Бод

— А ты, мать, наблюдай за парнями: не может такого быть, что все ей одинаковы: кто-то ей больше по сердцу — того она и зацепит. А я на Марусе любого женю хоть сейчас.

— Ну-ну, — отвечала Марья, — ты так говоришь, потому что девка молода, отец замуж её ещё года три не пустит. И ты наших соколов от себя отпускать не хочешь. А Егора пора отделять: совсем взрослый, по девкам, наверное, тоскует, а ты его возле себя день-деньской держишь, и осмотреться по сторонам ему некогда.

Кондрат молчал: сыновей отделять не хотелось! Он ещё никак не мог смириться с мыслью, что парни заживут своими семьями. Но Марусечка действительно девка подходящая: редкостная девка! Она одна дочка у старого Тараса-кожевника. Сыновья Тараса — взрослые мужики, и у них дети почти в таком же возрасте, как Марусечка. Эта девонька — позднее дитя, последнее, и потому самое любимое. К тому же Марусечка удалась в отца — все крошки подобрала! Девка круглолицая, с зелёными глазами, с пухлыми яркими губами, а уж как ростом высока — может, не выше Кондратовых хлопцев, но и не ниже! Она всегда была наголову выше всех сверстников, потому и стали звать эту крупную, большую девчонку, поворачивавшуюся среди ребячьей мелочи, для смеха мелким именем — Марусечка. Красивая, здоровая будет баба! Не удивительно, что старик души не чает в своей доченьке, наряжает, потакает во всём. Так бы ещё подумал, отдавать ли дочку в семью Кондрата-сницера, но если Марусечка выберет Егора ли, Ивана, или Василя — то никуда отец не денется. Марусечка настоит на своём.

* * *

— Иванечка! — шептали Марусины губы.

И всякий раз она бежала к воротам, чтобы как будто невзначай оказаться перед глазами своего милого...

* * *

Окраинной дорогой, той, что плавно огибает предместье, отделяя людские огороды от луга, кто-то мчится, торопится, врезаясь в осенние сумерки, нахлёстывая быстроногого жеребца.

Вдоль серых плетней и строгих хат под крутыми соломенными крышами стучат по земле резвые копыта вороного коня. Мальчишки, заигравшиеся допоздна в лапту, замерли, смотрят всаднику вслед: что за человек спешит объехать стороной город?

Прочь, подальше от города, в сторону Белого ручья, оскользаясь на мокрой травянистой колее, летел не оседланный конь. На нём, крепко вцепившись в гриву, сидел ловкий всадник, небольшой ростом, подвижный и гибкий. Всадник поворачивал назад смуглое лицо, и, крепко сжав твёрдые губы, погонял мчавшегося во всю прыть коня.

Скоро ночь накроет всадника спасительной темнотой, а над Белым ручьём всегда стелется густой туман. Только бы успеть, въехать в это белое марево, спутать след, и снова вылететь на большую дорогу, и скакать, скакать в дальние дали!

Вот и гостинец.

Но наперерез выскочили злые кони панских служек. За ними по городской улице быстро перебирают-барабанят по деревянному настилу, прогрузшему в землю, копыта ещё четырёх лошадей, — видно, несколько мещан, из тех, кто помоложе и яростнее, присоединились к погоне.

Прыткий всадник ударил вороного в бока.

Завернув лицо в сторону ворот, не крикнул — взвизгнул по-татарски, словно невидимой плетью ударил. Конь под ним сделал отчаянный рывок, лошади панских конюхов, испугавшись резкого окрика, заржали, прижав уши, присели. А вороной пролетел вихрем мимо них!

Только не судьба уйти от погони лихому всаднику.

Навстречу в серых сумерках по мостку через ручей шла заблудившаяся корова, а с ней рядом, ругая на чём свет, непослушную глупую говяду тащился усталый и голодный пастушок.

— Подвинься, рогуля, не видишь — человек на коне летит сюда! — сказал пастушок, перетянув корову лозиной, и, испугавшись чересчур стремительного всадника, сам соскочил с мостка. Но корова решила остаться, и даже развернулась поперёк, справедливо считая, что никак не помешает полёту человека и лошади.

Только зря так думала корова: чёрный конь выскочил на неё из тумана, поднялся на дыбы, страшно махая копытами перед рогатой мордой, а ловкий всадник, не удержавшись без седла и стремян — вот правду сказал пастушок! — полетел под мост.

Тут же из сумерек показались несколько верховых. Увидали, что беглец лежит на земле, страшно распластавшись, раскинув руки; подхватили его, перемазанного в грязи, перевалили через спину коня и, связав верёвкой, повезли обратно, в город.

...На закат от города, на холме за Ракитным оврагом, горели огни цыганских костров. В небе сквозь рыхлое рядно облаков проявлялись первые звёзды. Одинокий голос тянул грустную песню о верном друге — вольном ветре, и глубоким низким звуком подвывала певцу гуда*.

Старая цыганка, вдруг вздрогнув, как от ночного холода, поднялась от костра и пошла к рома Матвею: сказать ему что-то очень важное...

* * *

...Анна Берёзкова убиралась после ужина в полутьме опустевшей светлицы.

Остановилась, замерла, положа руку на грудь. В сердце опять непокой!

Анна растревожилась, беспомощно оглянулась, напрасно выискивая кого-то в зыбком свете лучины! 'Где он? Что с ним? Что так плохо? Страшно, страшно мне снова!' — про себя повторяла Анна. Ульянка, заметив её испуг, подскочила, раскинула перед ней руки и зашептала слова, какие только могла придумать, чтобы успокоить. Знала, что Анну нельзя трогать — она пугается прикосновений. Ульянка перекрестила её несколько раз, заставила выпить водицы, а подошедшая Марья, видя такое дело, полезла по полкам — разыскивать отложенный было узелок с валерьяновым корнем.

Анна плакала, закусив край вышитого пояска: только бы не разжать губы, только не заголосить! Мысленно звала, просила его не оставлять её одну, и тревожные предчувствия рвали ей сердце.

Бод услышал Анну!

Он почувствовал страх и мольбу, к нему обращённую, и, не зная, не представляя, что могло случиться с любимой в родном доме, стал суматошно собираться. Выскочив, как из огня, за порог, в непроглядную ночь, тут же вернулся в дом, нащупал в темноте флягу с водой из волшебного ручья, сунул за пазуху и, на ходу запахивая зипун, рванул веснички, побежал, выбирая короткий путь.

Подбежал к ограде в месте, знакомом каждому горожанину: в конце тупика между огородами и пустующими плацами, в высоком частоколе, окружавшем плотным кольцом речицкий посад, оставлен был перелаз, забитый шершавыми дылями на высоту чуть больше сажени. Молодые ребята часто сокращали путь, взбираясь на ограду в этом месте. Бод слышал мужские голоса, и топот с той стороны, и собачий лай: за городской стеной что-то происходило! Снова ощутил, что Анна содрогнулась от страха. Бод, ни секунды не медля, только бы увидеть её, оградить, успокоить — рванул вверх по замёту.

Кто-то сильными руками схватил его снизу за лодыжки, потянул, и снял назад.

Под стеной стоял огромный цыган-кузнец. Это он своими ручищами стянул Бода вниз, и теперь, ворочая во тьме глазами, прошептал:

— Горе, человече! Горе! Ой, горе, дружок! Послушай старую Галлу — она расскажет.

Бод обернулся: рядом, словно из-под земли, возникла худая старуха. Как у кузнеца, на её костлявом лице блестели огромные чёрные глаза.

— Убивают моего внука, сына нашего Матвея, дитя короля нашего убивают. Помоги, человече! — старуха вцепилась в рукав Бода, заглядывая в лицо снизу вверх.

— Как могу я? — вырвалось у Бода. (Нельзя так просто вмешиваться в судьбу — не дано ему такое право!) Цыганка как прочитала его мысли:

— Нет права отнимать жизнь, а сохранить жизнь каждый вправе! 'О, если бы всё было так просто, мать! — подумал Бод, — я бы пожертвовал собой для того, чтобы каждый в этом городе жил долго и умирал в счастливой старости!'.

А цыганка, по-прежнему глядя ему в глаза, причитала:

— Только ты можешь помочь молодому рома! Только ты можешь! Они убьют Сашко! Я всё вижу, ты — другой! Ты пришёл сюда из дальней дали — спасти, так спаси — заклинаю! Я ведаю твою судьбу, всё вижу, расскажу, отведу твою беду, только спаси Сашко!

Теперь Бод знал, что должен прийти на помощь человеку за стеной, и знал, что мгновения отпущены на это.

— Скажи мне одно, мать — что с ней?

— Она в безопасности, а тревожится сильно — за тебя. Ведь ты, считай, на смерть идёшь, спасая Сашко; ты, считай, умрёшь за него, дорогой. Суждено так!

Бод слышал лишь первые слова старой Галлы.

Чародей оказался на стене: это снизу подсадил кузнец. Как только он оседлал замёт, человек с той стороны, невысокий и гибкий, со стоном умирающего зверя, в последнем, отчаянном напряжении сил, вскочил на ограду лицом к лицу с ним, и не слез — свалился на руки кузнецу.

А через мгновение чародея опять стянули вниз, на этот раз — в посад.

Бод понял, что его ждёт. Он остановил время внутри себя, чтобы страдания тела не сломили его дух. Любая нечаянная тёмная мысль, усиленная болью, навредит этим.... Непоправимо исказит его Путь...

* * *

...Кода кто-то принёс огонь к разъярённым молодчикам, убивавшим цыганского парня, и, склонившись, посветил в лицо несчастного, все отпрянули: перед ними, распростёртый на земле, с тёмным пятном на груди, лежал бортник Бод.

Все замерли, остановились, пораженные и раздавленные. Жестокость, с которой они расправлялись с молодым конокрадом, оправдывая себя тем, что ни закон, ни власть не спросят с них за убийство цыгана*, эта жестокость теперь повисла немым вопросом. Мужчины не понимали, когда произошла страшная ошибка? Когда в темноте они свалили и стали топтать своего же? Некоторые содрогнулись, представив, что в общем содоме сами могли оказаться на месте бортника!

Головщина*?

— Лукавый попутал! — шептали они, зная, что теперь придётся крепко расплачиваться за навязки*, если выживет этот человек, и, если не выживет, — за убийство безвинного речицкого мещанина.

— Козьма повалил и бить начал, а с ним — панские служки! — крикнул кто-то. — Держите их, хлопцы!

Козьму схватили.

Люди пана Халецкого, — они-то и преследовали цыгана-конокрада из-за Ведрыца*, — вскочив на коней, отбились плетьми. Их не стали удерживать. Магистрат призовёт к ответу — явятся, станут перед лавниками, не отвертятся. Конь-то панский, красавец вороной, здесь остался — стражники в детинец повели. Убрались слуги местские, не желая вмешиваться в дикую расправу. И было ещё кое-что в людских мыслях: не оттого ли отпустили конюхов, что понимали — если свои не отличили местного человека от злодея, то с чужих и спрашивать нечего?

Как так получилось? Бортник и крупнее и крепче костлявого цыганского парня, и совсем не похож — как так получилось?

Только Козьма молчал, знал, что вина на нём, но помалкивал. Лишь зло кусал губы, да ногти впивались в ладони, да ярость, не перекипевшая, бурлила внутри.

Когда цыганёнок, сучий сын, недвижимый, словно мёртвый, вдруг встрепенулся, выскользнул ужом, оставил верёвку валяться под брюхом коня и побежал, хрипя и булькая горлом, Кондрата как кипятком обдало! Вспомнилась недавняя обида: чокнутая бабёнка — Анна!

Ладно, это простить можно: сам виноват — надо было к Кондрату-сницеру подъехать, да не с пустыми руками, да посвататься честь честью, а не виться за юбкой. Кондрат не дурак, сам бы её за руку вывел, перед Козьмой поставил. Ещё бы и уговаривал забрать Анну с двумя хвостами-девчонками. А так — ладно, баба дура, что с неё взять?

А может, и вправду он сгрубил? Может, перестарался, ведь здорово выпил тогда для храбрости?

Ладно!

Так красива же эта Анна! Голову вскружила её красота! Сколько заглядывал на неё Козьма — боялся, кто-нибудь перехватит. Год ждал, терпел, пока она по мужу отплачет.

Ладно!

А она что? На ярмарке стоило бортнику подойти, лицо не отвернула, закрываться не стала, беседу вела, как сестра с братом, смотрела глаза в глаза, прямо, смело. Где прежняя робость, где скромность? Пчелокур на неё пялился при всём честном народе, как гляделками не съел, а ей — ничего? Ну, вот и попался под злую руку.

Да, Козьма сразу увидел, что цыган увернулся, а вместо него непонятно, как и откуда, люди тянут со стены бортника.... Ну и, под шумок, ударил первым, от души отвесил: пусть отвечает за его обиду! Хорошо ударил козла. И конюхов к тому подзадоривал, а потом пошла потеха: мужчины уж не смотрели, кого бьют.

Эх!

Козьму ввели в крепость, оставили там до утра.

Стражники велели отнести тело пострадавшего местича* к монахам. Пусть осмотрят человека, может, как облегчат страдальцу его участь: тело не остывало, не коченело, значит, ещё не умер...

* * *

Утром старшие ребята Кондрата первыми узнали, что Бода поломали в драке. Рассказали отцу.

Кондрат приказал молчать, не говорить женщинам. Пошептался с Марьей, та быстро повернулась, отправила Ульянку к Мокошихе, приказав бежать изо всех сил, рассказать, как Анна к ночи рыдала, прислонившись лбом к стене, и тело её вздрагивало, будто невидимые руки били её.

Старуха знахарка велела передать Марье: держать племянницу в забытьи столько, сколько будут ходить по городу тяжкие слухи. Обещала приготовить крепкий отвар и принести его, как будет готов. Марья, не дожидаясь совета знахарки, сама уж напарила сонного зелья, заставила выпить Анну, не спавшую всю ночь.

'Вот и синица, вот оно какое счастье твоё, бедняжка! Только расцвела ты, только потянулась к человеку, и — нет его. Выживет ли бортник?'

Монахи, раздевавшие мещанина, ужасались, как страшно было избито тело. Монастырский лекарь Франциск, до самозабвения любивший порученное ему дело опеки над больными и ранеными, сострадая, осторожно ощупывал тело молодого мужчины, искал переломы. Кости вроде были целы, но поручиться за это невозможно.

Человек не приходил в сознание до утра.

Утром пришли лавники из магистрата, но что им сказать — брат Франциск не знал. Мужчина находился между жизнью и смертью: не дышал, сердце не стучало, не билась в жилах кровь, но и не был он мёртв.

Почтенный Кондрат, один из лавников, отвёл седого ксендза-настоятеля в сторону, просил сообщить прямо к нему в дом, если что. Спрашивал, не надо ли чего монахам? Настоятель Матеуш, зная, что у Кондрата три взрослых сына, — не выгораживает ли кого отец? — негодуя, отказался от помощи, но послать весточку обещал.

Под вечер цыганский барон* обратился к подстаросте* с просьбой отдать избитого человека им в табор. Говорил, что его мать может помочь несчастному.

Подстароста позвал ксендза Матеуша. Тот, посоветовавшись с лекарем, отказался наотрез — везти больного в тряской телеге к цыганским кострам? Нет!

Но рома Матвей не уходил, настаивал, даже злился, а под конец, чувствуя, что просто так уговорить ратушских мужей не удастся, признался:

— Мать сказала, без неё не оживёт человек ваш! Будет лежать, пока не иссохнет, и не превратится в мощи! Не пустите старуху — не будет вам прощенья: душа его в плену, между небом и землёй подвешена! Отдайте нам человека, христа ради!

Тогда опять совещались мужи ратушские и настоятель; позвали лекаря Франциска, и сошлись на том, что бортника осторожно перенесут в крепость, а Матвей приведёт мать туда. В монастырский двор цыганке нельзя.

Прошли ещё сутки, прежде чем Бод очнулся. Над ним сидела старая Галла — смуглая, костлявая, носатая. Только глаза её цыганские — огромные, тёмные, — блестели в скудном свете осеннего дня под пёстрым платком, закрученным на голове. Цыганка вот уж много часов подряд сидела рядом, бормоча что-то, руками водила по его лбу, рисуя крест.