Мистер Уотерспун жил в Саунтоне с матерью и тремя сестрами; мать его была вдовой офицера, перешедшего в лучший мир и оставившего семью без должного обеспечения. Он был приятным человеком, отличным игроком в лаун-теннис, крокет, гольф, бадминтон, бильярд и карты. Ему было около тридцати, а он все еще не подыскал себе занятия. Мать нежно, а сестры в довольно резкой форме увещевали его взяться за ум и начать зарабатывать. Поскольку, после смерти матери, он больше не сможет рассчитывать на ее пенсию, и уж тем более — на средства сестер. Он всегда отделывался обещаниями. Иногда, правда, он действительно отправлялся в город в поисках работы, но неизменно возвращался с одним и тем же результатом: без места и с пустыми карманами. Его веселость, добродушие, нравились всем; он был душой любой компании, и это страшно огорчало мать и приводило чуть не в бешенство его сестер.

— Будем откровенны, — сказал сам себе мистер Леверидж, — мне совсем не улыбается встретиться сейчас со всеми троими сразу. Действительно, я довольно точно обрисовал их в своем романе, и вот — они готовы предъявить мне счет за содеянное. Пожалуй, лучше будет выйти из дома через черный ход.

Не позавтракав, Джозеф бежал. Стремясь избежать встречи с поджидавшими его тремя джентльменами, он вышел через черный ход и спустился к реке. Здесь были приятные зеленые лужайки, с проложенными через них дорожками для прогуливающихся, удобные скамейки. Место, как надеялся мистер Леверидж, не слишком многолюдное, чтобы он смог переждать полчаса, остававшихся до начала работы в офисе. Там он, скорее всего, встретиться с "боссом"; но все-таки лучше было встретиться с ним в привычной обстановке и наедине, нежели в сопровождении еще двух джентльменов, имеющих к нему аналогичные претензии.

Усевшись на скамейку, он задумался. Он не курил; обещав своей маме избежать этой вредной привычки, он строго следовал данному ей слову.

Как ему следует поступить? Он оказался в серьезном затруднении. Можно ли договориться с издателем, чтобы он изъял книгу из продажи и вернуть ему пятьдесят фунтов? Вряд ли это возможно. Он ведь сам передал ему все права на издание романа, и тот уже вложил значительную сумму в бумагу, печать, рекламу и распространение.

Тяжелые мысли разом улетучились, когда он увидел направлявшуюся к нему мисс Асфодель Винсент. Ее шаг утратил легкость и изящество. Минута или две, и она окажется рядом с ним. Соизволит ли она заговорить? По отношению к ней, ему не в чем было себя упрекнуть. Она была героиней его романа. Ни единым словом он не бросил тень на ее характер или поведение. Он вывел ее как идеал англичанки. Она может быть польщена, но ни в коем случае не обижена. Хотя, все-таки, он нисколько не приукрасил ее, — он описал ее такой, какая она была на самом деле.

Приблизившись, она, наконец, заметила нашего автора. Но не ускорила шаг. Ее движения были странно вялыми, в ее взгляде отсутствовала былая живость.

Как только она поравнялась с ним, Джозеф Леверидж вскочил и снял шляпу.

— Я не думал, что вы так рано выходите на прогулку, мисс Винсент, — сказал он.

— Ах! — сказала она. — Я рада встретить вас здесь, где никто не сможет нас подслушать. У меня есть кое-что, о чем я хочу поговорить с вами. Пожаловаться на нанесенный мне ужасный ущерб.

— Это честь для меня! — воскликнул Джозеф. — Если я могу чем-нибудь облегчить ваше горе, исправить допущенную по отношению к вам несправедливость, — достаточно всего одного вашего слова.

— Вы ничего не сможете сделать. Невозможно изменить то, что было сделано. Вы изобразили меня в вашей книге.

— Но, мисс Винсент, — горячо запротестовал мистер Леверидж, — даже если и так, то что в этом плохого? Я писал о вас только хорошее, не позволив себе ничего лишнего.

Отнекиваться, что книга написана не им, уже не имело никакого смысла.

— Может быть, так, а может — и нет. Тем не менее, вы допустили известные вольности, когда описывали меня на страницах своего романа.

— Вы узнали себя?

— Конечно; та, кто в нем изображена, — это я.

— Но ведь вы же находитесь здесь, возле вашего скромного слуги!..

— Это всего лишь пустая внешняя оболочка. Вся моя индивидуальность, то, что составляло мое эго, — я сама, — отнято у меня и перенесено в вашу книгу.

— Этого не может быть!

— Но это так. Я чувствую, что это именно так; так, наверное, чувствовала себя моя кукла, когда, — помню, в раннем детстве, — она разорвалась и из нее вылезла солома; она висела, словно тряпка. Но вы изъяли из меня не солому, вы изъяли из меня то, что составляло мою личность.

— В моем романе действительно есть персонаж, списанный с вас, но ведь вы сами... вы сами здесь, — продолжал настаивать мистер Леверидж.

— Всего лишь пустая оболочка; в то время как лучшая моя составляющая, определяющая мою мораль и интеллект, оказалась вынута из меня и помещена в вашу книгу.

— Это невозможно, мисс Винсент.

— Я постараюсь объяснить вам, — сказала она, — что именно я имею в виду. Если я срываю альпийскую фиалку и кладу ее между страниц книги, она высыхает и становится годна лишь для гербария. Это уже не тот цветок, который благоухал на альпийском склоне.

— Но, послушайте... — пролепетал мистер Леверидж.

— Нет, — прервала она его, — не пытайтесь меня разубедить. Нельзя находиться в одно и то же время в двух разных местах. Если я нахожусь в книге, то не могу быть здесь; здесь — пустая оболочка, там — живая я. Вы унизили меня, мистер Леверидж. Благодаря вам, я опустилась до уровня тех девушек, — из известных мне, — которые ничем не занимаются, у них нет определенных жизненных принципов, ни самостоятельного мнения, они ни о чем не думают. За исключением, конечно, того, что сегодня модно надевать; они лишены того, что некоторые называют моральным духом, но я бы назвала проще — характера. Вы лишили меня этого, поместив в свою книгу. Отныне я — пустая оболочка, способная всего лишь дышать, но не способная ни принимать решения, ни мыслить — легкая добыча для любого искателя приключений.

— Боже мой, что вы говорите!

— Ничего другого сказать не могу. Если бы у меня в кошельке был соверен, а кошелек лежал в кармане, и карманник украл его, то у меня больше не было бы ни кошелька, ни соверена — только пустой карман; так что я теперь нечто вроде пустого кармана, поскольку мою личность вы украли у меня, мистер Леверидж. Вы поступили жестоко, вы использовали меня, превратив в ничто.

Вздохнув, мисс Асфодель каким-то вялым шагом продолжила прогулку. Джозеф был ошеломлен и спрятал лицо в ладонях. Человек, который был для него дороже всех на свете, которому он желал только хорошего, — этот человек видел в нем едва ли не смертельного врага, поступившему по отношению к нему самым гадким образом.

Он услышал бой часов и поднялся. Ему необходимо присутствовать на работе в обычное время — пунктуальность всегда была сильной стороной его натуры.

По приходе в офис, он узнал от клерка, что мистер Сторк еще не вернулся; "босс" появился, пробыл некоторое время, после чего отправился к мистеру Левериджу на квартиру. Мистер Леверидж счел за лучшее, вздохнув, надеть шляпу и вернуться к себе домой.

По дороге он размышлял об унылом однообразии своего каждодневного завтрака: яиц с беконом, и о том, что было бы неплохо его разнообразить. Он был голоден; он покинул дом миссис Бейкер, оставив завтрак нетронутым; и теперь, когда он вернется, все будет холодным. А посему, он заглянул в лавку мистера Бокса, бакалейщика, чтобы купить банку сардин в масле.

— Не соблаговолите ли, сэр, перекинуться со мной парой слов в соседнем помещении, чтобы нам никто не помешал? — поинтересовался бакалейщик, едва завидя его.

— У меня совершенно нет времени, — нервно ответил мистер Леверидж.

— Больше чем на пару слов я вас не задержу, — заверил его мистер Бокс и распахнул дверь. Иосифу ничего не оставалось, как последовать за ним.

— Сэр, — сказал бакалейщик, прикрыв за собой дверь, — вы поступили по отношению ко мне крайне плохо. Вы лишили меня того, что я не отдал бы и за тысячу фунтов. Вы поместили меня в свою книгу. Как я теперь буду вести свое дело без своего внутреннего я, — без смекалки, без торговой сноровки, — просто не представляю. Вы отняли их у меня, и перенесли в свою книгу. Я обречен находиться в романе, в то время как хочу быть за прилавком. Возможно, по инерции мои дела еще будут идти какое-то время как прежде, но без моего внутреннего я это не может продолжаться долго. Вы принесли глубочайшее горе мне и моей семье — вы использовали меня, превратив в ничто.

Не в силах слушать, мистер Леверидж распахнул дверь, стрелой промчался через магазин и выскочил на улицу. Зажав в руке банку сардин, он поспешил к своему дому.

Где его ожидала новая беда. Три джентльмена ожидали его на скамейке возле крыльца.

Увидев его, они поднялись.

— Знаю, знаю, что вы хотите объясниться, — вздохнул Джозеф. — Но прошу вас о милости — не все вместе. По одному. Если вы все не против, то, господин викарий, поднимемся в мою маленькую святая святых, а остальных я выслушаю сразу после. Думаю, что запах бекона и яиц уже выветрился; я оставил окно открытым.

— Идемте, я последую за вами, — сказал викарий. — Вопрос очень серьезный.

Они поднялись.

— Могу я предложить вам стул?

— Нет, спасибо, я привык говорить стоя; когда я сижу, мои слова не столь убедительны. Но, увы! боюсь, что мой дар исторгнут из меня. Сэр, сэр! Вы поместили меня в вашу книгу. Моя телесная оболочка может стоять перед вами, — или на половике, постеленном миссис Бейкер, как угодно, — но мой ораторский дар, — он исчез. Я, если можно так выразиться, подвергся ограблению, у меня украли все, что было во мне самого высокого, чистого, благородного, мое духовное я. Что теперь станет с моими проповедями? Может быть, я буду в состоянии соединить несколько текстов в один, но это — всего лишь механическая работа. Я работал над каждым словом, я плел искусную сеть витиеватого красноречия, чтобы быть убедительным. И вот теперь я — ничто. Я, викарий Саунтона, превратился в древо неплодоносящее; мне никогда больше не произносить проповедей с кафедры с прежним пылом и живостью. Я мог бы продвинуться в церковной иерархии, но теперь... Несчастный молодой человек, вы писали о других, но почему вы выбрали в качестве персонажа меня? Я знаю со всей определенностью, вы использовали меня, превратив в ничто.

Викарий снял шляпу, на его лысине блестели бисеринки пота, его боевые серые усы поникли, его лицо как будто втянулось внутрь головы. В его глазах, прежде живых, исполненных зачастую восторга от созерцания внутреннего благочестия, отражалась сейчас бесконечная скука суетного мира.

Он направился к двери.

— Я позову мистера Сторка, — сказал он.

— Да, да, конечно, сэр, — все, что смог выдавить из себя Джозеф.

Когда адвокат вошел, его рыжие волосы были темнее, чем от обычной краски, под влиянием влаги, источавшейся из его головы.

— Мистер Леверидж, — сказал он, — вы проделали со мной довольно циничный трюк. Вы поместили меня в вашу книгу.

— Я всего лишь изобразил в ней не слишком щепетильного адвоката, — запротестовал Джозеф. — Почему вы решили, что речь идет о вас?

— Потому что в этом не может быть никаких сомнений. Вы поместили меня в вашу книгу не спросив моего согласия, и вот теперь я там, а не здесь. Я не могу более давать консультации своим клиентам и, — Боже мой! — в каком беспорядке окажутся их дела. Понятия не имею, справится ли с ними ваш напарник. Вы использовали меня, превратив в ничто. Вы уволены, я больше не потерплю вашего присутствия у себя в офисе. Всякий раз, проходя мимо него, помните, что видите руины некогда процветавшей фирмы Сторка. Не может быть и речи, чтобы она функционировала исправно, поскольку я перенесен в вашу книгу.

Последним вошел мистер Уотерспун, находившийся в самом депрессивном состоянии, какое только можно себе представить.

— Может быть, во мне было не очень много хорошего, и я не всегда вел себя как подобает, — вздохнул он, — но... Вы могли бы пожалеть меня и не помещать в ваш роман. Тем не менее, вы сделали это. Вы использовали меня, превратив в ничто. О, Боже! Что теперь будет с моей бедной матерью! Как теперь Саре и Джейн наставить меня на путь истинный?

* * *

В тот же день мистер Леверидж упаковал свои вещи и уехал из Саунтона в дом матери.

Сказать, что она пришла в восторг, увидев его, значит не сказать ничего; однако материнский инстинкт подсказывал ей — что-то произошло. В течение нескольких дней он молчал, но затем признался:

— Ах, мама, я написал роман, в котором в качестве героев действуют жители Саунтона, поэтому мне и пришлось покинуть город...

— Мой дорогой Джо, — сказала ему старая леди, — ты поступил неправильно, ты совершил большую ошибку. Тебе не следовало давать волю воображению в отношении реальных людей. Тебе следовало взять от них самое главное, а затем наделить этим главным своих персонажей.

— Боюсь, что мое воображение сделало именно это, — пробормотал Джо.

Прошло несколько месяцев, а мистер Леверидж все никак не мог подобрать себе занятие по душе, которое бы, помимо этого, еще и давало ему средства к существованию. Полученные им пятьдесят фунтов быстро закончились. Он начал было подумывать, не вернуться ли ему к писательскому труду, но всячески отгонял эту мысль прочь. До тех пор, пока не получил письмо от своего издателя, извещавшего, что роман продается хорошо, гораздо лучше, чем ожидалось; что он готов возобновить их сотрудничество и предложить более выгодные условия. После этого письма мистер Леверидж сдался. С единственным условием: теперь он своих персонажей будет выдумывать. Никто из них не должен быть списан с окружающих его людей.

Кроме того, он решил, что его новый роман будет полной противоположностью предыдущему. Его герои должны быть антагонистичны предыдущим. В качестве героини будет выступать девушка с бурным характером, прямая, честная, но несколько нетипичная, и даже использующая жаргон. Подобной девушки он никогда не встречал, следовательно, она будет целиком плодом его воображения; он решил назвать ее Поппи. Пастор будет не евангелистом, а последователем англиканской церкви, тяготеющей к католицизму; торговец теперь будет не замкнутым человеком, не интересующимся ничем, кроме извлечения дохода, но энергичным и склонным к авантюрам. А вместо не слишком щепетильного адвоката будет присутствовать человек чести, доверенное лицо высшего света не только графства, но и округа. И, если уж такой персонаж, как старая добрая матушка Бейкер причинил ему столько неприятностей, то теперь в романе будет живая, игривая молодая вдова, охочая до поклонников и расставляющая сети на молодых людей.

Как он решил, так и поступил; в особенности его грело сознание того, что ни один персонаж не был списан с реального человека, с которым он был бы знаком, — все они были исключительно плодом его воображения.

Наконец, работа его подошла к концу, и издатель выплатил за нее сто фунтов. В газетах появилось объявление о продаже, а мистер Леверидж получил письмо, в котором издатель сообщал о посылке ему шести авторских экземпляров. Джозеф был рад почти так же, как радовался выходу в свет своего первого романа.