Зря спящий проснулся

— То есть, они хотят получить идеальное оружие? — спросил Максим, прищурившись. Помощники переглянулись, а Матвеев нервно пригладил прическу.

— Ты нагнетаешь обстановку. Никто не хочет использовать тебя, как оружие. Мы лишь хотим, чтобы ты полностью обрел свои силы и возможности.

— Ну да. Как будто я не понимаю.

— Ты многого не понимаешь, — строго сказал Матвеев.

— Ладно, делайте свое дело, доктор. — Максим закрыл глаза и откинулся на мягкую спинку кресла.

Ему задрали футболку, набросали, как всегда, сетку медицинским маркером на коже, затем протерли место обеззараживающим, вытерли досуха стерильной салфеткой, и только тогда ударили током.

Разряд действительно походил на укол иглой. Поначалу Максим вздрагивал, но затем привык.

Удар в одну точку в течение дня проводился три раза, с промежутком в час. Для чистоты эксперимента. Поэтому, когда Максим через десять минут нехотя открыл глаза, то был уже в палате один — врачи ее покинули, так как объект, согласно инструкциям, нуждался в покое. Усиленном покое, так сказать. С девяти до двенадцати он только и делал, что медленно бродил, лежал, сидел и смотрел в потолок. С девяти до двенадцати на окна опускались автоматические жалюзи, а пользоваться телевизором, газетами или книгами было нельзя.

"Соблюдай эти условности, Максим, будь добр", так говорил Матвеев. Не старый пидор, как отзывался о нем Андрей, а заботливый, вежливый врач. Побольше бы таких, побольше.

Максим поджал ноги и свернулся в кресле калачиком, подложив ладони под щеку.

Они говорят, что вся сила в мозге. Там же вся и проблема, потому что кто-то открыл сливную пробку в резервуарах памяти и осушил их досуха. А может, произошло именно то, что произошло? Замещение памяти на силу. Кто знает, вдруг это вообще невозможно — управлять природой и помнить свое прошлое? Вдруг это плата?

Как дар Русалочке в виде ног и боли, которую она испытывала, являясь полноценной красоткой. Но разница в том, что хвостатая подруга сама попросила о подобном счастье, а вот Максим не помнил, чтобы он мечтал о подобном. И дело тут даже в не том, что он действительно не мог помнить, а в том, что он, по своему внутреннему настрою и характеру, представить не мог, что пошел бы на подобное. Что угодно, но только не это, только не стать...

Повелителем мира?

Он беззвучно рассмеялся.

Смешно, очень смешно осознавать, что от тебя как-то зависят миллиарды жизней. Смешно и нелепо. Но он смирился с этой мыслью как-то очень легко, будто что-то помогло или поспособствовало сдвигу. Наверное, как раз тот факт, что он не мог конкретно, по собственной воле, менять и изменять что-то, именно это позволяет ему спокойно спать по ночам.

Ночам, в которых нет прошлого, а есть бесконечная пустота, играющая в приятие неприятного не самую последнюю роль.

Цифры — лишь слова и звуки, в устах людей они звучат одинаково, а в их мыслях не стоят и гроша. Когда тебя окружает от силы человек пятнадцать, тех, с которыми ты встречаешься и периодически общаешься, то что такое шесть миллиардов? Даже сто, даже тысяча человек, собранных в одном месте, могли бы все изменить. Помни Максим, например, свои ощущения на трибуне футбольного стадиона. Но он даже не мог вспомнить, бывал ли он там.

Ему неожиданно захотелось узнать, а что было бы, выйди он к людской толпе, не сомневающихся в его силе и мощи. Каково это? Наверное, тоже самое ощущают звезды или актеры, выходя на сцену. Но чтобы выдержать сцену Спящего, никакие театральные подмостки не подошли бы, сломались.

Он вскочил, вышел на середину комнаты и замер. Затем поклонился, широко улыбаясь и тихо сказал:

— Вечером будет дождь.

Еще раз поклонился и закрыл глаза, ощущая на лице дуновения ветра от нескончаемых аплодисментов и криков любви. Все эти миллионы людей не могли жить без него, не представляли своего существования без его присутствия в их судьбах. Без него они были лишь пустыми оболочками.

Он еще раз поклонился и открыл глаза.

В комнате было светло. Все глазки камер направлялись прямиком на него.

— Театр одного актера, — в сердцах прошептал Максим. — Господи, что же со мной творится, я свихнусь тут...

Он опять вернулся в свое любимое кресло, свернувшись калачиком, и погрузился в беспокойную дремоту.

Ровно через восемь часов над Москвой разразилась мягкая гроза с редкими, беззвучными молниям. Но он не знал об этом.

Спящий слишком рано заснул.

ДЕНЬ 55

— Пойдем прогуляемся, ты не против?

Максим, как только Андрей вошел в палату, тут же вскочил с кресла и засобирался, чуть ли не бегом бросившись к выходу на улицу, на ходу подтягивая спадающие штаны. Как говорили врачи, за последнюю неделю он похудел на пару килограммов и явной причины такого сброса они не видели. Камеры и наружное наблюдение говорило за то, что объект съедает все порции полностью, никуда ничего не прячет и его не тошнит.

Но он худел.

— Пойдем, пойдем, — Максим махал рукой уже в проеме открытой двери. Замки на ту сторону с недавних пор автоматически открывались и пребывали в этом состоянии по пять часов, каждый день, после обеда. Генерал решил, не без уговоров психолога, что Спящего можно понемногу спускать с поводка, скармливая пресловутую свободу. Чтобы он, конечно, ее не переел и не отравился, но в то же время был в тонусе.

Но он худел.

Андрей вышел вслед за ним, с облегчением бросив на порожках разросшуюся уже толстую папку с личным делом объекта. Солнце светило, ярко и сочно пахло свежескошенной травой.

— Не терпится подышать воздухом всласть? — спросил он у Максима. Тот кивнул в ответ, но как-то рассеянно, поглядывая на небо, будто увидел там что-то особенное.

— И не только воздухом, — он радостно улыбнулся и посмотрел на часы. Свои часы, которые ему вернули. — Немного осталось.

— Чего?

— Не чего, а до чего.

— Может, присядем? — Они подошли к скамейке под деревом. На ней валялось четыре разноцветных мягких подушки, одну из которых Андрей поставил вертикально, и сел боком, свободно перебросив руку через спинку и положив ногу на ногу, настроившись на Максима.

Он сел рядом, снова посмотрел на часы и перевел взгляд на небо.

— Опыты с электричеством скоро подойдут к концу, — сказал он. — Приятно об этом думать.

— Тебе тяжело?

— Нет, в какой-то степени я им благодарен. Я хочу кое-что тебе рассказать. О памяти.

— И? — Андрей вытащил из пиджака смартфон, включил диктофон и положил его между ними, поперек тонких лакированных перекрытий скамьи. Максим отрицательно покачал головой.

— Я не хочу, чтобы они узнали об этом.

— Но я не могу ничего скрывать, ты же понимаешь.

— Ты можешь.

— Нет, — твердо сказал Андрей. — Тем более, что я не знаю, о чем ты хочешь рассказать. Тем более, что это все для твоего личного дела и, в первую очередь, для меня, а потом уж для них, в качестве сухой информации.

— Да? Ладно, — поспешно согласился Максим и кивнул, указывая вверх, — смотри, смотри!

Андрей посмотрел. Светло-голубое небо, как ножницы, распарывающие натянутую джинсовую ткань, прорезал миниатюрный самолет. За ним оставался пенный след, который, стираемый чьим-то ластиком, исчезал, по мере удаления его от хвоста самолета. Судя по всему, это был пассажирский аэробус, а не частный дельтаплан или "кукурузник". Серые выпуклые бока поблескивали на солнце в холодной, запредельной высоте, и он неторопливо шел своим маршрутом, перевозя куда-то людей.

— Видишь? — зачарованно прошептал Спящий.

— Естественно. Самолет, да?

— Да. Они летают здесь каждый день. В тринадцать часов пятнадцать минут. Затем через час. И еще. Еще. И так постоянно.

— Что с того, Максим? Причем тут самолеты и ты?

— Я вспомнил.

Андрей вздрогнул и дернулся, судорожно и привычно ища свой журнал, но тот остался лежать на ступенях, слишком далеко отсюда, и слишком важным был момент, чтобы просить Спящего подождать. Оставалось надеяться на технику. Он даже подвинул диктофон поближе, боясь, что тот пропустит хотя бы слово.

— Что ты вспомнил?

— Когда мне стали делать эти электрические уколы говноштукой, я долго маялся. Процедура нудная и болезненная, да и делать абсолютно нечего в эти часы. Поэтому я смотрел в окно. Первые самолет, кстати, пролетает в восемь утра. Я видел их, как они куда-то направляются, и не реагировал никак. Ну, вроде муха прожужжала или стрекоза, красиво, но бесполезно. До поры до времени. — Максим вздохнул и оторвал взгляд от самолета, постепенно растворяющегося где-то вдали. — Мне кажется, что электричество простимулировало меня до такой степени, что три дня назад мне приснился сон. В котором я летел.

— Летал во сне? Как Ариэль?

— Кто? — недоуменно переспросил Максим.

— Был такой персонаж книжный, умел летать, как птицы, но без крыльев. Не важно, продолжай.

— Нет, нет, я летел в самолете. Понимаешь?

— Да, — Андрей кивнул. — Все мы когда-то летали в самолетах, понимаю. Я думал, ты вспомнил кое-что более важное.

— Это и есть важное, если ты дослушаешь. Я не просто летел. — Максим закусил губу и опустил глаза. Экран смартфона потух, но если по его экрану провести пальцем, то там появятся две крутящихся старинных бабины. Диктофон молча делал свою работу. — Я падал.

— Куда?

— Самолет, в котором я летел, он падал. И конкретно. Мне снилось, что царила паника, но одновременно с этим я как будто был защищен. Возможно, что у меня был парашют или что-то такое. Люди кричали. Вопили. Я помню задницу женщины, в розовой юбке, она верещала и лезла куда-то вперед, по головам людей. У нее были круглые, обтянутые тканью, ягодицы, и бешеный взгляд. Она ничего не соображала. Она сошла с ума прямо там.

— Это больше похоже на кошмар, — Андрей разочарованно выдохнул. — Ты, наверное, прочитал где-то или фильм посмотрел.

— Почему?!

— Если бы самолет действительно падал, то вряд ли ты бы выжил. Ты помнишь что-то еще? Может, поконкретнее?

— Нет. Но это не кошмар и не просто сон. Потому что я вспоминаю это прямо сейчас.

— Так бывает, когда мозгу нечем замещать реальные воспоминания, и он берет все, что попало, как голодный наркоман, пускающий по венам отбеливатель.

— Но ведь есть же вероятность, что это правда? Что я начал вспоминать свое настоящее прошлое?!

— Безусловно. Как это только проверить?

— Я не знаю, — Максим провел ладонью по лицу. Он выглядел опустошенным и измученным. — Все прошедшие дни я думал лишь об этом. Вспоминал, складывал по кубикам. Но ничего дальше и ничего из того, что позже, мне в голову так и не приходило.

— Погоди. — Андрей переплел пальцы рук и хрустнул ими, прогнувшись и потянувшись куда-то за спину. — Ты пробовал вспоминать все поэтапно?

— Нет.

— Тогда давай попробуем. С чего начинается твой сон, твое воспоминание?

Максим зажмурился и сильно поморщился, будто пытался открыть внутри себя давно заржавелую, прикипевшую ржавчиной к косяку, металлическую дверь.

— Все начинается с гула, — медленно произнес он. — Темнота. И гул, очень мощный, мерный и нарастающий по громкости. Затем...

— Стой, давай разделять воспоминания на значимые этапы. Этот пусть будет "Тьмой". В ней есть еще что-то, кроме гула? Ощущения, голоса?

— Не, нету. "Тьма" очень короткая. Затем приходит просветление, я вижу иллюминатор. Но за ним ничего нет, кроме моего отражения. Оно то исчезает, то появляется вновь.

— Значит, за окном ночь или сумерки, или гроза. Почему оно появляется и исчезает? — спросил Андрей.

— Я не знаю. Хотя... Свет, в салоне моргает свет. Когда он гаснет, я вижу там за окном что-то темно-серое, несущееся с огромной скоростью, и оно тоже моргает. Мельтешение какое-то. Наверное, это облака или... я без понятия.

— Никаких огоньков не видишь?

— Нет. Только гул и мелькание теней.

— Давай дальше.

— Затем задница. Розовая. Кто-то орет "Мы сдохнем, ебаный в рот, мы сейчас сдохнем!". Кто-то плачет. Ребенок, да, я слышу, как плачет ребенок. Но не он один. Кто-то задыхается, как будто тянет весь воздух в себя, а не выдыхает наружу. Хлопок. И болтаются на шнурах кислородные маски. "Моя" бьет меня с размаху по губам.

Андрей слушал, и его брови непроизвольно поднимались вверх. Такое явно нельзя было придумать, только на самом деле увидеть. Один лишь вопрос — увидеть в реальности или на экране?

— Она бьет тебя по лицу или в конкретную точку?

— По губам, говорю же. Еще по носу и слезы брызгают чуть-чуть.

— Ты можешь вспомнить, какие были сидения впереди тебя?

— Обычные. Светлые. И серые по краям, в какой-то ситчик.

— Экранов не было?

— Нет.

— Скорее всего, это российский самолет. Что еще?

— Вещи летят с полка. Салон делает крен в одну сторону, люди упираются руками, чтобы не свалится друг на друга. Розовая задница кричит и пропадает где-то между рядов, они то ли упала, то ли ее угомонили. Краем глаза я замечаю, что зеленая сумка скользит по этому открытому держателю для вещей и падает прямиком на какого-то парня.

— Что потом?

— А вот потом... появляется ощущение безопасности. Но вокруг ничего не меняется. Все так же гремит, вибрирует, шумит, визжит, я там, но одновременно и вне, будто мне подменили подложку. Что дальше происходит вообще не помню, рывками как-то. Вот я встаю, вот падаю обратно в кресло, снова встаю, пытаюсь куда-то идти по проходу, но меня что-то тащит назад. Или что-то. Я оборачиваюсь и вижу... черт.

Максим взъерошил волосы и сильно сжал мочки ушей кончиками пальцев.

— Я вижу чьи-то глаза. Это они держат меня.

— Мужчина, женщина?

— Скорее всего мужчина. Он что-то говорит мне, кажется. Губы открываются. И он не кричит, он спокоен, абсолютно спокоен. Он...

Спящего передернуло.

— Все. Не помню, что дальше, как обрубает.

Он открыл глаза. Наполненные слезами, они покраснели.

— Там было страшно, вот что я знаю точно, — сказал он. — И это не сон. Их крики... о, господи, — он задрожал и обхватил себя руками. Андрей успокаивающе положил руку ему на плечо.

— Я понимаю, о чем ты говоришь. Когда живые существа умирают, они делают это не слишком-то спокойно. — Психолог горько хмыкнул. Года два назад, на трассе, он сбил собаку, которая бросилась ему под колеса внезапно, с обочины, в сумерки. Ни перед ним, ни за ним, не было ни единой машины. Почему она выбрала именно этот момент — оставалось загадкой. Но, тем не менее, бампер был разбит вдребезги, по фарам стекала кровь, а само несчастное животное лежало метрах в пяти и выло, тяжело дыша.

Когда Андрей подошел ближе, собака завыла еще громче, затем заскулила и засучила лапами. Но убежать куда-либо ей больше не грозило — из всех конечностей шевелилось лишь две передних, а зад был раздроблен до состояния выжатой половой тряпки.

Она скулила и плакала, пока он звонил страховщикам.

Потом затихла. И лишь поднимающийся и опускающийся круглый бок, по соседству с вваленным худым животом, говорил о том, что она жива.

Где-то через тридцать минут собака начала кричать. Как человек. Как ребенок. Она умирала и боялась, всеми силами пытаясь отогнать смерть.