"Гуд бай, Америка-остров..."-1

— Да не спешите. Покурим.

Первый — тот совсем подросток. Вытянувшийся в длину, хилый, нескладный. А вот второй — и постарше и помощнее; Володька подумал, что они похожи на кота и котенка-ребенка, только кот, кажется, был домашним. Так и есть.

— В следующий раз.

— Следующего не будет.

— Некогда. Мы торопимся.

Володька почувствовал — вот оно. Пошло. Склонил голову к плечу, прищурил глаз — уличный вариант. То, что их двое — вставляло.

— А что такое? Куда торопимся?

— А, иди ты...— отмахнулся старший и наверно пожалел об этом, потому что Володька радостно за него ухватился.

— Иди ты — это ты мне сказал? Я обидел тебя? Я не понял, — он поднялся со скамейки, бросил ненужную теперь сигарету (трубкой мира ей так и не довелось стать), ласково прихватил парня за плечо.

— Че...Че я сказал?

Маленький топтался в нерешительности. Двух ударов хватило, что бы внушить к себе почтение. Хлопнуло в носу. Он сделал паузу, чтобы дать выйти первой крови, чтобы посмотреть на нее, родимую... Чтобы растерял парнишка все, что насочинял о себе в своей детской комнате перед сном...

Фотография...Нет.

Белая, белая метелица

Замела чего-то, закружила...

— Я спрашиваю, дальше вежливо разговариваем?

— Вежливо. Теперь вежливо.

Ну почему страх-то в глазах, недоумение? Ну ведь не хотел ведь он, а придется теперь, сами провоцируют?

— Окей...Раздевайся. Снимай свои тряпки.

— Что? Как?

— Так, — передразнил он.— Как слышал. Ну? Подогнать?

Чувак, ведь ровесник, лет семнадцать, послушно потянулся к кнопкам куртешки...

— Что ты делаешь, дурак! — закричал взбешенно Володька.

— Что?— опять испуг. Даже кровь не вытирает, боится, она течет струйкой из разбитого носа, заползая в губы — словно в детском саду бандитские разборки.

— Зачем раздеваешься? Дай мне в морду, ты же сможешь! Научить тебя?

Белая, белая метелица

Замела пургою, закружила

Чем же меня ты, красна девица

Навсегда к себе приворожилааа?

— Зачем мне твои тряпки, недоумок? У тебя башка думает? А ты чего там стоишь? Вас же двое, идиоты! Козлы! Вы чего меня в грех вводите, мудачье? Подхватил свои шмотенки и бежать, ты, толстый! Это я тебе, пока не передумал, быстро! Быстро! До следующего раза! Бывают же такие кретины!

Он вышел к Руде, часы на управлении показывали одиннадцать, плюс семь.

Потом ехал в пустом трамвае. И тогда мужик с сиденья напротив улыбнулся вскользь:

— Погода, да?

— Да. Погода дрянь, — Володька отвернулся к окну, в окне отражался Володька, злые капли били его по лицу, стекали вниз.

— Осень, — еще сказал мужик в окне. А Володька промолчал. И тот представился — Борис.

Общаться уже не хотелось, теперь вот навязываются. Может, тоже человеку плохо? Выпил, скорее всего.

— А, — сказал Володька.

— Куда тебе? Где выходишь?

— Нигде.

— Гуляешь, значит?

— Гуляю...— медленно ответил и поделился зачем-то: — помереть хочется.

— Так бывает, — вздохнул мужик, глядя в пустой вагон.— От меня тоже жена ушла. Я выпил. Ничего, что с тобой разговариваю?

— Ничего, — вежливо сказал Володька.

Мужик еще раз вздохнул.

— Вот думаешь, пристал, старый хрыч... Просто поговорить хочется.

— Не думаю, — Володька отвернулся снова к окну.

— Ты мне сына напомнил. Как тебя, извиняюсь, зовут?

— Володя.

Дальше ехали молча.

— Ну ладно. Мне выходить сейчас. А тебе — где?

Уж найдет, где. Но Борис понял по-своему.

— А то ко мне пошли. Жены то нет...Чаю попьем. Пошли? Или ты что покрепче предпочитаешь?

Володька молчал, улыбался. Чай пить — тоже занятие, не хуже остального...Борис глядел внимательно.

— Ну пошли. Командир...

Они были примерно одного роста, но Борис покрепче, коренастее. Вел его задворками, по стройке, по кромешной грязи и лужам, через которые приходилось прыгать наугад. Грязь порой доходила до ушей, но Володька не тяготился этим. А потом начались дома-хрущевки, и они остановились у подъезда одного из них.

— Ну вот, тут я живу. Заходи.

-Угу.

Борис засмеялся и потрепал по плечу. Это Володьке не понравилось, но он промолчал.

Квартира была однокомнатная, обставленная скудно. Володька видел такие коврики на полу и пыльные серванты в жилищах многодетных семей, в семьях алкоголиков — сорокалетние салфетки на полках, холодильники и телевизоры первого поколения. И неуют.

С кухни весело лопотал Борис. На вид он скорее казался выпивающим рабочим какого-нибудь неосновного производства, довольно скучной внешности — жидкие прямые волосы, на лице — мешки, жилистая шея. Володька наблюдал за ним из-под опущенных ресниц от нечего делать, понимая свою ошибку — здесь не будет ни тепло, ни интересно, а только беспонтово.

На газу грелся чайник.

— Есть хочешь?

Володька отрицательно мотнул головой. Еле слышно снова взялся за "белую, белую...", подбарабанивая себе пальцами по затертой клеенке...

Борис суетился по хозяйству, выставлял разномастные, не особо тщательно промытые чашки, торопливыми руками просыпая грузинскую заварку на стол.

Белая, белая метелица

Замела чего-то, закружила...

........................, красна девица...

— Не свисти, — сказал Борис. — Примета.

Зря я сюда закатился, подумал Володька. Ни о чем.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать. А вам?

Тот застенчиво покхекал.

— Кхе...Сорок три. Побольше, чем тебе.

Дальше разговор пошел из рук вон. Говорил один Борис, смех и грех; Володька отмалчивался и все реже улыбался. К чаю он почти не притронулся, от кружки пахло мылом. Пора уходить. Сашка уже наверняка дома. И все-таки — что это были за колеса? Подкинуться бы сейчас вдвойне и забыть про нее, белую, белую...

И тогда рука Бориса осторожно погладила его руку на столе. Он быстро поднял глаза, не веря, Борис улыбался заискивающе и говорил про то, что сразу понял, что они поладят...Володька, словно невзначай, убрал руку, стал крутить ложку; тогда тот придвинулся, и он почувствовал его ладонь уже на колене.

Вот влип!..Мысли лихорадочно перекрутились. Что делать? Ломануться к двери, кроссовки в зубы, а замок он не посмотрел, а вдруг на ключе? Мама, я идиот!

Мужик крепкий, это не отчим весом в пятьдесят пять килограммов от синюхи, который летал у Володьки в последний год совместно-коммунальной жизни. Как карась попался, как девочка, на чай клюнул! Кретин...

— Сто баксов, — машинально сказал Володька. Тянуть время, чтобы прикинуть, как удрать. Или чем убить.

Лешка, он как малолетка, что он понимает? А Володьке что терять, что еще имеет для него цену? На улицу? Приставать к прохожим?

Забавно, а он ведь всегда думал, что ножевухи вот так и происходят. До страшного по-бытовому. Или, как уже мелькнула мысль, засыпаться по самое горло, что бы уже никогда не думать, ничего не помнить?

— Пойдем, — сказал Борис. Встал, погасил свет.

Володька сидел.

Потом засмеялся тихонько и встал. Со стола стянул вилку, загнул ее вокруг пальцев. Она была аллюминевой.

В комнате горел уже слабый свет, и Володька почувствовал легкое смещение в голове.

— Сто баксов, — повторил он. — У тебя деньги такие есть? Это иностранные.

Стало почему-то смешно. Как игра, которую он контролирует. А если ошибиться, так ошибиться где угодно можно.

Борис пошарил в серванте, достал бумажник. Подошел, открыл. Тот был пуст.

Удар обрушился на Володьку, как кувалда. Его отбросило на пол.

Что было потом? Володька как пьяный, шел по ночной улице и истерично смеялся. Он не мог остановиться — смеялся, смеялся, и, кажется, смех был соленым и горьким от слез. И перекошенное лицо Бориса, его внезапную ярость и свое дикое желание защититься. Не мог сдержаться — и все смеялся; вспоминал, как тот, остервенев, бил его по голове и пробивал грудную клетку, живот; и неосознанно дал то, что нужно было Володьке, и чего он подсознательно искал весь день — хорошую трепку. Как сам он зубами вцепился в колючую шею на прокус, словно бульдог под градом ударов, как сдирал ногтями кожу с синей волосатой груди, густо проколотой зоновскими татухами, как пытался достать до глаз, а тот — ломал ему руки... Борис убил бы его — он это понимал, за то только, что щенок сцепился с ним не на шутку...Спасли его изумленные женские лица в дверях разнесенной комнаты — вернулась жена со своей матерью. Фантастика — в двенадцать часов ночи! Наверно, есть бог на свете и выносит Детку, что бы там Леха не говорил! Вспоминал лицо Бориса в этот миг, вопль жены и как теща, схватив откуда-то сапог, колотила Володьку по спине и как он, разорванный, хохочущий, выскочил за дверь и бежал вниз по темной лестнице, а из квартиры неслись крики...

Смех походил на плач, на икоту и не мог остановиться; он не знал, в каком сейчас районе. Он заплутал, пролезая через бурелом, заброшенный стадион. От этой дикой встряски хотелось сейчас одного — вырубиться. Защитная реакция на максимально выработанный ресурс, как в аккумуляторе.

Мать разбудила утром, поцеловала. Ошарашила подарком в полтысячи рублей, а оказалось — все просто — день рожденья. Семнадцать лет. Потом стала считать свежие царапины.

— Господи, Вовка, тебя с лестницы спустили?

Мама расстроилась (у носа Володька потрогал — содрана кожа, болело, лежать тоже больно, спину и грудь тщательно кутал в одеяло, пока мама сидела рядом на кровати). Она всплакнула — что совсем ничего не знает о нем, почему он все время битый и где, если не ночует дома. Припомнила суд, старые грехи, Володька гладил ее руку и ласкался, и смотрел в глаза покладисто. И она повздыхала, но сказала, что он у нее все равно самый лучший сын, и вылитый... Не уточнила, ушла на работу.

Вылитый кто? Володька замечал иногда, как она на него смотрит — туманно, отрешенно, мыслями улетая в далекие дали...

Володька достал из-под одеяла свое несчастное тело, посчитал синяки.

Чувак тот, наверно. Любила его, наверно, а может на фоне отчима... Он выигрывал. Вот живет где-то и не знает, что есть такой неудачный Володька, который вылитый...Встретятся — пройдут мимо, как уже проходили, наверно, не раз. Ох, мамуля, до чего ты славная, лучше всех на свете! И полтысячи денег лишними тоже не будут.

— Что это ты сегодня не тормозишь, погоду портишь?

Реквием был без вдохновения, а Володька, наоборот, старался — разрисовывал название темы в новой (18л.— оптимистично настроен!) тетрадке.

— Твоя версия? — улыбнулся он.

— Это твои кореши опустили Хэнка?

— А они его опустили?

— А дальше что? — Реквием в грусти своей блистал сарказмом.

— А что хочешь? Заказывай.

— А мне-то...

Разговор затух.

На перемене его нашла химичка. Физиономию он эту уже видел, и поэтому легко согласился с тем, что она оказалась классручкой. Вот сговорились они сегодня — эта начала перечислять ему пропуски и незачеты, словно начитывала свой необходимый классово-руководительский минимум, глядя сквозь Володьку, будто бы брезгуя. Со своими царапинами и старыми синяками, в дурацкой оборванческой куртке, он был, конечно, не самым приятным педобъектом, но чуточку человеческого взгляда он оценил бы. Учительнице было, видно, абсолютно наплевать на то, что она выговаривала бесперспективному новенькому, который свалился на ее класс как снег на голову. Свою короткую и бесполезную речь она закончила, метнув последний бисер, аргументами ряда: "справка при выходе", "делай выводы, если считаешь себя достаточно взрослым", " мы тут не грузчиков штампуем" и "пойми, все желают тебе только хорошего".

— Несомненно, — кисло улыбнулся он.

Идея сдавать непосредственно сегодня физкультуру его не радовала.

— Хочу надеяться, что ты меня понял...

— Я тоже хочу, — буркнул он для себя.

Они развалились нос к носу на парте и беседовали совсем по-приятельски.

— Я не помню, сильно пьяный был. Пацаны сказали, они меня на лавочку посадили, я так и сидел, а потом забрали. Но ведь они его и не били... Кажется.

— А чего тебя вчера не было? Может, ты только рассказываешь, что это твои друзья... Вон на морде метка...

— Я целый день отходил. Мне водку совсем пить нельзя.

— Почему? В психушке лекарств навыписывали?

— А это — он шмыгнул носом, — девушка любимая поставила. Ты на физкультуру идешь сегодня?

— Не.

— Чего у вас там за физкультура?

— Тебе и так пятерку поставят, только увидят. От неожиданности.

— Чего сдавать, спрашиваю?

— А, бег...Прыг всякий. Метания-швыряния

-А, — успокоился Володька. — Я и так бегун известный. На длинные дистанции. Каждый день тренировки.

— Весело живешь.

— Не жалуюсь, — скромно согласился Володька. — У меня, кстати, сегодня день рождения. Вот так-то.

— Сколько?

— Столько, сколько не живут.

Когда я пью чай, в голову обычно лезут ненужные мысли. Я больше люблю кофе. Забытая роскошь.

Короче, я сидела на балконе в отцовской куртке, лил дождь (естественно), пила чай и думала о Володьке. Что ничего у меня не получается никогда, как надо, что зря у Лешки я его ударила.

Он ведь не притворялся тогда — так не сыграть — как ему плохо было. Я даже ревела из-за этого. А потом он позвонил, ночью, а я не хотела его слушать и трубку бросила. А он, может, чуть оклемался, сразу к телефону бросился, беспокоясь обо мне, дурочке. А я ему за это — идиотскую пощечину, как в дешевом фильме. Ну, не Люк Бессон. А теперь я пью чай, и в голову лезут мысли. Как глупо. До позеленения.

В гараже сидели трое — Лешка, Димка, Доннер.

— Ух ты, Майка! — закричал Лешка. — У тебя деньги бумажные есть? Я тебе фокус покажу.

Я дала пятерку — обеденную.

— Это даже не фокус, а так. Догадайся, как вытащить пятерку из-под коробка.

Он долго мучился, сооружая что-то заумное: бумажка, на ней коробок на трех спичках, коробок со спичек все падал и падал. Но все-таки получилось, а я не стала изображать лицом усиленную мозговую деятельность.

— Я сразу проиграла. Как?

Лешка азартно улыбался.

— А ты подумай.

— Показывай, что ты там придумал.

— Ладно, — говорит.— Показываю.

Не дыша, он начал скручивать из под спичек пятерку, медленно выдернул. Коробок все равно упал. Все засмеялись.

— Супер! — говорю.

— А ты думаешь — сразу? Я еще не натренировался. Вон он мне сегодня показал.

Я посмотрела на Володьку, а он — на меня, потом мы сделали вид, что друг на друга не смотрели. Я, по крайней мере, точно сделала.

— Ясно. Давай мою деньгу.

— Проехали твою деньгу, — подключился Демон.— Ты не угадала, деньги за нами.

— Я сам на вокзале чуть в такую игру не влез.

— Безнадежно, похоже, — покачал головой Володька. — Это зеки в такие игры играют, прикинь, сколько у них времени тренироваться.

— Да ну, я бы поиграл, — сказал Лех. — У нас пацаны когда шарики гоняют на обеде, я часто угадываю.

— Ты рыжий. Рыжие — они счастливые, — засмеялся Володька.

— А у тебя морда расцарапана.

— Нравится? Сам царапал, — улыбнулся еще он. По нему было видно, ему сегодня легко и весело, а мне?