Исправить наркома Ежова

Кажется, погони нет! Во всяком случае, преследователи прочно стоят — в зеркало видно, как вдали, возле 'Паккарда' мечутся несколько фигурок. Проскочив между Историческим музеем и кремлёвской стеной, я сворачиваю на Манежную, едва увернувшись от встречного грузовика. Точнее, это он от меня — перепуганный водитель так крутанул руль, что едва не улетел с дороги... Так, главное, успокоиться! Главное, придумать что-то, чтобы перевести Заковского к себе! Мобильников в то время не было, и во второй машине ещё ничего не знают!

На какую-то секунду мне кажется, что происходящее вокруг — сон. Или, компьютерная игрушка, просто очень реалистичная. А что — я в тридцатых, в теле Ежова. Вокруг старая Москва, пешеходы в одежде своего времени, как им и положено: я как раз проезжаю мимо идущего по тротуару пионерского отряда. Впереди мальчишка с горном, ребята шагают строем по-двое, в галстуках и почему-то длинных шортах — странно, но так положено? На некоторых головах панамки — характерная деталь, в нашем веке такого не встретишь! Заметили мой лимузин — остановились, пораскрывали рты! Неожиданно одна рука взлетает вверх, следом вторая... Через секунду лес рук отдаёт у дороги пионерское приветствие проезжающему мимо... Вождю Сталину, как они думают? Им ведь не видно, стёкла затемнены? Наркому? Преступнику? Или перечисленные определения составляют цельный, единый и жуткий смысл этого времени?

Прибавив газу, я оставляю пионеров позади, лишь в зеркало видно, как дети всё ещё стоят, отдавая салют. Очевидно, не веря до конца своему счастью...

Второй лимузин на месте — стоит там же, возле 'Соков и вод'. Заехав колесом на бордюр, я в сомнениях оглядываюсь по сторонам. У ларька 'греют уши' несколько зевак, поглядывая на автомобили: компания студентов человек семь, интеллигентного вида мужчина в шляпе и пенсне. Стайка детишек не в счёт, а вот очередной милиционер, тусящий неподалёку, уже хуже... Впрочем, промедление подобно смерти. В буквальном смысле этой фразы. Выдохнув и мысленно перекрестившись, я выхожу на мостовую.

— Смотрите, товарищ Ежов... — доносится до меня.

— Сам железный нарком!

— Ура, ура, ребята!!! Товарищу Ежову от студентов московского госуд...

Последнее — это студенты, точней, один из них, с зачёсанной назад гривой и выпирающим кадыком. Что-ж ты, родной, думаешь, к себе тебя возьму? Иди, кстати, почему нет? Небось, глава комсомольской ячейки, активист, другие-то молчат, особой радости не видно... Знал бы ты, карьерист, о событиях в Кремле четверть часа назад! Реакция публики, кстати, меня ничуть не радует, учитывая предстоящее: одна надежда, что без маршальской формы затеряться станет проще. Усы бы накладные да бороду, что-ж ты, Ежов, не учёл популярности! Не дослушав троекратного 'Ура' от студентов химического факультета МГУ, я открываю дверь второй машины. Наглость — второе счастье, к тому же, для охраны я всё ещё всесильный нарком.

— Заковский! На выход! Быстро!

Из темноты возникает знакомый лейтенант, отдавая честь и вытягиваясь:

— Товарищ генеральный комиссар госуд...

— Заковского выводи, живо! — не дослушав и оглядываясь в сторону Кремля, перебиваю я. Пока на дороге ничего особенного: в сторону Красной площади тянутся два грузовика, обратно никакого движения. Пока, никакого!

— Есть! Заключённый Заковский, на выход! — командует синяя фуражка, и из салона появляется испуганное лицо старого знакомого. Вот и ладушки!

— Заключённый со мной, приказ не обсуждается. А у тебя, лейтенант... — я ещё раз оглядываюсь. Пока пусто! Решение приходит мгновенно: — У тебя особое задание: садишься с охраной в автомобиль номер один, едешь через Красную площадь на Москворецкую набережную... — я лихорадочно прикидывал маршрут. — Там свернёшь в Таганский тоннель, и прямиком по Солженицына, допустим...

Задумавшись, я понимаю, что говорю что-то не то по ошалелому взгляду лейтенанта. Эка, я... По Солженицына его отправил, прям, как по Фрейду! Да и тоннеля Таганского в тридцать восьмом... Мягко говоря!

— Вали по набережной, лейтенант, до Садового! — поправляюсь я. — Выполнять!!! Быстрей! Мешок из багажника сюда, резче!!!

— И водитель, товарищ комисс...

— И водитель! — мне нечего терять, и я импровизирую, как придётся. Главное, ещё одну, одну лишь минуту!!!

Толпа зевак прибывает с каждой секундой, вокруг уже образовалось приличное кольцо москвичей. Под моим грозным взглядом испуганная охрана быстро перемещается в первую машину, оставляя нас наедине. Просеменив рядом, лейтенант почтительно ставит мешок с хабаром в багажник, аккуратно его прикрыв. Через мгновение, обдав зевак облаком дыма, лимузин стартует в сторону Кремля.

— Водить умеешь? — обращаюсь я к перепуганному Заковскому.

Тот кивает.

— За руль, живо!

И только бухнувшись вперёд, наблюдая, как Заковский умело выворачивает руль я вспоминаю, что на мне отсутствует шинель. И дело отнюдь не в погоде — на улице август месяц, следовательно, ещё вполне тепло. Дело в том, что маршальскую шинель я оставил на простенькой железной вешалке в приёмной кабинета, принадлежащего человеку в стране номер один. И это было бы ещё ничего, висит себе, да висит. Но в нагрудном кармане Ежовской шинели лежит письмо, которое я накатал с утра, на Лубянке. Письмо человека из будущего со всеми вытекающими.

Когда-то, когда хватало времени, я много и взахлёб читал. Глотал всё, что попадалось под руку — от русской и зарубежной классики до современных изысков писательской братии, которые и литературой-то зачастую назвать можно со скрипом. С появлением ворда и интернета всякий мнит себя несостоявшимся гением, ночи напролёт составляя из строчек прописные, давно никому неинтересные истины, нанизывая их на избитые сюжеты. Но особенно преуспели в трудах рифмоплёты — действительно, в поэзии трудно придумать что-то новое с тех пор, когда любовь описана Пушкиным с Лермонтовым, природа Есениным, а глубины человеческой души — Высоцким. Но вот что удивительно... Всегда, во всех сюжетах что прозаиков, что поэтов присутствует чувство симпатии хоть к какому-то персонажу. Пусть он несчастный влюблённый, неудачник, или просто дурно воспитан (но он-то не виноват и всегда в финале исправится). Потому что читать об уродах в мире уродов не хочется никому — неинтересно, да и человек так утроен, что всегда требуется за кого-то переживать. А как тут запереживаешь, если главный герой сам по себе полный ублюдок...

Глядя на мелькающую за окнами советскую Москву, я всё больше прихожу к выводу, что напиши какой-нибудь чудак мою историю — она будет никому неинтересна. Потому что трезво отдаю себе отчёт в собственном ничтожестве — торговцы микрокредитами великими не становятся ни в какие времена. А слева от меня, изредка изрыгая ругательства, дёргает коробку передач вмиг оживший и приосанившийся, совсем не такой, как вчера в камере, нагловатый, почувствовавший свободу Заковский. Палач, беспредельщик и все дела... Мда, компания подобралась — что надо. Куда уж тут писать о таких? Кому симпатизировать в этом неправдоподобном, гротескном сюжете? Где куда ни плюнь, одни убийцы да стяжатели?!

Устав материться, водитель, не в силах справиться с нервами, начинает блатную песенку:

'...Огни притона, заманчиво горели... И джаз Утёсова там жалобно скрипел...' — лихо вывернув руль, тот коротко бросает:

— Иваныч, ты тоже — всё, как я посмотрю?

Я уже Иваныч. Когда я стану 'Кольком', а потом и вовсе — 'эй, ты'? Пора расставлять приоритеты. Главный тут всё-таки я.

— Поверни здесь, — я указываю на неприметную арку, — Там оставим, Арбат рядом.

Тот согласно кивает, и правительственный лимузин, проскочив гулкую темноту, останавливается во внутреннем дворе, каких ещё в восьмидесятые в столице было великое множество: на верёвке сушится бельё, в углу, под липами, возятся в песочнице дети... На лавке у подъезда греются на солнышке несколько старушек. Учитывая год, наверняка ещё успевшими побыть крепостными девками.

— Ты вот что, Заковский... — я поворачиваюсь к нему. — Послушай-ка, чего я тебе скажу.

Нагловатый взгляд меряет меня с головы до ног, недвусмысленно сообщая: 'Мы теперь, похоже, на равных. И ещё непонятно, кто главней, бывший нарком!'

— Между мной и тобой, Заковский, сейчас одна большая разница, запомни. И дело даже не в том, что я только что спас тебе жизнь... Если нас возьмут, с тобой церемониться точно не станут, встанешь к стенке сразу... — глаза его чуть прищуриваются, и я добавляю: — Даже если меня сдашь, твоё дело уже решено. А вот я могу ещё побарахтаться на следствии... Так что слушай, что я говорю, и не рыпайся. Понял?

Секунду, как это принято говорить, мы меряемся 'достоинствами'. После чего тот отводит глаза:

— Да понял я, понял... Не дурак. Но Николай Иванович, я-то тебя хорошо знаю. Как не ты это!

Наша машина уже привлекла внимание не только детворы и старушенций. Из открывающихся окон начали вылупляться местные жители, оглядывая невиданную в здешних местах диковину. Стёкла хоть и тонированные, но пора, что называется, валить. Поэтому я останавливаю старую шарманку:

— Хорош трепаться! Вот тебе первый приказ: выйдешь на улицу, возьмёшь в багажнике мешок и принесёшь сюда. Да живей давай, или тут вся Москва скоро соберётся!

Спустя десять минут жители окрестных домов могли наблюдать, как из правительственного лимузина неуверенно вылез человек с портфелем, в явно дорогом, заграничного пошива, костюме. Подозрительно напоминающий одного очень маленького, но в то же время огромного и могущественного члена правительства. Вслед за карликом, с мешком в руках вышел растрёпанный бледный военный в старенькой гимнастёрке. Скорым шагом пройдя мимо столпившейся детворы, странная пара свернула за угол, растворившись в московских двориках. Оставив без присмотра блестящую чёрную машину, на которой (каждый столичный обыватель это знал), передвигаются лишь члены советского правительства. Некий бдительный гражданин, наблюдавший удивительную картину, даже дёрнулся было к телефону в своей коммуналке, дабы сообщить, куда следует... Однако, по дороге раздумал. 'Ну его к едрене фене! — подумал гражданин, — греха не оберёшься. Как бы самому проблем не нажить!'. И звонить никуда не стал.

Мы почти не разговариваем: я — не зная дороги молчу, следуя за рослой спиной. Он — угрюмо топает по одному ему ведомому маршруту. Тяжелый портфель оттягивает руку, но Заковский и без того занят, поэтому приходитс я тащить мне. Удивлённо выхватывая глазами картины новой для меня реальности, я впитываю их, как ребёнок, впервые попавший в незнакомое, но удивительное и интересное место. А от увиденного медленно, но уверенно нарастает чувство внутреннего уныния.

Вокруг серая Москва, серая жизнь... И дело даже не в том, что больше половины встреченных наряжены в одежду мышиного цвета (что у них, другого цвета не было, что ли?). Просто окружающая действительность несёт на себе некий неуловимый, всё тот же серый, оттенок. Или, мне просто так кажется? Начитался 'гулагов' с расстрелами? Но, нет, всё-таки, не кажется. Вот я сворачиваю за Заковским в очередной двор, как под копирку слизанный с предыдущего. Навстречу попадаются две девушки в белых платьях — косятся на нас, особенно, на меня... Казалось бы, на улице солнце, платья белые, девчонки молодые, лица — кровь с молоком! У одной прядь волос на высоком лбу, вьющаяся кудряшка, никаких бальзамов с ополаскивателями не надо — эх! Откуда тут-то взяться серости? Но взор, что я мельком ловлю, вовсе не беззаботный. На вид красавице лет двадцать, по взгляду — пожилой, видавший многое человек. Проходят сосредоточенно и молча — хоть бы прыснули, что ли? Или вон дети роются в песочнице, под присмотром пожилой женщины... Первая ассоциация — должен раздаваться шум, крики, смех, плач... Дети должны быть везде одинаковы, им всё равно на режимы, плевать на цены, класть они хотели на уведённого ночью соседа и всю исправительно-трудовую систему СССР, они просто ничего ещё об этом не знают! Но — и дети тут серые, играют сосредоточенно и молча, нянька даже за ними не смотрит, уткнувшись в книгу... И ещё одна характерная деталь. Повсюду, чего давно не увидишь в моей Москве, на ветру полощется выстиранное бельё. Самое разнообразное — постельное, нижнее, какие-то рубахи вперемешку с косынками и платками, лифчики, ночнушки... Но почти всё старое, выцветшее и в заплатах. Возможно, потому что новое не станут оставлять сохнуть на улице, а возможно...

— Починяю примуса, лудильные работы, слесарь!.. — делая ударение на последний слог в слове 'слесарь', заставляет меня вздрогнуть зычный голос. Обросший мужик в промасленном фартуке выныривает откуда-то из подворотни, задрав голову и обращаясь, видимо, к жильцам домов. За спиной деревянный ящик на ремне, на ногах едва не лапти... О как! А как же тотальное отсутствие частного предпринимательства? Загребут же мужичонку? Ситуация разъясняется со следующим выкриком:

— Слесарные работы Москомхоза на дому!.. — орёт мужик едва не в самое ухо. Разглядев меня резко замолкает на полуслове, провожая нашу пару долгим, недобрым взглядом. Спиной чувствую.

Впереди, за следующим домом, слышен шум улицы, и я толкаю Заковского, не выдерживая:

— Долго ещё?

— Почти пришли... — бормочет он.

Мне кажется, что каждый встречный ребёнок, каждый жилец окружающих домов, каждая пробегающая мимо собака отлично видит, распознаёт во мне народного комиссара! И конечно же, все сразу бегут звонить прямо в Кремль, к Сталину. Воспалённое событиями прошедшего дня воображение немедленно рисует идиллическую картину:

Кремль. Под окнами Сенатского дворца гуськом прохаживаются сотни часовых с винтовками наперевес (после обеденных событий приняты строжайшие меры!). Хозяин одного кабинета, стены которого увешаны географическими картами, пригорюнившись, одиноко сидит в кресле, мрачно попыхивая трубкой. Темны и загадочны мысли этого человека — шутка ли, сам народный комиссар внутренних дел сбежал! Убёг, чтоб ему пусто было! Мало, сбежал — навёл шороху со стрельбой, точь-в-точь как в американских кинолентах! И за последний час — никаких известий о беглеце! И это в Москве тридцать восьмого года? Шутка ли!

— Чаю, Иосиф Виссарионович? — лысая голова Поскрёбышева в десятый уже раз просовывается в дверь.

— Пшёл вон! — вяло реагирует хозяин кабинета.

И вдруг... Неуверенно, будто проснувшись, начинает бренчать телефонный аппарат. Усатый человек поначалу даже не верит — так всегда бывает, когда долго чего-то ждёшь, и вот оно внезапно — приходит. Наконец, резко хватает трубку, отвечая с характерным грузинским акцентом:

— Алло?

— Это Кремль?

— Да.

— Товарищ Сталин?

— Да!

— Иосиф Виссарионович?!

— Да, это сам я и есть.

— Нет, правда, сам-сам товарищ Сталин?!.. — голос на другом конце провода восторженно захлёбывается.

— Правда, сам-сам товарищ Сталин! Что ви хотели?!.. — теряя терпение, не выдерживает человек с трубкой. Сейчас неподходящий момент, и если в другое время он с удовольствием насладился бы раболепным восторгом, то сейчас всё-таки иная ситуация. Обожая русские поговорки, он тут же извлёк из глубин памяти уместную: 'Делу время, потехе час!'.