Я, Цезарь

Я заслонился от Пуны рукой и опустил голову, словно защищаясь от потока его слов.

— Ты говоришь глупости, — почти простонал я в ответ. — Сейчас, меня поддерживают хотя бы сенаторы-демократы и плебейские трибуны. Перейдя по их совету Рубикон — к чему я так стремился весь последний год, — я смогу захватить власть в Республике, уничтожить всех своих врагов. Да, существует риск поражения. Но он незначителен. Ведь мы специально заманивали Помпея в эту ловушку! А теперь подумай, что станет, если я брошу своих сторонников-демократов. Что стану я делать? Досрочно откажусь от губернаторства? Брошу армию на произвол судьбы? Вернусь в Рим и голым предстану на растерзание Сената? Ты же слышал, олигархи готовят мне грандиозное судилище — подготовлены обвинительные акты, за превышение полномочий, за насилие над варварами и грабежи галльских городов. Даже сам Заальпийский поход они вменяют мне в вину, поскольку начат он был без разрешения Сената. Десять лет подряд никто об этом не думал, но вот сейчас — этот факт обсасывают в подробностях, которых уже не помнит ни один из выживших с тех пор солдат. То, что ты предлагаешь, означает для меня суд и изгнание, если не немедленное убийство. Нет, меня спасет только Рубикон. Я не в силах предать растоптанных Помпеем и олигархами демократов!

Пуна смотрел на меня, не двигаясь.

— Ты забываешь, — заявил он, не меняя выражение на лице, — что Сенат это не только олигархия и демократы.

— А кто еще? — нервно рассмеялся я.

Лицо Пуны вытянулось.

— О чем ты говоришь? — воскликнул он пораженно. — Что с тобой Цезарь? Ты забыл переписку, которую ведешь уже четвертый год?

Я плотно сжал губы. Вероятно, в разговоре мы затронули нечто, что Цезарь обязан был знать. Но этого не знал я.

Единственное, что оставалось мне в такой нелепой ситуации, это превратить лицо в застывшую маску и оглушительно рявкнуть:

— Поясни, я не понимаю!

Но Пуна явно не страшился гнева хозяина, слишком близко и давно они были знакомы. Молча он встал, прошел к одной из дальних стен комнаты, и ключом, висевшим на груди на стальной цепочке, открыл один из самых больших сундуков. Крышка, скрипнув, послушно раскрылась. Пуна порылся в разложенных по датам бумагах, извлек один свиток и подбросил его на руке.

— Болото, — четко произнес он. — Самая массовая партия в Сенате. Бездельники и трусы. Они ненавидят тебя, поскольку боятся твоего блеска, боятся, что такой человек как ты может стать царем Рима. Но они не идут за Катоном и Помпеем, поскольку понимают, что дряхлый шакал Помпей, ничем не лучше блестящего льва Цезаря. Если ты потребуешь равновесия для обеих враждующих партий, примирение обеспечено!

С этим словами, он совершенно вульгарно швырнул мне увесистый свиток через всю комнату.

Я поймал.

Подобный стиль общения между великим полководцем-аристократом и пожилым рабом-писарем все еще смущал меня, но возражать или попрекать невольника я не стал. Содержание свитка манило меня сильнее. Развернув пергаментный рулон, я принялся читать.

Текст гласил следующее:

'Аве, Цезарь!

Нездоровая ситуация, сложившаяся в Сенате относительно продолжения твоего империя в Галлии вызывает у меня сильнейшее беспокойство. Подозреваю, что твое решение баллотироваться на консула следующего года, будет воспринято оптиматами, в частности Катоном и Помпеем, с яростным недружелюбием, на которое, ты, по-моему, очень рассчитываешь, как на причину открытого мятежа.

С другой стороны противостоять им открыто я вовсе не собираюсь, ибо настроение во всаднической среде, в рядах банкиров и владельцев торговых домов, очень настороженное. Все боятся гражданской войны, проскрипций и реквизиций. Помни, смерть торговли, и остановка работы банков заберет у казны денег больше, чем принесет любая война!

Полагаю, спасти положение, могли бы симметричные уступки с обеих сторон.

Если вы с Помпеем откажетесь от власти над провинциями одновременно и до истечения срока, олигархи и демократы будут вынуждены помириться. В этом случае я гарантирую тебе неприкосновенность на всей территории Республики и ничтожность любых судебных претензий в случае рассмотрения их в Сенате.

Надеюсь на здравый смысл и любовь к римскому народу.

Твой друг, если ты друг Республики,

Марк Туллий Цицерон'.

Я крякнул. Надо же, сам Цицерон!

Это имя мне говорило о многом. Прежде всего, я слышал о Цицероне как о знаменитом литераторе и адвокате — одним из самых прославленных в мировой истории. Но то, что он был еще и крупным политическим деятелем одновременно с Цезарем и Помпеем, признаюсь, понятия не имел.

— Очень интересное письмо, — пробурчал я вслух. — Давно оно написано?

— Там стоит дата, — фыркнул в ответ Пуна. — Но вообще мы получили его две недели назад. Как раз тогда, когда решался вопрос о заочных выборах на консульскую должность. Просто Цицерон очень продуманная сволочь. Он уже тогда подозревал, чем закончится твоя любовь с Помпеем.

Я поморщился. Грубиян.

— Выходит, Цицерон чертов умник?

— Лучший оратор Рима, — ответил Пуна, как ни в чем не бывало. — И адвокат. Но главное, к его таланту тянется большинство Сената. Все пассивные аристократы, все трибуны без партии, все кандидаты, не имеющие славы и денег. Все древнее старичье, выжившее после сулланских проскрипций, и главное, все богатейшие плебейские дельцы, не имеющие голубой крови, но лопающиеся от денег, нажитых на торговле и ростовщичестве. Все они молятся на Цицерона, как на единственного здравого сенатора, который способен с ними разговаривать без презрительных плевков через губу.

— Ага. И что я ему ответил?

Пуна прищурился.

— Послал его в задницу, если выражаться мягко. А ты сам не помнишь?

Теперь уже я пожимал плечами. Я сознавал, что Пуна после подобных вопросов может многое заподозрить, но было уже наплевать. Обстановка, в которой жил великий, черт его задери, Гай Юлий Цезарь оказалась слишком сложной для понимания человека, отделенного от политических реалий античного Рима на две тысячи лет. И мнение раба-секретаря по этому поводу начинало меня беспокоить весьма несущественно.

— Тогда ответь, — произнес я, игнорируя вопрос Пуны, — с какого жуткого перепоя, Цицерон согласится мне помочь, если, как ты говоришь, я послал его в зад?

Пуна улыбнулся.

— С любого, — нагло ответил он. — Цицерон политик. Заносчивые аристократы в Сенате посылают его в анус к Венере так часто, что ты не можешь себе представить. Он давно не обижается на подобные мелочи. В силу привычки, надо думать.

Пуна скривился, изображая презрение к политикам.

— Поможешь составить письмо? — прервал я его гримасы.

Раб издевательски всплеснул руками.

— О, Цезарь, — ответил он, покачивая коротко стриженой головой. — Тебе?? Составить письмо? Ты пугаешь меня все больше!

* * *

Подобно врагам, угрожавшим Цезарю со ступеней Сената, мрачные серые тучи угрожали к Равенне с юго-востока. Они двигались по пронзительно-синим небесам, подобно грозному черному флоту, развернувшему паруса. Вместе с этими 'небесными' кораблями, холодные ливни озябшей, только что пробудившейся весны, один за другим безжалостно топтали землю, вбивая в нее последние опавшие листья, превращая все дороги и тропы в непроходимые реки грязи, просачиваясь в каждую щель палаток и казарм, наспех возведенных римлянами. Легионеры ругались, заделывали дыры и не успевали сушить одежду. Вдобавок ко всему на оружии, доспехах и инструментах стали гулять пятна ржавчины.

К моменту моего появления на севере Италии еще царили настоящие холода. Едва начавшая остывать от зимней стужи земля оставалась твердой, как камень. Ее покрывали снежные сугробы в человеческий рост. Только тогда я понял, почему в этой стране, где климат был так не похож на италийский из моего времени, накидки и плащи не признавались роскошью, а длинные штаны — считались необходимостью.

В подобные холода гимнастические упражнения, ежедневно проводимые внутри военного лагеря, не были для солдат скучной обязанностью, которой хочется избежать. Тренировки помогали согреться и размять одеревеневшие от холода мышцы. На следующий день, полностью посвященный подготовке к походу, я часто выходил на плац, чтобы посмотреть, как та или иная группа бойцов, выполняет упражнения со скутумом и мечом. Там, наблюдая за выпадами и отбивками легионеров, я разворачивал пергаментные свитки и начинал их читать. На свежем воздухе, перед махающими мечами солдатами — моими солдатами! — латынь давалась мне легче.

Письмо, адресованное Цицерону, было отравлено Пуной трое суток назад. Теоретически, конный гонец, меняя коней на почтовых станциях, мог достичь Рима в течение одного дня. И ночь — потратить на дорогу обратно. Но я прекрасно понимал, что ожидать чего-то подобного невозможно. Вопрос был слишком сложен, предложение мое размыто, и Цицерон, признаем, слишком мало мне доверял, чтобы бросаться с головой в омут, на основе единственного скомканного и сумбурного сообщения.

Тот, старый Цезарь, наверняка не вызывал у Цицерона доверия, во всяком случае настолько, чтобы сходу принимать подобные предложения. Соответственно, мы с Пуной (именно мы с Пуной, поскольку никто из наших 'друзей' и союзников о письме к Цицерону не знал) делали ставку вовсе не на ответ лидера сенатских центристов, а на запудривание ему мозгов.

Пока сенаторы возятся с обсуждением моего 'мирного' предложения, Тринадцатый легион уже достигнет границы города. Я подозревал, в прошлой версии истории, которая была мне известна из школьного учебника, все именно так и произошло. Помпей, его легионы и союзная партия олигархов были значительно сильнее, чем войско Цезаря. Но тот был быстрее. Это решило проблему. По крайней мере, тогда.

Но Цицерон молчал.

За два дня этого томительного ожидания, моя армия выступила из лагеря и двинулась по направлению к Риму.

Утром третьего, я увидел перед собой Рубикон.

* * *

Итальянский померий.

Река Рубикон.

Пропуская когорты, моя повозка грустно стояла возле самого брода в окружении нескольких германских всадников, выполнявших роль телохранителей Гая Цезаря. Легионеры шли через грязь, матерясь и спеша к холодному броду, пенящемуся от столкновения водного потока и сотен ног. Однако, завидев меня, улыбались и салютовали, рискуя обронить тяжелые крестовины с поклажей или оступиться.

В этот момент, кто-то подъехал к моей повозке, загородив громоздкой лошадиной тушей и собственными широкими плечами вид на брод. Это был огромный охранник эдуй, в шерстяной накидке и с гигантским мечом — в два раза больше гладия, перекинутого через левое плечо.

— О Цезарь, на правом берегу гарцует человек! — воскликнул великан, показывая в сторону дротиком. — Он машет рукой и трясет над головой пилумом с белой тканью.

Безразлично, я выглянул из окна повозки.

— Возможно, это посланник от наших врагов из Рима, — со вздохом заметил я. — Друзей, боюсь, у нас уже не осталось... Ведите его ко мне.

Спустя всего несколько минут неизвестный юноша в богатых доспехах, но без шлема на голове и щита, подъехал к броду в сопровождении моих охранников. Пилум у него отобрали, но вместо оружия, посланник вытащил из дорожной сумки папирусный свиток и протянул его в мою сторону. Всадник-эдуй немедленно перехватил руку юноши и почтительно передал письмо мне.

Едва я взял свиток в руки, сердце бешено застучало.

Писал Цицерон.

'Аве Цезарь!

Условия, предложенные тобой, более чем удовлетворяют сенаторов, с которыми мне удалось переговорить за столь ничтожный срок. Посему, спешу тебе ответить согласием. Надеюсь, ты понимаешь, что ручаться за весь Сенат и даже за членов моей партии поголовно я не в состоянии, ибо времени для согласований у меня было слишком мало. Но клянусь, со своей стороны я сделаю все, чтобы требования, изложенные в твоем прошлом письме, были выполнены полностью к нашему взаимному удовлетворению.

В общем, если слово такого старого мула как я еще что-нибудь для тебя значит, молю, во имя нашей любимой Республики, остановись!'

Письмо стояло без подписи, но я знал, что об этом, мог писать только Марк Туллий. Цезарь был знаком со старым адвокатом. Я — нет. Ни характера, ни свойств этого человека как делового партнера и уж тем более как партнера политического я не знал и, более того, знать не мог. Легат Марк Антоний, раб-писарь Пуна и прочие люди в окружении Цезаря, включая, вероятно, даже плебейских трибунов Кассия с Курионом, не могли дать мне точную характеристику вождя второй враждебной партии. Цицерон был скрытен, хитер, мало общался с прочими аристократами за пределами государственных магистратур и политической переписки, всегда был сдержан, краток, официален, с блеском выступал в судах и Сенате, но темы для выступлений при этом были слишком разнообразны, чтобы составить представление о пристрастиях величайшего адвоката древности. Пожалуй, слово 'центрист' характеризовало этого удивительного и совершенно незаурядного человека полнее всего. Он никогда не нападал, ни к чему не стремился, но всегда защищал. Касалось ли это преступника, обворовавшего ростовщика, либо устоев всего римского государства, Марк Туллий Цицерон всегда двигался к сохранению равновесия.

Соответствовала ли сделка с Цезарем этому самому 'равновесию'? Безусловно.

Но сдержит ли странный союзник слово, если партия будет сыграна?

Ведь Рубикон переходится один раз.

Этого я не знал.

Зато понимал другое. Я вовсе не собирался становиться в Риме вечным диктатором. Не из чистых альтруистических побуждений, нет. А из мотивов более низменных и примитивных. Я был просто не способен на подобный титанический подвиг! И откровенно признавался себе, что годы последней республиканской гражданской войны были слишком сложны для человеческого существа со способностями не гения, а обычного человека.

За моими плечами не было опыта истребительной Галльской войны и фантастической Британской кампании. Я не мог зажигать несколькими словами боевой дух в воинственных легионах. Я не разбирался в римских законах и не был приучен выступать перед напыщенными сенаторами. Более того, из слабых познаний в истории, оставшихся от рядовой средней школы, я был осведомлен, что гражданская война в Риме затянется всерьез и надолго, что Цезарю придется скакать по континентам, меняя Испанию на Балканы, Балканы на Африку и Сицилию, Африку и Сицилию — на далекие Сирию и Египет. Подобная бешенная, хаотическая беготня, во главе нескольких тысяч вооруженных убийц меня возбуждала слабо. Я был просто уверен, что не смогу ее выдержать, а значит, не смогу победить. Помпей и его партия оказались слабее, чем Цезарь. Но лично я ощущал себя слабее любого из них — и это была чистая правда, ведь, сколько бы я не прокручивал на быстром видео воспоминания местных аристократов, легионеров, полководцев, сенаторов или писарей-рабов, достигнуть уровня их жизненного опыта мне не хватило бы и десятка лет!

Сильнее всего меня страшило другое. В конце гражданской войны Цезарь обязан был умереть. Кажется, от руки некоего Брута и целой толпы сенаторов, нанесших множество ножевых ран. 'И ты Брут!' — кричал Цезарь в драме Шекспира.