Я, Цезарь

Илья Тё

'Я, ЦЕЗАРЬ'

(роман)

Оратор римский говорил

Средь бурь гражданских и тревоги:

'Я поздно встал — и на дороге

Застигнут ночью Рима был!'

Так!.. Но, прощаясь с римской славой,

С Капитолийской высоты

Во всем величье видел ты

Закат звезды ее кровавый!..

(Тютчев)

ПРЕДИСЛОВИЕ

РЕДАКЦИОННОЙ КОЛЛЕГИИ

К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Любезный читатель!

Твоему вниманию предлагается величайший памятник античной цивилизации, собственноручно запечатленный одним из ее величайших героев — Гаем Брутом Цезарем. Большинству наших современников Цезарь известен как защитник Римской республики и выдающийся религиозный деятель, остановившей поток миграции хунну в эру великого переселения народов. Однако литературные труды знаменитого полководца и основателя монотеизма составляют, пожалуй, более ценное наследие Цезаря, нежели его блистательные победы. Масса трудов античности сгинула в процессе завоевания Европы, поэтому представленные вашему вниманию 'Записки Цезаря о падении Рима', наряду с 'Варвариадой' Вергилия, являются важнейшим и практически единственным литературным источником, посвященным той таинственной и мрачной эпохе.

Настоящее издание продолжает генеральную линию нашего издательства на введение в широкий оборот произведений, составляющих классическое наследие мировой литературы.

Кафедра риторики Арморианского университета,

Лютеция, провинция Галлия Длинноволосая,

2753й год от основания Рима.

Юпитеру Лучшему, Величайшему!

ПЕРГАМЕНТ ПЕРВЫЙ

ИСКАЖЕННАЯ ОЙКУМЕНА

Эта история, как большинство знаменитых историй моего великого времени началась с войны. Однако война, о которой пойдет речь, была не простой войной, которую наша Республика вела во всех концах света.

В дни моей молодости римский орел расправлял крылья над просторами огромного. Внутреннего моря, которое мы звали 'Нашим' . Но на востоке, где это море кончалось, брала начало иная земля, недоступная кораблям и неведомая нам, властелинам Запада. Именно оттуда, с самого края известного эллинам мироздания пришла невиданная опасность.

Говорят, Александр Македонянин, которому когда-то я безмерно завидовал, прошел великие степи Азии до самого края. Говорят, он достиг пределов земного диска и омыл ноги в Реке Океан, за которым сам горизонт обрывается в бездонную пропасть. Именно там, в этой далекой и неведомой земле началась повесть, которую хочу рассказать.

* * *

Согласно хронике Антиоха, царя Сирии, чьи владения достигали границ Вавилонии, что граничит с Мидией, что касается земель Согдианы, что выходят к Гидросии, за которой течет река Инд, в год 703 от основания Рима, на край земного диска с небес упала Звезда.

Ученые афиняне назвали ее meteoros и предсказывали катастрофу задолго до столкновения проклятой вестницы зла с нашим несчастным миром. Один из мудрецов, по имени Зенон, утверждал, что она приведет к гибели человечества. Сейчас, спустя годы, никто из выживших римлян не скажет, что Зенон ошибался...

Когда огромное тело Вестницы ударило в твердь земли, потоки пыли затмили небо.

Разгар лета превратился в позднюю осень, и на полях Лациума выпал снег, подобный тому, что покрывает вершины Альп. Везувий и Катна вздрогнули от удара. В тот год они взорвались, подобно большинству вулканов по всему миру. В Греции, Италии, Бетике, Африке и Нумидии, и даже в далеких пределах Албании и Атропатены, на берегу Гирканского моря, земля повсюду пришла в движение и дрожала. По словам Зенона, сон горных вершин был прерван давлением в глубине, вызванным страшным ударом Вестницы-meteoros ...

То, что видели мы, обитатели Внутреннего моря, даже близко не могло сравниться с бедствием, постигшим дальние пределы Азии. По словам сирийских купцов, что торговали в те жуткие месяцы в столице Парфянского государства, пределы этой восточной державы заполнило множество беженцев из еще более далеких стран, таких невиданных как Индия и страна Сер . Они рыдали, что Азия раскололась на две неравные части. Вместо гор простерлись новые океаны. Вместо рек — гигантские разломы, дымящие серой и смрадом недр. Магма и лава затопили поля, недавно колосящиеся хлебами!

Злополучную звезду в Риме назвали Вестницей. Ее пришествие возвещало человечеству гибель. Оно кричало о новой эре поднебесного мира. Возможно, другие племена Ойкумены, неведомые римлянам, именовали проклятую гостью иначе. Но уверен, смысл имени Гончей Зла был одинаков на всех языках. Ибо более грозного наказания для смертных невозможно было представить.

Поднятые невиданным бедствием, многомиллионные племена Азии начали в тот год кровавый исход на запад.

В земли эллинов. Во владения латинян.

Никто из нас, будущих жертв невиданного нашествия, еще не догадывался, что в дальней Азии пал вовсе не метеорит.

То была трирема из бронзы. Она несла на себе богов.

* * *

Главная гордость и, пожалуй, самая страшная трагедия моего дома состояла в именно кровных связях с богами. Как и все Юлии, я происходил из древнего патрицианского рода. Далекие предки, от которых я получил свою кровь, являлись членами римского сената еще в те далекие времена, когда этот орган состоял всего из ста человек, являлся советом старейшин римского царя.

Когда rex Ромул созывал первый в истории сенат, там заседал мой далекий предок.

Когда Нума Помпилий клал первый камень в фундамент храма Квирину, мой прапрадед стоял за его спиной. Больше того, задолго до основания Рима пращуры Юлиев являлись царями Альбы Лонги — большого города в южной Этрурии, некогда господствовавшего над Римом. Праматерью же моего рода считалась сама Венера.

По преданию, она родила Энея, царя Дардана, родича Гектора и Елены. После взятия Трои ахейцами, Эней уплыл с уцелевшими троянцами в Италию и основал там царство, в котором Ромул воздвиг Рим.

В общем, родословная у Юлиев была что надо. Обладать такой мечтал каждый плебей, и, возможно, даже каждый второй патриций. Но младшим отпрыскам рода Юлиев великолепное династическое древо на протяжении поколений приносило только несчастья. Ибо, хотя люди со знаменитыми предками нравились простолюдинам, они совсем не нравились благородным.

Как у всякого знатного квирита с древней родословной, мое имя состояло из преномена, номена и когномена.

Преномен, то есть личное имя, звучало как Gaius, 'Гай'. Это имя дал мне отец на девятый день после рождения.

Номен, то есть имя рода, звучало как Julius, то есть 'Юлий'. Номен по папе, как уже говорилось, восходил к Венере и, соответственно, ее отцу Юпитеру. А по матери восходил к царям: Анку Марцию и Марцию Рексу — властителям Альбы Лонги.

Отсюда произрастали корни последней части моего имени.

Когномен Caesar, то есть родовое прозвище патрицианского клана, происходило от слова Ceres, этрусского города, из которого в Альбу Лонгу явился их будущий повелитель.

Таким образом, полностью моё имя звучало как Gaius Julius Caesar, что значило Гай, из рода Божественных Юлиев по прозвищу Цезарь — от крови этрусских царей!

В год, когда началась эта удивительная история, истинных Юлиев на планете оставалось всего несколько человек. Главой рода после смерти отца стал я. Кроме того, славная фамилия включала мою дочь Юлию, выданную замуж за Гнея Помпея Великого, мою вдовую племянницу Атию, а также ее двух детей от счастливого брака, — дочь и сына по имени Октавия и Октавиан, известный впоследствии как Октавиан Август.

Таким образом, не смотря на блестящую карьеру и большое богатство, добытое к пятидесяти годам, наследника у меня не имелось. Славный род должен был прерваться.

У этрусков существовал древний обычай, согласно которому знатный человек мог усыновить кого-то из дальних родственников или близких друзей.

В ближайшем родстве к Юлиям состоял род Брутов, являвшихся нашими добрыми соседями по Вельскому округу, расположенному в северном Лациуме. Наши родовые поместья находились рядом.

К 703 году от основания Рима род Брутов насчитывал только двух человек, способных похвастаться чистотой крови, доставшейся от великих предков. То были Децим Юний Брут Страший и его сын, Децим Юний Брут Младший, родившимся позже меня на двадцать пять с половиной лет.

Учитывая, что мне было пятьдесят, а Брут к тому времени не достиг двадцати пяти, для своих более старших сограждан, он оставался юнцом, выросшим за пределами Рима и никогда не покидавшим пределов родового поместья.

Раз речь зашла о родовых поместьях, я должен признаться в одной незначительной мелочи. До начала моей карьеры, семьи наших отцов — Брута и моего, — считались слишком бедными для древних патрицианских фамилий. Несмотря на фантастическую знатность Юлиев и Брутов, с нами мало кто считался в Сенате. Явившись в столицу двадцать пять лет назад тощим юношей в ослепительно белой тоге, но без гроша за душой, я достиг за четверть века всего, о чем может мечтать человек. Причем добился возвышения не только для себя, но для родственников и друзей. Венера свидетель, с тех пор, как я стал проконсулом Галлии и покорил орлам легионов половину известной Риму Европы, для Брутов и Юлиев настали счастливые времена!

В эти золотые годы, отец юного Децима смог оставить гражданскую службу, а мать занялась семейными хлопотами — здоровьем мужа и воспитанием сына. Благодаря поддержке, которую я оказывал финансовым предприятиям Брутов, их владения разрослись. А потому, чуть севернее Вечного города, в трех милях от Виа Лациум , что вела в Самний через Аппенинский хребет, они купили себе значительные земельные угодья, примыкавшие к их старому родовому поместью.

До событий, о которых пойдет речь в нашем повествовании, я часто бывал у Брутов в гостях, где с удовольствием беседовал с Брутом-младшим и его отцом.

Слушая рассказы о подвигах легионов в Бетике и Испании, Сирии и Понте, Фракии и Вифинии, а также, конечно, в неистовой Галлии и холодных, укрытых туманами Оловянных островах , Брут-младший, пребывая на пороге ожидающей его взрослой жизни, яростно мечтал о войне, думал о славе и грезил будущими победами.

Своим напором и страстью, Брут напоминал меня. Он с упоением глотал поэмы об Ахилле и Геркулесе, зачитывал до дыр жизнеописания Александра, Ганнибала и Кира Великого. Да гонял голубей вдоль виноградников и садов деревянным мечом ...

Судьба нанесла удар, когда меня не было рядом с Брутом.

Ибо мойры, видит Юпитер, плетут судьбы смертных, не глядя на результат.

* * *

Поместье Брутов представляло обычную латифундию, с виллой в центре, большими полями, на которых зрел золотистый хлеб и лугами для выпаса скота. В день и час, когда началась наша удивительная история, юный Брут находился на родовой вилле. Он сидел в своей комнате, перебирая старые фолианты.

Как и меня когда-то, Брута интересовали пергаменты Лисимаха, в которых тот описывал вторжение Александра в Бактрию и Согдиану.

Македонский царь давно занимал помыслы юноши. Впрочем, лишь в той степени, в которой занимают пылкие натуры любые далекие страны и приключения. Брут лежал на широкой дубовой кровати, с двумя рабынями, одну из которых, насколько он помнил, следовало звать Лия. Имени второй наложницы Брут не знал, но собирался придумать ей нечто дикое и замысловатое, вроде Анны или Поппеи на манер греческих шлюх, про которых читал когда-то у Кисиандра. Первую девочку Бруту подарила мама Сервилия почти год назад, после того как наложница, лишившая его девственности, умерла от родов. Вторую невольницу в прошлом месяце притащили с рынка для помощи старшему садовнику. Она была мавретанкой и, увидев насколько она миловидна, Брут уговорил Сервилию подарить девушку ему.

В описываемую минуту первая из невольниц служила нашему герою столом, на котором он раскладывал бессмертные творения Лисимаха, а вторая — как раз мавретанка — столиком для яств. На ней, в частности, возлежало надкусанное яблоко и кисть винограда, в руках же голая девица держала оловянный бокал с сильноразбавленным ватиканским — пить чистое вино молодому человеку не разрешали.

Римские отцы бывали излишне строгими по отношению к сыновьям. Более строгими, как ни странно, оказались римские матери. Отец Брута целый год пребывал в положении близком к состоянию растения: почти не разговаривал и не появлялся из своей комнаты. Мать Сервилия не только вела хозяйство, держала финансы, управляла поместьем, властно повелевала двумя тысячами рабов, но и занималась воспитанием сына. Рука этой миловидной маленькой женщины оказалась тяжела.

Бруту-младшему запрещалось пить неразбавленное вино. Разрешалось есть только самую грубую и простую пищу — свежую отварную телятину, только что испеченный хлеб и спелые овощи. Множество рабов ежедневно занимались его обучением. Тренировки со и скутумом и мечом велись каждое утро, продолжались вечером и были изнурительны до невозможности. О наказаниях в виде розг за ничтожнейшие провинности, вроде невыученного стиха, не хотелось даже вспоминать.

Однажды, за бокал фалерна мать приказала наказать Брута кнутом, причем так, что Брут потерял сознание. Утешения, вроде возможности взять любую из служанок в наложницы помогали мало. Наложниц и прочих невольников благородный юноша мог использовать исключительно с одобрения матери, чтобы 'утешения' сына не мешали знатной матроне вести большое хозяйство. Лишь иногда, когда Сервилия отсутствовала, или — как сейчас, — во время послеобеденного сна, юный Брут мог оставаться в полном одиночестве (рабыни не считались) и предаваться чтению, размышляя о будущей карьере.

Когда молодой человек дошел уже до схватки Александра со Спитаменом, вождем массагетов, что так сильно потрепали македонян в походе на Согдиану, в его комнату неожиданно постучали.

Нехотя, Брут-младший отложил свиток, оттолкнулся от спины Леи и встал. Откинув тканевый полог, он увидел в коридоре невысокого тощего ливийца по имени Азиз, служившего при матери секретарем.

— Она зовет вас, молодой господин. Ожидает в триклинии, — произнес Азиз, почтительно склонив голову. Разумеется, речь шла о маме Сервилии.

— Иду, — неприязненно буркнул Брут, собираясь вернуться к пергаменту Лисимаха.

— Она просит немедленно, — настойчиво повторил невольник и схватил молодого господина за локоть.

Юный Брут обернулся. Сдержав острое желание ударить наглеца кулаком в лицо, он гневно выдернул руку и посмотрел на Азиза — так, как ему казалось, должны смотреть на рабов хозяева в страшной ярости.

— Распятие, — прошептал Брут-младший, поминая излюбленный мамин способ казни. — В уме ли ты, ливиец?

Рабы, что были старше Брута по возрасту, не занимали его внимания. Молодого римлянина влекли подростки, с которыми можно было носиться по угодьям, а также миловидные девочки-рабыни, которых можно было выпросить для развлечений иного рода. Старый ливиец к двум указанным категориям не относился. Брут знал его очень давно. Азиз служил виликом родового поместья, то есть управляющим, секретарем и доверенным лицом. По приказу Сервилии, именно этот человек драл Брута розгами на заднем дворе на виду у других обитателей поместья. Старый вилик молчал.

Тогда, сделав шаг вперед, Брут резко толкнул его рукой. Ливиец упал на пол, но из уст его не раздалось ни слова.

— К чему спешка? — спросил юноша холодно.

Азиз поднялся, равнодушно отряхнул хитон (он носил греческую одежду, как и все рабы в доме — по нелепой прихоти мамы, преклонявшейся перед всем эллинским), посмотрел на Брута и негромко проговорил.

— Сегодня утром Гней Помпей Магн объявлен диктатором Рима, молодой господин. В поместье прибыл гонец из Рима.

Пораженный новостью, Брут замер.

— Помпей диктатор? — переспросил он.

— Госпожа сообщит вам. Собирайтесь и следуйте за мной. Признаюсь, я мало драл вас в детстве розгами. А вы, клянусь Зевсом, достойны хорошей порки. Успокаивает одно: недостаток рубцов на спине исправит первый же центурион, как только вы окажетесь в армии. Мать ожидает в триклинии, господин. Прямо сейчас!

Ливиец много себе позволял. Брут хотел наброситься на него и избить — чтобы лицо невольника залила кровь, но заставил себя успокоиться. Молодой аристократ только покачал головой. Многие рабы в родовом поместье пользовались полным доверием матери. Азиз среди них казался просто царем. Сервилия доверяла ему почти все, включая финансы, корреспонденцию и даже организацию безопасности, которой занимались подчиненные Азизу охранники-гладиаторы. Подобное хамское отношение к будущему хозяину, коробило Брута, однако не удивляло. Кнут добавил бы ублюдку вежливости, криво усмехнулся римлянин. А крест — сделал бы вежливым навсегда.

Втянув носом воздух, Брут-младший снова толкнул Азиза и вернулся в свою комнату. Щелкнув пальцами, приказал наложницам испариться. Поднявшись с кровати, обнаженные рабыни забились в угол, где был постелен коврик на случай, если Брут желал спать один. Не обращая внимания на девушек, молодой человек открыл платяной сундук, вытащил оттуда свежую белую тунику (при гостях мать заставляла его одеваться парадно), скинул мягкие домашние сандалии, надел уличные туфли , валявшиеся у входа в комнату, и направился по лестнице вниз, в триклиний. Обычно девушки-рабыни одевали своих господ, но Сервилия, проча Бруту карьеру военного, требовала от сына неприхотливости. Поэтому даже такой презренный труд, как самоодевание, ему приходилось терпеть в родительском доме.

Брут-младший шагал по длинному коридору, с обеих сторон украшенному плющом. Время стояло за полдень. Весна цвела, пахла и сверкала яркими красками. Ничто не напоминало о катастрофе, которой предстояло отыграть свою партию над Италией, посыпая города снегом и промораживая поля тонким льдом. Ничто не предвещало известий об уничтожении Азиатского континента. Ничто не предвещало беды. Но войдя в триклиний, Брут вдруг почувствовал, что предстоящий разговор, станет кульминацией всего, что заполняло, крутило и переворачивало дом с ног на голову последние несколько лет.

* * *

Противостояние Помпея и Цезаря развивалось давно. Победа любого готовилась обрушиться на Вечный город водопадом крови. Римляне помнили проскрипционные списки Суллы. Повторения не желал никто.

По мере того, как положение Цезаря, патрона и защитника Брутов, ухудшалось, в рядах его слабеющей партии нарастало беспокойство. Союзники Помпея были сильны, и только авторитет Цезаря сдерживал их амбиции.

Римская республика представляла поле битвы между демократами, которых представлял Марий, а затем Цезарь, и олигархией, которую представляли Сулла, а затем Помпей.

За одну из партий стояли купцы, мастеровые, банкиры и ростовщики, дети всаднического сословия. Они боготворили Цезаря, даровавшего им свободу от налогов и множество рабов, привезенных из военных походов.

За другую партию стояли патриции с огромными латифундиями, аристократическими фамилиями, зависимыми клиентами и вольноотущенниками, получившими свободу в обмен на голос в будущих выборах. А также миллионы рабов.

Бруты, безусловно, относили себя к старинной аристократии. Однако мать Брута, Сервилия, как родственница Цезаря и невольная глава рода, поддерживала партию плебеев, известную как 'популяры' . Насколько помнил Брут, Сервилия даже закрыла несколько рабских фабрик, чтобы создать рабочие места для свободных граждан. Невольники Брутов раздавали хлеб на форуме, а небольшой дом госпожи Сервилии в Вечном городе служил пристанищем для множества бедных клиентов. Мать Брута кормила этих людей и раздавала подарки их семьям, прося только одного — голосовать за Цезаря.

Поскольку активное участие в политической жизни требовало крупных финансовых средств, обе враждующие партии состояли исключительно из богачей и аристократов. В одну из партий входили аристократы за демократию, в другую — аристократы за олигархию.

Партия 'оптиматов' , как называли сторонников олигархии, объединяла самые знатные и богатые семьи Рима. Это никого не пугало, ибо вовсе не деньги в Риме давали настоящую власть. С момента своего основания Вечный город покорялся лишь славе.

Слава в Риме — подчиняла буквально все.

Она плавилась в Риме в золото.

Она плавилась в Риме в силу.

Для сограждан юного Брута не было лучшего и быстрейшего способа обогащения, чем грабеж во время войны. Огромные, просто неприличные состояния наживали исключительно наместники провинций и удачливые полководцы. Получить провинцию или власть над армией мог человек, избранный Римским Сенатом или народом. Но Сенат и Народ могли избрать лишь того, чье имя звучало у всех на устах!

А значит, власть в Риме являлась следствием Славы, которой обладал кандидат. Незыблемой ауры, невидимой никому, но реальной настолько, насколько реальны гора из золота и клинок, вонзившийся в селезенку.

Каждая из враждующий партий включала много славных героев, завоевателей, бывших консулов, бывших квесторов, великих ораторов и юристов. Но 'славнее' Цезаря среди популяров и 'славнее' Помпея среди оптиматов — не было никого.

И вот Цезарь пал.

Популяров ожидали страшные времена.

* * *

Когда Брут вошел в триклиний, его мать Сервилия — потрясающая красавица с ухоженным телом мраморной статуэтки, стояла у раскрытого окна спиной к арке двери. Ветер шевелил ее роскошные волосы, ниспадавшие на хрупкие плечи изысканным водопадом. Брут равнодушно пробежал глазами по стройной спине, тонкой талии, миниатюрным ручкам и ножкам. Его мать была фантастически хороша.

Фантастически прекрасная стерва.

В этот момент, однако, женщина показалась сыну не столько властной, сколько напуганной и усталой. Задумчивая, молчаливая и маленькая, она смотрела в окно, и ее плечи подрагивали словно бы от рыданий. Только сейчас Брут заметил, насколько мала ростом эта сильная, жестокая женщина, державшая в повиновении огромное поместье и тысячи фамильных рабов.

Сервилия обернулась, и Брут с удивлением отметил, что на ее лице нет слез, хотя выглядела Сервилия очень бледно.

— Ты звала меня, — начал Брут, но мать прервала его резким жестом. В своем доме, она оставалась 'госпожой', как всегда.

— Тебе нужно бежать из Лация, — произнесла Сервилия почти без всякого выражения. В то же время, глаза ее заблестели. Брут мог бы клясться копьем Минервы, что его железная родительница, действительно, едва сдерживалась от рыданий! Она смотрела на сына в упор. Брут молчал. Лица Сервилии коснулась почти невидимая улыбка.

— Почему я должен бежать? — прямо спросил Брут-младший. — Это все из-за дяди Цезаря?

Сервилия отвернулась.

— Из-за его врагов, — поправила она, — из-за Цезаря нам было вполне хорошо. А вот теперь ... — мать устало повела головой. — Теперь кончено. Все решилось. Ты слышал про тиранию последнего рекса Нумидия, правившего Вечным городом четыреста лет назад? Когда умер его соперник на трон, он велел вырезать его сторонников до последнего человека. Включая жен, детей, домашних животных. Даже рабов. Убили не только собак, представь, но даже невольников! Такая нелепая, безвкусная жестокость...

Сервилия помолчала. Было видно, что она готова броситься к сыну, прижать к себе, позабыв обо всем. Но, подавив эмоции, римлянка протянула Бруту пергаментный свиток, торопливо исписанный кривым почерком.

— Это копия проскрипционных списков, сделанных в сенате рукой нашего сторонника. Уже мертвого. Его зарезали прошлой ночью... Помпей утвердил этот список вчера ровно в полдень. Каждая семья, вписанная в кровавый рескрипт, должна быть уничтожена до последнего человека, как по мужской, так и по женской линии. Имущество и земли таких фамилий переходят в собственность Республики, то есть лично Помпея Магнуса. Их рабы предаются смерти с целью увеличения рабочих мест и сокращения числа невольников в Италии. Заметь! — Лицо Сервилии искривилось, — сделано все, как хотел дядя Цезарь. Он обещал квиритам работу. Вот только Цезарь собирался строить новые оружейные фабрики, а не резать рабов как скот. Скажи, каким образом убийство наложниц на виллах аристократов увеличит число рабочих мест для свободных кожевников и гончаров?

Глубоко вздохнув, женщина отошла от окна и уселась на ближайший стул с резной спинкой.

— Многие из популяров, действительно, опасны для Гнея Помпея Магнуса, — продолжила она, — но в списках на казнь слишком много семей, которые не входят ни в одну партию.

Сервилия рассмеялась, и смех ее прозвучал жестоко.

— Поедателю падали нужны деньги, и он грабит всех, кроме своих... Впрочем, неважно. Третьим по списку здесь прописано слово 'Брут'...

— Но куда я должен бежать? — крикнул Брут. — И когда?

Красавица пожала плечами.

— На Сардинию и немедленно, — отрезала она надменно. — Для охраны вместе с тобой отправится один из стражников лудуса . Хочу, чтобы ты покинул поместье как можно быстрее. Деньги и вещи я для тебя уже собрала.

— Только для меня?

— Для тебя.

— А ты не едешь?

— Не еду.

Брут помотал головой.

— Но как же ... Ты хочешь остаться здесь?!

— Мы с отцом отправимся в другую сторону. Ему нельзя передвигаться быстро и ты не должен подвергаться риску из-за его болезни. Мы двинемся сначала в Капую, а потом в Африку. У старика там друзья. Тебе же следует ехать сначала к тетке Атии, оттуда морем до Сардинии, затем в Медиолан. У Атии там небольшое поместье на побережье. Самое главное — поспешить. Так что достаточно говорильни. Немедленно выезжай!

Госпожа находилась на взводе, и Брут прекрасно осознавал, что в таком состоянии спорить с ней бесполезно. Кроме того, Брута совсем не привлекала Африка, а уж тем более, нахождение в Африке вместе с мамой. Подумав так, юноша покорно кивнул и, поцеловав госпожу на прощанье, вышел из комнаты. Общество матери никогда не приносило ему наслаждения и еще меньше, он был уверен, могло принести при поспешном бегстве. Брут был молод, ему предстояло интересное путешествие, сопряженное со смертельной опасностью, ему выделяли гладиатора для охраны и, как надеялся молодой человек, должны были дать на дорогу денег. Поэтому мысли, бурлившие в голове господина Брута, были далеки от тех, что занимали госпожу Брут.

'Интересно, сколько я получу для этого предприятия? — прикидывал мысленно Брут-младший, — Надеюсь, не меньше двух тысяч сестерциев!'

Признаться честно, деньги не представляли для Брута проблемы, ибо юный аристократ никогда не нуждался в средствах. Очень редко, для визитов в столицу, юноше действительно требовались деньги, но ауреи , а не серебряные сестерции. Шикарные проститутки в закрытых лупанариях , куда пускали только патрициев по ограниченному хозяйскому списку, стоили тысячу сестерциев за ночь. С суммой менее пяти тысяч никто из молодых аристократов родовую виллу не покидал.

В настоящий момент ситуация была принципиально другой, но сравнить денежные суммы Бруту было не с чем. Он знал, что тысяча сестерциев — это сумма, на которую презренные пролетарии могут прозябать месяц. Но сам он являлся шестнадцатилетним патрицием, и это решало все остальное.

Через час, в сопровождении крепкого, вооруженного мечом раба, молодой человек скакал по дороге от родного поместья, чтобы оставить его если не навсегда, то на крайне длительный, а главное, совершенно неопределенный срок. Гладиатором, которого мать назначила Бруту в сопровождающие, оказался Эномай, огромный германец, со шрамом через весь лоб. Он служил семье Брутов почти тридцать лет с момента рождения. Родился Эномай от одной из италийских служанок и крепкого невольника-тевтона, привезенного дядей Цезарем из далекого Рейнского похода.

Эномай был силен, высок, широкоплеч и немногословен — что для слуги человека в положении Брута-младшего являлось качеством очень ценным. Кроме того, Эномай считался лихим рубакой и отменно обращался с мечом.

Еще, пожалуй, Эномай был красив. Брут вовсе не оценивал его с точки зрения мужской красоты, но следовало признать, для любой женщины внешность телохранителя выглядела достаточно привлекательно. Льняные, вьющиеся волосы и пронзительные голубые глаза контрастно выделяли его на фоне италийских рабов, в основном сардов, греков или сицилийцев.

Рядом со столь внушительным мужчиной, юный Брут смотрелся убого. Невысокий, угловатый, с узкими плечами и невыразительным лицом, он боялся, что никогда не сможет привлекать женщин. В смысле, свободных женщин, римлянок. Мнение рабынь никого не волновало. По словам матери, единственным ярким элементом в наружности сына были глаза — черные, как у всех италийцев, но глубоко посаженные. А главное, как отмечал дядя Цезарь, умные и внимательные.

Руки и ноги юному Бруту достались длинные и худые, причем не вследствие юности, но, скорее, в силу особенностей конституции. Голова у него была узкая и скуластая, череп — не правильной формы, словно бы вытянутый вверх. Пальцы Брута казались тонкими и слабыми, но на деле были жилистыми и крепкими, поскольку отец с десяти лет тренировал его с мечом и щитом каждый день.

Бруту не доводилось в родном поместье драться на мечах или, тем паче, на кулаках. Рабы и крестьянские детишки не смели задирать отпрыска местного властелина и обходили 'младшего' стороной. Но в способностях сражаться и убивать юный Брут не сомневался, как, вероятно, не сомневался в подобных вещах никто из молодых патрициев римской Республики.

Во-первых, как уже говорилось, Брут-младший с детства был приучен к мечу и щиту. Во-вторых, как всякий римлянин он априори (а также вследствие юности) полагал себя сильнее любого варвара. Впоследствии, жизненный опыт не раз убеждал Брута-младшего в нелепости подобных заблуждений, но в далекий день, о котором идет речь, юноша был уверен в себе как никто другой.

Молодой человек даже не подозревал, что проверить боевые навыки ему придется неожиданно скоро.

* * *

Не успели Брут с Эномаем отъехать на три или четыре мили, как молодой человек, подчиняясь странному чувству, вдруг вспыхнувшему под ребрами так сильно, что перехватило дыхание, неожиданно обернулся. Равнина вдоль Виа Помпилиа была очень ровная, и видеть можно было далеко. Брут с Эномаем ехали, весело перешучиваясь по поводу предстоящего путешествия. Ничто не предвещало беды. Но над черепичными крышами материнской виллы юноша вдруг заметил легкий, едва различимый на большом расстоянии дым. Его можно было принять за печной чад, но Брут знал, что главный корпус старинной родовой виллы не имел очагов для готовки пищи. Время стояло летнее и слишком светлое, чтобы работали камины для отопления или горели масляные светильники.

То был пожар, или, по крайней мере, его пугающее начало.

— Вилла горит! — воскликнул Эномай гулким голосом, одновременно догадавшись о том же самом.

Брут-младший вспомнил слова Сервилии о возможном нападении помпеянцев, но не мог поверить, что это случилось, едва он покинул отеческий дом. Они с Эномаем выехали из поместья по направлению к югу всего час назад. Рим был на севере, в противоположной стороне дороги, и это значило только одно...

Подстегнув лошадь, Брут развернул ее в сторону виллы. Дорогу преградил гладиатор.

— Господин! — воскликнул раб еще громче, чем раньше, — нам нужно бежать на юг! Вы помните наказ матери? Вам велено спасти свою жизнь!

Но Брут оттолкнул невольника в сторону и резко дернул поводья. Ударить господина или выбить его из седла германец не смел.

— Хороший я буду сын, если оставлю ее одну! — зарычал Брут сквозь зубы.

На вилле проживало примерно две сотни рабов, обслуживающих семью, и еще около двух тысяч обитало на каторгах , раскиданных по прилегающим землям, — всего две тысячи двести или две тысячи триста невольников (Бруты являлись небогатой семьей). Из этих двух тысяч душ, только пятьдесят мужчин являлись гладиаторами-охранниками. Защищать госпожу с оружием могли только они!

Не приходилось сомневаться, что крепкий отряд легионеров, присланных из города, сможет перерезать на вилле всех до последнего человека.

Не было сомнений и в том, что двое вооруженных мужчин, вернувшихся вовремя и оказавших поддержку, могли всех спасти.

Ударив коней, Брут с Эномаем помчались обратно к родовому поместью.

Путь, который был пройден в одну сторону за час с небольшим, обратно преодолели в два раза быстрее. Взмыленные лошади надрывались и грызли удила, их шкура покрылась испариной, и хотя юноше было жаль несчастных животных, он не смел проявить к ним жалость. На чаше весов лежала слишком большая мера — жизнь его матери и отца.

Подскакав к вилле тридцать минут спустя, всадники подняли взмыленных коней на дыбы. Перед парадным подъездом, оставленным так недавно, юноша лихо спрыгнул с седла и, вытащив гладий, бросился в ворота родного дома. Телохранитель не отставал.

Миновав узкую привратную колоннаду, они выбежали на широкий двор, служивший летом для семейных застолий. Двор украшал большой бассейн для сбора дождевых вод, мраморные скамейки и искусная мозаика на стенах. Но они вовсе не занимали внимание молодого аристократа.

Во дворе находилось десять легионеров, полная пехотная контуберния . Напротив них, закрывая мать и лежащего на носилках отца, выстроились тридцать гладиаторов, вооруженных своим привычным оружием — длинными галльскими спатами, кривыми фракийскими саблями, шипастыми тевтонскими дубинами и гигантскими египетскими секирами, больше напоминающими крылья птиц, нежели топоры.

Повсюду валялись трупы, разбросанные в хаотическом беспорядке: в узких коридорах, ведущих в дальние комнаты, на порогах многочисленных дверей, открывающихся в атриум из открытых спален, и даже в бассейне, в котором дождевая вода постепенно приобретала алый оттенок.

Десять-пятнадцать тел принадлежало телохранителям госпожи Сервилии. Схватка началась не так давно, и Брут с Эномаем, возможно, успели к самому пику.

Вопреки россказням о долгих сражениях на арене, большинство кровавых столкновений небольших отрядов, вооруженных холодным оружием, проходят коротко и стремительно. Долгое противостояние можно ожидать от большого войска, либо от гладиаторов, группы которых специально подбирают так, чтобы были равны друг другу по выучке. В реальных же схватках мечников все происходит иначе.

На глазах Брута декурион контубернии дал сигнал, и десять легионеров, сомкнув щиты, с мрачными лицами, но совершено спокойно и хладнокровно двинулись на рабов.

Каждый гладиатор фамильного лудуса считался мастером в обращении с оружием. По мнению юноши, каждый фамильный гладиатор стоил двух или трех бойцов. Брут видел, как они сражаются на арене. Он знал, что телохранители матери тренированы и отважны. Он верил, что рабы будут беспощадны к врагам благородной семьи. Но вместо того, чтобы играючи отбросить нападающих, гладиаторы неожиданно стали гибнуть один за другим. А ведь их заставляла драться не только преданность, но и желание выжить!

Не веря своим глазам, Брут-младший помотал головой.

Гладиаторы Брутов набирались из крупных человеческих особей. Среди атакующих римлян не имелось ни одного, способного сравниться, например, с Эномаем. А Эномаю не уступал ни один из прочих телохранителей. По сравнению с гигантами-рабами легионеры казались мелкими железными тараканами. Но эти тараканы давили и резали своих рослых, мускулистых противников!

Железные щиты и доспехи, а главное умение драться организованной массой давало убийцам-римлянам несоразмерное преимущество. В течение нескольких мгновений, машина из десяти молчаливых головорезов прошла от края бассейна к стене, у которой стояла Сервилия и пара прислужников, державших носилки с телом ее супруга. Их защищали тридцать лучших телохранителей. Но гладиаторов смело как волной.

Щиты легионеров, а главное, щиты их товарищей, шагавших плечом к плечу, надежно защищали солдат Республики от бросков полуголых невольников. Гладии римлян жалили обнаженные тела неумолимо и точно. Спустя мгновения, партия была сыграна.

В живых не оставалось ни одного гладиатора, в то время как из десяти солдат легиона убитых оказалось лишь четверо — на тридцать мертвых врагов. Возможно, как римлянин Брут мог бы радоваться мастерству соотечественников. Но как сын женщины, которую защищали погибшие гладиаторы, сделал лишь то, что сделал.

Взмахнув гладием, он бросился на врага!

* * *

На домашних тренировках под руководством отца Брут-младший успешно демонстрировал умение обращаться с оружием, не смотря на свой нежный шестнадцатилетний возраст. Надо сказать, римское искусство военного фехтования, существенно отличалось от того бессмысленного тыканья оружием, что культивировали в те годы греки, финикийцы, мидяне, а уж тем более кельты и прочие европейские варвары. Римское фехтование по большому счету являлось не фехтованием вовсе, но умением драться в строю, искусством поддерживать товарища и действовать совместно, поражая противника слаженностью и четкостью. По этой причине в Риме никогда не существовало дуэлей или ордалий , но всегда ценилась армейская дисциплина.

Более или менее сильными оставались методики работы мечом внутри лудусов, то есть гладиаторских школ. Но там, преимущественно, культивировалось обращение с нетрадиционным оружием, например, самнитским кривым мечом, опасным только для обнаженного тела, либо трезубцем и сеткой ретиария, бесполезными в настоящем бою.

Немногие свободные римляне, которые тянулись к искусству мечной рубки, тоже использовали для этого нетрадиционное оружие. В частности, кельтские мечи, более длинные и, соответственно, более пригодные для самообороны. Отец Брута к поклонникам иностранных мечей по счастью не относился, во всяком случае, пока был здоров.

— Мой маленький квирит! — часто говорил он сыну, показывая гладий. — Римское оружие является наиболее совершенным из всех когда-либо созданных смертными. Оно почти не годится для фехтования, которое так любят дикари, но незаменимо при столкновении армий. С одним гладием в руках ты не устоишь против иберийца с дротиком, против кельта с длинным мечом, и против парфянина с луком. Но когда в твоих руках щит и меч, а на голове шлем, ты справишься с любым из них как с ребенком! Римское фехтование, прежде всего, это владение щитом, использование доспеха и плеча твоего товарища. Гладий — лишь дополнение. Научись обращаться с ним в комплексе с остальной амуницией, и ты станешь непобедим!

Исполняя завет отца, Брут взял в руки гладий в первый раз, когда ему стукнуло девять лет. С тех пор, за долгие годы упражнений, тренируясь с гладиаторами под руководством придирчивого наставника, он понял, что римское боевое искусство в качестве важнейшего элемента включало в себя умение сочетать оружие нападения с защитным вооружением.

Гигантский скутум, в отличие от круглых греческих щитов или широко распространенных овальных поделок варваров, не был плоским, но представлял собой как бы элемент цилиндра — он защищал своего владельца практически с трех сторон.

В сочетании со шлемом, наручем на правой руке, поножью на правой ноге, а также наплечником, закрывающим плечо, он делал легионера военной машиной, способной справится при определенных обстоятельствах почти с десятком физически равных, лучше подготовленных, более сильных, но хуже вооруженных противников.

Проблема Эномая и Брута состояла в том, что защитного вооружения у них не было, за исключением легких кавалерийских щитов.

И все же первого из своих врагов Брут сразил почти походя — разрубив ему позвоночник у основания шеи, ибо стоял он, как можно догадаться, спиной к Бруту и совершенно не ожидал предательского удара!

Эномай оказался еще более удачлив, поскольку двумя мастерскими взмахами меча поразил открытые шеи еще двоих, стоящих рядом легионеров. Это была не драка. Брут с Эномаем просто рубили выстроившихся строем легионеров как молодые дубки в лесу, одного за другим, охаживая железом незащищенные затылки. Та скорость, с которой все было проделано, могла бы вызвать удивление, но на самом деле была легко объяснима. В горячке боя легионеры концентрировались на приказах офицера, на равнении строя, на прикрытии товарища, на механической работе своего оружия. Чтобы отвлечься от всего этого требовалась как минимум пара секунд. Брут с Эномаем оказались слишком хороши после уроков в лудусе, и использовали эти секунды с толком: мечи нападающих прошли по шеям, затылкам и спинам легионеров как ураган!

Трое нападавших пали, не успев развернуть свой строй и сплоченные цилиндрические щиты. Один был ранен, но, истекая кровью, продолжал стоять на ногах.

Но мгновения удачи прошли. Четверо уцелевших солдат развернулись к безумной паре. В их глазах читалось удивление. Легионеры без труда расправились с тремя десятками гладиаторов, и урон, нанесенный всего двумя ничтожными противниками, поражал. К чести бойцов, удивленное выражение на лицах быстро сменилось желанием отомстить!

Самый правый из уцелевших носил шлем центуриона. То, что он не простой десятник, Брут мог догадаться и раньше, ибо задача разграбления большого поместья была не под силу заурядному декуриону. Яркий плюмаж, красовавшийся на голове этого человека, говорил за себя .

Остальные трое, очевидно, являлись рядовыми легионерами, поскольку дорогих украшений и знаков отличия на доспехах Брут не заметил.

Отогнав нападавших на пару шагов, четверо легионеров застыли. Затем, быстро сориентировавшись, распределились по парам. Двое встали напротив Брута, двое — развернулись в сторону Эномая. Как назло, безусому юноше достался центурион!

Поигрывая мечами и прикрываясь щитами, бойцы расползлись по атриуму.

Брут не сомневался: если бы он и его верный германец оказались среди телохранителей матери, легионеры смели бы их с общей кучей, не почувствовав разницы. Однако сейчас их было только двое против одного.

Из двоих невозможно составить в линию.

Двоих невозможно поставить в строй.

Из маленького подобия большой битвы, схватка в родительском доме, неожиданно превратилась в гладиаторский поединок!

Искусство Эномая, мастерски владеющего длинным галльским мечом, могло сослужить отличную службу, поскольку именно на такие маневренные схватки его натаскивали долгие годы. В строю Эномай был ничем. Но сейчас, глядя на танцующего возле бассейна германца, его врагам можно было только сочувствовать.

Совсем иначе обстояли дела у молодого Брута. Юношеский кураж позволял ему считать себя равным в мечном искусстве взрослому гладиатору, но, разумеется, это было совсем не так. Перед юношей перекатывались с ноги на ногу два опытных бойца, каждый из которых был сильнее его физически, значительно более опытен и умел, а кроме того, носил щит и доспехи.

Шансов у юноши было мало.

Брут-младший сосредоточился на своем мече и скутумах своих противников. Он забыл обо всем на свете — об Эномае, о доме, о юных наложницах и даже, признаемся откровенно, о матери, тело которой, возможно, сейчас истекало кровью за спинами легионеров-убийц.

Во время боя, легионер фехтует, выставив левую ногу вперед. На колено этой ноги он кладет под углом свой гигантский щит, закрывая коленную чашечку и оставляя незащищенным лишь пальцы стопы. Верхний край щита при этом он упирает в плечо. За центр щита, где крепится железная ручка и кожаный ремень, он держится рукой. Ладонь лишь корректирует движения скутума, вся тяжесть которого все же приходится на плечо и колено. Отбивая удар, римлянин всего лишь поднимает локоть, упирая щит в локтевой сустав. В остальное время положение щита корректируется движением всего тела, позволяя руке отдыхать.

Соответственно, корпус легионера всегда развернут к противнику боком, а меч отведен назад. Это — позиция кобры. В любое мгновение, легионер распрямляется, клинок вылетает из-за щита и вонзается в плоть противника. Всего на несколько дюймов. Чтобы пронзить легкие или достать до сердца.

Во время удара римлянин не должен раскрываться, ибо жизнь солдата для его армии, дороже, чем жизнь врага. Нескольких дюймов хватит, чтобы убить. Лишний дюйм выпада — может убить тебя.

Думай о защите — таково правило легионного строя.

Драться холодно. Драться точно. Это песня римских орлов.

Все это Брут вспомнил за доли мгновения, отделавшие его от смерти или спасения. На плечах его не было железных доспехов, а на локте висел легкий щит. Как уже было сказано, в правой руке юноша сжимал гладий, или 'гладиус хиспаникус' , узкий у основания и более широкий к смертоносному острию. По сути, римский гладий представлял собой здоровый тесак, только изготовленный из более добротной стали, чем дешевые кухонные ножи. Длина клинка гладия равнялась примерно длине руки взрослого человека, и если Брут держал рукоять у пояса, острие доставало ему примерно до уровня лба. Тяжесть и форма клинка придавали оружию мощь при ударе, однако их явно не хватало, чтобы разрубить огромный, деревянный скутум или достать кого-то из противостоящих Бруту солдат.

Осознав этот факт, и словно подчиняясь наитию, юноша неожиданно резво вспрыгнул на высокий бордюр бассейна и одним прыжком перемахнул на противоположный край. Не допрыгнул, утопил правую ногу в воде, но тут же вскочил, поднимая в воздух тысячи брызг!

Оба легионера, ускорив движения, бросились за противником.

Ни один из них, по счастью для юноши, не рискнул повторить дерзкий прыжок. Учитывая, что Брут был без доспехов и легче каждого из солдат, наверное, в полтора раза, это было правильное решение. Первый боец бросился обегать бассейн справа, второй слева, покачивая огромным щитом.

Бассейн представлял собой прямоугольник шириной около трех метров и глубиной приблизительно один метр. Утонуть в нем было проблематично, но прыгать через него в доспехах — невозможно по определению, ибо амуниция легионеров весила прилично.

Выставив вперед свой маленький ущербный щиток, Брут снова метнулся в воду, и, раскидывая ее ногами в стороны, словно бешеный теленок еще раз прыгнул на противоположный край бассейна, повторив, таким образом, свой маневр.

Грязно выругавшись, ближайший из солдат развернулся, так как Брут внезапно оказался у него за спиной. Бегать в доспехах было весьма тяжело! По отношению к первому противнику Брут теперь стоял справа, то есть с той стороны, с которой у легионера не было щита. Запыхавшийся солдат обернулся через правое плечо, тут же, пытаясь защитится, развернулся корпусом через левое. Машинально прикрылся скутумом и, на мгновение, закрыл себе обзор.

Не думая ни о чем, ни на что не рассчитывая, Брут-Младший с разбега протаранил солдата всем телом, ударив в тяжелый скутум своим легким кавалерийским щитом. Левая рука юноши почти онемела от удара, но наскок возымел эффект! Неготовый к такой активности легионер занимал довольно неустойчивое положение, и Брут буквально снес его с ног.

Подскочив к повалившемуся на землю противнику, он уже взмахнул клинком, чтобы добить, но в это мгновение, второй нападавший, оставленный Брутом на другом конце бассейна подбежал к их паре. Не желая оставлять своего товарища наедине с противником, даже таким ничтожным как прыщавый недоносок, легионер все-таки бросился через бассейн, и сейчас готовился выбраться на мраморный пол. Чтобы вступить с юношей в равный, вернее, учитывая разницу в вооружении, неравный поединок.

Доспехи мешали ему прыгать, поэтому, раскидывая воду бронированными калигами легионер топал через слой воды, словно бык.

Для Брута это был шанс!

Позабыв о сраженном центурионе, юный аристократ метнулся ко второму противнику.

Мраморного ограждения бассейна они достигли одновременно. Тяжелый легионер взгромоздил левое колено на парапет, прикрывая его щитом. Потом поставил правую и оказался на голову выше низкорослого юноши. Через мгновение он был готов прыгнуть вниз, чтобы обрушиться на врага всей мощью своего оружия и искусства!

Но Брут этого не ждал. Упав на пол, он прокатился по мраморным плитам, словно по льду. Как только правая нога легионера оказалась на уровне его лица, Брут-Младший рубанул по ней гладием, врубаясь в коленную чашечку и протаскивая полоску клинка сквозь кости и плоть!

И тут же откатился назад.

Истошно заорав, легионер грохнулся с парапета, словно подрубленный дуб. Падая, он стукнулся лицом о свой щит, шлем звонко покатился по полу. Сломав шею, либо проломив лоб, несчастный застыл на мраморе без движения.

Брут затравленно подскочил.

Первый противник, отброшенный ударом щита о щит (им оказался как раз центурион в ярком плюмаже), уже поднялся на ноги за спиной Брута. Центурион ошалело тряхнул головой, видимо, отгоняя блики, порхающие перед глазами, и уставился на прыткого юношу. Лицо его исказилось злобной гримасой. Выкрикнув нечто нечленораздельное, центурион прыгнул к Бруту, бешено вращая мечом!

Несколько шагов, отделявших наследника старинной фамилии от взбесившегося врага позволили встать в боевую стойку. Но это не помогло. Первого противника Брут поразил нечестно, застав в неудобном положении, когда тот выскакивал из бассейна. Самого центуриона Брут повалил на землю благодаря неожиданности. Сейчас, когда они встали лицом к лицу, ситуация усложнилась.

Изворачиваясь и действуя почти на пределе доступной скорости, Брут трижды отразил удары центуриона маленьким щитом и дважды атаковал сам. Собственные атаки цели не достигали, поскольку гигантский полуцилиндрический скутум надежно прикрывал опытного врага. А вот выпады центуриона работали потрясающе эффективно! Удар за ударом они рассекали щит юноши на две неравные части. Бронзовый обод был покорежен, деревянные пластины треснули. Центурион был выше Брута почти на голову, значительно сильнее, лучше защищен и пользовался своим преимуществом с мастерством и расчетом.

Как всякий короткий, но массивный тесак, гладиус хиспаникус обладал разрушительной мощью. Он предназначался не столько для фехтования, сколько для страшных прямых ударов, способных сокрушить щит противника или порвать его доспехи. После этого, следовал короткий, почти невидимый, но смертельный укол.

Поединок постепенно затягивался. Центурион не обладал особыми способностями. Во владении мечом Брут, возможно, даже его превосходил. Однако тяжелое вооружение с лихвой компенсировало недостаток умения. Враг плевал на хитроумные выпады и обводки, прикрывался скутумом и долбил несчастный щит Брута гладием с монотонностью автомата. Очень скоро левая рука юноши повисла плетью. Центурион продолжал атаковать рубящими ударами в голову, единственной защитой от них были ошметки круглого щита. Как только Брут-младший поднимал щит, отражая вражеский гладий, следовал немедленный выпад скутумом, который он был вынужден отбивать рукояткой собственного меча.

Устройство эфеса гладиус хиспаникус имеет особую форму. Только кажется, что рука, держащая римский армейский меч не защищена. Если меч заказной, то размер перекладины гарды и медного помпона на рукояти рассчитывается кузнецом специально под владельца. Кулаком, сжимающим рукоять, можно ударить о стену, словно в греческом боксе. При этом кулак совершенно не пострадает. Ни одна из костяшек пальцев не коснется стены, ибо гарда и помпон выступают ровно настолько, чтобы упереться в стену перед ними.

Соответственно, при вражеских ударах щитом, Брут долбил кулаком в скутум противника как в боксерскую соломенную грушу с неистовым ожесточением. Помогало это мало, ибо спустя всего несколько ужасных ударов центуриона, после которых Брут был уже просто не в состоянии шевелить левой рукой, его щит раскололся на две корявые половины.

Последовала еще одна атака в голову, которую Брут парировал мечом. Но как только правая рука поднялась для отражения удара, центурион обрушил на юношу скутум, который уже нечем было отбить.

Оглушенный тычком огромного щита, Брут повалился на пол.

Висок и щеку залила горячая кровь. Рука юноши все еще сжимала в пальцах клинок, но оба бойца понимали — их поединок окончен. Бездоспешный мечник, лишенный щита, не мог противостоять легионеру в полном вооружении. Тот просто забьет его нижним краем скутума, прижмет щитом к земле и заколет гладием как жертвенного барана! Долю секунды, противники смотрели друг другу в зрачки. Потом центурион воздел меч и ... упал на Брута всем телом!

* * *

— Я вижу, ты славно развлекся, мой господин, — сказал Эномай, неожиданно оказавшийся в поле зрения. Он протянул руку своему юному хозяину и тот поднялся, с трудом шевеля пострадавшей левой рукой.

— Ты тоже, как я погляжу, — ответил Брут-младший, с некоторой дрожью в голосе.

Мертвые противники Эномая лежали в противоположных угла атриума. Один держался за живот, из которого медленно вываливались кишки, другой сидел с отрубленной головой. Могло показаться странным, что легионеры, легко уничтожившие троекратно превосходящего врага, не смогли справиться лишь с двоими. Но это была иллюзия. Во время битвы легионер превращался едва не в бога: когорта римлян могла разогнать армию, пара опытных легионов — покорить огромное царство . Но в схватках один на один в свободном пространстве, обычный строевой легионер — стоивший в массовой битве десятка воинов, — оказывался ничем против натасканного гладиатора.

Брут с Эномаем, однако, не праздновали триумф.

Подойдя к куче трупов, оставленных нападавшими в углу двора, они без труда отыскали то, ради чего возвращались.

Децим Юний Брут Старший лежал мертвым на кожаных носилках и бок его сильно кровоточил. Рядом лежала его супруга, надменная госпожа Сервилия, ослепительно прекрасная даже в смерти! Ее волнистые черные волосы спускались вниз, на оголенные плечи. Тонкое тело, застывшее в нелепой позе, казалось, как и при жизни, изысканной статуэткой.

Кинжал, которым убили отца, торчал у нее в груди.

Брут понял, что видя гибель телохранителей и не желая быть заколотой мечами презренных помпеянцев, Сервилия прикончила своего мужа, лежащего без сознания. После этого — заколола себя. Это был мужественный поступок, вполне достойный римской матроны.

Наклонившись над матерью и едва сдерживая слезы, молодой человек вытащил лезвие кинжала из груди Сервилии и, неожиданно, услышал слабое дыхание, прерывающееся бульканьем крови в легких.

От резкой боли Сервилия пробудилась!

Вцепившись в сына дрожащей рукой, она внезапно поднялась на локтях, выкашливая горлом воздух, смешанный с кровью. Заливая тунику Брута густеющим красным, из последних сил она что-то каркнула, но Брут не расслышал, ибо речь умирающей была ему непонятна.

— Мама ... Мама ... — едва слышно прошептал он.

Но вдруг, в ответ раздался прежний надменный голос!

— Отыщи Цезаря, маленький недоносок! — прозвенел во лбу голос матери, звучавший громко и четко, словно она не лежала перед ним бездыханной. — Отыщи его, слышишь?! Я приказываю тебе!!!

С неописуемым ужасом Брут отодвинул от себя лицо матери, но увидел лишь закатившиеся глаза и ужасный рот, заполненный кровью.

Брут мог поклясться: в таком состоянии она не могла говорить!

Резко подскочив на ноги, Брут со страхом посмотрел на мертвое тело. Оно больше не двигалось — Сервилия испустила дух. Обернувшись, Брут взглянул на своего телохранителя. Тот выглядел озабоченным, но судя по лицу, не слышал ничего.

С трудом сдерживая дрожь в коленях, Брут в спешке обыскал родительский дом, собрал фамильные драгоценности, достал из отцовского шкафа деньги и вернулся в сопровождении Эномая к оставленным лошадям.

Последний раз перешагивая через порог родительской виллы, юный аристократ задержался только на миг. На ступенях лестницы, ведущей из атриума в подвал, в разорванной тунике и с окровавленными бедрами, лежала знакомая Бруту девушка.

То была Лея, наложница, согревавшая его этим утром.

ПЕРГАМЕНТ ВТОРОЙ

МАСКИРОВКА

Оставив благородного Брута-младшего в столь незавидном положении, я позволю себе увлечь вас несколько в сторону от предместий Вечного города немного севернее и ... дальше.

Италия, которая походит на сапожок, если смотреть на нее с высоты небесного свода, имеет Рим, Капую и Неаполь в качестве великолепных застежек, но отвороты ботфорт (если принимать Италию именно за ботфорт) украшает величественный Милан.

В отличие от юного Брута-младшего, я находился в момент начала нашей истории как раз в Милане, почти у отрогов Альп.

Скажите мне, чем, спустя две тысячи лет с момента диктатуры Помпея, способен заниматься в Милане дряхлый, парализованный инвалид?

Ответ очевиден: разумеется, служить в армии!

Лишь те, кто имеет специальное образование, могут позволить себе в дни полного торжества науки нечто большее. Например, учить детей в школе, заполнять бумаги или управлять орбитальными станциями — то есть использовать для пенсионной работы разум.

Но неучи вроде меня годны лишь на одно.

Каждое утро ко мне в палату приходит механик из пенсионного клуба. Он с отвращением смотрит на дряхлое неподвижное тело и мои слепые глаза. Наклонившись, он подносит к моему лысому черепу аппарат сканера и считывает память о каждой последней ночи. Смешно, но неподвижное гниение в пенсионной капсуле считается таковой.

В том, что записывает сканер с остатков моего мозга, нет визуального ряда и нет звуковой дорожки. Ведь я очень давно ничего не вижу и практически не говорю. В цифры сканера переводятся только чувства, очень куцые у парализованного старика. Боль в немеющих членах, шум в ушах, чувство постоянного голода, которое испытывает человек, подключенный к автомату питания; нудное желание чесаться, испражняться, а также ощущение мерзости, охватывающее при указанных актах неподвижное существо.

Чуть позже мне вкалывают снотворное, и я засыпаю на целый день. Электронная почта транслирует данные сканера в машину к работодателю. Пакет распечатывается и добавляется к тому, что считается копией моей личности.

Память обновлена!

* * *

Когда срабатывают цифровые пароли, я открываю глаза и встаю во весь свой гигантский рост.

Мое новое тело большое. Выше двух с половиной метров. В ширину я чуть меньше, охват плеч, возможно, всего метр-полтора. Даже сервоприводы стонут, поднимая массу стали и проводов. Чуть горбясь и сгибая колени, я прохожу сквозь грузовые ворота и чувствую, как под стальными ногами дрожит многослойный бетон.

Голова у меня очень маленькая — пригибать ее не обязательно. Компактный компьютер, с копией личной памяти, находится под броней черепа, причем глубоко внутри. Свинцовый короб защищает его от излучения генератора, расположенного чуть ниже, в области сердца.

Новый внешний вид напоминает человека весьма отдаленно. Скорее, я похож на жуткое нечто, состоящее из мощных коротких ног, длинных рук, могучего железного тела и крохотной головы. Горилла из стали. Танк с руками. Башня на двух ногах — вот на кого я похож.

В броневой череп вмонтированы крошечные видеокамеры. Два подвижных шарообразных крепления вместо глаз дают возможность смотреть в стороны, вниз и вверх. Динамик, расположенный на месте рта, позволяет мне говорить. Почти на всех языках, включая латынь и древний иврит. Они не нужны, но стандарт программного обеспечения — слишком громоздкая вещь, чтобы менять ее ради такого ничтожества, как испытательный бот.

Когда вам стукнуло сто девяносто, и вы являетесь парализованным инвалидом трудно найти работу. Дряхлость тела — проклятие стариков.

Хотя современная медицина поддерживает жизнь в наших усталых человеческих оболочках, эта процедура просит регулярной оплаты. А чтобы платить, необходимо работать. Как работать, если тело не двигается?

Ответ найден давным-давно.

Пенсионный фонд предоставляет инвалидам механические тела. Сканер памяти позволяет нам в них 'селиться'. Ночью мы живем как растения. Но днем превращаемся в чудовища из железа.

Увы, за содержание второго тела тоже нужно платить. За энергию, ремонт, обслуживание, изношенные запчасти. А главное — за покупку. Очень немногие инвалиды могут позволить себе личного рабочего бота. Именно поэтому, большинство из нас берет стальные тела напрокат.

Вот, например, я сам.

* * *

Я сам выхожу на площадку закрытого плаца, распрямляю стальные руки и потягиваюсь, словно живой человек. Суставы мои не хрустят, сталь конечностей сверкает в электрическом свете. Солнца нет, я стою внутри большого ангара. Ангар предназначен для испытаний.

Не подумайте, я вовсе не гладиатор. Лишь на мгновение кажется, что бетонные стены кружат вокруг меня словно ярусы Циркус Максимус . Железные балки, вмонтированные в бетон, вздымаются вовсе не ради зрителей. Я вижу за ними лишь массивные серые плиты — молибденовую броню.

Я готов!

— Испытательный армейский бот Beretta-ASB16, — представляет меня жирный полковник, кивая в сторону бритым черепом. — Модель немного устаревшая, зато наша. Сделано в Италии, черт возьми!

Собеседник полковника, узкоплечий гражданский в белом халате, долго не отвечает, тыкает ногтем в мигающий наладонник.

— Я понимаю, — писклявым голосом выдавливает он, наконец. — Автономный социальный бот. Удаленный манипулятор?

Полковник медленно кивает, прикрывая на время кивков глаза. Очевидно, гражданский его раздражает.

— Тогда годится! — сморчок дергано пожимает плечами. Затем высоко задирает голову, чтобы видеть мои глаза. Хотя блок памяти расположен глубоко в груди, большинство собеседников полагает, что мое 'я' сосредоточено в голове.

— Вы понимаете меня? — нервно скрипит очкарик.

Я молча киваю. Ну, разумеется. Я пенсионер, а не имбицил.

— Чудесно! — восторгается белый халат. — Итак, я попробую объяснить. Здесь и сейчас, на испытательном полигоне Миланского филиала департамента инноваций Евросоюза, мы с вами проведем необычный эксперимент. Он отличается от того, к чему вы привыкли. Мы не станем испытывать на вас оружие. В компании Beretta, собственностью которой является ваше тело, я отвечаю за разработку методов мас-ки-ров-ки. Скрытность в современной войне не менее важна, чем средства нападения, вы согласны? Например, для специальных мобильных групп, десантных партий и морских пехотинцев. Важно другое!

Тут сморчок воздел палец, и замер, словно рожающий богомол.

— Для сегодняшних испытаний, — с нажимом выделил он, — мы используем новую технологию. Конкретно — 'темное тело', совсем недавно открытое физиками. Клянусь, подобный уровень мимикрии не использовался никогда! В этом, отчасти, состоит наша проблема. Во время эксперимента вас увесят разнообразными датчиками. Но их, по моему мнению, совершенно недостаточно для получения нужных данных. Вы, человек (он сделал ударение на слове 'человек'), должны внимательно описать все, что будет с вами происходить. Ибо только чувства и ощущения разумного существа смогут отразить произошедшее во всей полноте!

— А что такое темное тело? — рискнул спросить я, активировав звуковой динамик. Вопрос прозвучал очень громко, поскольку динамик бота-испытателя, которым я являлся, предназначался, в основном, для воя сирен.

Но очкарик в халате поморщился не от громкости. Объяснять подопытному животному тонкости науки, вероятно, являлось для него делом неизмеримо более сложным. Почесав нос, ученый нахмурился.

— Скажите, как вас зовут? — победно блеснув зубами, наконец, спросил он меня.

— Люка. Люка Глабрио, — запнувшись, ответил я.

— Это прекрасно. Скажите, вы родились в Риме?

— Конечно. Причем значительно раньше, чем родились вы.

— Я понимаю, — очкарик, видя, что я раздражен, натянуто улыбнулся. — Так значит, вы пенсионер-инвалид?

— Именно так.

— И коренной европеец?

— Цвет кожи у бота различить трудно.

Белохалатник пожал плечами.

— И все же, — миролюбиво возвестил он, — это существенно облегчает мою задачу. Понимаете, Люка, пожилые европейцы, мне кажется, более тонко ощущают такие понятия как чувство долга и патриотизм. А ведь сейчас, мой друг, речь пойдет именно о европейском патриотизме! Несложный эксперимент, в котором вы примите участие, в будущем сможет спасти жизни тысяч белых людей. Бойцов штурмовых отрядов, спецназа, морских котиков, а также множества гражданских лиц. Женщин, детей, способных стать жертвами исламских террористов. Только представьте! Мы не просто испытываем оружие для армии Евросоюза. Но создаем уникальный, почти универсальный прибор. Если получится, он будет незаменим. Хотите знать суть его действия? Я попробую объяснить.

Отступив в сторону, очкарик обвел вокруг себя руками, словно обрисовывая в воздухе невидимый шар.

— Итак, Люка, представьте! Прибор создаст вокруг вас абсолютно черную зону, не пропускающую ни лучей, ни частиц, ни излучений. Вообще! Если не вдаваться в сложные технические подробности это можно описать так. — Очкарик снова обвел вокруг себя руками, потом сблизил их, имитируя сферу размером с мяч, потом резко схлопнул ладони. — Испытания с небольшими объектами показывают, что содержимое темной сферы со стороны выглядит как точка, стремящаяся к нулю. Изначально черное поле имеет диаметр три метра и шарообразную форму, но будет сжиматься в течение короткого времени до состояния полного исчезновения. Именно — до нуля. При этом внутри сферы никаких изменений не произойдет. Теоретически, вы не почувствуете ничего, даже движения. А после отключения прибора все вернется в исходное состояние. В принципе, это не более, чем оптический эффект. Абсолютно темная сфера. Понимаете о чем речь?

— Кажется, да, — кивнул я, наклонив бронированную голову вниз и вперед. Учитывая отсутствие шеи, движение вышло неважно. — Темная сфера, не пропускающая свет. Я понял, и вы, безусловно, правы: суть эксперимента не обязательно знать простому испытателю. Но я благодарен за объяснения. Только ... один вопрос. Вы говорите, маскировочная сфера при активации сужается до нуля? Неужели морпехи в таком состоянии способны на боевые действия?

Ученый покачал головой с важным видом.

— Нет, разумеется, не способны, — довольно ответил он. — Человек не может перемещаться по местности, находясь внутри 'темной сферы'. Черная точка всегда стационарна. Поле маскировки представляет собой что-то вроде колпака. Эта маскировка — для неподвижного объекта. Допустим, вы вошли в опасную зону, обнаружили более сильного противника. Активируете сферу — и исчезаете. Противник, не обнаружив врага, уходит. Вы деактивируете поле и спокойно продолжаете путь... Этот же способ можно применять при освобождении заложников, при устройстве засад, маскировке тыловых сил. Сам прибор довольно компактный. Для его работы хватит мощности вашего портативного генератора.

— Выходит, находясь внутри сферы, можно наблюдать за тем, что происходит снаружи? — догадался я. — Иначе как угадать, когда именно его отключать?

Ученый отрицательно помотал подбородком.

— Вы задаете слишком много вопросов, — беспокойно заявил он. — И полагаю, вы сами ответите на них после испытаний. Но теоретически, наблюдение из сферы возможно только в очень короткий период, пока точка сжимается до нуля. В первые мгновения, она способна пропускать пучки света. Сама суть Темного поля состоит в том, что оно поглощает все, включая различные виды излучений. Это значит, что находясь внутри, вы окажетесь как бы внутри черной среды. АБСОЛЮТНО ЧЕРНОЙ, я имею ввиду. В физическом смысле!

Тут в разговор вмешался раздраженный полковник.

— Слишком много подробностей, приятель, от которых у нашего Люка Глабрио закружится голова! — перебил он ученого. — Я скажу так. 'Темную сферу' начали применять примерно два месяца назад, после открытия феномена международным консорциумом по ядерной физике. Как только стало ясно, что маскировочный прибор, основанный на высокой науке, может дать практический результат, все научные центры, специализирующиеся на разработке вооружений, начали исследования. Наперегонки. До сегодняшнего дня темную сферу применяли только к объектам весом в нескольких грамм, и первый прибор для маскировки крупных предметов создан пока в единственном экземпляре. Здесь и у нас, понимаешь? Мы лидеры этой гонки. Ты первый макрообъект, который пройдет через маскировку абсолютной тьмой. Можно, конечно, использовать кирпич, утыканный датчиками. Но умники из научного, — с этими словами полковник кисло кивнул на своего напарника в очках, — настаивают, чтобы 'маскировку' испытывал человек. Вернее, бот-испытатель с человеческим разумом.

Я помолчал, шевеля стальными извилинами. Слова полковника многое объясняли.

Конечно, я не был 'живым' человеком. Но, безусловно, я был лучше датчика и видеокамеры.

— Никто не может рассказать, что может чувствовать живое существо внутри сферы, — продолжал тем временем полковник. — Именно поэтому в сферу идешь ты, а не тупой робот или дрессированная собака. И я скажу так, Люк. Ты испытывал пехотные мины, самонаводящиеся пули, авиационные ранцы и много чего прочего. Но то, что случится сегодня, станет вершиной твоей карьеры. Мы должны доказать, что Beretta осталась лучшим производителем оружия в старом свете. Запомни, пожалуйста, все, что будет происходить. Возможно, находясь внутри сферы, ты окажешься в абсолютной темноте. Возможно, в абсолютной пустоте, ибо сфера, по словам яйцеголовых, экранирует даже гравитацию. Главное, не теряйся. Мы включим прибор ровно на три секунды. Когда они завершатся, ты вернешься обратно. Домой.

Полковник нехорошо усмехнулся.

— Или не вернешься, — с этими словами, скаля кривые зубы, солдафон энергично пнул меня сапогом в молибденовую щиколотку, — но не переживай. В случае неудачи, компания предоставит тебе нового бота, старичок!

Поборов желание превратить колонеля в желе похожим пинком ноги, я снова, согласно наклонил голову. Спорить с вояками давно отучила практика.

Больше рассуждать было не о чем.

Белохалатник показал мне небольшой стол в нескольких шагах. На поверхности были разложены незнакомые предметы. Компактный ранец (насколько я понял, это и был пресловутый генератор 'темного поля') и несложные металлические крепления, посредством которых его должны были закрепить. Меня окружили сборщики-автоматы. Чтобы не мешать, я стоял молча и неподвижно.

Признаюсь, когда находишься внутри робота, мышление кажется очень ясным. Поэтому последние секунды пребывания в ТОЙ вселенной, я запомнил необычайно подробно. Когда рабочие боты прикрепили на меня ранец, он показался невероятно легким. Мой вес бота-испытателя составлял примерно четыреста килограмм. Средний пехотинец в активной броне с экзоскелетом весил примерно столько же. Соответственно, делали такой ранец в расчете на человека.

Это было логично, так что ранец с генератором 'темного поля' лег на спину удобно, словно находился там всегда.

— Готовы? — резко спросил очкарик.

— Так точно, — ответил я.

— Тогда держитесь! — посоветовал он и ткнул клавишу на лоп-топе.

В следующее мгновение мир лопнул, словно воздушный шар.

* * *

Гибель вселенной, возможно, довольно красочное явление. Но если вы никогда не видели его, то не сможете вообразить. Произошедшее называлось по-научному 'маскировкой', но выглядело, ей богу, как самый дерьмовый Армагеддон.

Конец света начался плавно. Но с ускорением, растущим в геометрической прогрессии. Первые несколько мгновений я мог видеть испытательный ангар. Полковник и ученый в белом халате исчезли сразу, словно блики на кинопленке. Размытые тени, смутно напоминающие человеческие фигуры, но слитые в одну — будто кадры фильма, наложенные друг на друга, — замелькали передо мной. Позже я догадался, что это в ангар заходили и выходили люди. Но тогда эта мысль была далека, не оставляя ничего кроме удивления.

Через несколько мгновений скорость кадров зашкалила еще больше.

Ангар вдруг исчез. Я не понял, что именно с ним произошло.

Возможно, здание разобрали люди. Возможно, разрушило стихийное бедствие или война. Но ангар для меня пропал, стертый словно бы фотовспышкой!

Когда стены ангара растворились в дрожащем пространстве, я увидел перед собой родной город. Мой привычный суетливый Милан и даже здание муниципальной больницы, в которой лежало, вернее, возможно еще лежало мое личное, парализованное старостью тело.

Родной город менялся на глазах. В быстрых вспышках света и тьмы я узнавал смену дня и ночи. Но вскоре исчезли даже они, слившись в неровную, однообразную пульсацию. Тогда я понял, что скорость, с которой спешило время, не позволяло уже различать смену света и темноты. Зелень и белая пелена, раз в мгновение покрывавшие родной город, очевидно, означали смену зимы и лета. Время ускорялось невероятно, и вскоре, я не смог различать даже их.

Как положено, время неслось вперед. Однако, с головокружительной скоростью. Меня не несло, меня просто перло в будущее! Причем настолько далекое, и так быстро, что я боялся себе представить. Мелькание видов слилось в единый поток. Планета Земля и тени родного города еще кружили вокруг меня, размытые, едва различимые, но, — как заметил я с ужасом, — пространство вокруг начало темнеть, грозя лишить даже такого, ущербного восприятия.

Очкарик в белом халате говорил, что находясь в темной сфере невозможно увидеть происходящее за ее границей. Он говорил, я буду заключен в точке, стремящейся к неисчисляемому нулю. Возможно, все это время темная сфера как раз 'сужалась' пропуская виды и блики вечности, умирающей на моих глазах. А сейчас решила захлопнуться окончательно.

Признаюсь, мне захотелось кричать. Спустя секунду, однако, в этом отпала необходимость. Точка схлопнулась, и меня поглотила тьма.

На несколько мгновений я замер.

Сердце не стучало в стальной груди. Но разум, — это исчадие ада, — сжимался и трепетал, как пронзенная сталью лань.

В абсолютной тьме я стоял внутри сферы неподвижно. Сквозь сферу не проникало ни звука, ни запаха, ни движения. Как сказал бы белохалатник — ни частицы, ни кванта, ни волны. Я стоял затаив дыхание, — если ровную пульсацию выхлопного клапана можно назвать таковым, — ожидая того, что не способен вообразить.

По внешнему виду до начала смены кадров, я помнил, что диаметр сферы по горизонтали составляет примерно три метра. На уровне глаз чуть шире, на уровне пола — короче. Кроме меня, сфера захватывала также часть бетонного покрытия. Вряд ли это было поводом для радости. Вокруг действительно цвела полная, истинная, совершенная и АБСОЛЮТНАЯ чернота.

Включив вмонтированный в тело бота фонарь, я осветил пространство вокруг, но, увы, безрезультатно. Я смог осветить себя, захваченный пол, но сама темная сфера словно поглощала потоки света. Как только луч фонаря касался ее, он пропадал внутри гладкой поверхности, не оставляя даже блика. Во всяком случае, я смог уяснить, что пресловутая сфера тьмы действительно является сферой, эллипсом, шаром, или чем-то близким к ним по форме. Выключив фонарь, я замер в ожидании развязки, мучительно размышляя.

Полковник говорил о трех секундах 'маскировки'. Возможно, пока внутри сферы происходили все эти метаморфозы, в привычном пространстве-времени шли долгие три секунды. Но, если честно, я сомневался. Начало моего путешествия вполне ясно говорило о том, что за пределами сферы время бежало БЫСТРЕЕ, чем время внутри. Это значило, что меня унесло в далекое будущее. Возможно, настолько далекое, что на Земле вымерло человечество. Ангар, полковник и белохалатный ученый давно исчезли, а три обещанные ими секунды — давно истекли. Смерть моих товарищей по эксперименту произошла, вероятно, в первые мгновения после активации сферы, поскольку на моих глазах зима и лето сменили друг друга множество раз.

Что оставалось?

Напрягая память, я попытался вспомнить варианты будущего, о которых слышал в научно-популярных телепередачах или читал статьях. Увы, в современном мне мире мало кто задумывался о столь далеких перспективах. Однако, просидев в темноте еще минуту, — а темнота и ужас, очевидно, стимулировали страсть к мышлению, — я вспомнил довольно много.

Вселенная началась с Большого взрыва. А умереть должна была в холоде энтропии. Считалось также, что черные дыры, пожирая материю и пространство в одной вселенной, могли выбрасывать их в форме нового Большого взрыва в другой.

Получалось, в глобальном масштабе, время функционировало циклично. Цикл был прост: Большой взрыв — смерть вселенной — еще один Большой взрыв.

Пока я мог наблюдать за процессом своего рывка в будущее, темная сфера неслась вперед с нарастающим ускорением. Это значило, что если в первую секунду 'внутри', прошла, допустим, минута 'снаружи', то во вторую секунду — должен был пройти уже час. В третью, соответственно — трое суток, в четвертую — шесть месяцев. В пятую — тридцать лет, в шестую — пара столетий. Таким образом, всего к десятой секунде мы выходили к цифре в сорок миллионов лет!

Внутренне, я содрогнулся. Вполне возможно, что ТАМ уже шел счет триллионы лет за минуту. Ну, или хотя бы за час. А возраст вселенной, если я не забыл, измерялся всего лишь миллиардами лет.

Такие расчеты были, конечно, сугубо умозрительными, но они потрясали мое запуганное воображение.

Я вспомнил, что механическое тело, кроме фонаря, обладало еще и автономными часами с секундомером. Прямоугольный циферблат высвечивался прямо передо мной, сиречь перед изображением с видеокамеры, которое мой разум воспринимал как 'вид перед лицом'. Взглянув на него, я понял, что с момента начала проклятого опыта минуло уже больше десяти минут. Десяти минут, раздери их дьявол! Моя родная вселенная, вероятно, уже давно 'скончалась' за пределами темной сферы.

Я попытался сосредоточиться на расчетах.

Секундомер отсчитывал мгновения внутри сферы. Видеозапись фиксировала то, что происходило снаружи, по крайней мере, первое время до 'схлопывания'. Соотнести по ним две линии данных с помощью встроенного компьютера и рассчитать 'ускорение' с которым я несся в будущее было не сложно.

Согласно известным мне научным представлениям, наблюдаемая человечеством вселенная родилась примерно пятнадцать миллиардов лет назад. И примерно через двадцать миллиардов — должна была умереть. Таким образом, общий цикл вселенной от рождения до смерти условно занимал двадцать пять миллиардов лет. Если принять во внимание мое ускорение, то десять минут внутри сферы соответствовали немыслимому количеству таких циклов. При всем этом я отчетливо понимал, что дальше все будет хуже. Погрешность достигнет таких пределов, что уже невозможно будет ее рассчитать.

Если я собирался что-то делать с этими цифрами, нужно было приступать немедленно!

Хотя мои плечи были сделаны из металла, казалось, они дрожат. Повинуясь необъяснимой догадке и подгоняемый страхом, я быстро рассчитал, когда закончится очередной цикл вселенной. Добавил время, примерно соответствующее родному двадцать первому веку. Добавил погрешность на движение сервоприводов — одну десятую доли секунды. Поставил на полученный миг сигнал зуммера. Приблизился к темной сфере и поднес кончик пальца к самой границе тьмы.

Разумеется, у меня не было оснований полагаться на эти примитивные, пусть и довольно точные (с помощью встроенного калькулятора) расчеты. Ведь я на самом деле понятия не имел, как работает прибор, как достигается эффект абсолютной черноты и уж тем более, как устроена вселенная. Но мне просто казалось, что я действую правильно. А кроме того, у меня не осталось выбора.

Зуммер выдал сигнал, и я сдвинул руку вперед, за пределы маскировочной сферы.

Тьма рухнула, и я увидел перед собой ... свет!

* * *

Собственно, после прыжка за пределы сферы я ждал чего угодно, от мгновенной гибели, до возвращения обратно в ангар к полковнику. Но ничего подобного не случилось. Я увидел перед собой вращающееся пространство. Пространство заполнял мерцающий голубой фон. Только через некоторое время я осознал, что подо мной, надо мной и вокруг меня кружит бездонное небо, а мерцание в нем — лишь солнечный свет, что возникает и исчезает от бешеного вращения моего корпуса.

Военный бот типа ASB-16 не зря имитировал внешностью солдата-человека в броне с экзоскелетом. Единственным отличием от живого бойца являлось отсутствие внутри железного корпуса самого человеческого тела. А также, естественно, встроенного оружия, которым оснащен мобильный пехотинец. Но конструкция, составные части, силовые агрегаты и даже детали экстерьера у бота-испытателя и активной самоходной брони не отличались. По большому счету я являлся 'стальным костюмом', в котором вместо седока использовался компактный компьютер в защитном боксе.

Внутри бота-испытателя осталось много свободного пространства, обычно предназначенного для размещения бойца. Это пространство конструкторы использовали очень удачно.

Меня оснастили более мощным, чем у 'костюма' генератором энергии. Это было необходимо, поскольку нагрузки мне приходилось терпеть более значительные, нежели бойцу-человеку. Далее, внутри корпуса размещался просто гигантский блок памяти. Проходя через испытания, я мог не ограничивать себя в сохранении информации, и обязан был записывать все, что возможно.

Видеокамеры у меня в глазах также отличались от стандартных камер в шлеме мобильного пехотинца. Они представляли собой сложнейший оптический прибор, способный видеть в темноте, в инфракрасном и ультрафиолетовом диапазоне, в условиях сильной запыленности, влажности или тряски. Механизм камер мог свободно менять линзы различной ширины и выпуклости, а также контролировать их взаимное расположение, чтобы рассматривать как микроскопические предметы, так и очень удаленные объекты, словно в телескоп.

Сонары, — которых также не было у обычного рядового солдата — располагались на моей спине, груди и плечах. Эти приборы позволяли улавливать малейшие колебания воздуха, а значит, чувствовать приближение опасности вне зоны видимости. К перечисленному можно добавить детектор запахов, способный делать тончайший химический анализ окружающей среды, а также дополнительные ребра жесткости, скрытые внутри корпуса и защищавшие жизненно важные 'органы' автономного бота. В частности, ребра прикрывали блоки видеозаписи и сканер человеческой памяти, в который записывались любые произошедшие события.

О сканере, полагаю, следует рассказать отдельно.

Сканер пси-волн, то есть мозгового излучения, посредством анализа которого пятьдесят лет назад стала возможна запись и перезапись человеческой личности на электронный носитель, являлся в странах ЕЭС довольно распространенным аппаратом. Его активно применяли почти все жители Еросоюза, причем не только парализованные инвалиды вроде меня.

Авария или несчастный случай могли произойти с каждым, поэтому ручные пси-сканеры получили широкое распространение. Пару десятилетий назад, люди делали запись памяти только перед дальними поездками. В последние годы хорошим тоном стала ежедневная запись вечером перед сном.

Подобная практика быстро искоренила преступность, и даже, — в более широком смысле, — дала человечеству возможность обмануть смерть, позволив мертвым 'эмигрировать' в тела ботов.

Являлось ли это самообманом человечества, или, напротив, обманом человечества чем-то более страшным — вопрос открытый. Однако людская память стала достоянием жестких дисков и серверов.

Моя личная память сохранялась в двух независимых экземплярах. В человеческой голове и на диске бота-испытателя.

Вечером память бота, с воспоминаниями рабочего дня перезаписывали в голову человека, умирающего в больнице. Утром — наоборот.

Устройства для приема обновленной памяти по электронной почте находились как в больнице, так и внутри Beretta-ASB16. Устройства для считывания — аналогично. Просто в больнице запись и считывание производил медработник. А вот приемка/отправка из бота и обратно осуществлялась автоматически через устройство связи, вмонтированное в корпус.

Тем ни менее, на всякий случай, который, безусловно, был возможен, учитывая специфику работы бота-испытателя, меня оснастили двумя дополнительными пси-сканерами, спрятанными в защитном боксе рядом с дисками памяти.

Самой ценной 'частью меня' была информация — как техническая, собранная мной во время проведения текущего эксперимента, так и персональная, являвшаяся так сказать 'памятью дня', ежедневным дополнением к моей порционной человеческой личности. Оба этих информационных блока прятались в глубине корпуса, под защитой дополнительных ребер жесткости и усиленной брони. Именно там помещались оба 'запасных' пси-сканера. Их прятали на случай повреждения почтового порта, то есть для ситуации, если мою душу придется считывать, скажем так, 'вручную'. Сугубо теоретически, в случае проблем, я мог добраться до больницы в теле бота и самостоятельно обновить себе память — с помощью собственного сканера, который мог как записывать, так и стирать.

Другим уникальным устройством, которым конструкторы оснастили стальное тело, был ядерный движок. Физических принципов, на которых работал этот распространенный в армии агрегат, я не знал. Но гарантия, которую давали на подобные мне 'изделия', исчислялась тысячей лет. В смысле, до следующей заправки пластинкой плутония. Как и обычному пехотинцу в армии, движок позволял мне вытворять фантастические вещи. Я мог подбросить над головой трактор. Ударом руки в бронированной перчатке проломить стальной лист. Сжать ладонью железный швеллер, смяв его, как бумагу. Но это были мелочи.

Единственным, что по-настоящему занимало меня в данный момент, был вопрос о бронировании корпуса и крепости моих ног. А также расчет силы удара, с которой я могу рухнуть на землю с подобной запредельной высоты.

* * *

Я помнил, что армейские пехотинцы, по образу и подобию которых создавался бот-испытатель, могли прыгать на землю из вертолета. Высота сто метров являлась нормой для подобных прыжков. Я даже слышал, что иногда падение с километровой высоты не вело к повреждению бронекостюмов и их человеческого содержимого. В моем боте, живого содержимого не было, но я падал с высоты большей, чем километр. Удар, мне казалось, мог стать просто катастрофическим.

Между прочим, о катастрофах.

Одним из самых мощных положительных моментов пребывания человеческого разума в теле бота являлось отсутствие эмоций. Гипофиз не выбрасывал в кровь гормоны, адреналин и серотонин, чувства бота оставались холодны и расчетливы.

Именно по этой причине, я смотрел вокруг, не думая об опасности. Детали хаотического падения были довольно многообразны. В начале 'полета' облака мелькали вокруг меня в унылом, сером калейдоскопе. К настоящему моменту положение тела постепенно выровнялось (видимо под действием сбалансированного веса, распределенного внутри корпуса разработчиками), и я уверенно падал ногами вниз. Сориентировавшись в пространстве и махая руками, как ластами в глубокой воде, я перевернулся. Воздух казался жестким — что говорило о страшной скорости, с которой я падал.

Перевернувшись, я испустил из динамиков удивленный возглас. Подо мной, наконец, показалась земля. Я увидел внизу отрезок речушки, сбегающей по склону и белый пласт ледника. Вокруг сверкала зима. Привычный итальянский пейзаж в предгорьях Альп или на вершинах Апеннин: утлый лесок на скалистых склонах и прозрачное небо с белесыми облаками. Деревья на скалах увеличивались в размере и многие из них неожиданно показались знакомыми. Склоны покрывали низкорослые альпийские сосны и цветастый ковер литофитов . Неужели это была Италия?

Когда я покидал ангар и организаторов 'маскировки', над Римом хмурилась осень. Резкая смена сезона вызывала вопросы. Может, меня все же перенесло вперед на пару месяцев, а вовсе не в следующую вселенную? Или вообще просто выбросило чуть в сторону от места испытаний?

То, что вокруг простираются родные италийские земли или, во всяком случае, зимний пейзаж одной из соседних средиземноморских стран, не вызывало сомнений. Вопреки мнению туристов, Апеннинский полуостров достаточно суров в декабре-январе. Снег здесь вовсе не редкость, как считают многие северяне. В любом случае, выяснить подробности моего 'прыжка в будущее' можно было, только оказавшись внизу. Мгновение это стремительно приближалось.

Внимательно изучая открывшийся вид, я постарался определить, на какое место склона придется мое падение. Казалось, на одну из самых крутых ледяных гор. Снова развернувшись, чтобы наклон корпуса хотя бы примерно совпадал с наклоном ледяного ската, я приготовился к сокрушительному удару.

Вселенная блеснула короткой вспышкой, и ноги мои врезались в лед, словно артиллерийский снаряд!

* * *

Если рассматривать бытие Вселенной как непрерывный процесс, теория Большого взрыва наводит на определенные размышления. Суть этой теории описана физиками широко и популярно. Но согласитесь, столь фундаментальные основы нашего существования слишком важны, чтобы заключать их в узкие рамки физической науки, недоступные простым смертным. Большой взрыв, эта удивительная совокупность странных и почти мистических событий, составляет основу современного научного мировоззрения, которое выражается, в частности, в простейшем вопросе.

С чего 'началась' вселенная знает каждый — с Большого, черт возьми, взрыва! — но чем все закончится? На это ответа нет...

Думая об ускорении, с которым я начал двигаться в будущее и сравнивая его с десятью, даже одиннадцатью минутами внутри темной сферы, я начал понимать, что двадцать миллиардов лет до конца вселенной — срок ничтожный. И время, которого якобы не было до Большого взрыва, имеет иные свойства, нежели те, что приписывают теории.

Подумайте, если эти сроки реальны — пятнадцать миллиардов лет назад и двадцать миллиардов лет вперед, то где находилось небо, в котором я падал? В пресловутой космической сингулярности? Боже мой! Одиннадцать минут в Темной сфере составляли триллионы лет, если не триллионы триллионов. А значит, моя вселенная умерла. Но я оставался жив, и это означало только одно.

Возможно, при рождении вселенной, времени не существует. Возможно, в момент гибели вселенной — тоже. Но до и после — время обязано существовать!

К сожалению, ответы на мои вопросы не лежали на полке. Зато на полке лежал я сам. Это было настоящим открытием. Я осторожно осмотрелся: действительно, я находился в внутри помещения и лежал на полке. Опустив голову, я увидел металлическую грудь. Увы, моя личность по-прежнему заключалась в теле бота. О бренной оболочке инвалида-пенсионера в городской больнице, похоже, приходилось забыть.

Не скажу, что осознание указанного факта меня разочаровывало — гарантия на ботов была огромной, — однако истинное человеческое тело, даже дряхлого старика, являлось убежищем, в котором я мог спастись. До трудоустройства в 'Beretta', меня часто увольняли из мелких коммерческих фирм, где я подрабатывал ботом-охранником или механическим погрузчиком. И стальные тела мне приходилось менять очень часто, если вы понимаете о чем речь.

Например, какое-то время назад я был занят в такси, и мое сознание размещалось в маленькой компьютерной плате под капотом автомобиля. Некоторое время пришлось пахать контролером-наблюдателем на станции метро и, как водится — кто через подобное не проходил? — вкалывать экскаватором, бульдозером, забойщиком свай на строительной площадке. К такой сомнительной 'должности' фирма-наниматель выделяла пенсионеру собственного бота, стоимостью в сотни тысяч евро. Соответственно, каждый из ботов был 'телом напрокат', времяшкой. И в промежутках между работой, после увольнений или во время отпусков, приходилось где-то (вернее в чем-то) пережидать.

У таких несчастных стариков как я, кроме собственного изношенного человеческого тела иных вариантов не существовало. Поэтому, до полигона в Милане схема моей жизни выглядела просто: когда работаешь, живешь в боте, когда не работаешь, околачиваешься в больнице. На работе ты стальной монстр, ворочающий железные балки как спички. Во время отпуска — сморщенный старичок, присоединенный к сердечному аппарату.

Ну, чем не схема?

Я надеялся, что в старом пространстве-времени на мою человеческую оболочку никто не предъявит требований. По крайней мере, до возвращения назад.

В то же время, все говорило о том, что возвращения назад не будет. Хотя бы потому, что этого самого 'назад' уже не существовало. Если бы даже я оказался на Земле или ее подобии (такой вариант был возможен, учитывая пейзаж, который я видел во время падения), это была бы не та Земля, которую я знал. Перейдя Большой взрыв, вселенная должна была измениться!

Окружающий меня вид, между тем, свидетельствовал об обратном.

Полка, на которой я лежал, представляла собой длинный деревянный настил, на котором, вероятно, до меня размещались люди или похожие на них биологические существа. В частности, встроенный в меня химический анализатор улавливал явный запах именно человеческого пота. О чем мог свидетельствовать этот факт в глобальном масштабе времени я боялся представить. Но в любом случае — о том, что Вселенная повторяется в своих ошибках, хоть иногда.

Кроме пота пахло мочой. Источник отвратительного запаха я определил довольно быстро — в углу помещения располагался высокий керамический сосуд с горлышком, весьма подходящим для соответствующих нужд.

Само помещение в котором я очнулся, представляло собой низкий каменный барак, с оштукатуренными стенами. Пол строения меня удивил необычайно. Сначала я принял его за ламинированный паркет, стилизованный под неструганную и нелакированную доску, но потом, заметив насколько он грязен, догадался, что передо мной находится настоящее дерево. Признаться, в Европе XXII века, которую я недавно оставил, подобная роскошь была немыслимо дорога. Здесь же ей явно пренебрегали, ибо пол был засален до невозможной степени, и настолько ужасен, что не мылся, очевидно, из принципиальных соображений.

Вдоль длинных стен помещения высились многочисленные полки с мешками, набитыми чем-то непонятным. Под полками громоздились огромные ящики и сундуки, обитые железными или даже бронзовыми полосками.

Но настоящий сюрприз меня только ожидал.

В углу, за небольшим кривым столиком, громоздился тощий сутулый мужчина, склонившийся к столешнице и старательно царапающий тонкой металлической палкой по замузганной дощечке.

Это был живой человек!

Увидев его, я на мгновение прикрыл глаза-видеокамеры.

Либо мои расчеты были в корне неверны, и я находился на 'родной' Земле, либо на другой планете, очень похожей на Землю. Либо ...

Третья догадка меня пугала.

Если я произвел расчеты правильно, то находился за несколько триллионов лет от родины, в другой вселенной, отделенной сотнями Больших взрывов. Но раз я видел перед собой человека, это значило лишь одно.

Время циклично и полностью идентично. Оно повторяет все в мельчайших деталях!

А впрочем, во всех ли? Быть может, отличия прячутся в мелочах?

Сместив оптические линзы относительно друг друга, я присмотрелся.

Занятие незнакомца меня не занимало, но внешний вид несказанно удивлял.

Как всякий образованный человек (а военные испытатели тоже образованные люди, вы не поверите) я знал, что такое туника и сандалии, которыми пользовались в античности. Так вот, мужчина за столом был одет в тунику и обут в сандалии!

Если вы не в курсе, туника отличается от современной футболки, во-первых, большей длиной, а во-вторых, — материалом изготовления, льном, который применяли в Европе до начала технической революции и широкого знакомства с хлопком.

Сандалии мужчины также были заметными. Грязные и засаленные, они были изготовлены из натуральной кожи (химический анализатор свидетельствовал об этом) — причем состояли из множества кожаных полос. Поскольку одна из сандалий была у мужчины приподнята и болталась в воздухе (он сидел, водрузив ногу на ногу), я смог рассмотреть ее подошву. Клянусь, она была подбита железными гвоздями. Передо мной было уникальное сочетание горных ботинок и пляжных тапочек!

От еще большего удивления, я попытался сесть, чуть приподняв торс над деревянным настилом.

Действие произвело жуткий звук. Сервоприводы зажужжали, и доски скрипнули под весом Beretta-ASB16.

Мужчина отвлекся от своего занятия и испуганно поднял голову. Обернулся и посмотрел на меня. Инструмент выпал из его рук. На изможденном морщинами лице я прочитал все эмоции, доступные человеку. Преобладающим чувством являлся ужас. Кабы вместо меня поднялся деревянный настил, носитель туники испугался бы меньше.

Пару секунд мы сверлили друг друга взглядом, но затем, подскочив как ошпаренный кипятком, визави пулей вылетел из каменной комнаты.

Я проводил его взглядом. Мне не было дела до чужих страхов. Призрачная надежда, что я оказался в захолустной деревне на родной планете Земля еще оставалась. В этом случае, я нуждался лишь в мобильном телефоне, чтобы перезвонить на полигон. Затем — вертолет, путь домой, отдых и даже, возможно, какие-то компенсации.

Но я сомневался.

В железный корпус бота было встроено мощное автономное устройство связи. Активируя его, я слышал лишь помехи и шум. Можно было успокоить себя мыслью, что устройство повреждено при падении, но я не тешил себя обманом.

Поведение сутулого мужика в тунике волновало мало — при всем желании он не мог причинить вреда. Гораздо больше волновали повреждения корпуса, полученные при падении.

Следующие несколько секунд, я осматривал себя, сверяя визуальные образы с данными встроенного мониторинга приборов.

Признаться, мне повезло. Я врезался в толщу снега и льда, но тут же, шаркнув по наклонной, заскользил вниз, постепенно замеляя страшную скорость. Финал получился щадящим, учитывая обстоятельства, и результат осмотра, в общем, меня удовлетворил.

Не считая жестоких царапин на корпусе и небольших внутренних повреждений, я оказался цел. Пострадали ноги, на которые пришелся первый, самый сильный удар. Бронированные бедра и стопы выдержали, ведь они представляли собой литые куски металла. Но суставы, мелкие соединения, шатуны, подшипники и доводчики — разлетелись вдребезги. Кривые и рваные, они болтались на сорванных креплениях. На всякий случай, подкрутив искореженные детали, чтобы не падали при движении, я сполз на руках на пол.

Оказалось, опираясь на стену, я мог выпрямиться во весь рост. Ноги не ходили, но держать прямо были в состоянии. Двигая отяжелевшие ноги руками, я встал у стены и развернулся, готовый ко всему.

* * *

Оказалось, я поднялся вовремя. Как только я выпрямился, дверь отворилась, и внутрь большой комнаты ввалилось несколько человек. Большинство из них были одинаково одеты. Словно глядя на кадры исторических фильмов, я узнал на них кольчуги и шлемы, короткие мечи и яркие плюмажи. Передо мной, безусловно, находились мои коллеги, военные. Только отстающие от меня на пару тысячелетий в технологическом смысле или ... опережающие на несколько миллиардов лет в смысле временном.

Вошедшие молчали.

К слову сказать, среди них находилось два человека, лишенных военного облачения. Один оказался сутулым владельцем туники и дощечки, позорно бежавшим пару минут назад. А вот второй ... второй выделялся из общей массы. На нем тоже была простая белая туника без всяких украшений. Он не был выше большинства вошедших, и не казался шире в плечах, поскольку находился в одежде, а не в железных доспехах. Однако что-то, почти не передаваемое в описании, сверкало в его в глазах!

На широком кожаном поясе нового незнакомца висел кинжал в серебряных ножнах, украшенный несложным орнаментом. Орнамент изображал витую виноградную лозу, оплетающуюся вокруг жезла. Украшение свидетельствовало о богатстве.

Сам мужчина казался немолодым.

Мужественное, бесстрастное лицо покрывали морщины. Весь вид незнакомца при этом казался благородным, можно сказать, даже благолепным. Как у популярного актера, играющего положительных героев. Для праведника, впрочем, незнакомец имел выдающийся двойной подбородок, лысину, едва прикрытую зачесанными вперед волосами, и жирок на боках. При этом, назвать его полным не поворачивался язык. Незнакомец, скорее, был строен, нежели толст. Однако излишества, которыми мужчина себя баловал, на внешности отражались с полной очевидностью.

На руке незнакомца блестел перстень с огромным красноватым камнем. За спиной висел яркий плащ, скорее пурпурного, нежели алого цвета.

Непокрытая, лысеющая голова сверкала сединой у висков.

И только ноги незнакомца выглядели как у остальных. Довольно тощие голые лодыжки упирались в высокие кожаные сандалии, подбитые шипами и оплетавшие стопу выше щиколотки.

Тогда я вспомнил.

Сандалии с шипами назывались калигами.

Обувью римских легионеров.

* * *

Мысли понеслись с невиданной скоростью.

Я видел собственными глазами, как перемещаюсь внутри маскировочной сферы в будущее. Я также не сомневался, что все окружающее — реально. Можно долго талдычить про сны и наркотический бред, но для здравого человека не составит труда отличить реальность от сна.

Сейчас я видел перед собой настоящих римлян.

Именно настоящих, ибо никакая реконструкция и никакие сумасшедшие участники ролевых игр не станут настолько точно и в такой массе подделывать обувь. Тем более грязную и старую обувь. Но даже если нет, я почти подсознательно чувствовал, что все окружающее не является подделкой.

Что же произошло?

Если я прыгнул в будущее, как оказался в прошлом?

Единственным здравым объяснением являлось ...

Да-да, именно то, что уже приходило в голову при взгляде на сутулого мужчину. Только эта, единственная логическая цепочка могла объяснить произошедшее! Если принять на веру перемещение в будущее и появление в прошлом, следовало признать что ...

Вселенная повторяется!

Как говорил Анаксимандр, философ из древних Афин?

Спустя бесчисленное количество времени, точная копия меня будет стоять на точной копии этого холма, и пить точную копию этого вина из точной копии этого кубка. Мы будем состоять из других атомов, но будем такими же, как сейчас!

Это и есть объяснение?

Когда-то давно я читал о множественности вселенной. Эта идея, если верен ход умозаключений, получалась правдивой. Вот только ячейки Множественности отделялись друг от друга не надуманным 'измерением', а бездонным потоком времени. Миганием Больших взрывов, пульсирующих, словно сердце!

С этой пульсацией вселенные рождались и погибали. Но раз за разом, пульс Больших взрывов рождал следующую вселенную — такую, как предыдущая. Идентичную в каждой детали, до самых изысканных мелочей.

Например, таких мелочей, как я.

* * *

Вошедшие по-прежнему молчали. Воины сжимали мечи, но никто не смел двинуться. Очевидно, все ждали решения того, кого считали страшим. По коротким взглядам я понял, что им является человек в красном плаще. Словно оправдывая ожидания товарищей, красноплащник, наконец, нарушил молчание.

— Вижу, ты не лгал мне, — произнес он глубоким, проникновенным голосом, обращаясь, очевидно, к сутулому мужчине, которого я встретил первым.

— Не лгал, господин, — поведя длинной шеей и дернув кадыком, чуть слышно прошептал тот. — Просто я никогда не видел, чтобы статуи оживали.

— Да статуя ли это? — Неожиданно высоким голосом спросил один из воинов в ярком плюмаже, — А если статуя, то кого она, к Гадесу, изображает?

— Следи за языком, Антоний, — поморщился красноплащник. — Скажи ка лучше, ты ведь положил эту статую на настил. Почему она стоит у стены?

— Видно, сама поднялась, — пожал плечами названый Антоний. — В конце концов, почем я знаю? У этой статуи все ноги в ошметках. А встала, Орк ее задери!

Сутулый тихо зашептал молитву, очевидно, от чрезмерных переживаний. А красноплащник, ничуть не смущаясь грязного вида товарища, добродушно обнял его за плечи.

— Успокойся, Пуна, мой друг, — добродушно возвестил он. — Скажи, а кроме того, что эта штуковина поднялась на кровати, она делала что-нибудь еще?

— Статуя, господин?

— Она!

— Нет, господин, однако ... она на меня посмотрела. Вон, вместо глаз у нее два маленьких шарика, похожих на рожицы эсквиринских кукол. В них сияют рубиновые огни. Кажется, они смотрят прямо на нас.

Сутулый мужик заткнулся, и испугано отступил на шаг.

— Они смотрят на нас сейчас, я клянусь! Глядите, глаза статуи шевелятся... Пещерка Венеры, это существо изучает нас!

Действительно, я смотрел на незнакомцев, переводя взгляд с одного говорящего на другого. Алые точки видеокамер, соответственно, поворачивалась. Детекторы звука улавливали слова. Программа-переводчик, встроенная всем военным ботам, работала исправно. Но и без нее я узнавал знакомые латинские обороты. Возможно, если бы программа переводчика дала сбой, я смог бы обойтись сам, ибо местная речь отдаленно напоминала мне итальянский. Это тоже являлось подтверждением цикличности времени. Однако, решить, что делать — новый факт мне нисколько не помогал.

Тем временем, воины напряглись. Крики сутулого незнакомца возымели эффект. Кто-то пригнулся, готовый атаковать по знаку предводителя в красном плаще. Но красноплащник пребывал в сильном недоумении. Как и я.

Антоний, Альпы ... Я упал, судя по всему, именно на южный склон Альп, закрывающих Аппенинский полуосторов с севера.

Калиги, обувь легионеров.

Короткие мечи.

Латынь.

А это властное лицо, знакомое по статуям и монетам в музеях? О боже, кажется, я начал догадываться, кто он.

Полагаясь скорее на интуицию, чем на итоги размышлений, я гулко вымолвил одно слово:

— ЦЕЗАРЬ???!!!

Как уже говорил, мои динамики были настроены слишком громко, поскольку рассчитывались в основном на работу сирены.

Так что единственное слово, короткое, но наделенное жутким, даже пугающим смыслом вдруг прокатилось между стенок барака, как морская волна.

На мгновение все застыли, словно пораженные блеском молнии!

Мне было известно из скромных потуг к истории, что Цезарь, помимо прочего, являлся в Риме жрецом, великим понтификом. Стезя священнослужителя, мне казалось, должна было сообщить его мировоззрению определенную широту взглядов. Я помнил имя этого человека спустя две тысячи лет! Один этот факт говорил о Цезаре больше, чем любые пышные речи.

Однако вместо того, чтобы произнести в ответ нечто благородно-мудрое, задать вопросы или подождать от меня новых слов, хваленый римлянин широко раскрыл глаза, испуганно отступил на шаг и глубоким грудным голосом (звучало очень проникновенно) неистово закричал:

— Убейте демона! Убейте! Убейте его!!

В следующее мгновение, воины бросились на меня!

Должен признать, я опешил. Испытатель, даже в теле бота, является отважным малым — это верно. Однако я привык к перегрузкам, к обстрелам различными видами боеприпасов, к экстремальным ускорениям. Во время экспериментов, я гиб не раз и не два. Но чего я не испытывал никогда в жизни, так это долбежа мечами со всех сторон по лицу и корпусу. Моя броня выдерживала прямое попадание современной артиллерийской мины, а уж та, можете поверить, могла разнести к известной матери бронированный бункер. Посему, где-то глубоко внутри сидела уверенность, что меч не способен причинить мне вред. Однако знание это в первые секунды атаки засело изумительно глубоко. Я вжался в стену, словно затравленный кролик, позволяя дикарям рубить меня мечами совершенно безнаказанно. И лишь спустя какое-то время, инстинктивно отмахнулся от нападающих рукой.

Эффект от этого случайного действия оказался просто несоразмерным!

Четверых нападавших отбросило в стену. Одному, самому несчастному — снесло стальными пальцами половину лица. Впрочем, четверо стукнувшихся о стенку, признаков жизни также не подавали.

Решив, что на этом безумие прекратится, я выпрямился и, подчиняясь нелепому человеческому инстинкту, выставил перед собой руки в боксерской стойке. К моему удивлению, ни один из оставшихся в живых легионеров не думал отступать. Они осознали, что походить ко мне близко не стоит, но это были единственные выводы, сделанные перед новой атакой.

— Пилумы! — звонко выкрикнул человек с именем Антоний. Оставшиеся в живых солдаты немедленно ощетинились дротиками. По шуму снаружи я догадался, что звуки боя и крики уже привлекли к нашему зданию новых солдат. Это значило, что очень скоро я могу оказаться лицом к лицу с куда большим числом противников. Данный факт, разумеется, мне не нравился. С этим надо было кончать!

— ПРЕКРАТИТЕ!!! — что есть мочи заорал я, тряхнув стены убогой хижины раскатами из звуковых динамиков.

И тут же получил несколько дротиков в то место, где теоретически у меня находились рот и глаза. Демонстрация звука, даже такая мощная как у бота из будущего, не впечатлила атакующих римлян. Видеокамеры прикрывала броня, динамик размещался за металлической сеткой, способной защитить от осколков разрывной гранаты, так что метательный дротик по определению не мог причинить мне вреда. Однако, было до отвращения неприятно!

Повинуясь рефлексам, я чуть не кинулся на назойливых оппонентов, но вспомнил о состоянии ног. Если упаду на землю, подумалось вдруг, — одолеют точно. Не такие римляне идиоты, чтобы не найти на моем теле болты и не открутить навесную броню. Кроме того, на мне было много мест, не прикрытых броней совершенно. Стыки броневых пластин, открытые механизмы сервприводов и многое другое. Падать было нельзя. С целыми ногами, я смог бы, пожалуй, накрошить в капусту несколько легионов, но лежащий на земле и, допустим, связанный цепями, становился легкой добычей.

Тем временем, происходило нечто невероятное!

Выжившие легионеры выскочили на улицу, захватив с собой 'сутулого' незнакомца. Вместо них забежали еще восемь человек — друг за другом, в четком порядке. Трупы убитых мгновенно оттащили в стороны. Красноплащник и офицер по имени Антоний дружно сделали шаг в тень, освобождая место.

В следующую секунду восемь 'новеньких' вскинули пилумы к плечам. Все это, ей богу, заняло менее минуты и выглядело как работа автомата, состоящего из нескольких деталей или сценка в театре, отрепетированная актерами до состояния механизма.

Пилумы вновь метнулись.

Дьявол, выругался я!

Догадались, что я неподвижен и могу лишь махать руками?

Конечно, они ведь наверняка осмотрели искореженные ноги, когда нашли меня в горах. Основы робототехники неизвестны их примитивным конструкторам, но механика должна быть понятна.

Восемь сильных ударов, одновременно толкнувших в грудь, почти снесли меня с ног!

'А ведь и впрямь на землю повалят, — подумал я. — А если еще и веревки принесут?'

Сцена повторилась. Отщелкнувшись, словно под действием заведенной пружины. Восемь 'отстрелявшихся' легионеров скрылись в дверях, восемь новых — стремительно забежали. Быстро составили линию и вскинули дротики. О боже...

Последовал бросок!

Шатаясь, я оперся руками о стены.

— Веревки! — Многозначительно произнес в этот момент красноплащник. — Смотри, Антоний, это существо не способно двигаться, у него повреждены ноги. Его следует свалить на землю и там добить. Несколько крепких арканов справятся с этим. Вели, пусть срочно несут сюда.

'Ну вот, догадались!'

— Сделаем, — бодро ответил Антоний, убирая меч и разворачиваясь к двери, — но тебе опасно здесь оставаться!

— Оно не может ходить.

— Возможно. Но это статуя бога. Хорошо ли мы делаем, что встречаем его дождем из дротиков?

Тот, кого я принял за Цезаря, лишь покачал головой.

— Я знаю о богах больше, Антоний, — величественно сказал он. — Ни на одном изображении нет подобного этому. Если он бог, то бог варваров. Уходи!

С коротким кивком, офицер исчез.

Теперь я окончательно верил, что передо мной находится именно Гай Юлий Цезарь. После разговора с Антонием о богах, в этом не осталось сомнений. Цезарь — верховный понтифик Рима, единственный известный мне жрец-полководец. И если сейчас мы действительно находились в предгорьях Альп — тут не было предмета для размышлений. По крайней мере, я не знал никого, кто подходил бы под эти признаки.

Меня снова прервали дротики — они хлестнули на этот раз по ногам — ударили в колени и бедра. Солдаты испытывали разные приемы нападения, проявляя в боевых действиях, так сказать, творческий подход. Я понял, если подобный эксперимент продолжиться, я повалюсь на пол. А там ...

Мелькнула мысль: может, просто упасть на землю и доползти до них на руках? Убить всех, потом ползком выбраться наружу? До ближайшего леса наверняка дотяну. С той силой, что скрыта в стальных кистях и железных бицепсах бота, можно, ей богу, скакать как лошадь.

Только вряд ли быстрее всадников, что помчатся вдогонку.

Нет, не спасет.

Пулемет бы сюда. Или любое другое дальнобойное оружие из современного арсенала. Хоть что-то, что бьет на расстоянии.

А если ...

Кольнула шальная мысль.

Не вполне понимая, что делаю, я раскрыл грудную пластину и извлек единственное средство, которым мог поразить врага, не касаясь его руками!

* * *

Спустя мгновение в здании и вокруг него оказалось больше сотни неподвижных тел — луч пси-сканера легко проходил сквозь стены. Стараясь не раздавить грудью лежащих передо мной метателей дротиков, валявшихся без движения, я подполз к двери и выглянул наружу. За стенами помещения, где разыгралась сцена по спортивному метанию пилумов, открылось некое подобие улицы, образованной двумя рядами больших матерчатых палаток. Чуть дальше по 'улице' возвышалось деревянное здание, похожее на то, в котором сейчас находился я. Как и 'мое' оно было низким, но очень большим по размерам. Оттуда ко мне спешили солдаты. Их вел тот самый пресловутый офицер Антоний, выбежавший из 'моего' здания несколькими минутами раньше.

В радиусе тридцати метров римляне валялись неподвижно, как трупы. У меня появилась передышка. Разумеется, сраженные сканером легионеры оставались живы. Прибор исторг из их голов память. У тех, кто ближе — на сутки или двое назад. У тех, кто дальше — на полчаса или час. Побочным эффектом стирания памяти была временная потеря сознания. Большинство из вырубленных начнут шевелиться уже через пять-десять минут. К этому времени подоспеют новые легионеры с веревками. Что случится тогда?

В сомнении я посмотрел на валяющиеся тела. Убегать из лагеря на карачках было унизительно, хотя вполне осуществимо — я был уверен, что даже целый легион не справится со мной в драке, если я начну убивать по-настоящему, пусть и стоя на четвереньках.

Но вот веревочные арканы являлись крепким аргументом — в любом из смыслов. Если привязать концы арканов к паре коней, меня вполне можно остановить.

Выход оставался один.

Крепче сжав сканер, я наклонился над телом в красном плаще.

* * *

Как только мой взгляд сфокусировался, я увидел офицера Антония, того самого, что недавно бежал за помощью. Странно, но я лежал у него на руках. Вокруг по-прежнему валялись тела, а за спиной молодого офицера мрачными изваяниями застыло несколько десятков легионеров. Тело бота, как я заметил, покоилось рядом на полу. Несколько человек энергично опутывали его веревками. Столпившиеся люди так плотно заполняли собой помещение, что оно показалось неожиданно тесным.

— Что произошло? — взволнованно спросил меня Антоний, вглядываясь в глаза и поддерживая мою голову широкой ладонью за стриженый затылок.

Я чувствовал тепло его руки и ... боль в голове, словно от сильного удара. Значит, правда — я вновь находился в человеческой плоти. Бот-испытатель лежал в стороне, а вот я ...

Стараясь прогнать головокружение, я чуть потряс головой.

— Нормально, Марк, — ответил я первое, что пришло в голову. — Но вижу, ты не спешил на помощь.

Молодой офицер уловив, что состояние его начальника не так плохо, коротко хохотнул.

— Летел как на крыльях, клянусь Марсовым фаллосом!

— Но я справился сам.

— Как всегда, — усмехнулся он. — Когда ты нуждался в помощи?

С этими словами Антоний отодвинул мою голову, встал и, укоризненно взглянув сверху вниз, подал знак паре бойцов, чтобы подняли меня с пола.

— Конечно, — ответил я, кряхтя, но поднимаясь на ноги, — Ладно, бросьте обматывать статую веревками, итак уже укутан как новорожденный. Поднимите его и оттащите глубже в комнату.

— Обратно к стене, проконсул?

— Именно так.

— Слушаюсь. Мы только стянем ему руки цепями.

— Не стоит этого делать.

— Но как же ...

— Не стоит, — настоял я.

Услышав мои слова, Антоний был искренне удивлен, но возражать не стал.

— Ты полагаешь, идол безопасен?

— Я полагаю, веревок хватит.

— Повинуюсь, мой господин.

Ударив себя кулаком в грудь, офицер развернулся. Пошевелив извилинами, я вспомнил, что это жест — удар кулаком в грудь, — служил чем-то вроде отдачи чести в римской армии. 'Значит, — мелькнула шальная мысль, — я все-таки Цезарь!' Догадка оказалась верной.

Насколько я помнил, в Риме именовали 'Цезарем' вообще всех императоров, правивших после него. Но тут, как мне показалось, ситуация выглядела иначе. Тело, которое я неожиданно захватил, являлось тем самым единственным и неповторимым 'Цезарем', о котором подумалось в самом начале. Ведь рядом находился Марк Антоний — а другой подобной спайки двух знаменитых имен в истории я не припоминал.

Когда пораженный моим поведением офицер ушел, я оказался в окружении примерно трех десятков солдат. Часть из них пришла с Антонием, часть медленно поднималась с земли. Искренне, я сочувствовал их состоянию. Большинство бравых легионеров помнило себя либо находящимися в собственной палатке двумя часами ранее, либо, в лучшем случае, бегущими сюда по узкой лагерной улочке за широкой спиной Марка Антония десятью минутами ранее. Подробности битвы с железным монстром не помнил ни один из них.

Улочка и здание, в которых происходило все описанное, действительно были 'лагерными', поскольку находились в окружении огромного количества армейских палаток. У каждой такой палатки сейчас толпились легионеры. Кто-то в военной амуниции, но большинство — в чистых, но изношенных туниках, с бритвенными принадлежностями, ведрами и черт еще знает чем.

Время, очевидно, стояло мирное, никто не ожидал врага. Но шум поднял на ноги. Вышедшие из палаток солдаты смотрели на меня настороженно и внимательно. Ибо я был Цезарем. Металлическая туша бота валялась внутри оставленного здания. В новой человеческой руке я сжимал пси-сканер, вынутый из руки бывшего 'носителя'. Я прихватил его, вероятно, из чисто психологических соображений, чтобы кусочек технологий будущего (вернее, неизмеримо далекого прошлого) оставался со мной в новом теле.

Феномен переселения происходил в сущности элементарно. Сканер позволял это сделать в любом виде. В прошлой оболочке инвалида из больницы, я мог свободно купить пси-купить сканер в магазине, бродить с ним по улице, 'валить' прохожих направо и налево, переселять себя в их тела. Вот только сканер записывал эти переселения.

Меня бы поймали, судили и уничтожили. А захваченные разумы вернули обратно. Дилемма заключалась в том, что в первом веке до нашей эры — а я уже не сомневался, что окружающая реальность соответствует именно этому времени, — отсутствовали полиция и устройства слежения за работой сканеров памяти.

И это значило ... бессмертие, черт возьми!

Все тела в новой вселенной отныне принадлежали мне.

Присвистнув (боже мой, находясь в человеческом теле, я снова мог это сделать!), я махнул рукой окружающим, подавая знак, чтобы они возвращались в палатки. Затем, не спеша, стараясь подражать величественной походке Цезаря, вернулся в здание.

Там еще оставалось несколько бойцов, только очнувшихся от беспамятства. На полу засыхала кровь легионера, которому я пальцами снес лицо. Там же валялось мое бесценное старое тело — бронированный армейский бот-испытатель Beretta-ASB16, замотанный мохнатыми конопляными веревками. Картина выглядела безумно.

Восемь присланных Марком Антонием легионеров как раз пытались громоздить бота-испытателя на дощатый настил, с которого я героически сполз тридцатью минутами ранее. Тут же суетился сутулый мужичок Пуна.

С него, собственно, я и решил начать знакомство с окружающим миром.

Игнорируя на возню легионеров, я сел на табурет, подпер ладонью лицо, одновременно прикрывая нижнюю его часть, чтобы скрыть сконфуженное выражение, и принялся смотреть на грязную тунику и ее сутулого владельца. Словно почувствовав мой взгляд, мужичок оглянулся и подбежал как дрессированная собачка.

— Что изволишь, мой господин?

— Ничего, — с задумчивым видом я потер упитанный подбородок (дьявол, надо хоть в зеркало посмотреть). — Просто ума не приложу, что делать с этой ходячей статуей.

Пуна пожал плечами.

— Самое страшное, — сказал он, — никто из бойцов не помнит, что здесь произошло. Вроде как сама встала, сама упала. Колдовство, тестикулы Юпитера нам на темя!

С мрачным выражением на лице, я посмотрел на Пуну в упор.

— Подзабыл, давно у нас лежит этот железный идол?

— А ты не помнишь, мой господин? — от удивления у Пуны отвисла челюсть.

— Что-то подзабыл.

— Недели две уже, — пораженно возвестил Пуна. — Пограничный разъезд обнаружил его возле горной тропы южнее Комского ущелья. Вытащили талями ... доставили сначала префекту в Медиолан, а затем, через Плаценцию, к нам в Равенну. И, наконец, сюда в лагерь — лично тебе, как удивительную находку. Ты распорядился поместить его в квестории, словно военную добычу. Сказал, что это друидский идол. Хотя, конечно, никакой не идол, это же очевидно!

'Ага. Значит, Медиолан... Ну что же, все совпадает'.

Концерн Beretta, которому я служил, проводил испытания 'темного поля' именно здесь. Медиолан, если я не ошибался, — это и был Милан, только двумя тысячелетиями раньше.

— Да что ты? — спросил я вслух, с интересом посматривая на невзрачного собеседника. — Выходит, для тебя очевидно, что эта железка не галльский идол. Тогда зачем она здесь?

— Вот и я думаю, зачем? — неожиданно зло отозвался мужичок. — Я ж тебе говорил, господин, не дело таскать этакую мерзость в зал для квесторов и казны. Примета недобрая. А ты мне что? Да тут, мол, металла одного на полталанта серебром! Сплав неизвестный, меч не берет, даже следов не оставляет. Это же ты велел эту гадость себе в квесторий притащить, венерова норка! Не слушаешься совсем, господин!

Признаюсь, я опешил. Передо мной находился раб, либо свободный очень низкого происхождения. Но то, как он орал на властителя половины Европы, было вовсе не грубостью, отсутствием такта или инстинкта самосохранения. Это было привычкой — именно привычкой. Парочка явно была друг с другом знакома если не очень давно, то очень близко. Про распространение мужеложства в античности я слышал много, но эти двое на любовников не походили. Тогда что? Дьявол, я ведь даже не знал, кто он такой. И ведь не спросишь!

Махнув рукой, я вздохнул:

— Ладно. Хочу отдохнуть.

— Но ты меня не дослушал, я ...

— Отдохнуть, Пуна, ты понимаешь? Закончили разговор.

Замузганый мужичонка скуксился и выпятил губу. Лицо его приняло досадливое выражение, глаза обиженно засверкали.

— До кровати в претории сам дойдешь? — не скрывая ехидства в голосе поинтересовался он. — Может помочь тебе, господин?

'Ничего подобного', — мысленно ответил я. Сон, отдых или еда в мои планы сейчас не входили. Я и уснуть не смогу, учитывая все случившееся!

— Не надо, — отрезал я вслух. — Отдохну здесь, в квестории.

— С чего бы?

— Я обязан перед тобой объясняться?

Мужичонка обиженно сжал губы, сокрушенно покачал головой и, ничего ни говоря, вышел на улицу.

После этого я дождался, пока легионеры закончат возню с телом бота, выгнал наружу и, усевшись на табурет (тот самый на котором впервые застал Пуну), глубоко задумался.

Ситуативное и поспешное решение проблемы с поврежденным ботом-испытателем совершено неожиданно привело меня к странной и фактически невероятной ситуации.

Эксперимент, начатый ультрасовременной оружейной компанией Beretta на полигоне в северной Италии XXII века под эгидой Европейского центра ядерных исследований, привел к переносу разума двухсотлетнего инвалида в тело одного из величайших деятелей человечества на две тысячи лет назад. Или двадцать миллиардов лет вперед?

Набор вариантов был не велик, но он, определенно, поражал воображение.

Думая об этом я вспомнил читанный когда-то учебник по поведению в экстремальных ситуациях. Из него следовало, что мне, прежде всего, необходимо сориентироваться на местности, то есть изучить окружающую обстановку. В первую очередь, окружающих людей. А вот глобальные вопросы вполне можно было отложить, сосредоточившись на том, что космонавты, упавшие с орбиты, называют курсом выживания.

Мое 'выживание' зависело на данный момент от следующего:

Во-первых, я находился в мире, очень похожем на Рим первого века до нашей эры и в теле человека, очень похожего на Гая Юлия Цезаря того же периода времени.

Во-вторых, я находился не в самом городе Риме и не в частном доме Цезаря, в окружении его семьи. Я оказался в крупном военном лагере, с большим количеством вооруженных, а главное, зависимых от Цезаря людей. Но не рабов, а свободных граждан. Пожалуй, это было самым опасным для меня фактором.

Я был уверен, что Цезарь, как командир и полководец, решал здесь уйму мелких вопросов ежедневно. Не ориентируясь в их особенностях, я очень быстро покажу окружающим, что являюсь 'демоном', вселившимся в их предводителя, а вовсе не любимым вождем. Насколько я знал, солдаты действительно очень любили своего непобедимого предводителя. А значит, легко могли за него отомстить.

Опасность, исходящая от легионеров, стала для меня более чем очевидна после стычки с пилумами. В открытом сражении я мог стать настоящим богом войны, но большая армия, могла меня одолеть, ведь непобедимость бота-испытателя заключалась в основном в бронированных пластинах, крепившихся на большие болты, снять которые для местных умельцев вовсе не было проблемой. Сугубо теоретически, римские бойцы могли одержать надо мной верх, опутав крепкой сетью, связав веревками и ... дав поработать своим кузнецам. Полагаю, последние были в состоянии справиться с болтами и шпильками.

Исходя из этих соображений, главной мерой, которую я выбрал для обеспечения безопасности, стало решение оставаться Цезарем и охранять тело бота до возможного ремонта. Это было справедливо. История, которая началась с испытания 'маскировки', вполне логично продолжалась маскировкой под одного из местных жителей.

Для грамотной 'мимикрии', соответственно, мне была необходима разнообразная информация — о Цезаре и окружении.

Беседовать с кем-то из близких Цезаря было самоубийством. Во мне опознали бы врага после первого вопроса. Допустим, вопроса об имени. Беседа с кем-то 'чужим', человеком не из лагеря, выглядела сомнительно. Проще всего было выпотрошить память самого Цезаря, но, увы, я только что ее стер. Вариантов оставалось мало. Одним из них я решил воспользоваться немедленно.

Встав из-за стола и выглянув из квестория (насколько я понял, здание, в котором находился бот, называлась именно 'квесторием'), я внимательно осмотрелся по сторонам. После инцидента (а может быть и до — просто я об этом не знал), возле входа в квесторий дежурили два вооруженных легионера. Соответственно, для сбора информации у меня было два пути — по числу дежурных. Выбрав того, что постарше, я поманил его внутрь.

— Мне понадобиться твоя помощь.

— Иду, господин! — откликнулся тот.

Я сморщил нос.

— Проходи.

Заведя стражника в палатку, я усадил его на стул, спиной к стене, чтобы не упал при потере сознания, и запер дверь квестория на засов. Достал сканер, который перед этим предусмотрительно спрятал в поясе, велел закрыть глаза и, уловив момент, быстро чиркнул им вдоль лба легионера. Мгновенно, тот откинулся на деревянную стену.

Все остальное в прямом смысле было делом техники. Передав со сканера информацию на компьютер бота, я открыл дверь, приказал второму воину никого в квесторий не впускать в течение часа и снова заперся на засов. Затем пристроился возле деревянного настила в позе молельщика и ... выкачал обратно свою память в железного монстра.

Делалось это просто.

Настроив сканер, я чиркал им по своему лбу и терял сознание. По беспроводному каналу (радиус действия ограничивался десятью километрами и отсутствием толстых стен, способных экранировать сигнал) сканер в моей руке автоматически передавал информацию в тело бота. Бот оживал.

Обратный процесс, происходил зеркально. Будучи ботом, я настраивал сканер, чиркал по лбу живого человеческого тела (тела животных не подходили из-за особенностей мозга), на этом процедура завершалась. Бот отключался, а человек с новым разумом оживал.

Сейчас, впрочем, этого не требовалось. Вернувшись в тело стального монстра, я на быстрой перемотке, по внутреннему видеоканалу просматривал память стражника-легионера. Тело бота не двигалось. Тело Цезаря, пребывающее в беспамятстве, — тоже. Легионер принес мне новые слова и видения. Ничего особенного — просто картинки видеоряда последних дней, а на быстрой перемотке — месяцев и годов.

В первую очередь меня, разумеется, интересовали имена.

Самого легионера прозывали Тит Руфус. Обычное для Рима плебейское имя.

Родился Тит Руфус в Риме, на Авентине . Под орлов встал десять лет назад. Бывалый ветеран, но явно глуповат, если до сих пор не дослужился до опциона. Зато силен и отважен, награжден 'корона муралис' — городским венком, вручавшимся за доблесть в бою. Жены нет (впрочем, легионеру и не положено ), детей нет (впрочем, может, просто о них не знает), моральные принципы есть, и главный из них — справедливый дележ добычи. Не жаден. Любит играть, однако, по своему, честен. Любит выпить, однако, всегда за свой счет. После штурма любит испортить девочку-другую, но исключительно 'из врагов'. В целом женщин уважает — в хорошем смысле этого странного для римлянина выражения: готов женщинам помогать, защищать, даже умереть. Впрочем, за Цезаря, Тит готовился умереть с большим рвением...

'Да бог с ним, с Титом', — заключил я. Что у нас с прочими обитателями лагеря?

Прокручивая воспоминания Тита в обратной последовательности, я искал знакомые лица. И находил. Римский военный лагерь оказался относительно не велик.

Прежде всего, меня интересовал загадочный офицер Марк Антоний. Как я догадался с самого начала, под личиной 'подручного офицера' скрывался никто иной, как знаменитый в будущем противник Октавиана Августа легат Марк Антоний, любовник Клеопатры и повелитель Азии собственной персоной.

В Антонии, скажу без преувеличения, заключалось мое истинное счастье. Лагерь был занят армией в составе одного легиона, как выяснилось — прославленного Тринадцатого. Марк Антоний являлся ЛЕГАТОМ Тринадцатого легиона. И это значило, что весь лагерь и находящиеся в нем военнослужащие были непосредственными подчиненными Антония. Именно его. Не моими.

Соответственно, большинство текущих вопросов и задач, связанных с бытом пяти тысяч вооруженных мужчин, пятисот снабжавших их маркитантов и армии проституток, превышавших численностью количество здоровых легионеров, покоилось на широких плечах Антония.

С таинственным 'сутулым мужиком' по имени Пуна, дело обстояло сложнее. Прежде всего, этот человек носил кличку. Все, включая стражников-легионеров на входе, звали его 'Пуна'. Что означает это прозвище, я не знал. Насколько можно было догадаться, прозвище имело характер скорее оскорбительный, нежели дружелюбный или традиционный. Быть может, все обитатели лагеря были тесно знакомы, и этим объяснялась фамильярность по отношению к моему секретарю? Вероятно, нет.

Ближайшие ко мне Руфус и Пуна практически не общались друг с другом. Насколько я мог судить, Пуна исполнял при Цезаре функцию писца, что не равняло его с легатом Антонием, но возвышало над солдатской массой.

Я догадывался, что писарь мог исполнять при полководце разные функции, от оформления любовных записочек, до дипломатической переписки с главами соседних государств. Значит, Пуна мог оказаться более ценным 'осведомителем', чем любой в окружения Цезаря. Тит Руфус судить о таких материях не мог — он не умел даже читать. Так что полномочия Пуны временно остались для меня загадкой.

В памяти Руфуса я нашел других интересных людей, которых 'вживую' еще не видел. Среди них был префект лагеря, военные трибуны, старшие офицеры (признаюсь, их было дикое множество, и я с трудом запоминал названия должностей), центурионы, старшие центурионы, опционы, тессерарии и даже различные гражданские чиновники, регулярно являвшиеся к Цезарю на доклад...

Догадки мои оказались верны еще кое в чем. Лагерь находился в Цизальпийской Галлии, севернее знаменитой реки Рубикон, возле не менее знаменитого города Равенна. Основная часть армии Цезаря оставалась за Альпами, в Галлии Нарбоннской и Длинноволосой. Великие победы над Верцингеториксом уже были совершены, фантастическая переправа через Рейн наведена и путешествие в Британию состоялось. Таким образом, Цезарь совершил половину подвигов, которые прославят его имя на тысячелетия в будущем — по крайней мере, те из них, о которых я знал, как рядовой обыватель XXII века.

Но из указанного открытия следовал следующий, подтвержденный памятью Руфуса вывод. Великая армия Цезаря — десять легионов, состоящих из непобедимых ветеранов Алезии, Бибакта и Безансона — оставались зимовать во внешней Галлии, за горами. Здесь же, в маленьком лагере возле итальянской границы, Цезарь был практически одинок. С ним оставались только пять тысяч воинов из единственного, разрешенного ему сенатом 'до Альп' Тринадцатого легиона.

Историю столь далекого периода я знал слабо. Но подозревал, что у этого события имелась, возможно, политическая подоплека. В памяти Руфуса следовало порыться глубже, но тут простак легионер меня разочаровал. Политические новости я мог узнать только из сцен его попоек с товарищами, во время которых Руфус в весьма в нелестной форме прохаживался по римским сенаторам и магистратам. Но это было все.

Политическую обстановку в римской республике Руфус представлял очень смутно. Никаких точных ответов о происходящем он не знал или не понимал. Цезарь в его глазах выглядел героем, непобедимым завоевателем. Остальные тонкости Руфус игнорировал. Уловил я одно. Поскольку кампания по завоеванию Галлии завершилась, срок службы большинства солдат Цезаря подходил к концу. Очень скоро армия победителей должна была отправиться по домам.

Руфус смаковал этот момент особенно страстно. Возвращение домой обсуждалось в им кабаках во время увольнительных, в столовой во время обедов и даже в палатке перед сном. Большинство из подобных Руфусу опытных солдафонов имели в поясах приличные деньги — жалование выдавали редко и потому выдавали золотом, чтобы суммы, переносимые легионерами были значительными, но легкими.

Центурионы и префекты владели кроме денег иными ценными трофеями. В частности, множеством рабов, содержавшихся в лагере внутри больших деревянных клеток, грубо сколоченных из необструганных сосновых досок. Рабы в Равенне, однако, продавались плохо. Торговцы скупали пленных галлов дешево — из-за избытка этого специфического товара рядом с границей покоренной страны.

Солдаты и офицеры, срок службы которых подходил к концу, желали как можно быстрее покинуть осточертевший лагерь и вернуться домой. Заработанное во время походов золото не давало им покоя. Они обожали своего полководца, но перспектива обеспеченной гражданской жизни и возможность вернуться к родному очагу терзала их нешуточно.

Проматывая память Руфуса, я удивлялся причинам, заставлявшим Цезаря удерживать ветеранов в лагере. Я не понимал, почему он тянул с их отправкой домой. Не понимал, зачем он занимается разбором пьяных драк в кабаках и ссор из-за проституток. Поэтому, я решил закончить с Руфусом и избрать для исследований новый объект.

Украдкой осмотревшись (представьте, как украдкой осматривается двухметровый бронированный бот), я быстро перенастроил пси-сканер и чиркнул по лбу спящего Цезаря. Мир мгновенно погас, но тут же вспыхнул в мозге 'человеческого' носителя.

Открыв глаза, склеившиеся во время беспамятства, я почесал подбородок (видимо, телу Цезаря была свойственна такая привычка), поднялся, раскрыл металлическую пластину бота, застывшего напротив меня, и спрятал пси-сканер. Грудная пластина закрылась. Отныне ее защищал простой электронный код, который в будущем взломал бы даже школьник. Я был уверен, что в древнем Риме подобный подвиг не повторит никто, — хотя бы потому, что не знаком с арабскими цифрами и сенсорными табло. Железная 'статуя' служила не только моим телом, но банковским сейфом.

Дальше я решил действовать в человеческой шкуре, ибо частые перемещения в тело 'статуи' могли быть замечены окружающими.

Пытаясь привести в чувство задремавшего Руфуса, роль которого на данном этапе была исчерпана, я дернул его за плащ. В поясной сумке что-то сверкнуло, и я наклонился, чтобы рассмотреть неизвестный предмет.

Достав блестяшку, я принял ее за крышку дорогого портсигара, но тут же вспомнил об отсутствии в античном мире табака. С некоторым трудом, мне удалось опознать в металлической пластине обычное бытовое зеркало. Да-да, именно зеркало, маленькое, тяжелое, круглой формы. Зеркало было изготовлено целиком из бронзы и отражало свет не благодаря напылению серебра, но из-за отражательной способности металла, натертого маслом и полировочной тряпкой.

Меня не терзал вопрос, зачем такому мужественному воину как Руфус, понадобился столь женский элемент туалета. Возможно, легионер собирался подарить его подружке, но, вероятнее всего, смотрелся в зеркало сам. Допустим, перед прогулкой в веселый дом. Причины были не важны, ибо находка меня обрадовала.

Достав ее, я вгляделся в свое отражение. На нового себя — я смотрел в первый раз. Открытия, скажем прямо, выглядели неоднозначно.

С одной стороны, Цезарь оказался не молод. Породистое, высокомерное лицо портили многочисленные морщины — собравшиеся в уголках глаз, на лбу и возле рта. Впалые щеки, тощая шея и общая бледность кожи не красили великого полководца. Кроме того, Цезарь был лыс. Голый череп прикрывали волосы, зачесанные вперед, но недостатка они не скрывали.

С другой стороны, как и любого мужчину, Цезаря красили вовсе не молодость и ухоженность. Покрытый морщинами лоб его был огромен и свидетельствовал и недюжинном уме, — это впечатление, как я знал, вполне соответствовало действительности. А вот зеркало души, глаза, показались мне не особенно впечатляющими. Они были мелковаты и выражали скорее хитрость, нежели мудрость. Выделявшиеся скулы, говорили о решительности этого человека, а тонкие поджатые губы — об упрямстве или жестокости. В целом лицо 'исторической личности' создавало очень двусмысленное впечатление: оно поражало и завораживало скрытой силой и внутренним благородством, но, в то же время, отталкивало уродством и мелочностью отдельных черт. Цезарь был как мозаика, слепленная из множества кусочков: издалека его лицо казалось цельным и наполненным смыслом, но вблизи — невозможно было рассмотреть ничего, кроме жирного блеска смальты.

Вспомнив речь Цезаря, которую слышал до того, как захватил его тело, я отметил еще одну важную деталь: Гай Юлий имел великолепный голос и фантастически им владел. В будущем он мог стать драматическим актером или диктором телевидения. Но в настоящем 'прошлом' являлся оратором и политиком. Ну что же, достойная замена одной карьеры другой.

Изучив новую внешность и оставшись, в принципе, довольным результатом, я дождался темноты, облачился в полный доспех, в котором Цезарь обычно щеголял перед солдатами (я знал это из воспоминаний Руфуса), и отправился смотреть лагерь.

В воспоминаниях Руфуса я видел римский военный лагерь под Равенной несколько раз, но личное восприятие, согласитесь, сулило большие впечатления. Цезарь носил легкий кожаный панцирь, великолепно отделанный и инкрустированный серебром. На нагрудной пластине, выкрашенной в темно-коричневый цвет, был изображен орел с распахнутыми крыльями. Эта хищная птица, если честно, украшала большинство предметов, которые использовал в быту Гай Юлий. Орел висел на стене в претории, украшал резное деревянное кресло Цезаря и многие его личные вещи, в особенности, предназначенные для появления на людях. Орел, насколько мне было известно, являлся символом Рима и республики. Цезарь же использовал его словно личный герб.

Помимо панциря, я надел калиги, которые как ни странно, выглядели одинаково у рядового легионера и у полководца. Объяснялось это, очевидно, их исключительной функциональностью, которая не делала разницы между людьми различного статуса — как не имеют статуса, допустим, альпинистские ботинки или болотные сапоги.

Выйдя в таком наряде, я надеялся быть узнанным ночными постами и не быть заколотым собственными солдатами. Действительно, раз или два меня останавливали, но, опознав, пропускали.

Путешествие оказалось довольно познавательным.

Лагерь располагался на покатом склоне, что, вероятно, облегчало сток воды и проветривание. Общая площадь лагеря составляла по моим прикидкам не менее трехсот тысяч метров (если умножить примерную длину на ширину — лагерь имел почти квадратную форму). Пространство лагеря делилось на отдельные участки пересекающимися и параллельными дорогами. Все солдаты размещались по когортам и центуриям, в среднем по восемь-десять человек в каждой палатке. Палатки были сшиты из мохнатых шкур, возможно козьих или собачьих. Командиры, начиная с центурионов, имели отдельные палатки. Каждому подразделению отводилось собственное место и определенная площадь, как для палатки, так и для вьючных животных, стеллажей с оружием и прочего габаритного имущества. Позади окружающего лагерь вала с частоколом до рядов палаток располагалась широкая, абсолютно пустая полоса (так называемый 'интерваллум') шириной около двадцати метров. Ее назначение просматривалось довольно просто: вражеские стрелы и дротики, перекинутые через стену, не должны были долетать до палаток. Эта зона, как я догадался, позволяла также ускорить передвижения внутри лагеря и служила своеобразной кольцевой дорогой.

Такой же ширины была проложена дорога между двумя основными воротами, расположенными симметрично в противоположных сторонах лагеря. Эта дорога (на римский вариант, как я выяснил, Виа Плацидия) проходила точно через центр военного поселения и вела к дому, вернее, огромной землянке главнокомандующего — преторию.

Позади землянки главнокомандующего устанавливались алтари, слева возводился так называемый 'трибунал', то есть возвышение из дерна, дерева или камня, с которого полководец обращался к войску и вершил суд. Справа оставлялось место авгуратория — пространства, в котором военачальник ежемесячно совершал ритуал, именуемый Руфусом 'священным птицегаданием'. Чуть дальше располагался медицинский армейский госпиталь, удаленный от мастерских из-за тишины, необходимой выздоравливающим. И, наконец, слева от центрального строения стоял квесторий, куда помещались послы противника, знатные пленники, заложники, но главное — боевая добыча, по разряду которой прошел и мой Beretta-ASB16.

Подойдя к зданию квестория и завершив, таким образом, обзорную экскурсию, я рухнул спать. Впервые за долгие годы я делал это в здоровом человеческом теле, без капельниц и сердечных аппаратов. Святая дева, это было неописуемым наслаждением!

* * *

Ранним утром следующего дня ко мне завалился Пуна, действительно, исполнявший при Цезаре роль личного секретаря, совмещенной с функцией няньки и дворецкого. Он довольно нагло разбудил меня тычком в бок, затем налил в медный таз воду из большого керамического кувшина. Пока я плескался и фыркал над импровизированной раковиной, Пуна зачитал мне доклад, являвшийся, как я понял, традиционной частью утреннего времяпровождения моего нового носителя памяти.

— Итак, Цезарь, первая когорта, — начал Пуна канцелярским тоном, выливая воду мне на затылок. — Пятнадцать человек померло от кровавого поноса. Семеро человек скончалось в драке. Тридцать четыре отсутствуют. Видимо, в бегах... Вторая когорта. Четырнадцать человек умерло от кровавого поноса. Двое убито в драке. Пятьдесят восемь человек отсутствуют. Видимо, в бегах... Третья когорта. Кровавый понос ...

— Постой! — сбросив ладонями капли с лица, я выпрямился, прерывая, таким образом, занудный речитатив с которым Пуна диктовал мне статистику 'убыли' легионеров. — Это что, данные за сутки?

Пуна взметнул бровь.

— Обычный недельный доклад, господин, тот самый, который ты стал требовать от меня сорок дней назад, каждый понедельник.

— Сегодня понедельник?

Пуна прищурился.

— Хорошо ли ты себя чувствуешь, господин?

Следовало быть осторожней, чтобы раб не заподозрил подвоха.

— Нормально чувствую, Пуна. Скажи, давно у нас такая ситуация с убылью легионеров?

— У нас, господин? — от удивления, Пуна переспросил. — Ну ... с тех пор как окончилась война в Галлии, и мы сидим здесь без дела, легионеры стали разбегаться. Это же естественно. Ты сам говорил о возможном эффекте, переводя Тринадцатый через Альпы. За Альпами солдаты вели себя пристойно. Но здесь дом слишком близко!

— Не понимаю, — я покачал головой. — Какая разница, близко дом или далеко? Дисциплина везде одинакова.

— Но есть разные причины, заставляющие ей подчиняться, разве нет? В Галлии кругом прятались враги. Было много битв, куча доступных бесплатных женщин, множество пленников для выхода естественной солдатской жестокости. Но здесь ... Разве не ты запретил бойцам громить кабаки и трахать шлюх без оплаты?

Я поморщился. Необычная грубость Пуны меня смущала. Тем более смущала, учитывая, что он раб. К тому же я не помнил, чтобы запрещал кому-то трахать шлюх. И уж тем более без оплаты. Это, пожалуй, раздражало больше всего.

— И что я сказал по этому поводу?

— Что убегут самые слабые, Цезарь. Что самые стойкие останутся, Цезарь. Что именно поэтому ты перевел через Альпы единственный легион. Чтобы вся армия осталась за Альпами и сохранила боевой дух.

— Понятно, — я слабо пожал плечами.

Хотя цизальпийские земли по традиции считались 'галльскими', тут давно проживали римляне — об этом я знал. Земли за Рубиконом являлись Италией в прямом смысле слова. Провинция 'Цизальпийская Галлия' отделялась от собственно 'Италии' чисто формально — двумя реками, помянутым Рубиконом и Арно. Последние являлись всего лишь линиями на карте, к которым привязывалась юридическая граница, но вовсе не естественными препятствиями, способными считаться географической границей полуострова.

Насколько мне удалось узнать из воспоминаний Тита Руфуса, Цезарь ошивался в Равенне почти полгода, ожидая истечения срока своих губернаторских полномочий. А также надеясь на получение новых. Цизальпийская Галлия, наместником которой он являлся и с которой начал свое блистательное завоевание Европы, была предоставлена ему сроком на десять лет. Как выяснилось, срок этот истекал через две недели.

Немного.

Вопрос, для чего?

Для Цезаря, возможно, истечение срока полномочий являлось трагедией. Но меня лично карьерные проблемы 'носителя' не волновали. Я должен был просто выжить. Сохранить в здоровом состоянии свою человеческую память и свое нечеловеческое тело. Все остальное было частной проблемой Цезаря, не моей. Меня лично радовало уже то, что я не оказался в его теле, допустим, в начале завоевания Галлии — вот тогда бы пришлось лезть из кожи вон, чтобы 'соответствовать' гениальности своего визави.

Боже мой, думал я, под моей туникой скрывалось пузо самого покорителя Галлии, проконсула Иллирии и Паннонии, победителя под Алезией, первооткрывателя Британских островов, троекратного триумфатора, основателя будущего Парижа! Когда, извините, я ходил в уборную, я делал это в теле первого из римлян, перешедшего через Рейн и переплывшего Ла-Манш!

Не спорю, по мощи воздействия на все последующие века, с Цезарем могли сравниться разве что Наполеон и Александр Македонский. Наследием Цезаря стала величайшая из известных мировых империй — Рим и Византия, просуществовавшие в общей сложности почти две тысячи лет . Само слово Цезарь — стало впоследствии нарицательным. От него произошли русское слово 'царь' и германское 'кайзер', то есть император. Цезарь первым применил к себе этот титул.

Цезарь, Цезарь, Цезарь.

О деяниях этого человека можно было говорить бесконечно, закончив, в том числе, на его литературных трудах, ставших жемчужиной римской военной историографии.

Но моя персональная проблема состояла в ином. Скупые знания из истории, подсказывали, что завоеванием Галлии 'подвиги' Цезаря не закончатся. В хронологии его жизни я разбирался плохо, но отлично знал, что моему герою предстояло стать первым в истории римским императором, чьи наследники по титулу будут править Европой Pax Romana следующие пятьсот лет. Подобные достижения впечатляли, но, как ни странно, именно в них скрывался жуткий подвох!

Если я правильно определил историческую эпоху, — а возраст новой оболочки и воспоминания легионера Руфуса громогласно ее подтверждали, — в ближайшие годы Цезаря ожидал весьма опасный период жизни.

Великая римская гражданская война. Последняя гражданская война в истории Римской республики и ... первая в истории Римской империи!

С одной стороны, мне не о чем было волноваться — я точно знал, что именно Цезарь выйдет победителем из последней республиканской войны — и станет Императором.

С другой стороны, победителем из войны должен был выйти именно ЦЕЗАРЬ, а вовсе не я, испытатель со второсортного армейского полигона!

Насколько я знал, Цезарь считался гением. Именно — Гением. Не раз и не два во время будущей войны он находился на грани полного уничтожения, но всегда выходил победителем из самых нелепейших и полностью безысходных ситуаций. Если я не ошибался, именно этот человек, глядящий на меня из бронзового зеркала, мог одновременно читать, писать и диктовать тексты. А знаменитое 'пришел, увидел, победил' — разве вылетело не из его уст?

Он мог зажигать войска блистательными речами, парой слов заставляя новобранцев совершать немыслимые для юнцов ратные подвиги, а жадных, опытных ветеранов — бросаться на смерть, забыв о золоте и пенсионных наделах.

Он мог заставить свою армию за десять дней пересечь всю империю.

Он мог побеждать с войском, голодавшим несколько месяцев.

Во время мятежей, он являлся к бунтующим в одиночестве, без стражи. И одним внешним видом покорял восставшие легионы.

Вне всяких сомнений, Цезарь являлся одним из величайших людей в истории, прежде всего — по своим личным характеристикам. Вот только во время активации сканера я направил на него раструб первым. В результате 'стер' его до десяти лет отроду. Если бы я рискнул сейчас вернуть Цезаря обратно, его легионы получили бы сумасшедшего мальчика в том возрасте, в котором благородные римские отпрыски только начинают засматриваться на симпатичных рабынь.

Теоретически, я мог просто бросить тело Гая Юлия здесь, пустив историю скакать чередом, которым ей предстояло бы скакать без знаменитого ездока. Но имелись шкурные аргументы против.

Первым аргументом являлось мое собственное металлическое тело. Оно, как ни крути, отныне принадлежало начальнику лагеря. Если я уйду, Цезарь превратится в сумасшедшего. Не факт, что Марк Антоний (или кто там станет наследником великого человека?) будет церемониться с железным идолом. Что он решит с ним делать? Продать, распилить? Не знаю. Однако испробовать силовой метод ухода я в данный момент не мог. А значит участь моего 'настоящего' тела в случае гибели Цезаря от меня не зависела.

Как ни крути, мне нужно было остаться.

Успокаивало единственное соображение. Мне ведь не надо побеждать!

Я был уверен, что к началу гражданской войны в Риме и, как итог, к императорскому венку, привело огромное честолюбие Цезаря. Соответственно, сбавив амбиции Цезаря, можно было избежать этого опасного конфликта и опасного будущего. На самом деле я нуждался лишь в толике покоя, чтобы разобраться с личными проблемами, починить бота и, возможно, немного изучить загадочный физический феномен, забросивший меня в новый мир.

В рамках указанной цели, проникновение 'в Цезаря' можно было считать очень даже удачным стечением обстоятельств. Ибо не исполнять приказы великого полководца относительно безопасности стального идола не дерзнул пока никто...

Мой следующий разговор с Пуной велся уже в претории, той самой 'землянке главнокомандующего', оказавшейся, одновременно, квартирой полководца и штабом армии. До рассвета, чтобы не возбуждать лишний интерес со стороны обитателей лагеря, тело бота по моему приказу перенесли сюда. По неизвестным, сугубо психологическим причинам мне было дискомфортно находится далеко от железного тела, единственной связи с моим потерянным 'прогрессивным' миром. Близость стальной туши вселяла в меня уверенность и ни на чем не основанное спокойствие.

Итак, что я знал о новом мире, в котором оказался?

Прежде всего, что этот новый мир является вселенной далекого будущего, отделенной от моей родины миллиардами лет физической эволюции. Вывод этот был основан на нескольких фактах. Во-первых, на формальном расчете ускорения, с которым я двигался внутри маскировочной сферы. Во-вторых, тем, что двигаясь явно в будущее, я оказался в прошлом.

Это свидетельствовало о том, что все вселенные, существование которых разделено Большими взрывами (теоретически) полностью идентичны, либо ... что мои выводы в корне неверны и со мной произошло совсем не то, что я предполагал.

Подумав, я все же решил отвергнуть второй вариант, так как никаких фактических доказательств, подтверждающих его, у меня не имелось. Первый вариант также основывался на очень слабой доказательной базе. Но все же ОНА БЫЛА. А вот предполагать, что я действительно перенесся в прошлое — не имелось никаких оснований. Соответственно, временно я решил полагаться на первую версию. По крайней мере, пока не получу свидетельства чего-то иного.

Отсюда вырастала следующая проблема.

Почему, при перемещении на такие расстояния во времени и пространстве, я оказался по-прежнему в Италии, причем в столь близком, относительно космических масштабов, расстоянии от точки 'входа'? Привязка к планете Земля (вернее ее точной копии в 'следующей' вселенной), возможно, объяснялась просто. Я стартовал в 'поток времени' с Земли. А время, как известно, — всего лишь четвертая пространственная координата. Очевидно, раз я перемещался только во времени (то есть по одной из осей координат) остальные координаты должны были оставаться не тронутыми. Я понятия не имел, как это согласовывалось с движением самой планеты (ведь она неслась в пространстве со страшной скоростью, да еще и по сложной траектории — совершая обороты вокруг Солнца, вокруг центра галактики, центра скопления галактик и так далее), но пространственная координата моего тела, вероятно, привязывалась каким-то образом к гравитации. Поскольку самым массивным телом рядом со мной была планета Земля (во всяком случае, с момента своего образования и до момента разрушения), я выскочил именно на поверхности Земли.

Другое дело, что под 'поверхностью' я и темная сфера понимали, очевидно, не совсем идентичные понятия. Поэтому при перемещении я оказался в нескольких километрах от поверхности и смещенный на несколько десятков километров к северу от Милана. Конечно, все это были досужие рассуждения человека, который мог судить о физических законах лишь на основании узкой программы военучилища. Однако других объяснений я не находил.

Если с 'пространством' все выглядело довольно путано, то в отношении 'времени', объяснение могло считаться рациональным. Перед выходом из темной сферы я рассчитал точку времени, в которой хотел оказаться. И, черт возьми, оказался! Погрешность в две тысячи лет при оперировании миллиардами лет выглядела ничтожной. Я хотел вернуться в родной двадцать первый век, но оказался в первом веке до нашей эры. С точки зрения экспериментальной науки, такой результат следовало признать великолепным. И если этот факт не служил доказательством верности моей теории о перемещении в будущее, то я не знал уже, что в принципе могло служить таким доказательством!

Впрочем, повторюсь, это были гипотезы человека, совершенно не знакомого с предметом. Ведь я не физик. И даже не инженер.

Мучивший меня вопрос состоял вот в чем. Если новая версия вселенной, являлась точной копией старой (допустим!), очевидно, что в будущем через две тысячи лет, эксперимент, проведенный со мной на полигоне с маскировочной сферой, должен был повториться. Как бы не восприняли исчезновение бота-испытателя мои миланские работодатели, они должны были повторить опыт с темной сферой.

Говорило ли это о том, что проникновение сквозь поток вселенных должно стать обыденностью? Если так, то подобными мне 'испытателями' вселенные должны были просто кишеть!

Перемещение получилось у меня настолько легко, что у других испытателей должно было получиться тоже. Теоретически, обладая более точными приборами расчета временного ускорения и некоторым опытом, было возможно 'выпрыгивать' из потока с точностью до года — во всяком случае, я так думал.

Перспективы тут открывались просто фантастические!

В каком-то смысле все это давало надежду на возвращение домой. Вот только нужен мне этот дом? Вернуться обратно в койку инвалида в пенсионной больнице я не желал.

В новом мире, где не было законов об ограничении пси-сканирования, я получил огромные возможности. Я всегда считал себя честным человеком, и понимал, что вышибание мозгов из аборигенов является преступлением, сродни убийству. Однако тот факт, что я уже занял тело по крайней мере одного человека — был фактом случившимся. Исправить его я не мог. Тело Цезаря было захвачено во время нападения легионеров, я защищался. Иного выхода, ей богу, не находилось, а действовать следовало быстро.

Соответственно, привлечь меня за захват чужого тела было невозможно — это был акт самообороны! Указанное объяснение защищало меня от тюрьмы и суда, а мою совесть — спасало от угрызений. Но главное, на вполне легальных основаниях давало мне шанс использовать захваченное тело и возвращало физическую молодость в человеческой оболочке! От захвата иных тел я решил, конечно, воздержаться, ибо это стало бы сознательным убийством. Но Цезарь — отныне становился моим!

В отсутствии официальной власти из будущего заключалась и обратная сторона. Даже если иные прыгуны в 'поток' когда-нибудь смогут меня найти, размышлял я, определить дату этого события невозможно. Значит, я здесь один. И о безопасности следует заботиться самому.

— Так вот, о шлюхах, — продолжил Пуна прерванный моей задумчивостью разговор. — Ты велел высечь трех легионеров, избивших местного сутенера, после того как он потребовал оплаты, за оказанные его рабынями услуги. Думаю, после этого авторитет в солдатской среде сильно пошатнулся, по крайней мере, в четвертой когорте. Те трое считались героями легиона, один даже заслужил дубовый венок. А ты приказал привязать их к колесам и сечь кнутом. За что? О, Цезарь, за дешевых кабацких проституток!

Мне ничего не оставалось, как снова пожать плечами. Я не знал побуждений, которые заставили моего 'носителя' поступить так с ветеранами военных кампаний. Но, в общем, подозревал, что он поступил справедливо. Если я правильно понимал взгляды римлян на собственность, рабыни являлись имуществом сутенера и солдаты обошлись с собственником наложниц незаконно. В конце концов, тут была Италия, а не оккупированные галльские территории.

— Что у нас дальше? — спросил я, уныло принимая из рук Пуны полотенце.

— Корреспонденция, — довольно улыбнулся секретарь. — Пишут из Рима. Будем читать? Я кивнул.

* * *

Языковая программа бота-испытателя гарантировала мне навыки чтения и письма. Латынью, что и говорить, благодаря современной лингвистической системе я владел хорошо. Вместе с записью памяти из железной громадины Beretta-ASB16, мне передался и словарный запас, причем огромный, гораздо больший, во всяком случае, чем у среднего 'местного' латинянина. Но знание слов и грамматики — не совсем исчерпывающие знания о языке, согласитесь. Идиоматические обороты, — сиречь грязная ругань, — а также бородатые анекдоты, политический и специализированный сленг, все это было недоступно спецам-филологам в далеком двадцать втором веке из прошлой версии вселенной. Соответственно, всем этим несказанным богатством был обделен и я. Мне была доступна только литературная речь.

Конечно, можно было прокрутить память одного из легионеров, но для изучения тонкостей языка ушло бы слишком много времени. Гораздо больше, во всяком случае, чем можно потратить в моем положении. Подумав об этом, я заключил, что проще изучать местный сленг просто так. Что называется, вживую.

На письменную речь, слава богу, подобные сложности не распространялись.

Отослав Пуну в соседнюю комнату, я взял со столика принесенные им пергаментные свертки, взломал печати и принялся читать.

Первое письмо пришло от некоего Помпея.

Порывшись в памяти, я вспомнил это знаменитое в древнем Риме имя.

Надпись на письме подтверждала.

Помпей. Гней Магнус. Последнее слово значило 'Великий'.

Если я правильно помнил, Помпеев было множество в римской истории (равно как и Цезарей), однако именно этот, последний, вошел в нее надежней всех остальных. Поскольку являлся проигравшим соперником Цезаря!

Немногим ранее, из памяти легионера Руфуса, я выяснил, что именно Помпей, Цезарь, а также другой знаменитый человек по имени Красс составляли в Риме нечто вроде 'союза трех'.

Помпей являлся покорителем Азии и Испании, победителем средиземноморских пиратов.

Цезарь — повелителем Галлии и Иллирии, властелином большей части известной римлянам Европы.

Марк Лициний Красс — известным банкиром и 'королем торговцев', самым богатым человеком в античном мире.

Как я понял, три величайших деятеля эпохи составляли знаменитый 'триумвират', сиречь 'троевластие'. Между ними делились важнейшие в Риме должности. Ими определялись направления римской политики. В некотором смысле, в их руках находился весь известный италийцам мир, все средиземноморье. С более чем пятидесяти миллионным населением и десятком зависимых от Рима вассальных государств. Даже по меркам моего времени, власть и богатство этих трех мужчин зашкаливало за любые пределы. Для древности же, эта троица являлась, вероятно, чем-то вроде богов. Даже Александр Великий не правил стольким количеством людей, на столь огромной территории.

Впрочем, пределы власти каждого из триумвиров определялись не только величием их деяний, но мощью военной силы, подчиненной каждому из них.

Например, Крассу принадлежали легионы, расположенные в Сирии и Киликии, изготовленные для похода против парфян. Помпею — испанские и италийские легионы, Цезарю — галльские и иллирийские.

В формальном пересчете военной силы, Цезарь имел существенное преимущество над прочими триумвирами. Как я выяснил, к концу знаменитой Галльской кампании в его власти находилось целых одиннадцать легионов, в то время как Крассу принадлежало восемь, а Помпею — семь. Большинство солдат Цезаря являлись закаленными ветеранами, абсолютно преданными лично Цезарю и доверяющими как собственным навыкам, так и искусству вождя. В поддержку легионерам Цезарь располагал превосходной галльской кавалерией, а также отрядами дикой германской конницы.

В перевес этому, семь легионов, например, Помпея, размещенных в испанских провинциях, имели мало опыта реальных боев. Кроме того, в Италии у него оставалось два легиона, которые еще не были отправлены на восток. Оба эти легиона, однако, недавно служили под началом Цезаря в Галлии, их преданность Помпею казалась сомнительной. Из памяти Руфуса я знал о хвастовстве Помпея. Тот утверждал, что стоит ему захотеть, как в его распоряжении появится большее количество легионов, чем у любого другого из триумвиров. В этом имелась толика правды, ибо наборы в армию проводились только среди италиков. А Италия находилась под контролем Помпея.

Помпей был уверен также в лояльности восточных провинций, реорганизованных им десять лет назад, непосредственно после завоевания Малой Азии. Таким образом, теоретически Помпей мог претендовать на потенциально большие ресурсы, чем Цезарь или Красс. Однако мобилизация мощных полевых армий требовала времени. И на данный момент Цезарь по факту выглядел круче. По крайней мере, с моей точки зрения.

Также из памяти стражников-легионеров я знал, что Помпею стукнуло почти под шестьдесят лет. Он оставался еще исключительно здоровым и активным, но годы все же брали свое. Многие восхищались энергией, которую он демонстрировал, участвуя в тренировочных упражнениях своих солдат. Военная репутация Помпея считалась исключительной. Без сомнения он был блестящим организатором, как показывали, например, его походы против пиратов или, в более позднее время, — надзор за поставками в столицу зерна. В молодости Помпей считался отважным командиром, в нескольких случаях лично руководил атакой, но в основе его чисто римской напористости всегда была крепкая подготовка.

Помпей был немного старше Цезаря — точных дат, к сожалению, 'опрошенные' мной солдаты не знали. Он провел последние десять лет в Риме и не участвовал в кампаниях эти же десять лет. Вполне возможно, его лучшие достижения как полководца остались в прошлом, но ... Кто мог сказать это наверняка?

Напротив, Цезарь был моложе (как уже говорилось — на вид около пятидесяти), все еще оставался на пике своего таланта и был полон сил после десятилетия беспрерывных побед в северо-западной Европе. Его стратегия во время завоевания новых провинций основывалась на быстрых атаках, иногда перед лицом значительного превосходства противника. Цезарь был быстр и отважен. Справедливости ради, следовало сказать, что такая смелость была вообще в характере римлян, а не только Цезаря. Но именно Цезарь довёл эту черту почти до абсурда. Он был до безумия смел и, казалось, численный перевес врага не только не смущал, но провоцировал его на удар.

Разумеется, как и у Помпея, за этой смелостью также стояла тщательная подготовка.

На данный момент все три властителя Римской республики пребывали в согласии и мире. Ничто не омрачало их совместного будущего и не сулило беды. Во всем мире я был единственным человеком, который знал с достоверностью молитвы: это спокойствие скоро взорвется, лопнув, как гнойный нарыв...

Втянув носом воздух, я глубоко вздохнул и развернул пергаментное свиток.

Дословно, Помпей писал следующее.

'Любезный, Гай Юлий!

Ввиду осложнившихся между нами отношений после происшествия с галльским орлом, отвечу на твое последнее письмо очень кратко.

Стараниями нашего обожаемого Туллия Цицерона закон о баллотировании тебя на пост консула без прибытия в Рим отклонен большинством сенаторов. Я ничего не смог сделать. Увы, увы.

Целуй задницу своей прародительницы Венеры, мой дорогой, если, конечно, это поможет скрасить досуг до суда и отставки.

Твой старый друг и собутыльник Помпей Великий'.

Некоторое время после прочтения я неподвижно сидел, вероятно, с довольно тупым выражением лица, перечитывая короткий текст. Содержание письма не то чтобы ускользало от меня — смысл слов был довольно понятен. Но вот смысл всего послания явно не ограничивался смыслом фраз, составляющих текст. Что-то пряталось между строк и это что-то меня скорее раздражало, чем обнадеживало. Но кого можно было об этом спросить?

Двух человек из собственного окружения мне приходилось видеть чаще других. Разумеется, Марка Антония и секретаря Пуну. Как уже говорилось, Антоний, являясь легатом Тринадцатого легиона контролировал, по большому счету, весь военный лагерь. Проблемы, которые Антоний не мог (вернее, не смел) решить сам — например, по вопросам суда над зарвавшимися, нажравшимися или подравшимися легионерами, Антоний пересылал мне. Все остальные трудности разруливал самостоятельно.

Из этих двух людей, как ни странно, я считал Антония более безопасным. Пуна, хотя и являлся рабом, был умен как лис. А вот Антоний представлял собой, как мне казалось, классического солдафона.

Хотя окружающая обстановка не располагала к бездействию, я полагал, что обладаю все-таки некоторым временем для спокойного принятия решений. Но я заблуждался. События, последовавшие за моим первым и единственным днем пребывания в лагере Тринадцатого легиона под Равенной, стали последним днем мира, который мне довелось испытать...

Утром следующего дня я проснулся на своей кровати в претории от страшного шума, поднятого множеством людей. Человеческие крики и ржание множества животных возбужденных поведением хозяев, стук и гам, скрип кожаных калиг — все это слилось в ужасную какофонию, ничуть не умаленную тонкими стенами из досок, присыпанными землей.

Открыв глаза, я вскочил с кровати, посмотрел на мрачную неподвижную глыбу бота-испытателя, вздымающуюся в углу, словно статуя восставшего бога, и поискал взглядом Пуну. Старого раба рядом не было. В претории я находился один. Очевидно, привлеченный поднятым шумом невольник выскочил наружу. Ну что же, мне, вероятно, следовало поступить точно так. Поднявшись, я налил в медный таз воды из кувшина, обрызгал себе лицо, отер его полотенцем, подошел к выходу из претория и одернул полог, закрывающий его от внешнего мира.

Снаружи творилось нечто невообразимое!

Множество людей, также как и я выскочивших на улицу, — многие из них обнаженные по пояс или одетые только в мятые туники, в которых спали внутри палаток, — стучали о землю схваченными впопыхах пилумами. Стража, облаченная в доспехи и выстроившаяся вдоль главной лагерной улицы, добавляла к этому стуку бряцание мечей о щиты. Две сверкающие линии бойцов, поставленных справа и слева от Виа Плацидия, гремели что есть мочи, создавая невообразимый шум. При этом все — и вооруженные стражники вдоль улицы, и проснувшиеся солдаты у палаток что-то громко орали. Их слова заглушались стуком оружия! Все больше и больше разбуженных возбужденных легионеров выскакивало из палаток и присоединялось к этой фантастической какофонии. Гвалт нарастал.

Почти тотчас я увидел причину всеобщего возбуждения.

В дальнем конце Виа Плацидия, оставив коней у лагерных ворот, по гравию тащились несколько унылых фигур. Сначала, не рассмотрев внимательно, я принял их за галльских вождей, возможно, приехавших сдаваться армии Цезаря. Но тут же вспомнил, что мятежных галлов уже не осталось. Даже Винцергеторикс, последний восставший галл, находился сейчас в тюрьме под Медиоланом, готовясь к ожидаемому войском триумфу, на котором его должны были провести по улицам Рима как пленного царя.

Приглядевшись внимательней, я ужаснулся: первый, возглавляющий колонну человек, был облачен в белую римскую тогу! Но при этом весь покрыт кровью и грязью, словно изнасилованная девица. Дальнейшее повергло меня в трепет. Через плечо, тогу прошивала огненная лента — пурпурная полоса, которую было дозволено носить только римским сенаторам, лучшим из лучших, знатнейшим из знатных!

Когда процессия приблизилась ближе, с некоторым трудом я узнал в череде приближавшихся знакомое лицо. Это был Гай Кассий, квирит, которого я знал, после вскрытия памяти Тита Руфуса. Народный трибун, кампания которого оплачивалась из средств Цезаря, так называемый 'ручной сенатор'. Но что делает он здесь в таком виде?!

За Кассием шагали еще два человека в тогах. Я тоже узнал их без особого труда. То были Курион и некий Цециллий Руф. Оба — из подконтрольной мне партии популяров.

А вот дальше стало происходить невозможное. Сенатор, облаченный в тогу, подошел ко мне, резко шагнул и рухнул на колени перед моими сандадиями, покрыв голову руками, словно плачущая на погребальном шествии молельщица!

Затем, Гай Кассий медленно поднялся, выпрямился во весь рост (он был выше Цезаря), поднял руки к небесам и громогласно провозгласил:

— Свершилось!.. Республика пала!.. Простишь, простишь ли ты меня, о Цезарь?!

Тон его при этом был полон невероятной скорби, которая показалась мне слишком наигранной, чтобы быть настоящей. Глаза Кассия при этом возгласе заблестели, словно наполненные слезами. Безусловно, он был способным актером.

Однако то впечатление, которое произвело на меня комедиантство сенатора не шло нив какое сравнение с тем эффектом, которое вся эта сцена с коленопреклонением произвела на солдат. Жуткий крик отчаяния и гнева, крик, способный вырваться только из нескольких тысяч глоток вооруженных мужчин, сотряс окружающий воздух, заставив его вибрировать словно титаническую струну!

Еще бы, подумал я. Рим — республика. Ни один гражданин, ни при каких условиях не преклонит колени перед равным ему гражданином. Тем более сенатор. Но что тогда это значит?

Кассий являлся моим агентом в Сенате — это было понятно. Но что означали слова 'Республика пала?' Разве не Цезарь должен уничтожить республику и стать первым в истории Императором? Я хотел шагнуть к Кассию, с тем, чтобы обнять его и расспросить подробней, но в это мгновение шум, поднятый возбужденной армией неожиданно вырос еще больше, хотя это и казалось невозможным, после прошлого потрясающего возгласа!

— Нет! Нет! Нет! — дружно скандировали солдаты, потрясая оружием и с ожесточением ударяя им о щиты, доспехи и просто в голую землю.

— Идем! — подмигнул мне Кассий, стоя спиной к возбужденной армии. — Пусть волнуются, им полезно.

Быстро поднявшись и обняв меня, он шагнул в преторий. То же самое — на глазах тысяч солдат — проделали Курион и Цецилий. За ними в здание 'штаба' прошли Антоний и Пуна, скрывавшийся, как оказалось, за могучими спинами передовых солдат.

Оказавшись 'дома', я немного успокоился и предложил всем сесть. Пуна метнулся в дальний угол комнаты, отыскал там амфору с вином, кувшин с питьевой водой, разлил всем по бокалам и подал на серебряном подносе. Курион, Кассий и Целлий, все как один с неописуемой жадностью выпили разбавленное вино. Видимо, их мучила сильная жажда.

Выпив, Кассий с силой швырнул пустой бокал на пол. Медный кубок подскочил от удара.

— Ну вот и все! — громко заявил Кассий и широко развел руки в стороны. — Все как ты хотел, Цезарь! Ей богу, я преклоняюсь перед твоим талантом плести интриги!

— О да! — затараторил вслед за ним Курион. — Помпей, этот напыщенный индюк попался на твою удочку как дитя. Он строит из себя хитреца, этот пиценский выродок , но глуп как девственница на выданье. Он наш теперь. Дело за малым!

Мысленно выругавшись — и совершенно не понимая, о чем эти двое толкуют, я согласно покачал головой, изображая радость. Затем, попытавшись придать своему лицу как можно более серьезное и непоколебимое выражение (верный способ глупцу показаться умным), я коротко, но внушительно произнес:

— Подробней и по порядку. Я хотел бы услышать рассказ в деталях.

Взглянув мне в глаза, Кассий кивнул. В чем бы ни состояла интрига, которую провернул Цезарь с этими тремя сенаторами, ситуация наверняка оставалась сложной и требовала концентрации. Серьезность полководца была вполне объяснима.

— Конечно, — покорно кивнул окровавленный сенатор. — Во-первых, хочу обратить твое внимание на мой наряд. Ты видишь — я весь в крови. Это не моя кровь, Цезарь, а кровь чужая. Но я не мылся все три дня пока скакал, чтобы примчаться в твой лагерь в наиболее жалком виде. Это возымело успех. Но еще больший успех возымела моя скачка от Рима. Во всех придорожных тавернах я появлялся в грязной окровавленной тоге и провозглашал тебя спасителем Республики. Уверен, слухи о падении в Риме конституции и преступлениях Помпея достигли уже немыслимых пределов!

Я нахмурился и готов был остановить Кассия, но тот примирительно поднял руку.

— Ну, хорошо. Рассказываю по порядку.

Рассказ Кассия

Когда новость о твоей победе над Верцингеториксом, а вместе с ней — о завершении всей Галльской кампании достигла Рима, Сенат объявил по всей Республике двадцатидневный праздник.

То была ложь, призванная отвести нам глаза!

После того, как Красс убыл в Сирию для войны с Черными скифами, а твоя дочь Юлия, бывшая женой Помпею, скончалась при родах , аристократы точат вашу с ним дружбу, словно вода, грызущая каменные столбы.

Мы с Курионом, а также немногие превосходные сенаторы, такие как Бальб, Оппий, Рабирий Постум и прочие достойные люди из возглавляемой тобой партии популяров, рьяно пытались разогнать сгущавшиеся над нашей головой тучи. Но у нас всех вместе взятых, не хватает авторитета, сравнимого с тем, каким обладают в Риме успешные полководцы. Известно, когда говорят Триумфаторы, сенаторы замолкают! Но стоит раскрыть рот человеку, не побеждавшему врагов на полях сражений, все ничтожества в Сенате начинают исторгать желчь. Ты, Красс и Помпей, великие полководцы, успокоили бы лай олигархии одним взглядом. Но мы, несчастные народные трибуны не стоим в их глаза ничего! Эти трусливые свиньи боятся мечей чужих легионов, но презирают закон и зов справедливости, о котором молит простой народ.

И вот, проклятие Богов совершилось. Как ни пытались мы оградить Помпея Великого от нашептываний изменников-аристократов, они прокрались к нему прямо в дом, под кров и тепло очага! Сципион, Катон, Метелл, Сульпиций Руф и прочие ублюдки-аристократы, снимающие жирок с твоих побед над варварами и стригущие римлян словно овец, наконец, склонили Помпея к предательству!

Видит Юпитер, Помпей отказался от клятвы, которую принёс вам с Крассом. Пока Юлия оставалась жива, Помпей соблюдал подобие верности. Но со смертью своей жены и твоей дочери, Помпей больше не считает себя обязанным. О, Цезарь, он позабыл о данных тебе обещаниях!

Все началось с незначительных изменений. Если помнишь, три месяца назад ты писал о своем желании баллотироваться на должность консула заочно, то есть, не вступая в город и не покидая провинции. Твои полномочия на губернаторство истекали, и нашей партии было необходимо выхлопотать тебе иную должность, обладающую империем . Честным людям было известно, что Катон и Сульпиций готовили тебе ловушку и собирали множество обвинений, которые должны были предъявить, как только срок военных полномочий в Галлии истечет. Все понимают: губернатора и консула невозможно привлечь к суду. Но не-консула и не-губернатора — возможно. Окончание власти над Галлией означало для тебя ложные обвинения, унижение, конфискацию имущества и изгнание из столицы — уж об этом аристократы бы позаботились!

Чтобы избежать краха, у нашей партии была единственная возможность — добиться для тебя должности консула.

Тут Помпей и нанес свой удар! Проклятый предатель вонзил нож в спину, напал, словно ядовитая змея, не снимая маски твоего друга.

Авторитетом Помпея был проведен закон — с виду незначительный, но направленный прямо против тебя. Сенат разрешил губернаторам провинций занимать подобную должность повторно, только после перерыва в пять лет. То есть, если бы ты захотел остаться губернатором Галлии, то смог бы сделать это только через пять лет!

Само по себе это не страшно. Но Помпей, эта старая гнилая крыса, немедленно провел второй незначительный закон. Он запретил баллотироваться на должности в Риме в отсутствие кандидата!

Ты понимаешь смысл этой ублюдочной ловушки?

Выборы на консульскую должность назначены на февраль — до истечения своих полномочий в Галлии. Если ты хочешь стать консулом, тебе нужно отказаться от губернаторства и ехать в Рим. А если хочешь остаться губернатором до окончания полномочий — следует отказаться от участия в выборах консула!

Но это не все. Даже если ты пропустишь консульские выборы, то стать повторно губернатором Галлии либо любой иной провинции ты не сможешь. Ведь занимать подобную должность можно только через пять лет!

Кассий покачал головой и на время прервал свой рассказ.

— Неужели Помпей предал нас настолько откровенно? — воскликнул в то же мгновение Марк Антоний. — Он же триумвир! Он клялся Цезарю и Крассу в братстве перед лицом всего сената!

— Красс в Парфии, а Парфия слишком далеко, проклятие Марса на головы Черных скифов! — возразил Цецилий.

— Нет-нет, Антоний прав, — снова покачал головой рассказчик, — Помпей по-прежнему делает вид, что он друг Цезарю. Он вытворяет страшные вещи, но при этом, старается сохранить лицо, при всех называя Цезаря братом. Предательство его вовсе не откровенно. Когда вышел закон, по которому все кандидаты на должность консула обязаны стали регистрироваться в Риме лично, каждый член оппозиции начал яростно протестовать. 'А как же Цезарь? — кричали наши друзья. — Почему Помпей год назад смог стать консулом, сохранив за собой губернаторство в Испании? Чем он лучше Цезаря, а?!' Вот на это олигархической партии нечего было возразить. И что вы думаете сделал этот пиценский поедатель навоза? 'О! — воскликнул Помпей в сенате. — Простите, я подзабыл!' И он тут же внес в свой проект дополнение, исключающее Цезаря из общих положений. Но дополнение почему-то не было приписано на бронзовой табличке, что автоматически лишило его законной силы. Тогда все смотрелось прилично — Помпей вроде как сохранил лицо. Но сейчас, когда вопрос стал ребром, никто даже не вспоминает об этой оговорке. Ведь, боже мой! — она же не вписана в бронзовую табличку! В общем, Цезарь, они решили нас поиметь. Но ждать, как ты понимаешь, мы вовсе не собирались. Ни февраля, когда пройдут консульские выборы, ни марта, когда истечет срок твоего губернаторства в Галлии. Как ты и предлагал, за хорошую взятку, мы подговорили одного из сторонников Катона выступить с обвинением против тебя. Этим человеком стал Гай Марцелл. Ему легко было это сделать, ведь, как известно, он давно тебя ненавидит. А ненавидеть за деньги оказалось легче, чем просто так! В общем, на последнем заседании три дня назад Марцелл выступил, обзывая тебя последними словами. Старый придурок Катон подхватил этот нелепый вой и начал в своем обыкновении поливать тебя грязью еще сильней. Помпей присоединился. Наконец, по моему сигналу, заранее условленному с Марцеллом, он предложил провозгласить тебя врагом Республики и сената. Только представь, идиоты клюнули на эту утку! Мы с Кассием могли бы наложить вето на подобное решение, но Марцелл кинулся на меня с ножом!

— Конечно, по условленному сигналу, — усмехнулся Антоний.

— Ну да, — пожал плечами Кассий, — но, похоже, этот идиот переборщил с импровизацией. Орал он, по крайней мере, вполне натурально, когда наскакивал. В общем, Марцелл порезал мне трицепс и разорвал тогу. Я с Курионом выбежал из зала сената, крича о нападении на народного трибуна. Целлий вывел из зала наших сторонников, запретив им входить в Сенат до окончательного решения ситуации с нападением. Но Катон с Помпеем, похоже, приняли все за чистую монету!

— Тупые ублюдки.

— Стараются быть хитрыми, однако перехитрили сами себя!

— Выходит, — немного подавленно проговорил я, — мы дали взятку, чтобы объявить себя вне закона. Я провозгласил себя врагом Республики собственными усилиями. Так?

Не отвечая на вопрос, Кассий вскочил с ложа и возбужденно потряс перед лицом руками.

— Ведь это именно то, о чем ты просил! — закричал он возбужденно. — Помпей не оставил нам выбора. Подумай сам, участвовать в выборах консула ты не можешь. Ожидать продолжения губернаторства — тем более. Только суд и позор! Но сейчас, твой империй еще не истек. И при этом — ты уже откровенно прибит врагами к каменной стенке. Причем незаконно, вот, что самое главное! Каждый горшечник в Риме знает, что плебейского трибуна Кассия, человека, избранного народом и желавшего наложить вето на закон против любимого всеми Цезаря, аристократы порезали кинжалом и изгнали с заседания Сената! Теперь, на твоей стороне правда! Не ты нарушаешь конституцию, но твои враги! Все знают, что теперь у тебя просто нет выхода! Марцелл потребовал, чтобы тебя не просто провозгласили врагом Республики, он открыл на тебя гражданскую охоту! Теперь каждый житель нашего государства обязан при встрече тебя убить! Мешать тебе всеми средствами, не давать провизии, ранить твоих солдат! Это край, Цезарь, край! Самая кромка пропасти! Теперь, от победы над олигархической партией нас отделяет только война!!!

— Война... — выдавил я на одном дыхании. Честно, я совершенно не представлял, как следует поступать будущему императору полумира в подобной ситуации. Заведомо спровоцированное предательство, с целью разжигания гражданской войны? Захват власти и установление личной диктатуры? Нет, каково? Да уж, Гитлер с Пиночетом просто отдыхали.

Я был крайне растерян подобным развитием ситуации, и буквально не мог ничего произнести. Но на помощь, как обычно бывает, пришли вездесущие доброжелатели.

— Что станем делать? — воскликнул Цецилий, видя нерешительность во взгляде вождя.

— Надо обратиться к войску, — заметил Антоний, нехорошо посматривая на мое растерянное лицо. — Посмотрим, что скажут нам мечи легиона. Вот только к этому надо деликатно подойти, ибо дело, конечно, не однозначное. Военное превосходство — за нами, но чтобы легион решился на формальную измену конституции, придется расстараться.

— Вот ты и расстарайся, — заметил Кассий, — Не ты ли легат Тринадцатого, любезный?

— В данном случае, должен выступать не легат, а римский гражданин. Такой же, как рядовые легионеры.

— А ведь это верно, — неожиданно из своего угла подал голос Пуна. — К тому же оратор из Марка Антония отвратительный.

— Заткнись, сволочь, — беззлобно заявил Антоний.

Но Пуна уже смотрел на мое лицо.

— Быть может, Цезарь сам обратится к своим солдатам?

Я вздрогнул и хотел что-то ответить, но меня спас от глупости трибун Кассий.

— Только не Цезарь! — решительно возразил он. — Я думаю, именно сейчас нашему вождю следует помалкивать. Не так ли Гай Юлий? К солдатам, как к гражданам Республики, должны обратиться представители Сената, народные трибуны, избранные плебейским собранием. Пусть воины услышат голос народа!

Антоний ехидно осклабился.

— Ну, и кто из вас двоих будет 'народ'?

Кассий кивнул подбородком на своего спутника по побегу.

— Полагаю, наш друг Курион. Он прекрасный оратор. К тому же его тога грязнее, чем у меня!

* * *

Несколькими минутами позже мы стояли на возвышении, сколоченном из грубых досок, но обернутом драгоценной пурпурной тканью. Жуткая конструкция играла роль трибуны и располагалась сразу за стеной претория, выходя на обширное пространство, составляющее центральную часть лагеря — общевойсковой Форум.

Это место действительно должно было стать 'трибуной'. Ибо по крайней мере два плебейских трибуна стояли сейчас на ней, готовясь к выступлению перед Тринадцатым легионом.

— Солдаты!!! — громогласно возвестил Курион в абсолютнейшей тишине. — Вы знаете, что произошло в Риме! Вы видели, как с трибунами Кассием и Цецилием мы возвращались в ваш лагерь в изорванных тогах, истерзанные и окровавленные! А теперь слушайте, что случилось! Вопреки мнению народных трибунов, избранных на законных выборах трибутным собранием, Помпей и аристократы Сената... объявили Гая Юлия Цезаря... ВРАГОМ РИМА!!!

Войско, до этого стоявшее неподвижно, зашевелилось. Из глубины ее прополз гул, сначала тихий, но нарастающий подобно раскату прибоя. Гигантская масса вооруженных людей взволновалась. А Курион продолжал.

— Безумцы провозгласили вашего вождя преступником! Но тем самым, преступником объявлен каждый из нас, сторонников плебейской партии. И каждый из вас, солдат, стоящих под знаменами Гая Цезаря! Никто из солдат Тринадцатого легиона отныне не получит свой пенсионный надел. Никто не получит жалование за прошлый год! Тринадцатый легион распустят, а его славных орлов, перед которыми целовали землю величайшие варварские цари, предадут земле! Можем ли мы допустить такое кощунство?!

Армия вздрогнула как живая.

— Нет! Нет! Нет! — заорали вразнобой солдаты и замахали руками. Их крик действительно страшен, ибо в такт гортанным словам и топоту ног каждый легионер стучал древком своего дротика о бронзовый край щита! По долине словно прокатились громовые раскаты. Это орало одновременно пять тысяч неистовых ветеранов!

— Но слушайте дальше, — Курион поднял руку, требуя тишины, и тут же усилил свой натиск. — Каждый из нас, стоящих здесь народных трибунов согласно древней священной процедуре мог наложить на решение Сената свое законное право вето. Но нам не позволили его применить! При входе в сенат мы были атакованы толпой наемных головорезов Помпея! Подумайте, о квириты, и осознайте! Трибун, защитник плебеев, народный избранник, подвергся нападению на ступенях самого священного здания Рима! Можно ли представить себе более дерзкое святотатство?! Изменники и безумцы захватили власть над нашей Республикой! Смерть им. Сме-ерть!!

Толпа взревела как раненный бык. Отдельных криков уже невозможно было разобрать, ибо все вместе они слились в бесконечный поток, безликий, как река раскаленной лавы!

— И в этот черный день, — трагически выдохнул Курион, — каждый из нас стоит перед выбором, требующим решимости и отваги. Либо мы станем рабами, покоримся изменникам в Сенате и будем свидетелями того, как Республика обращается в хаос и тиранию. Либо вернемся в свой дом с оружием в руках. И погоним, — погоним! — свору этих маньяков к обрыву Карпийской скалы! Нас ждет Рубикон, братья мои! За Рубиконом наш дом и свобода от прихоти зажравшихся безумцев! Идете ли вы со мной?! За Цезаря! На Рубикон!!!

Крики давно слились в непрерывный гул. Но, возбужденные блестящей речью сенатора, воины перестали хаотично орать и принялись вновь скандировать, сотрясая небо над лагерем так сильно, что над болотами, за которыми пряталась Равенна, взвились испуганные стаи птиц!

Новый стройный речитатив, исторгнутый из луженых солдатских глоток, запомнился мне навсегда.

Непобедимые ветераны Тринадцатого, колотили мечами в щиты и скандировали единственное слово, повторяя его в сотый и тысячный раз:

— Ру-би-кон! Ру-би-кон! Ру-би-кон!!!

Под эти крики, я отправился спать.

* * *

Вернувшись в преторий, я сразу понял, что сон мне не светит ни под каким видом. Возбуждение, охватившее солдатскую массу, само собой заразило и меня. Тем более сильным было это возбуждение, что обычных легионеров беспокоила лишь собственная жизнь, возможная слава или позор. Меня же помимо этого занимали вещи более серьезные и сложные. Ведь если солдаты просто верили в своего полководца, то полководцу, обладающему подобной фанатичной верой солдат — следовало ее оправдать. В отличие от бывалых ветеранов Галльской кампании я был вовсе не уверен в нашей победе. Ведь полководцем, в которого верили эти пять тысяч головорезов, являлся мертвый Гай Юлий Цезарь. А я ... кем в данной ситуации был я? Но кем бы ни был, полки за собой я никогда не водил и в сражениях не участвовал.

В любом случае, решение было принято. Пути отступления были отрезаны Кассием, Курионом, Цецилием, Марком Антонием и вообще каждым, кто сегодня скандировал 'Рубикон!' Хотя лично я не произнес ни слова на том почти священном действе, что зажгло в легионерах готовность сражаться и умирать в нарушение конституции собственного государства, решение было принято именно мной.

Я ушел в свою комнату, сославшись на необходимость обдумать некоторые детали дальнейших действий. Верные соратники, только что столкнувшие меня в хаос гражданской войны, остались в основной комнате претория, махая руками и что-то ожесточенно обсуждая. Обернувшись, я увидел спокойно стоящего в уголке Квинта Пуну, необычно молчаливого Марка Антония, возбужденных Кассия и Цециллия, сосредоточенного Куриона и множество молчаливых боевых офицеров, трибунов и префектов, значительно лучше своих бойцов осознающих ужас происходящего и последствия, которыми им, ветеранам и заслуженным 'пенсионерам' армии грозил бунт против законно выбранных консулов и большей части сената.

Оказавшись в своей комнате, я сел на кровать и закрыл лицо влажными от переживаний руками. На входе одернулась шторка, и ко мне проник раб-секретарь Пуна. Глаза его смотрели взволнованно, фигура казалась маленькой и чуть сгорбленной.

— Все ли хорошо, господин? Ты выглядишь очень устало.

Я снова закрыл глаза ладонями.

— Я не знаю Пуна, я ... не знаю. Этот шаг, Рубикон, он очень многое меняет. Формально, я становлюсь предателем. Ведь ты понимаешь, что крики про измену Помпея и падение республики — это всего лишь крики одного из сенаторов. Остальные триста человек, проклянут меня и предадут анафеме. Меня объявят врагом государства и потребуют казни. Не Помпея, мой друг. А меня!

Пуна присел со мной рядом.

— Я с тобой уже больше десяти лет, господин мой. Ты знаешь, я предан тебе душой. Ведь кроме тебя у меня никого нет. Твой дом — мой дом. Твоя боль — моя. Твоя жизнь — моя. Ведь если тебя не станет, кому понадобится старый маленький болтун Пуна? И вот что я тебе скажу, господин. Рубикон — это только маленькая речушка. А должность консула — всего лишь повод для гордости. Ты уже был консулом. Много ли тебе это принесло? Военные походы подарили тебе столько славы, столько земель и золота, сколько хватит тысяче поколений твоих детей и внуков. Нужно ли больше, о Цезарь? Я никогда не сомневался в твоем таланте, твоей удаче, но вот сейчас ... Отвагу видно, она отражается на лице. Отвага же притягивает военное счастье. Для меня, ничтожного раба как для тысяч твоих солдат ты всегда был величайшим из смертных. Грозным воином, любимцем Победы! В мире нет женщины, которая не хотела бы лечь с тобой. И нет мужчины, который не хочет быть на тебя похожим. Ты — Цезарь, лучший из величайших!

Пуна качнул головой.

— Однако, о Цезарь, я видел тебя на пике, — сказал он затем. — Я видел тебя в волнах британского моря. Я видел тебя перед штурмом Алезии и перед битвой за Рейнский мост. В глазах твоих тогда пылало могущество — передо мной стоял Бог, а не человек. Но сейчас, я вижу лишь испуганного смертного, который плывет по волнам, покорный судьбе. Не ты, но партия плебейских выскочек ведет тебя на эту войну! Ты изменился, о Цезарь! Из кукловода ты превращаешься в куклу! Зачем тебе эта власть?! О да, с тех пор как в нашем лагере появился этот железный идол, ты не похож на себя. Слишком молчалив, слишком бездеятелен, слишком спокоен. А может быть ... слишком слаб?

Пуна растерянно развел руками.

— Но нет, конечно же, нет... Хочу сказать лишь одно. Никто не в силах заставить Цезаря Непобедимого совершить то, что ему не хочется. Ты достиг величайшей славы, которую может достичь человек в поднебесном мире. Ты стоишь на вершине Рима. Ты — почти олимпиец. Рубикон лишь символ. И если не хочешь — останься на том берегу, на котором велит тебе твоя совесть!

Медленно, я поднял глаза на Пуну. Ничтожный раб, смотрел на меня открытым, уверенным взглядом. Я понял, что он не случайно стал секретарем великого человека. Если действительно, Пуна работал с Цезарем десять лет, легко объяснялось, почему Цезарь достиг столь многого. В старинной книге, которые в эпоху пенсионных ботов стали, увы, огромной редкостью, я однажды читал, что хороший властитель являлся, прежде всего, хорошим кадровиком. А уже потом полководцем, экономистом или гениальным мыслителем. Слава Цезаря как вождя, возможно, объяснялась как раз тем, что стоял он во главе лучшей в своем мире армии — непревзойденных римских легионов. По большому счету, римские военачальники — начиная со Сципиона, а заканчивая Цезарем и Помпеем, не являлись профессиональными военными. Хорошими организаторами — да, талантливыми людьми — безусловно. Но Римская конституция требовала от них сочетания гражданских и военных должностей. Цезарь, например, не только командовал армией, но долгое время заведовал общественными водопроводами. А Помпей — не только покорял азиатские царства, но ведал поставками хлеба для латинян. Все это значило, что великие римские герои-полководцы являлись в той же степени гражданскими чиновниками-бюрократами, сколь и генералами. Ни один из них не получал специального военного образования. Ни один из них не служил в армии, начиная с 'рядового состава'. Они делали карьеру в городе, а потом получали внезапные или купленные за взятки назначения губернаторами провинций, где автоматически становились предводителями римского войска. Слава и подвиги, приписывавшиеся таланту военачальников, на деле следовало бы приписать уникальной римской военной системе, созданной очень давно, и являвшейся для римских командующих-аристократов лишь счастливым наследством предков. Римская система массовых общевойсковых тренировок и римская традиция жестокой дисциплины превращали римскую армию в единственную профессиональную армию средиземноморья. Именно это делало командующих-любителей способными побеждать почти любого противника почти в любых полевых условиях.

Цезарь, вероятно, был отличным командиром — заслуги его как полководца признавали даже политические враги. Но еще лучше, он умел подбирать людей. Возможно, он был самым эффективным кадровиком за историю планеты. Он мог завораживать, почти гипнотизировать своих сторонников и друзей, заставлять идти за себя в огонь и в воду. Блестящие офицеры Цезаря, не аристократы, а выходцы из плебейской среды, такие как Марк Антоний, Тит Лабиен, Домиций Кальвин и многие другие — были жемчужинами, которые Цезарь выискивал в своих легионах. Делая их абсолютно преданными себе, он насыщал состав своей армии профессиональными командирами.

Пуна, похоже, являлся одной из подобных находок Цезаря. Но только гражданской, а не военной. Несмотря на свой рабский статус, Пуна вряд ли мог считаться рабом в полном смысле этого слова. Возможно, ему стоило доверять.

Выпрямившись в кресле, я постучал пальцами по дубовой, украшенной бронзовыми вставками рукоятке.

— Не понимаю тебя, Пуна, — тщательно подбирая слова, произнес я. — Разве ты не слышал то, о чем толковали только что Кассий и Курион? Помпей объявил мне войну. Провозгласив меня врагом республики, этот идиот прижал демократов к стенке. Вожди плебеев не примут такого.

— Вожди плебеев, — усмехнулся Пуна. — Кого ты имеешь в виду под этим необычным словосочетанием? Куриона? Цецилия? Кассия может быть? Единственный вождь плебеев со времен смерти Мария один — некто Гай Юлий Цезарь! Тебе известно об этом. Ты всегда побеждал на любых выборах, если помнишь. Побеждал без взяток сенату и без посулов зажравшейся аристократии. Раздача хлеба и галльской добычи, массовые увеселения и гладиаторские бои — все это создало вокруг твоего имени ореол славы, от которого плебс начинает мочиться в истерике, едва заслышав имя возлюбленного кумира. 'Слава Цезарю, победителю варваров!' — вот, что скандируют на форумах вечного города. Твои хваленые демократы, Кассий и прочие Цецилии, — такие же аристократические выродки, как и все остальные! Просто на выборах твои друзья опираются на плебс, а не на поддержку патрициата. Наплюй на демократов так, как наплевал раньше на олигархов. И проблема решена. Ты — Цезарь, тебе не нужен никто и ничто, кроме любви твоего народа!

Я заслонился от Пуны рукой и опустил голову, словно защищаясь от потока его слов.

— Ты говоришь глупости, — почти простонал я в ответ. — Сейчас, меня поддерживают хотя бы сенаторы-демократы и плебейские трибуны. Перейдя по их совету Рубикон — к чему я так стремился весь последний год, — я смогу захватить власть в Республике, уничтожить всех своих врагов. Да, существует риск поражения. Но он незначителен. Ведь мы специально заманивали Помпея в эту ловушку! А теперь подумай, что станет, если я брошу своих сторонников-демократов. Что стану я делать? Досрочно откажусь от губернаторства? Брошу армию на произвол судьбы? Вернусь в Рим и голым предстану на растерзание Сената? Ты же слышал, олигархи готовят мне грандиозное судилище — подготовлены обвинительные акты, за превышение полномочий, за насилие над варварами и грабежи галльских городов. Даже сам Заальпийский поход они вменяют мне в вину, поскольку начат он был без разрешения Сената. Десять лет подряд никто об этом не думал, но вот сейчас — этот факт обсасывают в подробностях, которых уже не помнит ни один из выживших с тех пор солдат. То, что ты предлагаешь, означает для меня суд и изгнание, если не немедленное убийство. Нет, меня спасет только Рубикон. Я не в силах предать растоптанных Помпеем и олигархами демократов!

Пуна смотрел на меня, не двигаясь.

— Ты забываешь, — заявил он, не меняя выражение на лице, — что Сенат это не только олигархия и демократы.

— А кто еще? — нервно рассмеялся я.

Лицо Пуны вытянулось.

— О чем ты говоришь? — воскликнул он пораженно. — Что с тобой Цезарь? Ты забыл переписку, которую ведешь уже четвертый год?

Я плотно сжал губы. Вероятно, в разговоре мы затронули нечто, что Цезарь обязан был знать. Но этого не знал я.

Единственное, что оставалось мне в такой нелепой ситуации, это превратить лицо в застывшую маску и оглушительно рявкнуть:

— Поясни, я не понимаю!

Но Пуна явно не страшился гнева хозяина, слишком близко и давно они были знакомы. Молча он встал, прошел к одной из дальних стен комнаты, и ключом, висевшим на груди на стальной цепочке, открыл один из самых больших сундуков. Крышка, скрипнув, послушно раскрылась. Пуна порылся в разложенных по датам бумагах, извлек один свиток и подбросил его на руке.

— Болото, — четко произнес он. — Самая массовая партия в Сенате. Бездельники и трусы. Они ненавидят тебя, поскольку боятся твоего блеска, боятся, что такой человек как ты может стать царем Рима. Но они не идут за Катоном и Помпеем, поскольку понимают, что дряхлый шакал Помпей, ничем не лучше блестящего льва Цезаря. Если ты потребуешь равновесия для обеих враждующих партий, примирение обеспечено!

С этим словами, он совершенно вульгарно швырнул мне увесистый свиток через всю комнату.

Я поймал.

Подобный стиль общения между великим полководцем-аристократом и пожилым рабом-писарем все еще смущал меня, но возражать или попрекать невольника я не стал. Содержание свитка манило меня сильнее. Развернув пергаментный рулон, я принялся читать.

Текст гласил следующее:

'Аве, Цезарь!

Нездоровая ситуация, сложившаяся в Сенате относительно продолжения твоего империя в Галлии вызывает у меня сильнейшее беспокойство. Подозреваю, что твое решение баллотироваться на консула следующего года, будет воспринято оптиматами, в частности Катоном и Помпеем, с яростным недружелюбием, на которое, ты, по-моему, очень рассчитываешь, как на причину открытого мятежа.

С другой стороны противостоять им открыто я вовсе не собираюсь, ибо настроение во всаднической среде, в рядах банкиров и владельцев торговых домов, очень настороженное. Все боятся гражданской войны, проскрипций и реквизиций. Помни, смерть торговли, и остановка работы банков заберет у казны денег больше, чем принесет любая война!

Полагаю, спасти положение, могли бы симметричные уступки с обеих сторон.

Если вы с Помпеем откажетесь от власти над провинциями одновременно и до истечения срока, олигархи и демократы будут вынуждены помириться. В этом случае я гарантирую тебе неприкосновенность на всей территории Республики и ничтожность любых судебных претензий в случае рассмотрения их в Сенате.

Надеюсь на здравый смысл и любовь к римскому народу.

Твой друг, если ты друг Республики,

Марк Туллий Цицерон'.

Я крякнул. Надо же, сам Цицерон!

Это имя мне говорило о многом. Прежде всего, я слышал о Цицероне как о знаменитом литераторе и адвокате — одним из самых прославленных в мировой истории. Но то, что он был еще и крупным политическим деятелем одновременно с Цезарем и Помпеем, признаюсь, понятия не имел.

— Очень интересное письмо, — пробурчал я вслух. — Давно оно написано?

— Там стоит дата, — фыркнул в ответ Пуна. — Но вообще мы получили его две недели назад. Как раз тогда, когда решался вопрос о заочных выборах на консульскую должность. Просто Цицерон очень продуманная сволочь. Он уже тогда подозревал, чем закончится твоя любовь с Помпеем.

Я поморщился. Грубиян.

— Выходит, Цицерон чертов умник?

— Лучший оратор Рима, — ответил Пуна, как ни в чем не бывало. — И адвокат. Но главное, к его таланту тянется большинство Сената. Все пассивные аристократы, все трибуны без партии, все кандидаты, не имеющие славы и денег. Все древнее старичье, выжившее после сулланских проскрипций, и главное, все богатейшие плебейские дельцы, не имеющие голубой крови, но лопающиеся от денег, нажитых на торговле и ростовщичестве. Все они молятся на Цицерона, как на единственного здравого сенатора, который способен с ними разговаривать без презрительных плевков через губу.

— Ага. И что я ему ответил?

Пуна прищурился.

— Послал его в задницу, если выражаться мягко. А ты сам не помнишь?

Теперь уже я пожимал плечами. Я сознавал, что Пуна после подобных вопросов может многое заподозрить, но было уже наплевать. Обстановка, в которой жил великий, черт его задери, Гай Юлий Цезарь оказалась слишком сложной для понимания человека, отделенного от политических реалий античного Рима на две тысячи лет. И мнение раба-секретаря по этому поводу начинало меня беспокоить весьма несущественно.

— Тогда ответь, — произнес я, игнорируя вопрос Пуны, — с какого жуткого перепоя, Цицерон согласится мне помочь, если, как ты говоришь, я послал его в зад?

Пуна улыбнулся.

— С любого, — нагло ответил он. — Цицерон политик. Заносчивые аристократы в Сенате посылают его в анус к Венере так часто, что ты не можешь себе представить. Он давно не обижается на подобные мелочи. В силу привычки, надо думать.

Пуна скривился, изображая презрение к политикам.

— Поможешь составить письмо? — прервал я его гримасы.

Раб издевательски всплеснул руками.

— О, Цезарь, — ответил он, покачивая коротко стриженой головой. — Тебе?? Составить письмо? Ты пугаешь меня все больше!

* * *

Подобно врагам, угрожавшим Цезарю со ступеней Сената, мрачные серые тучи угрожали к Равенне с юго-востока. Они двигались по пронзительно-синим небесам, подобно грозному черному флоту, развернувшему паруса. Вместе с этими 'небесными' кораблями, холодные ливни озябшей, только что пробудившейся весны, один за другим безжалостно топтали землю, вбивая в нее последние опавшие листья, превращая все дороги и тропы в непроходимые реки грязи, просачиваясь в каждую щель палаток и казарм, наспех возведенных римлянами. Легионеры ругались, заделывали дыры и не успевали сушить одежду. Вдобавок ко всему на оружии, доспехах и инструментах стали гулять пятна ржавчины.

К моменту моего появления на севере Италии еще царили настоящие холода. Едва начавшая остывать от зимней стужи земля оставалась твердой, как камень. Ее покрывали снежные сугробы в человеческий рост. Только тогда я понял, почему в этой стране, где климат был так не похож на италийский из моего времени, накидки и плащи не признавались роскошью, а длинные штаны — считались необходимостью.

В подобные холода гимнастические упражнения, ежедневно проводимые внутри военного лагеря, не были для солдат скучной обязанностью, которой хочется избежать. Тренировки помогали согреться и размять одеревеневшие от холода мышцы. На следующий день, полностью посвященный подготовке к походу, я часто выходил на плац, чтобы посмотреть, как та или иная группа бойцов, выполняет упражнения со скутумом и мечом. Там, наблюдая за выпадами и отбивками легионеров, я разворачивал пергаментные свитки и начинал их читать. На свежем воздухе, перед махающими мечами солдатами — моими солдатами! — латынь давалась мне легче.

Письмо, адресованное Цицерону, было отравлено Пуной трое суток назад. Теоретически, конный гонец, меняя коней на почтовых станциях, мог достичь Рима в течение одного дня. И ночь — потратить на дорогу обратно. Но я прекрасно понимал, что ожидать чего-то подобного невозможно. Вопрос был слишком сложен, предложение мое размыто, и Цицерон, признаем, слишком мало мне доверял, чтобы бросаться с головой в омут, на основе единственного скомканного и сумбурного сообщения.

Тот, старый Цезарь, наверняка не вызывал у Цицерона доверия, во всяком случае настолько, чтобы сходу принимать подобные предложения. Соответственно, мы с Пуной (именно мы с Пуной, поскольку никто из наших 'друзей' и союзников о письме к Цицерону не знал) делали ставку вовсе не на ответ лидера сенатских центристов, а на запудривание ему мозгов.

Пока сенаторы возятся с обсуждением моего 'мирного' предложения, Тринадцатый легион уже достигнет границы города. Я подозревал, в прошлой версии истории, которая была мне известна из школьного учебника, все именно так и произошло. Помпей, его легионы и союзная партия олигархов были значительно сильнее, чем войско Цезаря. Но тот был быстрее. Это решило проблему. По крайней мере, тогда.

Но Цицерон молчал.

За два дня этого томительного ожидания, моя армия выступила из лагеря и двинулась по направлению к Риму.

Утром третьего, я увидел перед собой Рубикон.

* * *

Итальянский померий.

Река Рубикон.

Пропуская когорты, моя повозка грустно стояла возле самого брода в окружении нескольких германских всадников, выполнявших роль телохранителей Гая Цезаря. Легионеры шли через грязь, матерясь и спеша к холодному броду, пенящемуся от столкновения водного потока и сотен ног. Однако, завидев меня, улыбались и салютовали, рискуя обронить тяжелые крестовины с поклажей или оступиться.

В этот момент, кто-то подъехал к моей повозке, загородив громоздкой лошадиной тушей и собственными широкими плечами вид на брод. Это был огромный охранник эдуй, в шерстяной накидке и с гигантским мечом — в два раза больше гладия, перекинутого через левое плечо.

— О Цезарь, на правом берегу гарцует человек! — воскликнул великан, показывая в сторону дротиком. — Он машет рукой и трясет над головой пилумом с белой тканью.

Безразлично, я выглянул из окна повозки.

— Возможно, это посланник от наших врагов из Рима, — со вздохом заметил я. — Друзей, боюсь, у нас уже не осталось... Ведите его ко мне.

Спустя всего несколько минут неизвестный юноша в богатых доспехах, но без шлема на голове и щита, подъехал к броду в сопровождении моих охранников. Пилум у него отобрали, но вместо оружия, посланник вытащил из дорожной сумки папирусный свиток и протянул его в мою сторону. Всадник-эдуй немедленно перехватил руку юноши и почтительно передал письмо мне.

Едва я взял свиток в руки, сердце бешено застучало.

Писал Цицерон.

'Аве Цезарь!

Условия, предложенные тобой, более чем удовлетворяют сенаторов, с которыми мне удалось переговорить за столь ничтожный срок. Посему, спешу тебе ответить согласием. Надеюсь, ты понимаешь, что ручаться за весь Сенат и даже за членов моей партии поголовно я не в состоянии, ибо времени для согласований у меня было слишком мало. Но клянусь, со своей стороны я сделаю все, чтобы требования, изложенные в твоем прошлом письме, были выполнены полностью к нашему взаимному удовлетворению.

В общем, если слово такого старого мула как я еще что-нибудь для тебя значит, молю, во имя нашей любимой Республики, остановись!'

Письмо стояло без подписи, но я знал, что об этом, мог писать только Марк Туллий. Цезарь был знаком со старым адвокатом. Я — нет. Ни характера, ни свойств этого человека как делового партнера и уж тем более как партнера политического я не знал и, более того, знать не мог. Легат Марк Антоний, раб-писарь Пуна и прочие люди в окружении Цезаря, включая, вероятно, даже плебейских трибунов Кассия с Курионом, не могли дать мне точную характеристику вождя второй враждебной партии. Цицерон был скрытен, хитер, мало общался с прочими аристократами за пределами государственных магистратур и политической переписки, всегда был сдержан, краток, официален, с блеском выступал в судах и Сенате, но темы для выступлений при этом были слишком разнообразны, чтобы составить представление о пристрастиях величайшего адвоката древности. Пожалуй, слово 'центрист' характеризовало этого удивительного и совершенно незаурядного человека полнее всего. Он никогда не нападал, ни к чему не стремился, но всегда защищал. Касалось ли это преступника, обворовавшего ростовщика, либо устоев всего римского государства, Марк Туллий Цицерон всегда двигался к сохранению равновесия.

Соответствовала ли сделка с Цезарем этому самому 'равновесию'? Безусловно.

Но сдержит ли странный союзник слово, если партия будет сыграна?

Ведь Рубикон переходится один раз.

Этого я не знал.

Зато понимал другое. Я вовсе не собирался становиться в Риме вечным диктатором. Не из чистых альтруистических побуждений, нет. А из мотивов более низменных и примитивных. Я был просто не способен на подобный титанический подвиг! И откровенно признавался себе, что годы последней республиканской гражданской войны были слишком сложны для человеческого существа со способностями не гения, а обычного человека.

За моими плечами не было опыта истребительной Галльской войны и фантастической Британской кампании. Я не мог зажигать несколькими словами боевой дух в воинственных легионах. Я не разбирался в римских законах и не был приучен выступать перед напыщенными сенаторами. Более того, из слабых познаний в истории, оставшихся от рядовой средней школы, я был осведомлен, что гражданская война в Риме затянется всерьез и надолго, что Цезарю придется скакать по континентам, меняя Испанию на Балканы, Балканы на Африку и Сицилию, Африку и Сицилию — на далекие Сирию и Египет. Подобная бешенная, хаотическая беготня, во главе нескольких тысяч вооруженных убийц меня возбуждала слабо. Я был просто уверен, что не смогу ее выдержать, а значит, не смогу победить. Помпей и его партия оказались слабее, чем Цезарь. Но лично я ощущал себя слабее любого из них — и это была чистая правда, ведь, сколько бы я не прокручивал на быстром видео воспоминания местных аристократов, легионеров, полководцев, сенаторов или писарей-рабов, достигнуть уровня их жизненного опыта мне не хватило бы и десятка лет!

Сильнее всего меня страшило другое. В конце гражданской войны Цезарь обязан был умереть. Кажется, от руки некоего Брута и целой толпы сенаторов, нанесших множество ножевых ран. 'И ты Брут!' — кричал Цезарь в драме Шекспира.

Конечно, смерть Цезаря от рук заговорщиков мало бы коснулась меня, обладателя оболочки в виде стального бота-испытателя. Но смерть носителя-человека перечеркнула бы все мои усилия в новом мире. Захват нового тела пришлось бы совместить с фактическим убийством, стиранием памяти нового носителя. А становиться убийцей, похитителем человеческих оболочек, я желания не имел.

А значит ... следовало принять решение.

Вздохнув, я выглянул в окно повозки, подозвал к себе того же конника-эдуя и велел прислать ко мне Антония. Затем отвалился на спинку дивана внутри повозки и задумчиво постучал письмом Цицерона по голому колену, торчащему из-под туники.

Да, будет тяжело.

И правда, как только Антоний услышал мой приказ, он принялся яростно протестовать. Вскоре, спешно вызванные им с начала колонны, подъехали Кассий, Цециллий и Курион.

Уговоры вскоре сменились грязной руганью, но я был слишком упрям, чтобы пугаться пустых проклятий. Наконец, товарищи по партии, злобно шипя и сплевывая при каждом взгляде в мою сторону, отъехали от повозки. Антоний отдал команду, и очень медленно, словно гигантский живой механизм колонна легиона остановилась, затем стала разворачиваться. Непобедимый Тринадцатый возвращался обратно лагерь под Равенной. Брод, стоптанный солдатскими калигами до состояния болотца под проточной водой, как прежде принимал шлепки крепких ног. Однако их владельцы больше не улыбались.

Стараясь не смотреть на помрачневших легионеров, раздраженных отменой столь радостно начатой военной кампании, я подозвал к себе преданного всадника-эдуя, и указал рукой в направлении юга. Повинуясь последнему приказу своего прославленного полководца, легионные колонны расступились и моя повозка, то подскакивая на гальке, то увязая в подводной грязи, проехала многострадальный брод через Рубикон. Затем, в униженном одиночестве, сопровождаемая только тридцатью телохранителями-германцами и рабом-секретарем Квинтом Пуной, я помчался по Фламиниевой дороге туда, куда еще совсем недавно спешил с целой армией.

В Вечный город.

Между прочим, вопрос об идентичности повторяющихся вселенных отныне передо мной не стоял.

Отделенные друг от друга цепями Больших взрывов, вселенные вовсе не были точными копиями друг друга. Ибо, как минимум две из них отличались.

Ведь я по-прежнему оставался Гаем Юлием Цезарем.

Но Цезарем, который не станет царем.

ПЕРГАМЕНТ ТРЕТИЙ

ГОРОД НАСЛАЖДЕНИЙ

Как величина Римской республики способна поразить неопытного исследователя, так величина самого Рима способна повергнуть в шок любого путешественника, незнакомого с размерами античных мегаполисов. В первом веке до нашей эры Рим приближался к зениту своего блестящего великолепия. В это время, Рим, безусловно, являлся самым густонаселенным городом Европы. И, пожалуй, одним из самых красивых. Не только сосредоточением власти, но городом философии, права, литературы и великолепного изобразительного искусства. Но самое главное, Рим был космополитическим городом! Как современные мне Нью-Йорк, Токио, Мехико или Шанхай, он кипел бурлящим котлом и в нем встречались представители самых различных наций или культур.

Бог мой, здесь проживало полтора миллиона жителей — немногим меньше, чем в современном мне Риме, спустя две тысячи лет вперед! Со времени своего появления вид homo sapiens (кстати, отметьте, мы называемся — на латыни!) не сталкивался ни с чем подобным.

Рим удивлял меня.

Рим потрясал.

Но первым, что поразило меня при приближении к знаменитому городу, стали его цвета.

В Риме преобладали, как ни странно, белый и оранжево-красный, вместо ожидаемого серого, столь привычного для известных мне мегаполисов. Красным был цвет терракотовых черепичных крыш, а вот ярко-белым — фасады оштукатуренных домов и сияющие мрамором колоннады храмов. Тут и там, в красноватом черепичном море сверкал и зелено-золотой: это позолоченные бронзовые крыши публичных зданий, окисляясь на воздухе с течением лет, покрывались зеленоватой патиной...

Помимо красного, белого и золотого, в Риме оказалось много зеленого. Наличие зелени поражало. Самый населенный город планеты имел внутри своих стен огромные пространства растительности! Невероятно, но правда: в Вечном городе, столь плотно заставленном памятниками, домами, храмами и предметами искусства, открыто выставленными на улицах, приблизительно четверть его площади занимали зеленые насаждения — частные сады, священные рощи, публичные парки и перистили патрицианских особняков.

О да, патрицианские особняки. Патриции, черт возьми ...

Быт и нравы этой категории римских граждан, привлекали меня особо. Скажу откровенно, с точки зрения обывателя двадцать второго века, жизнь богатого аристократа в Риме представлялась мне загадочной и немыслимо сладкой. Огромное состояние, нажитое моим альтер эго во время завоевания Галлии, оставалось в его полном распоряжении даже после краха политической карьеры. Гигантские виллы, сравнимые по площади с небольшими европейскими странами моего времени, сотни тысяч рабов, — именно сотни тысяч! — дворцы, золото, множество произведений искусства, пурпурные одежды, немыслимое изобилие пищи, хорошего вина, а также свободного времени, — все это находилось в моем полном распоряжении. Рубикон не был пройден, но означало ли это для Цезаря появление каких-то личных ограничений?

Вероятно, нет.

Более того, ведя речь о рабах, следовало отметить одну немаловажную деталь: две трети невольников Рима являлись женщинами. Догадываетесь, о чем я?

Разумеется, я вовсе прельщался подобными возможностями, оставаясь приверженцем моральных правил, прихваченных в качестве багажа из оставленного в прошлом двадцать второго века. Но согласитесь, если все вокруг — я имею в виду все общество, а не только аристократию, — упивалось подобными вещами, невозможно было оставаться от этого в стороне. Во всяком случае, широко осуждать рабовладение и принудительный секс в условиях Рима первого века нашей эры было просто немыслимо, невообразимо!

Римские аристократы не имели гаремов в полном смысле этого слова. Ситуация сложилась куда более изощренная. Любая рабыня, находящаяся в доме своего господина, являлась предметом его домогательств в любое время и в любой форме. Так что в гаремах римляне не нуждались.

В военном лагере под Равенной с женщинами обстояло туго. Но не у Цезаря. Захваченный политическими интригами, я не упоминал об этом раньше, но старый развратник Цезарь, клянусь, не зря носил лысину. Случайно или нет, вместе с ним в претории (кроме Квинта Пуны) обитали две восхитительные девчонки.

О том, что Цезарь в Галлии унаследовал от своего учителя Лукулла привычку дефлорировать девственниц, я читал давно и запомнил как раз благодаря экстравагантности этого специфического хобби. Извращенный секс был в Риме явлением обыденным, будничным и привычным — этой проблемой реально не заморачивались. Но Цезарь, как 'продвинутый пользователь' заморачивался этим, так сказать ... меньше остальных. Каждое утро из обоза ему приводили новую девушку. Лет этак двенадцати-четырнадцати, не больше.

Он ее 'портил' и утром осчастливленную невольницу уводили.

Узнав об этом в лагере под Равенной, я немедленно покончил с указанной традицией, чем вызвал немалое удивление офицеров.

Оправдывало моего визави только одно. Подобные извращения являлись будничным явлением для нобилитета, то есть высшего класса римского общества, иногда именуемого сенаторским сословием.

В Риме сенаторы процветали.

Политические обязанности им не докучали. Прочих же сенаторы не имели.

Позабыв о нудных заседаниях в магистратах, сенаторы уклонялись от надоедливого общественного долга и отбывали в свои гигантские провинциальные имения, чтобы заняться множеством важнейших и неотложных вопросов. Например, посетить в соседнем городе новые термы, полюбоваться зрелищами боев в цирке, насладиться бегами колесниц или пантомимой актеров. А то и вовсе уехать купаться на соляные источники в какой-нибудь модный сицилийский курорт.

Там, умащенный ароматическими маслами, облаченный в элегантную тогу столичного аристократа, в золоченых носилках на плечах мускулистых рабов, пронзая толпу почтительно расступающихся зевак, сенатор отправлялся на свидание к хорошеньким актрисам в театр, иностранным гетерам в дорогой лупанарий или чужим женам в соседний особняк. Разница, как вы понимаете, была не велика. Реальное исполнение общественных обязанностей, увы, также отнимало у сенатора время: проводы друзей и клиентов на должности в удаленные провинции, присутствие на бесчисленных судебных процессах поддержка избранных на комициях, выступление свидетелем при составлении завещаний, значительных сделок, обручении молодоженов, облачении юноши в тогу и так далее, и так далее, и так далее бесконечно — все это составляло будни римской элиты.

Жены сенаторов не уступали занятостью своим мужьям. Днями напролет они сидели перед зеркалами. Зеркала были бронзовыми, но их важности это нисколько не умаляло. Бесчисленные служанки завивали матронам волосы, накладывали румяна на белую, словно алебастр кожу. Бесчисленные портные подбирали наряды, ювелиры делали украшения, купленные философы произносили речи о нравственности, а невольники-актеры читали стихи о любви.

Завершив туалет, нарядные и счастливые, знатные дамы, подобно мужьям, отправлялись в загородные прогулки. На выезде матрону сопровождали толпы рабов. Лакеи, носильщики, слуги, курьеры, секретари, гладиаторы, вилики, танцовщицы, погонщики, музыканты, наконец, многочисленные наперсницы, из числа красивых рабынь — составляли эскорт благородной дамы. К этой разношерстной компании знатная римлянка обычно прилагала карлика-горбуна, философа-моралиста или дрессированную обезьяну — по настроению.

За границей померия, на лоне прекрасной италийской природы, увешанные золотом и уставшие от трудов, матроны встречались с подругами и обменивались сплетнями, добытыми за неделю. Обсуждая слухи и создавая новые, благородные дамы язвили в адрес соперниц и враждебно посматривали на дорогих куртизанок, в это же время проезжающих по дороге. Удивительно, но роскошные шлюхи, небывало дорогостоящие даже для богачей, обожали загородные прогулки не меньше, чем жены аристократов.

Знатная молодежь в Вечном городе тем более не сжигала годы понапрасну. Натертые благовониями и облаченные в щегольские венки, юноши из патрицианских фамилий возлежали в триклиниях и предавались разврату, обжорству или же пьянству — в зависимости от изысканности пристрастий. Лежа в объятиях проституток или актрис (профессии считались идентичными), они пили вино, слушали игру арфы, смотрели пляски ловких рабынь и делились впечатлениями от безделья.

На следующий день, проснувшись после полудня, они шли в дорогие лавки, что теснились на улочках возле Форума, в сопровождении телохранителя и обязательного секретаря, — чтобы торговаться с продавцами, покупать хрустальные чаши, жемчуг, дорогие ткани и вина, старинные амфоры, серебряные и золотые браслеты, яшму, лектики с черепаховыми инкрустациями, столы, кресла из слоновой кости, собак, лошадей, а около храма Кастора в жаркой схватке аукциона — красивых мальчиков-рабов или тренированных наложниц, обученных флейте или феллации.

Остальные классы римского общества не отставали от аристократов, стараясь преуспеть в тех делах, которыми столетиями занимались их предки.

Ремесленники теснились в убогих мастерских, делали горшки, валяли сукно, работали в красильнях, стучали молотом, строгали, пилили, ткали и занимались миллионами разных дел. Ближе к ночи, утомленные тяжким трудом и духотой заставленных помещений, мастеровые возвращались к себе домой — в жалкую, убогую конуру, служившую им квартирой. Обычно, на верхнем этаже густонаселенного дома, построенного хозяином наспех, лишь бы сдавать.

Тут они ужинали бобами, ячменной кашей, вареным и жареным горохом — если дела шли хорошо, или похлебкой из порея — если дела шли плохо. После ужина сразу падали спать. Заснуть, между тем, было нелегко. За стенами бранились соседи, с улицы доносился грохот ломовых телег и злобная ругань ночных извозчиков.

Всадники, представители коммерческого сословия, в отличие от мастеровых проводили время не дома, а в публичных местах. Великое множество из них, например, толпилось в портике Мунция, служившего хлебной биржей. На форуме обсуждали курсы акций, спорили о строительных подрядах, откупах провинциальных налогов, контрактах на хранение и поставку, аренде и выкупе муниципальной земли, сборах податей и новых таможенных сборах. В конторах давали взаймы под большие проценты юнцам, сенаторам и царям. В гражданских судах взыскивали с несостоятельных должников и описывали имущество. На площадях проводили аукционы и заключали тысячи сделок в час.

Рабы и вольноотпущенники, занимавшиеся торговлей свининой, живописью, извозом, сбором мочи для прачечных, чеканкой монеты, заготовкой навоза, писательскими делами, огородничеством, фармацевтикой, скульптурой и хирургией, а также, как ни странно, покупкой-продажей других рабов, — яростно интриговали друг против друга, добиваясь благосклонности суровых хозяев.

Перегрины из различных областей Европы, Африки и передней Азии, прежде всего, бедная молодежь, просители милостыни, беглые преступники, пожилые шлюхи, разоренные купцы, опустившиеся старики, проигравшиеся игроки, инвалиды, калеки, честные путешественники, а также прочие иностранцы любых разновидностей и мастей, ищущие защиты, заработка, карьеры или просто соблазненные общественными раздачами в Вечном городе, — все они толпились около бесплатных общественных столовых, где от корзин с припасами неслись соблазнительные ароматы. Каждый спешил со своей посудой, а получив порцию, тут же жадно поедал, отвернувшись от остальных.

Клиенты, одетые в тоги, но только выцветшие и старые, с заплатами на башмаках и печатью усталости на лицах, толпились у дома своих патронов, как положено по утрам. Дождавшись выхода покровителя, они произносили льстивые речи и, если их удостаивали внимания, пытались уладить свои дела.

В судах, на многочисленных гражданских и уголовных процессах, при большом стечении лиц — заинтересованных и не слишком, — гремела привычная дуэль истцов и ответчиков. Стороны яростно доказывали свою правоту и всячески поносили противников.

На окраинах римских кварталов в грошовых кабаках, куда не показывал носа ни один приличный гражданин, где убивали, грабили, насиловали, но куда невозможно было попасть из-за тесноты, собирались завсегдатаи этих печальных заведений: мошенники, бродяги, могильщики, разбойники и ворье. Последние находились в непрерывных столкновениях со стражей городского претора, безуспешно защищавшего от них римские улицы и дома. Здесь же, в грязных харчевнях на окраинах великого города, можно было во множестве отыскать отставных гладиаторов и атлетов, искалеченных кулачных бойцов, возниц колесниц, цирковых наездников, забытых актеров, неудавшихся жрецов, а также обнищавших ветеранов Мария, полных воспоминаний о славных подвигах в тевтонских лесах. Эти люди приходили в таверны, чтобы отвлечься от мрачных дум за игрой в кости, согреться за стаканчиком скверного вина и поговорить о бедствиях несчастных квиритов.

Жизнь граждан римской Республики, впрочем, проходила не только через темные полосы.

Богатые храмы собирали армии прихожан. По улицам Вечного города шествовали пышные процессии в честь многочисленных олимпийцев. Ежедневно совершались обильные воздаяния и приносились кровавые жертвы. Циркус Максимус, как всегда, был полон до самой последней лавки. С утра до захода солнца огромные толпы смотрели здесь представления. 'Хлеба и зрелищ!' — таков был девиз квиритов. Сенаторы, всадники и простолюдины, посаженные в цирке рядом друг с другом, нисколько не смущались соседства. Патриции учтиво держали зонтики над своими дамами, защищая их от дождя или солнца. Бедняки пожирали глазами удивительные наряды и красоту знатных женщин. Зрители перебрасывались шутками, что-то рассказывали, обсуждали и с удовольствием покупали пирожки с луком, сыр, печеную курицу, большие лепешки и разбавленное вино. Для сотен тысяч людей различного звания Циркус Максимус являлся любимым зрелищем, предлагавшим бега колесниц, кулачных бойцов, скороходов, борцов и, конечно, бои гладиаторов — поединки и небольшие сражения.

В многочисленных уличных театрах народ кормили комедией или драмой.

И то, и другое обычно изображало жизнь, привычную каждому из квиритов. Рыбаки, охотники, виноделы, дровосеки, горшечники, сукновалы — все они становились героями римской сцены. Здесь я отметил одну деталь: все комедии были переполнены грубоватыми остротами, отличались простонародными выражениями и отвратительной непристойностью. Женские роли исполнялись мужчинами. А также (хоть иногда) содержали прямые политические намеки, которые, как ни странно, встречались зрителями с неприкрытым энтузиазмом. Кстати, общаясь с римлянами, я заметил, что не только мой личный секретарь Пуна, но римляне вообще и Рим в частности являлись ... очень грубым народом. Ругались здесь все, на чем стоит свет! В моем родном мире за большинство выражений уже бы резали друг другу глотки. Но римляне словно не слышали оскорблений. Они действительно ТАК ГОВОРИЛИ. И вовсе не грубили друг другу, — то была заурядная римская речь! Грубость шла в ход почти повсеместно. На рынке, в таверне, среди друзей, знакомых, между женщинами и мужчинами, среди рабов и среди господ, среди старых товарищей и людей почти незнакомых. Рим сам был грубостью. Рим сам был груб.

Подобный стиль общения возник за столетия беспрерывных завоеваний, которые римская республика вела с момента последнего Галльского нашествия на Италию. Переизбыток среди населения грубой солдатской массы, сражающейся во время войны и пьяной во время мира, избыток рабов, бездельников-приживал, готовых только на военную службу и не способных к труду — все это не могло не сказаться на нравах городских обывателей. И хотя изредка в Риме попадались такие тонкие ценители искусства и высокой культуры, как, например, сражающийся со скифами доблестный триумвир Марк Лициний Красс, большинство квиритов являлось приземленными потребителями с ограниченным кругозором, но неограниченными материальными запросами, компенсировавшимися подачками знаменитых личностей вроде Цезаря и Помпея. Духовная жизнь львиной доли обитателей вечного города как максимум сводилась к жертвоприношениям каким-нибудь нелепым божкам. Как минимум — к полному игнорированию ноосферы во всех ее проявлениях кроме веры в амулеты и бытовых суеверий.

Даже Марк Красс, прославившийся тем, что был не в состоянии пройти мимо красивой статуи или картины, стимулировал свое чувство прекрасного не столько тягой к высокому искусству, сколько тщеславием, напитанным переизбытком денег. Остальные римляне, не имевшие капиталов Красса, свою любовь к высокому выражали более приземлено, в чем я убедился сразу же, оказавшись на улицах Вечного города. По ходу движения от Сервилиевой стены по Альта Семита до Квиринала все стены вокруг меня были буквально утыканы изображениями фаллоса. У римлян на этом органе явно имелся пунктик!

В Вечный город вело множество ворот — Капенских, Коллинских, Виминальских, Тибурских, Эсквилинских, а также Палатинских, охраняющих элитный аристократический квартал. Этот квартал, где жили самые знатные и богатые граждане города (Красс, Помпей, Гортензий, Метеллы, Курионы, Бруты, Корнелии, Сципионы, Юлии и все другие, чьи имена блистали в римских летописях подобно драгоценным камням), всегда играл большую роль в жизни Вечного города. Палатин располагался на меньшем из семи холмов Рима и получил название в честь старой, позабытой богини — хранительницы скота Палес. Здесь находился древний 'квадратный Рим' и священные остатки седой старины, предмет гордости народа квиритов. Все они бережно сохранялись в течение веков потомками: пещера волчицы, по преданию, вскормившей Ромула и Рема; источник и смоковница, под которой их нашли в корзине; шалаш их воспитателя-пастуха, хижина будущего царя Ромула и многое другое, столь многочисленное, что невозможно было описать.