберите дерево с дороги...

— Не спеша! Осторожно! Клянусь душой Лизы, я убью всякого, кто не будет осторожен!

Милано лишь едва ощутил, как его берут на руки и куда-то несут, а в следующий миг провалился в беспамятство и уже не чувствовал боли, терзавшей пробитую насквозь грудь.

* * *

Июль 1657 года от рождения Кристы, женский монастырь Сан-Севиер в Монбельяре

Прошло две недели с тех пор, как Жюли была представлена месье де Блуа. За это время жизнь девушки чудесным образом изменилась. В монастырь зачастили портные, сапожники, куаферы и даже ювелиры. Они приносили образцы тканей, кожи, кружева, шелковых цветов, какие-то загадочные альбомы с рисунками. Сестра Агата запиралась с мастерами в своей келье, что-то выбирала, отвергала, громко спорила. Жюли никто образцов не показывал, но девушка и не удивлялась. Она все больше убеждалась в правдивости своей догадки: наставница собиралась под венец. Этим и объяснялась ее нервозность и спешка — она готовила себе приданое и свадебный наряд.

Но после долгой беседы сестра Агата каждый раз приводила мастеров к своей воспитаннице. Портные и сапожники снимали с нее мерки, причем делали это очень долго и тщательно. Два ювелира-врита критически оглядывали лицо Жюли, потом начинали спорить. "Рубины хороши для черных волос, а изумруды прекрасно оттенят смуглую кожу", — говорил один. "Взгляните на ее глаза! — кричал второй. — Сапфиры, и только сапфиры!" Все эти процедуры были так же скучны и утомительны, как и многочасовая молитва, но девушка только радовалась. Раз для нее тоже шьется платье и даже заказываются украшения, значит, сестра Агата собирается забрать воспитанницу с собой.

В келье девушки появилось большое, сияющее чистотой зеркало в вычурной бронзовой раме, в крошечном шкафу висели два новых наряда. Теперь каждое утро к Жюли являлся куафер и делал ей сложную прическу. Из серебристой амальгамы на нее смотрела незнакомка — красивая, загадочная, взрослая. Синие глаза сияли радостным изумлением, полные вишневые губы непроизвольно улыбались, искусно уложенные локоны красиво обрамляли нежное лицо. Плотный корсет платья делал талию еще тоньше, пышная юбка ниспадала в пол красивыми складками. "Это не я", — с замиранием сердца думала девушка, разглядывая свое отражение и боясь верить ему. Впервые в жизни она осознала собственную красоту, и это стало для нее чудесным открытием. В душе поднималось предчувствие счастья, ожидание какой-то новой, прекрасной и неизведанной еще жизни.

Больше не было молитв и занятий науками, их заменили уроки танцев. Первая половина дня посвящалась бесконечным беседам с мастерами. После дневного бдения, которое, к бесконечной радости Жюли, ее наставница не отменила, начинались самые тяжелые часы. До позднего вечера девушка отрабатывала правильный шаг, приседала в вычурных реверансах и замирала в жеманных позах менуэта, манерно покачивалась в гавоте, кружилась в стремительной вольте. Теперь, когда сестра Агата стала относиться к ней более снисходительно, дело пошло на лад. Жюли обрела уверенность и грацию движений и все чаще удостаивалась короткого одобрительного кивка своей строгой учительницы.

Вечером сил хватало только на то, чтобы раздеться и упасть в постель. Девушка засыпала моментально, и видела смутные, неясные, но удивительно приятные сны — высокие красивые дома, нарядных улыбающихся людей, будто сошедших с гравюр в исторических книгах. После таких волшебных видений Жюли просыпалась с ощущением счастья.

Закружившись в вихре новых впечатлений, она за все это время ни разу не навестила лесничего. Сначала боялась, что во время дневного отдыха явится сестра Агата с каким-нибудь мастеровым. Потом, когда стало ясно, что наставница не собирается нарушать монастырскую традицию, Жюли была настолько захвачена своими мыслями и мечтами, что ей даже не хотелось на свободу. Но к концу второй недели она вспомнила о стариках и ощутила укол совести. "Они, наверное, волнуются обо мне, — размышляла девушка, — думают, что со мной что-то случилось. Нет, нужно пойти к ним, рассказать обо всем. На всякий случай попрощаться. Сестра Агата ничего не говорит, но вдруг свадьба будет совсем скоро, и мы уедем?"

В тот же день, дождавшись, когда монастырь замрет в полуденной дремоте, Жюли незаметно выскользнула за каменную стену и побежала к лесу. "Вот удивятся Жан с Анеттой, когда я приду к ним в новом платье и с такой красивой прической! — думала она. — Интересно, сразу ли узнают меня?"

Но, уже подходя к домику лесничего, девушка забыла об этих мыслях. Что-то было не так. Возле дома стояли три взмыленные лошади. Неизвестные всадники бросили скакунов, даже не удосужившись привязать поводья. Из распахнутой настежь двери доносились тревожные голоса. Первым побуждением Жюли было сбежать, пока ее не заметили. Но любопытство и тревога за стариков пересилили страх, и она вбежала в дом.

В маленькой комнатке было тесно, помимо Анетт здесь находились двое молодых мужчин. Все втроем они стояли рядом с широкой лавкой, на которой лежало... мертвое тело? Девушка замерла у входа, не отводя расширенных от страха глаз от неподвижного окровавленного человека, над которым склонилась лесничиха. Человек застонал, и Жюли ощутила облегчение, поняв, он жив. Ловким движением Анетт разорвала на мужчине рубаху, обнажая покрытую курчавыми черными волосами грудь. Девушка тихо ахнула, увидев под грудью, чуть ниже солнечного сплетения, рану, из которой пульсирующими толчками текла темная кровь.

Оба мужчины, стоявшие над раненым, одновременно обернулись на ее вскрик. Один — молодой, сероглазый парень с подвижным худощавым лицом, бледным от волнения за товарища, через силу улыбнулся девушке:

— Ты откуда, сестренка? — и тут же снова отвернулся.

Второй человек — постарше, лет тридцати — молча вперился в Жюли тяжелым взглядом. За короткое мгновение на его мрачном лице отразилась целая гамма чувств: удивление, потрясение, узнавание, какой-то священный страх и наконец, восторг, заставивший тонкие бескровные губы незнакомца сложиться в мечтательную улыбку. Напуганная такой бурей эмоций, вызванных ее появлением, девушка попятилась назад.

— Дочка, поди сюда! — подозвала ее Анетт, наконец заметившая гостью. — А вы ступайте, нечего тут! — строго прикрикнула она на мужчин. — Ступайте, ступайте, обиходьте лошадей. Мы сами управимся.

Лицо женщины было непривычно суровым и обеспокоенным. Выпроводив пришельцев, она тут же принялась командовать:

— Достань из комода простыню. Разорви ее на полосы. Так... молодец. Давай сюда. Нет, ты не подходи. А то испачкаешься в крови — что твои монахини подумают? Я сама... а ты принеси воды. Вон там, в ведре... хорошо. Да горшочек с подоконника подай!

— Он будет жить? — спросила Жюли, наблюдая, как ловкие руки тетушки Анетт зажимают рану, накладывают на нее сложенную в несколько слоев ткань, пропитанную темной пахучей мазью из горшочка.

— Будет, — отрывисто проговорила лесничиха, — недельки через две-три спляшет еще. — Рана не смертельная, хоть и болезненная, и крови много вышло. Насквозь его проткнули, но в такое место, что ничего не задели.

На душе стало немного легче. Девушка внимательнее присмотрелась к лежавшему с закрытыми глазами незнакомцу. На вид ему было лет тридцать пять, или может быть, это седина, светившаяся в черных волосах, делала его старше? Смуглое, обветренное скуластое лицо с жесткими носогубными складками, покрытое многодневной щетиной, упрямо сжатые губы, кривоватый нос с горбинкой, широкие брови... Жюли поймала себя на том, что гадает: какого цвета у него глаза? "Наверное, карие", — почему-то решила она. Странно, но запахи крови, смеси терпкого мужского и конского пота не вызывали у нее ни брезгливости, ни дурноты.

— Что, пташка моя, любуешься? — добродушно усмехнулась Анетт. — Да, хорош парень...

— Кто он, тетушка?

— Товарищи его говорят, они бродячие музыканты. Да только думаю я, не так-то прост наш красавец...

— Почему?

— Сама глянь, — Анетт указала на плечо мужчины. — И тут, и еще вот тут...

Жюли присмотрелась: на смуглом теле виднелись белые нити старых шрамов.

— Он воевал, тетушка?

— Видно, воевал, — вздохнула лесничиха. — И не диво: в наших краях войн на всех хватает...

— А кто на него напал?

— Разбойники. Много их на трактах шалит... — Анетт обмакнула в воду тряпицу, отерла грудь и живот мужчины. — Вот и все. Рана затворилась, кровь больше не идет. Теперь позови его друзей, поднять парня надо, чтобы перевязку сделать.

И в этот момент раненый, коротко застонав, открыл глаза. Жюли ошиблась: они были абсолютно черными — настолько, что зрачок сливался с радужкой. На какое-то мгновение остановив на девушке бессмысленный, горячечный взгляд, незнакомец снова опустил веки. Черты лица его заострились, по лицу разлилась бледность.

В душе рождалась острая жалость к этому большому, сильному, но такому беспомощному сейчас человеку. Жюли вздохнула, пряча некстати подступившие слезы.

— Ты еще тут? — прикрикнула на нее Анетт. — А ну, быстро на улицу! Позовешь парней — и ступай, детка, домой. Пора тебе уже.

— Можно я завтра приду? — умоляюще спросила Жюли.

— Не нужно приходить, доченька.

— Почему?

— Негоже молодой девушке бывать там, где трое парней обретаются.

— Но ведь они не разбойники!

— Эх, птичка моя, да рядом с такой красавицей любой мужчина — разбойник! — грустно усмехнулась лесничиха. — Так и норовят, ироды, цветочек сорвать...

— Какой цветочек? — удивилась Жюли.

— Иди уже, милая, — уклонилась от ответа женщина. — А то хватятся тебя.

— Так я приду, тетушка?

— Приходи, что ж с тобой поделать, — махнула рукой Анетт. — Да только платьишко попроще надень...

Просияв, Жюли выбежала из дома. Лесничиха ласково смотрела ей вслед. На вид взрослая, а совсем еще ребенок... В ее возрасте Анетт уже три года как была замужем. "И что сестры Кристы творят? — с досадой подумала женщина. — Пора бы уже девчонке знать, чем опасны мужчины..." Однако, сама Анетт не хотела лезть к Жюли с объяснениями.

Мужчины уже обтерли и привязали лошадей и теперь, тихо переговариваясь, стояли под окнами. При виде нее тот, что старше, опустил глаза, словно боялся, что она прочтет в них какую-то тайну. Этот человек вызывал у девушки робость и неловкость. Поэтому она обратилась к молодому:

— Тетушка вас зовет.

— Как Милано? — быстро спросил парень, делая шаг к крыльцу.

— Тетушка говорит, все будет хорошо. Рана не опасна.

— Слава Кристе! — горячо воскликнул музыкант. — Клянусь красотой Лизы, я уже было испугался!

— Негоже упоминать имя Пречистой рядом с именем нечестивицы, Никколо, — в голосе второго мужчины слышались недобрые нотки.

— Говорят, где-то неподалеку есть женский монастырь, — на бегу отозвался парень. — Ступай со своими поучениями к сестрам, Джеронимо.

— Здравствуй, дочка, — из леса вышел Жан, одной рукой придерживавший веревку от перекинутой через плечо вязанки хвороста, в другой сжимавший пучок пушистой травы. — Подожди, сейчас отнесу это жене, вернусь и провожу тебя.

Жюли удивилась:

— Я и сама дойду.

— Нет уж, дочка, как я посмотрю, в лесу нынче неспокойно...

Шагая по тропинке в сопровождении Жана, девушка перебирала в уме впечатления от неожиданной встречи. Впервые она видела рядом с собой молодых мужчин, говорила с ними. Ювелиры, портные и месье де Блуа — не в счет, все они были скучными стариками. А эти люди... От них веяло приключениями, опасностью, дальними странствиями. Уставшие, покрытые пылью дорог, пахнущие костром и лошадиным потом, музыканты поразили воображение скромной воспитанницы монастыря, которая никогда не бывала дальше избушки лесника. Все они были интересны по-разному. Парень по имени Никколо своей открытой улыбкой и веселыми речами располагал к доверию. С ним хотелось поболтать, посмеяться над его шутками, послушать рассказы о его похождениях в далеких городах. Тот, которого называли Джеронимо, вызывал у девушки противоречивые чувства. Под мрачной молчаливостью таилась загадка, словно мужчина знал что-то, недоступное другим, и взирал на непосвященных с легким высокомерием. Его взгляд — истовый, горящий, и вместе с тем оценивающий, будто спрашивающий: "А кто вы? Вы достойны моей тайны? Сумеете ли вы нести по жизни ее священное знамя, служить ей, отдать ей себя, как делаю это я?" — порождал в душе холодок страха. Но так он смотрел на всех, кроме Жюли. При виде нее в глазах угрюмого музыканта вспыхнуло нечто другое — настоящая буря чувств, мыслей и... боли. В следующую минуту Джеронимо как будто сумел взять себя в руки и потом избегал встречаться с девушкой взглядами.

А вот при виде раненого Жюли испытала острую жалость, сострадание, желание помочь. И дело тут было не только в муках, которые терзали его тело. Ей почему-то хотелось все время, не отрываясь, смотреть на этого человека. Просто быть рядом, видеть его лицо, ждать, когда взгляд его сделается осмысленным, узнать о нем все... И какое у него чудесное имя: Милано... Девушка не понимала, чем вызвано такое желание, но не могла не мечтать о новой встрече с музыкантом, облик которого больше подходил воину.

Она успела вернуться в монастырь вовремя. Едва вбежала в свою келью, едва перевела дыхание, отряхнула подол платья от паутинки и цветочной пыльцы, как в коридоре послышались шаги сестры Агаты. Весь оставшийся день Жюли провела в библиотеке, разучивая прыжки и вольты. Из-за мыслей о своем приключении она не могла сосредоточиться и все время сбивалась с такта. В конце концов наставница сердито произнесла:

— Что с тобой, дитя? Ты невнимательна! А ведь это всего лишь подобие вольты, с ее кружением, но без высокого подскока! Что же будет, когда в настоящем бальном зале ты не попадешь в такт? Кавалер просто-напросто уронит тебя! — и отправила воспитанницу спать.

Вопреки усталости девушка долго не могла уснуть. Как только она закрывала глаза, перед мысленным взором вставал образ раненого путешественника. Жюли мучили недобрые сомнения: а вдруг Анетт ошиблась, и рана все же оказалась смертельной? Вдруг мужчина скончается от потери крови? Ведь ее пролилось так много? Вдруг на хижину лесника нападут разбойники, преследовавшие музыканта? Этих "вдруг" было так много, что они прогоняли сон. Наконец, она до такой степени извелась, что, устав от собственных кошмаров, провалилась в тяжелое забытье.

Наутро, едва открыв глаза, девушка снова подумала о незнакомце. Всей душой стремилась она в домик лесничего, чтобы узнать о самочувствии раненого. Время тянулось невыносимо медленно. Мастера сегодня казались скучнее, чем обычно. Жюли с трудом дождалась дневного бдения: едва монастырь затих, торопливо сменила новое платье на старенькое, серое, и отправилась в путь.

Анетт она застала возле дома. Женщина сидела на крыльце и, щурясь на солнце, что-то тщательно перетирала в ступке.

— Здравствуйте, тетушка, — приветствовала ее Жюли.

-Здравствуй-здравствуй, птичка моя. Что, как смогла, тут же прилетела? Видно, запал тебе в сердце красавчик Милано!

Судя по интонациям женщины, никакая опасность здоровью раненого не угрожала, но девушка, измученная тяжелыми мыслями, не сразу это осознала и с запинкой выпалила:

— Он... жив?

Лесничиха рассмеялась:

— Живее всех живых! Всю ночь проспал, а утром, как глаза открыл, сразу вскочить попытался. Мол, в дорогу пора, дела у него какие-то. Еле уговорили лежать. Ему покой нужен, иначе рана откроется. Вот, лежит сейчас, злой как черт, проклинает разбойников и весь мир заодно.

— А где его товарищи?

— В деревню поскакали, еды купить.

Жюли очень хотелось увидеть раненого. И вовсе он не красавчик. Ничуть не похож на портреты аристократов, которые девушка видела в своих книжках. У тех людей были мягкие, какие-то женственные черты, нежная белая кожа, в их глазах и полуулыбках пряталось лукавство и высокомерие. А лицо этого человека — резкое, смуглое, немного грубоватое, утомленное жизнью...

— Иди уж к нему, деточка. Ничего не поделаешь, дело молодое... — вздохнув, непонятно сказала Анетт. — Да вот погоди, на подоконнике кружка с травяным отваром, дай ему, пусть выпьет. Травка целебная, но горькая. Может, из девичьих-то рук ему слаще покажется...

Жюли быстро взбежала на крыльцо, распахнула дверь, вошла в дом и остановилась, растеряв всю свою решимость. Милано лежал на скамье, сбросив одеяло на пол. Из одежды на нем были лишь потертые штаны. Плоский живот прикрывала повязка с бурым пятном засохшей крови. Мужчина сердито смотрел на дверь, будто собираясь обвинить вошедшего в приключившейся с ним беде. Но при виде девушки взгляд его немного смягчился. Он внимательно оглядел замершую в нерешительности Жюли и спросил:

— Как тебя зовут, красотка?

— Жюли...

Голос раненого был немного хрипловат, что наверняка объяснялось его плохим самочувствием:

— Хорошее имя. А я — Милано Барди, музыкант из Альтонии. Наткнулся на разбойников — и вот... — мужчина выдал такое длинное и заковыристое ругательство, что девушка отшатнулась и, как добрая кристианка, осенила себя знамением круга.

Простенькое бедное платьице Жюли и отсутствие украшений ввели Милано в заблуждение. Он решил, что перед ним молоденькая крестьяночка, и вел беседу в грубовато-фамильярном тоне, не выбирая выражений:

— Постой! А я ведь видел тебя вчера! Думал, что умер, и удивился, какие в аду хорошенькие черти. В рай меня грехи не пустят... — после этих слов Жюли вновь сотворила знамение, а Барди продолжал: — Потом решил, что просто бредил. Так ты была здесь? Ты, видно, внучка стариков? Или родственница?

— Нет, я иногда прихожу к ним в гости.

— Из села?

— Из монастыря.

Выражение лица Милано неуловимо изменилось, он весь словно внутренне подобрался:

— Из какого монастыря?

— Сан-Севиер.

— Вот как... — неопределенно протянул музыкант.

Жюли наконец решилась: взяла с подоконника глиняную посудину, от которой исходил слабый терпкий парок. Подошла к раненому, поднесла кружку к его губам:

— Выпейте, это лечебный отвар.

Милано послушно глотнул, поморщился:

— Горько... — перевел дыхание и с неожиданной вежливостью произнес: — Простите, сестра, что оскорбил ваш слух безбожными речами.

Девушка простодушно улыбнулась:

— Криста простит... но я не монахиня.

— А кто же тогда?

— Воспитанница.

И опять по лицу Барди проскользнуло странное выражение. Хрипловатый баритон смягчился, и в нем прозвучали вкрадчивые нотки:

— Тогда тем более прошу простить. Воспитанница сестер Кристы не должна была услышать недостойных слов...

Неискушенная в науке галантной беседы Жюли предпочла промолчать. Зато Милано разливался соловьем за двоих:

— И как вам живется в Сан-Севиер, мадемуазель Жюли? Вижу, сестры не слишком строги, раз позволяют вам гулять по лесу в одиночестве.

Не желая ни признаваться в том, что обманывает монахинь, ни лгать любезному музыканту, девушка неопределенно пожала плечами. Поняв, что она по какой-то причине замкнулась, Барди непринужденно перевел разговор и принялся рассказывать об Альтонии. Жюли слушала, затаив дыхание. Она много читала об этой стране, отлично знала мелодичный язык, на котором говорили альтонийцы, и всегда мечтала увидеть своими глазами сказочную Лусту: ее знаменитые фонтаны, мраморные статуи и утопающие в цветах дома. Она так увлеклась рассказами музыканта, который даже вполголоса спел веселую альтонийскую плясовую, что незаметно для себя стала отвечать Милано на его родном языке.

— У вас чудесное произношение, сеньора, — похвалил Барди. — Вы альтонийка?

— Нет, монбельярка.

— Но вы так красиво говорите на альтонийском! Может быть, ваша матушка или ваш отец родом из нашей страны?

— Я сирота, и не знаю своих родителей, — ответила Жюли.

Произнеся эти слова, она вдруг почувствовала неловкость и печаль. Девушка корила себя за то, что доверила незнакомому человеку тайну, которая всю жизнь подспудно давила на ее душу. Грустно не помнить своих родителей. А еще тяжелее, если вдруг кто-то догадывается об этой твоей грусти. Солнечный день словно бы померк, яркая, праздничная Альтония, нарисованная воображением, растаяла в серой дымке реальности, и мужчина с черными внимательными глазами уже больше не казался дружелюбным.

— Мне пора идти, — тихо сказала она, вставая.

Крепкая сильная рука осторожно сжала ее запястье.

— Не сердитесь, мадемуазель Жюли, за то, что нечаянно заставил вас вспомнить ваше горе. Я понимаю вашу боль, ведь я тоже сирота.

Окончательно растерявшись, девушка молча кивнула.

— Вы придете завтра? — спросил Барди. — Прошу, не отказывайтесь, скрасьте мое одиночество. В вашем обществе и раны не так ноют...

— Я не знаю... — Жюли, напуганная такой горячностью, желала только одного: поскорее вырваться из дома. И Анетт, как назло, не шла...

— Будьте милосердны к раненому! — Милано, пытаясь быть убедительнее, приподнялся на локте и тут же со стоном упал. На лбу его от боли выступила испарина.

— Вам нельзя двигаться! Хорошо, я приду, только обещайте лежать спокойно.

— Благодарю вас... — мужчина притянул ее руку к своему лицу, коснулся пальцев горячими сухими губами.

Этот мимолетный поцелуй крошечной иголочкой впился в кожу, проник в кровь, взбурлил веселыми пузырьками и понесся дальше, прикоснувшись к самому сердцу и истаяв где-то в груди. Жюли сама не понимала, что это за странное ощущение: маленькая радость, отголосок удовольствия... И словно отвечая ее чувствам, из-за окна донеслись пронзительно-нежные звуки.

— Никколо играет, — сказал Милано, отпуская ее руку. — Идите, послушайте его. Он великий мастер.

Жюли выбежала из дома. Рядом с крыльцом стоял молодой музыкант, прижавшись щекой к лежащей на плече виеле. Глаза его были полуприкрыты, смычок в руке ласково прикасался к струнам, заставляя их петь. Это была удивительно чистая, тонкая мелодия, свежая, как весенний ветерок, неуловимая, как аромат распускающихся листьев. Девушка остановилась на крыльце, боясь неосторожным движением спугнуть чарующую музыку. Взгляд ее был прикован к вдохновенному лицу Никколо, и она совсем не заметила Джеронимо, который сидел чуть поодаль, прислонившись спиной к стволу каштана и перебирая в пальцах агатовые четки. А если бы заметила, то ее наверняка напугало бы выражение глаз мужчины, полных острой, почти безумной тоски и священного страха. Виелист опустил смычок. Мелодия, невесомой дымкой поднявшись ввысь, истаяла в синем небе. Вновь превратившись в обычного веселого парня, Никколо подмигнул:

— Здравствуй, сестренка!

С этим человеком ей было удивительно легко, и Жюли улыбнулась.

— Вылитая Лиза! — неизвестно чему обрадовался музыкант. — Куда спешишь?

— Мне пора! — вспомнила девушка и быстро побежала к тропинке, провожаемая мрачным взглядом Джеронимо.

Она не знала, что в этот момент ее образ занимает умы всех троих мужчин.

"Хорошенькая! Но все же ей далеко до Лизы", — мимолетно подумал Никколо и... забыл о существовании девушки, вновь поднеся виелу к плечу.

"Молода, красива, судя по голосу, в котором нет визгливых простонародных ноток, дворянка. Образованна. Сирота, воспитанница Сан-Севиер, может свободно покидать монастырь, — размышлял Милано. — И эти синие глаза... неужели мне повезло? Что ж, посмотрим, что будет дальше..."

Мозг угрюмого Джеронимо сверлила лишь одна мысль: "Благослови меня, Пресвятая донна Криста!"

С тех пор Жюли перестали интересовать портные, прически и уроки танцев. Едва прикоснувшись к самому краешку светской жизни, она тут же прониклась к ней равнодушием. Теперь девушка жила лишь ожиданием коротких дневных часов, дававших ей возможность увидеться с альтонийским трио. Она слушала игру Никколо, охотно болтала и перешучивалась с добродушным сероглазым виелистом, который как-то сразу стал ее приятелем. Но главное, Жюли самоотверженно ухаживала за Милано, который соглашался лежать в постели только благодаря ее уговорам. Девушка подносила ему отвары, терпеливо выслушивала сетования о том, что ранение нарушило все его планы, и даже читала ему вслух принесенную из монастыря книгу "Житие пречистой донны Иисы Кристы". Другого, более подходящего чтения, в Сан-Севиер не имелось, но Барди с удовольствием слушал пространный рассказ о чудесах, творимых святой девой. Возможно, он просто наслаждался голосом Жюли, ее близостью, но об этом девушка не задумывалась. Музыкант вел себя, как подобало галантному кавалеру, не допускал в ее присутствии грубых выражений, смотрел смиренно и бесконечно благодарил за то, что она своим присутствием скрашивает его унылое существование. Что еще нужно молоденькой наивной девице? Жан почти все время проводил в лесу, Анетт и Никколо редко нарушали уединение молодой пары. Лишь Джеронимо иногда заходил в дом, останавливался у двери и благоговейно внимал чтению, не отводя от самой чтицы горящего взгляда. Губы его шевелились, произнося слова молитвы, руки перебирали бусины четок. Как только Жюли поднимала голову, флейтист отводил глаза, будто боясь, что они выдадут его тайну.

Девушка много разговаривала с Милано. Он рассказывал о своих путешествиях, она же в ответ поверяла ему свои мысли. Барди осторожно расспрашивал о жизни в монастыре, обо всех сестрах. Девушка уже привыкла к обществу музыканта, и охотно отвечала на его вопросы. Жаловалась, что все обитательницы монастыря, кроме нее и Наны, уже немолоды, и ей даже не с кем побеседовать. Что жизнь там скучна и уныла. Делилась догадками о предстоящей свадьбе наставницы и не замечала, как жадно ловит музыкант каждое ее слово.

Так минуло две недели. Милано быстро шел на поправку. Он уже садился на постели, а на его повязке больше не проступала кровь. И Жюли с грустью думала, что скоро альтонийское трио продолжит свой путь, а она останется в монастыре, снова ощущая свое одиночество.

Однажды, придя в дом лесничего, девушка увидела Барди, стоявшего посреди комнаты.

— Вам еще нельзя подниматься! — воскликнула она.

— Я уже совсем здоров, мадемуазель Жюли, — улыбнулся Милано, шагнув ей навстречу.

Но тут, сделав неловкое движение, музыкант поморщился от боли, пошатнулся и тяжело оперся на стол. Жюли поспешила к нему, подставила плечо и отвела к лавке.

— Нельзя быть таким неосторожным! — сердито выговаривала она. — И что у вас с рукой?

С левой ладони Барди капала кровь.

— Поранил немного поводьями, — пояснил Милано. — Она уже зажила, и вот...

Девушка осмотрела руку. Очевидно, когда мужчина оперся на нее всем весом, молодая кожица лопнула. Жюли сделала перевязку, посидела рядом с музыкантом, и, взяв с него обещание больше не вести себя так опрометчиво, покинула дом лесничего.

На этот раз она задержалась в лесном доме немного дольше, чем обычно, и едва успела вернуться до конца дневного бдения. Вбежала в свою келью, бросилась к шкафу, чтобы переодеться, но тут дверь распахнулась. На пороге стояла сестра Агата. Ее лицо было бледнее, чем обычно, тонкие губы плотно сжаты, зеленые глаза сверкали бешенством.

— Где ты была? — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, спросила она.

— Здесь, — выдавила Жюли.

— Не лги мне, дрянь! — наставница плотно притворила дверь, вошла в келью и остановилась напротив девушки.

— Где ты была? Я видела, как ты пробиралась сквозь живую изгородь. Потом осмотрела стену и нашла в ней пролом!

Сестра Агата схватила воспитанницу за плечи, с силой встряхнула:

— Куда ты ходила? Почему на тебе старое платье? — взгляд ее скользнул по девушке и остановился на подоле. — Что это? — прошипела она.

Жюли опустила глаза: на платье краснели свежие пятна крови. Наверное, она испачкалась, когда перевязывала руку Милано.

— Откуда кровь? — голос наставницы срывался на звериный вой. — Откуда?

Девушка понимала, что рассказывать о том, куда она ходила, нельзя. Но никак не могла придумать ложь, которая походила бы на правду. Лицо и голос сестры Агаты были так жутки, что Жюли растерялась. Обычно холодновато-спокойная женщина превратилась в сумасшедшую фурию.

— Ты была с мужчиной, тварь? — взвизгнула наставница, отвешивая девушке тяжелую оплеуху.

Жюли попыталась закрыться, но сестра Агата словно обезумела. Она обрушила на лицо воспитанницы град пощечин, сопровождая их ругательствами, больше пристойными пьяному солдату, чем нежной благовоспитанной даме. "Как она догадалась, что я виделась с Милано?" — в ужасе думала девушка, не понимавшая смысла слов наставницы. Под ударами чувство вины за проступок истаивало, уступая место нарастающему гневу, протесту против унижения.

— Хватит! — крикнула она, перехватив занесенную для новой пощечины руку, и оттолкнула сестру Агату.

— Да как ты смеешь? — прорычала та.

— Это вы не смеете меня бить! — Жюли гордо выпрямилась, смело встретила гневный взгляд зеленых хищных глаз. — Да, я выходила за ограду монастыря. Но не была с мужчиной.

— Откуда это? — наставница обличительным жестом указала на платье.

— Солнце напекло мне голову, мне стало дурно, носом пошла кровь. Потом я умылась в ручье, а пятен на подоле не заметила, — наконец нашлась Жюли.

Сестра Агата испытующе смотрела в глаза воспитанницы.

— Скажи мне правду...

— Это правда, — не дрогнув, отвечала девушка.

"Магия на нее совершенно не действует, девчонка — истинная дочь своего отца", — досадливо подумала женщина, отводя взгляд, и неожиданно мягко проговорила:

— Что ж, ради твоего же блага надеюсь, что ты не солгала. Потому что через две недели ты выходишь замуж. И если у супруга возникнут сомнения в невинности жены... мне будет жаль тебя, дитя.

— Замуж? — Жюли не верила своим ушам.

— Да, а ты еще не догадалась? — сестра Агата усмехнулась, и на мгновение ее лицо приняло злорадное выражение. — Твой будущий супруг — месье де Блуа.

— Но он же старый! — вырвалось у девушки.

— Зато богатый и знатный.

— Но... я думала, что он женится на вас...

— А вот для меня он действительно староват, — произнесла наставница. — Потому что я могу позволить себе роскошь замужества по любви, а ты — нет.

— Я не выйду за него! Лучше умереть!

— Действительно. Лучше тебе умереть, если не выйдешь, — согласилась сестра Агата. — А пока... — она вдруг вышла и захлопнула за собой тяжелую дверь. Раздался щелчок, и Жюли поняла, что ее заперли на замок. — Надеюсь, за эти две недели ты научишься быть покорной, — раздался ее приглушенный дверью голос.

Никогда! Ни за что! Девушка упала на кровать, сжимая виски руками и все еще надеясь, что скоро наставница вернется и скажет, что ее слова были сказаны сгоряча, и свадьба со стариком не состоится. Но к вечеру стало ясно, что сестра Агата и не думала шутить. Дверь открылась только один раз — в келью вошла Нана, внесла поднос, на котором стояла тарелка с куском хлеба и кувшин с водой. Следом появилась наставница.

— Ты не передумала? Выйдешь за де Блуа?

— Нет! — горячо выкрикнула Жюли.

— Хорошо. Посидишь на хлебе и воде — образумишься.

— Я не буду есть и уморю себя голодом!

— Пусть будет так. Мне проще предъявить де Блуа мертвое тело, чем непокорную невесту.

Сестра Агата вытолкала перепуганную Нану и вышла сама. Снова щелкнул навесной замок.

"За что она меня так ненавидит? — думала Жюли. — Зачем хочет отдать этому скучному, суровому старику?" Не зная правил света, она не догадывалась, что часто девушек выдают замуж ради денег, положения в обществе, связей, славы, и еще по тысяче разных причин, не имеющих никакого отношения к любви. Но как ни странно, в своей наивности полагая, что виной всему — ненависть к ней наставнице, девушка была близка к истине.

Жюли порывисто бросилась на колени перед алтарем. Никогда еще молитва ее не была так горяча.

— Помоги, вразуми, пресвятая донна! — шептала она.

"Пречистая дева, смиренно приняв мученическую смерть, заповедала всем женщинам покорность и послушание", — всплывали в памяти строчки из "жития Иисы Кристы".

До глубокой ночи девушка пыталась придумать, как избежать ненавистной свадьбы, ходила по келье взад-вперед, проклиная судьбу. Почему-то в сознании все время возникал образ Милано. "Я больше никогда его не увижу..." — думала она, и эта мысль вызывала всплеск отчаяния и гнева. Утомившись от бесполезных метаний, Жюли схватила кувшин и сделала несколько жадных глотков. Вода освежила и немного успокоила ее. Девушка почувствовала усталость, прилегла на кровать и уснула.

Утро началось с прихода сестры Агаты в сопровождении Наны, которая опять принесла хлеб и воду. С трудом открыв глаза, Жюли равнодушна наблюдала за своими тюремщицами.

— Ты еще не передумала? — вновь спросила наставница.

— Нет, — беззвучно, одними губами, проговорила девушка.

То же самое повторилось в обед. Жюли охватила странная апатия. Она хотела встать, но не было сил, хотела съесть кусок хлеба, но отяжелевшая рука отказывалась подниматься. Хотела подумать о том, что с ней происходит, но мысли путались. "Может быть, я больна и скоро умру? — подумала девушка. — Хорошо бы... жаль только, Милано не узнает, куда я пропала..."

На следующий день сестра Агата привела куафера и приказала Жюли встать. Та послушно, хотя и с трудом, поднялась, уселась перед зеркалом, равнодушно глядя на собственное отражение. Потом наступила очередь портных, которые привезли три готовых платья и три недошитых. Девушка так же безвольно перенесла примерку.

— Не передумала? — перед уходом спросила наставница.

Сил говорить не было, Жюли только отрицательно покачала головой.

Дни и ночи слились в сплошную серую полосу, и она уже потеряла им счет, путалась во времени. Тело сковывала слабость, сознание проваливалось в тяжелое забытье. Видя, что воспитанница превратилась в бессмысленную куклу, сестра Агата поручила уход за ней Нане, а сама появлялась только раз в день. Дурочка кормила Жюли с ложечки — теперь вместо куска хлеба ей давали жидкий суп, поила водой, по утрам приносила таз для умывания и выносила горшок.

Разум отказывался служить своей хозяйке, и девушка покорно выполняла все, что ей приказывали. Наставница уже больше не спрашивала о ее согласии, понимая, что так же смиренно, повинуясь ее указанию, Жюли пойдет и к венцу.

Каждое утро ей делали прическу, надевали изящное платье, обвешивали роскошными украшениями, о которых сестра Агата сказала, что это — ее фамильные драгоценности. А потом Жюли падала на кровать и лежала, устремив невидящий взгляд в потолок, иногда проваливаясь в забытье, иногда находясь на границе сна и яви — красивая сломанная кукла в дорогом наряде. Сознание становилось все более мутным, лишь иногда в нем возникало смуглое лицо с черными глазами — она не помнила, чье — но всякий раз после этого по щекам ее катились беспричинные слезы.

Нана искренне жалела больную девушку, и заботливо ухаживала за ней. Пыталась разговаривать, но Жюли не прислушивалась к тому, что бормочет дурочка. И только однажды слова Наны пробились сквозь туман, застилавший ее разум.

— Сладко? — спросила после завтрака толстуха, с некоторой завистью наблюдавшая за тем, как Жюли глотает воду.

— Почему... сладко? — с трудом спросила та.

— Ведь там много толченого сахара!

Отгоняя пелену, сделавшуюся уже привычной, девушка прислушалась.

— Сестра Агата сыплет в воду много сахара, — говорила Нана. — Дай попробовать.

Догадка пронзила затянувшую сознание серую муть, словно солнечный луч — пасмурное небо. Наставница что-то добавляет в воду, какую-то отраву, отнимающую силы! Поэтому она теряет мысли, поэтому у нее нет воли. И поэтому сестра Агата перестала за ней следить!

— Да, Нана... вода очень сладкая, — еле выговорила Жюли. — Но тебе... нельзя. Я угощу тебя... позже.

Обнадеженная дурочка вышла. "Не пить!" — приказала себе девушка. До обеда она не притронулась к кувшину. Ей показалось, что стало немного легче. Когда служанка принесла еду, Жюли сообразила: "Отрава может быть и в супе" — и поела только хлеба.

— Я попью сама, — сказала она, — ступай, Нана.

Когда дверь закрылась, девушка встала и вылила часть воды из кувшина под кровать, чтобы никто не заподозрил, что она не пила.

К вечеру сознание почти окончательно прояснилось, но слабость осталась. К ней прибавилась сильная жажда. Жюли едва заставила себя не сделать ни глотка воды. Теперь она уже знала, как избежать свадьбы. "Надо только потерпеть пару дней, — думала она, — набраться сил, дождаться, когда мысли придут в порядок. И самое главное, не выдать себя..." И она продолжала изображать перед Наной беспомощность, боясь, что та нечаянно выдаст ее сестре Агате. После ужина наставница заглянула к ней и, холодно улыбнувшись, произнесла:

— Поздравляю, дитя. Завтра прибудет кортеж от твоего жениха. Мы едем в Круаж.

Жюли даже не повернула головы в ее сторону, продолжая бессмысленно смотреть в потолок, и изо всех сил пытаясь унять бешеное биение сердца. Сестра Агата подошла, прикоснулась холодной ладонью к ее пылающему лицу, нахмурилась, рассматривая потрескавшиеся губы.

— У тебя жар, дитя. Ничего, это от волнения и радости перед встречей с будущим супругом. Сейчас прикажу Нане обтереть тебя холодной водой.

"Надеюсь, во время брачной ночи Фердинанд истолкует ее неподвижность как следствие страха и неопытности, — думала наставница, выходя из кельи. — Придется, наверное, уменьшить количество порошка. Иначе, не приведи Криста, девчонка сдохнет. Туда бы ей и дорога, но до завершения сделки этого допустить нельзя".

Завтра! Завтра приедет кортеж! И тогда уже будет поздно... "Значит, сегодня!" — решила Жюли.

В келью вошла Нана, поставила на прикроватную тумбу таз с холодной водой, рядом положила полотенце для обтирания.

— Подожди, Нана, я сама умоюсь, — прошептала девушка.

Она зачерпнула в пригоршни воды, поднесла к лицу и незаметно напилась. Потом еще и еще... утолив жажду, спросила:

— Хочешь сладкого питья?

Служанка расплылась в улыбке и кивнула.

— Сейчас получишь, — пообещала Жюли. — Оно очень сладкое, Нана. А скажи, сейчас мою дверь открывала сестра Агата или ты сама?

— Нана сама, — похвасталась дурочка и показала ключ.

— Молодец!

Значит, наставница настолько уверена в ее беспомощности, что почти не следит за ней? Прекрасно!

— Нана, я отдам тебе целый кувшин сладкого питья, если ты немножко посидишь здесь.

— Нану будут ругать, — захныкала дурочка.

— Нет-нет! Я только прогуляюсь по коридору и сразу вернусь! Вот, попей, Нана!

Жюли поднесла служанке кувшин. Та сделала несколько глотков и сморщилась:

— Оно не сладкое!

— Сладкое, ты просто не распробовала, — вкрадчиво сказала девушка, чуть ли не силой заставляя Нану выпить еще. — А теперь приляг на мою кровать... вот так... Дай мне ключ. Сейчас я выйду, а ты отдохни. Только не шуми, хорошо?

Отрава произвела на дурочку моментальное действие. Она легла и тут же уснула. Жюли выхватила из шкафа теплую накидку, сунула ноги в самые удобные свои башмаки. Оглянулась, немного подумала, взяла вышитый бисером мешочек, который в числе прочих нарядов принесли портные, сняла с себя драгоценности и сунула туда. Потом вышла из комнаты и закрыла ее на ключ.

Тихо, на цыпочках, девушка кралась по коридору монастыря, вздрагивая от каждого шороха. Дошла до кельи матери Марии, долго стояла, прислушиваясь к храпу настоятельницы, потом толкнула дверь. Женщина спала богатырским сном. В полной темноте Жюли пробралась к кровати, протянула руку к тумбе, где, как она предполагала, могла лежать связка ключей, которые монахиня носила на поясе. Пальцы коснулись холодного металла. Девушка нащупала связку и осторожно подняла ее. Ключи издали тихое звяканье, мать Мария громко всхрапнула и заворочалась. Жюли замерла, боясь дышать и моля Кристу о заступничестве. Видно, в ту ночь пречистая была на ее стороне, потому что настоятельница так и не проснулась. Жюли благополучно вышла из кельи и быстро выбралась на улицу, окунулась в теплую лунную ночь. На всякий случай проверила стену, но пролом, конечно, уже заделали.

Девушка подобрала нужный ключ и открыла большой амбарный замок, висевший на засове. С огромным трудом откинула тяжелый засов, налегла на створку ворот и выскользнула в образовавшуюся щель.

Оказавшись за стенами монастыря, Жюли загнанно оглянулась вокруг. Куда бежать? Где искать спасения? И прежде чем разум подсказал решение, ноги сами понесли ее в лес.

Жюли бежала по тропе, поскальзываясь на мокрой от росы траве. Деревья, которые были так приветливы днем, теперь мрачными тенями окружали путь, хватали девушку ветвями, норовили хлестнуть по глазам, корнями подставляли подножки. Гулко ухала сова, из чащи доносился протяжный волчий вой. Вокруг раздавались жуткие звуки, а из-за кустов хищно светились чьи-то глаза. Ночные птицы призраками носились над головой, задевая Жюли своими мягкими крыльями. Дыхание перехватывало от ужаса и быстрого бега. Слабость, вызванная отравой, скоро дала о себе знать.

Наконец, когда сил уже совсем не осталось, девушка увидела дом лесника. Рядом стояли три лошади. "Значит, Милано еще здесь..." Это была последняя мысль Жюли. Медленно, пошатываясь, она добрела до дома, подняла руку, чтобы постучать в дверь, но тут сознание оставило ее. Жюли без чувств упала на крыльцо.

Глава третья,

в которой альтонийское трио вмешивается в игру сестры Агаты.

Август, 1657 года от рождения Кристы, монастырь Сан-Севиер

Этой ночью Милано дурно спал. Снились ему кровавые сражения, которые он желал бы забыть. Но видения прошлого возвращались в кошмарах, не давая покоя.

Когда в очередной раз за эту короткую летнюю ночь Барди проснулся в холодном поту, в низкое окно уже проникли первые рассветные лучи. Милано решил сегодня больше не смыкать глаз, чтобы не видеть осад и штурмов, полей брани и гор окровавленных тел; не вспоминать прежнюю жизнь, названье которой — война. По недавно обретенной привычке прижимая правую руку к забинтованной груди, он поднялся с кровати. Тихо, чтобы не разбудить спящих в соседней комнате хозяев, подошел к окну, выходившему на лес, и вгляделся вдаль.

Где-то там, за полосой деревьев, незыблемой громадой высился Сан-Севиер — монастырь, настолько почитаемый среди кристиан, что даже эстрадирские захватчики не тронули его и пальцем, когда шли через эти места. Но о святой обители Милано думал по причинам, далеким от набожности. Ведь именно там сейчас находилась девушка с синими, как океан, глазами и отзывчивым, добрым сердцем. И если раньше она появлялась в доме лесничего каждый день, то за последнюю неделю от нее не было никаких известий. Это настораживало Милано, и он все чаще думал о том, что пора под покровом ночи наведаться в монастырь и выяснить, что стряслось.

Решив больше не медлить ни дня и сегодня же вечером устроить вылазку, Барди прошел к выходу из дома. Но стоило ему открыть дверь, как все планы вылетели из его головы, — на пороге без сознания лежала Жюли.

Милано подхватил ее на руки, поспешно внес в комнату и уложил на свою кровать. Девушка дышала слабо, но ровно. Была она так бледна и истощена, словно кто-то отобрал у нее все жизненные силы.

— Жюли? Мадмуазель Жюли? — встряхнул ее за плечи Барди.

Девушка очнулась и едва слышно прошептала:

— Милано, вы ли это?

— Я! Я... Что с вами случилось? Почему вы здесь? Неужели сбежали из монастыря?

— Вы не уехали, — улыбнулась она. — Я боялась, что вы уедете... не попрощавшись.

— Разве я мог так поступить? — воскликнул Барди, судорожно соображая, что делать дальше.

После первого разговора с Жюли он решил, что девушка может свободно выходить из монастыря. Лесничиха развеяла эту иллюзию: Жюли тайком уходила в час полуденных молитв. Но до полудня было еще далеко, а девушка уже здесь — растрепанная, обессиленная. Значит, сбежала? Сбежала сама, без всяких уговоров и доводов? В такую удачу Барди боялся и поверить. Но что делать дальше? Что Жюли известно о своем прошлом? О том, кто она по крови? Можно ли пойти на риск, на обман?

— Мадмуазель Жюли, понимаю, сейчас не самое подходящее время для откровений: вы устали и нехорошо себя чувствуете...

— Прошу: не тяните...

Милано не стал ходить вокруг да около и сразу пошел в наступление. Он говорил неторопливо, но не прерывался ни на секунду, не позволяя Жюли вставить ответную фразу и не оставляя ей времени на раздумья:

— Я приехал в Монбельяр за вами. Да, мадмуазель Жюли, именно за вами. Меня послал из Альтонии ваш дядюшка — герцог Фьячецци — Микеле ди Бельсионе. Мне неслыханно повезло повстречать вас здесь, в доме лесничих. Похитить из монастыря было бы гораздо сложнее. Теперь вы бежали сами, и я прошу вас об одном: отправляйтесь с нами. Герцог будет счастлив, когда узнает, что я разыскал его племянницу. Он бездетен и полюбит вас, как собственную дочь. А человек Микеле добрый, отзывчивый. Правда, временами он бывает требователен, но его порядки не строже, чем те, к которым вы привыкли в Сан-Севиере, — Милано резко оборвал свой монолог, специально закончив его словами о ненавистном для девушки монастыре, чтобы следующая его фраза не оставила для Жюли выбора: — Если же поедете со мной, то получите свободу, которой никогда не имели.

— Я согласна, — задыхаясь от нахлынувших чувств, сказала Жюли. — Я буду вечно благодарить Донну Кристу за то, что она послала мне вас. Ведь сегодня, вы не поверите, меня хотели насильно отдать замуж...

— Насильно! Кто же способен на такую подлость? — спросил Милано, и волнение камнем упало на его сердце. Он совсем позабыл об одной особе, забывать о которой не стоило.

— Моя наставница, сестра Агата...

— Значит, Агата... Вот что я вам скажу, мадмуазель Жюли, в путь нам надо отправляться немедленно. Вас могут спохватиться, а лишние объяснения нам ни к чему. Вы ведь можете сидеть в седле?

— Я ни разу не ездила верхом.

— Что ж, это не станет для нас проблемой. Но хватит ли у вас сил, чтобы сегодня же отправиться в путь? Если да, то я разбужу своих друзей и мы...

Вдруг за окном скользнула тень. Милано резко обернулся. Никого не увидел. Но тревога, уколом клинка пронзившая сердце, заставила его вскочить с кровати и взяться за эфес шпаги.

— Что-то стряслось? — заволновалась Жюли.

— Тише...

За дверью кто-то негромко перешептывался. Слов Милано не разобрал. Бесшумно, как призрак, скользнув к приподнятому засову, он едва успел к нему прикоснуться, как двери медленно приоткрылись.

В комнату шагнул молодой монбельярец в красно-синем мундире и застыл прямо на пороге, увидев перед собой мужчину с перебинтованной грудью и шпагой в руке.

Милано сразу сообразил, за кем пришли солдаты. Без колебаний он выпрямился струной и колющим ударом пронзил непрошеному гостю шею. Монбельярец рухнул у порога, не издав ни звука. Несколько мгновений ожидавшие снаружи солдаты оторопело смотрели на труп товарища, не понимая, как поиски безобидной девицы могли привести к его гибели.

Жюли привстала с кровати и недоуменно уставилась на мертвеца, перевалившегося через порог.

— Не шевелись! — крикнул ей Милано.

— Бей гада! — хлыстом ударил чей-то разъяренный голос.

Придя в себя, монбельярцы бросились на убийцу, но не смогли ворваться в дом. Милано занял дверной проём и никому не давал переступить через порог. Солдаты были вынуждены сражаться по одному, никто из них не хотел бросаться на чужую шпагу, а пролет оказался слишком узким, чтобы могли протиснуться хотя бы двое.

Из-за недавней раны Милано двигался медленнее обычного, но и этой скорости оказалось достаточно, чтобы не подпустить монбельярцев и заставить их беспорядочно толпиться в дверях.

— Пали их огнем! — взревел один из солдат, поняв, что сражение затянется надолго.

— Сдурел? Там же девка! — осадил его другой.

— Тогда... дай я! Пошли все вон!

Расталкивая товарищей, солдат пробился ближе к двери и из-за чьей-то спины направил на Милано пистолет. Но на помощь Барди уже спешили его друзья, разбуженные звуками боя. Никколо на бегу разрядил пистолет. Раздался выстрел, за ним — второй. В лицо Милано ударили брызги чужой крови. Солдат, сражавшийся в дверном пролёте, сдавленно захрипел и рухнул на пол. На его спине, просочившись сквозь мундир и налившись густой черной мутью, расплылось багровое пятно.

— Жа-ак! — яростно завопил раненый в руку стрелок, по нелепой случайности убивший своего же товарища: — Жак! — словно взбесившийся зверь, он набросился на Милано. Гитарист ударил его эфесом в лицо. Взвыв, монбельярец рухнул на пол и больше не издал ни звука.

От этой смерти нападавшие обезумели. Двое солдат рванулись вперед. Один из них наткнулся на клинок музыканта и остался лежать у порога. Зато другой, втолкнув Барди вглубь комнаты, открыл дорогу товарищам. В дом лесничего ворвались еще двое солдат и набросились на одинокого фехтовальщика. Остальные монбельярцы сдерживали натиск подоспевших Никколо и Джеронимо, сражаясь вчетвером против двоих.

В три шпаги воины теснили Милано к стене, загоняли в угол, заставляли его бесконечно отступать, отбивая беспорядочные, хаотичные выпады. Эти трое не привыкли сражаться вместе, мешали друг другу. Иногда их хлесткие удары создавали больше опасности товарищам, нежели гитаристу. Но это не спасало Милано. Он отступал, а стена, которая означала неминуемую гибель, становилась все ближе.

Вокруг мельтешили люди, сверкала сталь. Запах свежей крови, залившей пол и стены, вызывал рвотные позывы. Жюли судорожно вздрагивала, с трудом сдерживаясь, чтобы не опустошить желудок. При виде мертвых тел, валявшихся у порога, девушку охватывал ужас. Она не издавала ни звука: в страхе забившись в угол комнаты, боялась даже пискнуть, чтобы не привлечь к себе внимание людей в красно-синих мундирах.

— Не мешай! Уводи девку! — прикрикнул на товарища один из воинов, сцепившихся с Милано.

Человек отстранился, подбежал к Жюли, схватил ее за волосы и потащил к выходу из дома. Девушка затрепыхалась в его крепких руках и закричала от страха и боли.

Услышав крик Жюли, из соседней комнаты выскочил Жан с топором в руке и с размаху опустил его на затылок монбельярца. Лезвие глубоко вонзилось в голову солдата, и тот завалился на бок.

Один воин на секунду отвлекся от боя и дважды хлестнул Жана шпагой. Лесничий упал, но тут же рядом рухнул и монбельярец — Милано пронзил ему сердце.

— Милосердия! — испугано воскликнул единственный выживший солдат и отшвырнул шпагу. — Милос... — Барди молниеносно взмахнул рапирой, заставив воина подавиться собственными словами.

Пальцы монбельярца заметались в беспомощной попытке зажать рану на шее, из которой обильно лилась кровь. Вскоре глаза его закатились, тело обмякло. Несколько мгновений он еще простоял на слабеющих ногах, рухнул на пол, содрогнулся всем телом и отдал душу Кристе.

— Слава Пречистой, — взглянув на тела, бросил Милано и поспешил на помощь к друзьям, но столкнулся с ними на пороге.

— Как ты? Цел? — взволновано спросил виелист.

— Ни царапины. Хоть один солдат выжил?

— Все в чертогах Донны Кристы, — мрачно произнес Джеронимо.

— Плохо. Некого допросить...

— Помогите! — заливаясь слезами, выкрикнула склонившаяся над окровавленным лесничим Жюли.

— Хозяйка! — закричал Барди, вместе с Никколо бережно поднимая Жана и укладывая его на кровать.

Анетт тут же подбежала к мужу.

— Все будет хорошо, — утешал ее лесничий.

— Молчи! Береги силы, — приказала женщина, быстрыми уверенными движениями промывая раны. Увидев на теле Жана два тонких небольших пореза, облегченно выдохнула: — Слава Кристе, не глубокие. Лишь бы зараза не попала.

— Все будет хорошо, родная, — кряхтя, повторил лесничий. — Просто не по возрасту досталась работенка. Видано ль, в седьмом десятке людей рубить...

— И чего ты полез? Жить надоело?

— Он помог Жюли, — заступился Барди, — и спас мне жизнь.

— А вы, сынки, — лесничиха обвела музыкантов суровым взглядом. — Вместо того, чтобы топтаться здесь, лучше бы вынесли покойников и предали их земле.

— Делайте, как велит хозяйка, — кивнул Милано.

Что-то волновало его, не давало покоя. Прислушавшись к своим ощущениям, Барди вспомнил недавнюю схватку и вдруг догадался, в чем причина тревоги. Он быстро пересек комнату и осторожно развернул к себе лицом раненого в плечо монбельярца. Оказавшись на спине, солдат резко открыл глаза и выкинул в ударе руку, в которой сжимал кинжал. Ранение уже успело лишить воина сил, сделав его движения медленными. Гитарист легко отбил выпад и вырвал оружие.

— Идите, — поторопил он друзей, которые обернулись, готовые броситься на помощь. — Идите. Я тем временем поговорю с нашим гостем.

— И ты, дочка, иди, подыши свежим воздухом. А то вон бледная какая, того и гляди, без чувств свалишься.

Девушка, все еще ощущая панический страх и ужас, не услышала этих слов. Она застыла посреди комнаты, не в силах отвести взгляда от мертвецов с их искаженными лицами. Никколо подхватил ее под руку и вывел во двор:

— Ничего, сестренка, все будет хорошо, — заботливо говорил он, усаживая девушку на скамейку, подальше от крыльца. — А эти служивые зря пришли, Милано не любит соперников. Особенно, когда речь идет о такой красавице, как ты.

— Что? — не поняла Жюли.

— Ничего, ничего, сестренка. Отдыхай, набирайся сил, — сказал менестрель и поспешил обратно в дом, где его уже ждал Джеронимо.

— Начнем с этого, — буркнул флейтист и пнул одного из покойников ногой.

— Где Милано?

— В сарае. Беседует с пленным.

Музыканты вытащили покойника из дома и понесли в чащу. Джеронимо часто гулял по лесу и успел немного изучить его, поэтому место для могилы нашел без труда.

— Что делать с хозяевами? — на обратном пути спросил флейтист. — Они видели, как мы убиваем королевских солдат. Не знаю, как принято в Монбельяре, но в Альтонии за такое отрубают головы. И не только убийцам, но и тем, кто их покрывает. Думаю, у хозяев быстро развяжутся языки, когда сюда заявятся гвардейцы.

— Оставь эти вопросы для Милано, — отмахнулся Никколо. — Пусть он решает, что делать дальше.

Тем временем Барди допрашивал выжившего солдата. Музыкант медленно прохаживался из стороны в сторону, заложив руки за спину. Монбельярец переводил помутневший от боли и слабости взгляд с Барди на рану на своей руке, из которой багровым ручейком лилась кровь.

— Звание и род войск? — спросил Милано.

Пленный коротко вздрогнул:

— Не убивайте, смилуйтесь, — со слезами взмолился он. — Смилуйтесь, сеньор, Донной Кристой прошу. У меня ведь дома жена беременная, сын растет годовалый. Умрут они без меня, без кормильца.

— Ответишь правдиво на все мои вопросы, останешься в живых, иначе — не обессудь.

— Ни слова лжи! — заверил солдат и ослабевшей рукой обвел себя кругом: — Донной Кристой клянусь...

— Звание, — повторил Милано.

— Рядовой я, гвардеец.

— Почему мундир солдатский?

— Так велено было, чтобы не привлекать внимания.

— Зачем гвардейцы стерегут монастырь?

— Не знаю, сеньор, не знаю. Я рядовой, что прикажут, то и делаю.

— У тебя же жена, сын... — напомнил Милано.

— Слухи ходили, — спохватился гвардеец. — Но разве можно верить... слухам?..

— Говори. Верить или нет, я решу сам.

— Поговаривали... — вздохнул пленный и провел рукой по лбу, стирая выступивший пот. — Что сам король приезжает в монастырь к одной девице. К той самой, из-за которой и случился весь переполох. Признаться, я и сам видел карету с королевскими гербами, — монбельярец говорил все медленнее, а лицо его становилось все бледнее. — Одни рассказывали, что он ездит к незаконнорожденной дочери, другие — что к любовнице. Сам я не знаю. Да и не уверен, что это был именно Фердинанд, быть может, какой-нибудь вельможа...

— Достаточно, — оборвал этот монолог Милано. — Сколько гвардейцев в монастыре и что будет, если ваш отряд не вернется? Когда отправят новый?

— Не отправят, — выдохнул гвардеец и умоляюще посмотрел на Милано. — Сеньор, я ранен. Сил нет. Перевязку бы мне.

— Ты не ответил.

— Десятеро нас было при монастыре. Все, кроме меня, здесь полегли.

— И что ж вы, как олухи, все вместе поплелись в лес? Никого не оставили в дозоре?

— Так кто ж знал, что здесь... засада...

— Ладно, идем. Если хозяйка освободилась, посмотрит твою рану.

— Ноги не держат, — несколько раз попытавшись встать, болезненно улыбнулся раненый.

— Тогда жди здесь, пришлю тебе помощь. Только запомни: вздумаешь бежать, убью. А перед тем, как убить, вытрясу всю душу, — с этими словами Барди вышел из сарая и закрыл его на засов.

Никколо в доме не оказалось, он хоронил в лесу убитых, а Джеронимо седлал коней и грузил поклажу. Жан уже полностью пришел в себя и даже попытался помочь флейтисту, за что был обруган женой, которая отмывала пол от крови. Жюли ждала во дворе. Девушка была одновременно опечалена тем, что покидает так полюбившихся ей стариков, и рада тому, что теперь перед ней, вместо серых стен монастыря, открывался весь необъятный мир.

— Займись раненым, — произнес Милано, обращаясь к флейтисту.

Джеронимо, перебирая четки и беззвучно, одними губами читая молитвы, ушел, но вскоре вернулся. Четок в его руках уже не было.

— Отмучился наш монбельярец, — сказал он угрюмо. — Так что работы у Никколо прибавилось.

— Что ж, тогда поможем ему, время не терпит.

Братскую могилу закапывали в три пары рук. Покончив с погребением, оседлали коней и приготовились отправляться в путь. Жан и Анетт, всем сердцем любившие Жюли и успевшие привязаться к музыкантам, вышли их проводить.

— Ты не забывай нас, дочка, — утирая слезы, сказала Анетт и нежно, по-матерински обняла девушку, которая столько лет скрашивала ее бездетную старость.

Старой женщине трудно было расставаться с Жюли. Слезы сами катились из-под морщинистых век, но Анетт отпускала девушку с чистой душой. Она верила, что менестрели не причинят ее любимице зла.

— И приезжай, если случай представится, — добавил Жан.

— Обязательно! Я обязательно к вам вернусь, — плача, пообещала Жюли.

Немногим позже, когда слёз было пролито немало, Никколо, улыбаясь, сердечно попрощался со стариками и помог Жюли взобраться в седло. Девушка, впервые сидевшая верхом, крепко обхватила Барди, боясь упасть. К тому же подол не предназначенного для конных прогулок платья задрался, открыв до колена красивые крепкие ноги, обтянутые шелковыми чулками. Жюли, покраснев, безуспешно пыталась прикрыться. Никколо улыбнулся и отвел взгляд, пробормотав что-то о прелестях Лизы, Джеронимо плотно сжал губы и осенил себя кругом.

— Спасибо за кров! — отсалютовал Милано, ударил коня в бока и уже на скаку крикнул: — Вашу доброту и заботу я не забуду до смерти!

— Пусть скатертью стелется вам путь!

Глухо стучали по лесным тропинкам копыта коней, мелькали вокруг деревья, черными стягами развевались на ветру плащи музыкантов. Долго еще оглядывалась Жюли, смотрела на домик лесника, пока тот не скрылась из виду. А после прильнула к спине Барди, закрыла глаза и невольно погрузилась в мечтания. Ее мысленному взору открылись неведомые города и страны, новые люди — новая жизнь. Сама того не замечая, Жюли начала клевать носом. В этой приятной полудреме, украшенной мечтами и неосознанными желаниями, она провела не меньше часа. И провела бы еще больше, но ее разбудил участливый голос гитариста:

— Мадмуазель Жюли, у нас привал. Отдохните. Вам должно быть непривычно в седле?

— Нет, нет, — сонно отозвалась девушка. — Я себя очень хорошо чувствую и ничуть не устала.

— Все равно без Джеронимо никуда не поедем. А он вернулся к леснику.

— Прыгай, сестренка, — ободряюще проговорил Никколо, подставляя руки.

— Что же заставило его вернуться? — спросила Жюли.

— Забыл свои четки! — с улыбкой пояснил Милано.

— Он вернулся из-за четок?

— Да, мадмуазель Жюли. Джеронимо ревностный кристианин...

Тем временем ревностный кристианин, вполголоса читая молитву, спешился возле домика лесника, отворил дверь и вошел внутрь

— Вы вернулись? — удивилась хлопотавшая у печи Анетт.

— Да, сеньора, — ответил Джеронимо, доставая из-за пазухи четки. — А где ваш супруг?

— В сарае, прибирает после раненого. А он-то тебе зачем?

— Не спрашивайте, сеньора, — Джеронимо покачал головой и тяжело вздохнул: — Ох, не спрашивайте... — с тоской повторил он, и рука его легла на эфес стилета.

Когда же Джеронимо вернулся, от него несло гарью и копотью. Всю дорогу, пока не наступили сумерки, Жюли ловила на себе его взгляд, и что-то недоброе, зловещее было в нем. Девушка чувствовала себя лишней в этой компании, думала, что Джеронимо недоволен появлением попутчицы. Но делать было нечего — не возвращаться же обратно, к монастырской жизни, к жестокой наставнице, к нежеланной свадьбе... Жюли крепче обнимала Милано, плотнее прижималась к его спине и мечтала о дальних странах, в которых скоро побывает.

* * *

Август, 1657 года от рождения Кристы, монастырь Сан-Севиер

Сестра Агата проснулась еще до рассвета и лежала с закрытыми глазами, ожидая, когда раздадутся первые удары монастырского колокола. За шестнадцать лет жизни в Сан-Севиер она научилась ложиться глубокой ночью и вставать, едва на траву упадет первая роса. Женщина усмехнулась в темноте. Да, она многому научилась за эти долгие годы! Терпеть унылую, пресную жизнь, изображать набожность, носить простые платья и строгие прически, обходиться без прислуги. Делать вид, что единственный смысл ее существования — забота о постылой девчонке, выполнять при ней обязанности наставницы. Сдерживать желания, переполнявшие все существо... И лишь две вещи были ей недоступны: забвение и смирение.

Скоро все это кончится! Сестра Агата сладко потянулась всем телом. Сегодня, уже сегодня она попрощается с бессмысленным прозябанием в монастыре. Впереди — новая, богатая, беззаботная и полная блеска жизнь, которая вознаградит ее за годы воздержания: наряды и драгоценности, балы и приемы, танцы и кавалеры. И все это принесет ей замужество Жюли. Девчонка — ее пропуск в мир богатства и роскоши. Сестру Агату ничуть не смущало то, что воспитанница станет женой старика и, возможно, этот брак сделает ее несчастной. Напротив, эта мысль вызывала в душе злорадное торжество. Подлость и предательство должны быть наказаны. Она шестнадцать лет ждала возмездия. Жюли ни в чем не виновата перед своей наставницей? Что ей за дело до того! Пусть дочь заплатит за грехи отца, который погиб не вовремя. Они так похожи. Эти глаза, его глаза...

При одном лишь воспоминании о синем взгляде что-то мягко ударило изнутри внизу живота, вязкой судорогой прокатилось по телу, сладкой болью отозвалось в ногах. Дыхание замерло, потом участилось, в глазах встали слезы. Агата с приглушенным стоном выгнулась на кровати, ощущая, как тяжелеет ноющая грудь, раскрываются поры, увлажняя мускусным потом ставшую болезненно чувствительной кожу...

Чудовищным усилием воли она задушила в себе нахлынувшую волну желания. Отшвырнула одеяло, вскочила, зажгла свечу и босиком подбежала к тазу для умывания. Зачерпнула горстями прохладную воду, плеснула на лицо, на шею. Шаловливые струи стекали по хрупким плечам и небольшой, сохранившей девичью форму, груди, намокшая рубаха льнула к разгоряченному телу. Довольно! Конец пустым, не дающим облегчения, страстям! Сегодня закончатся ее муки. Она выполнила свою часть договора, и за это получит пожизненную ренту, дом и место при дворе. Ей сорок один. Ну и что? Вынужденное воздержание, аскетический образ жизни, настои лечебных трав и немного магии — совсем чуть-чуть — позволили ей сберечь яркую, вызывающую красоту. И пусть в ее жизни больше нет места любви — скудные запасы этого волшебного чувства исчерпались в маленьком злом сердце еще в юности. Но есть страсть. Молодые, сильные кавалеры сумеют утолить жажду, снедающую прекрасное тело. Возможно, она даже выйдет замуж.

Доставая из шкафа батистовое белье и простое, но изящное дорожное платье из дорогой ткани, сестра Агата тихо рассмеялась. Конец отшельничеству! Одевшись и причесавшись, она взяла с прикроватного столика маленький колокольчик и встряхнула его. Кортеж прибудет сегодня. Скорее всего, в середине дня. У нее еще много дел: надо растолкать одурманенную Жюли, привести ее в приличествующий невесте вид, проверить, как уложено приданое.

Колокольчик уже добрую минуту заливался беззаботным звоном, но Нана, последние дни выполнявшая обязанности служанки и ночевавшая под дверью Агаты, все не являлась.

— Бестолковая толстуха! — выругалась женщина, распахивая дверь. — Наверное, дрыхнет без задних ног.

В темном коридоре было пусто. Сестра Агата отправилась на поиски. "Нужно уменьшить дозу дурмана, — размышляла она по дороге, — иначе девчонка не сможет встать и при встрече с Фердинандом будет выглядеть дохлой курицей".

Ни в трапезных, ни на кухне, где уже суетилась сестра Марта, ни в кладовой, ни в подвальной каморке Наны не было.

— Где эта тупая тварь, когда она так нужна? — проговорила про себя сестра Агата. — Неужели сидит у Жюли?

Келья воспитанницы была закрыта. Исполненная решимости надавать Нане пощечин за непослушание, женщина открыла дверь вторым ключом и вошла. Увиденная картина на мгновение лишила ее дара речи. Нана действительно была в опочивальне Жюли. Она лежала на кровати, в задравшемся до пояса платье, бесстыдно раскинув толстые голые ноги. Рот дурочки был блаженно приоткрыт, и из него изливался могучий храп. Сестра Агата в растерянности подняла свечу выше и обвела взглядом комнату, словно надеясь найти в ней Жюли. Потом, понимая тщетность своих действий, заглянула в шкаф и под кровать. Конечно, девушки там не было, но кое-что наставница все же обнаружила. Вернее, не обнаружила. Исчезла теплая накидка, вышитая бисером сумочка для драгоценностей и сами драгоценности. Сомнений не было: Жюли сбежала из монастыря!

Сестра Агата глубоко вдохнула, будто собиралась закричать. Но вовремя сдержала рвущийся из груди вопль, вместо него издав сдавленное змеиное шипение. Несколько мгновений она стояла неподвижно, как изваяние, старательно борясь с приступом гнева. Левая рука сжималась в кулак с такой силой, что острые ногти оставили на ладони кровавые ямки. Мысли загнанно метались в сознании: "Нельзя поднимать шум. Фердинанд ни о чем не должен догадаться. Нужно найти ее, она не могла далеко уйти в таком состоянии..."

— Проснись, — прохрипела сестра Агата, брезгливо расталкивая Нану.

Но дурочка и не думала просыпаться. Почмокав губами, она что-то пробормотала и перевернулась на бок.

— Вставай, гадина! — женщина схватила кувшин с водой и вылила все его содержимое на голову служанки.

Нана жалобно захныкала и уселась на кровати, испуганно тараща заспанные, подплывшие слизью глаза.

— Где Жюли? — едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на убогую с кулаками, спросила сестра Агата.

— Нана не знает...

Женщина вцепилась в растрепанные волосы служанки, швырнула ее на пол. Нана распласталась у нее под ногами, содрогаясь от рыданий. Агата с наслаждением пнула ее в жирный трясущийся бок.

— Ты будешь сурово наказана... потом. А сейчас...

Присев на корточки, наставница заглянула в испуганно бегающие черные глаза. Взгляд Агаты стал тяжелым, неподвижным. Она гипнотизировала несчастную, как змея гипнотизирует свою жертву. Нана подавилась собственным плачем, обреченно уставившись в зеленую бездну. Женщина послала мысленный толчок, холодно проговорила:

— Где Жюли? Вспоминай...

Что-то сдвинулось в слабом разуме Наны, всплыло в памяти, и девушка заговорила, медленно, монотонно, словно во сне. Минуту спустя сестра Агата поднялась. Теперь она знала все. Дурочка, выговорившись, впала в забытье.

— Потом... потом... — прошептала женщина, подавляя желание наброситься на беспомощную служанку, растоптать, растерзать, вымещая на ней бесконечную злобу. — Пока посидишь здесь.

Сестра Агата заперла келью и вышла на монастырский двор. У нее все еще оставалась надежда, что воспитанница не сумела выйти за ворота. "Ключи есть только у настоятельницы, — лихорадочно думала наставница, — и даже если Жюли каким-то чудом удалось их добыть, за воротами ее должны были задержать гвардейцы".

Но и этой надежде не суждено было сбыться. По двору бестолково металась мать Мария, растерявшая все свое благообразие.

— Ключи... — выдохнула она, — у меня похитили ключи...

— Эти? — ядовито спросила Агата, указывая на связку, свисавшую из замка на воротах. — Вы слишком крепко спите, святая мать.

— Что? Как? — кудахтала настоятельница. — Кто посмел? — потом, очевидно вспомнив недавнюю историю с побегом Жюли через лаз в стене, выкрикнула: — Это ваша воспитанница!

Сестра Агата молча обошла монашку и направилась к воротам. Вновь обретя уверенность взгляда и плавность движений, мать Мария строго произнесла:

— Девица слишком вольнодумна. Она оскверняет своим присутствием обитель пречистой Кристы. Ей здесь не место. Вам придется покинуть монастырь.

Эти слова словно ударили в гордую прямую спину сестры Агаты. Женщина упруго развернулась. Встретившись взглядом с яростным сиянием ее зеленых глаз, настоятельница в страхе отшатнулась. На мгновение ей почудилось, что в руках красавицы сверкнул смертоносный клинок. Но речь Агаты жалила не хуже шпаги и кинжала:

— Вы смеете прогонять нас, святая мать? Наверное, вы забыли, кому обитель обязана своим процветанием? Напомнить, сколько золота его величество пожертвовал на Сан-Севиер за эти шестнадцать лет? И как вы думаете, что станет с монастырем, если девчонка не найдется? Что станет с вами, святая мать?

Мать Мария охнула и осенила себя знамением круга:

— Простите мою горячность, сестра. Но что же делать?

— Молчать! Это все, что от вас требуется! — сквозь зубы процедила Агата. — Молчать... молчать... молчать... — она неотрывно смотрела в глаза монахини: — молчать. Ты ничего не знаешь...

Настоятельница сомнамбулически кивнула и медленно зашагала прочь. Сестра Агата выбралась за ворота и побежала к прилепившемуся к стене небольшому домику, который служил казармой отряду гвардейцев, охранявших Сан-Севиер. Здесь все было спокойно: темные окна, дремлющий на крыльце часовой. Зазвонили монастырские колокола, встречая рассвет. Солдат вздрогнул и поднял голову. Сестра Агата саркастически усмехнулась:

— Всех сегодня одолела удивительная сонливость!

— Мадам! — отрапортовал часовой. — Никаких происшествий не случилось...

— Неужели? — взвизгнула женщина, больше не в силах сдерживать душивший ее гнев. — А где моя воспитанница?

Спустя минуту все десять гвардейцев были на ногах.

— Догнать! Отыскать! — рычала Агата. — Прочесать весь лес! Без Жюли не возвращаться! Иначе... — она многозначительно погрозила солдатам пальцем, на котором красовался крупный перстень с печатью.

Гвардейцы скрылись в лесу. Женщина, не в силах совладать с волнением, мерила шагами пространство перед казармой. Все, к чему она стремилась, ради чего целых шестнадцать лет хоронила себя заживо в ненавистном монастыре, могло обрушиться в одночасье из-за строптивой девчонки! А о том, что мог сделать с ней обманутый в ожиданиях Фердинанд, сестра Агата боялась даже помыслить. Нет, она не позволит такому случиться!

Прошел час... другой... Ни один из солдат не вернулся. "Она не могла далеко уйти, — сквозь зубовный скрежет шептала Агата, — слабая, напуганная, одна в чаще... Где эти идиоты? Нет, больше не могу ждать!" — мысленно воскликнула она, решительно направляясь к лесу.

— Где ты? Где? — вопрошала женщина, беспорядочно блуждая между деревьями, ощупывая воздух вытянутой рукой и представляя себе лицо воспитанницы, — Укажи мне: где ты?

Наконец она получила ответ: кончики пальцев ощутили слабый зуд. Агата теперь уже уверенно двинулась вперед. Вскоре магическое чутье привело ее к зарослям орешника, за которыми обнаружилось черное пепелище, некогда бывшее деревянным домом. От него сохранились только полуистлевшие потолочные балки, придавившие собой два обгоревших до неузнаваемости трупа. Кусты вокруг пожарища были изломаны, земля изрыта конскими копытами. Было очевидно: здесь произошло сражение. Но девчонка была здесь совсем недавно! Вдруг что-то почувствовав, Агата вздрогнула и замерла, прислушиваясь к зову боли и крови. Потому быстро побежала в глубину леса, туда, где — она уже знала — пряталась безымянная могила.

— Только не Жюли, пресвятая Криста, только не она! — взмолилась женщина, спустившись в овраг и склонившись над невысоким холмиком свежей земли.

Пресвятая донна услышала ее молитвы. В могиле лежали мужчины, это волшебница сумела ощутить. Скорее всего, она нашла место последнего упокоения гвардейцев. Тихо выругавшись, она пнула холм, и плюнула на могилу. Пришлось признать: девчонка перехитрила наставницу и сбежала. И судя по следам копыт возле дома, ей помогали какие-то всадники. Они же убили и закопали гвардейцев. "Догнать! Остановить!" — мелькнула паническая мысль.

— Спокойно, спокойно, — бормотала Агата. — Куда они могли поехать? Здесь две дороги: в Круаж и Грено. В столицу они не посмеют сунуться. Не самоубийцы же они, в самом деле. Значит...

Она рванулась сквозь чащу обратно к монастырю. Надо найти карету и отправляться в погоню. И придется сообщить Фердинанду, теперь уже без его помощи не обойтись...

Задыхающаяся, растрепанная, исцарапанная ветвями, женщина вышла из леса, добрела до монастырских ворот и замерла. Прямо на нее мчался всадник на вороном коне — гонец, отправленный, чтобы оповестить о прибытии кортежа. В нескольких шагах от Агаты он осадил лошадь. Ноги волшебницы подкосились от усталости и страха перед гневом Фердинанда. Рухнув на колени, она прошептала:

— Помогите! Беда...

Глава четвертая,

в которой бесчинствуют доминивиты, а их гроссмейстер примеряет патерскую тиару.

Август, 1657 года от рождения Кристы, Массалия, Монбельяр

Лесные угодья, окружающие монастырь, в котором Жюли провела всю жизнь, как в тюрьме, наконец, закончились, и вокруг раскинулись золотые поля Романса. Но виды быстро изменились, будто исполинский художник, оттачивая мастерство, делая картины все красивее, все искуснее, перерисовал пейзаж, и пышные, налитые щедрым августовским солнцем пахоты уступили место зеленым лугам Шетеньё, над которыми витал приятный, дурманящий аромат свежескошенной травы. Щебетали неутомимые, перекрикивающие друг друга птицы, пели цикады. Вскоре к веселой трели и монотонному стрекоту добавилось звонкое журчание ручья. Сперва серпантином извивающийся у дороги Вилье, приток Ронэ, был маловодным и тихим, но чем дальше углублялись путники в луга, тем шире и громче он становился. Турнон, в который Барди держал путь, был все ближе.

Милано видел, как Жюли с пытливостью ребенка, открывающего для себя окружающий мир, взирает по сторонам, жадно впитывает все увиденные картины, тянется к новым знаниям и открытиям. Но миссия Барди была слишком важна, а девушка, путешествующая в компании трех мужчин, привлекала слишком много внимания. Ее пришлось скрыть от людских глаз под серым дорожным плащом, объемный капюшон которого, как мешок, закрыл для Жюли все раскинувшиеся вокруг чарующие пейзажи. Необходимость такой предосторожности никак не радовала девушку, и всю дорогу она вела себя тихо и робко.

На закате четвертого дня путники приехали в Турнон, где за бесценок продали коней и под покровом ночи пересели на ладью, идущую вниз по течению реки Ронэ. Спустя неделю музыканты и Жюли прибыли в порт-Массалию.

Барди уже бывал Массалии раньше, в далеком детстве, и хорошо помнил пыльные припортовые улочки, смрад, витавший над рыбным рынком, городскую грязь и нечистоты, которые золотари никогда не успевали убрать к утру. Даже улицы знати представляли собой удручающее, навевающее скуку зрелище. За прошедшие годы город сильно изменился: разросся, переполнился новыми людьми: рыбаками и пиратами, торговцами и сборщиками податей — дух предпринимательства несказанно окреп, а вони и грязи стало вдвое больше.

Самой чистой частью Массалии по праву считался квартал ткачей. Несмотря на постоянные поджоги и битье окон — разумеется, люди, недовольные властью, всегда и во всем обвиняли "меченных", и в первую очередь разрушали их жилища, — вриты отличались несвойственной массалийцам чистоплотностью. Их дома были ухожены, выбелены, украшены пестрыми лентами, а улочки убраны. Этот квартал чем-то напоминал Милано так любимый им Трестевере. Именно поэтому он остановился на подворье, принадлежащем ткацкой гильдии.

Устроившись, Барди тут же отправился в гавань, рассчитывая по старой договоренности покинуть Монбельяр на корабле графа ди Бельсионе. Но музыканты прибыли в Массалию раньше назначенного срока и графского галеона ни в порту, ни на рейде не оказалось. Не желая сидеть без дела и тратить драгоценное время, Милано стал расспрашивать старых морских волков, прикованных к суше болезнями или увечьями, о судах, идущих в Альтонию, и вскоре выпытал всё о кораблях, которые причаливали и отчаливали от массалийских пристаней.

Для путешествия Милано выбрал бригантину, принадлежавшую Педро Караваджо — капитану, известному как человек чести. Его корабль прибыл в Массалию на рассвете двадцать восьмого августа.

В то раннее утро стояла тихая, безветренная погода. Гавань утопала в густом сизом тумане, в котором даже опытные мореходы боялись заблудиться и ждали восхода солнца или ветра. Капитана Караваджо погода не испугала. Кораблем-призраком его бригантина вынырнула из тумана, промчалась по зеркально-штильному морю, оставляя позади далекий кильватер, и на парусах, собранных в рифы, причалила к пустующей пристани.

Глядя на бригантину, Милано сразу сделал вывод, что капитан бесстрашен, а его быстроходное судно, оснащенное двадцатью пушками, может дать достаточную огневую мощь не только для защиты, но и для нападения. Когда же Барди увидел название корабля, его уверенность в том, что он идеально подходит для путешествия, удвоилась. "Фронда ле Рой". С монбельярского переводилось как "Праща короля", но уже тогда, задолго до религиозных смут и разбитых витражей во дворце Круажа, это говорило о недовольстве существующей властью. А капитан, не желающий мириться с действующими законами, был сущей находкой.

Милано не стал спешить с разговором и дождался, пока закончится разгрузка. Он долго следил за работой матросов и выделил в общей массе человека, облаченного в черный мундир без знаков отличия. Видимо, это и был капитан "Пращи". Он вальяжно прогуливался по палубе, изредка останавливался на баке или корме судна и внимательно следил за людьми, занятыми разгрузкой. К тому времени, как последний тюк оказался на суше, солнце уже поднялось высоко над горизонтом, близился полдень.

В обеденный час капитан Караваджо в компании двух матросов покинул бригантину и отправился на прогулку по портовому рынку. Милано последовал за ним.

Портовый рынок вызывала у Барди омерзение: вонь свежей и уже начавшей гнить рыбы, требуха, цепляющаяся к подошвам сапог, снующие вокруг нищие, ищущие милостыни или работы докера, грязные обыватели, целыми корзинами закупающие дары моря для господских столов.

Наконец, портовый рынок остался за спиной. Караваджо, не останавливаясь, прошел ремесленные лотки, лавки доспешников и оружейников, миновал квартал гончаров и стеклодувов, вышел к небольшой таверне. На миг задержавшись у входа, обменялся несколькими короткими репликами с подбежавшим рыжим парнишкой и вошел в дом.

Барди взглянул на вывеску. На темно-синем фоне белыми буквами было написано: "Под одинокой звездой", а под надписью неумелым художником был нарисован жареный поросенок, две кружки с пенистым пивом и крупный ночной светоч. Милано постоял, выжидая, думая о том, что полжизни провел под этой самой "одинокой звездой" — под открытым небом. Четверть часа спустя, налюбовавшись вывеской, он вошел в трактир, сел в дальнем углу залы и, дождавшись разносчика, заказал вяленой телятины и федервайсер. Небольшими глотками попивая кислое, вызывающее оскомину вино, Барди наблюдал за капитаном Караваджо.

Это был уже немолодой мужчина с грубым, обветренным лицом, черными с проседью, стянутыми в конский хвост волосами и такими же черными с проседью, густыми усами. Движения его были четкими, но порывистыми, из-за чего создавалось впечатление, что этот человек вспыльчив. К своему внешнему виду Педро проявлял поистине нездоровый педантизм: мундир застегнут на все пуговицы, несмотря на знойное августовское солнце, манжеты, едва выглядывающие из-под рукавов, выбелены до блеска, будто он пришел на прием к королю, а не блуждает по нищенским улицам. Капитан вел себя сдержанно, не обращал на пьяных завсегдатаев никакого внимания. Этот человек обладал удивительным обаянием. Барди, сам того не желая, проникся к Педро каким-то странным, необъяснимым уважением и вдруг подумал, что выглядел бы так же сдержанно и педантично, если бы не общество Маццони с его подкупающей, заразительной развязностью.

Спутники Караваджо, в противовес капитану, не отличались ни аккуратностью, ни хорошими манерами. Ели быстро, жадно, рукавами засаленных рубах утирая жир с губ, усов и бород. Разговаривали с набитым ртом, спорили и непристойно ругались. Один, гнилозубый, сказав что-то, противно ухмылялся, по-щенячьи преданно взглядывая на капитана. Педро коротко кивал в знак согласия, и второй матрос с огненно-рыжей шевелюрой и рваным шрамом через все лицо громко и раздраженно фыркал.

Неожиданно Караваджо устремил на Милано цепкий взгляд. Барди вдруг показалось, стоит только дернуться, сделать одно неверное движение, и этот взгляд пронзит его, словно шпага. Гитарист усмехнулся своим невеселым мыслям, допил вино и, оставив мясо нетронутым, встал из-за стола.

— Капитан Караваджо? — подойдя, спросил Милано.

— Мг, мг, — промычал чернозубый матрос, отхлебывая пива, и вновь посмотрел на молчавшего Педро с безропотной преданностью.

— У меня к вам дело, капитан, — не спросив разрешения, Милано сел напротив. — По дошедшим до меня слухам, ваш корабль держит курс на Ливорно...

— Пассажиров не беру, — отчеканил Педро и, пригубив пива, посмотрел на Милано испепеляющим взглядом. — Ты шел за нами от самой пристани. В трактир зашел через четверть часа после нас, чтобы не привлечь внимания, а потом еще четверть часа пялился на меня и моих людей: разглядывал, боясь ошибиться. Говорят, я насолил местному губернатору. Еще говорят, что некто расспрашивал обо мне как раз перед моим прибытием. И никто не знает, откуда и когда пришел этот человек. Много чего говорят здесь, на суше. Или ты думаешь: морской бродяга не знает, что творится на земле?

— У вас хорошие осведомители, но они приняли меня не за того, кем я являюсь. Узнав о том, что ваше судно идет в Ливорно, я проявлял ту же осторожность, которую сейчас проявляете вы...

— Ближе к делу, — Караваджо отодвинул от себя кружку, — кто ты и чего тебе надо?

— Я менестрель. С труппой путешествовал по Монбельяру и теперь возвращаюсь домой, в Альтонию. Решив, что гораздо проще и безопаснее идти по морю, чем по суше...

— Почему я должен тебе верить?

Милано не ответил. Подумав, достал из-за пазухи письмо, полученное в поместье ди Бельсионе, и протянул его капитану. В письме оговаривались сроки, в которые в порт-Массалию должен прибыть графский галеон. Написано оно было на альтонийском, но Педро вчитался в строки и минуту спустя вернул.

— Ну да, ну да, — пригладив усы, задумчиво протянул Караваджо, — судя по письму, с губернатором ты не имеешь ничего общего. Говоришь, менестрель?

Барди кивнул.

— Сколько вас?

— Со мной двое бардов и сестра...

— Сестра? — Педро хищно сощурился и в одно мгновение изменился в лице: глаза налились кровью, острый, с горбинкой нос, казалось, стал еще острее. — Женщину? На корабль? Пока я капитан, нога женщины не переступит борт моего судна.

— Стоит ли верить глупым суевериям?

— Глянь на моих ребят, — Педро перегнулся через стол. Изо рта его пахнуло кислым запахом перегара. — В портах мы коротаем не так много времени, и команде всегда не хватает женского внимания. Ты готов задрать подол сестриного платья и отдать девку моим парням? Если нет, то и разговора у нас не будет. В море мне не нужны поножовщины и бунты.

— Выходит, я зря поверил людям, утверждавшим о вашем бесстрашии, — вставая, бросил Милано. — Теперь, узнав вас лично, я и сам не рискну пойти под одними парусами с трусом. Всего доброго!

Держа путь обратно в порт, Милано с сожалением думал о том, что теперь придется покидать Монбельяр на первом попавшемся корабле, в спешке, без необходимых предосторожностей. Времени для поиска подходящего судна было уже недостаточно. Барди чувствовал, что погоня идет по следу и вот-вот нагрянет в Массалию, винил себя за недостаточную скрытность и излишнее любопытство. Если уж Караваджо сумел, едва оказавшись на суше, узнать о нем, значит, и ищейкам Фердинанда не составит труда найти беглецов. Кара за убийство монбельярских солдат его не страшила. Гораздо больше он боялся того, что не исполнит возложенную на него миссию.

Милано вышел из трактира и оказался на оружейном рынке. Проходя мимо двухэтажного магазина с цветастой вывеской, услышал знакомый голос и остановился.

— Пьер Вёйрио из Лотрии? Ложь! Какого дьявола я должен переплачивать за подделку?

Всего минутой назад Милано, винивший себя за чрезмерное любопытство, вошел внутрь и бегло осмотрелся. В оружейной лавке в высоких подставках покоились рапиры с резными гардами и украшенными гравировкой клинками, на стенах висели скрученные в кольцо пумы, в углу выстроились протазаны и алебарды. А у прилавка, недовольно потрясая шпагой, стоял горбун и горячо спорил с крепким мужчиной, едва начавшим полнеть от неподвижной работы и сытой жизни.

— Я ж вам толкую, сударь, — говорил хозяин лавки, — по медным гравюрам сработана пума и привезена из самого Венца. Тамошним мастерам нет равных...

Милано подошел к Арацио, но тот, никого не замечая, увлеченно продолжал спор:

— Здесь, — горбун указал на основание клинка, где на литире своеобразным, готическим шрифтом было выбито имя мастера и изречение: "In dio Speravi", "Уповаю на Бога", — присмотрись: якорь. А Пьер Вёйрио клеймит короной со змеей. Тебя обманули. За эту подделку никто не даст больше одной лиры. Я заплачу полторы...

— По рукам, — подумав, что проще поскорее отделаться от навязчивого горбуна, который своими речами отгоняет покупателей, решил мэтр и, скручивая шпагу в кольцо, с надеждой взглянул на Милано: — Чего желаете, сударь?

— Ищу парную дагу к рапире.

— Не может быть! — обратив, наконец, внимание на гитариста, воскликнул горбун. — Это же... ах, да, Милано Барди!

— Он самый! Судьба вновь свела нас...

— Вам, сударь, нужен кинжал или разговор? Вижу, мне пора звать соседей и гнать таких покупателей взашей... — с нескрываемым недовольством пробасил оружейник.

— Давай кинжал, и не дороже лиры...

Расплатившись с оружейником, старые товарищи покинули лавку и отправились в уже знакомый Милано трактир "Под одинокой звездой".

— Ты решил покорить Монбельяр без войск, одним своим пением? — с наслаждением раскручивая и тут же сворачивая пуму обратно в кольцо, нисколько не боясь гвардейцев, спросил Арацио.

— Со старой жизнью покончено, — заверил Милано, — теперь я — менестрель, зарабатывающий на жизнь дорогой и песней.

— Что ж, сделаю вид, что поверил. Но что привело тебя в Массалию? Здесь не было и нет благодарных слушателей...

— Возвращаюсь в Альтонию. Ищу подходящее судно...

— Говоришь, зарабатываешь на жизнь дорогой и песней? В море? От матросов ты не получишь ни медяка. Ну да ладно, дело твое, и тайны твои. Я помню свое обещание и не стану лезть тебе в душу. Уже выбрал судно?

— Да, бригантину Педро Караваджо, но, боюсь, мне придется искать другой корабль.

— Вы с Караваджо одного теста. Неужто не спелись?

— В моей труппе пополнение, — пожал плечами Барди, — а капитан наотрез отказался брать на борт женщину.

— Неудивительно: моряки — народ суеверный, — с нескрываемым удовольствием рассматривая купленную шпагу, заметил Арацио. — А мэтр изрядный болван: все рисунки на клинках похожи на якорь. Только глупцы травление путают с клеймом мастера.

Милано и сам поверил словам плута, сказанным в оружейной лавке, но не признался в этом.

— Педро мой старый знакомый, — возвращаясь к разговору, продолжил Арацио. — Ходил с ним под одними парусами. Поручусь за тебя, мне он не откажет.

Милано молча кивнул, не веря в неожиданную удачу.

— Я не буду говорить Педро, кто ты, — остановившись у входа в таверну, добавил горбун. — Пусть твоя байка останется байкой для всех.

Караваджо и его матросы все еще сидели за столом, но теперь, осушив полтора десятка пивных кружек и три кувшина с вином, мало чем отличались от пьяных компаний, заполонивших гостевую залу. Милано засомневался, стоит ли беспокоить нетрезвого капитана, но Арацио, не раздумывая, подошел к Педро и смерил его надменным взором:

— Опять заливаешься, как сухопутная крыса, поддонок?

Посмотрев на горбуна, затем на Милано, капитан поправил ворот мундира, вызывающе положил руку на висевший на поясе кинжал и сказал:

— Вижу, на этот раз менестрель лучше подготовился к беседе, притащил с собой мастера лжи, плута и шарлатана, — окинув горбуна презрительным взглядом, Караваджо встал из-за стола. — Сколько ты задолжал мне с последнего рейса? Десять, двадцать душ? Думал: время сотрет мою память? Нет, я все прекрасно помню, — Караваджо вдруг широко улыбнулся и обнял Арацио, как старого друга. — Помню и никогда не забуду, что ты спас меня от виселицы.

Разговор вышел дружеским, непринужденным, но дела так и не коснулся. Когда моряки за полчаса расправились с тремя кувшинами вина и перешли на ром, Арацио оторвался от беседы и шепнул гитаристу на ухо:

— Возвращайся к себе. С Караваджо надо говорить в подпитии.

С трудом вспомнив название постоялого дома, в котором остановился, Милано объяснил горбуну, как его найти и, распрощавшись, покинул трактир.

Арацио пришел на закате и был в стельку пьян. Широко улыбаясь, он непристойно ругался, выдавал одну пошлую шутку за другой и только в конце бесконечного монолога утолил любопытство Милано. Изменив своим нерушимым принципам, Караваджо согласился взять на борт женщину.

— Он бы отказал... но не мне... На острове святого Рино... — дополняя свой рассказ, икая, растягивая слова, говорил Арацио и, осоловелый, улыбчивый, был не похож на самого себя. — Его на эшафот завели... удавку на шею... ребята моего выстрела ждали... а я, пьяный, дрожащей рукой не мог поджечь фитиль мушкета... первый раз тогда промазал: целился в ката... попал в удавку... как раз, когда рычаг спустили... Караваджо мы отбили... с тех пор ром на дух не переношу... а тут... ради доброго человека и выпить не грех... В день Павла отчаливаем... в два часа пополудни.

— Ты отправляешься с нами? — удивился Милано.

— Условие Педро... — пожал плечами горбун и, нелестно помянув женщину, родившую трех тысяч демонов и Караваджо, уснул, откинувшись на спинку стула.

* * *

В последний день лета Милано и Джеронимо, упаковав вещи, спустились в гостиный зал, заказали завтра и сели за стол, расположенный в дальнем конце помещения.

В ранний час музыканты были единственными посетителями, и заказ подали быстро. Когда друзья принялись за еду, в таверну зашел человек в длинном сером плаще. Окинув мимолетным взглядом зал, он на миг задержался у стойки, взял кружку дешевого молодого вина и приблизился к столу Милано. Увидев этого человека, Джеронимо напрягся и уставился на пришельца немигающим взглядом.

— Я Алонсо, — отпив вина, заговорил неизвестный. — С вами, маэстро, путешествует одна девка. Она нужна моему господину. Мне поручено ее забрать.

Барди не отвечал и, казалось, вовсе не замечал присутствия за своим столом постороннего человека. Спокойно уминал телятину и запивал мясо душистым вином.

— Удумаете бежать, скрутят вам шеи, как цыплятам. Со мной десяток ребят, они ждут: выгорит ли беседа. В общем, вам не уйти. Посему ведите девку сюда, заберем ее, а вас отпустим на все четыре стороны. Мой господин так и сказал: коль отдадут монашку, кровь гадам не пускай.

— Вы меня с кем-то перепутали, — сказал Милано, отпил вина и вернулся к трапезе.

— Алонсо не ошибается! — воскликнул человек и обеими руками ударил по столешнице. — Я шел за вами от самого Грено. Чтобы сыскать ягненка, пришлось идти за волком: на девку, что с вами бежала, указал сам Фердинанд. Уж больно часто монарх навещал монастырь.

— Алонсо ошибается, — покончив с завтраком, Милано встал из-за стола. — Первую ошибку он допустил, когда ввязался в эту авантюру: игры королей далеко не каждому по зубам. Вторую — когда явился в трактир в одиночку.

Барди неразличимым движением вытащил из ножен кинжал и вогнал клинок в шею Алонсо.

— Иди наверх, поторопи наших, — приказал флейтисту и уложил покойника на столешницу. — Жду вас здесь. Не забудьте мои вещи.

Милано обыскал труп. По черному перстню с изображением костра и кошельку, битком набитом эстрадирскими эструдо, легко сообразил, кто наниматель Алонсо. Покончив с обыском, подошел к хозяину трактира и высыпал на стойку эстрадирские монеты.

— Где черный ход?

При виде золота глаза врита загорелись, как костер, в котором полыхала Криста.

— Ступайте за мной, — сказал трактирщик, одним движением сграбастав монеты.

— Не спеши, — уронил Милано и, дождавшись друзей, сказал: — Теперь веди.

Пройдя две заваленные припасами и грязной посудой комнаты, врит вывел постояльцев к узкой, безлюдной улочке.

— Вам направо. Не сворачивая, выйдете к рыбному рынку.

— Быстрее! — прорычал Милано, погоняя остальных.

Не прошло и полуминуты, как позади раздались крики и одинокий выстрел, возвестивший о том, что врит недолго тешился обретенным богатством.

Барди обернулся и увидел людей, облаченных в уже знакомые по потасовке в Лусте серые одежды. Теперь Милано знал, кто виновен в смерти Феличе.

— Я их задержку, — вытащив из-за пояса пистолет, Джеронимо остановился и укрылся от гремевших выстрелов за бочкой с водой.

— Криста в помощь! — Никколо вручил флейтисту два пистолета: свой и Милано.

Джеронимо выстрелил. Один из преследователей рухнул, схватившись за раненную ногу. Флейтист разрядил второй пистолет. Еще один человек в сером упал, опрокинув бочку с хламом. Он извивался в грязи и мусоре, будто змея, и дико завывал.

Не желая понапрасну лезть на рожон, преследователи рассеялись по углам. Быстро перезаряжая оружие, палили из десяти дул и подбирались все ближе. Джеронимо молился, сжимая в руках последний пистолет.

Тем временем трое беглецов выскочили на рыбный рынок и без труда затерялись среди людей, спешащих купить пойманный на утренней зорьке улов. Пробравшись через толпу, друзья по трапу поднялись на бригантину.

До отхода оставалось меньше получаса.

Никколо с Жюли спустились в каюту. Милано остался на верхней палубе. Перегнувшись через фальшборт, он внимательно всматривался в поредевшую толпу и думал о том, что смерть флейтиста, возможно, выгодна его отряду. Джеронимо, несомненно, знал убитого в таверне человека. Это настораживало. А ошибка могла обойтись слишком дорого.

Боцман дал сигнал к отплытию.

Милано тяжело вздохнул и, посчитав, что все сложилось к лучшему и гибель Джеронимо только послужит общему делу, собирался уже спуститься в каюту, но увидел спешащего к пирсу человека и тут же забыл о недавних мыслях.

— Придержать трап! — во все горло прокричал Милано и бросился к матросам, уже начавшим поднимать лестницу. — Придержать! Ждем пассажира...

— Еле ноги унес, — устало выдохнул Джеронимо, ступая на палубу "Пращи".

— Главное — унес, — Барди похлопал флейтиста по плечу и повел в каюту.

Матросы оттолкнули бригантину от пирса. "Праща короля" вышла в залив и, расправив паруса, отправилась в открытое море.

За началом плавания с пристани неотрывно следили доминивиты в серых плащах.

* * *

Август, 1657 года от рождения Кристы, Луста, столица Альтонии

Праздник Успения омрачили страшные известия. Утром 15 августа 1657 года из Александрийской капеллы повалили клубы черного дыма, возвещая о кончине патерика.

Вместо праздника Луста окунулась в траур. Повсюду блуждали процессии священнослужителей, на каждом углу читали проповеди. Три дня не утихали колокола в Пийском соборе, клирики постились и ночи проводили в бдениях. Горевали все, кроме коллегии кардиналов.

Прелаты больше месяца не отходили от патерика, прикованного к постели, внимательно следили за его здоровьем. Понтифик засыпал и просыпался, глядя на черные сутаны клириков, облепивших его, как воронье.

Ведущие врачеватели Веропы ломали голову в догадках, никто не знал, чем болен понтифик и как его лечить. Патерик гнил заживо под действием "священного огня", пожиравшего изнутри, его члены становились черными, как уголь, на коже выступала чесоточная сыпь. И ни кровопускание банщиков, ни молитвы клириков, ни даже магические ритуалы сакристов — ничего не помогало больному. В ночь на Успение Викарий Кристы, наместник Богини на земле умер жалкой и мучительной смертью.

А на третий день после его кончины над Александрийской капеллой взвился белый дым. Впервые кардиналы были так единодушно и выбрали нового понтифика в столь короткий срок. Кристиане не сомневались в том, что это — провидение, но прелаты знали, как сильно заблуждались миряне.

Уго Микеле Гислиере в течение трех месяцев травил патерика, подкупал, улещивал и запугивал кардиналов — медленно, но неизбежно приближал свое воцарение на престоле Петра. Его не страшили обвинения в симонии и отравлении понтифика. Он четко и выверено вел свою партию и теперь праздновал триумф.

Гислиере не нуждался в посвящении в эпископы и приказал короновать себя публично, чтобы люди, собравшиеся на площади святого Петра, могли поприветствовать понтифика. Овцы должны знать своего пастуха.

Патерскую кафедру установили на балконе базилики. Толпа замерла в ожидании и возликовала, когда перед ними появился Викарий Кристы. Гислиере, облаченный в епископскую митру и бело-желтую рясу, расшитую золотыми нитками, прошелся перед боголепной публикой и опустился на кафедру. По обе стороны от него встали прелаты. Протодьякон снял с его чела митру. Декан коллегии кардиналов воздел над его головой патерскую тиару и заговорил громким, чистым голосом:

— Примите эту тиару, украшенную тремя коронами. И знайте, что Вы отец королей и монархов, правитель на Земле и наместник Иисы Кристы, нашей Спасительницы. Да прибудет сила и слава Ее во веки веков, — закончив свою речь, декан опустил тиару на чело новоизбранного понтифика.

После коронации началась публичная месса. Гислиере сидел на престоле неподвижно, как статуя. Кардинал-протодьякон вел службу прямо на балконе, в то время как многочисленные священнослужители стояли на помостах на площади Петра и причащали мирян. Вся церемония интронизации отличалась от канонических традиций, но никто не посмел перечить воле патерика.

Служба длилась несколько часов. За все это время Гислиере даже не шелохнулся. Мысленно он был далеко от базилики и столпившихся на площади людей. Став патериком, он решил реформировать Церковь, изменить ее по своему усмотрению. Начав с церемонии интронизации, пойдет дальше, углубит в кристианах доминивитские воззрения. Время Богини вскоре закончится, придет пора ее нерожденного сына.

Когда протодьякон закончил службу, Гислиере встал с престола, благословил мирян и покинул балкон.

* * *

В кулуарах понтифика ждал убийца. На его руках были черные перчатки, низкоопушенный капюшон скрыл лицо, под широкой накидкой покоились два кинжала и пистолет. Он притаился в тени перехода за статуей Донны Кристы, слился со стеной и стал неразличим на ее фоне. Вокруг сновали слуги и клирики, но никто не замечал убийцу.

Вскоре появился патерик. Он подошел к статуе Донны Кристы и остановился в шаге от нее.

— С какими новостями, Августо? — спросил Гислиере.

— Вы всегда узнаете меня, Ваше Святейшество, — выйдя на свет, шпик поклонился, поцеловал перстень патерика и вложил ему в руку письмо. — А ведь никто из слуг меня не заметил.

— Они не облечены властью и не боятся за свои жизни. Мне же всегда приходится быть настороже. — Гислиере вскрыл конверт и внимательно вчитался в послание.

— Нет сомнений, это он, — подтвердил Августо, протягивая патерику золотую монету старой чеканки, на которой был изображен гордый профиль легендарного полководца.

Гислиере молча переводил взгляд с монеты на письмо, с письма на монету. И как можно было не разглядеть то, что находилось перед самым носом! Ведь лицо менестреля и впрямь было смутно знакомым. Теперь понятно, откуда появилось это ощущение.

— Трио видели в Торине, они покинули Альтонию, — разрушил затянувшееся молчание Августо.

— Трио? — удивился патерик.

— Да, их было трое.

— Быстро же они нашли замену флейтисту. Выясни, кто им помогал. Разыскав конец нитки, мы быстро распутаем клубок. А теперь ступай, сейчас не самое подходящее время для долгих разговоров.

— Слушаюсь, Ваше Святейшество, — шпик поцеловал перстень понтифика и скрылся в тени коридора.

Направившись к своим покоям, Гислиере углубился в размышления. Сомнений не было, если в партию вступила столь значимая фигура, как легендарный альтонийский полководец, значит, на кону стоит слишком большая ставка и результат игры для регента чрезвычайно важен. А что должен сделать патерик как истинный кристианин и поборник веры? Безусловно, помешать Мэрулу, этому богомерзкому сакристу. Но как, если о планах регента неизвестно совершенно ничего и приходится блуждать в темноте, нащупывая нить заговора вслепую?

Гислиере долго ломал голову над этими вопросами, но так и не смог их решить. Званый ужин, поздравления кардиналов и светских мужей прошли для него незаметно. Все мысли патерика были обращены на альтоничское трио, и даже долгожданный триумф не улучшал настроения.

В тяжких думах Гислиере провел шесть дней. Отстраненно издавал буллы, писал многочисленные бреве, в которых назначал на высокие посты кардиналов, поддержавших его в капитуле. Все делал механически, поверхностно. Хотя распределение уже проданных должностей и не требовало особого внимания.

Наутро седьмого дня к патерскому двору прибыл посыльный и доставил конверт, подписанный аббатисой монастыря Сан-Севиер. Государственный секретарь Святого Престола лично передал его понтифику.

С виду ничем не примечательное письмо, адресованное еще кардиналу, а не патерику, хранило в себе разгадки на все вопросы, которые мучили Гислиере уже несколько дней. Прочитав его, понтифик созвал капитул Ордена доминивитов.

* * *

В приемных палатах патерика собралось много святых. Апостол Павел, одетый в белые свободные одежды, рассказывал лустианам притчи о жизни лучезарной Богини. Воинственный Петр в золотых доспехах восседал на белоснежном жеребце. В одной руке он держал Святое Писание, просвещающее темные души, во второй — копье, карающее тех, кто изменил истинной вере. Донна Криста, объятая пламенем, вымаливала прощенье для тех, кто отправил ее на костер. И вновь Ииса, живая и здоровая, словно не привели в исполнение аутодафе, качала на руках новорожденного.

Чернильной кляксой на фоне ярких и сочных картин казался портрет патерика Климента IV, за кроткий нрав прозванного Тихим. Сухощавый старик, взирающий с полотна, всю жизнь провел в борьбе за веру, своими руками написал буллу "о чистоте", которая положила начало охоте на сакристов. Этот человек, убивший больше людей, чем чума, смотрел на Уго Микеле Гислиере спокойно и равнодушно, кривя в саркастической ухмылке тонкие губы.

Гислиере, одетый в инквизиторскую рясу, сидел на престоле неподвижно и казался изваянием. Щеки его впали от бессонных ночей, проведенных в молитвах и государственных интригах. Перед ним, разместившись широким полукругом, стояли черные и мрачные, словно воронье, святые люди.

— Per Bacco!* — проведя рукой, поприветствовал собравшихся патерик.

— Per Bacco! — в один голос повторили доминивиты, чтившие в молитвах не Богиню, а ее нерожденного сына.

#Слава богу (альт.)

— Наши враги заключили мир, союзники ушли в тень и уже не могут открыто помогать братству, — без лишних предисловий сразу перешел к делу Гислиере. — Орден ослаб настолько, что ему требуется денежная помощь эстрадирской королевы, которая уже не так охотно, как раньше, делится с нами звонкими эструдо. Наша власть пошатнулась. Мы ждем того блаженного дня, когда Бог осчастливит нас своим пришествием, но, уповая на Бога, мы не должны сидеть сложа руки. "Что делать?" — спросите вы. И я отвечу: "Пора действовать решительно, братья. Пришло время столкнуть государей лбами и развязать богоугодную войну".

— Но как это сделать? — удивился Алессандро Фернезе, кардинал и епископ четырех епархий.

— Мир в Веропе нестойкий. Ди Моро претендует на Политанское герцогство, потерянное в войне. Фердинанд жаждет отхватить Торин, чтобы беспрепятственно перебрасывать войска через Легурийские горы. Тереза мечтает заполучить альтонийские порты и доминировать на море. А что надо нам, братья? Какие угодья? Никакие! Вот в чем наш козырь. Земля приносит нам деньги, кому бы она ни принадлежала.

— Но война обескровит мирян, и десятина станет вдвое меньше, — скептически отреагировал кардинал Фернезе. — Зачем рубить ветку, на которой сидишь?

— По одной простой причине — ветка прогнила, — поморщился Гислиере. — В Монбельяре правит протестант, Альтонийский престол захватил богомерзкий сакрист. В этих странах у нас уже нет власти и десятина достается не Церкви, а оседает в государственной казне. Мы остановим это бесчинство, поддержав Эстрадиру.

— И как мы натравим правителей друг на друга?

— А в этом вопросе, доверьтесь мне, — хитро улыбнулся Гислиере.

Когда капитал подошел к концу и все магистры разошлись, в приемные покои патерика вошел человек, одетый в черный плащ. Гислиере сразу узнал своего агента.

— Ваше Святейшество, — низко поклонился Августо. — Прошу простить за беспокойство, но у меня хорошие вести. Я нашел человека, помогавшего музыкантам.

— И что же? — оживился патерик.

— Я привел его. Он, точнее она, ждет аудиенции.

— Позови немедленно! Ах, да, зайди к камерленго и возьми у него плату за свои услуги.

— Благодарю, Ваше Святейшество, — поклонившись, шпик попятился к двери и спиной открыл створки, так и не подняв головы.

Вскоре в приемную вошла Сара, истовая доминивитка. Без допросов, но за высокую плату она рассказала обо всем, что знала. А в конце добровольного признания обрадовала патерика одной деталью, которая ставила под удар всю партию Мэрула ди Моро.

Глава пятая,

идущая на абордаж под черными флагами.

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, морские просторы близ Геновы, Альтония

По каюте блуждала печальная музыка виелы. Она заполняла узкое помещение: проникала в шкафы, заставленные книгами по навигации и ротейросами, закручивалась вокруг стоящего на небольшом дубовом столе глобуса и заставляла его медленно покачиваться в такт грустной мелодии, стелилась, как покрывало, по единственной койке, возносилась к потолку, спускалась к палубе и резким выпадом вонзалась в сердца, вынуждала слушателей коротко вздрагивать.

Сидя на стуле и нежно, будто женщину, поглаживая рукоять кинжала, Милано задумчиво наблюдал за Жюли. Она, замерев, словно статуя, внимательно следила за изящными движениями виелиста, завороженно вникала в исходящую из-под смычка музыку. А Барди все смотрел в её синие, как морская пучина, глаза и не мог оторваться. Исключительно редкий цвет. Хотя... Милано уже встречал человека с такими глазами и был уверен, что никогда не забудет его лицо: высокий лоб, прямой, с горбинкой, нос. Как у Жюли. Как у нее...

Но Барди почему-то не покидала мысль, что на этот раз яблоко непростительно далеко упало от яблони, укатилось в другие земли, и плод не имеет с древом ничего общего, кроме скрывшегося внутри семени, которое, быть может, подарит миру новую яблоню.

В музыку виелы вплелся далекий, пронзительный звук, неприятно царапнувший тонкий слух.

— Тихо! — нахмурив брови, гаркнул Милано.

Смычок виелы недовольно замер, и чарующая мелодия оборвалась. Протяжный гудок прозвучал отчетливее — еще противнее, чем раньше.

Джеронимо, неустанно читавший молитвы, встрепенулся, крепче сжал отполированные пальцами кругляшки четок и со словами: "Бьют тревогу" первым выбежал из каюты.

— Что стряслось? — испугано спросила Жюли.

— Не выходи из каюты, — даже не взглянув на девушку, уронил Милано и, прихватив с собой шпагу, последовал за флейтистом.

Никколо аккуратно сложил виелу в футляр, надел пояс с двумя клинками и, улыбнувшись, посмотрел в синие глаза Жюли:

— Ты не волнуйся, сестричка. Педро — настоящий морской волк. Он знает свое дело и без труда устранит любую угрозу.

Девушка, вдруг с ужасом вспомнив увиденную в доме Жана картину: кровь, муки, смерть, вновь прочувствовав пережитой страх, тихо прошептала:

— Останься...

— Клянусь сердцем Лизы: я бы с радостью, но не могу же бросить друзей. В добрый час!

Никколо ушел, а Жюли осталась в пугающем, навевающем гнетущие мысли одиночестве. Она боялась и представить, что творится на верхней палубе. А когда прозвучали первые пушечные выстрелы, в страхе закрыла уши, чтобы не слышать этих гулких ударов. И все равно слышала. Вздрагивала каждый раз, когда с жутким металлическим звоном палила очередная пушка, заставляя палубу под ногами ходить ходуном. Каждый выстрел — казалось, стреляли в нее, в упор — болью отбивался в сердце. Она все думала, думала, боясь собственных мыслей: а вдруг кого-то из ее спутников убьют или покалечат... Жюли уже прониклась к ним доверием, симпатией и не хотела, чтобы с ними приключилась беда. Но сегодня судьба не считалась с ее желаниями.

Милано взбежал на главную палубу. Вокруг творилась невообразимая кутерьма, которая для настоящих моряков была, вероятно, вполне логичным боевым порядком. На носу корабля скопилось немало матросов: стрелки, как мухи, облепили бак, взобрались на фок-рею и непрерывно палили из мушкетов, а канониры одаривали врага разрушительными ядрами из двух короткоствольных пушек.

Чтобы лучше разглядеть корабль неприятеля, Милано перегнулся через фальшборт и невольно от злости скрипнул зубами: врагом была торговая каракка, настолько перегруженная, что давала не больше семи узлов. Такой скоростью судно могло превзойти разве что черепаху — весьма лакомый кусочек для гордых капитанов, которые без зазрений совести меняют трехцветный монбельярский флаг на черный — пиратский.

Надо отдать Караваджо должное, он сумел подобраться к врагу под верным углом, избежав бортового обстрела. Зато сам предусмотрительно выставил на баке две короткоствольные пушки, которые на дальней дистанции бесполезны, а вблизи, из-за крупного калибра и низкой скорости полета ядер, наносили невообразимый урон. Канониры торгового судна оказались под беспрерывным мушкетным обстрелом и даже голов не могли высунуть из укрытий, чтобы поджечь фитиль. Каракка была обречена.

Капитан торговца, опасаясь, что пираты потопят судно, сбавил ход, собрал паруса в рифы и приготовился к абордажу. Караваджо принял игру — раньше времени отправлять вражеское судно на дно и терять груз он не собирался.

— Сбросить кранцы! — громогласно, перекрикивая шум пальбы, прозвучал голос боцмана. — Закинуть гаки!

Люди Караваджо засуетились: защитили борта бригантины плетеными из тросов и линей бочками, забросили на вражеский борт крюки и, дождавшись соприкосновения с караккой, уже собрались взять судно на абордаж, но случилось неожиданное. Матрос торговца выпрямился в полный рост и так, словно был неуязвим, не обращая внимания на вонзавшиеся в него пули, рванулся к пушке и, прежде чем упасть замертво, успел поджечь фитиль. Грянул выстрел. Ядро проделало брешь в отряде воинов и ударило в фок-мачту бригантины. Ствол со скрипом покосился, но выдержал прямое попадание, устояв на вантах.

С гиканьем, паля из старомодных аркебуз и размахивая над головами саблями, с каракки хлынул поток людей.

— Бей ублю... — выкрикнул один из матросов "Пращи". Но крик оборвался, когда ядро ровно, словно мечом из булатной стали, срезало правую руку. Он разрядил пистолет в лицо одному вояке и, захрипев от жуткой боли, поперхнувшись словами, рухнул навзничь.

Милано в бой не вступал, по праву считая, что это не его сражение. И издали наблюдал за тем, как матросы каракки, проявляя нечеловеческую выдержку и упорство, оттесняют людей Караваджо от борта, и битва, разгораясь, все дальше растекается от бака и до самой кормы. Милано напрягся, увидев, как несколько вражеских воинов спустились на нижние палубы — там без всякой защиты осталась Жюли. Не задумываясь, Барди рванулся туда, но замер в замешательстве, заметив Джеронимо, лежавшего под фоком в луже крови.

Милано не знал, что делать: то ли спешить на помощь Жюли, то ли спасать флейтиста, вокруг которого уже бушевала битва. Жизнь девушки была, несомненно, ценнее, но Барди не мог бросить товарища в беде и, оголив клинок, вступил в сражение. Он не стал очертя голову кидаться в гущу боя: ему трудно было разбирать, где чужие, а где — свои. Без спешки и суеты прокладывая путь в человеческой сутолоке, Милано подбирался все ближе к раненому. Вокруг мельтешили люди, сверкали вражеские клинки, от которых гитарист успевал ловко уворачиваться, парировать и вольтировать стремительные выпады, гремели одиночные выстрелы пистолей, аркебуз и мушкетов, но пули удивительным образом пролетали мимо. Барди насадил на шпагу трех врагов, прежде чем добрался до Джеронимо.

Флейтист лежал без сознания. Милано хватило даже короткого взгляда, чтобы разглядеть на теле товарища множество мелкой щепы от расколотой мачты, впившейся в шею, плечо и руку, разодравшей плоть и не оставившей Джеронимо шансов на спасение — с такими ранами заражения и гангрены не миновать. Вопреки всякой логике, Барди взвалил флейтиста на спину. Из последних сил отражая удары, дотащил его до трапа, с трудом удерживая равновесие, спустился на третью палубу и поспешил в каюту Жюли. Звуки боя за спиной постепенно стихли, но впереди послышался звон клинков и ругань.

Барди выскочил в узкий проход, соединяющий два жилых отсека, и увидел Никколо, сражающегося в одиночку против четырех матросов. Ограниченное пространство не давало неприятелям место для маневра, и виелист отбивался без особого труда. Стараясь не шуметь, Милано уложил Джеронимо на палубу и напал на врагов сзади. Одному бойцу проткнул спину; второй оказался довольно прытким и от молниеносного выпада прикрылся телом убитого товарища. Никколо, воспользовавшись легкой заминкой противников, вытянулся в колющей контратаке, пронзил сердце матросу и, выпрямившись, как разжатая пружина, ударом ноги свалил другого. Милано расправился с последним стоявшим на ногах неприятелем, вогнав ему в грудь клинок кинжала, и шпагой проткнул шею опрокинутому виелистом моряку.

— Где Жюли? — тяжело дыша, выдавил Барди и с опаской обернулся, услышав позади шум приближающихся шагов.

— В каюте, — выступая навстречу выбежавшим из-за поворота врагам, выговорил Никколо. — Я их задержу.

— Ни пуха, ни пера... — вновь взваливая на спину раненого товарища, прокряхтел гитарист.

Ничего не ответив, Никколо рванулся вперед, сходу сбивая подоспевших противников с ритма и в первой же атаке убивая одного из трех.

Когда в каюту ворвался окровавленный Милано с обмякшим телом Джеронимо на плече, Жюли сидела на койке и с опаской глядела на двери, боясь, что там вновь появятся люди в красно-синих мундирах.

— Милано! — воскликнул девушка, подскочила к гитаристу и, не зная, что делать, неловко помогла ему уложить флейтиста на койку. — Ты весь в крови. Ты ранен? Что с Джеронимо?

— Принеси мою сумку, воды и чистые тряпки. Быстро! — коротко, как человек, привыкший отдавать приказы, распорядился Милано и, косо взглянув на девушку, успокаивающе улыбнулся: — Кровь не моя, не беспокойся.

Жюли незамедлительно исполнила все указания. Барди извлек из принесенной сумки винный спирт и походный нож и, аккуратно разрезав на Джеронимо одежду, принялся смывать с его тела кровь. Милано не обладал завидными способностями врача — его знания ограничивались уроками полкового цирюльника по кличке Мясник. Погрузившись в работу, он сосредоточенно доставал из руки товарища мелкие осколки и щепки, покрытые грязью и пропитанные морской солью. Из-за неумения это давалось с трудом. Когда мышцы от напряжения уставали, Барди отстранялся и массировал кисть. В это время Жюли, еще несколькими днями раньше не переносившая вида крови, промывала раны, давая неопытному лекарю возможность отдохнуть.

Наловчившись, привыкнув к бесконечной, мешавшей точным движениям качке, Милано перешел к шее и продолжил осторожно вынимать все новые и новые занозы, в душе опасаясь того, что не успеет вовремя обработать раны спиртом — не обезопасит друга от столбняка или гангрены.

В каюту тихо, на цыпочках, вошел Никколо и, сказав, что бой закончился победой Караваджо, и его люди увлечены грабежом и расправой над пленными, остался стоять у двери.

К концу операции Джеронимо открыл глаза и мутным, невидящим взглядом уставился на Жюли. Сейчас она предстала перед его внутренним взором ангелом, окруженным сияющим ореолом с золотым нимбом над головой. Ее ласковые руки, трепетно притрагиваясь к его болезненно чувствительной коже, вызывали жар и волнение.

— Всемогущая... благодарю тебя за любовь и поддержку, за помощь, оказанную рабу твоему...

Джеронимо против воли начал нашептывать заученные слова молитвы, в которой благодарил Донну Кристу за божественное вмешательство. Изредка, глядя на девушку, он представлял благородную Иису и в бреду, храня на лице какую-то безумную, фанатическую улыбку, называл Жюли ее именем.

— Всемогущая, благодарю тебя за любовь и поддержку, за помощь, оказанную рабу твоему...

— Дай огонь, — взглянув на Никколо, уронил Милано.

Пока Маццони накалял клинок стилета, Барди обработал раны Джеронимо винным спиртом и, приняв от виелиста кинжал, коротко бросил:

— Держи его покрепче.

Взяв флейтиста за плечи, Никколо изо всех сил прижал его к койке, а Жюли, вздрогнув, бережно прикоснулась ко лбу раненого.

— Терпи...— жалостливо протянула девушка, когда Милано поднес клинок к первой ране. — Терпи...

Джеронимо улыбался, слушая чарующий голос Донны Кристы, и с покорностью раба без единого звука выносил адскую боль.

— Магия... — Никколо перестал держать раненого. — Он даже не вздрагивает...

— Не спи — накаляй сталь, — нахмурился Милано и, прислушавшись, разгадал несвязные слова, которые, как молитву, повторял Флавий:

— Для тебя живу, для служения тебе... раб твой...

— Терпи, терпи... — перебивая бред раненого, шептала Жюли.

— Жить будет... — Милано, стиснув зубы, прижег последнюю рану, расслабил пальцы и выронил стилет, — если Донна Криста услышит его молитвы...

Никколо подобрал с палубы кинжал, остудил его в багряной от крови воде, вложил в ножны и по-дружески положил руку на плечо Барди:

— Надо бы посмотреть, как сильно повреждено судно, какие потери среди команды — сможем ли продолжать плавание.

— Сейчас... — Милано устало провел ладонью по лицу, еще несколько мгновений просидел у койки раненого и поднялся. — Да, сейчас. Не будем терять ни минуты. Спасибо Жюли, — взглянув на девушку, гитарист добродушно улыбнулся, — сегодня ты держалась достойно, как настоящая сестра милосердия.

Жюли вытерла две слезы, против воли скатившиеся из глаз, и посмотрела на Барди:

— На судне есть еще раненые. Я хочу им помочь.

— Что ж, — подумав, произнес гитарист, — идем, найдем здешнего "мясника". Только не уверен, что ему пригодится твоя помощь...

Против ожиданий Милано, помощь пригодилась: сейчас, когда вся команда была занята грабежом, никто не заботился о здоровье раненых, кроме корабельного лекаря и двух младших помощников, которые только тем и занимались, что сыпали песок на скользкую от крови палубу и штабелями складывали у стены мертвых.

В широком помещении было душно от большого количества людей и смрадно от крови и пота. В унисон звучали мученические стоны и горячие проклятья. Вокруг витала смерть и, кажется, щупала струны жизни своими тонкими, бледными пальцами. От этого ощущения Жюли каменела, старалась опустить взгляд, но тут же отворачивалась — залитая теплой, липкой и в то же время скользкой кровью палуба вызывала пронизывающий страх. Девушка уже и не рада была тому, что вызвалась на эту авантюру.

Барди отвел взгляд от раненых и мельком посмотрел на неподвижные тела — два десятка, не меньше. Учитывая, что врагов было вдвое, а то и втрое больше, весьма удачный исход сражения.

— Какие потери? — все же спросил Милано.

— Глянь туда, — лекарь указал тонким хирургическим ножом в угол каюты, где вповалку лежали тела убитых. — Хочешь — пересчитай, а у меня нету для этого времени. Девка! Чего встала, глаза выпучила: пришла подсоблять — так подсобляй. Да не стой истуканом, корова, хоть воды притащи! А вы, тварюки... да хватит нянчиться с трупами — не оценят. Бросайте, как есть, потом разберемся... Вашу мать, да насыпьте песка!

Песок не помогал. Крови было так много, что красные потеки тут же его вымывали, разнося по всему отсеку. С трудом держа равновесие, стараясь не глазеть по сторонам, чтобы не видеть всего того ужаса, которым было переполнено помещение, Жюли прошла к бочонку, зачерпнула полное ведро и, обернувшись, невольно взглянула вокруг. Что-то внутри нее оборвалось, и она перестала существовать — стала бездумным механизмом, который без задержек и проволочек выполнял все указания лекаря: носил воду, обрабатывал и зашивал раны. Углубившись в работу, Жюли пропустила тот миг, когда ушел Милано, не заметила, как быстро промчались часы изнурительного, нервного труда. Все внимание она отдала страждущим, которых становилось все больше — не проходило и минуты, как матросы приносили в каюту нового, отчего казалось: сражение на палубах еще продолжается.

В себя девушку вернула пощечина и невнятный, усталый голос лекаря:

— Все, девочка, все. Перевязкой ему не поможешь — помер. Ты ступай, дальше я сам справлюсь...

Жюли отстранилась от бездыханного тела и приложила руку к полыхающей от удара щеке.

— Простите, — зачем-то извинилась она и выбежала за дверь. Оставшись в одиночестве, оперлась о стену, опустилась на палубу и разрыдалась. — Столько жизней, столько жизней... — отстраненно шептала Жюли и с паническим ужасом глядела на свои перепачканные кровью руки, не веря, что через них сегодня прошло множество раненых. — Столько жизней... и столько смертей...

Она вдруг подумала, что в монастыре Санта-Кьяр никто и никогда не погибал. Там не было смерти. Впрочем, у Жюли там не было и жизни.

* * *

Милано поднялся на главную палубу. Матросы Караваджо, уже очистив торговую каракку от всех ценностей и исчерпав бойцовский азарт, с кислыми лицами буднично, проявляя к вражеским воинам то же уважение, что и к своим, зашивали мертвых в мешки и складывали тела на корме у фальшборта. Юнги увлеченно драили палубу, но кровь натекала вновь и работа, казалось, стояла на месте. Но никто не отрывал усердных парнишек от дела и не говорил, что оно напрасно — все знали: если кровь впитается в дерево, смыть ее уже не удастся. Все были угрюмы и молчаливы, и лишь старпом, разрушая гробовую тишину, непрерывно горланил:

— Не можете выровнять фок, так прихватите кливер! Юнга, головой тебя об рею, кому говорю: прихвати кливер!

Юнга, белобрысый парнишка с кучерявыми волосами и совсем еще юным, мальчишеским лицом внимательно смотрел на старпома, не понимая ни слова.

— Олух, прихвати, говорю, косой перед фок-мачтой, — поняв, что от мальчишки, завербованного перед самым отплытием, ничего не добиться, старпом обратился к опытному моряку с заметно меньшей агрессией: — Пабло, хоть ты разберись. Идем криво, не по ветру.

Милано только теперь, когда старпом заговорил о курсе, понял, что корабль движется не в том направлении: слишком близко находились прибрежные скалы и, что самое удивительное, с каждым мигом они были все ближе. Теперь стало ясно, что морское путешествие закончится еще не скоро...

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, порт-Массалия, Монбельяр

Полумрак, царивший в карете, действовал успокаивающе. Стук копыт, скрип колес, редкие удары хлыста и мягкий шепот ветра — все эти однообразные, ритмично повторяющиеся звуки навевали сонливость. Только сейчас, проведя в подобной атмосфере шесть дней, Агата сумела восстановить душевное равновесие, утраченное после бегства Жюли и короткого, но емкого разговора с несостоявшимся венценосным супругом. Фердинанд в присущем ему властном тоне вычитал Агату, как нашкодившую девчонку, приказал немедля отправляться в погоню и поведал о том, что ее ждет в случае неудачи.

Воспоминания о ссоре с королем Монбельяра вновь принесли тревогу. Спокойное, одухотворенное лицо Агаты стало мрачным и сосредоточенным. Явственнее выступили мимические морщины вокруг аристократически тонких губ. В угольно-черных глазах вспыхнул огонек гнева.

Одна Богиня знает, сколько времени, сил и денег пришлось потратить Агате, чтобы приблизиться к Фердинанду. Подкупы чиновников, сговоры с власть имущими, обещания и угрозы — все пошло в ход, чтобы король остановил свой выбор на неизвестной девушке, живущей при монастыре. И вся эта долгая, выверенная партия оказалась сейчас на грани провала. Но Агата не собиралась сидеть сложа руки в надежде на чудо. Она сама привыкла творить чудеса.

Колеса кареты застучали по мощенной мостовой. Агата выглянула из окошка и прищурилась от слепящего солнца. Когда глаза после полумрака привыкли к свету, она увидела грязный портовый город, в котором впервые побывала шестнадцать лет назад с двухлетним младенцем на руках. Массалия.

— К ратуше! — велела она кучеру и удобнее устроилась на мягких подушках — карету изрядно трясло и подбрасывало на булыжниках мостовой.

Извозчик орал благим матом, несколько раз подбодрил нерасторопных прохожих кнутом. Экипаж продирался сквозь узкие улочки, запрудненные народом, и только через полчаса добрался до двухэтажного каменного здания городского совета.

Агата вышла из кареты, не дожидаясь помощи кучера. Уверенным шагом поднялась по ступеням и вошла в ратушу. Узкий холл был битком набит просителями и доносчиками. При виде Агаты они расступились, забились по углам, стараясь не попадаться ей на глаза. Сброд инстинктивно чувствовал людей, обладающих Божественным даром. Как животные чувствуют хищника.

Усмехнувшись, Агата прошествовала в приемные покои, нашла там секретаря и посмотрела ему в глаза немигающим взглядом.

— Мне нужны сведения. И вы их предоставите.

— Предоставлю... — покорно промямлил секретарь.

— Какие происшествия случились в городе за последние три дня?

— У свободного крестьянина Жана Кауэ пропала корова. Глава кузнецкого цеха, мессер Варанье, донес на соседа, который по его словам занимается колдовством и алхимией. Сакристы устроили черную мессу в пригородной часовне. В квартале ткачей убит хозяин постоялого двора.

— Об этом подробнее, — велела Агата.

— Два дня назад мессера Кристофора застрелили на заднем дворе его таверны. В десяти шагах от него лежал труп в серой рясе. Еще одно тело нашли в гостином зале. По словам очевидцев в переулке произошла перестрелка. Десять пилигримом гнались за приезжими менестрелями.

— Где эти музыканты? — напружинились Агата, почувствовав быструю развязку.

— Преступников найти не удалось. Прево назначил вознаграждение за их поимку. Один из докеров засвидетельствовал, что видел беглецов на уплывающем судне. Названия не запомнил.

— Строптивице все-таки удалось скрыться! — свирепея, подумала Агата. -Проклятые менестрели! Да, кто они такие? В Сан-Севиере расправились с шестью гвардейцами, в Массалии сбежали от дюжины неизвестных пилигримов. Обычным музыкантам это не под силу. Значит, ряженые агенты. Но чьи? Кто послал этих людей и куда они увезли Жюли?

— А пилигримы? Что с ними?

— Преступников найти не удалось. Прево назначил...

— Довольно! — рассердилась Агата. — Где тела?

— Вчера похоронили. Одежда и вещи остались у смотрителя городского кладбища.

Агата резко развернулась и ушла прочь. Когда она проходила через крохотный холл, просителей и доносчиков уже не было — разбежались, как крысы.

Через полчаса экипаж остановился у городского кладбища. Смотритель послушно отдал вещи покойных пилигримов, легко разыскав их в своей подсобке. Агата взяла себе перстень с изображением костра, остальной хлам вернула.

— Доминивиты, — догадалась она, поглаживая в руках безделушку. — Значит, в игру вступил понтифик. Но ему-то зачем Жюли? Не вздумал ли он сменить духовную власть на светскую? Нет, это исключено. Ну, конечно! Мэрул ди Моро далек от религии и ни во что не ставит Лустианскую курию. Мстительный понтифик решил поквитаться с узурпатором и для этого...

Несмотря ни на что, мотивы патерика были не ясны. Агата надолго задумалась. Напряженно перебирая пальцами черный перстень, стояла перед молчаливым кучером, боящимся потревожить госпожу.

И тут ее осенило:

— И для этого он помогает эстрадирской королеве, истовой кристианке! Значит, менестрели — люди Мэрула. И они отправились в Альтонию, в Лусту! Их надо остановить, во что бы то ни стало. Но как это сделать, если они уже сели на корабль?

Агата зашла в карету и достала из багажной сумки письмо, заверенное гербовой печатью. Фердинанд наделил ее высочайшей властью. Всякий, находящийся на королевской службе, должен был всячески содействовать ей в поиске пропавшей фрейлины. Агата передала сверток кучеру, который выполнял роли личного помощника и телохранителя.

— Отправляйся в порт, найди адмирала, покажи ему это письмо и извести о том, что корсары похитили фрейлину. Пусть готовит три судна к отплытию.

— А как же вы, госпожа? Вы не поедете со мной?

— Нет, у меня есть дела поважнее, — ответила Агата и сжала в руке доминивитский перстень. — До адмиралтейства доберусь сама, жди меня там.

— Но вам не стоит ходить по городу без сопровождения. Это опасно.

— Твое дело выполнять приказы! Гони лошадей!

Больше не споря, извозчик яростно замахал хлыстом, и кони понеслись в кишащий людьми город. Агата осталась одна посреди кладбища, усеянного деревянными и мраморными надгробиями. При свете дня обитель мертвых не вызывала страха, лишь навевала печаль мыслями о бренности всего живого.

Что ж, в конце концов, там будут все, но кто-то определенно раньше. Агата бодрым шагом вернулась на улицы грязного города. Ей следовало убедиться в своих догадках насчет менестрелей, а сделать это можно было только одним способом.

Несколько часов она блуждала по Массалии, напряженно втягивала тонким аристократическим носом смрадный воздух припортового города, часто останавливалась на перекрестах и подолгу стояла с закрытыми глазами. Вызывала в воображении образы десяти доминивитов, крепче сжимала в руке черный перстень с изображением пламени. Но ничего не происходило. Все ее чувства молчали.

— Проклятье! — сквозь сомкнутые зубы цедила Агата и сразу же заставляла себя успокоиться — магическое чутье требовало внутренней гармонии и концентрации.

Наконец ее поиски увенчались успехом. Проходя мимо небольшой часовенки, она ощутила в доминивитском перстне легкую вибрацию. Обошла вокруг здания и нашла неприметный лаз, ведущий в подземелье. Спустилась по пологим ступеням и остановилась у запертой изнутри двери. Доминивиты были здесь. Шестеро. Агата чувствовала биение их сердец.

Она не стучала — дверь открылась сама. Долговязый монах со шрамом через все лицо пропустил ее, не задавая вопросов. Агата вошла в крохотное помещение, насквозь пропитанное запахом пота и дешевого вина, и бегло осмотрелась. Три монаха сидели за столом и напивались. Двое дрыхли без задних ног на соломенных тюфяках. Еще один стоял у Агаты за спиной, тоже в изрядном подпитии.

— Это хорошо, — подумала волшебница. — Пьяные не смогут сопротивляться чарам.

— Ты кто такая? — осоловело спросил доминивит, сидящий за столом.

— Вы преследовали трех менестрелей и девушку. Они сели на корабль. Как называется судно и куда оно держит путь? — Агата впилась в монаха пронзительным взглядом, но тот не поддался внушению.

— Колдунья! — взревел доминивит и, схватив кинжал, бросился на Агату.

В ту же секунду раздался выстрел. Монах рухнул с пробитой насквозь головой. Ошметки его мозга испачкали стену и пол, багряная кровь забрызгала подол дорогого платья. Агата даже не шелохнулась. Разбуженные доминивиты вскочили на ноги и схватили кинжалы. Они не сразу сообразили, что к чему. Перед ними стояла безоружная женщина, под ногами лежало окровавленное тело товарища, а собрат, сидящий за столом, держал в руке разряженный, все еще дымящийся пистолет.

— Лоренцо, что происходит? — спросил один из разбуженных доминивитов, переводя испуганный взгляд то с Агаты на убийцу, то обратно. — И кто эта женщина?

Не сказав ни слова, Лоренцо отбросил пистолет в сторону и с голыми руками напал на товарищей. Раздался еще один выстрел — в потасовку вмешался последний доминивит, сидящий за столом.

Вскоре на полу валялось четыре бездыханных тела. Чудом выживший Лоренцо стоял на коленях и, молча шевеля губами, читал молитву. Он избавился от наваждения, пришел в себя, но в бою ему дважды пронзили грудь, ранив оба легких. Теперь он задыхался собственной кровью и не мог найти в себе сил, чтобы подняться с колен и отомстить за гибель товарищей.

Агата посмотрела на того доминивита, который открыл ей дверь.

— Никого не осталось, так что отвечать на вопросы будешь ты.

— Беглецы сели на бригантину "Праща короля". Если верить слухам, корабль движется в Ливорно.

Женщина развернулась, собираясь уйти.

— Стой, — монах схватил ее за руку и в полном смятении осмотрелся. Его взгляд приобрел осмысленность. — Ты убила их. Их всех! Я не отпущу тебя, бестия!

— Тогда застрелись, — смахнув с себя чужую руку, приказала Агата.

— Я? — оторопел доминивит и против собственной воли взялся за пистолет. Рука сама приставила дуло к виску, а палец сам нажал на спусковой крючок.

* * *

Молодой месяц, словно исполинский серп, вгрызался в темные облака, скопившиеся у горизонта, и рвал их в клочья. Но с каждым мигом ему все сложнее было разрушать густеющие тучи, и вскоре грозные тени затянули небо непроницаемой пеленой. Месяц скрылся из виду, разом померкли все звезды. Мир окунулся во мрак. И лишь одинокие сигнальные фонари на носу и корме блекло освещали палубу. Могущественный фрегат, одинокий светлячок, стал единственным очагом жизни, все еще дарящим свет.

Умиротворенное спокойствие царило вокруг, лишь шум рассекаемой воды и скрип рангоута нарушал идеальную ночную тишину. Агата стояла, прислонившись к фальшборту, и смотрела на лунное сияние, падающее на водную гладь. В этот чарующий час она позволила себе забыть о настоящем и на краткий миг вернулась во времена молодости. Вспомнила первую и единственную любовь, которая сперва согрела девичье сердце, а затем разбила его на мириады осколков. "Всему виной государство, — думала Агата, фаворитка, обладавшая всем и в одночасье лишившаяся всего. — Не будь государства, я бы и сейчас купалась в его любви, а не блуждала посреди бескрайних морей".

— Мы идем верно, мадам? — с некоторым напряжением в голосе произнес кормчий.

Агата прислушалась к своим ощущениям.

Пусть Жюли и не обладала божественным Даром, который — всем известно — передавался в ее роду по мужской линии, она все же была истинной дочерью своего отца: даже без обучения ей ничего не стоило закрыться от чужого влияния. Ее не смог бы найти даже самый искусный сакрист. Вот только Агата была не сакристом, которых за схожие способности преследовала церковь, ее предки издавна владели Даром и хорошо знали, как пользоваться полученной от Кристой благодатью. Агата была не исключением. К тому же долгие годы, проведенные рядом с Жюли, накрепко соединили двух женщин незримыми узами. На суше трудно выследить беглянку — слишком много людей и аур, сбивающих с ментального пути. На море не помеха даже десятки миль. Агата чувствовала воспитанницу и знала, куда держать курс.

— На северо-восток, — велела она.

Кормчий громким, властным басом отдал несколько приказов, и матросы переместили паруса на подветренную сторону. Флагман пошел бакштагом, указывая курс двум другим судам.

Агата спустилась в каюту, закрыла на засов дверь и уселась на кровать. Палуба под ногами раскачивалась в такт волнам, судно изредка кренилось под силой ветра. Гнетущие мысли осаждали воспаленный мозг женщины, как волны, бьющиеся о крепкий корпус судна. Корабль, на борту которого скрывалась Жюли, ушел из Массалийского порта днем раньше. Даже страшно было представить, какое расстояние покрыла быстроходная бригантина, на сколько миль она оторвалась от грузного и неподвижного фрегата. Проблему надо было как-то решать, и Агата нашла выход.

Почерпнув силу из божественного дара, она обратилась к стихиям.

Глава шестая,

в которой смелость Караваджо приводит к плачевному исходу

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, морские просторы близ Геновы, Альтония

На следующий день разразился сильный западный шторм. Солнце скрылось из виду за полотном черных туч. Шквальный ветер рвал паруса, перемешивал брызги волн с потоками ливня. Стихия буйствовала, не утихая ни на миг, и Караваджо благоразумно загнал судно в небольшую бухту, окруженную полосой скал. Во время бури о ремонте не могло быть и речи, и бригантина стояла на якоре со спущенными парусами, пережидая непогоду. Экипаж отдыхал.

Маясь от безделья, Милано и Никколо музицировали. Джеронимо, уже пришедший в себя, но еще плохо чувствовавший правую руку, попробовал подыграть, но не справился с инструментом. Ему помогла Жюли. Она держала флейту, а он — играл. Милано пел сочиненные в походах песни, а девушка, легко запомнив слова, подпевала. У нее оказался удивительный голос, и, несмотря на отсутствие практики, она хорошо им владела.

[куплет песни + припев]

Жюли пела все увлеченнее. Ее голос наполнялся все большей страстью. Прикасаясь к струнам души, он рождал невообразимую гамму эмоций, и в какой-то момент, заслушавшись, Милано перестал петь.

[куплет]

Рука Джеронимо дрогнула. Утратив способность играть и в одночасье лишившись дара речи, он с наслаждением окунулся в океан ее голоса, голоса Богини, которая вытащила его с того света и уберегла от боли.

[припев]

— Ты когда-нибудь видела шторм? — отложив гитару, спросил Милано.

Жюли помотала головой.

— Идем, тебе стоит на это взглянуть. Незабываемое зрелище.

Привыкшая к тому, что Милано всегда скрывает ее от людских глаз, Жюли без раздумий согласилась.

— Я присмотрю за Джеронимо, — уловив на себе взгляд гитариста, сказал Никколо. — Как бы ни случилось обострения.

Чтобы попасть на верхнюю палубу, пришлось пройти через кубрик, жилое помещение для команды. Помня слова Караваджо, Милано опасался, что моряки могут оскорбить Жюли, но при виде нее матросы, лежавшие в гамаках и сидевшие на палубе, вдруг повставали, выпрямились в полный рост и приложили пальцы ко лбу, отдавая честь. Слух о том, что юная девушка спасала жизни раненым, быстро разлетелся по кораблю, и теперь каждый член экипажа всем сердцем верил: с ними путешествует ангел-хранитель. Милано этого не знал. Не знала и Жюли. Проходя мимо оголенных по пояс мужчин, она смущенно, не понимая, чем вызвала к себе столько внимания, прятала взгляд, невольно заливалась румянцем и все ближе придвигалась к Милано.

Вахтенные матросы, дежурившие на верхней палубе, оказали девушке те же почести, еще больше вогнав ее в краску. И лишь Караваджо, видимо, еще не смирившийся с тем, что позволил женщине взойти на борт, недовольно скривился и, отвернувшись, принялся в подзорную трубу разглядывать бушующее море.

Инстинктивно закрывая Жюли от чужих взглядов, Милано провел ее к корме и остановился у фальшборта.

— Смотри, — улыбнувшись, сказал он, вставая у нее за спиной, вновь пряча девушку от маячивших позади моряков.

Жюли впервые за время плавания вдохнула свежего воздуха. Пахло морем и грозой. Прорывающийся через скалистые преграды ветер играл со смоляными волосами девушки, приятно щекотал лицо. Она смотрела вдаль, и ее охватывало чувство восхищения. На ее глазах, за считанные мгновения, антрацитовые тучи, сковавшие небо, начали наливаться пунцовым оттенком. Одинокий луч закатного солнца, будто выстрелив, прорвался сквозь полотно мрака и окрасил скалы и брызги разбивающихся о камень волн в багряный цвет. Эта картина завораживала. Но Жюли вдруг отшатнулась от фальшборта и испуганно указала на скалы:

— Там... паруса...

Милано всмотрелся, напрягая глаза, но ничего не увидел. А в следующий миг впередсмотрящий засвистал тревогу. Будто призванные этим свистом, из-за скал вынырнули три галеона: два двухпалубных и один трехпалубный — флагман. На флагштоках реяли красно-синие флаги монбельярского военного флота.

Решив, что от награбленного на каракке груза уже поздно избавляться — это не останется незамеченным, Педро принялся отдавать приказы к отплытию, а десятники вторили ему, донося капитанские слова до ушей экипажа.

— Все наверх! Поднять якорь! Поставить паруса!..

— Тебе лучше уйти, — повернувшись к Жюли, сказал Милано и взял девушку за руку. — Я провожу.

Когда Милано вернулся на верхнюю палубу, судно уже вышло из бухты и все дальше углублялось в шторм. "Праща" легко неслась вперед. Как водомерка, скользила по волнам, оставляя вражеские корабли далеко позади. Вскоре галеоны пропали из виду. Улыбнувшись, Милано подумал, что не прогадал с выбором судна. Но неожиданно изменился ветер. Шторм зашумел с новой силой. Тяжкие валы били по правому борту, заставляя судно идти опасным креном. От шквального ветра скрипел рангоут, визжали брусья талей, гудели от натяжения канаты такелажа. Милано не сильно разбирался в морском деле, но и без особых знаний заметил, что "Праща" перешла от легкого скольжения к натужному вспахиванию валов. Приблизившись к капитану, Милано услышал слова матроса, обращенные к Караваджо:

— Десять узлов. Идем на пределе. И... они догоняют.

— Вижу, — опустив подзорную трубу, уронил Педро и, опасаясь, что такелаж или парусина не выдержат, приказал убрать брамсели и сменить галс на фордевинд.

Взяв круто к ветру и свернув часть парусов, "Праща" выровнялась, но стала идти заметно медленнее, теряя фору. Невооруженным глазом преследующие корабли еще нельзя было разглядеть, но Милано опасался, что враги настигают, и, к несчастью, оказался прав.

Мощные галеоны, корпусами, как плугами, вспарывая валы, быстро догоняли, росли. Вскоре Милано без подзорной трубы смог рассмотреть противника, который заметно превосходил бригантину в парусном вооружении и, нисколько не боясь бури, даже оставил лисели и мунсель.

Но удача была на стороне "Пращи". Грозовой предзакатный сумрак сменился беспроглядной ночью. Приказав не зажигать фитили фонарей, Педро заставил судно раствориться во тьме, окутавшей морские просторы, и, опасно приблизив его к прибрежным рифам, ушел от преследователей.

Удача изменила Караваджо, когда тяжкий вал ударил по ахтерштевню и повредил руль. Потерявшая управление "Праща" безуспешно боролась со стихией, которая медленно, но неумолимо гнала ее на шхеры. Обвязавшись тросами, моряки бросились в бушующее море и сумели наскоро закрепить руль, чудом избежав столкновения с вынырнувшими из воды рифами. Справившись с управлением, штурман взял курс в открытое море, и экипаж смог вздохнуть с облегчением.

Лишь с рассветом, когда юнга обнаружил на палубе разорванный трос, выяснилось, что одного из матросов унесло течением. Справив короткую панихиду за упокой души Пьера Дерибрю, уставший после бессонной ночи Караваджо сдал вахту старшему помощнику и удалился в капитанскую каюту.

К утру буря стихла. Грозовые тучи уплыли на север и теперь темным пятном возвышались над сушей, а над "Пращей" синело чистое безоблачное небо, сливающееся на горизонте с морем. Милано, с нетерпением ожидавший на верхней палубе, чем закончится гонка и борьба со стихией, решил, что опасность миновала. Последовав примеру Педро, он спустился в жилой отсек, перед сном заглянул в пассажирскую каюту, в которой ютились раненый Джеронимо и в помещении для слуг — Жюли, и сообщил, что волноваться не о чем. Поинтересовавшись, все ли хорошо со здоровьем товарища и получив утвердительный ответ, он покинул каюту и, разыскав Никколо, уснул на соседнем гамаке.

В крепком сне Милано провел несколько часов и на ноги вскочил, разбуженный тревогой. Вместе с Маццони они взбежали на верхнюю палубу и услышали возглас впередсмотрящего:

— Суда справа по корме!

Увидев все те же галеоны, которых будто магнитом притягивала к себе бригантина, Милано не поверил своим глазам. Казалось удивительным то, что корабли сумели выследить "Пращу", да еще и зайти с кормы. Будто не удача вела вражеские суда, а магия. Милано вздрогнуть, как от укола шпаги, и грудь обожгло болью, будто ее вновь пронзили насквозь. Магия... Не так много людей обладают божественным Даром. Еще меньше тех, кто при помощи своих талантов способен выследить добычу лучше любой ищейки. Но такой человек был — сестра Агата. Она пришла по следу и привела с собой галеоны. Выходит, военные корабли гнались не за пиратами, а за сбежавшей из монастыря девушкой. Встревоженный этой мыслью, Милано начал думать над тем, как покинуть злосчастную бригантину, которая теперь вдруг превратилась для него и спутников в деревянную тюрьму, окруженную морем.

Решение не находилось, а враги подбирались все ближе.

Поврежденная и наскоро закрепленная фок-мачта не давала "Праще короля" даже при попутном ветре развить скорость больше двенадцати узлов. Галеоны Фердинанда, несмотря на более мощную артиллерию и внешнюю громоздкость корпуса, на всех парусах покрывали не менее тринадцати. Не трудно было догадаться, чем закончится подобная гонка. Понимая, что от преследователей не уйти, капитан приказал держать курс к берегу, к опасной из-за рифов области. Этот приказ стал для Милано сигналом к действию. Он подошел к Караваджо и сказал:

— Капитан, ваше нападение на торговое судно поставило меня и моих людей под удар. Сейчас мы движемся к берегу. Прошу выделить нам шлюпку и дать разрешение покинуть корабль.

— Через мой труп, — отрезал Педро. — Пока не буду уверен в том, что выиграю гонку, не пожертвую ни одной шлюпкой.

— Я настаиваю...

— А я отклоняю.

Расстояние между бригантиной и галеонами непрерывно сокращалось. Шедшие кильватером корабли Фердинанда перегруппировались для сражения: флагман сбавил ход, по левому борту от него встали сопровождающие суда. У экипажа "Пращи" в запасе было еще несколько часов, но Караваджо отдал старшему помощнику приказ готовить людей и оружие к бою.

— Надо высадиться на берег и бросить корабль, — уговаривал Милано.

— Нет, — отвечал Караваджо.

— Капитан, вступать в бой — это безумие...

— "Праща" еще и не в таких передрягах выходила победителем! — прикрикнул Педро и, подозвав двух матросов, велел убрать сухопутную крысу с глаз долой.

Милано, отмахнувшись, ушел сам, а Караваджо, нервно приглаживая усы, думал над тем, как уберечь свой корабль. Он соврал менестрелю: его бригантина еще ни разу в одиночку не встречалась в сражении с тремя противниками, к тому же превосходящими ее во всем: в парусном вооружении, крепости корпуса, мощи артиллерии и численности экипажа. Педро и сам понимал всю абсурдность своего поступка. Как же! Идти с двадцатью четырьмя пушками против ста и командой в двести человек против тысячи. Верная гибель... Но лучше с честью умереть в бою и покоиться на дне морском, чем бесславно болтаться на рее.

Разыскав Маццони, который о чем-то беседовал с горбуном, Милано схватил друга за руку и потащил за собой:

— У нас неприятности, — спускаясь по трапу, говорил он. — И не смотри на меня так. Дело не только в том, что на хвосте три галеона. Все несколько хуже: как мне кажется, они идут за нами, им нужна Жюли.

— С чего ты взял? — изумился Никколо.

— Ни один капитан, даже самый везучий, не смог бы ночью пройти сто миль и к полудню выйти к нашей корме. Не сомневаюсь, что такую удачу наворожила сестра Агата, известная больше под именем... — Милано не договорил, услышав пушечную пальбу. Бригантину сильно качнуло в сторону, но не сотрясло ударом. — Ладно, обсудим позже. Сейчас важно дать достойный отпор врагу и задорого продать свои жизни.

Прогремевшие раз вражеские пушки молчали, но "Праща", будто опасаясь этой странной тишины, качалась из стороны в сторону сильнее обычного, и от этой качки палуба уходила из-под ног.

Зайдя в пассажирскую каюту, музыканты наскоро приготовились к бою: проверили наточку стали на клинках, поменяли кремни в пистолетах. Милано надел тонкую кольчугу, скрыв ее под колетом, и настоял на том, чтобы Маццони последовал его примеру. Сидевшая у койки раненого Жюли молча следила за манипуляциями менестрелей, а Джеронимо не выдержал и, с трудом вставая, безапелляционно заявил:

— Я с вами.

— Лежи. Это приказ, — отрезал Милано и в этот миг почему-то подумал, что зря сомневался в преданности флейтиста.

Закончив приготовления, Милано и Маццони поспешили на верхнюю палубу.

В последний момент, когда вражеские корабли уже начали палить из выставленных на баках пушек, "Праща" ворвалась в шхерные заливы и, ловко лавируя меж рифами и банками, углубилась в опасную область.

Огромный, неповоротливый флагман, не способный эффективно маневрировать в ограниченном водном пространстве, отказался от преследования и, держась на большом расстоянии по правому борту от бригантины, закрыл выход в море. Два других галеона, с более высокой осадкой, последовали за "Пращей", продолжая погоню.

В первые же минуты лавирования стало ясно, что монбельярским судам не тягаться с бригантиной Караваджо. "Праща" даже с поврежденным рулем без труда огибала рифы, ловко подстраивалась под ветер и маневрировала с такой легкостью, будто была лебедем и на крыльях парила над водой. Галеонам приходилось востократ сложнее. На этот раз размеры и более крупное парусное вооружение сыграло с монбельярцами злую шутку. Моряки второго судна не успевали брасопить реи, менять галсы. Корабль разворачивался с невероятным трудом, ветер постоянно менялся, мечась меж скал, а впередиидущий галеон своей парусиной закрывал обзор. Все это стало причиной катастрофы. Поздно заметив риф, штурман попытался избежать столкновения и повел судно опасным креном, но, выворачивая руль, сорвал паруса. Потерявший управление галеон прочесал корпусом о камень, получил пробоину и сел на мель.

Экипаж "Пращи" дружными возгласами приветствовал своего удачливого капитана, будто бы это он, а не случай, вывел галеон на банки.

— Готовьтесь к бою! — не разделяя восторга моряков, приказал Караваджо и, взяв штурвал в свои руки, круто повернул судно. Он поставил "Пращу" бортом к носу галеона, умудрившись в столь отчаянном маневре не сорвать неустойчивый руль.

Экипаж давно с опаской ждал этого приказа, но в свете новых событий уверовал в свое превосходство и принял его с необычайной радостью и энтузиазмом.

Вражеский корабль до последнего, будто готовый идти на таран, держал бригантину на траверсе и издали бесполезно палил из пушек, из чего Милано сделал вывод, что вражеские канониры плохо обучены. Подобравшись ближе, галеон стал круто заворачивать, но штурман заметно уступал в искусности Караваджо и на резком ветру чуть не потерял управление судном.

Пока штурман галеона боролся со штурвалом, пушкари "Пращи" дали дружный залп. На миг вражеский корабль потерялся за облаком порохового дыма, а в следующий миг возник, как призрак, паля из всех орудий.

Бригантина содрогнулась от ударов. Палуба заходила ходуном. Над головой Милано просвистел сорванный с троса блок, но гитарист, не удержавшись на ногах, упал, и только эта случайность уберегла его от смерти.

Обрезая корму бригантины, галеон на медленном ходу поравнялся с "Пращей"...

Когда палубой выше начали палить пушки, а борта содрогнулись от ответных ударов, Антонио Домацио, лекарь на "Праще короля", приготовил врачевательские инструменты и, нервничая, несмотря на немалый опыт, вновь, как часто бывало перед боем, сам принялся сыпать под ноги песок. Вскоре появились первые раненые, и Антонио велел своему помощнику позвать пассажирку, которая недавно ассистировала ему. Он всем сердцем верил в благосклонность Донны Кристы и ожидал от девушки настоящего подвига. И в этот день Жюли ни разу его не разочаровала.

* * *

Канониры Караваджо дали второй залп в упор и, то ли обладая невообразимым везением, то ли колоссальным опытом, перебили половину вражеских орудий. Меньше чем за две минуты, пока матросы "Пращи" закидывали гаки и ставили трапы, пушкари верхней палубы успели дважды ударить шрапнелью по борту галеона, убив всех, кто стоял у фальшборта.

Абордажная команда ловко перебежала по шатким трапам и завязала рукопашную. Звенела сталь, палили пистолеты и ружья. Пушкари обоих кораблей все еще давали залпы. Во все стороны летела щепа, раскачивался сорванный такелаж.

— Сюда, менестрели! — подозвал Арацио и криво улыбнулся подоспевшим товарищам: — Белок мы уже отстреливали, пришел черед бакланов.

Горбун, возглавляющий стрелков, стоял на юте и, казалось, не целясь, но и не промахиваясь, палил из мушкетов, которые, едва поспевая перезаряжать, подавали ему два юнги. Милано и Никколо получили по ружью и принялись палить, но из-за качки и пушечных ударов по борту, редко попадали в цель.

— Чтобы не мазать, — разряжая мушкет, процедил Арацио, — бейте в толпу.

Вскоре пираты смешались с солдатами, не оставив стрелкам возможности палить из мушкетов. Милано отложил ружье: дальше дело было за сталью.

— Все за мной! — выкрикнул горбун и, оголив клинок шпаги, рванулся к абордажному трапу. — Не отставать!

Под предводительством Арацио матросы легко, будто за спиной у них были крылья, перебежали на галеон. А Милано и Никколо медленно, с трудом удерживая равновесие, осторожно ступали по раскачивающемуся трапу и безнадежно отстали от стрелков. Оказавшись на борту, они увидели ужасную картину: палуба была завалена трупами и залита кровью, хрустела под ногами щепа и шрапнель. Откуда-то еще доносился звон стали, слышалась пальба, но сражающихся видно не было.

— На нижнюю палубу! Быстро! — скомандовал Милано и побежал, спотыкаясь о трупы.

Оказавшись внизу, где сейчас гремело основное сражение, товарищи попали в свою стихию. Когда они сражались вдвоем, им не было равных. Зная технику, повадки и умения друг друга, музыканты легко пробивали путь в плотном строю монбельярцев и, сея смерть, беспрерывно двигались вперед. Убийственным смерчем они пронеслись по артиллерийской палубе, спустились в жилые отсеки и продолжили победоносное, жестокое и кровавое шествие.

Заметив, что пассажиры проявляют себя как опытные бойцы, моряки "Пращи" последовали за ними и там, где не поспевали музыканты, доделывали начатую ими работу. Зачищая отсек за отсеком, друзья пробились к капитанской каюте и в заметном отдалении от основных сил разыскали Педро Караваджо.

Как позже выяснилось, в первые минуты боя, чтобы уберечь свой корабль от вражеских ядер, Караваджо, взяв с собой самых опытных бойцов, спустился на артиллерийскую палубу и перерезал всех пушкарей. Когда экипаж галеона, теснимый пиратами, был вынужден покинуть верхнюю палубу, Педро и его люди оказались в западне, но, несмотря на большие потери, добрались до капитанской каюты и убили вражеского командира.

Отважный и удачливый капитан "Пращи" в компании старшего помощника и штурмана, тех самых двух моряков, с которыми Милано встретился в трактире, сражался с превосходящим противником. Солдаты в красно-синих мундирах зажали Педро и его людей в угол, и было удивительно то, что пираты все еще живы.

Но Караваджо и его люди уже не выдерживали натиска и, не подоспей подога, несомненно, погибли бы. Милано, прорвавшись через солдат, сдерживающих вход в каюту, молнией метнулся к Педро и в последний миг отразил уже опускающийся на голову Караваджо клинок.

— Капитан, — коротко кивнул Милано и вернулся к делу, которым владел в совершенстве, гораздо лучше, чем гитарой и голосом — к убийству.

Когда пираты зарубили последнего монбельярца, штурман, тот самый гнилозубый моряк с отталкивающий внешностью, всего минуту назад отчаянно и отважно сражавшийся с врагами, вдруг осел на палубу и скончался. Только сейчас Милано заметил, что этот человек, имени которого он так и не узнал, весь окровавлен и изрезан вражескими клинками. Смелый моряк стоял до конца и, все-таки дождавшись победы, умер от ран.

— Спасибо, друг, — поблагодарив боевого товарища, Караваджо сел перед телом на колени и дрожащей рукой опустил штурману веки.

Взглянув в глаза капитана, Милано на миг, на кратчайшую долю мгновения, показалось, что Педро прослезится. Но Караваджо глубоко вздохнул, выпрямился и привычным суровым голосом приказал:

— Доложить обстановку.

— Верхние палубы взяты. Бой ведется за третью палубу, — по-военному коротко отрапортовал матрос.

— Так чего же ты стоишь? В бой!

Когда спасенный капитан пришел на помощь, его люди уже вязали пленных. Победа осталась за Караваджо.

После беглого осмотра выяснилось, что захваченное судно дало течь. Как матросы "Пращи" ни старались поставить пластырь, у них ничего не получалось, и корабль медленно шел ко дну. К моменту окончания боя моряки второго галеона на шлюпках вытащили свое судно с мели, но оказались в ловушке: для разворота не хватало места — мешали ставшие по бортам рифы, а ход вперед закрыл второй корабль.

— Заприте пленных в трюме и подожгите судно, — приказал Караваджо. — Сегодня галеон станет брандером.

Милано, решив не испытывать судьбу и больше не участвовать в морском противостоянии, обратился к Караваджо с прежней просьбой:

— Капитан, мне бы шлюпку. Галеону она уже ни к чему.

— Не веришь, что я потоплю флагман?

— Верю, но предпочту наблюдать за вашим триумфом с берега.

— Собирай пожитки.

Караваджо приказал спустить шлюпку на воду и доставить ее к борту "Пращи короля".

— Капитан, где сейчас судно? — напоследок уточнил Милано.

— В море, — рявкнул Педро. — Близ Геновы.

— Спасибо, капитан.

Вернувшись в каюту, музыканты поняли, что Жюли вышла. Джеронимо подсказал, где ее разыскать, и, пока Никколо собирал к отправлению немногочисленные вещи, Милано поспешил в лекарскую каюту.

— Идем, нам надо покинуть корабль, — разыскав девушку, сказал Милано. — И поторопись. Нет времени.

Жюли не сдвинулась с места.

— Я нужна здесь.

— Ты пойдешь. Это... — Милано замолчал на полуслове, глубоко вздохнул и заговорил настолько нежно, насколько мог: — Жюли, ты сделала все, что в твоих силах. Эти люди не забудут твоего подвига, твоего участия, но нам надо идти. Сегодня ты спасла много жизней. Теперь должна побеспокоиться о своей, должна сохранить себя, чтобы и дальше помогать страждущим.

— Ступай, — кивнул Антонио, — сам справлюсь, всегда справлялся.

У Жюли от грусти и бессилия так сильно защемило в груди, что она молча расплакалась.

— Криста в помощь, — отворачиваясь, пряча слезы, сказала она и вышла из каюты.

— Из уст ангела... — неслышно прошептал Антонио, возвращаясь к рутинной, пожирающей все чувства и эмоции работе.

Наскоро собравшись, музыканты и Жюли вышли на главную палубу. К этому времени экипаж "Пращи" уже вернулся на свой корабль, оставив на борту захваченного галеона лишь небольшую горстку людей, которым была поручена опасная миссия.

Выделенная капитаном шлюпка уже ждала пассажиров. Погрузив вещи, Милано подошел к Караваджо и молча протянул ему полагающиеся за путешествие деньги. Но Педро и не подумал принять монеты.

— Грех брать плату с того, кто спас тебе жизнь, — сказал он твердым, властным тоном.

— Я плачу не за спасенную жизнь, а за дорогу, — настоял Милано и чуть ли не силой вручил Караваджо лиры. — Так будет правильно. Договор дороже денег, — добавил он, подумав, что именно из-за взятых в Массалии пассажиров Педро привлек к своей бригантине так много внимания, именно им экипаж обязан столькими унесенными жизнями.

Караваджо повернулся к Жюли и громко, так, чтобы все услышали, сказал:

— Прежде чем покинуть корабль, благослови команду...

Педро, хоть и верил в Богиню, особой набожностью не отличался, никогда не ходил в церковь и не соблюдал пост. По кардинальским меркам он мог вполне сойти за сакриста. Все знали об этом, и слова Педро удивили не только девушку, но и всех членов экипажа.

Жюли оторопело взглянула на Караваджо и поймала на себе тяжелый, не приемлющий возражений взор.

— Благословляю... — пролепетала она и дрожащей от волнения рукой обвела экипаж спасительным кругом.

Моряки обнажили головы и учтиво поклонились. Теперь они нисколько не сомневались в том, что вражеский флагман будет потоплен.

Уже на шлюпке гребя к берегу, Милано видел, как старший помощник, отчетливо различимый на фоне других моряков из-за огненно-рыжей шевелюры и богатырской стати, разворачивает захваченный корабль.

Зажатый меж рифов галеон расправил паруса и ринулся в возникшую брешь, но вырваться из капкана не успел. Его встретили бортовым залпом пушкари "Пращи", умудрившись благодаря странному везению срубить фок-мачту. Но и без этого везения противник был обречен: в него врезался уже полыхающий галеон.

Пламя быстро разрослось, охватило парусину обоих судов, перепрыгнуло на палубы и с жадностью принялось пожирать древесину и людей. Моряки в отчаянии бросались за борт, плыли кто к берегу, кто к стоявшему за рифами флагману. А капитан так и не вступившего в бой корабля, уверенно держа штурвал, все еще пытался вырвать судно из ловушки и послать его в сторону ненавистной бригантины, но ему не удалось, умирая, хоть как-то навредить врагу.

Налегая на весла, Милано внимательно следил за разворотом событий.

Из облака дыма вынырнула шлюпка с моряками "Пращи", устроившими поджог. Без приключений добравшись до судна, люди взобрались на борт, и бригантина, дав победный залп по уже тонущим кораблям, отправилась в открытое море, где ее ждал еще один противник: тяжеловооруженный трехпалубный флагман. Этот монстр современного судостроения был вдвое опасней сожженных галеонов, но Караваджо это нисколько не пугало, и он уверенно шел навстречу неизвестности.

Только теперь Милано сообразил, чем именно Педро вызвал в день первого знакомства то странное, необъяснимое уважение: несгибаемой волей к победе и безграничной отвагой.

Тем временем шлюпка коснулась дна, и друзья, подхватив вещи, вышли на берег. Это был берег Альтонии, берег Родины. Милано облегченно вздохнул: самая грозная часть путешествия была позади. Но матросы с сожженного галеона вплавь уже приближались к суше. Впереди ждали не менее опасные приключения.

* * *

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, морские просторы близ Геновы, Альтония

"Праща короля" наткнулась на риф и дала течь. Трюм был затоплен и шансов поставить пластырь уже не осталось. Корабль шел ко дну. Караваджо собрал всю команду на шканцах.

— Я знаю, вы умелые моряки и храбрые ребята, — сказал он, обведя экипаж взглядом. — Сегодня вы свершили невозможное: потопили два галеона. Но я вынужден потребовать большего. "Праща" идет ко дну. Мы в западне. С одной стороны враг, с другой — рифы, с третьей — догорающие галеоны. Наша единственная возможность не сгинуть в этих водах — захватить вражеский фрегат. Так давайте сделаем это! — взревел Караваджо и взмахнул над головой саблей. Команда ответила громогласным криком. — По местам!

— Пушкари, выкатите мортиры на нос, зарядите картечью и палите по верхней палубе! Марсовые, готовьте зажигательные смеси! — приказывал Караваджо, расхаживая по палубе, оценивающе смотря по сторонам. Иногда он задерживал взгляд на фрегате, перекрывшем выход из гавани. — Кормовые, когда приблизимся к врагу, рубите грот и фок-мачты. Так, чтобы они легли на фрегат. Пусть "Праща" в последний раз сослужит нам добрую службу.

Караваджо командовал с воодушевлением, с душой. Глядевших на него моряков охватил пьянящий бойцовский азарт. Их уже не пугал ни численный перевес противника, ни его более мощное артиллерийское вооружение. Они готовы были идти за своим капитаном хоть в преисподнюю.

— Что скажешь, плут? Какие у нас шансы?— спросил Караваджо у горбуна, облокотившегося на грот-мачту и взирающего на происходящее с деланным безразличием.

— Никаких, — признался Арацио. — Как только высунемся из залива, фрегат встретит нас бортовым залпом. "Пращу" уже не спасти, но люди-то могут выжить. Высадись на берег, вытащи из трюмов награбленное и купи себе новое судно.

— Ерунда! Я никогда не проигрываю и из всех переделок выхожу сухим!

Словно провидение услышало слова Караваджо, ветер изменился. Гарь и копоть с полыхающих галеонов понесло в сторону выхода из залива. Это был тот шанс, которого нельзя упустить.

— Расправить паруса! — во все горло прокричал Караваджо. — Кормчий, курс на галеоны!

Парусина сильно коптила. Разыгравшийся ветер стелил черный дым по поверхности воды, медленно поднимал к небу, со всех сторон окутывая "Пращу".

— Право руля! — прокричал Караваджо, предвкушая знатную битву. — Всем собраться на корме! Приготовиться к абордажу!

"Праща" вынырнула из дыма, как демон из геенны огненной. Даже с затопленным трюмом она двигалась легко и величаво, скользила на раздутых парусах по водной глади. Фрегат встретил противника дружным бортовым залпом сразу с двух батарейных палуб.

Бригантина содрогнулась от мощных ударов. Тяжелые двадцати четырех фунтовые ядра раскололи лафеты, перевернули пушки, сорвали такелаж, изрешетили бак. Парусник зарылся носом, черпнул воды, но выровнялся и продолжил ход.

Экипаж "Пращи" быстро оправился. Подняв лафеты на максимальную высоту, канониры дали ответный залп картечью. Марсовые забросали фрегат зажигательными снарядами. Кормовые опустили сразу два якоря, чтобы сбавить ход. Бригантина протаранила носом корму фрегата и резко остановилась, поравнявшись с вражеским судном.

Экипаж трехмачтовика не спешил ввязываться в рукопашную. Канониры продолжали обстреливать "Пращу" в упор, превращая корпус судна в решето. Матросы, засевшие на двух марсах фрегата, беспрерывно палили по пиратам, сея среди них смерть.

Моряки "Пращи" оказался в невыгодном положении. Забрасывать гаки и штурмовые трапы было совершенно бессмысленно. Набравшая воды бригантина сильно просела. Ее надводный борт и без того был ниже, чем у монбельярского трехмачтовика, а теперь верхняя палуба так и вовсе поравнялась с первым батарейным деком фрегата.

Караваджо это ничуть не смутило.

— Кормовые, не спать! — поторапливал он. — Пушкари! Заряжай ядра! Целься в центр опер-дека!

Матросы и без понукания уже давно активно работали топорами, рубили мачты и стоячий такелаж. Сперва со скрипом обрушился грот. Через минуту завалился фок. Зависнув в снастях, он долго раскачивался над квартердеком вражеского судна, давя и расталкивая экипаж фрегата.

Перезарядив пушки, канониры "Пращи" дали дружный залп, вырубив в корпусе вражеского судна знатную брешь. Арацио первым бросился в пробоину. Орудуя длинным кинжалом и пумой, за первую минуту боя он прирезал троих. Часть экипажа бригантины последовала за горбуном. Остальные под предводительством Караваджо перебежали по поваленным мачтам. Они спаслись с тонущей бригантины и сразу же окунулись в кровопролитное сражение.

Но не всем удалось добраться до монбельярского судна. Канониры опер-дека дали несколько нестройных залпов и загубили немало пиратов. Пушкари гон-дека палили дружно и пробили корпус бригантины насквозь. Судно держалась на плаву только благодаря мачтам, сцепленным с фрегатом. Но вскоре последние ванты оборвались, и "Праща короля" ушла под воду.

Экипаж затонувшего судна сражался неистово. Врагов было втрое больше, но это ничуть не поколебало решимости моряков, никто из них даже не подумал сдаваться в плен.

Караваджо шел в первых рядах. Перепрыгивал через изрешеченные картечью тела, поваленные бочки и оборванные снасти. В одной руке он держал короткую абордажную саблю, во второй — пистолет. Еще один пистолет ждал своего часа на поясе.

Капитан сражался яростно, пер вперед, как обезумевший вепрь. Он превратился в бездушное существо, не знающее ни усталости, ни пощады. Сражение поглотило всё его внимание, все обострившиеся чувства.

Враг замахивается кувалдой. Удар эфесом ему в нос. Шаг вперед и в сторону, скользящее движение саблей — враг заваливается набок с исполосованным лицом. Впереди двое. У одного из них длинный гарпун. Второй вооружен двумя кинжалами. Караваджо разряжает пистолет в гарпунщика, парирует выпады дымящимся пистолетом, второй выпад — саблей. Ударом ноги в солнечное сплетение валит противника на палубу, на ходу протыкает ему шею. Выбрасывает пистолет и достает запасной. Опускается вниз, уходит от рубящего удара и, выпрямляясь, протыкает врагу нижнюю челюсть. Боковым зрением видит прицелившегося стрелка. Мушкетер далеко, не расправится. Караваджо закрывается убитым матросом. Раздается выстрел. Тело мертвеца вздрагивает. Капитан отбрасывает его идет дальше. Интуиция заставляет взглянуть влево. Караваджо видит дуло, нацеленное на него, и разряжает в неприятеля пистолет. Выбрасывает оружие и вытаскивает из ножен кортик. Впереди опять двое. Один — с пистолетом. Второй — с короткой саблей. Караваджо шарахается в сторону. Раздается выстрел. Пуля рвет правый рукав на парадном мундире и слегка царапает плоть. Караваджо рывком преодолевает разделяющее его и стрелка расстояние, одним ударом срубает ему голову. Сцепляется со вторым матросом. Тот оказывается неплохим фехтовальщиком. С ним приходится повозиться. Караваджо напирает на противника. Моряки "Пращи" пробегают мимо, мчат в стороны кормы, они знают, что капитан не принимает помощи и сам расправляется с теми, с кем встретился в бою.

Монбельярец ловко парировал удары, изредка наносил ответные выпады, но бесконечно отступал. Ему часто приходилось оглядываться, чтобы не напороться на мертвеца или обвисшие снасти. Это его и погубило. Караваджо обезглавил матроса, когда тот, обернувшись и чуть не оступившись, сбился с ритма.

В сражении наметилась короткая пауза. Стрелки "Пращи" уже расправились с монбельярцами, засевшими на марсах. Враги столпились на корме, обступив каюту капитана. Ни у кого из них уже не осталось пистолетов, все были вооружены саблями, кинжалами, кувалдами и дубинками.

— Рыжий, зачисти шканцы, — приказал Караваджо.

Оставив старпома с его экипажем на главной палубе, капитан с двумя десятками матросов спустился в опер-дек.

Там не было ни души, лишь раскуроченные пушки и изуродованные тела. Караваджо поспешил на один дек ниже. Тут кипело сражение. Звенела сталь, изредка раздавались пистолетные выстрелы. Монбельярцев было больше, но гибли они чаще. На фоне остальных сразу узнавался Арацио, сцепившийся одновременно с пятью врагами. Он мастерски орудовал шпагой. Стоило противнику сделать хоть одно неверное движение, как горбун тут же протыкал ему сердце или вспарывал шею.

— Никого не щадить! — прокричал Караваджо и стальным вихрем вклинился в драку.

Парирование выпада саблей, удар кортиком под ребро, сильный толчок правым плечом — враг повержен. Два рубящих удара снизу вверх и сверху вниз. Человек с изуродованным лицом падает замертво. Блок коротким клинком. Ложный замах саблей, колющий выпад кортиком, удар ногой. Враг с кровоточащим горлом отлетает в сторону. Перепрыгнув через пушку, Караваджо воткнул в грудь матроса одновременно два клинка. Коленом отшвырнул труп. Кортиком отбил удар, нацеленный в голову. Рубанул саблей, убивая еще одного монбельярца. Слева встал Арацио. Караваджо не раз сражался в паре с горбуном и хорошо знал тактику боевого товарища. Вместе они прикончили нескольких матросов и лейтенанта. Арацио оглушил малолетнего юнгу.

Тяжело дыша, Караваджо осмотрелся. Палубу усеяли трупы товарищей и врагов. Повсюду валялись отрубленные конечности и куски тел. Доски пропитались кровью. В гон-деке монбельярцев уже не осталось, но из экипажа "Пращи" уцелели лишь семеро, считая капитана и горбуна.

— Проклятье, — выдохнул Караваджо. — Надеюсь, старпом оказался более удачливым...

С нижней палубы поднялся окровавленный матрос.

— Рад вас видеть, капитан, — измученно улыбнулся он. — Кубрик захвачен. Нас осталось семеро. Трое ранены. Офицерский состав фрегата забаррикадировался в пороховом трюме. Капитана среди них нет.

— Ломайте двери. Пленных не брать. Ступай. Остальные за мной, — сквозь сомкнутые зубы процедил Караваджо и отправился на верхнюю палубу.

Оказавшись наверху, он не поверил своим глазам. Со старпомом остался лишь десять бойцов. Значит, из всей команды уцелело лишь двадцать пять человек. Этих людей не хватит даже для того, чтобы дойти до ближайшего порта и нанять новый экипаж.

За три дня Караваджо потерял добрую сотню товарищей, с которыми ходил по морям и океанам долгие годы. Конечно, не каждому удается справиться с тремя судами, один из которых — фрегат с двумя батарейными палубами. Это уже и не фрегат, а полноценный линейный корабль! Слава об удалом капитане, захватившем такое судно и потопившем два других, разлетится далеко вокруг, набрать команду не составит труда, но боевых товарищей это не вернет.

Караваджо был вне себя от ярости. Гнев душил его так сильно, что изо рта вырывалось звериное рычание. Измазанный в крови моряк стоял перед ним и боялся потревожить.

— Капитан, — обратился он дрогнувшим голосом. — Те офицеры, что заперлись в пороховом трюме, угрожают взорвать судно, если мы не уберемся восвояси.

— Пусть идут к черту! — окрысился Караваджо. — Так им и передай!

— Но капитан...

— Ладно, скажи, что мы оставим их в живых, но судна им не видать. Все, ступай! — Караваджо переметнул взгляд на старпома. — Докладывай, что тут у вас?

— Ведьма, — уронил Рыжий и осенил себя знамением круга. — Кто ни входит в каюту, так сразу насаживает себя на клинок.

— Так разверните пушку и дайте залп! — с негодованием выпалил Караваджо.

— Не стоит губить ведьму, — сказал горбун и быстрым шагом отправился к баку.

— Ты с ума сошел! Она тебя прикончит!

— Сейчас посмотрим, кто кого, — ухмыльнулся Арацио. — Готовь веревку, капитан.

* * *

Агата не могла поверить в происходящее. Два галеона затонули, словно игрушечные кораблики. Мощнейший фрегат с экипажем в двести пятьдесят человек потерпел поражение в абордаже. А ведь адмирал уверял, что с таким судном не страшны даже эскадры пиратов. Конечно, зачем эскадры, если достаточно одной бригантины?!

Агата оказалась в западне. Все матросы, ценой жизни защитившие ее и капитана, остались на шканцах. Их тела усеяли подступы к каюте, размещенной под баком. Даже капитан фрегата, знаменитый на весь Монбельяр своими грандиозными победами, не справился с пиратами и теперь лежал на койке, истекая кровью. Хлопотавший над ним помощник врача не мог остановить кровотечение — жить раненому оставалось недолго.

Враги несколько раз штурмовали каюту. Монбельярцы отбивались отчаянно, но надолго их не хватило. Теперь Агата держала подступы в одиночку и уже отправила на тот свет добрый десяток врагов. Околдовывать приходилось в спешке, что требовало значительных магических затрат. От напряжения и слабости у нее дрожали руки, кружилась голова, носом шла кровь. Напади враги всем скопом, Агата уже не смогла бы отбиться. Но после нескольких неудачных попыток захватить каюту суеверные моряки мялись перед входом в испуге и не решались атаковать.

— Нам надо сдаться, — простонал капитан.

— А как же! — огрызнулась Агата. — Эти пираты никого не пощадили, а для нас сделают исключение.

— Женщину они не тронут...

— После того, как она прикончила десяток их товарищей? Не будьте идиотом, капитан, хотя бы за шаг от смерти. Если бы адмирал выделил стоящего человека, а не расхваленного неудачника...

— Ваши слова лишние, мадам, — вставая, сказал помощник врача. — Капитан отдал Кристе душу.

— Значит, он умер идиотом. Хотя грех не воспользоваться последним шансом. Бери его саблю и иди к пиратам. Попытайся откупиться от них сдачей корабля.

— Но у меня нет таких прав...

— Еще один идиот! — прорычала Агата. — Скажешь, что капитан отдал тебе поручение перед смертью. Никто не усомнится. Иди же, пока не поздно!

Повторять дважды не пришлось. Помощник врача снял с пояса мертвеца саблю и отправился к выходу, но в каюту ворвался плюгавый калека и тут же прикончил неудавшегося парламентера. Агата мгновенно справилась с удивлением и душившей ее яростью, сконцентрировалась на магии. Она почувствовала десяток испуганных пиратов, но не смогла в их числе найти горбуна. Калека уверенной походкой подошел к колдунье и ударом в челюсть повалил на палубу.

— Теперь ты моя, сакристка, — ухмыльнулся он, а в следующее мгновение судно содрогнулось.

На краткий миг фрегат поднялся над водой, и только после этого раздался оглушительный взрыв. Корму и бизань разорвало на части, во все стороны полетели щепа и куски человеческих тел. Нос корабля ухнул под воду, фок и грот мачты навалились сверху, погребая под собой тех немногих, кому удалось выжить.

Караваджо отбросило в сторону. Арацио повезло меньше. Когда прогремел взрыв, он находился в каюте и вместе с носовой надстройкой ушел под воду. Плененная ведьма быстро оправилась от шока и поплыла наверх. Горбун погреб за ней, но запутался в оборванных снастях. Фок-рея потянула его ко дну, а гибкой пумой не удалось перерубить веревки и тросы. Арацио выбросил шпагу, выхватил два кинжала и принялся с ожесточением, быстро теряя воздух, резать снасти.

Мимо проплыл старпом. Рыжий здоровяк, изрешеченным осколками, медленно шел ко дну, оставляя позади себя алый шлейф крови.

Увиденное прибавило Арацио сил. Несколько раз рванув кинжалами, он разрезал сковавшие его веревки. Освободившись, изо всех сил заработал руками и ногами. Быстро оказался на поверхности и с жадностью хватанул воздуха.

Резкий приток кислорода вскружил голову, опьянил. Словно одурманенный, Арацио смотрел по сторонам. Фрегат полностью ушел под воду. Повсюду плавали почерневшие куски рангоута, изорванная и обгоревшая парусина, истекающие кровью люди. Кто-то из выживших греб к берегу, спасая собственную шкуру. Кто-то помогал покалеченным и раненым товарищам. Кто-то держался за реи и, судорожно хватая воздух, молился.

Арацио увидел ведьму, плывущую к берегу, и погреб за ней. На берегу его ждал неприятный сюрприз — моряки, сбежавшие с галеонов. Их было немного, большая часть монбельярцев еще барахталась в воде, но ведьма уже рванулась к ним. Арацио не собирался упускать колдунью и побежал за ней.

— Стой! — прокричал ему вслед Караваджо, только что выбравшийся на берег. — С ума сошел?

— На сегодня еще недостаточно смертей, — хищно оскалился горбун. — Помоги, если кишка не тонка!

Стиснув зубы, Караваджо побежал за бесшабашным горбуном. Ведьма остановилась у отряда моряков. Монбельярцев было шестеро: пять матросов и лейтенант.

— Вперед! Прикончите этих пиратов! — приказал офицер, но моряки не сдвинулся с мест.

— Тот, в мундире, зарубил десятерых, — сказал один из матросов. — А горбун убил не меньше.

— Они — колдун, — испугано прошептал второй монбельярец. — Даже ведьма их боится.

— Да как вы смеете! — побагровел от ярости лейтенант. — Вас вздернут на виселице за неповиновение приказам!

— Уж лучше я уйду в пираты, чем сгину сегодня. После того, что пережил... — сказал первый матрос и, развернувшись, ушел прочь. Остальные последовали за ним.

— Попытаешься ее спасти? — ухмыльнулся Арацио, глядя на офицера. — Или сделаем вид, что не встречались?

— Я этого не допущу...

— Зря, — горбун метнул в лейтенанта кинжал, моряк рухнул замертво с пробитым горлом. — Бежать некуда, ведьма. Даже твои подопечные от тебя отказались.

Магические манипуляции и барахтанье в воде измотали Агату. Она обессилено уселась на песок и исподлобья взглянула на горбатого калеку.

— Ты победил...

Несмотря на проявленную покорность, колдунья не собиралась сдаваться. Горбун не поддавался магическому воздействию, но был еще один человек. Собрав последние силы, Агата ворвалась в мозг капитана, завладела его сознанием и велела прикончить увечного.

Караваджо вскинул саблю и напал. Арацио почувствовал резкое движение позади себя и отскочил в сторону. Сразу поняв, что к чему, он не стал ввязываться в драку, метнулся к колдунье и эфесом ударил ее в висок. Агата обмякла, а к Караваджо вернулось сознание.

Капитан опустил саблю и с недоверием посмотрел на собственные руки. Опять с ним это приключилось. Он уже не раз сталкивался с магами и испытывал перед ними суеверный страх. Ходили слухи, что людей с сильной волей нельзя околдовать. Караваджо не привык верить россказням, но его самолюбие всегда страдало от того, что он был подвержен чужому вмешательству в разум.

— Не стой истуканом, помоги, — сказал горбун, связывая ведьму.

— Что ты делаешь? Прикончи ее, пока не очнулась.

Не обращая внимания на требование товарища, Арацио продолжал вязать колдунью. Закончив, заткнул ей рот кляпом, взвалил безвольное тело себе на плечо и отправился в сторону леса. Не желая оставаться в одиночестве, Караваджо отправился следом.

— Брось ты эту ведьму! — негодовал капитан. — Самим бы ноги унести, а ты еще и этот балласт с собой тащишь. Не нужна она нам!

— Пригодится, — невозмутимо ответил Арацио. — А прикончить всегда успеем.

Глава седьмая,

в которой читатель узнает, что боятся надо не безбожных людей, а верующих, ибо у них есть Бог, который им все прощает.

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, лесные угодья Эльмоно, Альтония

Пышные, размашистые кроны пробковых дубов гнулись на разгулявшемся ветре, молитвенно кренились к земле и, ударяясь друг о друга, печально стонали. Вторя им, Джеронимо бормотал "Царицу небесную", а Никколо, богохульно поминая прелести Лизы, поддерживал ослабевшего флейтиста. Милано часто озирался по сторонам в поисках погони, подолгу останавливал взгляд на молчаливой, чем-то опечаленной Жюли.

— Не переживайте, — сказал он. — Раненые в надежных руках. Лекарь "Пращи" ловок и опытен.

Жюли шла молча, глядя себе под ноги, изредка поднимала взгляд, чтобы посмотреть на юг, но натыкалась на взволнованные глаза Милано и, краснея, отворачивалась.

Молчание затянулось. Прокашлявшись, Милано заговорил вновь:

— Вы должны быть сильной, мадмуазель Жюли...

— Расскажите мне о моем дяде, — сказала девушка, решив сменить тему разговора.

— Я познакомился с ним давно. Да, я был младше, чем вы сейчас — совсем еще мальчишка. После свержения династии ди Сфорца, герцог ди Бельсионе бился во благо Альтонии, куда бы ни завела его война. Я сражался под его знаменами в Метце, в Сан-Ремо, в Торине. С его армией дошел до Легурийских гор и выбил неприятеля с альтонийских земель. Больше Родины герцог любил только семью, которую потерял, вернувшись с войны. Он похоронил родителей, двух братьев, жену, новорожденного сына. Я не сомневаюсь, он полюбит вас, как дочь, мадмуазель Жюли, и вы будете жить в согласии и счастье.

— Что вы будете делать, когда передадите меня дяде?

Милано растерялся и сказал первое, что пришло на ум:

— Найду себя на войне. Или в музыке.

— Лучше петь, чем убивать...

— Главное — делать это во славу Альтонии.

— Вы любите только Альтонию? — спросила Жюли, пряча взгляд.

— Да! — воскликнул Милано. — Она госпожа моего сердца.

— Что ж, тогда я покорюсь судьбе и стану для герцога ди Бельсионе любящей дочерью. А теперь оставьте меня одну.

— Возможно, я огорчил вас своими словами. Если я и сделал это, то несознательно, уверяю вас.

— Я верю вам, друг мой. Но в последнее время моя жизнь сильно изменилась. За восемнадцать лет я не покидала Сан-Севиер, вела уединенный образ жизни и не знала ни насилия, ни смерти. Мне надо время, чтобы свыкнуться со всем, что меня окружает. А в одиночестве это сделать проще.

— Конечно, простите. Я оставляю вас.

Милано ушел в смятении. Он привык сражаться с врагами из плоти и крови, но сейчас столкнулся с незримым противником и пасовал перед ним. Он всегда смело шел в бой и побеждал там, где успех казался немыслим. При штурме Метца в одиночку убил кастеляна и трех его телохранителей; в Политанском герцогстве взял в плен Фердинанда, после чего монбельярский король был вынужден подписать невыгодный для него мирный договор; в Торине выстрелом из аркебузы смертельно ранил Карла Каза де Трастамара, положив конец альтонийским войнам. Но робел, разговаривая с Жюли, с этим юным, еще не распустившимся цветком. Помимо собственной воли его все сильнее охватывало глубокое, возвышенное чувство. Ничего подобного он еще не испытывал. Одна беда: Родина, которую Милано ценил больше жизни, нуждалась в Жюли больше, чем он сам.

Долгие часы пути прошли в молчании. Какое-то странное уныние охватило людей, словно чародей взмахнул рукой и украл у мира всю красоту, оставив лишь угрюмую серость. Барди без остановок и привалов гнал всех вперед. И Никколо, и Джеронимо уже порядком устали, но это ничуть не смущало гитариста. Он знал, на что способен Никколо, какие воистину нечеловеческие силы присущи ему, и не сомневался, что, будь в том необходимость, виелист не только поддержит ослабевшего друга, но и потащит его на себе. Джеронимо, несмотря на слабость, держался молодцом, хоть ноги его и дрожали от усталости с каждым шагом все сильнее.

— С наступлением темноты устроим привал. Уже недолго, крепитесь, — ободряюще сказал Милано.

Вечерело. С каждым мгновением лес все больше наполнялся пугающими тенями. Вокруг о чем-то страшном шептали легурийские сосны, над головой гукали совы, били крыльями летучие мыши, где-то вдали тоскливо выл волк.

Жюли вдруг с ужасом вспомнила ту ночь, когда бежала из монастыря, и невольно взяла Милано за руку.

— Не бойтесь, мадмуазель Жюли, — улыбнулся Барди. — Пока я рядом, вы в безопасности.

Жюли никак не могла унять бьющую ее дрожь.

— У меня плохое предчувствие... — слабея в ногах, сказала она.

— Что с вами?

— Осторожнее... — прошептала Жюли и потеряла сознание.

Милано обернулся и увидел силуэты людей, мелькающие между деревьев.

— К оружию! — крикнул он, обнажая шпагу.

В ту же секунду на них напали. Как моряки сумели выследить беглецов, как сумели взять их в тиски, окружив со всех сторон, осталось для Милано загадкой. Полагаясь на опыт, он был уверен, что никто не сможет незаметно устроить ему засаду. Самонадеянность сыграла с ним злую шутку.

В первую же минуту боя, враги взяли альтонийцев в круг и никому из них не давали вырваться из сужающегося кольца. Каждому из музыкантов приходилось сражаться с тремя, а то и четырьмя противниками.

— Спина к спине! — выкрикнул Барди. — Не дать им приблизиться к Жюли! Пистолеты в ход! Не стойте на месте!

Музыканты кружились в боевом танце, менялись местами, мельтешили перед глазами нападавших, сбивали их с ритма. Ночь, опустившаяся на эльмонский лес, помогала опытным воинам и жестко карала новичков, с которыми пришлось встретиться в бою альтонийцам.

Поочередно раздалось три выстрела, и моряки невольно отпрянули от музыкантов, но уже секунду спустя вновь ринулись в бой с прежним ожесточением, правда, лишившись трех бойцов. Когда Джеронимо и Никколо точными ударами сумели заколоть двух монбельярцев, шансы почти уровнялись, но в следующую минуту флейтиста ранили в руку. Он выронил шпагу, выхватил кинжал и, проявляя чудеса фехтовального искусства, продолжил отбиваться от двух врагов, уверенно парируя удары.

Уже спустя пять минут, Маццони и Барди вдвоем легко расправились с тремя врагами и помогли флейтисту, который, несмотря на мастерство, все же пропустил два скользящих, неопасных удара. Бой был выигран, но это не принесло ни покоя, ни победного ликования.

— Убираемся отсюда, — выдохнул Милано. — Скоро на выстрелы сбегутся другие солдаты.

Гитарист подхватил так и не пришедшую в сознание девушку на руки и поспешил скрыться с опушки, на которой произошло сражение. Никколо, придерживая обессиленного флейтиста, чуть ли не на себе потащил его следом.

— Как рука? — участливо спросил он.

— Царапина, — прошептал Джеронимо, чувствуя головокружение, но скрывая это от товарищей.

— Их было десять, — тяжело дыша, заговорил Милано. — Слишком точное число, чтобы это оказалось случайностью. Судя по всему, таких отрядов в лесу немало. Второй подобной засады нам не выстоять, а мы выдали себя выстрелами. Сна сегодня не будет.

— Срань господня, — вырвалось у Никколо.

— Не богохульствуй! — прикрикнул на него Джеронимо. — Будешь так выражаться, Богиня откажет нам в помощи.

— Я полагаюсь на свою шпагу, а не на сверхъестественную помощь.

— Неважно, — перебил Милано. — У нас есть проблемы поважнее. Нам не уйти от погони. Джеронимо истекает кровью. Из-за него нас выследят.

— И что делать дальше? — спросил Никколо.

— Джеронимо пусть молится, — серьезно ответил Милано. — Сейчас даже незримая помощь будет не лишней. А нам с тобой, Никколо, придется побыть зайцами, которые запутывают следы.

Неожиданно раздавшийся выстрел спутал все карты. Милано упал на землю, прикрыв собой Жюли. Никколо и Джеронимо шарахнулись в стороны, спрятавшись за деревьями. Откуда стреляли, было не разобрать. Кое-как, ползком, гитарист оттащил Жюли к сосне, за которой скрылся Джеронимо.

— Приведи ее в сознание.

— Как? — удивился флейтист.

— Вылей в лицо воды, дай пощечину — плевать. Она нужна мне на ногах.

Джеронимо заколебался. Он не мог дать пощечину девушке, как две капли воды похожую на Иису Кристу. Сплюнув и что-то недовольно пробормотав, Барди потряс Жюли за плечи и влепил ей несколько пощечин.

— Мадмуазель! Мадмуазель, очнитесь! На нас напали.

Жюли открыла глаза, но несколько секунд не могла придти в себя и смотрела вокруг отстраненным взглядом.

— Я упала в обморок?

Выстрелы двух пистолетов послужили ей вместо ответа. Одна из пуль просвистела над головой Милано, и он поспешно придвинулся к стволу дерева.

— Мадмуазель Жюли, вам с Джеронимо придется уходить вдвоем. Мы с Никколо прикроем вас. И не спорьте, сейчас вы — балласт, который будет только мешать.

Никколо отстреливался, ориентируясь на чужие выстрелы. Вокруг царила беспроглядная мгла, врагов не удавалось рассмотреть, но именно по этой причине Джеронимо и Жюли удалось без особой опасности скрыться с места сражения.

— Ты их видишь? — шепотом спросил Милано, подобравшись поближе к товарищу.

— О, в этой треклятой темноте ничего не разобрать, — ответил Никколо, разряжая пистолет. — Но мне кажется одного я все же подстрелил. Пистолеты есть только у четверых, остальные, похоже, обходят нас с флангов. Надо двигаться.

С этими словами, скрываясь за деревьями, он отбежал на несколько метров назад, притаился за широким стволом и принялся перезаряжать пистолет. Милано в точности повторил маневр виелиста: выстрелил, отбежал и спрятался за соседнем деревом.

— На шум сбегутся солдаты, — заметил Никколо. — Как бы ни попасть в западню.

— Не подоспели раньше, сейчас можно не волноваться. В округе вряд ли найдутся еще враги.

— Твои слова да Богине в уши, — сказал Никколо и выстрелил во тьму.

— Так дело не пойдет. Только без толку истратим весь порох. Надо менять тактику.

— Вот и меняй, а мне не охота лезть на рожон.

— Решено, — сказал Милано, перебрасывая другу свой пистолет. — Он заряжен. Придержи на непредвиденный случай. Я обойду их с тыла и расправлюсь со стрелками. Только меня не прикончи.

— Богиня в помощь.

Никколо выстрелил и отступил назад. Милано бесшумно, словно призрак, скользнул в другую сторону и тут же скрылся из виду, слившись с ночной мглой. Широким полукругом обогнув вражеский отряд, он зашел к стрелкам со спины. Врагов было трудно разглядеть, уловить очертания их силуэтов удавалось лишь в те секунды, когда они разряжали пистолеты. Несколько минут Милано просто наблюдал, затем медленно, по-кошачьи тихо, приблизился к одному из стрелков. Монбельярец не расслышал его и упал с перерезанным горлом, не успев разрядить пистолет. Милано забрал его оружие, подкрался ко второму стрелку и повторил недавний маневр. Но сцену убийства заметил последний монбельярец и, не целясь, разрядил пистолет. Пуля прошла мимо. Милано выстрелил в ответ, и монах рухнул, как подкошенный, не издав ни звука.

Когда Милано подбежал к нему, воин господень был еще жив и на последнем издыхании скользкими от крови пальцами пытался перезарядить пистолет. Добив раненого, Милано поспешил на выручку Никколо. С его стороны было подозрительно тихо и выстрелы уже давно не звучали.

Никколо сидел в луже крови, опершись о дерево. Рядом с ним лежало два трупа.

— Ранен? — встревожился Милано.

— С трупов натекло, — пробормотал виелист. — Я цел, но от усталости не могу даже пошевелиться.

— Не можешь, но придется. Обопрись, — Милано помог другу подняться. — Джеронимо с Жюли не могли далеко уйти. Нам надо спешить.

— Ненавижу, когда ты торопишь.

— Я всегда тороплю.

— И всегда это ненавижу.

Милано оказался прав, вскоре они нашли Джеронимо и Жюли. Флейтист совершенно обессилел и уже не мог идти. Лежал на земле и в полубреду, стоная, читал "Ave, Iesa". Девушка сидела над ним и бинтовала его многочисленные раны разорванным на лоскуты подолом платья.

— Я приказал вам бежать, мадмуазель, — сердито процедил Милано. — Не перебей мы врагов, вы были бы мертвы.

— Не могла же я его бросить! — возмутилась Жюли.

— Вы должны были поступить именно так. Впредь выполняйте мои указания в точности.

— Не наседай, — Никколо примирительно взял товарища за руку.

Милано нервно оттолкнул его. Бормоча проклятья, быстрым шагом скрылся в лесу, порыскал по окрестностям и нашел укромное место под крупным поваленным деревом, корни которого, вырвав почву, образовали широкую каверну на пологом склоне.

— Удалось остановить кровь? — спросил он, вернувшись.

— Да, — ответила Жюли.

— Хорошо. Нам нельзя оставлять следов. Помоги мне перенести его, Никколо. Я знаю, где можно переночевать.

Беглецы скрылись в каверне. Костер разводить не стали, несмотря на то, что эльмонские угодья кишели хищниками. Лесного зверья Милано опасался куда меньше, чем людей, а враги были где-то рядом. За всю ночь он не сомкнул глаз. Навострив уши, прислушивался к лесному шуму, изредка покидал убежище и прохаживался вокруг в поисках неприятеля, но все было тихо и спокойно.

Наутро Джеронимо чувствовал себя лучше и был готов отправляться в путь.

— Нам надо поговорить, — Милано взял флейтиста под руку и отвел в сторону. — Я устал от недомолвок, — напряженно заговорил он, — в команде их быть не должно. Ты путешествуешь с нами от самой Лусты, уже не раз доказал свою преданность...

— Переходи к делу, — мрачно заявил Джеронимо.

— На нас напали не моряки. Это были доминивиты. Десять доминивитов! Таких по чистой случайности в лесу не встретишь. Они искали нас, в этом нет никаких сомнений. Нам повезло, что они были всего лишь послушниками. Попадись нам опытные рыцари, исход сражения был бы куда печальнее.

— К чему этот разговор?

— В постоялом дворе Массалии, ты узнал доминивита, которого я убил. Ты добрый кристианин, Джеронимо, но мне важно знать: ты веришь в Богиню или в ее нерожденного сына?

— Моя вера не имеет к общему делу никакого отношения.

— Ты не прав. Сейчас доминивиты наши враги. Не хочу, чтобы компаньон ударил меня в спину. Прежде чем отвечать, посмотри мне в глаза.

Джеронимо искоса взглянул на товарища.

— Я тебе не враг.

— Это я и хотел услышать, — кивнул Милано. — Но ты слаб и не можешь отправиться с нами. Пойми, твоя медлительность...

— Говори, что хотел.

— Мы пойдем окружным путем, чтобы запутать преследователей, а ты отправишься на запад — в Эльмоно. Мы будем ждать тебя там. Постарайся не напороться на неприятности. Если схватят — молчи. Никто не должен знать о том, куда мы направляемся.

— Все исполню в точности, — глухо ответил Джеронимо. — Попрощайся за меня с Жюли.

В убежище Милано вернулся один.

— Где Джеронимо? — подозрительно спросил Никколо.

— Мы встретимся в Эльмоно. Собирайтесь, нам пора в путь.

Выгадав подходящий момент, Милано поравнялся с виелистом и заговорил с ним шепотом:

— Ты знаешь, с кем мы сражались прошлой ночью? Это были доминивиты. Снова и опять они. Меня удивляет то, с какой точностью им удается отслеживать нас.

— С чего ты взял, что это доминивиты? Ведь у них не было пламенеющих шпаг.

— Зато на пистолетах выгравирован младенец, купающийся в пламени, — сказал Милано и показал товарищу оружия, снятые с убитых воинов. — Насчет мечей ты прав. Мы встретились с послушниками, с молодняком, которых еще не приняли в Орден и бросили в горн войны за неимением людей. Патерик объявил на нас настоящую охоту, и избавиться от его навязчивого внимания будет непросто.

— Дело дрянь, — заметил Никколо.

— Жюли не должна знать, от кого мы скрываемся. Ее испугает тот факт, что мы убиваем монахов. Не говори ей ничего о доминивитах. Вообще молчи о вчерашних событиях.

Девушку мучили вопросы, но спутники отмалчивались. Только на привале, когда от разговора не уйти, ей удалось выяснить хоть что-то.

— Почему монбельярцы напали нас? — спросила Жюли. — Они же преследовали Караваджо.

— Это война, мадмуазель, — соврал Милано. — А эхо войны не бывает мелодичным. Оно всегда ревет и стонет.

* * *

Идти на виду было нельзя, приходилось продираться через густые чащи, царапая руки и лицо о тонкие сучья. Такая дорога изматывала, воровала драгоценные силы, которых у изнеможенного Джеронимо и без того не осталось. Вконец устав, он рухнул наземь и погрузился в тревожный сон. Проспал до полудня и, ничуть не отдохнув, поплелся дальше. Некоторое время спустя услышал голоса людей и, скрываясь, подобрался вплотную к беседовавшим. Их было десять — мальчишек, одетых в серые рясы доминивитов. Встреча с собратьями по Ордену была для Джеронимо долгожданным шансом. Он вышел из укрытия и поймал на себе десять враждебные взглядов.

— Выслушайте меня, братья, — сказал, подняв над головой руки. — Я знаю, кого вы ищите. И расскажу, где их найти.

* * *

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, Эльмоно, Альтония

Несмотря на ужасы, которые ей пришлось пережить, Жюли с любопытством ребенка взирала вокруг, впитывала в себя красоты природы. В лесу прикасалась к коре высоких лигурийских сосен, которых раньше не видела, выискивала осенние грибы, прислушивалась к шуму листвы и щебету птиц. А сейчас, выйдя на широкую равнину, золотящуюся после покоса, с замиранием сердца наблюдала рассвет и думала, что Богиня воистину всемогуща, раз смогла создать такое великолепие.

Нежное солнце, еще не обжигающее взгляд, вальяжно выплывало из-за горизонта, заливало бескрайние поля пунцово-алыми тонами. Взбиралось все выше, быстро лишаясь пестрых оттенков, наполняясь раскаленным золотом.

Жюли не сожалела о том, что покинула монастырь, сбежала от наставницы и ненавистного мужа. Ни на секунду не усомнилась в правильности своего поступка, несмотря на то, что вместо спокойной жизни окунулась в мир насилия. Бескрайний мир, лежащий перед ней, как на ладони, и безграничная свобода пленили ее.

Их отряд шел без остановок до полудня, пока на горизонте не возникло поселение. Эльмоно не был обнесен крепостной стеной. Жители ограничилась большим рвом и валом. Ничто не мешало рассмотреть высокую готическую церковь, незыблемым стражем возвышающуюся над мелкими одноэтажными домишками.

Приблизившись к городу, Жюли расслышала звонкую музыку и громкое пение.

— Что это? — спросила она.

— Это же Вознесенье Господьи! — обрадовался Никколо. — Как мы могли забыть? Вот уж повеселимся!

— Нам не стоит показываться на людях, — осадил его Милано.

— Дай девушке отвлечься, старина. Ты что, не слышишь, как она плачет по ночам?

Последние слова Никколо сказал шепотом, но Жюли все равно его услышала. Ей стало стыдно. Она-то думала, что никто не замечает ее слез. Жюли всячески сдерживала эмоции, выставляла напоказ железную волю, так, как делала это на бригантине, ухаживая за ранеными. Но по ночам, когда все засыпали, уже не могла подавить чувства и тихо плакала. За последние две недели она увидела столько смертей, столько человеческих мук и страданий. На ее руках умерло несколько моряков. Из памяти не шли их стекленеющие глаза, затуманенные взгляды. Такое нельзя забыть. Жюли уже никогда не станет такой, какой прежде.

Путники беспрепятственно миновали ворота и отправились на зов музыки через широкие улицы. Вскоре они оказались у высокой каменной церкви, вокруг которой собралась огромная толпа. Стриженые монахи выкатывали на церковную площадь бочки с вином и пивом, угощали мирян. Народу становилось все больше, но монастырские запасы не истощались. Люди, рассевшись за принесенными ими же столами, ели и пили не по-кристиански много, громко пели и танцевали до упада. Даже степенные монахи не брезговали вином, но у них был достойный повод, и как оказалось не один.

Столы ломились от угощений. Жюли ела не торопясь, как ее обучали в монастыре, хотя после походной пищи, вкусная домашняя выпечка казалась манной небесной. А вот музыканты уплетали за обе щеки, ничуть не беспокоясь по поводу приличий.

Словоохотливый, уже подвыпивший монах, сидевший рядом с Жюли, охотно делился новостями, хоть его никто и не просил. С его слов девушка узнала, что работы по воздвижению этой хрупкой и в тоже время монументальной церкви закончились всего три дня назад. Аббат так спешил, что пообещал каждому работнику двойное месячное жалование, если они успеют к Вознесению. И ведь успели! А в строительстве, так или иначе, участвовали все горожане. За десять лет, которые длилось возведение церкви, плотники и каменщики уже обзавелись семьями, а по воскресеньям добровольно трудился и мал, и велик — за отпущение грехов.

Когда строительство завершилось, и последнюю икону внесли в храм, семидесятилетний настоятель радовался, как ребенок. А вчера ему пришло письмо. Епископ закрепил за церковью соборный статус. Счастье аббата стало запредельным, и он велел на Вознесение опустошить запасы монастырского вина. Теперь уж радовались все, даже строители, лишившиеся неплохого заработка.

Рассказывая все это, монах не сводил с Жюли благолепного взгляда. Изредка окружал себя знамением и бормотал: "то ли и впрямь Донна Криста, то ли это вино".

— А вот и настоятель! — молодой монах кивнул в сторону седовласого старца в грубой домотканой сутане.

Сразу было видно, что аббат не придает значения своему высокому духовному сану, не наряжается по случаю праздника в прелатские одежды. Он прошел мимо, скользнул по Жюли мимолетным взглядом и остановился, как вкопанный. На несколько секунд вытаращил на девушку глаза, обвел ее и себя знамениями круга и, начав читать "Ave, Iesa", поспешно ушел.

— Значит, мне не показалось, и это не вино! — обрадовался монах-рассказчик и залпом осушил глиняную кружку.

Жюли покраснела, не зная, чем вызвала к себе столько внимания.

— Выпей, немного вина не повредит, — Милано придвинул ей кружку и мягко улыбнулся. — А я постараюсь отвлечь внимание монахов. Уж больно они к тебе неравнодушны.

Подхватив гитару, Милано встал из-за стола и отправился к танцующим горожанам. Когда он ударил по струнам, и вокруг разнеслась быстрая мелодия тарантеллы, музыканты прекратили играть и округлившимися глазами уставились на гитариста.

Толпа одобрительно заулюлюкала, заплясала еще самозабвеннее, чем раньше. Разухабистые танцы не имели ничего общего с теми жеманными поклонами и реверансами, которым обучала сестра Агата в монастыре Сан-Севиер. В тарантелле била фонтаном и струилась жизнь. Жюли с неподдельным восхищением наблюдала за веселыми людьми, мечтательно следила за их бесшабашной развязностью.

— Не сиди без дела, сестренка! — Никколо подхватил девушку, как пушинку, и потащил в разгулявшуюся толпу.

Он залихватски кружил с Жюли в ритме быстро танца, громко смеялся, когда девушка, привыкшая к спокойным и манерным па, наступала ему на ноги. Краснея от смущения, она пыталась подстроиться под удалого кавалера, но у нее ничего не получалось.

— А ну-ка дай сюда! — Никколо выхватил у проходящего мимо юноши кружку с вином и вручил ее девушке. — Пей, сестренка! Сегодня можно все!

Жюли послушно пила, продолжая неловко кружиться в танце. Вино расплескивалось из кружки, струйками стекало по лебединой шее к высокой груди.

— Большими глотками. Не стесняйся! — подбадривал Никколо.

Крепкое вино быстро ударило в голову. Приятный хмель разлился по телу. От скованности не осталось и следа. Все невзгоды и тяготы последних дней отступили на задний план, стерлись из памяти. Жюли беззаботно отдалась веселью и теперь плясала с кошачьей грацией, ничем не уступая гомонящим селянам. Но неожиданно гитара умолкла. Танцующие остановились и недовольно загалдели.

— Без паники! Сейчас вы услышите нечто куда более выразительное, — примирительно развел руками Милано и подошел к Никколо. — Я тебя сменю, старина. Сыграй гильярду.

Виелист взял смычок и заиграл знакомую мелодию. Жюли обучалась этому танцу в монастыре и теперь почувствовала себя, как рыба в воде. Легкие прыжки, галантные поклоны, чуткие прикосновения к талии и повороты.

Но Никколо с каждой минутой ускорял темп, играл все быстрее и самозабвенней. Теперь музыка уже не походила на спокойную гильярду, больше напоминала бесшабашную тарантеллу. И в какой-то момент Жюли поняла, что оба танца для нее смешались воедино. Милано оказался опытным кавалером, легко подстраивался под изменчивую мелодию и не давал Жюли сбиться. Несмотря на ускоряющийся темп, его прикосновения были все такими же чуткими. Поворотов становилось все больше, нежные руки Милано уже не отпускали ее талию. У Жюли кружилась голова, и сердце замирало, когда Милано приближался к ней вплотную. Она стыдливо рвалась от него, а уже через секунду льнула к его разгоряченному телу, забывая о приличиях. Двойственные чувства снедали ее изнутри, румянцем смущения обжигали лицо.

Ее охватило необузданное желание. По телу прокатилась дрожь возбуждения, сладко заныло внизу живота, ноги содрогнулись от неожиданной слабости. И Жюли упала в объятья Милано.

Тяжело дыша, она смотрела в его угольно-черные глаза, проваливалась в их пленяющую бездну. То ли от быстрого танца, то ли от трепетного волнения ее сердце бешено колотилось.

Жюли увидела, как Милано наклонился к ней. Закрыв глаза, она потянулась к нему в ответ, и их уста сомкнулись в нежном поцелуе. Ее губы, ставшие невероятно чувствительными, улавливали малейшее прикосновение.

Его близость дурманила сильнее вина. Жюли уже не могла сдержать страсть и дала себе волю. Горячо целовала, покусывала его влажные губы, все крепче и крепче прижималась к нему всем телом, желая слиться с ним воедино. Но неожиданно Милано отпрянул, отстранил от себя девушку и посмотрел ей в глаза испытующим и в тоже время полным нежности взглядом.

— Не знаю, что со мной, — стыдливо отвернувшись, прошептала Жюли.

— Я знаю. — Милано подхватил ее на руки и уверенно пошел через толпу. Отнес в безлюдный сарай, уложил на свежескошенное сено.

Он осыпал ее лицо и шею пылкими поцелуями. Опускался все ниже, нежно ласкал девичью грудь. В порыве страсти Жюли схватила его за волосы, прижала к своим набухшим соскам, в исступлении тяжело задышала, почувствовав его руку у себя между.

Он овладел ею мягко и осторожно, но она все равно ощутила внизу живота резкую, тупую боль и крепче прижалась к нему, чтобы страстью заглушить секундную слабость.

Жюли тихо стонала в такт его ритмичным движениям, дикой кошкой изгибалась под ним, все крепче впивалась в мощную спину дрожащими пальцами, теряя над собой контроль, проваливаясь в пучину блаженства. Ее тело наливалось жаром, таяло в страстном пылу.

Милано остановился, ослабил объятия и упал рядом с ней. Его грудь тяжело поднималась и опускалась, крепкое тело изредка вздрагивало, а на лице застыла улыбка наслаждения.

— Я люблю тебя, — прошептала Жюли.

Милано ничего не ответил, но в тот миг она не придала этому никакого значения.

* * *

Стиснув зубы, Джеронимо наблюдал за тем, как треклятый Милано кувыркается с красавицей Жюли на сеновале. Этот бесчестный проходимец нагло вырвал наивную девушку, как две капли воды похожую на Донну Кристу, из спокойной монашеской жизни, одурачил ей голову приключениям и музыкой, а теперь еще и обесчестил в каком-то гадюшнике.

Джеронимо напрягся всем телом, готовый в любую минуту прикончить ненавистного гитариста. Тупая злоба овладевала им все сильнее и сильнее. Он уже не мог сдерживать гнев, а нерасторопные доминивиты окружали валявшегося на сеновале Милано непростительно медленно.

— Да быстрее вы! — гаркнул Джеронимо и, оголив шпагу, бросился на гитариста.

Из-за слабости и острой боли после ранений, он нанес удар неуклюже, как какой-нибудь дилетант. Милано отскочил в сторону. Одной рукой придерживая спущенные штаны, выхватил шпагу и приготовился сражаться, но опустил оружие, когда десять доминивитов окружили его со всех сторон — сопротивляться было бесполезно.

— И все-таки ты нас предал, — сказал он, глядя Джеронимо в глаза.

— Предал? — флейтист шагнул вперед, из-за треклятой слабости он двигался медленно, как ожиревший кот. Его это раздражало не меньше, чем бесстрашный взгляд Милано. — Ты только что оттрахал святую, а я, значит, предал? Или ты забыл о своей миссии? Как она вяжется с твоим поступком?

Джеронимо готов был прикончить гитариста, но путь ему преградила Жюли.

— Не тронь его! — приказала она, широко расставив руки, выставив напоказ оголенную грудь.

Увидев перед собой обнаженную девушку, Джеронимо смущенно отвел взгляд. От пыла и горячности не осталось и следа. Ему вдруг стало стыдно, что он потревожил Жюли в столь неподходящий момент. А теперь на нее глазели похотливые глаза доминивитов.

— Его не убьют. — Джеронимо отбросил в сторону шпагу, снял с себя плащ и протянул его девушке, стараясь не смотреть на ее обнаженную грудь. — Оденьтесь, мадмуазель.

Неохотно Жюли повиновалась. Джеронимо кивком отдал какой-то приказ. Доминивиты поняли его без слов. Один из монахов ударил Милано эфесом в затылок, двое других накинули на голову девушки мешок, взяли ее под руки и куда повели.

— Сожгите оскверненное место, — разворачиваясь, сухо велел Джеронимо.

Молодое сено вспыхнуло моментально. Огонь быстро занялся, перепрыгнул на балки, дотянулся до соломенной крыши и заполыхал вовсю. Курчавый дым вихрями взвился высоко в небо, угарным осадком постелился на грязном полу, где на небольшом островке, посреди бушующего огня, без сознания лежал Милано.

* * *

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, Коста-Риас, столица Эстрадиры

В высокое витражное окно, цветная мозаика которого изображала пречистую деву Кристу с младенцем на руках, падали горячие лучи полуденного солнца. Окрашиваясь в синие, красные, желтые тона, они разбегались по просторному кабинету, путались в раздернутых тяжелых занавесях бордового бархата, плясали на столе драгоценного красного дерева, украшенном трехцветным маркетри, ложились круглыми пятнами на мраморный пол. Лучи нестерпимо яркими вспышками отражались от висящего на стене огромного золотого диска — символа Кристы, играли на многочисленных портретах королей и королев, и от их прикосновения серьезные, неулыбчивые лица августейших особ, казалось, становились немного добрее.

И лишь сидящую за столом женщину ничуть не трогало это пиршество радостного света. Крупная, монументальная, затянутая в тугой корсет, она даже наедине с собой сохраняла царственную осанку, держа спину идеально ровно. Округлое полное лицо выражало некоторую озабоченность, карие глаза смотрели задумчиво. Тщательно завитые кудри белого напудренного парика опускались на строгое черное платье с глухим воротом, подпиравшим тройной подбородок. Холеные белые руки рассеянно разглаживали лежащий на столе лист бумаги. Ее величество Тереза Каза ди Трастамара, королева Эстрадиры, читала долгожданное письмо от кардинала альтонийского, Уго Микеле Гислиере. Сегодня его секретно, с невероятными предосторожностями, доставил во дворец изображавший нищего доминивит.

Пробравшись сквозь дебри изящных приветствий, тонко завуалированной лести и заверений в вечной преданности, Тереза наконец обнаружила ответ на вопрос, который так волновал ее в последнее время: "Кажется, Пречистая Донна в бесконечной милости своей указала мне истинный путь, и я нашел достойную партию для венценосного наследника. Рыцари ордена доминивитов сделают все для того, чтобы в Альтонии воцарился свет кристианской веры. Да пребудет с Вами благословение Иисы Кристы, Ваше величество".

Уголки тонких губ приподнялись в едва заметной улыбке скрытого торжества. Кардинал Гислиере — не только ревностный кристианин, но и гениальный политик! Его давно уже тревожило происходящее в Альтонии. Мэрул ди Моро, узурпатор, захвативший трон шестнадцать лет назад, был слишком самовластным правителем, не прислушивавшимся к мнению святых отцов. Влияние священнослужителей в стране ослабевало с каждым днем. Народ забывал о богобоязненности, скудели пожертвования власть имущих. И даже охота на сакристов потеряла былой размах: ди Моро сдерживал порывы доминивитов, и слишком часто на сожжение того или иного безбожника накладывалось королевское вето. Все это не устраивало его высокопреосвященство, и кардинал принялся искать выход. Именно тогда, год назад, он и прислал первое письмо королеве Терезе — самой богобоязненной и боголюбивой правительнице во всей Веропе.

"Приятно иметь такого человека не во врагах, а в союзниках", — подумала ее величество. Вслух же она тихо позвала:

— Пабло!

В глубине кабинета раскрылась задрапированная портьерами дверь, и к королеве вышел секретарь — красивый белокурый юноша. Нежное, с девическим румянцем лицо еще не знало бритвы, круглые голубые глаза взирали на мир с наивным удивлением — слишком наивным, чтобы быть настоящим. Стройные ноги, обутые в мягкие сапожки, неслышно ступали по мраморным плитам. Каждым движением, каждым взглядом и вздохом выражая безусловную преданность и любовь, секретарь поклонился повелительнице:

— Ваше величество...

Тереза позволила себе улыбнуться. Трусоват и глуповат, но красив и ласков. Что еще нужно безутешной вдове, чей дражайший супруг безвременно ушел в чертоги Кристы?

— Отыщи его высочество и приведи сюда. Ступай, Паблито.

Еще раз поклонившись, секретарь удалился. Вскоре в кабинет вошел высокий худощавый мужчина — принц Карлос Каза ди Трастамара, единственный сын королевы. Остановился перед столом:

— Ваше величество...

Несмотря на природную смуглость кожи, Карлос был болезненно бледен. Узкое лицо с безвольным мягким подбородком, который скрывался под холеной маленькой бородкой, тонкий длинный нос, большие карие глаза с тяжелыми веками и длинными ресницами. Черные тусклые волосы до плеч, серьга в левом ухе — черная каплевидная жемчужина. Роскошный шелковый камзол с пышными кружевными манжетами и воротником. Изящные руки с тонкими пальцами, на которых сверкали кольца. Как и всегда при виде сына, Тереза испытала сложную гамму чувств: любовь, гордость, счастье, и... легкое разочарование. Карлос, образованнейший и утонченнейший человек своего времени, был слаб здоровьем, и это обстоятельство являлось причиной постоянной тревоги ее величества. Принц был настоящим ценителем искусств, знатоком этикета, поэтом, художником и музыкантом, но не воином. Нет, не воином...

— Тебе двадцать семь, сын мой, — произнесла королева.

— Да, ваше величество...

— Мне — уже сорок три.

— Вы всегда останетесь молодой и прекрасной, — любезно ответствовал Карлос.

— Но не бессмертной, — возразила Тереза. — Все мы — смиренные рабы Кристы, и нам не дано знать, где и когда нас настигнет смерть. Перед тем, как сойти в могилу, я хочу видеть твоего наследника.

Принц побледнел, и его лицо приобрело серовато-землистый цвет.

— Но, ваше величество...

— Род ди Трастамара должен продолжаться, — твердо произнесла королева. — Я нашла тебе невесту, которая сделает тебя великим королем.

— Кто она? Принцесса Нордийская? Герцогиня Илтонская?

Тереза молчала.

— Быть может, вы, матушка, желаете, чтобы я женился на одной из славийских царевен? Помилуйте, дочери варварской страны...

— Нет. Кто она, я скажу тебе позже. А сейчас можешь идти, сын мой.

Карлос выбежал из кабинета. Королева долго смотрела на дверь, за которой затихали торопливые шаги ее отпрыска — единственного существа, к которому она испытывала безусловную, нерассуждающую любовь. Увы, при всем своем уме и утонченности Карлос был слаб, она это понимала. Именно поэтому Тереза желала укрепить династию, сделать так, чтобы никакие бури и ненастья не могли пошатнуть трон. Чтобы после ее смерти сын правил страной в счастье и благоденствии...

"Паучиха! Мерзкая, жирная, подлая паучиха!" — мысленно восклицал Карлос, шагая к своим покоям. Мать представлялась ему зловещей черной вдовой, которая пожирала самцов после соития, опутывала липкими тенетами интриг всю страну и сидела в середине паутины, хладнокровно подтягивая к себе очередную жертву. Она и его душила нитями своей властной любви, не давала жить так, как хотелось, приказывала, повелевала, и все это под знаменем его блага!

В своей опочивальне принц рухнул в мягкое кресло, зажмурившись и в отчаянии прижав к вискам тонкие пальцы. Как вырваться из этой паутины? Как стать свободным?..

— А, вот ты где! — раздался низкий насмешливый голос. — Опять страдаешь?

Карлос открыл глаза и, сам того не желая, улыбнулся. На пороге стоял его лучший друг и оруженосец — барон Хуан ди Торега. Этот просто, без лишних изысков одетый, коренастый и широкоплечий человек, крупные грубоватые черты лица которого больше приличествовали крестьянину, нежели знатному кавалеру, всегда пребывал в хорошем настроении. И лишь он в любой ситуации мог развеселить его высочество.

Барон опустился на широкую, занимавшую половину комнаты, кровать и, бесцеремонно развалившись на белоснежном вышитом покрывале, вопросил:

— Что на этот раз?

— Матушка хочет женить меня, — прошептал Карлос, снова впадая в меланхолию.

— Хм... она хорошенькая?

— Перестань, Хуанито, — поморщился принц. — Какое это имеет значение?

— Хорошенькая может доставить немало удовольствия! — расхохотался оруженосец.

— Удовольствие? — воскликнул Карлос. — Такое же, какое матушка доставила моему несчастному отцу, убив его руками своего любовника? Или удовольствие, испытанное тем самым любовником, которого она же потом прилюдно казнила за предательство короля?

— Да хватит ныть! Не все же бабы такие. Может быть, твоя невеста будет милой и покорной. — Ди Торега снова рассмеялся.

Принц печально посмотрел в желтые глаза друга, который за вспыльчивый нрав и непревзойденные воинские успехи был прозван при дворе Неистовым Хуаном. Впрочем, за неутомимость в постели и неразборчивость в связях его иногда называли Жеребчик Хуан. Это имя очень шло барону еще и потому, что его громкий смех напоминал конское ржание.

— Впрочем, если уж молодая жена не придется тебе по сердцу, никто не заставляет тебя провести с ней всю жизнь, — неожиданно добавил барон. — Родит наследника, и... мало ли, что может приключиться с юной королевой. Выпьет порченого вина или, упаси пречистая, заболеет родильной горячкой.

— Наследника, — простонал Карлос. — Но я не могу...

— Да уж... — оруженосец ненадолго задумался, потом сообщил с таким видом, будто только что совершил величайшее открытие: — Но я-то могу!

На тонком лице принца с калейдоскопической скоростью сменилось множество выражений: удивление, отвращение, гнев, понимание, надежда... Наконец тонкие губы растянулись в мечтательной улыбке. Так Карлос улыбался в детстве, до смерти замучивая котят и щенков. Сладострастно вздрогнув, он с придыханием произнес:

— А это и правда неплохая идея...

— Ну еще бы! — ухмыльнулся Хуан. — Чего только не сделаешь для друга!

— Но, Хуанито...

— Обещаю, обещаю: я не доставлю ей наслаждения и буду как можно более жесток, — снисходительно протянул оруженосец.

Карлос прикусил губы, нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Видя снедавшее его возбуждение, ди Торега похлопал ладонью рядом с собой:

— Иди ко мне.

Сдерживаемые чувства прорвались настоящей бурей страсти. Принц кинулся к другу, схватил его крупные, грязноватые руки, покрыл влажными поцелуями.

— Любимый, любимый, любимый... — задыхаясь, шептал он.

Глава восьмая,

Сентябрь, 1657 года от рождения Кристы, Эльмоно, Альтония

— Пожар! — взвизгнул кто-то, заглушая шум и музыку.

Никколо увидел черный дым, взвившийся над крышами домов, и его охватило дурное предчувствие. Он первым бросился к пожарищу, но тут же увяз в толпе. Образовалась страшная давка. Прямо под ноги Никколо упала дородная матрона. Опасаясь, что в толчее ее задавят или покалечат, он отбросил в сторону смычок и виелу, подхватил женщину и помог ей встать. Обезумев от всеобщей паники, она даже не поблагодарила, помчалась вперед, ведомая людским потоком. Никколо не стал и пытаться поднять виелу — жизнь дороже. Тихо выругался и заработал локтями, расталкивая нерасторопных горожан.

Приближаясь к пожарищу, толпа быстро редела. В полном хаосе стал появляться порядок. Кто-то отдавал приказы, кто-то спешил к колодцу, кто-то уже возвращался с полными ведрами, выливал их на полыхающий сарай. Беловолосые старушки хватались за головы, кудахтали, как клуши, и делились новостями, не отходя от пожарища:

— Свечу забыл потушить после молитвы...

— Откуда у Жака свечи? Лучина на сено упала...

— А я говорю: поджог...

Все были заняты тушением пожара, но результата это не приносило. Огонь перепрыгнул на стоящий рядом дом. Соломенная крыша стремительно занялась, за считанные минуты обвалилась, разнося огонь по всему зданию. Деревянная постройка горела знатно: с треском, с яркими вспышками.

— Есть в доме люди? Дети? Старики? — пожилой монах носился от одного горожанина к другому, в волнении хватал их за руки и плечи. — Есть там кто?

— Нет никого! — отмахнулся от священнослужителя тщедушный мужчина. — И дома у меня тоже нет...

Никколо взглядом выискивал Милано и Жюли, продирался через толпу, в волнении толкая и распихивая людей. Прыгал на месте, залазил на бочки и смотрел поверх голов, но это не давало результатов. Тревожное чувство усиливалось. У Никколо ныло под ложечкой. От волнения кровь приливала к вискам. Он уже порывался броситься в огонь и проверить, нет ли там его друзей, но понимал, что это сродни самоубийству — пламя разыгралось не на шутку. Окажись кто-то ненароком в сарае или в доме, спасти б его было уже невозможно.

Соседним зданиям ничего не угрожало — они стояли на почтительном расстоянии. Поняв всю бессмысленность тушения, люди побросали ведра и молча смотрели на бушующее пламя. Быстро насытившись податливым деревом, огонь стремительно затухал. Подавленные и разбитые горожане начали расходиться. Праздник был испорчен.

Перед дымящимся остовом остались лишь несколько старушек, погорелец и Никколо, так и не разыскавший друзей. Виелист переминался с ноги на ногу и с нетерпением ждал, когда последние очаги огня угаснут. Не выдержав, пошел на догорающее пепелище. Никколо дышал через рукав, но все равно глотал много дыма. Несмотря на это, продолжал поиски. Пинал ногами уголья, отодвигал трухлявые балки, изредка останавливался у обугленных инструментов и утвари, пока не нашел оплавленный гриф от гитары и почерневший от гари кусок электрума — то, во что превратился кошелек с лирами.

Худшие опасения подтвердились — Милано здесь был. Но ни его тела, ни тела Жюли в сарае не оказалось. Значит, они могли выбраться из пожара.

Из-под наваленных балок раздался шум. Никколо бросился туда, начал оттаскивать горелые бревна и с облегчением увидел на дне глубокого подвала своего друга. У Милано сильно обгорели волосы и брови, на лице и руках было несколько несерьезных ожогов. В остальном же он выглядел весьма неплохо. С учетом того, конечно, что побывал в настоящем аду.

— Как ты, старина? — осторожно вытаскивая друга из-под завала, спрашивал Никколо. — Что произошло? Где Жюли?

Милано с трудом стоял на ногах, покачивался из стороны в сторону и все еще держал перед лицом мокрую тряпицу.

— Ее там нет, — он неопределенно мотнул головой. — Джеронимо нас предал. Он доминивит. Жюли у него.

— Главное, что жива, — Никколо вытащил друга из пепелища и уложил у дороги, метнулся к старушкам, которые, увидев спасенного, онемели и перестали обмениваться сплетнями. — Чего вы ждете? Зовите доктора!

От криков оцепеневшие сплетницы пришли в себя, засуетились, загалдели. Одна старушка затрусила в сторону ремесленного района — там жил лекарь. Остальные помогли тащить обессиленного Милано. Несмотря на возраст, они привыкли к тяжелой работе и не растратили к старости силы.

— Как тебе удалось спастись? — спрашивал Никколо, чтобы разговорить товарища и не дать ему провалиться в беспамятство.

Милано часто заходился глубоким, утробным кашлем. Не желая показывать своей слабости, говорил рубленными, короткими фразами, стараясь дышать как можно реже.

— Сорвал подвесной замок, спрятался в погребе. Пол загорелся, дым опустился ниже. Упала горящая балка, проломила половицы. Меня чудом не задело.

— Да, ты родился в рубашке, старина, — кивнул Никколо, останавливаясь у дома врачевателя.

К счастью, лекарь оказался на месте и не успел на празднике напиться до беспамятства. Он ловко срезал с Милано одежду, осмотрел тело, смазал ожоги какой-то едко пахнущей жижей и перевязал корпиями.

— Дыма он наглотался, но ожоги не смертельные. Жить будет, — заверил лекарь, закончив свои манипуляции. Он вручил Никколо глиняную кружку с каким-то снадобьем и добавил шепотом: — Сейчас боль не даст ему уснуть. Пусть выпьет. Отвар нагонит сон. Больному надо хорошенько отдохнуть. Как проснется, отвезите его в постоялый двор. Завтра я к нему наведаюсь.

Никколо поблагодарил и расплатился с лекарем. Как только врачеватель ушел, Милано, внимательно слушавший разговор, тут же обратился к другу:

— Нам нельзя здесь задерживаться. Надо догнать Жюли. Сейчас же!

— Допустим, мы ее догнали. Что дальше? Заберем ее с боем? — поинтересовался Никколо. — Ты сейчас даже станцевать не сможешь перед доминивитами, чтобы отвлечь их внимание.

— Мы не раз побеждали там, где успех казался немыслимым. Справимся и сейчас.

— Вдвоем? Ты обезумел! Порой твоя смелость граничит с безрассудством. Но сейчас ты зашел слишком далеко. Я не стану тебе потакать.

— Ослушаешься приказа?

— Мы не на войне. Так что помолчи и выпей отвар, — Никколо вытер со лба Милано выступивший пот, попытался напоить настоем.

— Я не буду его пить! — вспылил Милано и отшвырнул кружку в сторону. — Я испытывал боль и посильнее, чем от мелких ожогов. Потерплю.

— Терпи, сколько влезет. Страдай от боли. Не спи. Мне плевать! Все равно твой план неосуществим. Ты заведовал деньгами, теперь они превратились в груду металла. Я забрал самородок, но обменять его на лиры мы сможем только у ювелиров в Ливорно. Моих денег не хватит, чтобы купить лошадей. Так что нам все равно придется ждать твоего выздоровления.

— Наймем извозчика, — сразу нашелся Милано. — В лесу мы прикончили послушников. Их не могли пригнать издалека. А ближайший монастырь Ордена находится в Ливорно. Мы найдем Жюли там, в этом не сомнений. За время пути я оклемаюсь. Ну же, Никколо, мы не можем сдаться за пару шагов от цели.

— Без помощи ты не сделаешь даже шага, — пробурчал Никколо, уже истратив в себе силы для спора. — Хорошо, я сделаю, как ты просишь. Но если скончаешься в пути, не поминай меня на том свете нелестными словами.

— За это можешь не волноваться.

— Слушай, а откуда ты во время пожара взял воду, чтобы намочить тряпку? — задал давно интересовавший его вопрос Никколо.

— Не спрашивай, старина, — невесело улыбнулся Милано. — Об этом тебе лучше не знать...

* * *

Нанять извозчика оказалось несложно. Недавнего погорельца больше ничего не держало в Эльмоно. Потратив последние сбережения на телегу, он отправился к своему брату в Ливорно и с радостью взял попутчиков за скромную плату в пять пиастров.

Пегой мерин, тянувший повозку, был так немощен, что в любое другое время Милано с Никколо обогнали бы его даже пешком, но сейчас приходилось тащиться на этой кляче.

Несмотря на отчаянное положение, в котором оказался, погорелец не терял бодрости духа и был весьма словоохотлив. Нагрянувшие перемены его ничуть не страшили.

— Меня Томасом зовут, — улыбаясь, представился он. — Был я строителем, но все инструменты сгорели. Кто наймет такого работника? И церковь уже отстроили. Теперь без работы, без дома и без пиастра за душой. Последние деньги отдал за эту развалюху.

Никколо не сообразил, кого имеет в виду погорелец: скрипучую телегу или клячу, но уточнять не стал.

— Теперь еду к брату, займу денег, куплю монастырского вина и продам его в Эльмоно, — без устали тараторил Томас. — В нашем городишке уже давно не выращивают виноград. С тех самых пор, как монбельярцы сожгли поля. Теперь люди сеют пшеницу и ячмень, их больше интересует хлеб, чем выпивка. Сейчас дела пошли в гору, но виноделов-то уже не осталось. Вот и заработаю на этом. Давно собирался начать свое дело, но все руки не доходили. Да и боязно все-таки. Теперь выбора-то не осталось.

Никколо был уже и не рад тому, что нанял именно этого извозчика. В бесконечный монолог Томаса не удавалось вставить ни слова. Можно было бы скоротать время за музицированием, но и от виелы, и от гитары остались только воспоминания. Приходилось нехотя слушать.

Дорога, занявшая три дня, показалась Никколо настоящей вечностью. Милано все время спал и не мог развеять скуку толковой беседой. А новоиспеченный торговец не умолкал ни на секунду, рассказывая о своем трудном прошлом или планах на будущее.

К концу путешествия Никколо готов был застрелиться. А вот Милано чувствовал себя неплохо. Ожоги все еще напоминали о себе при резких движениях, но в остальном не беспокоили.

В Ливорно друзья попали уже на закате дня, перед самым закрытием ворот. Несмотря на позднее время, город не спал. Лавочки уже закрылись, но многочисленные трактиры продолжали работать всю ночь, приманивая праздных гуляк светом из открытых окон.

Всего полвека назад на месте Ливорно стоял небольшой рыбацкий поселок, затерянный среди лесов, в неприметной илистой бухте. Но после сожжения Геновы и многолетней блокады Политании сюда потянулись торговые суда со всей Веропы.

Со временем в Ливорно стекались люди: кристиане из захваченного Вилона, кочевые мануши из далекого Востока, сакристы из религиозно нетерпимой Эстрадиры, альрабы, вытесненные кругоносцами с исконных земель. Деревня сильно разрослась. Теперь это был крупный портовый город, неповторимо красивый из-за наслоения различных культур. Здесь соборы соседствовали с синагогами и мечетями; праздник разговения отмечался наравне с Рождеством Господьи; кристиане, вриты, машуры и альрабы — все жили рука об руку, несмотря на различия в традициях и вероисповедании.

По старой привычке Милано выбрал для ночлега квартал вритов. Из-за ненависти к "меченым", люди редко останавливались в постоялых дворах, принадлежавших этой братии. В общих залах царила тишина, половина комнат пустовала. Вриты выживали за счет торговцев, которые охотно селились в таких тавернах.

Сняв комнату и оставив в ней немногочисленные пожитки, Милано с Никколо отправились в район нищих. Обитатели дна знали все городские новости и с удовольствием делились ими за достойное вознаграждение.

Несмотря на царившую вокруг бедность, домишки здесь стояли достаточно крепкие, узкие улочки были ухожены и чисты. Сказывалась сравнительная молодость города. Постройки еще не просели от времени, а обедневшие горожане не успели скатиться на самое дно и стать отъявленными негодяями. Ливорно понадобится еще несколько десятилетий, чтобы картина нищенского района стала ничем не лучше, чем в остальных городах Веропы.

— А здесь недурно. Не то, что в Лусте, — заметил Никколо. — Можно и концерты давать для бедноты, денег получим не меньше, чем от знати.

— Не обманывайся, — сказал Милано, кивком указывая на подворотню, где малолетние воры шарили по карманам пьяного оборванца. — Думаешь, много они у него найдут? Это привычка: воровать, если есть возможность.

— В Лусте такое происходит на каждом шагу, и не только в бедняцких районах.

— Да, Луста уже не та, что прежде.

— Ты говоришь, как седовласый старец, а ведь тебе едва перевалило за тридцать! — усмехнулся Никколо и похлопал товарища по плечу. — Не рано ли жаловаться на жизнь и упрекать молодежь в распущенности?

— Упрекать молодежь никогда не рано, — улыбнулся в ответ Милано. — А вот и наш клиент.

Прислонившись к стене дома, сидел оборванец и просил милостыню. Вокруг него роились мухи, воняло экскрементами и помоями.

— Почему наш? — от отвратительного смрада Никколо поморщился и закрыл нос рукавом рубахи. — Ты что, по запаху определил?

— Не только. Он сидит перед глиняной кружкой с монетами, и никто из прохожих его не трогает. Много ты встречал попрошаек в бедняцких районах? Все они побираются у рынков и церквей. Кто будет просить милостыню у нищего?

Милано подошел к попрошайке. С трудом сдерживая рвотные позывы, бросил ему в кружку несколько монет.

— Благослови тебя Криста, — привычно пробубнил нищий, даже не взглянув на доброжелателя.

— Хочешь заработать? — спросил Милано.

— Кто ж не хочет? — вопросом ответил нищий и поднял взгляд. — А чего надобно?

— Несколько дней назад в город должны были приехать доминивиты. Знаю, для Ливорно монахи не редкость, но эти притащили с собой девушку. Если узнаешь, когда они пришли и где остановились, получишь золотой.

— А не обманешь?

Милано показал нищему полновесную лиру.

— Завтра утром встретимся здесь же.

— Сведения мне нужны сегодня.

— Хорошо. — Попрошайка засунул кружку с милостыней за пазуху и встал. — Ждите здесь.

— Постой, — осадил его Милано. — Я знаю, как делаются дела в подобных местах. Через полчаса окажусь в кругу твоих дружков, жаждущих легкой наживы. Так не пойдет. Приходи один. И не сюда, а к ратуше.

— Вы меня не за того принимаете, господин. Но я сделаю, как пожелаете.

Когда нищий скрылся за поворотом, Никколо вздохнул с облегчением и произнес:

— Я не доверяю этому проходимцу.

— И правильно делаешь, — делано громко сказал Милано и шепотом добавил: — Он притаился за углом. Ждет, когда мы уйдем, чтобы проследить за нами. Думает, что прирезать нас проще, чем добыть сведения. Давай проучим голодранца. Идем, застанем его врасплох.

Спешить не имело смысла, можно было легко напороться на нож, влетая в очередной поворот. Друзья шли медленно, проходили мимо подворотен и перекрестков на почтительном расстоянии и руки держали на эфесах. Преследователя видно не было, но Милано это не обманывало, просто попрошайка хорошо знал свой район и мастерски прятался в тени домов. К тому же вокруг не было ни факелов, ни фонарей — только молодой месяц скудно освещал темные улочки.

Когда впереди уже показались первые дома рыбацкого района, из подворотни выскочили два оборванца, вооруженные короткими ножами. Одному из них Милано всадил клинок в грудь, второму выкрутил руку и приставил к горлу окровавленный кинжал.

— Ты так быстро раздобыл сведения? — спросил Милано, узнавший попрошайку еще до того, как прикончить его подельника.

— Не убивайте, господин, — зарыдал нищий. — Меня бес попутал. Честно слово. Я для вас все узнаю. Только не убивайте.

— Я не стану марать об тебя руки. Но цена сделки только что упала для тебя на двадцать пять пиастров.

Милано отпустил попрошайку и отвесил ему крепкого пинка под зад.

— Спасибо, господин. Спасибо...

— Понравилось? Могу поддать еще разок.

Но вместо ответа попрошайка раскланялся и задал стрекача.

— Думаешь, он вернется? — усомнился Никколо, глядя, как информатор улепетывает со всех ног.

— Вернется, — заверил Милано. — Для него монета важнее жизни.

Не возвращаясь в постоялый дом, друзья несколько часов бродили по центральной части города, подолгу стояли возле ратуши, с интересом разглядывали масляные фонари, украшавшие главную площадь. Мода на них появилась совсем недавно и еще не достигла других городов Альтонии.

К полуночи появился информатор.

— Доминивитов видели вчера днем. Десять штук. Девушки с ними не было, но была карета. Там они ее схоронили.

— С чего ты взял? — спросил Милано. — Может, в карете ехал какой-нибудь прелат?

— Сперва уплатите, а потом я все расскажу. И выкладывайте лиру, ведь о девушке я не должен был вызнавать. — Получив золотую монету, попрошайка продолжил: — Вчера этих монахов видели на рынке. Они покупали женскую одежду. И все были при пламенеющих шпагах, а ведь не так давно ходили в послушниках. Говорят, они схватили знатную сакристку и за это их возвели в рыцари. Господа хотят ее освободить?

— Это не твоего ума дело, — ответил Милано. — Ты сослужил добрую службу. А теперь проваливай. И о нас никому ни слова.

— Конечно, господа. Благослови вас Криста!

— Никому ни слова? — перековеркал Никколо. — Ты только что велел ему рассказать о нас каждому.

— Не каждому, а только доминивитам. Сам того не подозревая, мерзавец сослужит нам добрую службу.

— Что ты надумал?

— Добыть чуть больше сведений.

Вернувшись в постоялый двор, Милано не стал заходить в свою комнату, а постучал в дверь напротив. Ему открыл заспанный врит, одетый в одно исподнее.

— Чего тебе? — спросил он, потирая глаза.

— Хочу остановиться в вашей комнате, любезнейший.

— Проваливай! — прикрикнул врит и попытался захлопнуть дверь, но Милано заблокировал ее ногой и просунул в щель монету в пятьдесят пиастров. — Это меняет дело! Ни один торговец не откажется от прибыли. Моя комната — ваша.

— Вам лучше покинуть постоялый двор, любезнейший. Этой ночью тут может быть жарко. И не показывайтесь на глаза владельцу.

Получив свою плату, врит поспешно собрал вещи и сбежал через задний ход. Милано с Никколо расположились в его комнате и приготовились к встрече гостей: зарядили пистолеты, взвели колесцовые замки, вынули из ножен шпаги.

В ожидании прошло несколько часов. Время перевалило далеко за полночь, но никто так и не появился. В постоялом дворе было мертвецки тихо, как на кладбище. Милано даже стал думать, что зря подозревал оборванца в чрезмерной алчности. Но предосторожности оказались не лишними. В коридоре раздались шаги. Через приоткрытую дверь Милано увидел человека в серой рясе с надвинутым на лицо капюшоном. Неизвестный остановился возле соседней комнаты, ножом вскрыл замочную скважину и вошел внутрь.

— А вот и первый посетитель, — прошептал Милано. — Странно, что только один.

Вооружившись пистолетами, друзья прокрались вслед за незваным гостем и взяли его на прицел. Доминивит неподвижно сидел на стуле и с равнодушным видом перебирал четки.

— Можете опустить оружие, — бесстрастно сказал он, снимая капюшон. — Я пришел с миром.

Милано с трудом сдержался, чтобы не разрядить пистолет. Перед ним сидел Джеронимо. Желание поквитаться с каждой секундой становилось все острее. Но предатель преследовал какую-то цель, раз явился сюда в одиночку. Перед тем, как размазать его мозги по стене, надо было выслушать.

— Ты меня поражаешь, — криво улыбнулся Милано. — И как тебе хватило наглости прийти сюда после того, что ты сделал?

— Мы все еще альтонийское трио, — пожал плечами Джеронимо.

— Да, два человека и лживая крыса.

— Из твоих уст лжи было сказано не меньше. Ты вел девушку не к приемному отцу, а на закланье. И все время врал ей, с первого дня знакомства. А потом еще и совратил!

— Совратил? — Никколо удивленно взглянул на друга.

— Об этом не сейчас, — отмахнулся Милано.

— Ты даже лучшему другу не признался? — усмехнулся Джеронимо. — Тогда ты еще более мерзкое создание, чем я думал. Обманы, убийства, предательства. Что еще ты готов сделать для Родины?

— Ты не о том волнуешься. Тебя должно беспокоить дуло, нацеленное тебе в голову. Говори, зачем пришел, или твои мозги окажутся на стене.

— Как радикально, — хмыкнул Джеронимо, продолжая меланхолично перебирать четки. — Хорошо, я не буду тянуть кота за хвост. Мне стало известно, что Жюли хотят выдать замуж за эстрадирского принца. Это судьба ничем не лучше той, от которой я пытался ее спасти, предавая вас.

— И что с того? — Милано прошелся по комнате, взял еще один стул и уселся напротив Джеронимо, все это время продолжая держать его на прицеле. — Ты истовый кристианин, но не строй из себя святого.

— Я не святой. Просто не хочу, чтобы Жюли была чьей-то марионеткой. Она должна жить своей собственной жизнью, пусть даже с тобой.

— Откуда такое благородство?

— Тебе этого не понять. Ты любишь Родину еще самозабвеннее, чем я — Господа. И это мешает тебе видеть вокруг себя что-либо, кроме долга. Но я здесь не за тем, чтобы копаться в твоей голове. Я предлагаю сделку.

— А это уже интересно, — Милано подвинулся ближе к Джеронимо и пристально посмотрел ему в глаза. — Я доминивитам доверяю меньше, чем убийцам. Предателям и трусам, нападающим на одного вдесятером, — еще меньше. Даже не знаю, что сказать о тебе. Ты умудрился воплотить в себе все самое худшее. Так какую сделку ты хотел предложить? Случайно, не с Сатаной?

— Прекрати это представление, — поморщился Джеронимо и отвернулся. — Я опою похитителей снотворным. Ты заберешь девушку и уедешь с ней так далеко, как только сможешь. Туда, где вас не найдут.

— Теперь ты решил предать Орден. Занятно. Но почему я должен тебе верить?

— Жюли любит тебя, — сказал Джеронимо и с такой силой сдавил четки, что одна бусина треснула. — Я искренне надеюсь, что это чувство взаимно. Если это так, то у Жюли появится шанс на светлое будущее. Можешь рассказать ей о том, кто ты и кто она. Можешь умолчать. Для меня это неважно. Главное, чтобы она была счастлива.

— А если я откажусь?

— Тогда ты своими руками развяжешь войну. Мэрул не откажется от власти, а у Трастамары будет больше прав на престол, чем у него. Спор решат мечи.

— И какой у тебя план? — Милано спрятал пистолет, решив, что без помощи доминивита все-таки не обойтись. — Не в монастыре же ты будешь опаивать собратьев.

— Нет, не в монастыре. У меня есть идея получше...

Сентябрь, 1557 года от рождения Кристы, Ливорно, Альтония

Их путь лежал через Эльмонские угодья. Агата шла на привязи, как домашняя скотина. В последнее время она и вправду чувствовала себя бездумным животным. И все из-за горбуна.

На привалах Арацио часто уходил, выискивал в лесу какие-то коренья, варил из них настой и насильно поил колдунью. От отваров у Агаты путались мысли, появлялись приступы мигрени, кружилась голова. Временами она теряла над собой контроль и выполняла приказы горбуна, словно кукла. Когда действие наркотика прекращалось, рассудок к ней возвращался. В моменты просветления она пыталась вырваться или мысленно воздействовать на Караваджо. Но магия не слушалась. Отрава мешала сконцентрироваться. В конце концов Агата смирился с тем, что в ближайшее время ей не удастся сбежать, и стала ждать подходящего момента.

— А ведьма-то присмирела, — довольно ухмыльнулся Караваджо. — Как животное, честное слово.

— Мои отвары лишают ее магических сил, — пояснил Арацио. — Сейчас она — овощ. Но не обманывайся, мой друг. При первой возможности она попытается сбежать.

— Так прикончи ее и дело с концов.

— Пять дней тащимся с ней и прикончить? Ни за что! Завтра доберемся до города и сдадим ведьму доминивитам. Они платят за сакристов неплохие деньги.

— Как бы твоя алчность не стоила нам жизней.

— Будь покоен, мой друг. Этого не произойдет.

К полудню следующего дня они прибыли в Ливорно. Стража задержала путников лишь на несколько минут. Получив исчерпывающие объяснения, пропустила в город.

Горбун влил в колдунью очередную порцию и освободил от веревок.

— Что ты творишь? — возмутился Караваджо. — Тебе что, жить надоело?

— Сейчас она в моей власти, — заверил горбун. — Связанная женщина привлечет ненужное внимание. А раньше времени я не хочу показывать ее доминивитам. Сперва надо выяснить, сколько они заплатят. Быть может, придется тащиться с ней до столицы.

— Ты играешь с огнем, плут.

— Зато не нападаю на двухбатарейные фрегаты.

Караваджо яростно скрипнул зубами, но промолчал. Недавние сражения сильно надломили морского волка. Он стал шарахаться от громких звуков, словно это были взрывы, превращающие суда в щепки. Его мучили кошмары и одолевали страхи. Муки совести и душевные стенания, столь типичные для кисейных дам и присутствующие теперь в нем, выводили его из себя. Сейчас Караваджо был сам себе противен. Он старался выбросить из головы гнетущие мысли, избавиться от внутренних демонов, но ничего не мог с собой поделать. Его душевное здоровье было под угрозой. А ведьма, вселявшая ему ужас своим присутствием, лишь усугубляла положение вещей.

На отдых и ночлег они расположились в припортовом клоповнике. Арацио снова связал ведьму, запер ее в комнате и куда-то ушел. Караваджо спустился в трактир и, добравшись до выпивки, начал топить свое горе в вине.

Первый кувшин он осушил залпом, со вторым расправился за четверть часа. Федервайсер уже не лез в глотку, а долгожданного забвения так и не пришло.

До таверны донесся звон портового колокола, возвестивший о том, что к причалу подошло судно. Сейчас начнется разгрузка. Засуетятся матросы и докеры, товар хлынет на лотки и прилавки. Караваджо вспомнил, как совсем недавно его команда продавала в Массалии награбленное. Последние рейсы принесли неплохой улов, команда молилась на своего бравого капитана и вот, что из этого вышло.

— Капитан без корабля, — прошептал Караваджо, глядя на дно кружки и наполняя ее новой порцией вина. — И без команды...

"Праща" пошла ко дну. Фрегат разлетелся на куски. Почти весь экипаж погиб в бою. Немногие выжившие разбрелись по Альтонии в поисках лучшей жизни. Караваджо, под чьи началом ходило две с половиной сотни человек, остался без людей и судна. И без денег — они тоже ушли на дно.

— Капитан без корабля... — в очередной раз повторил Караваджо и залпом выпил кружку вина.

За окном опустились сумерки. В трактир вернулся Арацио, купил выпивки и подсел к Караваджо.

— Вижу, ты все еще не смирился с потерей.

— Это ты во всем виноват, — буравя горбуна тяжелым взглядом, сказал Караваджо. — Я говорил, что все беды от баб. А ты вынудил меня взять на борт девку. Видишь, что из этого вышло? Из-за нее за нами увязались монбельярцы. Не будь ее на борту, "Праща" до сих пор бороздила бы морские просторы.

— Ты драматизируешь, мой друг, — беззаботно ответил Арацио и пригубил вина.

— Драматизирую? — прорычал Караваджо. — Я потерял "Пращу", остался без судна. У меня нет денег, чтобы купить корабль и нанять команду. По твоей воле я превратился в сухопутную крысу. Теперь только одна возможность выйти в море — наняться матросом к какому-нибудь удальцу.

— Не прибедняйся! — отмахнулся горбун. — Кое-какое имущество у тебя осталось.

— О чем ты?

— Я говорю про твою усадьбу под Лустой. Или ты забыл, как хвастался своим удачным вложением?

— И все-то ты помнишь, — скривился Караваджо и осушил кружку вина. Снова налил и снова выпил. Ему хотелось забыться в пьяном угаре, но проклятое вино не брало. — Эту рухлядь я смогу обменять только на дырявое корыто, в котором стыдно выйти в море. Из этого ничего не выйдет.

— Ни продавать, ни обменивать усадьбу не надо. Мы переждем там некоторое время, пока не появятся деньги.

— Из воздуха они что ли появятся?

— У меня есть план насчет нашей пленницы, — понизив голос, сказал Арацио. — За нее можно получить приличный выкуп.

— Я не торгую людьми, — отрезал Караваджо.

— Зато я торгую, — невозмутимо ответил горбун. — К тому же это не торг, а выбивание долгов. Ведь это из-за нее ты потерял судно.

— Не только из-за нее.

— Конечно, Милано сослужил недобрую службу, но мы взыщем плату и с него. Только не все сразу, мой друг.

— Ты хитер, как лис, — хмыкнул Караваджо. — Ладно, выкладывай, что ты задумал.

Рассказав о своих намерениях, Арацио оставил боевого товарища внизу и поднялся в снятую комнату. Он склонился над связанной ведьмой и вытащил у нее изо рта кляп.

— Сейчас же отпусти меня, урод, — приказал Агата, безуспешно пытаясь напитать голос магией внушения.

— Брось, милая, — Арацио панибратски похлопал связанную женщину по щеке и издевательски улыбнулся. — Я, видишь ли, не поддаюсь твоим чарам. Но люблю золото и с удовольствием отпущу тебя за разумное вознаграждение.

— У меня нет денег...

— Не трави меня сказками! Ты ведь не обычная сакристка. А из благородных. — Арацио склонился над колдуньей и приставил к ее горлу острие кинжала. — Признавайся, милая, есть у тебя богатые родичи или мне прикончить тебя на месте?

Агата пыталась проникнуть в сознание горбуна, но ей ничего не удавалось.

— За меня заплатит Фердинанд Монбельярский.

— Сам король, — задумчиво протянул Арацио, пряча кинжал. — Занятно. С такими людьми быстро не договоришься, но выкуп можно получить изрядный. Ну, сколько он за тебя даст?

— Я не особо дорогой товар, — сказала Агата, решив принять правила чужой игры. — Но у нас с Фердинандом есть общее дело, которое сулит огромную прибыль. Я готова поделиться вознаграждением взамен за твои услуги.

— Даже поражение хочешь сделать победой. Похвально. Но ты не в том положении, чтобы выдвигать условия, — спокойным голосом сказал горбун, а затем схватил колдунью за волосы и крикнул ей прямо в лицо: — Не пытайся меня обхитрить! Сколько за тебя заплатят?

— Пожизненная рента! — от боли вскрикнула Агата.

Арацио отпустил колдунью и прошелся по комнате.

— Я позову юриста, — продолжая расхаживать, говорил горбун. — Мы состряпаем договор. Ты перепишешь на меня половину обещанного королем имущества. После этого останется только написать Фердинанду, дождаться его согласия и тогда ты будешь свободна. По-моему это честная сделка.

Агату душил гнев, в черных глазах полыхала ярость. Она мечтала разорвать наглеца в клочья, но ничего не могла сделать. Впервые в жизни была совершенно бессильна.

— Я согласна...

Глава девятая,

Октябрь, 1657 года от рождения Кристы, Хетрурия, Альтония

Ночь прошла без сна. Джеронимо долго делился своими мыслями относительно того, как лучше спасти Жюли, не пролив ни капли крови. Рассказывал о маршруте доминивитов, показывал на принесенной с собой карте, в каких монастырях будет останавливаться процессия по пути в Лусту. Дорогу в двести миль кортеж должен был проделать за два с половиной дня. Первую ночь монахи проведут в монастыре Святого Винченцо, там слишком серьезная охрана, чтобы пробраться внутрь незамеченными. Вторую ночь — в небольшой церквушке в Хетрурии. Устроить диверсию решили в этой тихой обители.

Когда все было оговорено, за окном уже забрезжил рассвет. Джеронимо ушел, чтобы успеть на утреннюю молитву и не вызвать подозрений у собратьев. Милано с Никколо собрали вещи и отправились в ювелирную лавку.

Хозяин, круглолицый врит, сразу заинтересовался расплавленными монетами. Но при взвешивании начал сетовать на наличие в металле нежелательных примесей и предложил за кусок электрума лишь половину его реальной стоимости. Милано не согласился и собрался уходить, но хитрый врит его остановил. После длительных торгов и споров друзья получили три четвертых от веса и ушли довольными.

Выйдя из ювелирной лавки, наткнулись на Томаса, погорельца из Эльмоно. Чувствуя перед ним вину, Милано вручил бедолаге две лиры, чем несказанно обрадовал поникшего мужчину. Как оказалось, брат не очень-то поверил в торговый талант родственника и не одолжил ему ни пиастра. Но теперь ему хватит денег для собственного дела — по крайней мере, на первое время.

— Теперь зайдем в оружейную, — сказал Милано.

— Зачем? — удивился Никколо. — Решил пополнить коллекцию ножей?

Милано не ответил, а в оружейной лавке купил четыре пистолета: два кремневых и два колесцовых. После этого товарищи отправились в гавань и сели на каботажное судно, идущее в Порт-Лусту.

Плоскодонный двухмачтовый корабль поймал попутный ветер, сразу задал хорошую скорость — не меньше десяти узлов — и уже к вечеру прибыл в порт назначения.

Музыканты на целые сутки опередили доминивитов, которые двигались по суше.

— Куда теперь? — закидывая на плечо сумку, спросил Никколо.

— Позаботимся о том, чтобы устроить доминивитам знатный прием, — ответил Милано.

— А как же Джеронимо и его план?

— Я не доверяю предателям. Мы отправимся во дворец, возьмем десяток бойцов и встретим доминивитов во всеоружии.

— Ты с ума сошел! — не поверил своим ушам Никколо. — Мы не должны идти к королю. Или ты не понимаешь, на что обрекаешь Жюли?

— И на что же? — скривился Милано. — Не строй из себя невинную овечку! Ты с первого дня знал, на что идешь. Или с тех пор что-то изменилось?

— Конечно, изменилось. Мы ехали за кровожадной предательницей, которая грозила захватить власть в Альтонии, а повстречали наивную монашку, не знающую о своем происхождении. Я привязался к Жюли, а ты влюбился. Все изменилось, старина. Все! А ты по-прежнему хочешь отдать ее в лапы узурпатора...

— Поосторожнее со словами! Этот узурпатор — наш король.

— Мне жаль тебя, старина. — Никколо развернулся и пошел прочь. — На мою помощь можешь не рассчитывать.

— Обойдусь и без нее! — вспылил Милано и зашагал в сторону Лусты.

Из-за опустившихся сумерек, ворота в столицу уже закрыли. Но Милано это не остановило. Он знал, как попасть в Лусту в любое время дня и ночи, не привлекая внимания стражи. Пробравшись через заброшенный акведук, отправился в сторону королевского острова.

Добиться аудиенции с регентом не удалось — в пожаре сгорели документы, подписанные Мэрулом. Но Милано был так настойчив, что привратник позвал начальника стражи.

Капитан Хуан Фарнезе узнал старого боевого товарища и принял с распростертыми объятиями. Отвел в центральную башню, усадил за стол, налил себе и Милано по кружке вина.

— За встречу! — сказал Хуан и, чокнувшись, выпил. — Давно же мы не виделись. Последний раз, пожалуй...

— При осаде Метца, — напомнил Милано.

— Конечно! Именно там. А какими судьбами в столице?

— Я прибыл к регенту, но в пути потерял подорожную.

— И рядовой тебя не знал! — от изумления Хуан остановил кружку у самого рта и отставил ее, забыв выпить. — Эх, страна уже не помнит своих героев. А ведь помнишь, как раньше. Нас узнавала каждая собака...

— Лишнее внимание мне ни к чему, — пожал плечами Милано. — Да и к его величеству идти и не обязательно. Думаю, твоей помощи будет достаточно.

— Для тебя все, что угодно!

— Мне нужны люди для ответственного задания. Человек десять, не меньше. И чтобы были знатными рубаками.

— И всего-то? — усмехнулся капитан и отпил из кружки вина. — У меня все ребята хоть куда. Но для тебя отберу лучших.

— И пусть оставят мундиры дома. Форма привлечет внимание, а это ни к чему.

— Будет сделано, генерал, — заверил Хуан и подлил в кружки вина.

Опустошая один кувшин за другим, старые товарищи несколько часов делились воспоминаниям, говорили о пережитых битвах и полученных ранениях, о подвигах и умерших друзьях. Увлекшись беседой, Милано и сам не заметил, как изрядно охмелел. Из капитанского кабинета, он выбрался уже далеко за полночь. Шатаясь, побрел к единственному родному человеку, оставшемуся на всем белом свете, — к кормилице.

Милано шел по знакомым улицам и совершенно их не узнавал. Все в Лусте стало чужим и безжизненным. Предавшись ностальгии, он вспомнил свое первое впечатление от этого города. Вспомнил, как восхищенно вертел головой, рассматривая великолепные дворцовые ансамбли, выразительные статуи и звонкие фонтаны. Теперь красоты не впечатляли. Они потускнели в свете тех событий, невольными свидетелями которых стали.

Чуть позже в памяти невольно восставали картины бунта. Истекающий кровью генерал, грудью защитивший короля. Взбешенная толпа, сметающая все на своем пути. Бессмысленные убийства и погромы. В тот день Луста перемолола в своих жерновах шестнадцатилетнего юношу, которым был Милано, и выплюнула уже совершенно другим человеком.

Даже столь милый его сердцу Трастевере не принес успокоения. Милано блуждал по кварталу вритов, пытался вспомнить времена своего детства, но перед глазами представали лишь картины шестнадцатилетней давности: разбитые стекла, сожженные дома, трупы "меченных", устлавшие мостовую. Вритам всегда доставалось в смутные времена, даже тогда, когда они ни в чем не были виновны.

Постоялый двор Сары, словно зачарованный, пережил десятки погромов. Именно поэтому кормилица отказывалась покидать столицу и перебираться в более спокойные места. Она верила, что ее защищает Донна Криста.

Несмотря на позднее время, Сара не спала, стояла за стойкой, обслуживая немногочисленных клиентов. Увидев молочного сына, крепко обняла его и невольно разрыдалась.

— Переночую у тебя, — пробормотал Милано.

— Конечно, милый. Конечно!

Сара помогла ему подняться на второй этаж, сама застелила свежую постель, принесла лучшего вина и села напротив молочного сына.

— Не ожидала тебя так скоро, — сквозь слезы улыбнулась она. — Надолго ты ко мне?

— Нет, кормилица, — ответил он, наливая себе и Саре вина. — Завтра поутру отправлюсь в путь.

У Милано щемило в груди, терзали сомнения и неизгладимое чувство вины за еще не совершенный поступок. Ему хотелось излить душу, высказаться перед родным человеком, который поймет и даст мудрый совет. Легкий хмель развязал ему язык.

— Знаешь, кормилица, — заговорил Милано, разливая по кружкам вино, — временами мне кажется, что в своем стремлении защитить Альтонию я совершаю слишком много ошибок и делаю слишком много зла.

Сара потупила взор.

— Все мы творим зло.

— Но иногда от этого страдают близкие люди. А ведь так не хочется ранить их сердца...

— Я не верю своим ушам, — Сара с улыбкой посмотрела на воспитанника. — Неужели мой Джокус влюбился?

После этих слов Милано рассказал о своих двухмесячных странствиях. Поведал обо всем, что ему пришлось пережить. Не утаил и о том выборе, перед которым оказался. Сара внимательно слушала, узнавала все большие тайны и невольно погружалась в печаль.

— Со смертью отца ты изменился, Джокус, — сказала она, когда Милано закончил свой рассказ. — Твоя душа, мой мальчик, переполнилась ненавистью, в опустошенном сердце сохранился лишь один огонек — любовь к Родине. Ты ухватился за это чувство, как тонущий — за соломинку...

— И теперь не могу поставить личные цели выше государственных. Не могу выбрать счастье для себя и оставить страну на растерзание врагам. Не могу предать короля. Но и Жюли ему отдать не могу. Кормилица, я уже не знаю, что делать.

— Когда к власти пришел Мэрул, вокруг царили разбой и нищета.

Сара говорила долго, но Милано ее не слушал, углубившись в размышления. Перед внутренним взором предстали многочисленные тайные собрания. Герцоги и графы, готовящие государственный переворот.

Заговорщики понимали, что Чезаре ди Сфорца, будучи жалким правителем, разорил страну непомерными налогами еще сильнее, чем вражеские армии, сжигающие посевы. Крестьяне покидали земли, не в состоянии заплатить ренту. Ремесленникам некому было продавать товар, и они уходили разбойничать в леса. Торговцы и ростовщики перебирались в другие страны в боязни за свои жизни — на зажиточных вритов началась настоящая охота: их вешали, сжигали на кострах, бросали в тюрьмы и все для того, чтобы поживиться за счет конфискованного имущества.

В отличие от своего предшественника, Мэрул правил разумно. Он на три года избавил свободных крестьян от ренты, а землевладельцам пообещал новые наделы в качестве компенсации. Разогнал алчных наемников, терроризирующих мирное население и требующих все большей платы. Призвал в армию всех разбойников, которые грабили и убивали из-за голода, а не ради богатства — они готовы были сражаться и гибнуть за еду. Заручившись поддержкой патерского войска и военно-монашеских Орденов, пообещал Эстрадирской и Монбельярской коронам Политанское герцогство — стравил двух извечных противников Альтонии. А затем, когда враги истощили армии, сражаясь друг с другом, прихлопнул обоих.

Но Мэрул не остановился на достигнутом. За пять лет правления он восстановил экономику. За шестнадцать — вчетверо увеличил число регулярной армии, отстроил могущественный флот и добился того, что страна превзошла недавних противников в военной мощи.

— После пятидесяти лет разоряющих войн, в страну вернулся мир... — монотонный голос кормилицы вырвал из пучины воспоминаний.

Милано встрепенулся и провел руками по лицу. Люди любят Мэрула, чтут, как короля. Но он лишь регент. Только бракосочетание с наследницей узаконит его власть. Милано оказался перед трудным выбором: предать возлюбленную или Родину; одного человека или всю страну. Хотя тут нечего было и думать.

— Я обязан выдать ему девушку, — устало прошептал он. — Это мой долг.

— Ты не слушаешь меня, мой мальчик. Как по мне, ты сделал для Родины достаточно. Ради нее пролил столько крови, свершил столько подвигов. Пора уже задуматься о себе.

— Задумаюсь о себе позже, когда исполню долг. А теперь иди, кормилица. Я устал и должен отдохнуть.

Поцеловав воспитанника в щеку, Сара послушно покинула комнату. А получасом позже, когда Милано уснул, накинула на себя плащ, опустила на лицо капюшон и выбежала из постоялого дома. Она отправилась к Александрийской капелле, показала скучающему охраннику патерское бреве, дождалась провожатого и вошла во дворец.

У входа в покои понтифика ее ждал камерленго.

— Его Высокопреосвященство спит, — сказал он пренебрежительным тоном. — Приходи с утра, женщина.

Сара упала на колени и обвела себя знамением круга.

— Ради Донны Кристы, спасите наследницу престола!

* * *

Никколо не мог допустить, чтобы Жюли досталась регенту. Он хитростью раздобыл лошадь у королевского конюшего, показав тому письмо, подписанное Мэрулом ди Морой. Оседлал коня и погнал его галопом по улицам Лусты и дальше, по пыльному тракту в сторону монастыря Хетрурии.

В отличие от лучшего друга, Никколо руководствовался велением сердце и не собирался ради укрепления чужой власти жертвовать близкими людьми. Он прибыл в Хетрурию за час до появления королевских гвардейцев, добился аудиенции с аббатом, предупредил его о готовящемся штурме и отправился в церковь, чтобы помолиться об искуплении как прошлых грехов, так и будущих.

* * *

Настоятель не находил себе места. С одной стороны его удостоили великой чести. С другой — подвергли серьезной опасности. Сегодня он принимал в своем скромном монастыре знатную особу, которую сопровождали одиннадцать рыцарей Ордена. Вооруженные люди всегда притягивали неприятности и вселяли в мирных монахов страх. А после того, как неизвестный путник предупредил о готовящемся покушении, аббат так и вовсе перепугался не на шутку. Он разыскал старшего рыцаря и пересказал ему то, что услышал.

— Как выглядел этот человек? — стальным голосом спросил Джеронимо.

— У него очень отпугивающая внешность, — поспешил ответить аббат. — Изогнутый весь, одно плечо выше другого. И глаза большие, как у филина. Да что говорить, он ожидает тебя в церкви...

— Мне знаком этот человек, — сказал флейтист, догадавшись, о ком идет речь. — Скажите братьям закрыть ворота монастыря и запереться в кельях. Пусть не выходят ни при каких обстоятельствах. Прихвостень регента жаждет битвы. И он ее получит.

После этих слов аббат перепугался пуще прежнего. Осенив себя знамением круга, поспешил предупредить монахов и дать им необходимые указания.

Джеронимо вернулся в комнату, выделенную его отряду, и увидел, как один из доминивитов наливает по серебряным кубкам отравленное вино. Джеронимо подскочил к нему и выбил кувшин из рук. Глиняная посуда разлетелась в щепки, душистый напиток разлился по полу.

— Сегодня от выпивки придется отказаться, — сказал флейтист, обводя взглядом удивленных рыцарей. — Замените кремни на пистолетах, братья. И готовьте мечи. На монастырь собираются напасть.

Рыцарям не пришлось повторять дважды. Еще неделю назад они были послушниками и даже не мечтали о скором принятии в Орден, но встреча с Джеронимо принесла неожиданные результаты. Захватив девушку, послушники стали героями, их произвели в рыцари и выдали пламенеющие шпаги. Но умений и опыта от этого больше не стало, и новоиспеченные доминивиты во всем подчинялись старшему собрату.

Пока рыцари готовили оружие, Джеронимо отправился в церковь. Насчет Никколо у него были свои планы.

* * *

Наутро встретившись с отрядом гвардейцев у северных ворот, Милано повел выделенных ему людей в Хетрурию. Путь составлял сто пятьдесят миль и лежал через наезженный тракт. Всадники преодолели это расстояние за десять часов и прибыли к монастырю еще до заката. Разделившись по парам, чтобы не привлекать внимание селян, некоторое время переждали в раскинувшейся неподалеку деревушке. Дождались сумерек, тайком вернулись к обители и оставили коней за монастырскими воротами.

Вкратце рассказывая о сути происходящего и обрисовывая план действий, Милано проверил кремень на пистолете, засыпал порох в полку, поставил ударник на предохранительный взвод, зарядил пулю и закрепил ее в дуле небольшим войлочным катышем. Готовое к выстрелу оружие засунул за пояс. Схожую операцию проделал с тремя другими пистолетами.

— Если все сложится удачно, врагов опоят снотворным. Тогда заберем девушку без лишнего шума. Но я не доверю ренегату, будьте готовы к серьезному сопротивлению. За мной! И да простит нас Богиня...

Монастырские ворота оказались запертыми. Это настораживало — обители были открыты для пилигримов и паломников в любое время суток.

Милано с гвардейцами перебрался через забор и оказался на небольшой площади. Вокруг стояло несколько построек: церковь, конюшня, отдельная кухня и дом для монахов. Последнее здание представляло собой правильный четырехугольник с четырьмя порталами, ведущими во внутренний двор. С внешней стороны входа не было. Вероятно, он располагался во дворе. Отряд прошел через арку и оказался в палисаднике, окруженном стенами. В центре цветника стоял сухой фонтан. В жилое здание вело четыре входа — по одному на каждую сторону.

— Зодчий помешался на симметрии, — осмотревшись, заметил Милано. — Это хорошо. В здании не будет запутанных ходов. Но четыре входа — это и четыре выхода. Доминивиты могут сбежать с девушкой, пока мы будем обыскивать кельи. Вы, вчетвером, останьтесь. Стерегите арку, ведущую к воротам. И приглядывайте за той, которая идет к конюшням. К фонтану не подходите — окажитесь заманчивыми мишенями. Остальные — за мной!

Скрываясь в тени здания, они добрались до ближайшего входа. Милано ударом ноги выломал дверь и ворвался внутрь. Коридоры были окутаны мраком. На стенах висело несколько горящих факелов, но они давали слишком мало света, чтобы вырвать пролёт из тьмы.

Милано остановился у первой попавшейся кельи, попытался открыть, но дверь оказалась заперта. Пришлось вслепую взламывать замок. Когда секрет удалось сорвать, из комнаты на него бросился монах с кинжалом в руке. Не ожидая подобного, Милано вскинул эсток и насадил священнослужителя на острие клинка. Убивать его было не обязательно, легкого удара в голову вполне бы хватило, но рефлексы сработали сами.

— Что делать? — спросил один из гвардейцев, глядя на мертвого монаха. — Взламывать остальные кельи?

— Кто-то может сделать это тихо?

— Я, — узкоплечий гвардеец достал из кармана связку отмычек и, словно заправский вор, легко и без шума открыл келью.

Милано скользнул внутрь, подошел к спящему на тюфяке человеку, встряхнул его и закрыл рот рукой.

— Посмеешь закричать, прикончу. Ты меня понял? — монах кивнул, и Милано медленно убрал руку с его лица. — Сегодня вечером в вашу обитель привезли девушку. Где ее держат?

— Я... провожу... — испуганно проблеял священнослужитель.

В одном исподнем он вышел из кельи и, вырвавшись, со всех ног приспустил по темному коридору. Один из гвардейцев выстрелил ему в спину. Монах коротко вскрикнул и упал замертво.

— Что ты творишь? — прокричал Милано, схватив убийцу за шиворот.

— Крепче надо было его...

Раздавшийся выстрел не дал договорить. Гвардеец обмяк и завалился на Милано.

— Засада! — прокричал худощавый взломщик и шмыгнул в открытую келью. Остальные бросились следом, оставив Милано в одиночестве.

Раздался еще один выстрел. Убитый гвардеец содрогнулся в руках. Прикрываясь трупом, Милано отбросил шпагу, выхватил пистолет и выстрел. Выхватил второй пистолет и снова выстрел. Гвардейцы поддержали нестройной пальбой, а доминивиты притихли, словно мыши. Милано бросился в конец коридора — стреляли оттуда. На бегу оголил клинок кинжала, выхватил третий пистолет.

За углом его ждали трое. Первому Милано проткнул кинжалом шею, второму разрядил пистолет прямо в лицо, третьего сбил ударом ноги в живот, вырвал у него из руки пламенеющую шпагу и заколол доминивита его же оружием.

— Молокососы, — подумал Милано. — Еще вчера выносили из ливорновской обители ночные горшки, а уже сегодня стали рыцарями.

С улицы доносилась приглушенная пальба — доминивиты прорывались через дозорных. Сзади тоже раздавались пистолетные выстрелы — отряд прикрытия не давал гвардейцам высунуться. Слишком четко сработана засада, чтобы оказаться случайностью. Джеронимо предал. Но Милано уже внес в его продуманный план свои коррективы и не собирался останавливаться на достигнутом. Он накинул на себя монаший плащ и с пламенеющей шпагой в руке помчал через коридоры обители, чтобы зайти врагам с тыла. Конечно, следовало бы в первую очередь позаботиться о Жюли, но не бросать же своих людей в разгар битвы.

Безлюдные коридоры оказались на удивление короткими. Видимо в обители было не так много монахов, и зодчий не стал строить слишком большое жилое здание. Быстро оббежав вокруг, Милано остановился у поворота и посмотрел за угол. Доминивтов было двое. Один отстреливался, а второй сидел, привалившись к стене, и подавал собрату пистолеты.

— Я свой! Не стреляйте! — выйдя на свет факела, прокричал Милано и поднял руки над головой. — Капитул известил о готовящемся покушении. Я здесь, чтобы помочь. Во дворе еще девять братьев.

— Как вовремя, — облегченно вздохнул доминивит и посмотрел на товарища, облокотившегося к стене. — Ну что, перезарядил?

— Да, — ответил раненый, передавая пистолет.

Доминивит прицелился и застыл в ожидании, когда кто-нибудь из гвардейцев высунется. Второй монах принялся перезаряжать следующий пистолет. Милано подошел ближе, резко опустил руку и нажал на спусковой крючок, но кремень дал осечку.

— Твою мать! — выругался доминивит и навел на лжеца пистолет.

Милано рванулся вперед и взмахнул шпагой в тот момент, когда раздался выстрел. Он прикончил стрелка, добил раненого, забрал у него заряженный пистолет и только после этого почувствовал боль в плече. Все-таки в него попали.

От шока голова немного кружилась, но боль быстро утихала, из резкой становилась тянущей. Милано отбросил пламенеющую шпагу, засунул пистолет за пояс, резким движением оторвал рукав плаща и осторожно прощупал рану. Судя по всему, пуля прошла навылет и не задела кость.

— Ранен? — спросил взломщик, подбежав к Милано.

— Царапина, — отмахнулся тот, пытаясь перевязать плечо обрывком плаща.

— А ты не промах, — помогая затянуть узел, с уважением сказал гвардеец. — Всех уложил. Сколько их было?

— Шестеро, — выдохнул Милано, решив не уточнять, что убил не всех. Сейчас было не до выяснения заслуг. — Доминивиты ходят десятками. Осталось еще не меньше четырех. Какие у нас потери?

— Один убит, двое ранены.

— На конях удержатся?

— Да, — простонал один из гвардейцев, прижимающий руку к раненому бедру.

За второго ответил взломщик:

— Константин долго не протянет — пуля застряла в легком.

— Его придется оставить. За мной! — сказал Милано, и гвардейцы не стали спорить, понимая, что товарища уже не спасти.

Во внутреннем дворе перестрелка сменилась ближним боем. Два гвардейца сцепились с двумя доминивитами. В цветочной клумбе уже валялись два мертвых монаха.

— Девушку увезли в карете, — не прекращая сражаться, сказал один из гвардейцев. — Наши преследуют. Идите, мы догоним.

— Еще чего!

Милано напал на доминивита сбоку, отвлек его внимание, и гвардеец прикончил монаха хлестким выпадом в шею. Последнего рыцаря закололи тремя ударами — тот не смог защититься ни от одной шпаги.

Выбежав на монастырскую площадь, Милано увидел двух мертвых гвардейцев, лежащих у открытых настежь ворот. Врагов поблизости не было. Либо они уже сбежали, либо устроили засаду.

— Будьте начеку.

Милано пошел первым. Вокруг было темно, только тусклый свет молодого месяца освещал монастырский двор. Он не увидел человека, притаившегося у ворот, но услышал легкий скрежет взводимого курка. Милано рухнул на мостовую за миг до выстрела и пальнул в ответ. Вскочив на ноги, рванулся в ту сторону, откуда стреляли, и увидел Джеронимо, распростертого на земле. Предатель не шевелился. Не желая тратить на него время, Милано выбежал за ворота и увидел кавалькаду, мчащую к монастырю. Всадники быстро приближались, но еще не подобрались на расстояние выстрела.

Вылазка закончилась неудачей. Среди ночи карету уже не найди. Неизвестно, в каком направлении она скрылась. Сражаться с превосходящим противником не имело смысла, пришло время уносить ноги.

— По коням! — прокричал Милано.

Вскоре гвардейцы оседлали лошадей и помчались в обратную от столицы сторону — всадники перекрыли им путь. Позади раздались первые выстрелы. Преследователи на скаку перезаряжали оружие и без конца палили из двадцати дул. Это были опытные воины, знающие свое дело. Не те жалкие послушники, недавно произведенные в рыцари, с которыми пришлось столкнуться в монастыре.

Глухая ночь скрывала беглецов, но шальные пули в первые же минуты преследования настигли двух гвардейцев. Уцелевшие рассыпались в разные стороны, направили коней в поле. Это было рискованно. Попадись под копыто кочка, и галопирующая лошадь свалилась бы, калеча и себя, и наездника. Но превосходящий численностью противник оказывался в таких же условиях.

В тусклом свете молодого месяца Милано разглядел женский силуэт. Лица рассмотреть не удалось — на таком расстоянии и при таком освещении это было невозможно. Увидев всадников, девушка припала к земле и тут же скрылась из виду.

Никакой уверенности в том, что это Жюли не было, но Милано решил довериться интуиции. Он схватился за грудь, имитируя ранение, на полном скаку спрыгнул с лошади и откатился в сторону, чтобы мчавшие позади кони не растоптали его. От удара о землю вновь открылась рана на плече, перед глазами все поплыло, на несколько минут сознание затуманилось. Откуда-то издалека доносился стук копыт и пистолетные выстрелы. А затем кто навалился на грудь, схватил за шею, и в этот момент Милано провалился в беспамятство.

* * *

Октябрь, 1657 года от рождения Кристы, Хетрурия, Альтония

— Царица Небесная! Я верю, что Ты принимаешь всякого, приходящего к Тебе. Прости все грехи, будь милостива...

Жюли стояла на коленях перед алтарем, повторяя священные слова. Никогда раньше она не возносила молитв с таким жгучим желанием быть услышанной. Впервые в жизни с искренней верой в сердце просила божественного участия.

— Царица Небесная! Я верю, что Ты принимаешь всякого, приходящего к Тебе...

На смуглом лице Богини запечатлелись покой и смирение, доброта и безмятежность. Донна Криста стояла, как живая, воздев руки в благословляющем жесте. Казалось, она вот-вот сойдет с иконы, осенит кругом, и все невзгоды исчезнут. Но священные тексты в сотый раз слетали с языка, а тяжкий груз на сердце не становился легче.

— Царица Небесная! Я верю...

Слова застыли на устах, комом застряли в горле. Лазурно-синие глаза увлажнились. Её душили слезы отчаяния. Жюли долго сдерживала их, но теперь не могла остановить и горько плакала.

Всю свою жизнь она мечтала увидеть далекие страны и окунуться в приключения. Мечты исполнились. За два месяца с ней произошло столько всего, что даже в голове не укладывалось. Бегство из монастыря. Смерть гвардейцев, охранявших Сан-Севиер. Перестрелка в Массалии. Пальба на борту "Пращи". Раненные, истекающие кровью моряки. Трупы, усеявшие палубу. Люди, почившие без поминальных слов в Эльмонских лесах...

Жюли стойко переносила все тяготы и невзгоды, градом обрушившиеся на нее. Со всем этим ей помогало справиться чувство, зародившееся в девичьем сердце. То чувство, из-за которого свадьба с Фердинандом стала нежеланной. Жюли влюбилась в Милано с первого взгляда. Не сразу это поняла, понадобилось время, чтобы разобраться в собственных эмоциях и ощущениях. Не все его поступки казались правильными, не все объяснения правдивыми, но она слушалась своего сердца и радовалась каждому новому дню, проведенному с Милано. Когда же он ответил взаимностью, Жюли впервые испытала радость настоящей любви, ощутила волнительное счастье, растаяла в интимных ласках возлюбленного. И в одночасье лишилась всего.

В Эльмоно она увидела, как доминивиты подожгли сарай, в котором остался Милано. С того дня мир окутался каким-то туманом. Жюли больше не чувствовала ни жажды, ни голода. На всё реагировала отстранённо, ничто не могло пробудить ее уснувшее сознание. Она закрылась от мира, вытравила из сердца все эмоции и сейчас больше походила на куклу, чем на живого человека. Несколько дней балансировала на грани безумия.

Умом она понимала, что возлюбленный погиб в огне, но сердце не желало верить. Жюли надеялась, что Милано еще жив, хваталась за эту спасительную надежду и только благодаря ей не лишилась рассудка.

— Царица Небесная! Я верю, что Ты принимаешь всякого, приходящего к Тебе, — утирая слезы, продолжала молиться Жюли. — Прости все грехи, будь милостива к Милано. Сохрани ему жизнь и приведи ко мне...

Неожиданно дверь в келью распахнулась. Девушка резко обернулась и увидела на пороге Никколо.

— Привет, сестренка, — широко улыбнулся он.

Жюли бросилась ему в объятия и от нахлынувших чувств вновь зарыдала.

— Милано... — всхлипывая, шептала она. — Я молила Донну Кристу, чтобы она вернула его, а пришел ты. Почему? Неужели, Милано умер?

Никколо молчал, поглаживая вздрагивающую девушку. Ей лучше не знать, что Милано выжил. Пусть считает его покойником. Так ей будет проще начать новую жизнь, без тени возлюбленного за спиной. Жюли восприняла его молчание иначе, вновь проваливаясь в какую-то тягучую пелену беспамятства.

— Нам надо уходить. — Никколо взял девушку за руку и вывел из кельи. Она безропотно повиновалась.

Когда они остановились у выхода из обители, началась пальба. Жюли даже не вздрогнула, а Никколо невольно напрягся и положил руку на эфес шпаги.

— Враги прямо перед нами, — прошептал он, выглядывая через приоткрытую дверь. — Готовься, сейчас будем прорываться.

Когда отгремели выстрелы и нападающие принялись перезаряжать пистолеты, Никколо схватил Жюли за руку и выскочил во внутренний двор. По-над стенкой они добежали до арочного портала и, больше не скрываясь, помчали к конюшне, где стоял запряженный экипаж.

Никколо усадил девушку в карету, запрыгнул на козлы и погнал лошадей. Копыта застучали по мостовой. Затрещали колеса. Жюли выглянула из окошка и увидела Джеронимо, открывающего ворота монастыря. Ее сердце забилось учащенно. Оказывается, Никколо и Джеронимо были заодно. И сейчас ее не спасают, а увозят от тех, кто пришел вызволить.

От эмоционального бессилия не осталось и следа. В Жюли взыграла непокорность. Хватит! С нее довольно! Она больше не будет марионеткой в чужих руках. С этим покончено!

Выгадав подходящий момент, когда карета притормозила на резком повороте, Жюли открыла дверцу и выпрыгнула. Упав на грунтовую дорогу, сильно ударила локоть, заработала несколько ушибов и ссадин и несколько минут пролежала, не шевелясь. Сердце ее бешено колотилось от страха. Казалось, Никколо заметит ее исчезновение. Но карета умчалась в ночь и скрылась из виду за пригорками.

Жюли встала, свернула с тракта и пошла через посевные поля в неизвестном направлении. Она не знала, куда идти? В целом мире она вдруг осталась совершенно одна. В душе царила глубокая опустошенность. Больше не было ни друзей, ни возлюбленного. Лишь враги и неизвестность.

Раньше Жюли видела в людях только добродетели, старательно не замечала пороков. Теперь узнала и обратную сторону медали. Добрая наставница оказалась притворщицей. Порядочные моряки — пиратами. Отзывчивые менестрели — лицемерами. Монахи — безбожниками. О своем дяде Жюли не знала совершенно ничего. Но теперь сомневалась в том, что ему можно доверять. Она оказалась одна, в совершенно незнакомом для себя мире. И не знала, как жить дальше.

Погруженная в раздумья, Жюли не сразу услышала звуки пальбы. Пришла в себя лишь тогда, когда увидела несущихся во весь опор всадников. Испугавшись, припала к земле, прижалась грудью к скошенным колосьям пшеницы и от страха затаила дыхание.

Кавалькада промчалась мимо. Жюли не поднимала головы до тех пор, пока не затихли звуки стрельбы и стук копыт. Затем встала, осмотрелась и увидела человека, распростертого на земле. Этот человек не двигался и судя по всему был ранен. Он нуждался в помощи. Забыв о своих невзгодах, Жюли подбежала к нему не поверила своим глазам. Перед ней лежал призрак с лицом Милано.

— Ты жив! Жив! — Жюли расплакалась от счастья, упала перед возлюбленным на колени, обняла и осыпала его лицо пылкими поцелуями. — Донна Криста услышала меня...

Милано лежал неподвижно. Жюли в страхе отстранилась, посмотрела на возлюбленного и увидела кровь. Вновь прижалась к его груди, прислушалась и различила слабое дыхание. Не тратя больше ни секунды, она разорвала на нем рубаху. Бегло осмотрела тело, нашла только одну рану — сквозную, на левом плече. Надо было срочно остановить кровь. Иначе беды не миновать.

Перевязав рану куском рубахи, Жюли обыскала его карманы, нашла огниво, насобирала соломы и разожгла огонь. Попыталась накалить кинжал, но сухая трава быстро прогорела. Пришлось заново собирать солому и раскладывать костер. На этот раз сталь нагрелась докрасна.

Полночи Милано стонал, не приходя в сознание, бредил, сквозь сон звал Жюли, просил у нее прощения. Она сидела рядом, гладила короткий ежик его волос и тихо плакала от счастья, еще не зная, что жизнь готовит ей новые испытания.