1. Белый пепел снегов

Ян поднялся с травы, тяжело, будто сама земля тянула его к себе. Подошёл к вечувару, опустился на колено, низко склонив голову, и долго так оставался. А когда встал, повернулся к своему племени, Волк его и не узнал. Перед ним был не молодой безрассудный Сокол, а сильный, многоопытный воин, муж; у него в глазах Ингерд увидел и горы, и Згавахин светлый ручей, и чёрные камни в Заповедном лесу, которые дались Яну не за просто так, а укрепили его, помогли возмужать. Увидели это и остальные Соколы. Первыми к нему подошли челиги, положили к ногам свои мечи, и так же поступили все воины племени — Серебряки, Райалы и Веры.

Ян стоял неподвижный, около него закружил кхигд, хриплым голосом затянул обрядовую песню, и при каждом шаге у него на поясе сухо перестукивались деревянные плашки. Ингерд почуял, что его повело, как будто в сон, и остальных с ним одинаково. Но вот кхигд замолк, поднёс Яну вырезанную из падуба глубокую чашу с вином, Ян отпил из неё и вернул обратно.

Взял тогда кхигд его руку, полоснул по ладони острым кинжалом и кровавой раной опустил в чашу. А как смешалась кровь с вином, то вино кхигд поровну плеснул под ноги вечувару и к корням дуба, а остальное — на груду мечей, что ныне обещались идти за новым янгаром в бой. Потом Хелскьяр протянул Яну тяжёлый щит, потемневший от долгой службы, весь в рубцах, как тело дожившего до старости бойца. Это был щит Кассара, Янова отца, а меч похоронили вместе с ним. Ян побледнел, когда окровавленные пальцы сомкнулись на держале, это заметил его дед, а больше никто.

Так Ян стал янгаром племени Серебристых Соколов, первым среди всех, и было ему в ту пору от роду двадцать пять годов.

День потихоньку угасал. Был он тяжёлым, но не более тяжким, чем вчерашний, и мало кто надеялся, что завтрашний окажется лучше. Соколы знали свою беду, их племя, и без того невеликое, потеряло два десятка бойцов и стало похожим на дерево, с которого сняли кору, а такое дерево скоро засыхает...

Откуда-то с вышины вдруг упал пронзительный, печальный соколиный крик и замер, не коснувшись остывающей земли.

— Это знак, — сказали готтары. — А потому настало время для тризны.

Вместе со всеми Ингерд пошёл не вересковый берег, там, в широкой ложбине между курганов надлежало спеть девять обрядовых песен. Волк не знал этих песен, в его краях погребальным ладьям пело море, но он всё равно пошёл, ведь уже не мог провести черту между Волками и Соколами. Кто теперь Волки и Соколы? Добыча.

Вересковый берег встретил Соколов угрюмой тишиной. Холодный туман белёсой паутиной окутал кочки, поросшие жухлой прошлогодней травой, прозрачными каплями осел на вересковых ветках. Соколы любили простор, и вересковый берег здесь был широким, раздольным, чтобы хватало куда кинуть взор живым, а курганы — высокими и пологими, чтобы не тесно было мертвым. Лежат курганы, исполинские звери, крепко спят, и птицы не летают над ними, и зверь обходит далеко вокруг, потому что есть хозяева у этих мест и на их владения никто не зарится.

Ингерду здесь было хорошо. Его отпускала злая тоска, сюда не прилетали бёрквы, не находили здесь добычи. Волк поглядел на Яна. У того лицо суровое, глаза тёмные, злые, сам сидит — спина прямая, ноги скрестил и меч положил на колени. За плечами высится свежий курган, а в том кургане его отец лежит, и брат, и ещё двадцать восемь молодых Соколов.

Три сотни воинов расселись кругом, почти все они были молоды — с мечом в руке мало кто доживал до старости. Вот и Ян ещё собственным гнездом обзавестись не успел, а его белая голова уже в два раза повысилась в цене. Враги станут охотиться за ним, как охотились за Кассаром, ведь старейшины верно сказали: без головы тело не живёт, а потому будет спрос на серебряные кудри по ту сторону Стечвы.

Ян это знал и весь горел яростной решимостью: ну, кто смелый, хоть все из-за Стечвы приходите, сразимся! Соколы невольно заражались этой решимостью и готовились постоять за янгара, и Волк, скрепя сердце, пообещал себе быть около Яна столько, сколько достанет сил. Такое обещание далось ему нелегко, потому что дороги у них теперь были разные.

Когда в небе тихо растаял последний светлый луч, Ян запел плакальную. В первый раз ему довелось начинать, и поэтому голос поначалу был слаб. Но быстро окреп, вошёл в силу — и никакой в нём печали, чистой, как слеза, и хмельной, как пенный мёд, а лишь ярость, горячая, точно кровь на острие меча, и надежда, яркая, как огонь.

Янов голос подхватили другие воины, ударили в щиты, и вересковый берег ещё такого не слыхал! Ингерд почувствовал, как ярость захватила и его, растревожила сон погребальных курганов. И когда один за одним стали подниматься воины, выходить в круг и под звон щитов творить обрядовый танец, Волк понял, что это и есть настоящая тризна, когда каждый делится своим горем и неутолённым гневом вместо того, чтобы предаваться отчаянию. И ещё понял, по тому, как дрожал и переливался вечерний воздух, как по бокам курганов колыхались тени, — что мёртвым любо слушать такие песни и в радость им танец под звон щитов.

Но вот отзвучали все девять песен, на Соколов навалилась такая усталость, будто вышли из долгой сечи. С лёгким сердцем Ян отпустил их в становище, а сам остался. Остался Ингерд, и с ним три челига — Рискьёв, Хелскьяр и Хёгал. Ночь окутала вересковый берег густой тенью, лишь виднелись кое-где кривые деревца, словно тени усопших, которые встали из своих могил и ходят по берегу дозором. Да кто его знает, может, так взаправду и было. Потихоньку воздух перестал дрожать, и всё вокруг успокоилось.

— Ну вот, други, — сказал Ян, — этот день ушёл, не воротишь. Нам теперь надо думать о завтрашнем, как стоять против Годархов, Стигвичей и Торвалов.

Ответил Хелскьяр:

— Стоять будем насмерть. Но слишком нас мало.

Рискьёв добавил:

— А если Асгамиры ещё раз пожалуют, нам ещё одной такой сечи, как последняя была, хватит. Тогда конец.

А Хёгал сказал так:

— С какой радости Вепри полезли на нашу землю? Им-то здесь чего, мёдом намазано? Какая выгода? Ихнему большому племени Соколы — на один зуб. Так чего ради они приходят здесь свою кровь проливать?

Ответа не знал никто. Яну вспомнилось озеро Околич, с тамошнего племени тоже взять было нечего, однако же его под корень извели. Словно и правда какая-то жадная тёмная сила гнала ненасытных Куниц, Рысей и Вепрей убивать всех подряд. Словно и они под страшной клятвой ходили, все до одного.

Ингерд вступил в разговор:

— Если наши враги объединяются, должно и нам сделать то же.

— Предлагаешь союз? — Хелскьяр в сомнении покачал головой. — Но с кем? С Орлами и Турами мы и так в дружбе, и Лисы нам не враги, да что толку? Земли большие, оборону держать трудно, едва на подмогу друг дружке поспеваем.

— А как вспомнить последний раз, — мрачно подхватил Хёгал, — так и вовсе нигде не успели, самим едва помогли. Нет, ничего из этой затеи не выйдет.

Рискьёв с ним согласился.

— А ты что скажешь, Ян? — спросил он.

Ян вытащил наполовину клинок из ножен, провёл в задумчивости ладонью по тускло поблескивавшей грани, будто спрашивал совета. Потом вогнал клинок обратно.

— Мыслю я, что Ингерд прав. Пришло время объединятся. И не просто в один строй встать, а под одну руку. Один янгар на всех, а мы все челиги, споручники.

— Как это — под одну руку? — вскинулись Соколы.

— А вот так. Все земли от Келмени до Стечвы, от гор и до моря одному человеку отдать.

Челиги переглянулись. До них ещё не дошло, что племена, собираясь вместе, неизбежно вступают в большую битву. В войну. Ингерд видел: Ян-то знает, но выдавать не спешит. Враз такое принять тяжело.

Рискьёв тихо спросил:

— Ты, Ян Серебряк, станешь ходить под чьей-то рукой? Отдашь своё племя чужому управству?

— Сделаю, — твёрдо ответил Ян. — Выбирайте, Соколы: либо погибель в одиночку, но гордыми, либо жить и обороняться вместе с другими племенами.

Между Соколами повисло молчание. Поступиться свободой ради того, чтобы выжить? Им, вольным птицам? Но Ингерд не сомневался, какое решение они примут, среди челигов не было ни трусов, ни дураков, их Кассар выбирал, сам. И не ошибся.

— Когда будешь собрать отунг, янгар, — сказал Хелскьяр, — моё слово будет за тебя.

— И моё, — добавил Хёгал.

— И моё, — Рискьёв склонил голову. Он был самый молодой, ему такой выбор дался труднее всех. — Лучше так, чем бесславно погибнуть.

Было далеко за полночь, когда Ингерд добрался до дому. Издалека почуял — около избы кто-то чужой, и точно: у большого валуна, из-под которого бежал ручей, притаилась чья-то тень. Волк схватился за кинжал. Но тень спросила насмешливым девичьим голосом:

— Уж не драться ли со мной будешь?

Ингерд узнал этот голос и кинжал спрятал. Тень отделилась от камня, шагнула к нему и в неясном свете убывающего месяца обернулась девицей, встала перед ним, что тростинка, подол платья вымок от росы, видно, ждала давно.

— Или похожа я на Стигвича? Или на Годарха, что с кинжалом ты на меня идёшь? — сама смеётся, а в глазах, в самой глубине Ингерд разглядел страх и тревогу.

— Не стану я драться с тобой, — ответил. — А вот если отец и братья прознают, где ты была ночью, худо тебе придётся.

— Ты меня домой отсылаешь, как любопытную девчонку? — девичий голос дрогнул, хоть она и храбрилась, а потом тихо добавила:

— Ведь я сама пришла, неужели прогонишь? Или мало красоты во мне? Или не такие женщины по нраву тебе, Волк?

Она вздёрнула подбородок: смотри, Волк, много во мне смелости, не губи мою гордость — не отвергай! Всё это Ингерд понимал и не хотел быть жестоким, но как не быть, если сердце молчало? С другой обменялся клятвами в жаркий Имарь-день, с которой и пожить вместе не успел, её гордость берег и свободу... Он так и видел перед собой её глаза, больше ни чьих других не видел, только одни — с золотым ободом вокруг чёрного омута. Волчьи. В ту кровавую зиму он её не нашёл и даже не помнил — искал или нет. Рунар всяко искал. С усилием Ингерд заставил себя не думать о потерянном. Всё, ушло, Волк, ушло. Он зверем становился от этих дум, все силы отдавал, чтобы забыть, чтобы притихло, не мучило.

— Нет в Соколином племени никого краше тебя, — ответил он, — но не тому ты свой локон подарить хочешь. Я теперь другой клятвой связан, а потому побереги свои дивные волосы до Имарь-дня, другому подаришь, а меня забудь.

Девица стояла перед ним бледная, хотела плакать, но не плакала, сильная была, как и все Соколы, сказала только:

— Растоптал ты моё сердце, Волк, как былинку придорожную, и отныне будут меня звать бессердечною. Но станет мне легче в тот день, когда другая заставит тебя забыть все принесённые клятвы, когда ты будешь страдать, как я сейчас страдаю.

С этими словами она прянула к земле, взвилась кверху на стремительных соколиных крыльях, порхнула между деревьев и пропала. Ингерд несколько минут смотрел ей вслед, потом горько усмехнулся, уселся на крылечко и просидел так всю ночь, глядя в небо и слушая, как ручей о чём-то разговаривает сам с собой, как берёза шепчется с ветром. А на рассвете вошёл в избушку, постелил себе на полу и сразу уснул.

Спал он беспробудно целый день, знахарь его не будил, да и зачем? Он чужаку не хозяин был и не родитель, Ингерд жил в его избе ровно как домовой — вроде бы существует, но всё же сам по себе. Потому знахарь в его жизнь не совался.

К вечеру Волк проснулся, умылся в ручье, взял кинжал и подался в лес, на охоту. Не хотел быть обузой, приживалой, он и избу знахарю подновил, залатал крышу, дров к зиме заготовить помог и даже улей с теплой стороны, за домом, поставил. Молчал, правда, всё время, да знахарь и сам поговорить был не большой любитель, а потому ладили.

Далеко Ингерд забрался в лес, он любил вот так, в одиночку бродить по чащобам. Бояться никого не боялся, а красоты видел такие, что дух захватывало, и было ему невдомёк, что это одиночество его из дома гнало, загубленная душа просила исцеления.

Дичи пока не добыл, набрёл на какую-то старую дорогу, уже молодые берёзки на ней проросли, а по обеим сторонам буйствовал малинник. Ингерд споткнулся о корень, торчащий из земли, выругался, а потом вдруг рассмеялся, представив, что каждый, кто по этой дороге ни шёл, об этот корень спотыкался. И вдруг услыхал слабое поскуливание.

Он замер и прислушался. Сперва было тихо, а потом опять: жалобно, слёзно — звал кто-то. Сердце у Ингерда толкнулось в рёбра: волк! Дорога осталась в стороне, Ингерд ринулся в папоротник, потом взял правее, в низину. Склон порою был так крут, что приходилось держаться за тонкие стволы молоденьких рябин, не то скатился бы вниз. На дне лощины было сумрачно и душно. Ноги утонули во мхе, захлюпала вода. Скоро Ингерд нашёл то, что искал.

Кому и когда пришло в голову поставить у дороги капкан, неизвестно, дорога была уже заброшена, а капкан сработал чудом, до того уже весь проржавел. Но свою добычу держал крепко. Ингерд увидел волчицу, худую, как скелет, шерсть клоками вылезала на боках, видно, прошло уже много дней, как она угодила в западню. Волчица лежала на боку, вывернув пленённую заднюю лапу. Лапа была вся в засохшей крови и уже начала гнить, а на капкане и цепи, которой он был привязан к дереву, остались следы зубов — пока могла, волчица пыталась освободиться.

В нескольких шагах от неё лежал окоченевший волчонок, не ушёл от матери и сдох от голода, совсем был мал. И не сразу Ингерд разглядел у неё под брюхом ещё двоих. Ослабевшие, но живые, они тихо попискивали, искали молоко, тычась в плоский живот матери, не находили и скулили громче. Волчица подняла голову, отдав на это последние силы, и поглядела Ингерду в глаза. Тот опомнился и бросился к ней.

— Как же ты не учуяла железо, милая!.. — воскликнул он в отчаянии, одним махом раскрывая капкан.

Но волчица уже его не слышала, так и умерла. Осиротевшие волчата почти не шевелились. Только сейчас Ингерд заметил, что оба чёрные, словно уголья в брошенном кострище, тогда как мать и третий брат были серыми. Ингерд бережно взял их на руки — нескладёныши, едва тёплые — и бегом домой, боялся, как бы не сдохли по дороге.

Следующие несколько дней знахарь на него глядел и диву давался: Ингерд ходил за волчатами, как он ходил за Ингердом, когда тот при смерти попал к нему в дом. А чему дивиться? Что один чёрный волк, что два других, общая кровь, оно и понятно... Знахарь помогал, чем мог, и все ж таки выходили они волчат. Ингерд заботился о них, словно они были его детьми, кормил с рук, мыл, спать с собой клал. Поначалу волчата только лежали, чтобы их кормить, приходилось управляться в четыре руки. Потом стали потихоньку подыматься, сами, а потом и вовсе начали ходить — нескладные, худые, на длинных шатающихся лапах, три шага сделают, на четвёртый падают носом в пол.

— Ну, стало быть, выкарабкались, раз пойти захотели, — сказал довольный знахарь, он всегда был доволен, когда удавалось кого-нибудь вылечить — будь то человек или зверь. — Одного они с тобой нрава, упрямые.

Домовой недовольно зашуршал где-то на печке, он одного-то волка в доме с трудом переносил, а тут ещё двое объявились, ни дать ни взять — логово... Знахарь привычно ему хлеба с солью за ухваты положил, тот и затих.