Холодная Зона

Но видимо, скопить деньги здесь было крайне сложно.

До самого горизонта тянулись лачуги. Рей видел домики из картонных коробок,из листов фанеры, обитые пенопластом, но чаще всего — разнокалиберные, собранные, как паззл, из чего придется. Иногда попадались и каменные дома, но очень давно не ремонтированные, без окон, иногда с проломленной крышей. Весь широкий центральный проспект, с асфальтом, положенным, кажется, еще до войны, представлял собой гигантский рынок.

Торговали чем придется. Никаких чипов — в ходу были бумажные и медные деньги, Ле тоже выдал Рею несколько долларов, но пока неясно было, на что их потратить.

Продавали старье, всякую 'почти новую' одежду. Продавали подсвечники, игрушки, коврики, мебель, поросят, картины в подрамниках, кирпичи, флаконы с шампунем, свечи, сбрую, лампы, шурупы, инструменты, части автомобилей и сами невообразимо старые дрободаны, бумажные книги, старинную технику (Рей с изумлением узнал айфон не то пятого, не то шестого поколения), кукол, посуду, там и сям красовались полуобнаженные девушки и совсем маленькие девочки, продающие, видимо, себя самих. Или же их продавал какой-нибудь сутенер. Девки были до того грязны и неухоженны, что Рей в страшном сне не мог бы представить переспать с ними. Но здешняя торговля и не была рассчитана на туристов из Федерации. Туристам в этом городе делать нечего.

Гигантский блошиный рынок. Изможденные лица, торчащие ребра, грязь, насекомые. Рей подумал, что неплохо было бы перекусить — но чем? Не покупать же, например, вот эти сомнительные лепешки — какими руками их делали?

В штанину вдруг клещом кто-то вцепился. Рей посмотрел вниз — маленький мексиканец.

— Дя-дя! — заныл он, — дай десять центов! Дай десять центов, я тебе таких девочек покажу...

Хотелось дать ребенку доллар, но Рей знал по прежнему опыту, что делать этого ни в коем случае нельзя — тут же налетит толпа. Поэтому он просто брезгливо стряхнул мексиканца со штанины и ускорил шаг. Мальчик бежал за ним некоторое время, потом отстал.

Рей вышел на площадь — здесь собралась небольшая толпа. Кого-то били. Несколько мужчин покрепче молотили кого-то, лежащего на земле — пинали ногами, тыкали палками, хлестали железными цепями. Под ударами корчилось что-то страшное, кровавое, и тихо, но слышно хрипело. 'Забьют же насмерть', подумал Рей и поспешно отвернулся. Юркнул в переулок. Полиции здесь нет совсем, что ли? Он огляделся. Неподалеку стояла приличная на вид женщина с ребенком, сидящим в перевязке. Рей подошел к мексиканке, сунул ей в руку доллар.

— Скажи, чика, как здесь полицию вызвать?

— Чего? — спросила женщина с сильным акцентом. Рей попытался вызвать в памяти школьные знания испанского и не смог.

— Полиция! Ну охрана какая-нибудь!

— А... да тут и нет такого.

— А кто же у вас порядок поддерживает? Закон? — удивился Рей, — а если кого-то убьют?

— На заводе, там есть охрана. А здесь... никто не поддерживает. Здесь в районе Наригудо поддерживает.

— Это бандиты, что ли?

— Да, — равнодушно ответила женщина, — это их район. А там, за заводом — Босого район.

Ребенок захныкал, завозился, женщина затрясла телом, пытаясь его укачать. Медленно пошла прочь от Рея. Он огляделся. Спасти избиваемого, как видно, не получится — полиции здесь нет. Оружия у него тоже нет, а вот у этого Наригудо — Носатого, и его парней какое-нибудь оружие наверняка имеется. Получается, управы на них нет никакой. Рей вышел за хижину и увидел голого ребенка лет трех с круглым животом, торчащими ребрами и особым бессмысленным и тяжелым взглядом темных глаз, больших, как у героя древних аниме. Ребенок сидел на земле, поджав рахитичные ножки, и раскачивался из стороны в сторону.

Черт возьми, лучше бы он пошел с Ле и Роном! Чем здесь вообще заняться? У местных нет абсолютно ничего интересного, они только попрошайничают и продают всякую ерунду. Тупые, грязные... Завод, она сказала. Рей огляделся и увидел вдали бетонную стену — не такую высокую, конечно, как на границе, но все-таки стену. Видимо, это и есть завод. Или местная тюрьма. Хотя если нет полиции, то какие тюрьмы?

Если завод, то что здесь вообще можно производить — и зачем? Разве давно уже все не автоматизировано? Рей припомнил какие-то теории — что дескать, когда все автоматизируют, то большая часть людей станет не нужна, вот на то похоже: все эти чиканос абсолютно никому не нужны. Жаль их, конечно, бедняг. Но не пускать же их в Федерацию всех — столько нахлебников...

Через полчаса Рей отчаялся. Кругом было одно и то же — лачуги, до того бедные, что стояли нараспашку — там и взять-то нечего; старухи, роющиеся в помойках, голодные рахитичные дети с опухшими животами, дети-попрошайки, какой-то ловкий парнишка попытался спереть у него кошелек с 'живыми' деньгами, Рей едва не схватил его — но мальчишка вовремя удрал. Да и что Рей стал бы делать с ним? Полиции нет. Местные, судя по всему, решали свои проблемы без всякой полиции — то там, то сям Рей натыкался на семейные сцены: то чернобородый мачо колотил свою блеклую тощую жену, держа ее за волосы и смачно шмякая лицом о стену. То тетка лупила ремнем пацана, зажав его между коленями. Проститутки окончательно достали Рея — и это после райских массажных салонов и 'садов наслаждений' в Федерации, женщин с чистыми и благоухающими телами и невообразимо искусными пальчиками. Ему хотелось есть — но попробовать здесь хоть что-либо с грязных лотков он не решался. Живот сводило. Единственное интересное зрелище, которое он увидел — игру местных пацанов во флаг-турнир. Это было по-своему трогательно — команда маленьких оборванцев с палками в руках штурмовала гору мусора, другие защищались, мальчишки лупили друг друга почем зря, а на вершине горы красовался 'флаг' — палка с привязанной чьей-то застиранной рубашонкой. Жалкое зрелище. Рей вспомнил рассказ Леона о том, что многие мальчишки из общественных низов мечтают пробиться в команды флаг-турнира Федерации — это для них шанс, хотя и небольшой, получить вид на жительство. Но конкуренция огромна.

Больше здесь не было абсолютно ничего интересного, а на нищих, больных и убогих смотреть надоело. Как они здесь живут вообще? Рея начало подташнивать, разболелась голова, а вдруг все-таки последствия для здоровья остались после разморозки? И куда делись чертовы Леон с Роном?

Рей вышел на очередную небольшую площадь и увидел священника.

Это был католический священник или даже монах, словом, он был в черной сутане. Во времена Рея священники уже очень редко одевались в сутаны, но может быть, этот был традиционалистом. Или теперь у них так было принято. Священник был латинос, но интеллигентный на вид, он быстро пересекал площадь, на плече у него висела холщовая серая сумка. За ним бежала девочка-мексиканка в выцветшей турнирке и юбчонке. Рей почти инстинктивно двинулся вслед за падре. Не успел нагнать — священник нырнул под раскрытую дверь-занавеску какой-то хижины из картонных ящиков.

Рей двинулся туда же, раскрыл рот, но такая вонь ударила навстречу, что он сразу задохнулся и не смог произнести ни слова. Девочка в выцветшей турнирке крутилась тут же, среди якобы-мебели — обломков, досок, положенных одна на другую. На самодельной постели прямо на полу лежало что-то невнятное — старуха или старик, высохшее до предела, с еще не слишком седыми волосами, и вот от этой живой развалины так сильно воняло. Священник будто не замечая вони, наклонился и что-то тихо говорил по-испански.

— Падре, — робко произнес Рей. Священник посмотрел на него.

— Откройте сумку, пожалуйста, — повелительно произнес он по-английски, — подайте мне сосуд оттуда. И зажгите свечу.

Сам он аккуратно вынул из внутреннего кармана фиолетовую ленту, положил ее себе на плечи. Рею ничего не оставалось, как послушаться. При свечном огоньке внутренность хижины показалась еще страшнее. Священник начал какой-то обряд. Он бормотал, крестил воздух, касался лба старухи — кажется, все-таки женщина. Рей сам был католиком когда-то, но что делает священник — не понимал. Впрочем, неважно. Сейчас Рей находился здесь почти на законных основаниях — как бы помогал, и уходить ему никуда не хотелось. Он анализировал свои ощущения. Что это с ним случилось?

Раньше он тоже видал всякое. Но пожалуй, это было не так. Он бывал в туристических районах, нищета там бывала экзотическая, колоритная; дети-попрошайки и убогие хижины казались этнографическими элементами. Рей искал там острых ощущений — особенных веществ, которых не достанешь в Европе, необычного секса, прикольных местных мудрецов, местной еды и прочей этнографии. Он не чурался туземцев, с удовольствием мог поболтать с полинезийцем, ведущим лодку, с хаджой за кальяном. Все это было ярко, интересно, необычно. Нищета? Что ж, такова жизнь — кому-то везет больше, кому-то меньше. Рей всегда охотно подавал, жертвовал в разные фонды. Даже странно, что при таком количестве пожертвований в мире еще оставалось так много бедных, думалось ему.

Но здесь не было абсолютно ничего интересного, национально-туристического, разве что некоторые кутались, несмотря на жару, в старые пончо, да многие носили широкополые шляпы. Зона бедствия, катастрофа, лагерь смерти. И это недалеко от границы Штатов! Неужели в ЗР везде так?

А что же тогда в Холодной Зоне?

Священник выпрямился. Сложил вещи в сумку. Повернулся и сказал несколько слов девочке. Та кивнула. Свечка осталась гореть у изголовья старухи, по всей видимости, умирающей.

— Пойдемте отсюда, — сказал падре Рею. Они вышли.

— Извините, отец, — начал Рей, — я тут заблудился немного...

— Вы ищете что-то конкретное? — спросил священник. По-английски он говорил без малейшего акцента.

— Нет, я... мой... кузен завез меня сюда, а я никогда не был в ЗР. У вас здесь миссия?

— Да, у нас миссия, — подтвердил падре, — если хотите, пойдемте со мной. Я вижу, вы шокированы.

Священника звали отец Фелипе. Он принадлежал к братству какого-то святого Оскара Арнульфо и работал здесь в миссии. Только что он по приглашению девочки соборовал ее умирающую бабушку. Они здесь это делают бесплатно, а на поступающие пожертвования лечат больных — у них небольшая больничка, правда, желающих очень много, а денег мало. Тех, кто умирает от голода, перевозят на собственном грузовичке в соседний городок Сан-Фелипе, там есть лагерь Красного Креста, правда, туда тоже берут не всех. В основном, детей, да и тех — кого можно спасти. Очень важно доставить ребенка вовремя, пока разрушение организма не дошло до последней стадии, на этой стадии можно спасти только внутривенным питанием, а такого в лагере не делают.

Рей почувствовал, что у него пухнет голова от всех этих рассказов. А ведь вроде бы священник и говорил-то немного. Ноги начали болеть, миссия располагалась, похоже, на другом конце города.

— А вы, значит, первый раз решили поехать в ЗР? — поинтересовался отец Фелипе, — а что так? Раньше не интересовались?

— Видите ли, я в этом мире не так давно живу, — приветливость падре расположила Рея к открытости, — вы, наверное, не слышали об этом, но я — выходец из прошлого. Размороженный.

— Ах, вот как! Ну что вы, конечно, слышал! — обрадовался падре, — мы следим за новостями. А разве в ваше время не было какого-то аналога ЗР?

— Был... да. Но не так, — признал Рей, — все сложнее было тогда.

Он умолк. Отчего-то ему стало неловко. И в прежние времена были всякие там миссии, но тогда он считал, что они чокнутые.

Сейчас ему почему-то так не казалось.

Они шли по узкой тропинке меж разбросанных сугробов мусора, вдоль высокой и странно новой в этом убожестве кирпичной стены. Завод, вспомнил Рей.

— Что они производят на этом заводе? — спросил он. — Мне казалось, здесь...

— Да, здесь есть производство, — подтвердил отец Фелипе, — его даже очень много. Если вы дальше проедете — там целые кварталы застроены промышленными объектами. У нас здесь делают электронные приборы, коммы, компьютеры, планшеты. Все поставляется в Штаты. Рабочие живут на территории завода, там нормальные бараки, еда. Туда все рвутся как за манной небесной.

Рей вспомнил какие-то объяснения, которые слышал в прошлом — про то, что инвестиции в бедные страны позволяют там развивать промышленность, и люди в итоге тоже станут жить лучше. Но ведь это даже была не бедная страна, это в его время была территория США!

Впрочем, война так много изменила...

— Ну и как вы находите наш мир? — спросил падре, — многое изменилось?

— Да, — разлепил губы Рей. Пару месяцев назад он ответил бойкому журналисту, что не изменилось ничего. Но теперь было ясно, что ответ этот — опрометчивый.

— Да. Этот... флаг-турнир. Колд-зона. Люди стали... какие-то другие.

— Вот это интересно! Какими же стали люди?

— Более... — Рей задумался. Эгоистичными? Безжалостными? Нет, пожалуй...

— Более откровенными, — высказался он, — и жесткими. Не расслабишься тут, понимаете?

— Это объяснимо, — кивнул падре, — была война. Вы знаете, я был тогда ребенком. Я помню все. Война не оставила иллюзий. Иллюзий мирной жизни... мирного сосуществования разных государств, разных классов. Возможности договориться. Война обнажила человеческую суть. Если хотите, я благодарен Господу за то, что Он явил нам откровенный взгляд на нашу собственную сущность.

— Но ведь война давно кончилась, — вырвалось у Рея.

— Раны заживут еще не скоро. Раны земли, человеческие раны. Вы, мистер Гольденберг, думали, что можно жить весело и беспечно и оставаться добрым и хорошим человеком, христианином. Тогда, до войны многие так считали. Можно жить искусством, радостями и удовольствиями жизни. Растить детей, смотреть фильмы. Но никуда не девается грех, глубочайший первородный грех, живущий в каждом из нас.

— И оттого началась война? — скептически спросил Рей. Священник нахмурился.

— Скажите, мистер Гольденберг, ведь вы были влиятельным человеком в своем мире...

— Нет. Я был богат, но не влиятелен.

— Все равно. Вы были богаты, имели какие-то связи, хотя бы родственные. Сделали вы что-нибудь, чтобы остановить войну?

— Да кто же знает, что нужно делать, чтобы остановить это все? — воскликнул Рей.

— Вы не знали — или не хотели знать? Поймите, я не упрекаю вас, вы — дитя своего века. Мы все таковы. Все грешны. Но это — ответ на вопрос, отчего началась война. Господь ли виновен в войне? Нет. Это наша человеческая слабость, наше зло. Вы знаете, в чем самая страшная рана войны?

— Э-э... — протянул Рей.

— Она — в том, что люди привыкают к смерти и убийству. В ваше время в благополучных странах смерть казалась чем-то необычным. Смертную казнь осуждали. Гибель одного человека представлялась уже трагедией. Если в какой-то стране происходил теракт, все осуждали террористов, ведь что может быть страшнее убийства невинных? Тогда осуждали пытки, старались их запретить, пытками считали даже лишение еды и сна, неудобные условия содержания. После войны все изменилось. Вы видели в нынешних новостях, чтобы кто-нибудь осуждал убийства или пытки?