Ба! Вирхофф!

— Сделаю. Сделаю. Дойдем. Ты мне подскажешь... Подскажешь... Я тебе его отдам нести. Сам и пальцем к нему не прикоснусь. Или хочешь в ручей брошу? Мне одного хватит.

Дед задышал часто.

— Лешек, ты меня под черемухой положи. Там землица мягкая, хорошая. Да и ручей. Журчит... Веселей...

— Ты помолчи, — просил я деда, держа его слабеющею руку, не решаюсь хоть на мгновение отпустить.

— Дак и намолчусь. Доведется с Гутти свидеться.... Повинись за меня... Обещал вернуться. Обманул. И её обманул...

Дед замер, выдохнул глубоко и ослаб.

Рано или поздно старики уходят, унося с собой светлую любовь к нам и понимание нас, таких какие мы есть на самом деле. Беспамятные, недобрые, мелочные, скупые. Уходят, как гаснут выгоревшие свечи. Тихо и робко. И не достанет нам после их ухода и до скончания нашего века теплоты их, пусть даже и малой и света их, крохотного и необходимого.

Я сидел рядом с Еней, поправляя и разглаживая ему сбившиеся одежки. Не отпускал его стынущую натруженную ладонь. Так пусто... Так пусто...

Долго рыл могилу, ровнял края, выбирал осыпавшуюся землю. Я выполнил просьбу старика. Положил там, где он просил. Под черемухой, в мягкую землю, слушать, как журчит ручей, прыгает по камешкам волна, крутя и кружа опавший на нее лист. Я понял, почему так хотел зимы. Настоящей, стылой, трескучей от долгих морозов. Когда сидишь у огня. Когда есть хоть кто-то. Тот же огонь. И тепло...

Тропа вьется и уходит в расщелину. Из расщелины тянется встречать туман. Липкий, тяжелый, табачный. Он вокруг меня, под ногами, с боков, сзади, впереди, над головой. И, наверное, внутри...

К моему шагу пристраивается Маршалси.

— Видал деятеля?

Поворачиваю голову к мутным фигурам. Гонец? Перед ним лежит лошадь. Загнал?

— Коню-то зачем наливали? — укоряет гонец нас.

— Так просил же! — возмущен Маршалси претензией.

— Кто? Конь?

— Да, ты!

— Я? — не поверил гонец и тяжко вздохнул. Как до такого додумался? — И что же делать?

— Во весь опор на нем сейчас точно не поскачешь. Так что топай от Мюррея пешком.

— Может того? Опохмелить? — спрашивает в растерянности гонец. — Очухается.

Маршалси пожимает плечами.

— А где взять? Самим бы не помешало. На легкий ход ноги, — он довольно подмигивает мне. — Патриаршего кларета. Как насчет Патриаршего кларета, Вирхофф.

Кларет кларетом, но...

— Я Тюрвинг сломал, — винюсь я.

Фигура Маршалси безмолвно тает, словно обидевшись на мое признание.

Наперед забегает Амадеус.

— Сеньор Вирхофф вот послушайте, для Соль сочинил.

Бард быстро листает толстенную тетрадь. Вижу чистые страницы. Должно быть, то, что он мог написать, но не успел.

— ...В доме тихо-тихо, там, где образа.

По свече стекает желтая слеза.

Что лежит на сердце, я не утаю,

Как же я тебя люблю...

— Здорово, — признаю я.

— Ей бы понравилось?

— Сто пудово.

— Вы передайте ей.

Амадеус подает мне тетрадь. Тянусь взять.... Ничего не получается. Нет Амадеуса, нет тетради, нет Соль.

Потом были Ваянн и Ли, Олл и Алэн, Эйжа и видия Рона. Последним дед Еня.

— Провожу немножко? — спрашивается он.

Я только молчаливо киваю — проводи.

Дед идет рядом, не поспевая за мной. Мне хочется бежать, но стискиваю зубы и сбавляю шаг. Он все равно не успевает. Я замедляюсь. Еня молчит и отстает...

Туман закончился. Такое чувство, будто в меня всыпали битого стекла. Куски режутся и колются и все болит. Не высказать как болит...

Святилище так себе. Словно в спешке строили. Или смету строителям урезали. После того как они губу раскатали царский терем возводить, денег им выделили на собачью будку. По средствам и стройка. Не считая того что утянули.

Протиснулся. В интерьере голые стены и пустые окна. Посередине пола лаз. В погреб, значится, следует спускаться. Спустился.

Со всех сторон сеется свет. Не слишком яркий, но достаточный увидеть постамент. Делаю шаг, сверху закрывается плита лаза. Значит, задачка требует обязательного решения. Отложить на потом не удастся.

Подхожу к постаменту, смотрю на шкатулку. Как и описывали. Она самая. Жду. Ожидания оправдываются. Опять шум раздвигаемых камней. Разошлась стена. Работодатель.

— Давно не виделись, — смотрю я на него не очень дружелюбно. — Сомневаюсь, от нечего делать явился.

— Правильно сомневаешься.

— Не за мечом? Хороший меч. Как в руки возьмешь, все! тушите свет и разбегайтесь.

— Так и должно быть. Грам символ Войны и Смерти. Тебе над нею власть.

— Хочешь сказать, с ним я бы мог мир во всем мире сотворить.

— С этим мечом ты не проиграешь ни одной войны, — вывернул правду работодатель.

— Так-то ни одной?

— Ни одной.

— Даже если бы один против целого полка?

— Даже в этом случае. Так или иначе победа за тобой. Или ты запамятовал сказанное тебе в храме Змея Прародителя?

— Помню. А шкатулка для чего?

— Кроме Войны еще существует мир. Не в понятии состояния общества, а МИР. Следует открыть шкатулку и познать единство не единого. Как черное и белое. Не зря на ней символ Созидания.

Восклицательный знак с двумя точками вместо одной? Созидательней не придумать!

— А ты-то здесь зачем? В качестве шпаргалки? Или инаугурацию вступления в должность провести?

— Объяснить.

— Объясняй и проваливай. Сам знаешь, с тобой у нас теперь никаких договоров нет.

Поп обошелся без преамбулы.

— Открыв шкатулку, ты обретешь знания.

— Из книжки-то? — насмехаюсь я.

— Из этой, да.

— А дальше?

— Дальше, забудешь все, что с тобой происходило. Нельзя владеть миром и поддаваться чувствам и эмоциям.

— Как все забуду?

— Забудешь. Включая момент обретения знаний.

— То есть свое прошлое?

— Прошлое, — подтвердил он. — Ничего болеть, — поп указал на сердце,— и тревожить, — коснулся лба, — не будет. Ни чувств, ни воспоминаний. Ни приятных, ни неприятных.

"Хорошо бы," — мелькает мысль. — "А то на душе паршивей паршивого."

— Как дохлая рыба?

— Не знаю, что это такое.

Я ощутил то, что во мне. Что там кроме выматывающей, режущей, жгущей боли? Может и в правду забыть? Легче станет. Забыть парней в полосатых тельниках, стоявших со мной в одном строю. Забыть Маршалси. Забыть Амадеуса. Забыть Сен-Уад. Забыть Волчат. Олла, Алэна. Забыть Форэ и Ли. Забыть Рош, Йонге, Итту, деда Еню. Всех! И мертвых и живых! Взять и забыть! И ничего не болит, не кусает, и не ноет. Благодать!

— Просто отлично, — согласился я, заманчивой перспективе грядущего.

Достаю Грам и протягиваю бывшему работодателю.

— Держи...

Покрутив на цепочке ключик, отдаю.

— ...и это тоже забирай.

— Ты..., — ошалело уставился на меня поп. — Ты отказываешься от..., — он не в состоянии выразить ОТ ЧЕГО Я ОТКАЗЫВАЮСЬ?!!!

Понятно, почему дед Еня старался не допустить, чтобы меч попал мне в руки. Боялся, попривыкну я во всем верх держать. Стану всегда правым в праведных и неправедных делах. Единственным и непогрешимым. Это вам не Папа Римский, а тот кто над ним! И кто? Человек с головой и сердцем дохлой рыбы?! Прямо Саурон и Саруман в одном стакане! Пейте!

— Отказываюсь, — подтвердил я. — Так что бывай, а я пошел. Дорого просите за корону.

Огибаю работодателя и направляюсь в туннель. Другого выхода все одно не отыскать.

Не скажу, что чувствую себя обделенным или обкраденным. Что мое, то мое! Сколько есть! И хорошее, и плохое. И того что солоно, и того что горько. Ну и сладкого малость. Мое! И не отчего из моего прошлого не откажусь!

Все-таки остановился сказать. Каскадер он тот же артист, не может без красивых слов.

— Если что удумаешь. Давай как-нибудь без меня. Хорошо? Ну и договорились.

0-12. Эпилог.

Блудил по свету неприкаянным и никому не нужным. Подрабатывал охранником, преподавал фехтование отпрыскам благородных семейств, кантовался в сторожах. Нигде дольше декады не задерживался. Словно шальной ветер гнал вперед. Вперед? Вперед для меня любая из сторон света. От заката, На закат. На выбор.

В одной из деревень, уже не помню какой по счету, одна солдатка расчувствовалась моему бродяжьему виду.

— Оставайся.

Заманчивое предложение. ,,Оставайся" открывало множественные перспективы на сытое житье.

— Денег нет, — отказался я.

— Эх, ничегошеньки вы мужики не понимаете, — сокрушалась баба. — Чего мне с твоих денег? Мильоньщицей стать? Иди уже? Приголублю.

— Так не пропаду.

Отстала, но накормила на убой.

— А то до зазнобы своей не доберешься. И чем она тебя так присушила, на других и не глядишь.

— У нее задница шире твоей в два раза, — пошутил я.

Баба простодушно рассмеялась.

— Ешь, трепло несчастное.

Однажды на перекрестке попался указатель. Санта Фе. Далеко же меня занесло. Свернул. Санта Фе так Санта Фе.

Дорога показалась знакомой. Такое бывает. Твердо знаешь, никогда здесь не был, а путь знаком. Знакомы дома вдоль обочины, знаком покрытый мохом пень, камень исчерканный каким-то каракулями, журавль над колодце. Кривится в сторону. Лужайка, на которой выставлены ульи. Весело роятся пчелы.

Остановился. Не по кругу ли зарядил?

— Итта, доченька, кликни ты его! Второй раз мимо проходит. И еще раз пройдет, головы к нам не повернет.

Оглядываюсь на голос. В распахнутом окне Йонге, нянчит на руках спеленыванного* ребенка. На тропинке в десяти шагах от меня Итта. Смотрю на всех по очереди. На Йонге, на ребенка, на Итту. На душе становится тепло и спокойно. Я пришел. Пришел домой.

— А то ишь! Ждешь его ждешь, а его все нет и нет, — качает бабка дите. — Малец растет, ни разу отцовых колен не обмочил. А? Куда это годится?

Дите начинает кряхтеть и вякать.

Итта спускается открыть калитку. Я подхожу и долго смотрю на неё.

— Забыл, какая ты красивая, — мямлю я и сграбастываю в объятия.

Мы стоим. И ничего над нами не довлеет. Даже наше расставание. Даже моя глупость.

— Будь я художник, — шепчу ей. — Твой портрет стал бы вершиной моего творчества.

Она помнит нашу первую встречу и отвечает.

— Но ты не художник.

Малец орет, требуя прекратить разыгрывать драму. Первую встречу они вспомнили? Последнюю лучше вспомните! От сырости, что ли на свет появился? Да, влажненько было. Хлюпь за боже мой!

— Идите вы в дом! — требует Йонге.

В комнате порядок женской руки. Сапогов в красном углу нету, штаны не разбросаны, носки сырным запахом мух не приманивают. В корытцах замочено белье. Пеленки и постельное по раздельности. Стоит ли так утруждаться? Я трусы и полотенца в одной воде стирал. Причем трусы первыми.

— Тебя-то точно обнимать не буду, — предупреждаю Йонге. — И камыш свой сдашь мне под опись.

— Дождалися. Командир прибыл. Тут ему не метено, там ему не стелено.

Окидывает меня придирчивым взглядом, ничего не упускает.

— Поизносился, поистрепался, — сокрушается бабка. — Поистаскался-то! Не узнать.

Итта вопросительно глядит на меня. Дурное желание покаяться, решительно подавляю. Делаю честные глаза. На всякий случай вспоминаю, что говорил копейщик своей зазнобе.

Ей хочется мне верить, не смотря на все сомнения, и она верит. Таковы женщины. Вера для них важнее правды.

Долго умываюсь, словно работал в забое и теперь отмываю въевшуюся до костей грязь. Потом сажусь за стол, Йонге накрывает. С удовольствием вдыхаю аромат наваристого супа, жареной с подгарками картошки, домашнего хлеба и пирогов.

— Ишь ты, видать не кормили давно, — смеется бабка над тем как я уплетаю. — Винца тяпнешь? С дорожки.

— И так дурной, — отказываюсь я.

— Может, в мыльню сходишь? Натоплено. Вода еще не простыла.

Смотрю на Итту. Она краснее и делает вид, что занята мальцом.

— Сам обойдешься, не маленький. А то сынка твоего купай, тебя купай, — опять цепляется ко мне бабка.

Пускай. Мне не обидно. Мне спокойно.

Парня начинают перепеленывывать. Обделался от пяток до ушей. Совместно, в четыре руки, справились.

— Ты ножки покрепче пеленуй, покрепче. Ровненькие будут. Ровнешенькие, — учит бабка Итту.

Потом Итта садится кормить. Распустила шнуровку, поднесла ребенка к груди. Застеснялась, заметив как я наблюдаю, но потом поняла, меня больше интересует едок, нажвыкивающий мамкину титьку. Мадонна с младенцем. Про отцов так красиво не придумают. Никто и не вспомнит и не скажет спасибо тому, кто эту молочную кухню раскочегарил!

— Лешек да Лешек, мало одной заботы, теперь две! — бабка подает мне сонного сын. — Он хоть не разумеет толком, а больше всех тебя дожидался. Где отца носит? Войне конец, а он все при пригеройствах.

Я прицеливаюсь принять сверток.

— Крепче держи. Не укусит.

Хрен его знает, как держать? Вдруг притиснешь сильно, или неправильно, что сделаешь. Не прошло и минуты, слышу, как мокнут мои штаны.

— Во! Признал, — смеется довольная бабка.

Смеется Итта, смеюсь я. Один этот, горластый, начинает плакать.

— Это тебе не саблей махать, подначивает Йонге, забирая ссыкуна. — Погоди, — говорит она Итте. — Он еще спрашивать будет, когда народился и дни сочтет. Его это дите или нет.

— Ничего я не буду считать, — отвечаю въедливой старухе, полдня упражняющейся в острословии в мой адрес.

Потом выхожу в сад. Под яблони. Всегда сколько помню, любил яблони. И яблоки тоже. И Яблочное винишко по... в прочем это уже былье.

Приходит Итта.

— В вещах твоих нашла, — и протягивает ключ на тонкой серебряной цепочке.

Эх, нельзя злоупотреблять нецензурными выражениями при женщинах! Это какой ключ работодателю всучил? Зараза! Какой хороший и действительно нужный ключ отдал! Как же так? Где глаза были? А? Ну, непруха!

Йонге выносит посапывающего сына. Угомонили курносого. Припомнилось детское. Потяну тебя за нос, чтоб не вырос ты курнос!

— На-ка, понянчись, — вручает бабка мне мальца.

Совсем рядом горные пики манят, подмигивая холодным льдом. Вспоминаю про ключ. Мотаю головой. Чудеса!

— Говорят за этими горами есть интересное место, — тихонько рассказываю сыну. — Йони называется.

— Ты чему ребетенка подучиваешь? — услышала бабка мой шепот. — Еще отец называется. Родитель!

Лешек начинает ворочаться. Лешек. Пока. Вырастет будет Лех Вирхофф! Может даже и фон, и князь, и граф. Но это когда еще вырастет!

А ключик-то как жалко....

Комментарии.

Михирь — (старорусское) хер.

Вжик — тезка героя мультика.

Бюзик — сокращенное от бюстгальтер.

Полный бакштаг — морской термин. Отклонения курса на 90 градусов.

Второй круг — Из Данте. Там терпели муки прелюбодеи и развратники.

Вопрос с плохими стихами решился просто. Взял свои. Из заброшенного вольного пересказа Филатовского Федота-Стрельца.

Йони — санскритический термин обозначения женского полового органа.

Kiss — рок-группа. Во время концертов исполнители выступали в ярком гриме изображая Демона, Человека-кота, Звездного ребенка и Космического Туза.

Наелся, напился..., — совсем недавно услышал (и подивился!) из уст подрастающего поколения. Сказано было к месту и с чувством.