Через минуту инвалидное кресло с сэром Малькольмом на борту, подрагивая и поскрипывая, выкатилось на взлет по центральной аллее. На пути ему встретилось несколько незнакомых джентльменов строгого и серьезного вида, одетых в черные сюртуки. Утро, выдалось хоть и солнечное, но гораздо более холодное, чем накануне. На этот раз полковнику не пришлось пожалеть, что он надел теплый джемпер под пиджак. Яркое пустое солнце заставило его блаженно жмуриться. Перед выходом он снова принял ложечку соды, и это помогло ему побороть последствия завтрака. Полковник прикрыл ладошкой рот, теперь его пищевод пропел виолончельное легато.
— С вами все в порядке, дорогой полковник?
О господи, как же он сразу не заметил ее. Это была леди Эллис Нэш Гилберт, скользившая на опережение в своем инвалидном кресле. Рослая служанка поравнялась со Стивеном, и оба экипажа съехали на обочину. Леди Эллис была худа и красила волосы в цвет, который полковник сразу определил как каурый. Непременной принадлежностью прогулки этой дамы был томик стихов. Можно было поручиться, что это Суинберн.
— Доброе утро, полковник! С вами все в порядке?
— Доброе утро, миледи. Со мной все в порядке.
— Вы сегодня прекрасно выглядите, прямо как никогда!
— Неужели? Благодарю вас.
— Что я вам говорила! Вы еще спорили, вареный шпинат явно пошел вам на пользу!
— Я разве спорил? Шпинат намного лучше, чем... чем цветная капуста.
— А вы мерили свой пульс? Как наполнение?
— Мой пульс? Прекрасный пульс, наполнение просто через край, сумасшедшее наполнение!
Леди Нэш сладко улыбнулась, как кошка.
— Как вы провели ночь? Я надеюсь, нормально?
— Ночь? Кажется, я спал мертвецким сном. Убей меня бог, не помню, как я провел ночь.
— Не помните? Знаете, я бы посоветовала вам тренировать свою память. Я, например, заучиваю на ночь несколько строк Суинберна.
— Кто это?
— Это поэт.
— Тоже вегетарианец?
— Бог с вами, полковник, — обиделась леди Нэш, — как можно не знать Суинберна? Когда вы в последний раз читали стихи?
— Я не помню, когда я в последний раз прочел газету. Чтение — занятие утомительное.
— Но так можно совсем одичать, полковник. Как можно не читать даже газет, не следить за пульсом времени?
— Как сказал бы сэр Уинстон Черчилль, мне теперь дороже мой собственный пульс.
— Вы уверены, что это сказал именно Черчилль? По-моему, вы процитировали Теннисона. Впрочем, неважно. Кстати, вы упомянули Черчилля, как он теперь поживает?
— Я давненько не получал о нем никаких известий, миледи.
— Вот что значит не читать газет! — издала она победный клич, — Все теперь об этом говорят, о его новом романе. Вот видите, вы не в курсе! С кем бы, вы думали, у него роман?
— Ума не приложу, миледи.
— С оперной певицей, с этой, как ее... Ну, с этой...
— С Марией Каллас? — вставил полковник наугад.
Глаза леди Нэш округлились. Этот полковник с первой попытки попал в точку. Как она сама могла забыть это имя! Или он ее просто разыгрывал все эти годы, насмехался над ней!
— Я вижу, что вы все-таки почитываете газеты иногда, — сухо процедила она сквозь зубы, — желаю вам приятной прогулки, если она может быть приятной в столь печальное утро...
— Печальное? А что стряслось?
— Неважно! Брунгильда, поехали!
Хорошо, что она вовремя опомнилась! Тема смерти была запретной в этих стенах, и леди Нэш панически боялась нарушить этот запрет даже в мыслях. Кресло покатилось по дорожке. Леди Нэш сердито вскинула голову и постаралась не смотреть в сторону полковника, пока ее кресло не свернет на север, где чернели развалины старинного моста над заболоченным ручьем. Она приказала гнать во весь опор. О приближении ручья возвещал назойливый комариный писк. Леди Нэш выхватила бумажный веер и стала сердито обмахиваться. Рыжая Брунгильда тоже мотала головой и фыркала, как лошадь. "О, мэм! О, святая Мария!" — то и дело приговаривала она с еле сдерживаемым стоном, зная, что ее хозяйка сильно не в духе, и лучше ее не раздражать. Но зачем же уноситься в такую даль, ведь этот толстый старый полковник уже давно исчез из виду и не мозолит глаз? На развилке троп Брунгильда сбавила скорости, а затем и вовсе остановилась. "Мэм, а не возвратиться ли нам?" — робко проговорила она.
— Ни за что!
Ни за что леди Эллис больше не остановится первая перед его креслом, никогда первая не заведет разговора, а на его слова будет отвечать одними колкостями! Она в нем жестоко ошиблась. И вообще, этот старый солдафон себе на уме, хотя и выжил из ума. Он и раньше был невыносим, сколько раз приходилось за него краснеть! Не далее, как пару дней назад в столовой зашел разговор о диете. Стоило ей завести речь об этом, привести ряд авторитетных мнений, упомянуть ряд имен знаменитых мужей-вегетерианцев, как этот мерзкий полковник, тут как тут, влез в разговор и брякнул совершенно неуместно: "Вы среди прочих, миледи, забыли упомянуть Адольфа Гитлера". Причем это он сказал на весь зал своим мерзким скрипучим голосом. Точь в точь таким, каким он сейчас покрикивает своему остолопу-вознице.
Действительно, холодный утренний воздух отчетливо доносил резкие команды: "Прямо! А теперь — налево! А теперь — направо!" И, как ни странно, деревья, выстроившиеся вдоль старинной аллеи, послушно, хотя и нестройно, выполняли эти команды, как солдаты на строевом плацу.
Как неуместны были эти возгласы, нарушающие печальную и торжественную тишину парка. Что этот старый полковник о себе думает, когда в парке столько посторонних? Что они могут в свою очередь подумать?
Леди Нэш и не заметила, как они повернули назад. Воинственные крики старого вояки еще доносило гулкое эхо. Как можно было проявлять столь вопиющее непочтение к памяти несчастной Маргарет? Нет-нет, не думать об этом! Пробил колокол кладбищенской часовни. Часы леди Нэш показывали десять.
— Брунгильда, милочка, сбегайте в контору, и если пришла почта, захватите-ка мне номерок "Утреннего Курьера"!
6
ЛОРЕНС БЛОССОМ — ФОТОГРАФ
1
Лоренсу Блоссому было уже почти 22 года. Из них уже два года были отданы без остатка неблагодарному и многотрудному призванию фотографа. Это ремесло он унаследовал от отца, владельца захудалого и убыточного фотоателье в Бирмингеме. Два года назад отец снарядил его в путь, повесил на шею две самые дорогие свои камеры и благословил на поиски удачи в Лондоне. За все время Лоренс мало преуспел на этом поприще. Неустанно, без выходных он, высунув язык, рыскал по бесчисленным улицам и закоулкам огромного города, время от времени совершал набеги и в другие места, более отдаленные, успел отщелкать мили пленки и проявить тонны фотобумаги. Постепенно он вошел в азарт и почувствовал, что для этого ремесла он был произведен на свет и с фотокамерой на шее он встретит свой последний час.
Тем временем отец Лоренса под тяжестью невзгод преждевременно сошел в могилу, фотоателье было продано за долги, и денежные поступления из Бирмингема прекратились. Лоренсу пришлось съехать из квартирки в Челси, спустив на лифте фотоаппаратуру и пять картонных коробок с фотопродукцией. Найти себе жилье по средствам было не так просто. И пока его скарб хранился на вокзале Виктория, сам он ночевал в ночлежках. В светлое время суток он бегал по редакциям газет и по конторам посредников, не забывая при этом примериваться к ракурсам и пощелкивать затвором. В свой актив он уже вписал пять или шесть фотографий на страницах мелкой прессы. Редактор одной из газет мистер Трипкин даже занес его имя в список нештатных сотрудников, время от времени подкидывая ему авансы. Но без крыши над головой нечего было и мечтать о нормальной творческой работе.
Как-то раз, оторвав бирку со столба, Лорри отправился глядеть очередную квартиру. На этот раз она представляла собой перестроенный номер бывшей гостиницы "Роза ветров". Квартира была ужасной, но неожиданно для себя он согласился на предложенные условия. Престарелая полуслепая хозяйка была страшно недовольна ремеслом нового квартиранта, однако приняла аванс за три месяца и с большим скрипом выдала ему ключи. Новые апартаменты Лорри располагались на пятом этаже ветхого дома, включали в себя темноватую комнатку, черную от грязи ванную с газовой колонкой и некоторое подобие балкона, грозившего рухнуть вниз на тротуар.
Но самым главным недостатком квартиры была ее близость к мясному рынку. Грязь, вонь и нестерпимый грохот делали старый дом совершенно непригодным для нормальной жизни. Рынок, самый дешевый в городе, постепенно расширял свои владения и расползался, как раковая опухоль. Когда его мутные волны в свое время дохлестнули до подножия гостиницы "Роза ветров", жильцы зажали нос и уши, а затем постепенно стали разбегаться. Старая ее хозяйка в мгновение ока разорилась. Большинство номеров было заколочено досками, остаток был наспех переоборудован в отдельные квартирки и отдан в наем нищим студентам по цене общежития. Но и студенты сбегали отсюда, прожив не более двух месяцев.
Лорри понадобилось две недели, чтобы прийти в себя от шока. Никогда еще ему не приходилось видеть такого изобилия собак и кошек, крыс и тараканов. Кошек он пинал ногами направо и налево, поднимаясь по лестнице к себе на пятый этаж, ибо лифт не работал. Чтобы не впускать живность к себе, он старался быстро закрывать входную дверь. Дома его ждали домашние крысы, они кишели во всех углах и грызли порошковые химикаты. Тараканы шуршали денно и нощно, выедая обои, доходило до того, что они пускались вплавь и тонули в ванночках с фиксажем и проявителем. А что говорить о мухах, которые безмятежно разгуливали по негативам, вывешенным для просушки!
Лоренс Блоссом на целых пять дней забросил съемки и проявки. Он отважно вступил в неравный бой со всякой нечистью. Пыхтя и кряхтя, он втащил на пятый этаж гору боеприпасов, мешки с крысиным ядом, хлоркой и дустом, бутылки с горючим: керосином и мазутом. Сухие препараты образовали защитные рвы и пригорки в каждом углу, керосин вошел в плоть и кровь матрацев и подушек, мазут вылился в инсталляционные шахты на погибель комарам. Лорри позаботился и о глубоко эшелонированной обороне, сложенная вдвое марля пошла на драпировку балкона и окон, ватные затычки, пропитанные горючим, заняли места в щелях и трещинах.
Обессиленный Лорри с тошнотой и головной болью валился на старый продавленный диван, но не обретал долгожданного покоя. С рассвета до заката весь дом сотрясался от грохота фургонов и воплей грузчиков. На смену воплям приходило истерическое кошачье бельканто, сопровождаемое надсадным писком портовых чаек.
Не выспавшийся и голодный, он вскакивал поутру с дивана, едва ополаскивался холодной водой, чистил зубы и бросался вон из своей черной дыры. Внизу, у подъезда он осматривал свои две верные камеры, протирал объективы тряпочкой и устремлялся на дневной промысел. Путь ему преграждали многочисленные собаки, с которыми у него были очень давние счеты. На его лодыжках еще не стерлись следы укусов, полученных в раннем детстве. Тощий живот долгие годы хранил память о пастеровской вакцине, — он был исколот тогда в пятидесяти местах. И теперь один только вид шприца приводил его в полуобморочное состояние, — даже собственные зубы он предпочитал лечить и удалять без наркоза. Шли годы, но страх и ненависть к собакам не ослабли. Эти твари и теперь продолжали портить его карьеру. Стоило ему на цыпочках приблизиться к заветному аристократическому особняку, спрятав камеру за полой пиджака, как собаки тут же распознавали его среди прочих ротозеев и поднимали заливистый лай. На парковых дорожках они срывались у своих титулованных хозяев с поводков, даже если Лорри и не вытаскивал своей камеры. Но не только собаки досаждали ему. Лошади конных полицейских с налета опрокидывали его своими литыми задами на мостовую, норовя при этом придавить копытом одну из его камер. Городские голуби метали в него предметы своей жизнедеятельности, и никакой стиральный порошок не помогал. Лорри был убежден, что все эти напасти посланы ему судьбой в качестве сурового испытания.
Последний случай стоит упомянуть особо. История с чайками не просто анекдотична, она доказывает лишний раз, что упорство, настойчивость и преданность своему делу может быть с лихвой вознаграждена. Однажды Лоренсу Блоссому удалось запечатлеть на пленку оперную примадонну Марию Каллас. Певица кормила чаек где-то на побережье. Снимок был удачен по всем меркам, и даже вошел в фотогалерею образов великой дивы. Этот снимок кормил Лоренса целый месяц. Итак, он сфотографировал ее, кормящую чаек. Но не просто так, а на фоне прогулочной яхты самого Уинстона Черчилля.
Затаив дыхание, Лорри выложил снимок на стол редактору "Утреннего Меркурия". Но мистер Эндрю Трипкин только поморщился. Он узнал певицу, как было ее не узнать по челке и длинному носу, несмотря на косынку, черные очки и поднятый воротник. Но вместо радости или восхищения на толстом багровом лице редактора всплыла лишь презрительная усмешка. Кто мог поручиться, что эта яхта на заднем плане действительно принадлежит отставному премьер-министру? Лорри этого только и ждал, он тут же вытащил новый конверт и разложил перед редактором еще пять фотографий. На них великой вокалистки уже не было, позиция и азимут немного изменились. Там, вдали, на палубе яхты очень неясно маячила коренастая фигура в сером дождевике и широкополой шляпе.
— Это Черчилль? За кого ты меня принимаешь? Проваливай отсюда со своим мусором! — закричал редактор, откинувшись на спинку кресла. Лорри побрел к выходу.
— Куда ты? Постой, вернись. Ну-ка дай мне еще разок взглянуть на твою халтуру! Сядь, посиди пока, хочешь кофе?
Лорри от кофе отказался, но присел. Редактор, выпучив правый глаз, долго изучал снимки в лупу. Через пять минут Лорри покинул редакцию с двумя сотнями фунтов гонорара. Снимка певицы на первой полосе газеты следовало ждать если не завтра, то со дня на день.
Стоит ли описывать радость фотографа, уносящего в клюве столь жирный улов. Лорри был на седьмом небе, до вечера он успел погасить все долги. В своей новой, пропахшей хлоркой и керосином квартире он устроил праздничный ужин на одного. Две бутылки пива свалили его замертво в постель, а ранним утром он побежал в киоск за газетой. Дрожащими руками он развернул номер "Меркурия" и не поверил собственным глазам. Снимок был тот, да не тот. То есть, певица была на положенном месте, в косынке и черных очках. Но на заднем плане на палубе прогулочной яхты в своей знакомой всему миру позе, заложив руки за спину, стоял, сильно увеличенный, сам лорд Мальборо. Ошибиться было невозможно, престарелого лорда выдавала его неизменная сигара. Черты его монументального облика были резки и суровы. Убогим техническим средствам, имевшимся в распоряжении Лоренса, достичь такой глубины резкости никогда бы не удалось. Налицо был фотомонтаж, обычная лабораторная работа, да еще и очень топорная.
Лорри тут же позвонил в редакцию, просто так, поинтересоваться, как у них проходят такие вещи? Трубку схватил сам редактор. На вопрос Лорри он ответил вопросом:
